Эротические мотивы в творчестве Брюсова

В 1918 году издательством «Альциона» был представлен читателям полный текст пушкинской «Гавриилиады» со вступительной статьей и с примечаниями Валерия Брюсова. Тираж составил всего 555 нумерованных экземпляров. Издание разошлось в три дня, и вскоре для более широкого круга читателей его повторили, выбросив на этот раз шесть стихов и заменив несколько слов точками. В предисловии Брюсов справедливо отметил:

«Мы изучаем эротиков греческой и латинской антологии, и ученые филологи составляют специальные словари к эротической поэзии древних; мы читаем „неприличные“ новеллы итальянского Ренессанса, Боккаччо, его предшественников и современников, желая ознакомиться с духом века; историки не могут не знакомиться с „непристойными“ созданиями французской литературы XVIII века, так ярко выражающими настроение эпохи; сколько есть ученых изданий хотя бы „Девственницы“ Вольтера! Как же можем мы из истории русской литературы выкинуть факт существования в ней „Гавриилиады“? Русское общество достаточно зрело, чтобы отнестись к ней именно как к историческому факту, который ничем не может затемнить ни славы Пушкина, ни общего характера нашей литературы».

Безусловно, Валерий Брюсов был наиболее подходящей фигурой для публикации крамольной поэмы. Не только потому, что он являлся авторитетным знатоком пушкинского наследия, не только из-за того, что еще ранее убеждал тогдашних пуристов в авторстве А. С. Пушкина, но прежде всего по той причине, что сам стал к тому времени одним из признанных мастеров всегда критикуемого и вечно существующего жанра. Уже в первых своих сборниках — «Chefs d’oevre», «Me eum esse», «Tertia vigilia» — он поместил такие стихотворения, как «Да! жестоки и строги укоры…», «Я помню взор твой, смутно-длительный…», «Я узнал безобразие радостей…», которые могли вызвать возмущение ханжей. В наши дни при подготовке семитомного Собрания сочинений Валерия Брюсова они были выброшены из первого тома. Забавно, что бдительный взор просмотрел вначале в этом же томе некрофильский «Призыв», и стихотворение было исключено из Собрания сочинений позднее. Кстати, Брюсов читал «Призыв» (первоначально он назывался «Склеп») на «пятнице» Случевского в ноябре 1902 года. Когда Федора Сологуба, творчество которого также не чуждо эротики, попросили высказаться об этом произведении, он отказался под тем предлогом, что «не имеет опыта».

Многие стихотворения Брюсова, в частности «In hac lacrimarum valle», в которых разрабатывалась эротическая тема, стали объектом многочисленных пародий, начало которым положили знаменитые рецензии Вл. Соловьева на выпуски «Русских символистов». Но это не остановило поэта, до конца своих дней он остался верен эротической теме. И если поначалу можно было предполагать, что она нужна ему, как Т. Готье красный жилет, только в целях эпатажа и саморекламы, то в дальнейшем стало очевидно: дело обстоит совершенно иначе. Просто русские декаденты продолжили мотивы, обозначенные в творчестве зарубежных метров: Ш. Бодлера, П. Верлена, А. Рембо.

Особо хочется отметить сборник «Erofopaegnia» («Любовные шутки»), изданный в 1917 году «Альционой». Имя Брюсова как составителя, переводчика и комментатора в книге не указано. Однако в моем собрании сохранился корректурный оттиск с правкой Валерия Яковлевича, который доказывает, что все указанные компоненты сборника принадлежат ему. Тираж «Любовных шуток» был еще меньше, чем у «Гавриилиады», — всего 500 экземпляров. Издание в продажу не поступило, а разошлось в узком кругу близких друзей и знакомых поэта. В настоящее время оно является большой редкостью, и мало кто из библиофилов держал его в руках. В предисловии Брюсов писал, что «эти стихи, написанные на темы, которые ныне считаются отреченными от литературы, — сохраняют до сих пор все очарование, всю силу и всю убедительность художественных созданий».

Сборник «Erofopaegnia», как видно из корректуры, был подготовлен к печати в 1916 году, а годом раньше Брюсов привлекался к суду за рассказ «После детского бала», предназначенный для альманаха «Альциона». Из-за него альманах, был конфискован и во 2-м издании короткий рассказ заменен четырьмя стихотворениями Брюсова. Судя по случайно уцелевшему экземпляру первого издания и рукописи рассказа, попавшей ко мне из собрания А. М. Кожебаткина, ничего предосудительного с нынешней точки зрения в произведении Брюсова не было.

В стихотворении «Две вазы» (сб. «В такие дни») не каждый догадается, что «две малых вазы из альвастра» — это женские груди. Не догадался, к счастью, и цензор. А если бы через несколько строк попался ему на глаза «живой фиал», поднятый ввысь, и он сообразил, чтó имел в виду поэт, то и этого стихотворения не оказалось бы в Собрании сочинений. Впрочем, в данном случае внимательный читатель мог бы сообразить, что к чему, учитывая название цикла — «Шаги Афродиты». Но иногда помочь может только квалифицированный комментарий.

Например, стихотворение «Даль» (сб. «Миг») начинается такой невнятицей:

Ветки, листья, три сучка, В глубь окна ползет акация. Не сорвут нам дверь с крючка, С Далью всласть могу ласкаться я.

Конечно, поэту не запретишь воспевать «и нечто, и туманну даль». Можно даже поверить, что с этой далью он ласкается за закрытой дверью. На самом деле все обстоит гораздо проще. В стихотворении «Творчество» у Брюсова «всходит месяц обнаженный при лазоревой луне». Этот астрономический нонсенс немало повеселил публику, которая не знала, что дом поэта на Цветном бульваре стоял как раз против цирка, украшенного фонарем в виде луны. Так и здесь. Стыдливый комментатор (а им был автор этих строк) указал, что «Даль» посвящена поэтессе А. Е. Адалис, но не посмел сообщить о том, что свою последнюю любовь, Аделину Ефимовну, Валерий Яковлевич обычно называл Далью. По всей вероятности, и заглавие сборника «Дали» является замаскированным посвящением.

В заключение хочется привести два стихотворения, первое из которых не вошло в Собрание сочинений, а второе не печаталось никогда.

Сумрак жгучий, сумрак душный, Лунный отблеск на стене… Замирающий, воздушный, Жуткий шепот в тишине. «Милый, милый! вновь мы рядом, Нынче те же, что вчера: Смутный лик мой — вызов взглядам, Как рассвет — бледна сестра! Яды ласк и тайны тела Сведав, зная, — я горда, Но сестра зовет несмело С детским трепетом стыда! Углем уст мы жадно будем Припадать к твоей груди, Словно углем, к жадным грудям Ты устами припади! Нас пьяня единым хмелем, Двух безумных не ревнуй! Обе слышим, обе делим Каждый данный поцелуй!» Жуткий шорох, вскрик минутный, — В тишине мелькнувший звук, — Теней муть и образ смутный Из шести сплетенных рук.
Когда ты сядешь на горшок; Мечты моей царица, Я жажду быть у милых ног, Чтоб верить и молиться. И после к мокрым волоскам Я прижимаю губы, И кислый вкус, и все, что «там», Моим желаньям любы. И ищет, ищет мой язык, Как раздразнить желанья Той, к чьим устам я весь приник, Чьи знаю содроганья. И ты дрожишь, и вот, и вот Твои колени жмутся, И — чувствую! — в мой влажный рот Иные капли льются.