— Томми?

Дениз услышала, как ее собственные губы сложили это имя. Оно странно легло на язык и странно отдалось в ушах, будто Дениз его только примеривала, будто никогда в жизни его не произносила.

Она стояла под дубом и слушала, и во тьме сознание кружилось, и уцепиться было не за что; не за что цепляться, лишь за эти два голоса, что переговаривались в точности как ее мальчики на этой шаткой развалюхе, где они когда-то прятались. Двое ее сыновей, как же их не узнать, да только это не они. Дениз слышала и не слышала.

Надо что-то сделать, но она не знала что и не знала уже, где тут правда, а где нет, а потом она услышала голос — собственный голос, — который сказал:

— Томми?

Не хотела смотреть. Не хотела видеть. Наверху сидит не Томми. Дениз знала, что это не Томми. Она слышала и не слышала. Томми умер, а это другой мальчик.

Но она все равно ухватилась за деревянную ступеньку, вбитую в древесную кору, и долезла до самого люка, и втиснула в него свое длинное тело.

Мальчик не походил на ее сына. Маленький белый мальчик, даже в ночи волосы золотые, как с картинки из каталога универмага «Дж. К. Пенни». Ничего общего с ее милым мальчиком, у которого светло-коричневая кожа, что будто светится изнутри, и улыбка, от которой напополам разбивается сердце. Ничего общего с ее потерянным сыном.

На деревянной платформе сидел другой ребенок, и Чарли гладил его по спине.

Этот ребенок поднял глаза на Дениз. Весь исцарапанный, на щеке грязь, и кровь, и слезы, будто он выполз из самых недр ада.

— Ой, деточка. — Дениз потянулась к нему, и он вскочил, и бросился к ней, и всем телом прижался так крепко, что она ахнула и привалилась к стволу, и ей в хребет вдавилась кора, шершавая, твердая и настоящая.

Дениз не знала, есть ли где-то внутри этого мальчика ее Томми. Не понимала, как это может быть. Вполне вероятно, что в смятении она честно ошибается, выдает отчаянную мечту за действительность. Но она узнала его по глазам — у нее были такие же глаза: он — один из потерянных, он — один из ее детей.