«Кто ж приходит на пляж таким серьезным», — говорила она. И смеялась над ним.
— Простите, сэр, что?
Это не Шейла; это стюардесса нависла над Андерсоном, предлагает ему воду и претцели. Он встряхнулся, взял пакетик, а от воды отказался, хотя во рту пересохло, — побоялся, опуская столик, толкнуть спящего ребенка.
Мать мальчика сидела подле сына и смотрела в иллюминатор.
Как ее зовут?
Имя провалилось в шахту мусоропровода. Нету имени.
Голова по-прежнему ясная. Просто слово убежало. Вот же оно, прямо перед Андерсоном, дразнится, однако мозг уперся, ни за что не желает потянуться и это слово схватить. Андерсон — прямо какой-то Тантал: хочется пить, хочется есть, он тщетно тянется к прохладной воде и винограду, и они вечно за пределами досягаемости.
Тантал, наказанный за то, что поведал людям бессмертные тайны богов. Тантал питал большие надежды на человечество — ну и к чему это привело? Тантала обрекли на смерть, вот к чему. Изгнали в Аид. И почему Андерсон помнит, как звали Тантала и что с ним приключилось, а вот нужного имени не помнит? Ах, мозг; поди разбери, отчего он помнит то, что помнит, и теряет то, что теряет. Узрите — пред нами Джером Андерсон в Аиде, в глубинах преисподней.
Все стремительно распадается. Имя женщины есть, конечно, в папке, записано в желтом блокноте, а блокнот лежит в портфеле, а портфель валяется под ногами. Нагнись, достань и прочти. Этот клочок информации восстановить можно. Но как предугадать, когда он забудется снова и что еще забудется? Андерсону тут и делать-то нечего, тем более поскольку протокол расследования нарушен. Может, пора остановиться. Рано или поздно мальчик забудет. Но останавливаться Андерсон не умел. Он из тех, кто не останавливается, вот он кто такой и другим быть не умеет с того самого дня, когда возвратился домой из Таиланда, от Энгзли, после первых случаев.
Спустя два месяца он вошел в дверь, весь как под высоковольтным напряжением.
Шейла сидела на диване, подвернув под себя сильные ноги. Вроде бы не изменилась: это лицо, как луна, по-прежнему прекрасное, и нос, сбрызнутый веснушками, и тяжелое облако светлых волос. А вот Андерсон стал другим человеком.
Шейла глядела пристально, оценивающе (Андерсон два месяца ей не писал, только телеграфировал, когда вернется), и его пронзило нежностью — к старому красному дивану, уже истекающему набивкой по швам, к молодой жене, которая не понимает, есть ли еще у нее муж, к предметности и чистому блеску, что составляют жизнь, которую ты проживаешь, к трепетности этой иллюзии. Не успев еще поцеловать Шейлу, не успев снять куртку, он уже вынимал из портфеля и раскладывал на кофейном столике бумаги.
Снимки — то еще зрелище, но Андерсон хотел, чтобы Шейла увидела. Разложил перед ней фотографии — мертвых и живых, увечья, и родимые пятна, и отчеты судмедэкспертов о повреждениях тел предыдущих воплощений. Девочка с изуродованными пальцами на руке, женщина, зарезанная за то, что сожгла рис. Изложив все кровавые и невероятные подробности до последней, Андерсон взглянул на Шейлу и затаил дыхание. Что она скажет? И его жизнь, и его брак — единственное, что важно, помимо работы, — замерло на краю.
— Ты меня, конечно, удивил, Джерри, — вот что сказала Шейла.
Она растерялась, изумилась, развеселилась. Вот что он больше всего в ней любил, вот оно — призрак веселого изумления пред тем, как складывается ее жизнь.
— Когда ты вошел, я подумала, ты сейчас скажешь, что у тебя другая.
— Вот чем я хочу заниматься. Поехать туда снова через год-другой, еще раз их опросить. Найти другие случаи.
— Ты же понимаешь, что тебя загрызут? Хихикать над тобой будут.
— Мне плевать, что думают остальные. Мне важно, что думаешь ты.
Как выяснилось, это была не совсем правда.
— Ты отказываешься от очень многообещающей карьеры.
— Я что-нибудь придумаю. Ради нас, — прибавил он, и слово неловко повисло в воздухе. — Ну, что скажешь?
Шейла помолчала, и Андерсон надолго перестал дышать — от недостатка кислорода закружилась голова.
— Я не знаю, Джерри. Откуда мне знать? То, что ты рассказываешь… — Шейла потрясла головой. — Как это возможно?
— Но ты же видишь данные. Я же тебе всё показал. Как это еще объяснить? Думаешь, они врут? Но зачем? Денег этим семьям не перепадает, и внимания они не добиваются, уверяю тебя… И да, не исключено, что у детей какая-то суперэкстрасенсорика, я об этом думал, но они же не просто рассказывают о других жизнях, они говорят, что они сами — эти другие люди. А если вычеркнуть перерождение — что остается? А родимые пятна, а увечья, а как эти увечья коррелируют с причиной смерти — не всегда в точности, это правда, но взаимосвязь есть, есть зримая взаимосвязь, и я же только начал — слишком много примеров, не бывает таких случайностей. Не может быть, что это случайности…
— Это ведь из-за Оуэна, да?
И тут Андерсон наконец заткнулся. Шейла всегда видела его насквозь.
Она недоуменно вчитывалась в бумаги. Заметки, лица, тела с отметинами, тела с увечьями, хотя такого кошмара, как у Оуэна, ни у кого нет.
— Ты считаешь, наш сын родился таким, потому что… в прошлой жизни с ним что-то случилось? Ты об этом думаешь?
— Это же вероятно, согласись? Во всяком случае — возможно?
Андерсон давил на Шейлу, но иначе не мог. Ему нельзя отказаться от этой истории.
Шейла задумчиво нахмурилась.
— Джерри, ты всегда был здравым. Осторожным. И по-моему, таким и остался, хотя и… — Она покачала головой. — И если ты считаешь, что это возможно, я соглашусь, что это возможно. Это я могу.
Он вцепился в эти ее слова:
— Я большего и не прошу.
— Ты же все равно будешь упорствовать, пока не закончишь.
Он взглянул ей в глаза:
— Пожалуй, что так.
Шейла вздохнула, посмотрела на него устало, насмешливо, укоризненно. Словно уже в ту минуту понимала, что он никогда не закончит, что у них больше не родится детей, что она до конца дней своих проживет в тени его одержимости и в конце концов ей останется лишь тоже ей поддаться.
И Андерсон ведь до сих пор не закончил, правда?
Его умственные способности подорваны, и все равно он движется вперед. Выкинул протокол к чертям собачьим. На чем настояла эта женщина — та, чье имя сейчас от него сбежало.
Дверь номера она открыла мгновенно, едва Андерсон робко постучал. Со вчерашнего дня не переодевалась, лицо в утреннем свете пепельное.
— Ночь была тяжелая, — сухо пояснила она.
Андерсон протянул ей все, что распечатал в администрации мотеля, все результаты своих изысканий — изысканий, в результате которых обнаружился пропавший ребенок по имени Томми Крофорд, проживавший на Эшвилл-роуд.
— Да вы издеваетесь, — сказала она, сообразив, что он ей принес. Однако бумаги взяла и просмотрела. Ноа крепко спал на соседней кровати. — Вы думаете, это и есть предыдущее воплощение, — наконец произнесла она.
— Именно так.
Она то брала распечатки, то снова откладывала.
— Бывает, что люди перевоплощаются в другой расе или культуре, — стараясь не выдать своего пыла, вполголоса заговорил Андерсон. — Масса случаев в Индии — дети вспоминали жизнь, где принадлежали к другой касте. А некоторые бирманские дети рассказывали, как в прошлой жизни были японскими солдатами и погибли в Бирме во Вторую мировую.
— Так. Если мы соглашаемся… — (Во взгляде ее — предостережение.) — Если мы едем в Огайо…
Сердце у Андерсона екнуло. Он ничего не мог с собой поделать.
— Да?
— Мы едем сейчас. Сегодня.
— Так дела не делаются, — рассудительно возразил Андерсон. — Сначала надо связаться с родными. Электронное письмо написать или бумажное. Нельзя взять и явиться к ним на порог.
Если по правде, на порог он являлся — в Азии, когда у семьи предыдущего воплощения не было телефона и с нею никак не получалось связаться. Но Азия — это тебе не Америка, в Азии людям, как правило, хотя бы любопытно было поговорить с Андерсоном.
— Нет, именно так мы и поступим, — сказала она. — Я не стану терзать понапрасну еще одну горюющую мать. Второй раз я этого не перенесу. Сначала мы убедимся, что не ошиблись. Если Ноа ничего там не вспомнит, мы развернемся и уедем домой, а они даже не узнают.
Его спокойствие улетучивалось. Да это она над ним издевается.
— Лучше сначала связаться с родными.
— Я еду, а вы как хотите. Я лечу первым же рейсом.
— Это будет опрометчиво.
— Ну и пускай. Я не потащу Ноа домой, чтобы потом все это начинать заново. Так что сейчас или никогда. И если мы поедем… — Она села на кровати очень прямо. — Вы об этом писать не будете. Вы поняли меня? Это ради моего сына, а не ради вашего наследия.
Андерсон еле выдавил улыбку. Он ужасно устал.
— Да катись оно, мое наследие.
Его наследие — о, он питал большие надежды, но не очень-то преуспел. Многого так и не выяснил. Почему некоторые дети рождаются с воспоминаниями о прошлых жизнях, а их тела несут на себе отметины прошлых травм? Связано ли это (наверняка же — как иначе?) с тем, что семьдесят процентов этих прошлых жизней закончились насильственной смертью? Если сознание выживает после смерти — а Андерсон это доказал, — как сей факт согласуется с тем, что поняли Макс Планк и квантовые физики: что события не происходят, если не наблюдаются, и потому сознание фундаментально, а материя — его производная? Следует ли отсюда, что мир — сон и жизни, как сны, перетекают друг в друга? И возможно ли тогда, что некоторые из нас — как эти дети — пробудились слишком резко и теперь тоскуют по грезе?
Голубое небо за иллюминатором утекало в бесконечность. Андерсон столько всего мечтал изучить глубже. Хотел постичь саму природу реальности. Хотел дописать книгу. Но рассудок его расстроен, и теперь Андерсон хочет лишь помочь одному-единственному ребенку.
Он посмотрел на мальчика — тот привалился к нему, телом придавил ему предплечье. Вроде ребенок как ребенок, трогательно спит. Он и есть ребенок как ребенок.
— Вы ему нравитесь, — заметила женщина.
— И мне Томми нравится. Очень.
Она резко ахнула.
— Ноа.
— Что?
— Его зовут Ноа.
Ну конечно.
— Пожалуйста, простите. Не знаю, как это вышло.
Джерри. Джерри. Соберись.
Она побледнела.
— Простите. Я немножко устал…
— Ничего страшного, — сказала она. Но отвернулась и прикусила губу.
Ноа. Томми. Все сводится к именам, да? К доказательствам того, что такой-то человек был таким-то человеком, а не каким-то другим. И если они теряются, имена, — когда они теряются, — если остается лишь один расплывчатый человеческий поток, словно облачная гряда в небесах, — что тогда?
Надо постараться. Держать имена под рукой. Ноа, Томми. Андерсон скатает их в трубочку, заткнет ими трещины, что открылись в сознании, — так люди запихивают записки с желаниями в щели между камнями Стены Плача.
Вдвоем с женщиной они посмотрели на спящего мальчика.
— Вы же понимаете, что я ничего не могу обещать, — прошептал Андерсон.
— Разумеется.
Но она соврала. Она считала, что он пообещал ей всё.