Три письма В. В. Розанова к З. Н. Гиппиус, сохранившиеся в составе архива П. Б. Струве в Гуверовском институте (США), — миниатюрный фрагмент многолетней дружеской переписки блестящих мастеров эпистолярного стиля. Переписка началась со времени знакомства (1898), продолжалась вплоть до скандала с исключением Розанова из Религиозно-философского общества в 1914 г. (в связи с «делом Бейлиса»); прощальное письмо Розанова Мережковские получили уже после его смерти[230]Последнее письмо Розанова к Мережковским, написанное под его диктовку Надеждой Васильевной Розановой (дочерью) см. в публикации Б. Ивановой и Т. Померанской: Розанов В. В. Письма 1917–1919 годов // Лит. учеба. 1990. № 1. С. 84.
.
Письма из архива Струве относятся к периоду первой парижской эмиграции Мережковских (1906–1908); несомненно, их было гораздо больше — и деловых, и «распоясанных» (интимных, раскованных). Их тон и тематика ничуть не смутят знатоков Розанова: ведь его письма, «как и всегда гениальные»[231]Философов Д. В. Письмо П. Б. Струве от 5(18) января 1911 г. — ОР ГПБ, ф. 753, ед. хр. 127.
, по словам Д. В. Философова, — суть продолжение прозы, но только еще интимнее, еще пронзительнее, еще откровеннее. Не вызывает недоумения и то, что адресованы они Зинаиде Николаевне Гиппиус. При всей несхожести стиля литературного и бытового поведения, Розанов и Гиппиус были близки чрезвычайно — их дружба была предопределена некоторой родственностью натур. Творчество обоих питалось из одного корня: темы «Бога и „пола“», «свободы и благодати» прошли через всю жизнь как автора «Темного лика»[232]Розанов В. В. Темный лик. СПб., 1911.
, так и автора «Последнего круга»[233]Гиппиус З. Н. Последний круг // Гиппиус З. Н. Стихотворения и поэмы. München, 1972.
(называю наугад, ряды примеров можно множить). Каждый из них по-своему осознавал, что «Бог» в человеке говорит через «пол» — через «пол» открывается любовь, дающая выход в бессмертие.
Внутренняя близость Розанова, и Гиппиус сочеталась с их взаимным интересом друг к другу. Однажды в приятельской беседе с С. П. Каблуковым[234]Каблуков Сергей Платонович (1881–1919) — преподаватель математики, музыкальный критик, с 1909 года секретарь Петербургского Религиозно-философского общества. В первой половине 10-х годов был особенно близок с Мережковским, около 1909-го — с В. В. Розановым. Текст разговора с Розановым приводится по автографу: ОР ГПБ, ф. 322, ед. хр. 5, л. 133.
, страстным поклонником Гиппиус, Розанов заговорил о человеческих «типах». Каблуков записал этот разговор: «По его мнению (Розанова. — М. П.), бывают люди линейные, круглые и квадратные. Меня отнес к линейным <…> На мой вопрос о признаках, характерных для этих трех категорий, сказал, что круглым свойственна неподвижность, спокойствие и благодушие, линейным же стремительность: „они — стрела“. „Квадратности“ отвечает грубость и угловатость („углы“). Себя назвал „линейно-круглым“, т. е. типом неустойчивым, и указал на свои непоследовательности во взглядах. На мой вопрос о Мережковском, Зин. Ник. и Нат. и Тат. Ник. Гиппиус[235]Среди бумаг Розанова (ОР ГБЛ, ф. 249, м. 3872, л. 70) есть примечательная запись о сестрах Гиппиус:
«ТАТИАНА НИКОЛАЕВНА И НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА ГИППИУС
„Тата“ и „Ната“ своей семьи, и пожалуй отдаленно „Мира Искусств“ и „Н<ового> Пути“. Тата — рисовала, Ната — лепила-резала (по дереву). Обе с большим призванием к искусству. У Наты был Кузнецов-скульптор, у Таты позднее А. В. Карташев. Нату я раз видел на концерте Варшавских синагогальных певчих в консерватории. Они меня не видели. С Кузнецовым они сидели как дружки-попугайчики, не сказав друг другу и даже не взглянув друг на друга за все часы! Точно у нее глаза, осязание, все чувства были в боку. Обе и безмолвницы, глубокие. Но Тата еще могла разговаривать, а Ната — никогда, Ната с меня и Васи лепила бюст. Тут мы с ней возвращались на извощике (у нее была мастерская с Кузнецовым, — и там они кой-что ели, пили жидкий чай, ложились отдыхать друг при друге и конечно ни слова не говорили. Когда я с нею ездил, и тогда вырывал у нее кое-какие слова, я б<ыл> поражен ее умом, наблюдательностью и какой-то старой опытной душой. Когда Кузнецов женился, она очень тосковала, и от меня бы зависело, чтобы мы стали попугайчиками-друзьями. С нею можно было проводить время и пожалуй прожить всю жизнь интересно и не разговаривая: так она много давала своими угрюмыми „да“ и „нет“ и афоризмами. Тата была очень полна, грузна, и — красива. Ната — лилейна, худа, бледна и прекрасна. Сердитое лицо редко-редко прорезывалось прекрасною, чисто ангельскою улыбкою: такою, какой еще я ни у кого не видал. Тата была тоже очень умна. Образ их дружбы, было что-то классическое. Ната была окончательно безбрачна. Но она сказала мне на вопрос „что бы она сделала за изнасилование“: — „Упекла бы в Сибирь“. Тема скульптуры и живописи их была одна, <нрзб> можно назвать „порок“, „искушение“, „соблазн“, „разврат“ или конкретно: „Девочка и ее чудовище“. Почему это „два“, ответила которая-то из них мне на вопрос: это одна и та же душа. Скажем: девочка между 9 и 11 годами в лесу, в болоте, ночью, в утре, при заре, и к ней тянется гнусная старуха; иногда чудовище, жаба, зверь, но вообще химерического вида существо, с дьявольской улыбкой, с гнусным лицом, с отвратительными желаниями. „Дьявольская сцена“ — иначе не назовешь. Со временем их мазки, рисунки, „повела карандашом“ все на эту одну тему — будут оцениваться».
назвал первого линейным, „Тату и Нату“ круглыми (после некоторого раздумья), а З. Ник. — зигзагообразной, „как молния“. „Она — новая“»[236]ОР ГПБ, ф. 322, ед. хр. 4, л. 161–162.
.
При неослабевающем любопытстве к проблемам взаимоотношения полов, внимание Розанова не могла не привлекать женщина «со шлейфом». О Гиппиус ходило немало домыслов и сплетен, многие из них дожили до наших дней. В прошлом году в одной из передач ленинградского телевидения незадачливая журналистка, восхищаясь титанизмом личности поэтессы, ничтоже сумняшеся, между прочим назвала Гиппиус гермафродитом. Подобная догадка (еще в 1903 году!) была высказана и некоей Е. И. Образцовой (предполагавшейся пайщицей журнала «Новый путь»), влюбленной в Д. С. Мережковского. Утратив надежды на взаимность с его стороны, она отправила Зинаиде Николаевне записку: «Д. С. Мережковский — идиот, З. Н. Г. — гермафродит, оба — альфонсы»[237]Гиппиус З. Н. Письмо П. П. Перцову от 3 октября 1902 г. — ИРЛИ, p. III. оп. 2, № 1225–1273, л. 55.
. Спустя десятилетия мысль о сексуальной двусмысленности Гиппиус высказывала и близко знавшая ее Н. Н. Берберова: «Она, несомненно, искусственно выработала в себе две внешние черты: спокойствие и женственность. Внутри она не была спокойна. И она не была женщиной»[238]Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. München, 1972. С. 277.
.
Вероятно, поведение Зинаиды Николаевны, нередко экстравагантное, давало повод для самых разных толков. Ее интимная жизнь, богатая событиями, не была закрыта от современников и весьма занимала их. В этой связи привлекает внимание запись в дневнике С. П. Каблукова от 5 июня 1909 г.: «Надо записать еще то, что рассказал Вяч. Ив<анов>[239]Иванов Вячеслав Иванович (1866–1949) — поэт, драматург, критик, филолог-классик, теоретик символизма; в 1909 году Иванов часто бывал у Каблукова.
о P. Н. Мережковской. Оказывается, что она страдает чахоткой, развивающейся очень медленно. Она знает это и живет след. в постоянном ожидании смерти. Во-вторых, она — по видимости (законная) жена Д. С., на самом деле — девушка, ибо никогда не могла отдаться мужчине, как бы ни любила его. В ее жизни были любовные увлечения, напр., известным Флексером (А. Л. Волынским)[240]Волынский (наст. имя Хаим Лейбович Флексер ) Аким Львович (1863–1926) — литературный критик, искусствовед. О разрыве с Флексером Гиппиус писала З. А. Венгеровой (письмо от 30 мая 1897 г.): «Вы знаете, после разрыва обнажается столько уродства особенного, непереносного… как после спуска пруда обнажается гнилое, илистое дно. Так после Ф<лексера> является еще его приспешник-кавказец (на дачу приехал под какими-то предлогами!) говорил со мной, а я смотрела и думала: глуп он или подл? <…> И все это вперемежку со словами: „Нет, вы пожалеете… он в таком состоянии…“ Вы не знаете, как это может быть оскорбительно! Неужели надо мной никто не сжалится, ну Бог что ли, и не пошлет мне, моему физически больному сердцу два-три тихих месяца, без историй, без мучительств, без всяких оскорблений жизни!» (ИРЛИ, ф. 39, оп. 2, ед. хр. 542).
, с которым она одно время даже жила вместе в Пале-Рояле[241]« Пале-Рояль » — гостиница в Петербурге на Пушкинской улице; в ней нередко устраивались заседания редакции журнала «Северный вестник» (первый печатный орган символистов), одним из редакторов которого был А. Волынский. Мережковские принимали в издании журнала близкое участие.
, но эти увлечения не доходили до „падения“. И в этом для нее — драма, ибо она женщина нежная и страстная, мать по призванию. Говорят, что у нее есть интимный дневник, который будет напечатан после ее смерти. С Мережковским ее союз — чисто духовный теперь, как и с Дм. Философовым[242]См. запись Розанова (ОР ГБЛ, ф. 249, м. 3872, л. 43) о Мережковских:
«О них вот что однако надо заметить: как-то я болтал с Натальей и Татьяной (сестры Зины) и спросил их об отношении к Мережковскому. Они очень любя (или хорошо относясь) и сестру, сказали:
— Мы больше любим Мережковского (т. е. его, мужа сестры).
Значит, было же за что.
Еще:
— Мы (Тата и Ната) еще расставались друг с другом хоть на 2–3 дня, на неделю. А Дим. Серг. и Зина никогда в жизни не расставались на полный день.
Это тоже показательно. Значит было что-то крепко их связывающее. Митя „без Зины“, кажется, сейчас же бы умер; замерз или рассыпался. „Я только дух Зины, а самого меня собственно нет“ — вот впечатление их жизни. Между тем ни для кого не было сомнения из окружающих, что они собственно и „не живут“. Это прямо невообразимо относительно их. Они и спальни имели разные. Да и очевидно оба в этом не нуждались и не могли. Когда к ним присоединился „ты“ и „Дима“ — все трое опять-таки не „жили“. Что это такое?
„Античные люди“ — так хочется назвать всех их — целую колонийку людей, зябнувших в России. Зина, Митя и потом около них Дима, с Бакстом и проч., — все это были какие-то „заморыши“ в европейской цивилизации, — и они расцветали и были „собою“ лишь около Тармино и Сиракуз, своей древней и вечной родины, своей ноуменальной родины. Не Мережковский был холоден, а Мережковскому было холодно. Никто столько не проповедовал Христа: но ни от кого, я думаю, в тайне вещей Христос так не страдал, как от Мережковского, если только…
Спасибо ему, все-таки, Мережковскому, за любовь, за дружбу. Почему? У меня — красное лицо, у него — вечно бледное. И было, я думаю, физиологическое притяжение. Я только к старости узнал, что „красные“ тоже могут нравиться, очень. Влечет кровь. Ее у меня было много, у Мер. почти ее не было. У Зины духи в жилах, у Мити в жилах „разные идеи“.
Ну, Господь с ним. Спасибо за дружбу, за милую дружбу.
Ноябрь, 1914 г.».
. Все трое они живут, как аскеты, и все намеки на „ménage en trois“[243]Брак втроем ( франц. ).
— гнусная выдумка. По мнению Вяч. Иванова, З. Н. гораздо талантливее Мережковского как поэтесса и автор художественной прозы. Она принадлежит к классическим поэтам, т. н. поэтам minores[244]Поэтам малых форм, лирическим поэтам ( лат. ).
, как напр., Катулл и Проперций в Риме[245]Римские поэты Катулл Гай Валерий (87 или 84 — ок. 54 до н. э.) и Проперций Секст (ок. 50 до н. э. — ок. 15 до н. э.) прославились образцами любовной лирики.
, Боратынский у нас и др. Она была творцом Религиозно-Философского об-ва[246]Религиозно-философские собрания в Петербурге (1901–1903) возникли по инициативе Мережковских и Розанова.
; многие идеи, характерные для Мережковского, зародились в уме З. Ник., Д. С. принадлежит только их развитие и разъяснение. Зин. Николаевна очень тяготится тем, что она женщина, поэтому она подписывается часто мужскими псевдонимами, напр. „Антон Крайний“, „Лев Пущин“, и в стихах и рассказах от своего лица говорит всегда в мужском роде. Я спросил Иванова, не имеет ли себе совмещение в лесбосских склонностях это отвращение Зин. Ник. к мужским ласкам. Он ответил незнанием, хотя признался, что так же думает и сам. Но прибавил, что теперь к этим аномалиям она относится с отвращением, весьма ригористично. Мистического опыта в ней также несравненно более, чем у ее мужа»[247]ОР ГПБ, ф. 322, ед. хр. 4, л. 161.
.
Рассказ Каблукова требует обширного комментария, сделать который со временем помогли бы публикации интимных писем Гиппиус к Н. М. Минскому, З. А. Венгеровой, Л. Н. Вилькиной, В. А. Злобину, а также републикация ее писем к Д. В. Философову, А. В. Карташеву и интимных дневников[248]См., например: Гиппиус З. Contes D’amour (Дневник любовных историй) // Возрождение. 1969. Июль. № 211–212; Она же. О бывшем // Там же. 1970. Февраль. № 218.
, освященных «метафизикой любви», погружающих в мистику «пола» (и все они, как письма Розанова, — художественная проза). Но даже и без этих «говорящих» текстов сексуальная одаренность их автора и близость Розанову достаточно прозрачны. Мистика «пола» была одним из источников вдохновения в равной степени как для Розанова, так и для Гиппиус. В определенном смысле они нашли друг в друге единомышленников, и потому «распоясанные» письма, полученные в Париже из Петербурга, не могли ни смущать корреспондента, ни шокировать адресата и, вероятно, не должны смущать и нас, читающих их сегодня.
* * *
Тексты печатаются по ксерокопиям автографов Розанова. Публикатор благодарит за предоставленный материал сотрудника Гуверовского института Рона Булатова, а также А. Ю. Гурьянова.
№ 1
Дорогая Минерва! Неопытный «мышонок» попал в беду и просит мамашу придумать, как бы ему выпутаться. Проклятая Леликина, Лолекина, Вилькина[250]Вилькина Людмила Николаевна (1873–1920) — переводчица, поэтесса, прозаик, жена поэта и философа Николая Максимовича Минского (наст. фам. Виленкин, 1855–1937). В разные годы Л. Н. Вилькину связывали дружеские отношения с В. Брюсовым, Н. Бердяевым, К. Бальмонтом и др. Подробнее о Л. Н. Вилькиной см.: Брюсов В. Я. Письма к Л. Н. Вилькиной (публикация С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1973 год. Л., 1976. С. 126–135. В. В. Розанов — автор предисловия к книге Вилькиной «Мой сад» (М: Гриф, 1906).
и проч. позволяет читать мои к ней письма[251]В архиве ИРЛИ (ф. 39, ед. хр. 913) сохранились два письма Розанова к Вилькиной с его рукописной пометой «Эсфири Прелестно<й> Розанов».
FB2Library.Elements.CiteItem
FB2Library.Elements.CiteItem
FB2Library.Elements.CiteItem
FB2Library.Elements.CiteItem
* Датируется по штемпелю на конверте.
** Датируется по штемпелю на конверте; к письму приложен рыжеватый локон.
, — совершенно «непозволительные», и хотя, конечно, «мужчине все позволено» — но «не до такой же степени», как говорит Расплюев[252]Расплюев — герой пьесы А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского».
. Права это делать она не имеет никакого; но тут очевидно не в праве дело, а в ее уме и порядочности — по части чего у нее безнадежно. Что делать — не знаю, как поступить — не понимаю. Написать Минскому? Он на нее чрезвычайно влиятелен, и вообще из его воли она не выходит. Нужно письма вернуть мне, как и было у нас в начале условлено[253]Розанов не случайно был обеспокоен судьбой своих писем: он боялся, что слухи о существовании писем дойдут до его жены, Варвары Дмитриевны, которая была тяжело больна в это время. В письме к В. Брюсову от 8(21) января З. Гиппиус сообщала, что Л. Н. Вилькина «занимается последнее время экспозицией более или менее пламенных писем» к ней, «утоляя» этим «свое славолюбие». Гиппиус предупреждала об этом Брюсова, имея в виду, что у Вилькиной могли быть интимные письма Брюсова. Лит. наследство. Т. 85. М., 1976. С. 695).
История с письмами нашла отражение в воспоминаниях Гиппиус о Розанове. См.: Гиппиус З. Н. Живые лица. Прага, 1925. Т. II. С. 64–65.
. Конечно, никакой любви ни раньше, ни теперь у меня не было, а это все проклятая «философская любознательность». Ума и души у нее никогда не было, тела — сколько у пискаря, одни платья, целый воз платьев: но Вы понимаете, как это не любопытно в 50 лет. Вы спросите, что я за дурак, что влез в перепляску. Началось с игры, шалости: на вечере (литературн<ом>) в «Вопросах Жизни»[254]« Вопросы жизни » — журнал, выходивший в Петербурге с 1905 г. (вместо «Нового пути»); был прекращен из-за недостатка средств.
, скучая за Аскольдовым[255]Аскольдов ( наст. фам. Алексеев ) Сергей Алексеевич (1871–1945) — философ, критик.
или <Зелинским>[256]Зелинский Фаддей Францевич (1859–1944) — филолог-классик, профессор Петербургского ун-та.
, я ей сказал, что «сегодня в час ночи прилечу мысленно к ней и поцелую», — а она бы это в 1 ч<ас> ночи вспомнила (разумеется — я забыл и в 1 ч<ас> ночи чистил монеты). «Я крепко поцелую». — «Как хотите». — «Как хочу? …?» — «Да». — «Ну, хорошо: и напишу Вам». — «Отлично»… Дальше — больше: и я ей писал все, что — без препятствий физических, без антипатичностей (возможных), физических «chevalier» делает «avec cettes petites»[257]Кавалер… со своими крошками ( франц. ).
… Она отвечала и умно: «Груди — это уже стыдливость, но не безумие». Когда я раз выразился в письме, что почему-то (почему в самом деле? не понимаю) грубое «титьки» волнует более, чем «груди» (скульптура, искусство), — она преднамеренно повторила в письме «титьки». Ну и пошло, «дальше в лес — больше дров». В составе других причин меня манила надежда (ей-ей философическая) «вызывать <1 нрзб> женщины», так сказать новый и немыслимый мужчиною, новый для «философии брака». Теперь эта дура «полегоньку» и «помаленьку» читает это разным друзьям своим — кажется, Сомову[258]Сомов Константин Андреевич (1869–1939) — живописец.
, Нувелю[259]Нувель Вальтер Федорович (1871–1949) — чиновник особых поручений по императорским театрам канцелярии Министерства двора, один из членов-учредителей журнала «Мир искусства».
и проч.; а главное хвастает: «У меня есть полный матерьял для 3-го тома соч<инений> В. В. Розанова, который я издам после его смерти».
Что мне делать? Нужно бы собственно похитить у нее узелок с моими письмами, просто — взять, как она нахально у меня их «экспроприировала» и весною под разными предлогами отказалась вернуть. Я собственно и ездил-то к ней, особенно последнее время, за письмами. Но она все увиливала.
Я сперва вспылил и думал купить палку с набалдашником — потребовать, пригрозить: но боюсь — не выдержу, т. е. пригрожусь и ничего не сделаю. Я не умею драться. Вообще я Адонис, а тут надо Геркулеса. Не понимаю. Потом она может схитрить и вернуть часть писем. Очевидно, немножко письма (она говорила, что постоянно перечитывает их) волнуют ее холодную душу, как Поль де Кок, «вдесятеро». Вообще ничтожное существо, и ничтожные причины поставили меня в опасное и глупое положение.
Вот об этом-то я у Вас и прошу совета и может быть реальной помощи[260]Розанов обращался к Гиппиус с просьбой «посодействовать» вернуть письма в связи с тем, что в это время Минский и Вилькина жили в Париже и встречались с Мережковскими.
. Д. С. письма не показывайте: он тоже «возится» с ней или «любит ее» — вообще полная каша. И может помешать.
Адрес мой отнюдь не на дом (беда!), а С. Петербург, Эртелев пер. 6, Редакция «Нов<ого> Времени» В. В. Розанову. Заказное.
№ 2
Милая Зиночка! Разумеется, я был очень обрадован, получив твое письмо très exscellani[261]Превосходно ( франц. ).
, (ведь я из любителей литературы), и, разумеется, сейчас же написал ответ… на 4х почтовых листах. Но, с неделю продержав заложенным в Карамзине (мой способ прятать бумаги) истребил. Очень «ответственное» б<ыло> содержание. Ну, а затем… ужас — (ведь мне уже 52 г<ода>): ибо «2 раза подряд» не могу делать ни в сладких письмах, ни в сладкой постели. Не сердись на слог: пишу тебе как товарищу-мальчику («во мне не смотря на 4… лет живет, если не девчонка, то мальчишка»). Я думаю — преостренький мальчишка, и в пере и в поцелуях.
Не довольно ли? И да, и нет… Хотя ты и мальчишка, но уже одно то, что ходишь в юбке — соблазняет «еще поблудить языком», т. е. «слогом»… гм… гм… Удивительно: ну, что особенного в юбках. Пыль, складки… Казалось бы, чепуха: но
— чем куафюра, «глубокие глаза» и проч<ая> чепуха. Да, великая тайна, великая загадка. «Узенький следок» у Д<остоевско>го; ну, что «следок» — складочки, морщинки, эти тоненькие и розовые по розовому. И нравится. Худо ли это? Вот ведь Аскольдову ничего из этого не понравится, и уже поэтому я заключаю, что «сие» не так плохо, что оно нам «нравится», и во всяком случае это — противоположное тупости. Что противоположно Аскольдову — то талантливо. «Встал длинноухий Шигалев и положил перед собою тетрадь»…[262]Цитата из романа Ф. М. Достоевского «Бесы».
Возмутительно. Одно средство прогнать их — пустить всемирные запахи. Все Бокли[263]Бокль Генри Томас (1821–1862) — английский историк и социолог-позитивист.
умрут. Туда и дорога.
Дим<итрия> Серг<еевича> «отпели» в Бакинск<ой> газете, значит — долго здравствовать. Он проживет до 80, и сколько напишет! Вот когда Зинка умрет, он с тощищи такую оперу запустит, что — ужас. Вчера читал кое-что из «Гряд<ущего> Хама»[264]Статья Д. С. Мережковского «Грядущий Хам» (Полярная звезда. 1905. № 1 и № 3); отд. издание: «Грядущий Хам. Чехов и Горький» (М., Спб., 1906).
: как хорошо! У него есть хороший дар demi-prophet demi-publicite[265]Полупророк, полупублицист ( франц. ).
, и скверно только, что он не монолитен. Ну, да ведь и мы все составные, и любим немножко хвастнуть, сказав, что «сложно-составные», как периоды у Гоголя.
Поцелуй и Митю и Диму[266]Т. е. Мережковского (Митю) и Философова (Диму).
. С уксусом? Нет, «по-христиански», чуть-чуть губки.
Вот отчего «те» губки нельзя поцеловать «по-христиански»? «Чуть-чуть» — не выходит. Затянешься. Тут уж «правда», тут — все! Около этого нельзя «лицемерить», как около чаши с хлебцом и дешевеньким вином. Подлецы: на «кровь Христову» не истратить больше, чем 1 р. 25 к. за бутылку.
Ну, а Ваш француз ничего мне не прислал[267]Т. е. французский профессор и критик Ж. Северак, с которым Мережковские сблизились в Париже. Северак — автор статьи «Религиозно-нравственные идеи в произведениях Мережковского» (Вестник знания. 1907. Кн. X. С. 106–120).
, и «промолвление имени Розанова даже на о-ве Яве» все еще останется гипотезою. Пришлите хоть Вы.
Так-то, Зиночка. Всех я вас 3-х люблю, за то, что Вы свободные люди. Ничего нет лучше свободы, ничего нет счастливее свободы, ничего нет благороднее свободы. И все потому, что в ней одной может вырасти безгранично индивидуальность. Petit[268]Малыш ( франц. ).
Бердяев[269]Бердяев Николай Александрович (1874–1948) — философ, публицист, критик.
воображает, что я не понимаю «личности» и что мне нужна только «луна». Дурак: да я и в Луне-то усматриваю «лицо», индивидуальность. «Девушка с завязанными глазами». Ну, тогда она еще восхитительнее, чем с вылупленными глазами. Я безгранично люблю индивидуальность, сосу личный дух. Оттого-то — мои стремления, от человека к человеку. Ведь я непоседа. И все ищешь. «Юбочки и личики, личики и юбочки». Это только Бердяев любит одни книги, и воображает, что, «и не нюхав юбочек», он так много постиг в Лице Человеческом.
— Истинно, истинно говорю вам: кто не лобзал… не вкушал… плоти человеческой, не заглядывал и в бездонную глубину Лика Человеческого.
Хорошо? Ничего, если и плохо. Розанов за щелчками не гонится. Наплевать. Было бы сладко жить, а щелчки «в Божьей воле». Да, еще, почему я вас люблю трех, и вообще декадентов: все они понимают. Скучно с непонимающими.
Тата[270]Гиппиус Татьяна Николаевна (1877–1957) — художница, сестра З. Н. Гиппиус.
все понимает. Все (пылает):
«И мирра капала с рук (?) моих, — и с концов пальцев моих падала мирра…»[271]Песнь Песней. 5, 5.
Вот не видал «пальцев», с которых падала бы мирра. Но боги на Олимпе знали, где родится «нектар» (ж.) и «мирра» (м.). Вообще на Олимпе я думаю, знали, «где раки зимуют».
Мне кажется поэтому, Зиночка, и мы бродим где-то в предгориях Олимпа. Ну, — Тайгет, что ли, Пантеликон[272]Тайгет или Пентедактилом — горная цепь Лаконии. Тайгет отличался значительной высотой (свыше 2000 м), дикостью, обилием ущелий и обрывов.
или еще какие черт их побери.
Да, все смеюсь в душе: Митенька и Зиночка, да такие вы все хорошие, что не стану же я с вами расстраивать отношений из-за Царствия небесного. Ну если есть и вам нравится — ну, слава Богу, и ура! и есть! и полезем! Пустим Тату вперед на четвереньках, и уж за ней покарабкаюсь и Аз Грешный на четвереньках. Дант говорит, что там — стеклянная гора, и изрежешься: но после Таточки хоть бы и изрезаться. Пальчики тряпочкой завяжем. Впрочем, духовно Наточка[273]Гиппиус Наталья Николаевна (1880–1963) — скульптор, сестра З. Н. Гиппиус.
обаятельнее, и — лицом, только — не корпусом. Мне кажется, это — ничего, если не о девчонках помечтаешь все-таки как о девчонках.
№ 3
Милая Козочка с безмолочным выменем (о, если бы оно было молочным!) — Северак наконец мне прислал. Интересно бы видеть его карточку: без физических черт я не умею как-то вообразить и духовную сущность. Кажется — умно. Где читаю и что понимаю — умно и метко. Ну, спасибо.
Когда пишу бабе — ну, не умею воздержаться от этих «глупостей». Там на том свете (ты грозишь) — хоть распори-пори меня, а на этом хочется поиграть «белыми грудями». Да и не только поиграть — а больше. Да и не только грудями — а больше.
Прости, миленькая, прости, губастенькая (тягучие у тебя губки — я замечал), прости остренькая. Я знаю, что ты меня любишь, и все мне извинишь.
Я написал Севераку la lettre très sérieuse. Profondement[276]Очень серьезное письмо. Основательно ( франц. ).
. Хорошо, что сию же минуту, как получил статью — а то бы не собрался. Мне так печально, что я не послал своих книг автору «Die Sekte chiisty»[277]«Секта хлыстов» ( нем. ).
. Лень было запаковать, ужасная.
Ну, как поживают твои сосочки? Как грудки? Какая тоска, если их никто не ласкает. Это до того глупо. Ната мне очень нравится, духовно нравится (вообрази). Хотя она когда меня лепила, и лицо так пылало вдохновением, — я от ужасной скуки «сидеть в позе» стал строить гипотезу, как у них с Татой «устроено», и какая разница. Ната возбудила мои мысли к этому тем, что «во вдохновении» лепки ужасно широко (на ¾ аршина) расставляла ноги и невольно толкнула любопытство к «там». И я, думая о соотношении между лицом верхним и нижним, решил, что у Таты гораздо влажнее (чрезвычайно) и слаще, но беднее формами, по типу ω, не тонко, не мясисто, не губасто и вообще не красиво (тип блинчиков), а у Наты по типу треугольных призм w — и очень красиво, но не так влажно. Ужасно бы интересно, угадал ли. Ну, дери-дери меня за уши. Дери целые сутки. Но в конце концов и поцелуй хорошим товарищеским поцелуем, помнишь, как когда мы шли от Лавры, месили снег[278]Речь идет о посещении учредителями религиозно-философских собраний митрополита Антония в Александро-Невской Лавре. Гиппиус вспоминала: «Когда приподнялся „железный занавес“, стали архиереи приезжать „в Петербург“, на Собрания, — стали и мы изредка заглядывать в „иной мир“, в Лавру. <…>.
Раз мы вышли, уже часов в 11, поздно, из Лавры, и за оградой ее заблудились. Зима, но легкая оттепель, необозримые снежные пустыри, окружающие Лавру, скользки, точно лаковые, а ухабы по чуть видной дороге — как горы. Нас человек шесть, но идем не вместе, а парами, друг за друга держимся. <…> Я с Розановым. Он не смущается, куда-нибудь выйдем. Без конца говорит — о своем <…> даже вдвоем — он наедине с собой. <…> В эту минуту мы с ним, однако, „современничали“ в том, что оба одинаково скользили не в одну и ту же минуту, а в разные. Вы скользите, когда я стою, а когда я — вы не скользите, и я держусь за вас. …Но тут, занявшись этим соображением, он навел меня на такую кучу снега, что, не схвати нас кто-то третий, шедший близко сзади, мы бы полетели вниз — и в одну и ту же минуту» ( Гиппиус З. Н. Живые лица. Т. II. С. 37).
.
У меня есть еще в Париже пропагандистка — Limont-Iwanowa[279]Письмо 1906 г. Натальи Владимировны Лимонт-Ивановой к Розанову находится в составе архива Розанова в ЦГАЛИ (ф. 419, оп. 1, ед. хр. 520).
: хотела переводить, но в конце концов решила — что для французов, с их точным и ясным умом — все это будет не вразумительно. Она б<ыла> на лекции Дм<итрия> Сергеевича)[280]См. прим. № 274 .
и передает, что французы тупо ее восприняли. Вообще я думаю, у французов нет метерлинковского жанра. — Ты это письмо «товарищам»[281]Речь идет о Д. С. Мережковском и Д. В. Философове.
не показывай: боюсь их гнева. И они слишком серьезны, без твоего милого вдохновенья к дурачествам, чему я так симпатизирую. Ей-ей: жизнь до того серьезна, и так заботна, что хочется неудержимо «распоясаться» и даже пернуть (прости!). Ведь все хорошо, что сотворил Бог… и блинчики, и призмы. Да, Зина: сколько я думал: отчего я «это» все так люблю, и от юности, от отрочества так любил, и, ей-ей, благоговел пред «миррой сладкой, падающей с пальцев ее…» (Песнь песней). Отчего, Зина, скажи? Неужели это — не вечное? Неужели это порок и только? Неужели тут нет более глубокого основания и сущности? Дм. Серг. как-то сказал: «Да… Бог вышел из vulv’ы; Бог должен был выйти из vulv’ы — именно и только из нее». Он теперь, подлец, это забыл, а тогда (года 3–4 назад) это меня поразило, и я «намотал себе на ус».
Какой подлец Минский (статья о Д. С.)[282]См.: Минский Н. Л. Андреев и Мережковский // Наша газета. 1908. № 1; Минский Н. Вокруг и около чужих идей // Речь. 1908. № 91.
, сколько предательства живет в этом господине, и какое противное явление вообще эта «Английская набережная), д<ом> 34»[283]Минский жил в доме № 62 на Английской набережной.
. Ну их к черту. Единственно нужное, что они могли бы сделать (оба) — это повеситься. Разумеется — от скуки. Я никогда не мог понять, чем живут эти 2 человека? Никто не знает, что единственный мотив моих визитаций в № 34 б<ыло> сострадание к Люд<миле> Ник<олаевне>. Мне ее было ужасно жаль. Она явно глупенькая, но не дурная в себе, добрая, с добрыми предрасположениями. Но этот подлец-аблакат[284]Т. е. адвокат (Розанов намеренно снижает стиль, используя просторечную форму). Н. М. Минский закончил юридический факультет Петербургского университета.
развратил ее, «разпотреблял» как проститутку (с не бóльшим чувством) и наполнил ее своею гнусною реторикою, своею пустотою, ничего нелюбием, ничего неуважением, вечным враньем. Помните, как эта продажная совесть («При свете совести»?!!)[285]Речь идет о книге Минского «При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни» (Спб., 1890).
читал у м<итрополита> Антония[286]Антоний ( Вадковский Александр Васильевич , 1846–1912) — митрополит, сочувствовал религиозно-философским собраниям.
См.: Минский Н. Двуединство нравственного идеала // Новый путь. 1903. № 4.
реферат об истине церкви в ее аскетическом идеале. Дм. Серг. увлекается, переменяется в идеалах, но он во всякую минуту перед собой и Богом честен, он не лжет, в нем нет лживости. А этот подлец не умеет не лгать, ведь если бы и захотел. Удивительно, что я так именно его чувствовал с самого начала. Никогда не прощу себе знакомства с ними.