Дениз этого никогда не изжить. Она понимала.

Кости Томми на дне колодца.

Дениз и Генри некоторое время посидели с этими костями. Когда полиция взяла пробы, и навесила ярлыки, и все сфотографировала, похоронное бюро пустило родителей к костям перед похоронами. Дениз прижала их к груди, пальцами обвела гладкие впадины, где когда-то сияли глаза Томми. Вот он, Томми, только его нет. Хотелось забрать все это себе, на ночь класть бедренные кости под подушку, носить череп в сумочке, чтобы никогда не расставаться с сыном; теперь понятно, как люди сходят с ума и начинают чудить. Но вдобавок понятно, что это не Томми. Томми здесь нет.

Это Ноа рассказал, где кости Томми — где Томми утонул. Доказательство, пожалуй, — если ищешь доказательств, да только доказательств Дениз не искала. Как-то это уже не важно.

Но в этом мальчике — осколок Томми. Это ведь важно? В Ноа — осколки любви Томми. Ноа сохранил любовь Томми к матери. Уже кое-что, да?

Впрочем, все мы носим в себе осколки друг друга. Важно ли, что воспоминания ее сына живут внутри другого мальчика? Зачем экономить любовь, зачем ее копить, если она вокруг, повсюду, пронизывает нас, как воздух, — только почувствуй?

Дениз понимала, что ступила на дорогу, по которой мало кто сумеет за ней последовать. Большинство, как Генри, решит, что она умом тронулась. Как им понять, если она и сама не понимает?

Ее сердце… с ним что-то случилось. Вот что сказала бы Дениз, если б думала, что он сможет услышать. Она знала, что сердце ее навеки разбито. Треснуло, не починишь. Но она не ожидала, что в отворившуюся трещину проникнет свет.

Утраты Томми ей никогда не изжить. Она это понимала.

И она не сможет стать прежней. В ней не осталось сопротивления, она сдерживала себя целую жизнь — а теперь отпустила на волю. Каждый случайный ветерок пронзал ее до самой сердцевины. Очень страшно, но ничего не поделаешь. Сердце отворилось, и пускай внутрь заходит хоть целый мир.

После похорон Генри отвел Дениз в сторонку. Остальные топтались на жаре у машин — пусть эти двое погорюют наедине. Развороченная земля, разбросанные цветы, нереальная, но знакомая картина, что взывала: верь, это правда. Дениз сощурилась на ровные ряды могил, на склонившиеся над ними деревья. Ничего вокруг — лишь деревья, камни, земля, небо, солнце.

Генри взял Дениз за руку, и у нее побежали мурашки — от облегчения, потому что его плоть вновь касалась ее. Генри пожал ей пальцы и сказал:

— Я в дом не пойду.

После похорон все собирались у Дениз на поминки. Про еду она договорилась с поставщиком. Душили эмоции — на упрямство Генри не было сил. Он должен пойти.

— Хотя бы ненадолго, Генри. Прошу тебя.

Ее руки он не отпустил, но уже закипал:

— Я не могу с этими людьми.

Дениз поняла, про каких он людей.

— Они тебе слова не скажут. Это все не важно, Генри.

Он разжал пальцы.

— То есть как — не важно? — И громче: — А что они психи — это тоже, по-твоему, не важно?

Дениз считала, что Генри стоит побыть с Ноа — это обоим пойдет на пользу: Генри увидит все, что нужно увидеть, и поймет так, как захочет понять. Холодность Генри ранит Ноа. На похоронах тот поглядывал на Генри обиженно.

— Если б ты с ним поговорил, тебе это помогло бы. И я думаю, это поможет ему…

— Вот от тебя я этого никак не ожидал. — Говорил Генри сипло. Склонил голову, и Дениз захотелось погладить знакомую черно-седую дымку его волос, но она удержалась. Генри посмотрел на нее с мольбой: — Я понимаю — это тяжело, это жестоко. Но мне в голову не приходило, что тебя так одурачат. Надо было сообразить — ты же все твердила, что Томми к нам вернется. И теперь придумала, как тебе верить в это дальше, да? Несмотря ни на что.

— Ты считаешь, это выдумки.

— Я считаю, ты на все пойдешь, лишь бы верить, что Томми жив. Ты думаешь, я этого не хочу? Думаешь, я не ищу его повсюду, не вижу своего сына в каждом встречном ребенке? Но надо трезво смотреть на реальность.

Реальность. Слово обожгло ее, как пощечина.

— А ты думаешь, я не понимаю, что Томми умер? Мы стоим над могилой моего сына. Я знаю, что он умер. И что он не вернется.

— Точно?

— Не как Томми. Но… — Дениз не без труда нащупывала слова. — От него что-то осталось. Генри, ну я не знаю, как объяснить, и даже если б знала, ты бы не поверил. Я клянусь тебе, если ты хоть пять минут с ним поговоришь… Доктор…

Генри фыркнул.

— Доктор Андерсон говорит, что мальчик умеет вести бейсбольный счет. И его этому не учили. Это ты его научил, Генри.

Генри тряс головой.

— Вот откуда он знает такие вещи, если его никто не учил?

Дениз не хотела этого спора, но настоящий спор не строился на фактах, сколько бы доктор Андерсон их ни насобирал. Факты — это важно, без вопросов, но бесконечные списки черт характера и слов не поколеблют Генри. А что его поколеблет, непонятно.

— Я представления не имею, — сказал он.

Голос свинцовый — Генри вот-вот уйдет, у него вот-вот иссякнет терпение, этот разговор ему надоел. Какими же словами ему объяснить-то? Дениз остро чувствовала, что весь ее брак — все, что осталось от ее брака, — балансирует на краю пропасти.

Генри смотрел на нее — лицо обвисло, будто его тянуло к земле гравитацией горя.

— Я знаю, что мой сын умер. Я знаю, потому что держал в руках его кости. И я знаю это в душе, если душа существует, в чем я сильно сомневаюсь. Честно говоря, Дениз, ты меня огорчаешь. Ты всегда была одним из самых разумных людей, каких я знал. А теперь ты меня бросила одного. Наш сын умер, я один на один с его смертью, а ты слушаешь какого-то психанутого белого пацана.

— Он не психанутый. Если б ты просто…

— Ты меня убиваешь. Ясно? Ты убиваешь меня вот прямо на месте. Ты совсем свихнулась.

Дениз посмотрела на этого человека, который по-прежнему был ей мужем. Он страдает, а она бессильна ему помочь. Она делает только хуже. Она положила руку ему на плечо — его мускулы напружинены, его боль потекла в ее тело, как вода, нашедшая новый сосуд.

— Может быть. — Ее мысли — не ее мысли; уж это-то правда.

Его взгляд смягчился. В груди набухал вздох облегчения.

— Мы можем тебя полечить. — Генри большущей рукой обхватил ее за талию. Они обнимали друг друга и слегка покачивались. — Это же понятно, когда такое… — Он обвел рукой могилу, кладбище. — Что ж тут непонятного? До меня дошло. Найдем тебе другого врача, если нужно. Мне этот Фергюсон никогда не нравился.

Хлестнул ветер. Дениз погрузилась в эти сильные объятия, разрешила себе это привычное утешение. Ей не хватало утешения. И не хватало Генри. Лилии на могиле Томми трепыхались на ветру, словно трясли головами. Приторный цветочный аромат мешался с густым запахом разрытой земли. Под этой землей — гроб, кости. Кости Томми. Но не сам Томми. Томми — повсюду, он пронизывает все, он пронизывает и этот ветер, и мальчика Ноа. Неясно, как такое может быть, но нельзя сделать вид, что это не так. Даже ради Генри. Дениз высвободилась и присела на корточки, зачерпнула земли, просыпала сквозь пальцы.

— Генри. Прости. Я не хочу бросать тебя одного, честное слово. Я тоже по нему скучаю, каждый день, каждую секунду. — Она зачерпнула еще земли и высыпала струйкой — между пальцами пролился сухой дождик. Дениз вспомнила лицо Томми. Как можно отчетливее вообразила его улыбку. На Генри смотреть не могла. — И все же Ноа — не псих. В нем осколок Томми. Какие-то воспоминания Томми и отчасти его… любовь. И к тебе тоже… — прибавила было она, обернувшись, но широкая спина Генри уже удалялась.