Дениз присела на краешек стула и посмотрела на нетронутую миску «М&М» на приставном столике у врача. Их тут кто-нибудь ест? Или Дениз уже почти семь лет смотрит на одни и те же «М&М»? Неплохо бы провести эксперимент. Выложить все зеленые наверх и посмотреть, что будет. Пусть у доброго доктора крыша поедет.

— Дениз?

— Я слушаю.

Смотреть на него неохота, но он, наверное, отметит, если она станет отводить глаза. Его элегантное лошадиное лицо от волнения еще сильнее вытянулось.

— Я говорю, что временами регрессируют все, — повторил доктор Фергюсон. — Это бывает.

Дениз снова перевела взгляд на миску с «М&М».

— Со мной — нет.

— Вы слишком строги к себе. Вы замечательно поработали, устроили свою жизнь. Не забывайте об этом.

— Устроила свою жизнь. — Таким же тоном она говорила: «Полфунта салями и порежьте потоньше, будьте добры», или: «Пора лекарства пить, мистер Рэндольф». Но подразумевала — и это сразу ясно, если ты не окончательный болван: «Дерьмовая у меня жизнь».

Доктор Фергюсон был не болван. Дениз почувствовала, как он ее разглядывает.

— Вы в себе разочарованы.

Она бросила в рот зеленую конфету. Сахар на языке рассыпался прахом. Никакого вкуса.

— С меня хватит.

— Что вы имеете в виду?

Можно ответить и правду. А кому еще рассказать?

— С меня хватит. Я годами так старалась держаться ради Чарли, но один телефонный звонок — и будто не было этих лет, будто все случилось вчера. И я не могу… — Осеклась, перевела дух. — Я не могу больше.

Было видно, как тщательно доктор Фергюсон подбирает слова.

— Вам, должно быть, крайне неприятно снова так себя почувствовать. Я понимаю.

Дениз потрясла головой:

— Я не могу.

Он скрестил тощие ноги.

— А какой у вас выбор?

У него явственно скакнул кадык, как у Икабода Крейна в этом кино. А Дениз, значит, всадник без головы. Что ж, логично. Ни мыслей, ни чувств. Она наблюдала за собой с огромной высоты — говорят, только что умершие так видят собственные тела.

— Я, скажем так, рассматриваю варианты.

— Это что значит — вы думаете покончить с собой?

Доктор зримо разволновался. Волнение комиксовым мысленным пузырем всплыло у него над головой и не означало ровным счетом ничего. Дениз пожала плечами. У Чарли водится такая привычка — Дениз всегда бесило, но сейчас понятно, в чем польза.

— Потому что если вы об этом, если вы всерьез, я должен принять меры. Вы же знаете.

Больница эта. Эти диваны в пятнах, эти выщербленные полы, пустые лица, уставленные в безмозглый телевизор. Дениз передернуло.

Так или иначе, если она склонна к самоубийству, доктор Фергюсон ни за что не выдаст ей рецепт. А рецепт ей нужен. И зачем она рот открывала?

— А вы знаете, что я никогда так не поступлю. Никогда. Он от меня не дождется.

— Он?

Дениз испепелила врача взглядом.

— Этот человек, который украл Томми. — И едва слова слетели с языка, Дениз поняла, что это правда: она не сможет. Черт бы все побрал. А она была так спокойна. — И с Чарли я ни за что не смогу так поступить.

Она, конечно, не сможет. И ведь где-то в самой глубине души она еще чего-то хочет от жизни, так? Разбросать по ветру осколки себя, посмотреть, не прорастут ли где-нибудь?

— И что вам сказал детектив Ладден?

— Вчера вечером или сегодня утром?

Получите, доктор. Теперь-то вы понимаете, как обстоят дела?

Пауза.

— И вечером, и утром.

— Сказал, что флоридская полиция делает все возможное. Он всегда так говорит. «Они делают все возможное, мэм» — весь из себя вежливый такой. А я же знаю — он думает, я психическая. Они все так думают.

— «Они все» — это кто?

— Да все. Вы считаете, у меня паранойя? Нет у меня паранойи. С кем ни встретишься, все так смотрят, даже сейчас — как бы и незаметно, но я-то вижу, — будто удивляются, будто…

— Что?

— Будто со мной что-то не то, будто нечего мне по земле разгуливать, я должна была…

— Что?

— Умереть. Потому что Томми умер.

Дениз впервые это произнесла и тотчас захотела взять слова назад. Они выпали изо рта, как стеклянные шарики, раскатились по полу — не догонишь, не соберешь.

И люди правы. Зачем ей дальше дышать? Все эти годы она держалась не только ради Чарли — ради Томми тоже: хотела остаться живой и здоровой к тому дню, когда он вернется.

Но невозможно дальше притворяться: Томми умер, а она… что? Не вдова, не сирота. Для нее и слова-то нет.

— Понимаю, — сказал доктор Фергюсон. И по столику придвинул к Дениз коробку с одноразовыми платками.

Дениз и врач посмотрели друг на друга. Вот оно как — он ждет, что она разрыдается. Квадратная коробка, по бокам разрисованная нелепыми розовыми и зелеными пузырями, взирала на Дениз выжидательно, непристойно высунув платочек из щели, выманивая из Дениз слезы, предчувствуя ее — как это в книжках называется? — катарсис, да. Доктор хочет, чтоб Дениз наконец сломалась. Ага, размечтался. Что от него толку, от катарсиса этого? Все равно надо собрать себя по кускам и жить дальше, а жизнь твоя — куча навозная. Дениз поднялась.

— Вы куда?

— Слушайте. Вы мне дадите рецепт или нет?

— Не рекомендуется…

— Да или нет? А то я кого-нибудь другого попрошу… Мне кто-нибудь другой даст, если вы не дадите.

Доктор Фергюсон поколебался, но протянул ей бумажку.

— Приходите снова и поскорее, хорошо? На будущей неделе?

Все равно надо собрать себя по кускам, и шагнуть за дверь, и выйти на стоянку, к ослепительному сиянию послеполуденного солнца на ветровых стеклах.

Все равно надо отыскать свою машину, и сунуть ключ в зажигание, и услышать, как машина, очухавшись, взревела в полный голос. И надо вырулить на дорогу вместе с прочими живыми и подвижными тварями, которые куда-то несутся, словно мир остановится, если не съездить в химчистку или торговый центр. И надо свернуть к аптеке, и вылезти из машины, и постоять в очереди вместе с прочими покупателями зелий — зелий, которые, хочешь не хочешь, подарят тебе еще час или день, и сунуть в рот полтаблетки, только половину, и с трудом проглотить всухую, и ободрать ею горло. А затем, поскольку дома нет продуктов, а с тобой живет другой человек и ты должна о нем заботиться, надо по тротуару дойти до супермаркета. И постоять там, моргая в ужасно ярком свете под натиском разноцветных прилавков, где помидоры так красны, что глазам больно, и свирепо оранжевы пакеты «Доритос», и неоново зелены шестерики «7-Апа», и все это щебечет, взывая к живым: выбери меня, выбери меня, выбери меня!

И нельзя же так и торчать тут столбом, словно в супермаркете очутилась впервые в жизни. Даже в эту минуту — особенно в эту минуту, когда импульс уже спадает, — надо двигаться дальше. Набиваешь тележку тем, что требуется твоей семье. Кладешь туда дохлую ощипанную курицу, и большую коробку кукурузных хлопьев, и галлон молока. И брокколи для Чарли — других овощей он не ест, и репчатый лук «видалия» для Генри, на случай, если Генри как-нибудь заедет, и пакет виноградных помидоров. Знаешь, что Чарли их есть не станет, а сама ты предпочитаешь бифштекс, но все равно хватаешь эти помидоры, и их гладкая красная кожица смотрит на тебя сквозь сетку, и ты хватаешь их, потому что их любил Томми, сжимал зубами и разбрызгивал помидорную мякоть по всей комнате, и ты хочешь доказать себе: ты не забыла, ты по-прежнему помнишь, что любил Томми, хотя от этого у тебя в сердце взрыв и бомбовая воронка.

А потом надо стоять в очереди, притворяясь, будто не видишь, как миссис Манцинотти пялится на тебя из молочного отдела; ты листаешь журналы, где всякие звезды расстаются, или влюбляются, или то и другое разом, и видишь, что миссис Манцинотти уже направляется к тебе, и надеешься, что она притворится, будто тебя не заметила, как она поступала в первые годы — отводила глаза, вздрагивала, сталкиваясь с тобой на рынке или в центре. Но увы, она решительно бодрится, несется к тебе на всех парах, словно все уже позади и жизнь продолжается. Готова ты, не готова — не важно, изволь приготовиться, и побыстрее. И ты болтаешь о том, как приятно, что сегодня наконец-то чувствуется весна (можно подумать, ты заметила), и спрашиваешь, как дела у мистера Манцинотти, у Итана и Кэрол-Энн, и когда она осведомляется: «А у Чарли как дела?» — отвечаешь: «У нас все хорошо, спасибо», — точно история твоя — статья в журнале, полистать и сунуть обратно на стойку, точно твой драгоценный сын не (ну, говори уже) лежит где-то расчлененный в земле.

И когда ты расплачиваешься на кассе, тебя осеняет: в этот же самый миг где-то во Флориде на бензоколонку заехал человек. Ты очень ясно видишь, как он покупает большой пакет «Доритос», и вяленую говядину, и «Ред Булл», а потом оставляет пакет у продавца на прилавке и идет в туалет отлить на дорожку. И в зеркале туалета ты видишь глаза этого человека, и в них нет ни капли раскаяния, и эти глаза — последнее, что видел Томми перед тем как…

Нет.

Нет, потому что Томми жив.

Живет на этой земле в этот же самый миг, во всей своей Томмичности: и его любовь к помидорам, марш-меллоу и ирискам, и его необъяснимая ненависть к клубнике, и его манера перед сном хватать Дениз за руку, когда Дениз уже уходит, и просить остаться еще на несколько минуток (Ох, зачем же она высвобождала руку и целовала его на ночь? Почему не оставалась на несколько минуток, хотя он так молил?), и ямочка на щеке, которая проступала, когда он расплывался в дурацкой лицемерной улыбке, если набезобразничает — например, лопнет воздушный шарик брата по дороге домой с карнавала и притворится, что это вышло нечаянно.

Томми живет на этой земле, и Дениз никто в этом не разубедит.

Томми живет на этой земле, и Дениз однажды встретится с ним вновь.

Такое порой случалось. Эта девочка из Юты, к примеру. Милое открытое лицо, желтые волосы — будто вышла из козьего стойла «4-H», а не на карачках выползла из чистилища. Девочка с обложки журнала, что до сих пор лежит у Дениз в тумбочке, и статью Дениз знает наизусть: как-то ночью девочка исчезла из собственной спальни, домой вернулась спустя пять лет, а монстр, который ее похитил, сядет в тюрьму на веки вечные. В журнале были фотографии — девочка с родными сидит на диване, ее обнимает мать, отцовская рука лежит у нее на плече, вот так запросто. Девочка возвращается в школу, говорилось в статье. Играет на фортепиано. Застенчивая улыбка, синие ленты в волосах. Девочка цела и невредима. Плюс-минус. Такое бывает. Много чего бывает. Это не более и не менее невероятно, чем ребенок, который субботним утром поехал на велике к лучшему другу по соседству и свалился за край земли.

Но мысли эти, как журнальные страницы, залистаны до дыр. И поэтому Дениз вернулась к другой мысли. Снова подумала, что больше не может.

Не могу больше цепляться за надежду, подумала она, и не могу цепляться за жизнь без надежды.

Она выехала со стоянки. На перекрестке свернула не направо к дому, а налево и покатила, оказывается, к Дейтону. Ехала меж одноцветных зеленых полей, не понимая, куда направляется, пока за торговым центром не увидела вывеску нового магазина «Стейплз». Вывеска просияла ей широкой неоновой улыбкой, словно именно Дениз и поджидала, словно Дениз — верный адепт, наконец отыскавший путь домой.

Дениз вошла и смутно порадовалась, когда никто на нее не посмотрел. Все были заняты — разнообразной, судя по всему, ерундой. Девочка с ужасными растрепанными косичками листала журнал. Белый юнец в вязаной шапочке (почему не снять в помещении? если ты, конечно, не лысый, а юнец отнюдь не лыс) пробивал что-то на кассе. Нервные гаммы его смеха разносились по магазину. Дениз побродила по длинным проходам, где висели в прохладе всевозможные канцелярские штуки, точно знающие, зачем они нужны. В десятом ряду взяла новенький и блестящий строительный степлер, направилась в глубину к копировальному центру.

У копировального центра стояла очередь людей с бумагами. Хотят продать машину, например, или ищут желающих поучиться играть на фортепиано. Дениз встала в очередь — очередным же человеком, которому охота размножить свои устремления экспоненциально; в одной руке тяжелый степлер, в другой флаер, который хранился в бардачке ровно на такие случаи. Она дождалась своей очереди и протянула флаер мальчику лет двадцати с небольшим — очень темнокожему мальчику с гладким любезным скучающим лицом.

Быть может, однажды Томми станет таким. Быть может, Томми пойдет работать в «Стейплз». Не худшая работа, между прочим. Дениз разрешала себе такие мысли. И сама все понимала. Сознание ее словно так и сидело в машине на стоянке у супермаркета, а Дениз выпустила наружу свое бессознательное, и теперь оно забирало власть.

— Двести штук, будьте добры.

Мальчик забрал флаер, даже не взглянув. Спасибо тебе, мальчик. Спасибо, что не взглянул. В городском канцелярском магазине к Дениз привыкли; жалость в глазах этих людей уже утратила свежесть, с годами прокисла, стала привычной и машинальной, точно Дениз — бродячая дворняжка, забредает изредка, чтоб погладили или дали хлебную корку.

Но Дениз не нужны ни ласки, ни остывшая и заново разогретая жалость. Дениз нужно двести копий.

— Хотите разноцветные, мэм? Или на белой бумаге?

— А на цветной лицо будет разборчивое?

— Вполне. Сделаем.

— Тогда в этот раз, пожалуй, разноцветные.

— Хорошо. Какие хотите цвета?

— На ваш выбор.

— Я сделаю желтые, зеленые и красные. Как вам?

— Отлично.

Дениз улыбнулась. Пальцами стискивала твердый и острый край прилавка. Чувствовала, как по организму курсирует таблетка. И какой тяжелый строительный степлер в руке. Предыдущий Генри выкинул. Дениз уплатила двадцать девять долларов, а Генри выкинул его прямо в мусорку.

Пора уже прекратить с этими флаерами, сказал он.

Слова пролились в мозг холодом, как морозный воздух, словно Дениз их подслушала, словно разговаривали другие, чужие люди.

Какое право ты имеешь заявляться сюда и мной командовать?

Мне Чарли рассказал. Вот какое право. Наш сын. Он говорит, ты даже к ужину возвращаешься не каждый день.

Мальчик питается. Посмотри на него. Он не голодает.

Не о том речь. Ты изводишь себя — и Чарли тоже. И меня.

А тебе-то что?

Пора прекратить. Прошу тебя.

Я не могу. А вдруг…

Тогда звони врачу. Пусть тебе помогут.

А вдруг это что-то изменит, Генри? Вдруг кто-то увидит и…

Да сколько ж можно-то, Дениз…

Мальчик вернулся:

— Красный для портрета темноват. Давайте голубой? Он очень светлый.

— Давайте.

Дениз подождала. Надо лишь постоять, щупая острый край прилавка, подождать, пока множится лицо Томми — зеленое, и голубое, и желтое. На каждом лице, что выскакивало из копира, Дениз останавливала мысль — может, этот. Может, этот флаер всё изменит.