Хасан молился сутками, молился исступленно, самозабвенно. Из мечети теперь он почти не выходил. Он ничего не ел, держался на одной воде. Такое жестокое отношение к себе истощало его жизненные силы, способности мозга, подавлялась воля, слабел дух. Больная фантазия порождала в его мозгу новые картины фанатизма и галлюцинаторных видений. Он над собой часто терял контроль, сбивался с толку от необычайных видений, возникающих в его больном воображении. Когда плоть и кровь бунтовали, он в конвульсиях корчился на полу, беспомощно извивался. Он слезно просил Аллаха, чтобы его поскорей забрал к себе.

Потом на время обретал спокойствие, ясность ума. Наступал период короткой передышки. В минуты душевного спокойствия он понимал, что, принеся себя жертвой на алтарь жены-калеки, убивает себя. Но со стойкостью спартанца преодолевал свои душевные и телесные терзания, приступы беспамятства. Он был похож на слепого орла в клетке с перебитым крылом и вырванными когтями. Борьба со своей тенью, еще более мучительная, обескровливающая, возобновлялась снова и снова. Упорно напрягая все силы, он усмирял бунтующую плоть, а в самые тяжкие минуты стискивал зубы, ревел и стонал, как потерявший в волчью яму вожак волчьей стаи.

Единственными друзьями Хасана, кому полностью он доверял, стали теперь деревья в его райском саду, кусты роз, безмолвные рыбешки в пруду. Одно время он пришел к умозаключению, что Аллах слился в его воображении с благодатной природой, и сам тоже стал частицей Ее благодати.

Наступило время вечернего намаза. Небо над горами было желто-золотистым, с полосками лиловых облаков; выше оно принимало светло-бирюзовый оттенок изумительной прозрачности.

Хасан сидел в своем саду, под яблоневым деревом, наслаждаясь вечерней прохладой, глядя на резвящиеся под самым небосклоном облака. С водоворотов Караг-чая доносились ласковые журчания водных струй, с полей и лугов носились вязкие запахи колосящейся пшеницы, скошенной травы, марева, исходящего с полей, из ущелий гор.

Издалека внезапно порыв ветра принес обрывки женских голосов и заразительный смех. Они звучали не громче шелеста колосьев с пшеничного поля. Но и среди этих голосов Хасан различил голос Шах-Зады. Вся кровь его отхлынула к сердцу, он побледнел, с ужасом в глазах схватился за сердце.

На тропинке вдоль Караг-чая показались фигуры трех сельских красавиц. Подружки были одеты в тонкие летние блузки и юбки до колен, волосы были распущены, они игрались на ветру. Шах-Зада шла посредине, она была одета в очень красивое модное платье с короткими рукавами бирюзового цвета. В пряди ее волос были вплетены золотые нити, бирюзовые бусы в горошину. Ее грудь, спина и обнаженные до плеч руки смотрелись величественно. Бирюзовое шелковое платье с золотистым шелковым шарфом, небрежно наброшенным на покатые плечи, мерно колыхались в ритме движения ее тела.

Проходя мимо Хасана, женщины поздоровались: «Добрый вечер, дядя Хасан, как поживаете?»

Он заглянул на Шах-Заду глазами, жаждущими живой плоти: «Добрый вечер, мои родные! Спасибо, живу, как хлеб жую…»

Хасан крепился, чтобы не оглянуться назад. Он чувствовал, что сердце встрепенулось, потянулось за любимой женщиной. Он испугался, если она не остановится, не обернется назад, его сердце выскочит из груди, расколется на части. Она не обернулась. Сердце ушло из-под его контроля. Какая-то горячка стала жечь ему кровь, мутить рассудок. Много лет он умерщвлял свою плоть, усмирял кровь, теперь они восстали, грозные, беспощадные, отстаивая свои права.

На бедного имама жалко было смотреть. Он лежал, распростершись на зеленой траве. И душевные муки терзали его, озноб тонкой змеей пробегал по спине, в груди пылал пожар. Больно было смотреть в его неподвижные глаза, горящие, словно раскаленные уголья. Одинокий, ни от кого не слыша теплого слова, лежал он в высокой траве, стонал и медленно угасал.

Ему снились кошмары. Перед его взором возникали зеленые леса, высокие горы его детства; отец в своей безмолвной агонии перед смертью; вопрошающие глаза и губы сына, выдавливающие в предсмертной агонии слова: «Отец прости»; плутоватые глаза и манящие жесты Милы; пожухлое лицо жены-калеки; бесстрастные лица священнослужителей, старых и колючих мулл, завистливых муталлимов. И, наконец, перед его взором стал лучезарный лик Шах-Зады, окаймленный сиянием неба, сопровождающий мягким дыханием, страстной музыкой Вселенной, лик горделивой мадонны, бросающей вызов черным силам подземелья и пагубной природной стихии.

Ему грезилось, что он идет один, идет по необъятной иссохшей серой пустыне. Солнце жжет ему голову, жажда – горло. А он идет, все идет в ужасающем безмолвии моря огня, идет упрямо, исступленно, словно голодный, покинутый родней дервиш. И перед ним тянулась все та же пустыня, тот же безграничный, подернутый пурпурной дымкой горизонт. Он не видит уже ничего, кроме этого ровного, неугасающего света. Пытается крикнуть, но голос его глохнет на губах, замирает в раскаленном воздухе, разделяющем небесный купол на разноцветные квадраты.

Хасан очнулся, немощной рукой стал шарить по земле, искать кувшин с водой, нашел, но он был пуст.

Ветер издалека до его ушей доносил звуки песни любимой женщины. Песня наполняла его сердце глубокой печалью:

В твоих глазах лазурный свет, В моих – блуждающий туман, Туман за ожерельем слез. Тихо. Буря. Сердце стонет…

Сделав сверхчеловеческое усилие, он приподнялся на дрожащих ногах, оперся о ствол яблоневого дерева. Лучи заходящего солнца ударили ему в глаза. Он прошептал:

Взмахом ресниц рассеяла туманную россыпь, Кистью руки растворила небесную синь, Легким дыханьем губ стопы моей коснулась, С дрожащей ладони смахнула звездную сыпь…

Песня любимой все приближалась и приближалась. Она несла ему на своих крыльях ее нежное, томящее сердце. Собрав последние силы, Хасан закричал: «Ша…х-Зада-ааа…»

* * *

Он бессильно повалился на землю, тело его забилось в конвульсиях, оно стало цепенеть, словно застывает живая струя воды на морозе. Биение сердца прервалось и снова возобновилось. Его ноги свело судорогой, он открыл глаза, осмотрелся, словно прощаясь с прошлым; в них все еще искрилась жизнь. Он чувствовал, как предсмертный холод поднимается по его ногам, подступает к паху; тело стало тяжелеть, язык перестал слушаться. Сердце то беспорядочно скакало, то останавливалось, словно прислушиваясь к наступающей на его горло смерти. Предсмертный холодок поднимался выше и выше… Ноги, руки костенели, они в изнеможении вытянулись. Он застыл, теряя контроль над отмирающим телом, но опираясь на энергию еще не угасшего мозга и умолкающего в груди сердца. Вдруг себя увидел у ворот мира Подземных теней. И там, за воротами, его встречает Шах-Зада…

Он с недоумением спросил: – Ты что, меня ждала?! Она со вздохом прошептала: – Ждала, как видишь! А что, со мной свидеться не хотел?! – Где же все это время… ты была? – В обители смрада и лжи. Там, где ты гиене на съедение оставил… – Разве, супруга, я пребывал во лжи?! – Ты, как всегда, уходишь в тень! Во лжи находил свое спасение… Лгал богу, себе, мне… – А разве ты была другой? – Нет, как ты, была слаба — лгала себе, тебе, всем… – Скажи, в чем кроется секрет твоего падения? – В том, что я грешна, перестала верить. Верить себе, тебе, в твою любовь, в твою обитель… – Зачем тогда… ты ушла? Зачем?! – Ты спрашиваешь меня, зачем?! Ушла, чтобы унять твою боль, чтобы не толкнуть тебя в позор!.. – Скажи, любила ли ты его? – До тебя, бог судья, никого! Но ты меня предательски бросил… – Зачем ты вышла замуж за того?.. – Ты, похотник, хотел знать только мое греховное тело, не замечая страждущей души… Да, ушла, чтобы быть с тобой, хотя бы душой. Не поймешь! – Разве такое в жизни бывает? – Нет, не бывает, такое быть может только со мной одной… – Жена, от чего ты умерла? – Теперь не важно, не беда… – Как давно тебя к себе призвал наш Господь? – Господь? Месяца три назад — ты тогда был не в себе, в бреду… – Как здесь меня нашла? – Ждала тебя, я видела твои глаза, даже после, когда умерла. – Кого-либо там… жаль тебе? – Только сынишку и дочь. – Там, на верху, если не ошибаюсь, наступила темная ночь. – Да, я детям отправила одеяла, факелы на ночь. А нам принесу дюжину свеч. скажи, ты вспоминал меня? – Вся жизнь моя была заложена в тебе. – Я звала тебя, звала… А ты?! – Прости, мой путь был долог до тебя. Скажи, ты была счастлива со мной? – О, да, я искренно верила, что, наконец, сбылись мои мечты. Но как горько просчиталась… А ты в жизни все преуспел? – Расправился с врагами, вернул на место Меч, посланный небесами, и Небесный камень… – Когда я умерла, обо мне ты плакал? – Всегда, темными ночами… – Муж мой, до меня, скажи, кто в мире людей называл тебя единственным своим? – Узбечка Мила, Айханум… – А я?! – Ты в моей судьбе особая статья… Теперь ты скажи, не тая, кто со слезами на глазах назвал тебя своей мечтой? – Тот, кто называл меня звездой… – Помню, об этом говорили  напролет звездными ночами… Жизнь прошла. О чем жалеешь? – Супруг, не поверишь, ни о чем. – Чего в жизни достичь хотела? – Жить я больше всего хотела. – Ночами тусклыми о чем мечтала? – Мечтала обо всем, но главное, у тебя прощения просить хотела. И тебя простить… – Просить прощения?! За что?! – За то, что тогда струсил… не сумел меня защитить. – За что с себя спросил сурово… Нелегко вспоминать! Мне тошно! Был всеми забыт, всеми брошен… – И на мне лежит тягчайший груз. Печать неизгладимого греха — клеймо убийцы нашего сына… Я тогда… несла его под сердцем… – Что?! Как ты так смогла?! – Прости, иначе не могла — не вынесла черного позора — твоим врагом была запятнана … – Зачем от меня скрывала такое страшное преступление?! Это позор отца, не увидевшего наследника, наш, родовой позор! – О таком грехе, муж, не говорят, после такого греха только умирают… – Скажи, что в жизни всего любила? – Любила все кругом: тебя, моих детей, неродившегося сына, Землю, Солнце, Луну, все звезды… – Что на верху… могла еще оставить? – Мольбы разбитого на части сердца, душу, не востребованную в небеса. Себя в непрочитанных книгах. Вспомни, ведь я была принцессой Заррой, Очи Балой и царицей Саидой… – Помню, теперь помолчим, устал. – И я устала. Возьми факел, спустимся вниз, в мои покои, а то меня терзает боль в груди… – А там…опять рассветает заря. – А в нашем подземелье воцарилась вечная мгла. – Ты грустила здесь, без меня, беспробудными ночами? – О, да! Еще как грустила! Теперь кратко отвечаю: «Нет!» – Мне тоже, признаюсь, больше ни о ком и ни о чем грустить… Глянь на безмолвные холмы, как на них туман садится. – Метелицы-вихри воют во мгле, снег саваном на землю ложится. – Мне холодно, я коченею. – Я тоже, видишь, не у печи, накинь мне на плечи плед. – У меня болят суставы ног, коченеют затекшие кисти рук… – Это тебя, наконец, достала смерть… Смирись. Пушком пошел погребальный снег на нашу молчаливую обитель… Хасан, задыхаясь, сквозь спазмы: – Жаль, как мало осталось тех, с кем хочешь там… проститься… Жена, горько улыбаясь, в упрек: – Как сегодня не хватает тех, с кем бы мне хотелось замолчать… Тех, с кем хотелось уединиться… и в объятиях смерти умирать … – Жена, каленым мечом поразила, наповал бьешь не в бровь, а в правый глаз… – Выходит, заслужил. Я тебя звала, молила бога – глухая тишина. Я, супруг, в своей застывшей постели с мольбою ждала твоего прихода. – Как вижу, ты дождалась, теперь я рядом. Возлежим? – Да, в обнимку и вечным сном… Жаль, мало тех, кому доверяешь то, что даже от себя скрываешь… – Прижмись ко мне, я задыхаюсь, искорки в груди затухают… – А меня покинула падшая душа. Что за тело, которое обнимаешь, если оно мертво, а душа холодна!.. Теперь о главном: на, прими клинок, пронзай его острием мою грудь, — избавь от страданий, вечных мук мать-отступницу и убийцу сына… Хасан своей дрожащей рукой принял из ее рук булатный нож: – Пусть за смерть простит меня Господь и отпустит нам грехи… – Убей меня, не надо тратить жизнь на того, кто тобой не дорожил. Убей меня, не надо тратить слез на того, кто их не замечал… – Ты со мной поступаешь жестоко! – Другого внимания не заслужил. – Тогда, прошу я, «благодарно» прими то, чего с нетерпением все ждала!.. Резкий взмах руки. Блеск клинка. Стон Шах-Зады. Признательные глаза: – Лучше быть убитой трижды праведным мусульманином, чем воскреситься с клеймом: «Согрешившая с ублюдком». Мягкий голос, поданный с небес: – Аминь! Ты истину глаголешь.

В обители Шах-Зады послышался глухой стон пораженной в грудь женщины, она заполнилась рыданиями мужчины, раздался резкий звон падающего под ноги клинка…

Погасли свечи…

Со стороны Урочища оборотня вырвался вой одинокой страждущей волчицы. Этот вой, набирая высоту, постепенно переходил в душераздирающие вопли. Вой, отдаваясь гулким эхом в лесном массиве, приближался к священному дубу-великану. У дупла дуба-великана вой превратился в скребущий душу плач. Угасающее сознание Хасана воспринимало этот плач так, будто рядом Шах-Зада оплакивает кого-то. Не его ли?.. У него застывала кровь в жилах, он терял нить мыслей…

Волчий вой нагонял на лесных обитателей жуткий страх. От этого ужасного воя, от которого стынет кровь, все живые твари попрятались в своих норах. Глухие отзвуки, как из глубины подземелья, замирали в угасающем сознании Хасана. И тут волчий вой перешел в горестный стон, потом в охи, ахи… и в скулеж. В этом душераздирающем плаче волчицы слышалась боль, утрата, стон страждущей матери-волчицы.

«Оуу-оуу-ааа-ааа! Тяв-тяв-тяв!» – впервые в жизни к горестному вою одинокой волчицы присоединились визгливый плач, прерывистое тявканье ее волчат. И эти дикие, полные тоски рыдания волчицы и ее детенышей в темной ночи сочетались с треском ломающихся и падающих с вышины ветвей священного дуба обломанных сучьев и тяжкими его вздохами. Сорвавшийся с гор ветер разносил эту жуткую многоголосицу далеко вниз, по долине Караг-чая.

2009 г.