Дует настойчивый южный ветер. Как голуби, воркуют ручьи в кюветах. Нежные, теплые облака текут над вершинами пихт. В сибирской весне есть что-то ласковое, женственное и, вместе с тем, мужественное, сильное, стремительное.

Никогда в жизни я не ждал весну так нетерпеливо, как в нынешнем году. Устал от холода, вьюг. Каждую ночь перед сном выхожу постоять на крыльце. В мутном небе шумит хвоя невидимых пихт. Ветер приносит из-за протоки то затихающий, то громкий натужный рокот моторов. Трактористы на острове поднимают луговую целину. Это Новиков на днях обратился к ребятам с предложением поднять на лугах сто гектаров целины и засеять ее кукурузой. Великолепная целинная земля обойдется здесь дешево — не надо корчевать лес. Она лежит жирная, никогда не паханная, ожидая плуга. Новиков подсчитал, что если кукуруза уродится и скосить ее на силос, то весь скот Озерской фермы будет обеспечен на зиму хорошим кормом, повысятся удои молока, и можно будет приступить к выдаче молочных продуктов по трудодням. Это первый шаг к освобождению колхозников от личного хозяйства. Теперь, когда техника передана колхозам, новую задачу решить легче.

Добровольцами вызвались работать на острове Костя, Алешка, Андрей Окоемов и трое прицепщиков. По последнему, уже посиневшему, хрупкому льду ребята перегнали на остров тракторы и сеялки. Алешка взял с собою баян, Костя стопку книг, связанных голубой ленточкой. Костя шутит:

— В Антарктику отправляемся!

Недавно состоялось заседание исполкома. Я докладывал о своей работе. Многое одобрили. Климов в шутку сказал, что я очень «надоедливый» и «не мытьем, так катаньем» своего добиваюсь. Говорили о строительстве больницы. Плотники кончают рубить стены. Пора позаботиться о гвоздях, шифере, закупить стекло. Следует сделать заявку на кадры. Если все пойдет ладно, осенью переберемся в новую больницу. Это радует, но все-таки мне плохо. Очень плохо. Мучительно видеть Надю — родную, самую близкую на свете, — холодной, бесконечно далекой. При редких встречах со мной взгляд ее безразлично скользит мимо. Значит, я противен ей. Так это и должно быть.

На днях, гонимый своей тоской, я зачем-то отправился на ферму. Знал, что иду напрасно, что не стану говорить с Надей, даже не подойду к ней.

Вошел в знакомую комнату для доярок. Тогда осенью здесь было холодно, неустроенно, в углу лежали провода и на недоложенной печи — забытый мастерок с засохшей глиной. Но тогда было счастье, были милые, любящие губы, было обжигающее слово «сватайся». Теперь здесь стало тепло, уютно. Девчата оборудовали библиотечку, украсили стены плакатами и картинами. Олег провел им радио. Но как не похоже мое настроение на тогдашнее! В душе так холодно и безнадежно. У стола, подперев голову рукой, неподвижно сидела Светлана. Она не слышала, когда я вошел, и продолжала смотреть в низкое, широкое окно неподвижным усталым взглядом. Я остановился. Захотелось поговорить с ней, чтоб исчез тот тягостный осадок, что остался от последней встречи.

За дверью кто-то уронил подойник. Загремела жесть. Светлана обернулась, увидела меня.

— Вы?

— Здравствуйте, Света.

Какую-то секунду она была застигнута врасплох. Глаза непроизвольно вспыхнули радостью, губы дрогнули. Ей подумалось, что я пришел к ней. Но в следующее мгновение она поняла, зачем я здесь, порывисто поднялась.

— Вам Надю? Я сейчас позову…

— Не надо.

Она пожала плечами, отошла к окну, отворила его.

— Зачем же вы пришли? — спросила она, подставляя лицо свежему воздуху. — Попрощаться?

— Нет.

— Через два дня я уезжаю. На курсы.

— Это хорошо, — сказал я.

Она быстро обернулась.

— Что именно?

— Что на курсы.

Она заговорила лихорадочно, стремительно, словно боясь, что я не стану слушать ее:

— Вы меня, пожалуйста, забудьте. Прошу вас. Будто никогда не знали. Мне надо все оборвать сразу. Чтоб от прежней жизни ни одной ниточки не осталось. Спасибо вам… Очень помогли вы мне. Но не думайте плохо. — Неожиданно умолкла, провела ладонью по лбу, словно что-то вспоминая. — А вообще вам не понять меня, и разговор этот ни к чему. — Прижимаясь спиной к косяку, Светлана проскользнула в дверь. Она не уходила, а скрывалась от меня.

* * *

Сегодня воскресенье. С утра сижу и готовлюсь к лекции «Здоровье и долголетие». Трудно готовиться, когда много материала. Нужно выбрать только самое яркое, самое доходчивое. Схемы и диаграммы обещал мне вычертить Олег. Он тоже засел за подготовку лекции. Взял свою любимую тему о космических полетах.

Иногда отрываюсь от книг и смотрю на улицу.

Ветер кидает в окно крупные хлопья влажного снега. Он тает на стекле, и вниз катятся крупные капли, похожие на слезы. Очень тяжело сидеть одному и вспоминать. На улице опять ветер, раскачиваются телефонные провода. На проволоку опустилась ворона, побалансировала, не смогла усидеть, улетела.

Скоро Первое мая. На воротах медпункта полощется красный флаг. Невеселый у меня будет праздник в этом году.

Неожиданно в комнате появляется Алешка Титов. Я знаю, что он работает за рекой, на острове, откуда нет пути, и все-таки он стоит передо мной в мокрой от снега стеганке, с раскрасневшимся лицом. Он не здоровается, только стаскивает с головы меховую ушанку и, неестественно расширяя глаза, выталкивает слова:

— Ну вот… помогите… Б-б…линов Костя помирает.

— Что с ним? Говори!

— Сильно, ну… плохой. Посинел весь.

— Когда заболел?

— Он давно… но работал, а сейчас г-говорит… конец мне. Дышать нечем. Грудь захватывает.

«Видимо, пневмония», — догадываюсь я.

— Ты как сюда попал?

— По льду. Затор.

— Можно пройти?

— К..а…ак по проспекту.

Беру санитарную сумку, складываю в нее ампулы камфары, пенициллин, норсульфазол. Выходим на улицу. Алеша двигается впереди, пряча от ледяного ветра кисти рук в мелкие карманы стеганки.

Подходя к берегу, Алеша останавливается и, приподняв ухо шапки, прислушивается.

— Однако сорвало затор.

С реки слышится глухое дыхание кого-то огромного, живого.

Выходим на яр. Сильный ветер гонит снег почти параллельно земле. Остров тонет в серой марлевой мгле. Шумят хвоей сосны. Внизу стремительно мчатся огромные льдины. Тесня и поднимая друг друга, они наполняют воздух злым ворчанием, звонким скрежетом и хрустом, таранят берег, выгрызая из него ломти сырой желтой глины.

— Так и есть, — безнадежно качает головой Алешка.

Пробуем закурить. Ветер гасит спички. Скользим по мокрой глинистой тропинке вниз. Приближаемся к воде. Она мутная, вся в грязных клочьях серой пены.

— Пойдем, — киваю Алешке.

Он спрашивает уныло:

— Вы что задумали?

Я сам не знаю. Не разговаривая друг с другом, безнадежно бредем по берегу. Выше по течению берег низкий. Трещат, как от медвежьей поступи, залитые водой тальники. Сквозь них продираются, сопя и шумно вздыхая, сердитые глыбы льда. Перебраться на остров невозможно — это ясно. Любую лодку в несколько минут лед изжует в щепки.

И вдруг вижу: целое ледяное поле наплывает сверху, медленно поворачивается, задевая берег, теснит и вышвыривает на берег мелкие глыбы льда. Останавливаюсь:

— Алешка! Смотри!

Ледяное поле замирает на мгновение, словно сомневаясь, продолжать ли путь, словно приглашая. Каким-то одним взмахом охватываю я множество картин. Они мелькают, как последние кадры оборванной киноленты. Улыбающееся смуглое лицо Кости и нежное, нечаянно вырвавшееся у него — «Аленька», и то же лицо теперь — изможденное, бледное, предсмертное, и еще одно лицо — Зарубина с чернявым, плохо выбритым подбородком, и его простуженный голос: «Совестью зовется»… И глаза Нади — серые, чистые, вопросительные… и почему-то небо с бегущими белыми облаками… и Волга в бурю, когда по стланям плещется вода и волны выбивают весла из рук…

Мне некогда думать — ледяное поле колеблется, подрагивает. Рву с себя, осыпая пуговицы, длинное пальто, кричу Алешке:

— Фуфайку давай!

Он растерянно смотрит.

— Скорее!

Хватаю фуфайку. Уже на бегу сую руки в рукава. Прыгаю на лед.

— Виктор Петрович! — кричит Алешка вслед. — Сумку!

Поле сопит и уходит от берега. Он кидает мне сумку через полосу кипящей, темной воды. Ловлю ее на лету и бегу. Чувствую необычайную ясность и стремительность мыслей, легкость тела и прилив незнакомого, захватывающего сердце оживления. Вспоминая это ощущение позднее, я понял: это было ни с чем не сравнимое счастье борьбы всерьез. Но сейчас я не думаю, что это борьба, а бегу что есть духу по ледяному полю, гремя сапогами по ноздреватому, черствому снегу, наклоняясь вперед навстречу пронзительному, давящему ветру.

Поле обрывается. Прыгаю на соседнюю льдину, и сердце охватывает холод испуга — дальше пути нет. Озираюсь. Кругом плывут мелкие осколки разбитого льда.

Вдали, на середине реки, скрипят и звучно всхрапывают льдины. С левого берега, из Озерок, доносится комариный писк гармошки. Почти рядом ровно бежит островной берег — низкий, незаметно уходящий в воду. На нем ясно виден каждый камешек, каждая галечка. Вон одна пестрая и круглая, как серый цыпленок, и рядом с ней кусок льда голубоватолунного цвета, примерзший к берегу, а между ней и мной темная рябая вода, вся иссверленная мелкими водоворотами.

Разбегаюсь и прыгаю насколько могу дальше, держу санитарную сумку над головой. Грудь, руки сразу охватывает тяжелая, как ртуть, вода. Ноги касаются дна, но вода тотчас же валит меня и несет. Плыву недолго, наверно, не более минуты. Не выхожу, а выползаю на берег. Сажусь на камнях, задыхаясь, отплевываясь.

Ветер леденит, жжет. Снег сечет лицо. Снимаю и пытаюсь выжать стеганку. Жму, тискаю, кручу ее, и все-таки она остается увесистой, как кольчуга.

Летом я раза два или три бывал здесь и даже ночевал в той избушке, где живут сейчас трактористы, но пятна белого снега, обнажившиеся кустарники, густеющие сумерки все изменили неузнаваемо. Бреду почти наугад. Неожиданно оказываюсь у какого-то болота, занесенного снегом. Сквозь снег проступает вода, пятнами, как кровь сквозь бинт. Потом натыкаюсь на стога. Усталая мысль — зарыться в сено, отогреться. Опять почему-то выхожу к берегу. Не знаю, сколько времени плутаю по острову. Часы остановились. Неужели замерзну?

Внезапно сквозь тьму пробивается свет. Одна драгоценная капля. Кидаюсь вперед. Спотыкаюсь, падаю. Я у цели! Как это чудесно: и раскрытая настежь дверь, и полоса света, желтым клином рассекающая тьму, и блеск зеркально-гладкого лемеха в ней, и собака у порога — черная дворняга с репьями в курчавой шерсти, и дуновение живого тепла, ударившее мне в лицо.

Жарко раскалена железная печь. Тесную комнату освещает шестивольтовая лампешка, подвешенная к потолку. На железной койке, сдвинувшись на край, лежит Костя. У стола Андрей. Повернул голову, узнал меня, нахмурился. Ребята-прицепщики кидаются ко мне.

— Виктор Петрович! Вы откуда?

Один из них — курносый, рыжеватый, другой — большеглазый, со стриженной под машинку головой, третий — робкий, улыбчивый, остается в стороне.

— Плавом?

— По-всякому пришлось.

Костя беспокойно ворочается, шепчет:

— Вы его ребята…

Не договорив, уронил голову на подушку, надрывно кашляет.

— Мы моментом, — соображает стриженый.

Они стаскивают с меня тяжелую мокрую одежду, кое-где похрустывающую ледком. Одевают в сухую, теплую, припахивающую керосином.

Андрей, ни слова не говоря, ставит передо мной стакан водки. Нет, пить сейчас нельзя.

Состояние Кости тяжелое. Он лежит, полуприкрыв веки. Дышит неровно, порывисто. Пульс учащенный, со слабым наполнением и перебоями. На иссиня-бледном лице выделяется заострившийся нос. Выслушиваю его. Тоны сердца глухие. В обоих легких прослушиваются очаги притупления, влажные хрипы. Пневмония.

Пока на печке кипятятся шприц и иглы, я слежу за его сердцем. Временами мне кажется — оно готово остановиться. Я замираю от боли и страха.

Подходит Андрей. Предлагает, смотря в пол:

— Вы, если чего помочь надо — говорите.

— Пока ничего.

Впрыскиваю камфару. Пульс становится тверже, увереннее. На скулах больного появляется слабый румянец. Мы приподнимаем его и даем норсульфазол. На грудь кладем горчичники.

Костя дремлет. Ребята умостились спать все трое под одним большим тулупом. Я присел у стола и думаю о том, что, явись ко мне Алеша на час позже, и не было бы теперь Кости — умного, веселого тракториста, который так любит читать о путешествиях и у которого над постелью висит портрет Миклухи-Маклая.

Андрей тоже не спит. Он лежит на своем топчане, изредка поднимается и, накинув на плечи пиджак, выходит курить. Потом и он засыпает. Незаметно задремываю и тут же испуганно пробуждаюсь. Показалось, что-то случилось. Напрасно — Костя спит. Дыхание ровное, пульс без перебоев. Осторожно бужу его, делаю инъекцию пенициллина, даю норсульфазол.

Снова клонит меня ко сну и слегка знобит. Иногда проносятся неясные видения — река, шум наползающих друг на друга льдин. Просыпается Андрей, смотрит на меня, потом обращается, не называя по имени:

— Вы давайте ложитесь. В случае чего разбужу.

Но ложиться я боюсь. Чтоб не уснуть, хожу по избушке от порога к окну.

Утро. Ушел к трактору Андрей со своим прицепщиком. Двое других еще спят. Слышится голос Кости:

— Виктор Петрович!

Наклоняюсь над ним:

— Что?

— Слабый я…

— Ничего, Костя. Это уже жизнь.

Он улыбается бледными губами.

Встаю, распахиваю настежь дверь. Солнце встало, и все кругом сверкает чистым снегом. Костя с наслаждением вдыхает полной грудью свежий воздух.

По снегу к избушке идут трое: Зарубин, Олег и Новиков. Несут носилки. Я бегу им навстречу. Новиков протягивает мне руку, обнимает за плечи.

— Что Костя?

— Двустороннее воспаление легких. Было плохо с сердцем.

— Было? Сейчас уже лучше?

— Да.

Он хлопает меня ладонью по плечу, щурится.

— А ты, оказывается, парень рисковый.

Несем Костю к лодке. Как будто бы и не было вчерашней непогоды. Небо ясное-преясное. Высокий яр левого берега, залитый солнечным светом, шиферные крыши изб, сосновый бор — все сияет весенними, глубокими красками. На реке тишина. По воде плывут последние запоздалые льдины.

Кутаем Костю в тулуп, усаживаем на скамье в лодке. Я рядом с ним, поддерживаю его.

— Хлопот я вам наделал, — виновато говорит Костя.

Зарубин и Олег гребут размашисто, сильными рывками длинных, неуклюжих весел. Весла грубые, тяжелые. Я думаю: «Посмотрели бы, какие весла на Волге — легкие, гибкие, как перышки». Новиков правит, изредка привставая и помогая грести кормовым веслом. Рассказывает:

— Вас-то застать мы не надеялись. Алешка прибежал ко мне весь в поту. «Дыгггды…», а сказать ничего не может. Едва вытянули из него: «Доктор, кажись, залился», — утонул, значит. Мы с Олегом сразу на берег в лодку. Не тут-то было. Как подхватило нас, зажало льдом, не вырваться. К острову не выправили. Утащило километров на пять вниз. Кинули лодку и пешком домой. Чуть рассвело, опять решили попытать. Лед реже пошел, да и развиднялось. А то Олег совсем было закис.

— Ну, уж тоже скажете, — возражает Олег.

— Ты давай, греби. Все Озерки на тебя смотрят.

На берегу, там, где мы должны пристать, толпятся люди. Некоторые стоят у самой воды, другие вскарабкались на льдины, выброшенные на мель, — издали они похожи на пингвинов.

Приближаемся. Различаем одежду, лица. Узнаю Егорова, Невьянова, Андрея, Варю. Светлана в белом шерстяном шарфике машет рукой, рядом с ней Леночка.

— Левым табань, — командует Новиков.

Олег подтабанил, снял весло. Лодка клюнула носом льдину. Чьи-то руки хватают за цепь.

Прыгаю на берег. Костю выносим к телеге. Меня окружают, жмут руки, говорят хорошие слова. Никак не ожидал я такой встречи, смущаюсь до крайности и не знаю, что говорить. И вдруг замечаю Надю. Она стоит отдельно от всех, в стороне, с непокрытой головой, в расстегнутом ватнике. Между полами его краснеет кофточка. Косынка сбилась на шею. Мне что-то еще говорят, но я уже не понимаю, что именно. Я чувствую только одно — ее лицо. Нет ничего сейчас на свете, кроме него, — оно просветленное, прежнее, мое. Словно река, очистившаяся ото льда. Всплеск бровей, глаза серые, теплые — они тоже прежние. Это вспыхивает на один миг, между двумя взмахами ее ресниц. Опалило смутной радостью, смутной догадкой. И все. Она уже спрятала взгляд, отвернулась, сейчас уйдет.

Телега трогается. Я сажусь рядом с Костей. Надя отстает. Она идет одна, позади всех, медленно, пуговицу за пуговицей, застегивая стеганку. Вот остановилась, повязала косынку.

Алла идет рядом, держась рукой за телегу. Блестящие крупные слезы переваливаются через ее ресницы, одна за другой бегут по щекам.

— Не плачь! — успокаиваю я ее. — Теперь уже не о чем.