Из Пихтового я вернулся на другой день, и сразу на улице повстречалась Светлана в короткой плюшевой жакетке, в резиновых ботиках, с плетеной сумкой в руках. Она смятенно оглянулась, потянула меня за рукав в сторону забора.

— Что я вам скажу…

Ее крашеные, редисового цвета губки потянулись к моему уху. Подбритые черненые брови ее были похожи на мокрые перышки.

— Про вас нехорошо говорят… Остерегайтесь. В магазине бабка Окоемова… что Андрея это вы из ревности. — Глянула с нескрываемым ужасом мне в лицо. — Не верю. Не может быть.

— Конечно, не может быть, — улыбнулся я, стараясь оставаться спокойным. — Чепуха…

Она робко протянула руку, озябшей ладонью погладила мой рукав.

— Вы не беспокойтесь, вас здесь любят.

И вдруг дернулась, вскинула голову и ушла прочь чуть развинченной, скользящей походкой.

Дома я узнал от Ариши, что в Озерки уже приехал следователь, вызывает людей, выясняет обстоятельства ранения Андрея. Ариша, тревожно посматривая на меня своими темными внимательными глазами, рассказывала:

— Молодой, но острый. Во все проникает, а самого не очень поймешь.

— Где вы его видели?

— Сюда приходил. Интересовался, в какое время ты в Новый год с вечера вернулся.

— А вы что?

— Сказала, что на часы не смотрела. Что? Неладно сказала?

— Нет, почему же? Раз это правда.

— В амбулаторию заходил, с полу спички все пособрал, спрашивал, давно ли прибирала.

Не столько сами слова Ариши, сколько ее расстроенное лицо, опечаленные глаза встревожили меня.

— Не понимаю, — сказал я Арише. — Сейчас Елагину видел. Говорит, Авдотья распускает слухи… что Андрея… я. — Мне стыдно было выговорить слово «ранил».

— Слышала уже, — нахмурилась Ариша. — Может, он сам себя с перепою. Бывает такое.

— Но зачем клеветать?

Ариша улыбнулась грустно.

— Ты что хочешь? Осот рвать, да пальчики не уколоть? А ты крепче стой на земле. Обеими ногами упирайся, чтоб не сшибли.

Знал я, что унывать нет причины, и все-таки стало тоскливо и одиноко. Правда, я постарался не показывать этого, поговорил с Аришей о чем-то постороннем, совсем не помню — о чем, и ушел к себе.

Мысль о том, что меня подозревают, не давала покоя. «Зачем мне расстраиваться? — убеждал я себя. — Случилось несчастье, следователь делает свое необходимое дело и пусть делает. Криминалистика — это наука, она верит только фактам, строго проверенным фактам. Разве будет он слушать наветы невменяемой старухи? Мало ли что она может наплести? Надо разобраться. Ясное дело, следователь уже знает о нашей с Андреем ссоре на крыльце, но зачем он собирал спички?»

Прилег на постель. Как хорошо бы сейчас уснуть. Конечно, Андрей, как только ему станет лучше, сам расскажет правду. Лгать он не способен. А если он умрет? Вдруг я заметил, куда забрели мои мысли. Стало нестерпимо стыдно, что я связываю мысль о выздоровлении Андрея со своим оправданием. Низко, безобразно.

В голову настойчиво ползут липкие, тягостные картины. Передо мной узкий, высокий бокал, наполненный кагором. Варя Блинова с вызовом вскрикивает: «За счастье!»

Кто-то кричит истошно: «Горько!»

Недоумевающе моргают близорукие глаза Аллы. «Зачем! Это только на свадьбах». Все встают, я тянусь к Надиной рюмке и не могу дотянуться.

Красная рубаха Андрея. Когда он успел переодеться? Он пляшет. За моей спиной сиплый придушенный голос Окоемовой: «Сам погубитель явился». Слово-то какое нашла — «погубитель». Оно жжет, как огнем.

Голубое поле, занесенное снегом. Наша «Победа» зарывается в него по самый радиатор, по-волчьи воет от напряжения, как больной в бреду, кидается из стороны в сторону. Уткнувшись горячей мордой в снег, захлебывается. Тогда я выскакиваю наружу и выхватываю железной лопатой из-под бессильно вращающихся колес сырое месиво снега…

Будит меня Зарубин. Вскакиваю с постели.

— Следователь вас приглашает, — поясняет Зарубин и успокоительно добавляет: — Да вы не торопитесь, успеем.

— Тут ребята заходили, — сообщает Ариша. — Я уж не стала будить тебя.

— Кто был?

— Костя Блинов, Алешка, Букина и Олег, вроде.

Пока одеваюсь, Зарубин с преувеличенным интересом осматривает комнату, дивится, как много книг. Осведомляется, теплая ли квартира.

По пути в сельсовет тоже говорим о малозначительных вещах. Посредине улицы трактор тянет подхваченный стальным тросом стог сена. Позади стога бегут ребятишки, подпрыгивают, стараясь повиснуть, прокатиться.

— Здорово Новиков придумал, — поясняет Зарубин. — Экономия. Прежде какой труд: грузи сено на сани да сгружай. А сейчас подъехали, зацепили и вези. Дома на место поставили, трос выдернули, и делу конец.

На меня успокоительно действует его неофициальный, домашний басок, в котором слышится: «К чему волноваться? Следователь вызывает, так он обязан вызывать. Может, и подозревает, так это по молодости, а я не такие виды видывал, в людях разбираюсь, а потому в вашу виновность не верю».

Против дома Невьяновых замечаю: зеркальный след санных полозьев завернул с дороги к воротам. Значит, родители Надины вернулись.

У крыльца сельсовета кучки людей. Сошлись любопытные, жадные до новостей. Как же, небывалое событие — следователь приехал. Окоемова тоже здесь. Прохожу мимо. Слышу сзади голос ее:

— Вот и главного привели.

Меня, значит.

Из плохо прикрытой двери председательского кабинета сизой шелковой ленточкой ползет струйка табачного дыма. На скамье в углу Лаврик. Чиркнул по мне настороженным острым взглядом. Лицо его, как всегда, сальное, щеки и подбородок в черной щетине. Запахнул плотнее полы полушубка, отвернулся.

Зарубин улыбается мне — не робей, мол. Вхожу. Следователь сидит, отвалясь на спинку кресла, курит. Перед ним на письменном столе недоеденная булка и стакан молока. Увидев меня, он поспешно отставляет стакан, отодвигает булку и прикрывает их газетой. При этом он выглядит так растерянно, как если бы я увидел у него на столе не булку и молоко, а плюшевого мишку.

Следователь, — розовощекий блондин с желтыми пушистыми усиками, еще очень жидкими, сквозь которые просвечивает верхняя губа, — хмурится, указывает на стул:

— Прошу. Как ваша фамилия? Так. Да, кстати, вы на часы не обижаетесь? Сколько сейчас времени? Три? Хорошо.

Он удовлетворенно кивает, что-то записывает. Я понимаю — допрос начался. Почему он проверил мои часы?

Читает:

— За дачу ложных показаний вы можете быть привлечены к уголовной ответственности по статье…

Слова эти, должно быть, обладают гипнотической силой. Я ощущаю робость, хотя лгать не намереваюсь.

Записав обо мне обычные анкетные сведения, он вынимает из ящика письменного стола нож. Я сразу узнаю его — это самодельный, обоюдоострый нож с черенком из текстолита. На лезвии чернеет запекшаяся кровь.

— Вам знакома эта вещь?

— Да, — отвечаю я.

— Расскажите.

Излагаю ему события новогоднего вечера. Говорю кратко и неторопливо, потому что волнуюсь и боюсь сказать что-нибудь неверно.

— После того, как Окоемов кинул его на шесток, не брал ли его кто-нибудь другой?

— Не видел.

— Вы твердо помните?

— Вполне.

— С кем пришел Окоемов?

— С Погрызовым.

— И ушли они вместе?

— Нет, Окоемов ушел раньше.

— Так, а где вы расстались с Варварой Блиновой?

— На углу Больничного переулка.

— Она спрашивала вас, сколько времени?

— Да.

— И вы что ответили?

— Ответил: «Ровно два».

— А когда вы пришли домой?

Следователь внимательно смотрит мне в глаза. У него лицо шахматиста, сделавшего удачный ход.

— Точно не знаю.

— А примерно?

— Даже примерно не знаю.

Он проницательно щурит веки.

— А я напомню вам. В амбулатории около шкафа с инструментами я обнаружил семь спичек. Пять из них — сгоревшие. Вы зажигали их, чтобы осветить помещение. Значит, свет в это время был уже выключен. Я справился на электростанции. Подача тока была прекращена в три часа ночи. Уборщица вечером прибирала помещение. Значит, спички набросаны вами уже после трех часов ночи. Между прочим, психологическая деталь — две спички сломаны. Это указывает, что вы очень торопились и были чем-то взволнованы.

Теперь я понимаю, к чему он клонит.

— Сколько времени требуется, чтобы дойти от угла Больничного переулка до медпункта?

— Не знаю.

— А я засек время: ровно шесть минут, при движении очень неторопливым шагом. Итак, где же вы находились от двух до трех часов ночи, а может быть, и позднее?

Ясно, что на этот вопрос я отвечать не могу. Так я и заявляю ему.

— Это ваше право, — соглашается он вежливо. — Вы подождите там, а Погрызова пригласите ко мне.

Выхожу в приемную. Лаврентий уходит к следователю. Из-за двери по-пчелиному гудит их разговор. Слова неразличимы. Зато из другой комнаты, оттуда, где обычно работает бухгалтер, отчетливо доносятся два голоса. Один — Новикова. Он звучит ровно, настойчиво:

— Совершенно уверен, что не виноват…

Ему вспыльчиво возражает Егоров:

— Не следует доверяться интуиции. Это, знаешь ли, очень шаткое основание.

— У меня интуиция, а у тебя что?

— Логика! — восклицает Егоров. — Логика подсказывает. Андрей его соперник. Ты знаешь римскую пословицу: «Скажи, кому выгодно преступление, и я скажу тебе, кто его совершил».

Новиков не соглашается.

— Я знаю русскую: «Первая пороша не санный путь».

Выхожу на крыльцо, чтобы не слышать этого разговора. И без того душно от вопросов следователя.

На перилах крыльца присел Зарубин. Внизу — Погрызова, оживленная, даже как будто помолодевшая, слушает Окоемову. Та, в синем суконном платке, уютно разместившись на завалинке, повествует таинственным, но громким шепотом:

— Известно, бешеный… На меня тогда накинулся. Да и Андрею он давно грозился: «Головы тебе не сносить». А Андрей-то наш, все знают, воды не замутит.

У Погрызовой красный от холода нос. Постукивая ботинками в калошах, она топчется перед старухой, ужасается, делает большие глаза.

Заметив меня, разговора не прекращают. Шушукаются так, что все слышно. Голосок Погрызовой шипит, как шкварка на сковороде:

— Я его сразу раскусила. Ему своей ставки, видите ли, мало, так он еще аптеку у меня отнять захотел. То не так, это не так. Но не на таковскую напал…

— Тьфу, раскудахтались, — сплевывает Зарубин.

Ожидаю долго. Час, может быть, полтора. Или это только кажется?

Уходит домой Новиков. Заметив меня, приостанавливается.

— Нам не по дороге?

— Мне еще к следователю.

— Ну-ну. А что это пальто у вас расстегнуто? — Прибавляет тихо, только для меня: — Обвисать не следует. Застегнитесь. Отсюда пойдете, загляните ко мне, если будет настроение.

Вышел от следователя Лаврик. Молча кивнул мне. Я понял — снова к следователю.

Он встретил меня, как мне показалось, с предвкушением какой-то своей удачи. Обратился очень ласково:

— Итак, продолжим? Значит, когда вы вернулись оттуда, где вы были, то постучали к санитарке и попросили ключ от помещения медпункта? Не так ли?

— Так.

— Зачем?

— Чтобы взять инструменты и перевязочный материал.

— Но откуда же вы знали, что Окоемов ранен?

Рука его играет карандашом, слегка постукивает им о стол.

— Это не важно, — говорю я.

— Напротив. Сами посудите, странно получается: нож этот найден не на шестке, а в пяти с половиной метрах от Окоемова в снегу. После того, как вы расстались с Блиновой, вы не сразу направились домой, а где-то пробыли час или больше. Никто из тех лиц, которые подобрали Окоемова, вас не видел, а вы уже спешите за перевязочным материалом. Очень все загадочно. Не правда ли?

— С вашей точки зрения, пожалуй.

— Напрашиваются весьма неприятные заключения. Почему же вы молчите?

— Все, что мог, я сказал.

— Вы вынуждаете меня взять подписку о невыезде.

— Берите что угодно.

Не читая, я подписал какую-то бумагу и протокол допроса.

— Можно идти?

— Да.

Выйдя от следователя, из приемной звоню в Пихтовое. Мышиный голос дежурной сестры сообщает мне, что состояние Окоемова продолжает оставаться тяжелым.

У ворот сельсовета сталкиваюсь лицом к лицу с Олегом. Он спрашивает:

— Был уже? Меня тоже вызывает. Как, по-твоему, кто все-таки ранил Андрея?

— Не знаю. Следователь, например, уверен, что я.

— Тебе это показалось.

— Нет, улики складываются против меня.

— Какие же могут быть улики?

Я рассказал Олегу о разговоре со следователем. Он задумался:

— Действительно, непонятно, где же ты был?.. Мне это надо знать не из любопытства, — холодно говорит Олег. — Ты ведь комсомолец нашей организации.

— Я был у Нади.

Олег молчит, покусывает губы.

— Нехорошо складывается. Ты понимаешь, если дело дойдет до суда, то вам придется сказать правду. Легко ли это? Особенно ей…

— Все знаю, Олег.

— Ну, я пошел к следователю.

— Только об этом…

— Конечно. Ни слова.

Улыбнулся своей широкой, приветливой улыбкой, которую я у него так люблю.

— Путаники вы, путаники.

Проходя мимо дома Невьяновых, я замедляю шаг. В замороженных окнах что-то мелькнуло. Может быть, это Надя.

Идти к ней сейчас не могу, и к Новикову не пойду. Слишком все мутно, противно, нехорошо.