Рахман, когда очнулся, увидел, что лежит в коридоре чабанского домика на полу и совершенно голый. Только на босых ногах остались сапоги. Попытался шевелить руками, ногами, они не подчинялись – были крепко связаны веревками. У него во рту торчал грязный кляп. На полу у грязной длинной скамейки лежали узкий длинный нож и тонкая капроновая веревка. У его изголовья стоял Пеликан, а у ног спиной к нему на табуретке с налитыми кровью глазами сидел дядя Шархан. Они собирались с ним что-то делать, но выжидали, не осмеливались свершить задуманное.

Шархан, наконец, решился. Он Пеликану глазами подал условный знак, мол, приступай. Тот понял, на лбу выступили капельки пота, вооружился ножом, перед Рахманом, волнуясь, стал на колени. Когда Рахман увидел острый, как бритва, нож, решил, что дядя собирается его зарезать. Рахман не мог догадаться, какой ужасной экзекуции дядя собирается подвергнуть своего племянника. «Неужели дядя собирается меня оскопить? Выходит, он догадался, что я влюблен в Шах-Заду? Моя платоническая любовь к этой женщине не является поводом, чтобы так жестоко со мной расправлялись! Я ничего постыдного не сделал! Ах, я же собирался застрелить его!»

Шархан вышел в коридор, вернулся с эмалированным тазиком. Пеликан Рахмана развернул лицом к Мекке. Теперь несчастный стал догадываться, что за страшную казнь ему придумал дядя.

Пеликан из его рта вытащил кляп. Одной рукой Рахмана поддержал за голову, ногой придвигая таз, другой рукой над ним нанес нож. Несчастный успел выкрикнуть:

– Нет, ради Аллаха! – запричитал он. – Дядя, отпустите меня! Я ничего не видел! Я ничего плохого тебе не сделал!

Я не хотел в тебя стрелять, думал лишь припугнуть! Я никому ничего не скажу. Дядя!!! Клянусь Аллахом!..

Пеликан ему зажал рот.

– Береженого мусульманина и Аллах бережет! – пьяно загоготал Пеликан. – Ты Рахман – подлец! Потерял уважение к своему кормильцу, единокровному дяде! За неучтивость, ты неблагодарный холоп, будешь жестоко наказан! Ты встал на сторону жены врага родного дяди, решил лишить жизни своего благодетеля! На кого ты руку поднял, червь ползучий? А вкус этой вещицы не пробовал? – ему под нос подсунул чумазый, пахнущий жиром и табаком кулак, – теперь жди и молись, чтобы прибежал этот мулла и спас тебя!

Шархан молчал, злобно скрежета зубами.

По сигналу Шархана Пеликан всем телом навалился на Рахмана, цепкой клешней левой руки впился в его горло и надавил на кадык большим и указательным пальцами. Рахман закашлялся, у него изо рта вывалился язык. Он надрывисто задышал. Глаза от ужаса выскочили из орбит, они утопали в тумане горьких слез. Шархан стал на колени и всем телом навалился племяннику на ноги.

Рахман отчетливо услышал:

– Бисмилахи рахмани рахим… Аллаху Акбар!

Рахман почувствовал, как Пеликан провел острым лезвием ножа по его языку. Он, захлебываясь кровью, дико закричал. Потерял сознание…

* * *

Обморок Рахмана продолжался несколько часов. Когда он пришел в себя, увидел, что все еще лежит нагой, но в наглухо закрытом деревянном ящике. Его руки и ноги были крепко связаны веревками. Только на босых ногах остались сапоги. Было тихо, как в гробу. Прислушался, мертвая тишина: ни людских голосов, ни движения машин, ни пения птиц…

Его рот и нос были полны крови, он с трудом дышал. Он ощущал, кровь запеклась на подбородке, груди. Первое, что инстинктивно пришло ему на ум, это попытка позвать на помощь. Открыл рот, закашлялся. От страшной боли во рту у Рахмана потемнело в глазах, он остолбенел. Вместо человеческого звука изо рта со сгустками спекшейся, клокочущей крови вырвалось какое-то мычание. «О Аллах, – ужаснулся он, – дядя лишил меня языка! Надо же было мне его так разозлить, чтобы он решился на такое страшное средневековое наказание. Чтобы утолять жажду мести, ему этого наказания было мало. Так он меня живьем замуровал в деревянном ящике, а ящик закопал в землю!»

В ящике он лежал в полусогнутом положении и на боку. Тело затекло, не чувствовал ни рук, ни ног. Он, упираясь связанными ногами в бока ящика, сделал попытку повернуться на спину. Испытывая адскую боль во рту, со второй попытки эта затея ему удалась. Глаза привыкли к темноте, огляделся вокруг. Он скорее почувствовал, чем увидел, как через какую-ту щелочку в ящик пробивается тусклый свет. Он подумал, что ему показалось. Зажмурил глаза. Так, с зажмуренными глазами, оставался несколько мгновений. Открыл глаза, уставился в щелочку. Опят там увидел, пробивающийся в ящик, тусклый свет. Рахман обрадовался, он лежит в ящике, но не в земле. Сделал попытку освободить руки и ноги от пут. Не получилось, они были крепко связаны. Ударил ногами о стенки ящика, пытаясь силой выбить одну из слабо сколоченных досок, ничего не получилось. Ящик был сколочен прочно. Уперся руками в крышку ящика, он не подавался, стал колотить его, но из этой затеи ничего не вышло.

Преодолевая страшную боль во рту, он стал поочередно руками, ногами, головой колотить в бока, крышку ящика. Все было тщетно, его уши улавливали лишь глухие удары своих рук, ног, головы о стенки ящика.

Он обливался потом, от перенапряжения судорога свела правую ногу, слышал, как бьется сердце: «Тук, тук». Чем больше он суматошился, тем больше стал понимать, что из этой бессмысленной затеи ничего не выйдет. С его губ сорвались слова приговора: «Это – смерть, Рахман, здесь, в этом деревянном ящике, ты нашел свой конец». Тихо заплакал. Вдруг ему показалось, что он слышит чьито голоса. Нет, это были все лишь его бредовые мысли, срывающие с его обрубленного языка вслух. Когда он до конца осознал, что палачи Шархан и Пеликан не только лишили его языка, но и похоронили заживо, он залился горькими слезами. Плач перешел в рев. Ему казалось, что он ревет так, что от его криков трясется земля. В это время его гортань издавала всего лишь клекот, перемешанный с кровью и слезами. От страшной боли во рту он снова потерял сознание.

Рахман очнулся, стал дико озираться по сторонам, не понимая, где он находится, что с ним случилось. Вдруг вспомнил, что с ним случилось, опять заплакал. Плакал долго и неутешно. Надо было готовиться к смерти. Но как? Он так молод! С кем останется мать? Когда вспомнил мать, до него дошло, что плачем ей и себе не поможешь. Надо было что-то делать, на первый случай хотя бы распутать ноги. Вспомнил, что он во внутреннем кармашке голенища сапога всегда держит складной нож. Но как его достать? Попытался вытащить одну ногу из сапога. Поднатужился, вроде бы получалось. Приложив все усилия, сапог поддался. Вытащил ногу, потом другую. Ноги стали свободны. Теперь надо было связанными ногами придвинуть к себе сапог и вытащить из голенища складной нож. Он усердствовал, надрываясь, обливаясь потом, выбиваясь из последних сил, после нескольких попыток сумел вытряхнуть нож из сапога. Нож со стуком выпал под его ноги. Он ощупал его пальцами связанных рук. Схватил нож за рукоятку, повернулся на бок. Приподнял ноги, вложил нож между коленями и зажал. Придвинул связанные руки к ножу и попытался водить веревкой по лезвию ножа, не получалось. Он не чувствовал рук, ног, они немели, падали плетьми. Вдруг нож выскочил из колен и с глухим стуком ударился о пол. Потянулся, чтобы поднять, во рту стало больно, и он потерял сознание. Очнулся, не помнит, сколько времени пролежал без сознания. Опять взялся за нож. Как он не старался приноравливаться к ножу, у него ничего не получалось.

Рахман потерял всякую надежду на спасение, внутри него оборвалось что-то такое, которое стало отнимать волю, силы. Он стал безразличен к своей судьбе. «Все, хватит, надо готовиться принять смерть, – вдруг он услышал внутренний голос. – Не теряйся, борись до конца. Пытайся, каких бы неимоверных усилий не стоило, освободиться от пут, иначе погибнешь». Он начал себя настраивать: «Прочь, смерть! Я хочу жить! Этот нож – божий дар и мое спасение. Не набью я руку, не научусь орудовать ножом в стесненных условиях, тогда погибну. А смерть пока в мои планы не входит».

Перевернулся на бок, связанными руками поискал нож, нашел. Поднял нож, засунул его между коленями, зажал, уперся спиной о стенку ящика и стал водить веревкой по его лезвию. Вдруг почувствовал какое-то облегчение, но не понял от чего. «О Аллах, получилось! – радостно заплакал Рахман. – Получилось! Мои руки стали свободными!» У него появилась надежда не только высвободиться из этого ящика, но отомстить врагам.

Лег на спину, пытаясь отдышаться. Теперь надо было набраться терпения, каких бы усилий ему не стоило, надо было привести в рабочее состояние онемевшие руки. Он долго растирал бесчувственные руки, вдруг им стало больно. Он понял, они ожили. Рахман порезал веревку и на ногах. Он, теряя сознание от страшной боли во рту, долго водил бесчувственными руками по ногам. Страшно обрадовался, когда одно время он почувствовал, как начали двигаться и ноги – по жилам рук и ног стала пульсировать кровь. Руки и ноги его слушались. Теперь надо было торопиться. Стуки, раздающиеся из ящика, могли услышать его мучители. Он пошарил руками по дну ящика, и в дальнем углу его пальцы ощутили холод металла. Пальцами прошелся по его гладкой поверхности, подушкой большого пальца руки ощупал острие, обух, деревянную ручку. «Да, это же топор!» – заплакал Рахман. Он понял, с его помощью он высечет лаз и высвободится из деревянного плена.

Топор взял в руки, его лезвие воткнул в щель, откуда пробивается свет. Ничего не получалось. Лег на левый бок, уперся лопатками о стенку ящика и острием топора от доски стал высекать осколки. Щель расширилась, ему в глаза ударил свет. Он приостановил работу, прислушался: нет ли рядом врагов. Снаружи все, вроде бы, было тихо. Заново стал орудовать топором. Острием топора, что есть силы, бил по одному и тому же месту. Щель расширилась так, что туда можно было воткнуть все лезвие топора. На топорище налег всей массой тела. Доска скрипнула, и от нее отлетел небольшой кусок деревяшки.

В его глаза ударил яркий свет, он чуть не ослеп и не сошел с ума от испытанной эйфории свободы. Огляделся, понял, что находится в чулане чабанского дома. Он обливался потом, руки и ноги ныли, они были в ссадинах, покрыты кровью. Лег на бок. Обухом топора стал колотить в одно место, у края ящика. Вдруг отбил одну доску, потом вторую, третью. На четвереньках их ящика выполз в чулан. Потянулся, держась за стенку чулана. Упираясь ногами, встал, стал у стенки, чтобы не упасть и не разбиться. На шатающихся ногах придвинулся к двери. Дверь снаружи была закрыта на узкую петлю с навесным замком. Вернулся в чулан, из ящика вытащил топор, несколькими ударами топора от косяка двери отбил ушку вместе с петлей и замком. Вышел наружу, огляделся. Дверь в домик снаружи была настежь распахнута. Он вкрался в коридор, прислушался – там ни живой души. Тут он на лавке, обрызганной кровью, увидел нож, которым отрезали ему язык, длинную веревку, кружку с водой, миску с едой. Он подумал, их предусмотрительно оставили палачи, как бы глумясь над ним. Там же, на полу, лежала его одежда, оделся. От потерянного большого количества крови он сильно ослабел, ноги не слушались, вдруг бессильно упал на пол.

«Что за мистика? И топор, случайно позабытый в закрытом ящике, и нож, и веревка, и кружка с водой, и миска с едой? Не слишком ли много случайностей?» Рахман не мог понять, что это означает, с какой целью палачи так демонстративно выставили эти вещи. «Что они опять задумали? Что означают знаки: нож, веревка, кружка воды, еда?» Вдруг его осенило: «Топор, видимо, был в ящике, когда они замуровали в нем. Нож оставили, когда я очнусь, увижу, что со мной сделали, чтобы я в отчаянии заколол себя».

Превозмогая боль, Рахман подполз к лавке, взял нож и острие приставил к горлу. Передумал. «Веревку оставили, если я не осмелюсь зарезать себя, чтобы повесился. Воду оставили, зная, что я очнусь с жаждой. Чтобы я смотрел на воду, не сумел ее выпить. Еду оставили, чтобы я, умирая от голода, в рот не мог взять и крошки хлеба. Все учли палачи, вплоть до мелочей. Они подумали, даже если выберусь из своего плена, с таким позором не захочу жить. Нет, бесы, не дождетесь моей смерти! Я буду жить и долго вам мстить!..»

Сильная боль во рту и слабость в теле от потери крови заставляли его делать частые передышки. Он изнемогал, терял последние силы. Но страх, что сюда могут вернуться враги, придавали ему волю к победе. Он тяжело встал. Голова кружилась, перед глазами вертелись темные круги.

Прежде чем покинуть помещение, он вошел в комнату Шах-Зады: на топчане лежала постель, вся помятая, разорванная, а на ней – разодранные клочки ее платья и пятна крови – немые свидетели неравной борьбы и позора Шах-Зады.

Рахман застонал и вышел на улицу. Светало. Первое, что увидел Рахман, в пятидесяти метрах от себя, в сторону старой березы, спотыкаясь, шла Шах-Зада. Она шла с распущенными волосами, босая, стоя на нетвердых ногах, долго смотрела на восходящее Солнце. В глазах ее горел дикий, пылающий огонь. В руках была веревка, которую длинной змеей волочилась по земле.

Она остановилась под дубом, размахнулась и забросила веревку на толстый сук. Встала на круглый камень, служивший пастухам и чабанам скамейкой, свила петлю из веревки и накинула ее себе на шею. Протянула руки навстречу восходящему Солнцу, улыбнулась искусанными в кровь губами и стала шептать: «Хасан, я была тебе верной женой! И я всегда любила тебя, любила так нежно, так искренне, так самозабвенно, что порой теряла голову, дар речи от безграничной любви к тебе. Любила тебя с того дня, как я себя помню, может, с мгновения моего зачатия, еще в утробе матери. Мои молитвы однажды дошли до Аллаха, и в один день Он пожалел и воссоединил нас. Мы жили счастливо, на зависть многим семьям на земле. Но каким-то отбросам человечества не понравилось, как мы живем, и нас они разъединили… – она горько разрыдалась. – Я знаю, Всевышний… Священный дуб накажут их… Накажут иродов… Я не могу жить с таким позором и дать жизнь нашему сыну, над которым надругался Шархан. Прощай, мой милый, ласковый и нежный зверь… Прощай, мой, не увидевший белый свет, сын! Встретимся там… в другом мире».

«Что она, – недоумевал Рахман, – прощается с жизнью?!»

Он видел, как она забрасывает петлю на увесистую ветку дуба, как к ней присматривается.

«Она собирается вешаться!»

Он, что есть мочи, бросился к ней, пытался закричать, но от страшной нечеловеческой боли во рту упал, теряя сознание.

Утренний ветерок нежно трепал Шах-Заду за волосы. Она на голову накинула петлю, тонкими пальцами прошлась по ее полукругу. Чуть приподняла бескровное лицо, вздернутый прямой красивый нос, прикрыла глаза. Усилившийся ветерок подхватил, растрепал копну ее волос, забросал на лицо. Солнечные лучи заиграли и потерялись в ее волосах. Она еще раз взглянула на яркое светило, по-детски улыбнулась и сделала шаг в пустоту…

2004 г.