Битва при Марафоне: сентябрь 490 г. до н. э.

 

Как Мильтиад появился в Афинах

В Афинах любили театр. Это зрелище было еще в новинку. Представления устраивались раз в год, весною, на склоне акрополя, под открытым небом. Представляли события древних сказаний: о Персее, о Геракле, об Ахилле. Но в этот год все было по-другому. Драма называлась: «Падение Милета». Актер в пышном одеянии величественно стоял на середине и возвышенным слогом скорбно повествовал о горькой доле угоняемых в рабство соплеменников, а хор вторил ему жалобными песнями под мерные звуки флейт и медных треугольников. Зрители были вне себя. Десятитысячной толпой, старые и молодые, они вскакивали с мест, били себя в грудь и заливались слезами. Афинские власти были в большом неудовольствии. Сочинителя драмы оштрафовали на тысячу драхм — за то, что его произведение подрывало бодрый дух афинского народа.

Афиняне плакали не о милетянах, а о себе. Они хорошо понимали, что их двадцати кораблей было слишком мало, чтобы помочь ионянам, но вполне достаточно, чтобы навлечь на их город грозный гнев персидского царя.

Первую весть о персидской опасности принес в Афины Мильтиад, тиран Херсонеса — тот самый, который когда-то на Дунае советовал разрушить мост и отрезать Дарию обратный путь. Теперь персы выгнали его из Херсонеса, и он бежал в Афины.

Херсонес — это фракийский мыс у входа в Геллеспонт. Афиняне им завладели вот каким образом. Херсонесских фракийцев теснили соседние фракийцы. Херсонесцы спросили совета у дельфийского оракула. Оракул сказал гонцам: «Призовите на помощь того, кто первый пригласит вас в гости на обратном пути». Гонцы пустились в обратный путь. Они прошли Фокиду, прошли Беотию, дошли до Афин. Всюду люди опасливо смотрели на высоких иноземцев с длинными копьями и запирали перед ними двери. Только в Афинах встретился им человек, который заговорил с ними, расспросил их, кто они и откуда, позвал к себе в дом и угостил. Отдохнув и пообедав, гонцы рассказали своему гостеприимцу об оракуле и предложили ему стать правителем Херсонеса. Тот согласился.

Человек этот был Мильтиад, дядя нашего Мильтиада. Он был не в ладах с Писистратом, тираном Афин, и поэтому с радостью покинул Афины, чтобы самому стать тираном в дальнем Херсонесе. Здесь он и умер, и преемником его стал Мильтиад-племянник. На этого-то Мильтиада и двинулись персы с суши и с моря, чтобы наказать его за изменнический совет на Дунае. Мильтиад не стал их дожидаться, нагрузил свои сокровища на пять кораблей и, с трудом ускользнув от преследования, явился в Афины.

Афиняне не жалели о вчерашнем тиране, но они жалели о Херсонесе. Дело в том, что мимо Херсонеса шла морская дорога, по которой в Афины привозили хлеб из черноземных городов Причерноморья: своего хлеба в Афинах не хватало. Перерезав эту дорогу, персы задушили бы Афины голодом. Такова была первая весть о персидской опасности, и ее привез в Афины Мильтиад.

Прошел год, и в Афины принеслась вторая весть о персидской опасности. На Афины и Эретрию двинулся с войском и флотом персидский полководец Мардоний, человек молодой и пылкий, сын Гобрия (того Гобрия, который в скифской степи разгадал царю загадку про птицу, мышь, лягушку и пять стрел) и зять самого царя Дария. Он шел на Грецию через Фракию: войско по берегу, флот вдоль берега. По пути он покорил мимоходом персидской власти Македонию — на этот раз взятки македонским царям не помогли.

Греков спас северо-восточный ветер, который по-гречески называется Борей. На пути у Мардония был полуостров, от которого далеко в море тянутся три мыса, как три пальца; на первом из них высится гора Афон, крутая и каменистая. Когда корабли Мардония огибали Афон, из Фракии дунул Борей. Небо померкло, море вскипело, корабли размело, как щепки. Их било о скалы, они переворачивались и гибли, люди не могли выбраться на обрывистый берег и тонули или попадали в пасть к хищным рыбам. «Рассказывают, что погибло триста кораблей и более двадцати тысяч человек», — говорит Геродот.

После этого Мардоний не решился продолжать поход. Персы отступили. Но было ясно, что отступили они ненадолго.

Однако греки, казалось, не думали об этом. Афиняне были увлечены войной с Эгиной, а спартанцы — раздорами двух своих царей.

 

Как афинские женщины пряжками закололи бойца

Если встать на афинском акрополе и с самого края обрыва посмотреть на юг, то сперва увидишь внизу кучу желтых глинобитных городских домиков, лепящихся друг к другу у подножия холма;

потом, за городской стеной, — зеленую пологую равнину, по которой бегут две белые дороги в две афинские гавани, Фалер и Пирей;

потом — берег моря, выгнутый песчаной дугой, лес мачт и муравьиную суетню на пристанях;

потом — море, ярко-синее и блестящее под южным солнцем;

а на этом море — два острова: ближний, желтый, плоский, песчаный — Саламин, и дальний, белый, приподнятый, утесистый — Эгину;

если же солнце очень ярко и воздух чист, то на самом горизонте, по ту сторону моря, можно разглядеть туманную полосу пелопонесского берега, где лежит город Эпидавр.

Саламин принадлежал афинянам, а Эгина была самостоятельна.

Афиняне ненавидели эгинян так, как только может ненавидеть сосед соседа. Геродот, наверное, сам слышал, как при нем в народном собрании самые пылкие ораторы предлагали: срыть Эгину, это бельмо на глазу у Афин, а всех эгинян обратить в рабство, отрубив им большие пальцы рук — чтобы они могли держать весло на галере, но не копье в бою.

Афиняне ненавидели эгинян за то, что те перебивали им морскую торговлю. Но если бы спросить самих афинян, они в этом не признались бы, а рассказали бы в объяснение этой вражды одну очень древнюю историю.

Когда-то Эгина не была еще самостоятельна, а была владением Эпидавра. В Эпидавре случился неурожай. Обратились к оракулу. Оракул велел: «Поставьте из оливкового дерева статую двум богиням: Народнице и Урожайнице». Оливковые деревья росли тогда только в Афинах. Эпидавряне попросили у афинян два ствола. Афиняне дали, но с условием, что эпидавряне каждый год будут приезжать к ним с жертвами Афине. Эпидаврянетак и делали. Но прошло много лет, эгиняне восстали против эпидаврян, напали на них, разорили их город и увезли к себе на остров обе статуи: и Народницу, и Урожайницу.

Жертвоприношения Афине прекратились. Афиняне напомнили о нихэгинянам. Эгиняне отвечали: «Жертвы обещали эпидавряне, а не мы; жертв больше не будет». Афиняне послали на Эгину послов — увезти статуи в Афины. Статуи стояли на городской площади, высокие и прямые, как древесные стволы, с неподвижными широкими глазами и загадочно улыбающимися ртами. Афиняне закинули им на шеи веревки и стали тащить. Тут раздался гром, дрогнула земля, — по крайней мере, так рассказывали Геродоту, — и эгиняне с обнаженными мечами набросились со всех сторон на перепуганных афинян. Были перебиты все, кроме одного человека. «А с изображениями богинь, — пишет Геродот, — случилось вот что: они будто бы пали перед афинянами на колени, и с того времени остались в таком положении навсегда. Я этому, впрочем, не верю, но другой кто-нибудь, может быть, и поверит».

Единственный воин, который спасся, принес в Афины весть о гибели всех своих товарищей. Народное собрание негодовало, но еще больше негодовали жены погибших. Народное собрание постановило немедленно идти в поход на Эгину. А жены погибших обступили единственного, который посмел спастись. Они кололи его пряжками от одежды, и каждая спрашивала: «Где мой муж?» Воин не мог вырваться из толпы разъяренных женщин. Исколотый и истерзанный, он упал и умер от ран. Граждане были в ужасе. На следующий день был издан приказ: под страхом смерти афинским женщинам предписывалось более не носить дорийских платьев, а носить ионийские. Разница же между этими платьями такая, что дорийские застегиваются на плечах пряжками, а ионийские на плечах сшиты, и пряжек там нет.

Так началась война между афинянами и эгинянами. Перед войной, как водится, афиняне обратились к оракулу. Оракул, как видно, не мог сразу решить, кто из врагов сильнее. Он велел афинянам построить на своей площади храм эгинскому герою Эаку, подождать тридцать лет, а потом начинать войну. Афиняне послушались оракула лишь наполовину: храм построили, но тридцать лет ждать не стали, а тотчас же выступили в поход.

Война оказалась затяжной и трудной. Ею-το и были заняты в Афинах, пока персы готовили свой новый поход.

 

Как спартанский царь Демарат бежал в Персию, а спартанский царь клеомен сам себя зарезал

Со спартанским царем Клеоменом мы уже знакомы: это он воевал против Аргоса, и это к нему приходил с неудавшимся подкупом милетянин Аристагор.

Но кроме царя Клеомена, в Спарте был еще один царь: Демарат. Дело в том, что Спартой всегда управляли два царя из двух родов. Это было очень удобно: в военное время они могли воевать сразу на два фронта, в мирное время они не давали друг другу слишком усилиться и притеснять народ.

Вообще же спартанские цари живут просто, как все спартанцы. Только на обедах царям полагается двойная порция. А обедают спартанцы не дома и не со своими семьями, как повсюду, а в казармах, с товарищами по боевому отряду. Главное кушанье у них — черная кровяная похлебка из свинины с чечевицей, уксусом и солью. Она на редкость питательна и на редкость противна на вкус. Когда персидский царь Ксеркс пришел в Грецию — как это случилось, о том речь впереди, — он заставил пленного спартанского раба сварить ему такую похлебку, попробовал и сказал: «Теперь я понимаю, почему спартанцы так храбро идут на смерть: им милее гибель, чем такая еда». Впрочем, эту шутку придумали уже после Геродота.

С чего началось в Спарте двоецарствие, о том рассказывают так. У первого спартанского царя, Аристомеда из потомков Геракла, было двое сыновей-близнецов: Прокл и Эврисфен. Царь умер, не назначив преемника. Спросили оракула — оракул сказал: «Власть — обоим, честь — старшему». Но который старший? Близнецы были еще грудными младенцами. Спросили мать — она отказалась назвать старшего. Тогда догадались подсмотреть: не кормит ли она всякий раз одного раньше другого? Так и оказалось. Поэтому с тех пор Эврисфен и его потомки всегда почитались больше, чем Прокл и его потомки.

Клеомен был потомком Эврисфена, Демарат — потомком Прокла. Друг друга они ненавидели. Посылать их вместе в поход было невозможно, что приказывал один царь, то отменял другой. Наконец, Клеомену это стало невтерпеж, и он твердо решил выжить Демарата из Спарты. Сделал он это вот каким образом.

Имя «Демарат» значит: «выпрошенный народными молитвами». Дело в том, что у отца его Аристона, царя храброго и всеми любимого, очень долго не было детей. Народ молил богов послать ему наследника, чтобы царский род не пресекся. Аристон был трижды женат, и только третья жена родила ему Демарата. Эта третья жена царя Аристона была женщина необыкновенная. В младенчестве она была на диво безобразна, а выросши, стала на диво прекрасна. Говорили, что сама богиня Афродита сжалилась над девочкой и сотворила над ней это чудо. Но до Аристона она была замужем за его другом Агетом. И поэтому, когда она родила Аристону Демарата, в Спарте тотчас стали поговаривать, будто Демарат — не сын Аристона, а сын Агета. Вот об этом-то и вспомнил теперь Клеомен. Он добился того, что спартанцы послали в Дельфы вопрос: по праву ли царствует над ними Демарат? А с дельфийскими жрецами у Клеомена была давняя дружба. Оракул, конечно, ответил: «Нет, не по праву!» Демарат был низложен, а вторым царем стал его дальний родственник, друг Клеомена.

Как-то раз на празднестве новый царь насмешливо спросил Демарата: «Ну, что, Демарат, каково тебе из царя стать бывшим царем?» Демарат сурово ответил: «Я уже побывал и тем и другим, а вот ты еще не бывал ни тем ни другим. Но берегись: вопрос твой принесет Спарте или тысячу бед, или тысячу благ!» В тот же день он покинул Спарту. За ним послали погоню, но он ускользнул. Переправившись через море, он явился в Азию, к персидскому царю. Дарий принял его с почетом, дал ему в управление три города близ Ионии, и еще сто лет спустя в этих городах правили потомки спартанского царя.

Клеомен недолго наслаждался своим торжеством. Все тайное когда-нибудь становится явным: стало явным и то, как подговорил Клеомен дельфийских жрецов дать угодный ему ответ спартанцам. Клеомену пришлось самому уйти в изгнание. Неугомонный царь стал объезжать окрестные области и поднимать союзников Спарты на мятеж. Это навело такой страх на спартанские власти, что Клеомену было почтительно предложено воротиться на родину и снова стать царем. Клеомен воротился с видом победителя.

Но если сограждане не смогли его наказать, то смогли наказать боги. Клеомен сошел с ума. Он ходил по улицам Спарты и бил палкой по лицу каждого встречного. Пришлось запереть его дома, сковать ему ноги и приставить к нему сторожем раба. Как только Клеомен остался со сторожем наедине, он приказал рабу: «Дай мне меч!» Безумный царь и в цепях был так страшен, что раб повиновался. Клеомен схватил меч и радостно вонзил его себе в живот. Не чувствуя боли, он резал и резал свое тело на узкие полосы, пока не дошел до внутренностей. Тогда он умер.

Царем после страшной смерти Клеомена стал его брат Леонид. Он будет героем нашего следующего рассказа.

 

Как пошли войной на Грецию Дат и Артаферн

Итак, грек Силосонт из Самоса первый побудил царя перейти с азиатского материка на греческие острова. Грек Демокед из Кротона первым подал мысль царю переплыть через море и пойти войной на Грецию. Грек Гиппий, изгнанный афинский тиран, жил на берегу Геллеспонта и ждал, когда персы соберутся в поход на Афины. Грек Демарат, изгнанный спартанский царь, жил в двух днях пути южнее и ждал, когда персы соберутся в поход на Спарту.

А раб царя Дария уже девятый год на каждом пиру провозглашал за его спиной: «Царь, помни об афинянах!»

И вот поход, которого одни так ждали, а другие так боялись, начался.

Во главе похода стояли двое — мидянин Дат и перс Артаферн, сын того Артаферна, который отстоял кремль в Сардах от осаждающих ионян. Кораблей у них было шестьсот с одной лишь пехотой, а для конницы корабли были особые. Путь был выбран не вдоль Фракии, не мимо страшных афонских скал, а напрямик через море от острова к острову. Цель похода была проста: разорить Афины и Эретрию, два города, посмевших воевать с персидским царем, а все остальные города — покорить и обложить податью. На головном корабле плыл старый Гиппий, сын Писистрата, и радовался, что час его возвращения в Афины настал.

Первой остановкой в пути был остров Наксос. Это тот самый остров, на котором когда-то Тесей по пути из Крита покинул спасшую его Ариадну, и ее взял себе в жены бог Дионис. Берег был пустынен: жители бежали в горы. Персы сожгли прибрежные селения, захватили в рабство оставшихся и поплыли дальше.

Второй остановкой был остров Делос. Это остров, на котором родился бог Аполлон и стоял его храм с жертвенником. Остров крошечный — торчащая из моря скала, которую можно обойти за час; храм маленький — как мраморная будочка; но и остров и храм — едва ли не самые почитаемые места во всей Греции. Здесь Тесей по пути из Крита принес благодарственную жертву Аполлону; сюда каждый год приплывают афинские юноши проплясать перед жертвенником журавлиный танец. Жертвенник на Делосе сложен только из левых рогов жертвенных животных; а журавлиный танец — это танец, в котором вереница танцующих движется, извиваясь так, как извивались переходы в критском лабиринте, где Тесей убил Минотавра.

На Делосе не было ни одного человека: все бежали на соседний остров Ренею. Большая Ренея прикована к маленькому Делосу цепями: это сделал тиран Писистрат, когда покорил Ренею и поднес ее в подарок делосскому Аполлону. Дат и Артаферн послали на Ренею гонца: «Возвращайтесь спокойно по домам, робкие люди: не настолько персы безумны, чтобы оскорблять остров Аполлона!» Затем они возложили на алтарь триста пудов ладана — в обычное время столько ладана здесь не сжигали и в год — и отплыли дальше.

«По уходе персов, — говорит Геродот, — остров Делос, как рассказывают жители его, испытал землетрясение, в первый и последний раз до нашего времени. Я полагаю, что божество явило это чудо людям как знамение грядущих бед. Ибо за время трех поколений — поколения Дария, и сына его Ксеркса, и внука его Артаксеркса — Греция претерпела больше бед, нежели в течение целых двадцати предшествующих поколений. Имена же эти царские на греческом языке значат: Дарий — „укротитель“, Ксеркс — „воин“, Артаксеркс — „великий воин“». Так говорит Геродот.

За Делосом был Тенос, за Теносом был Андрос, за Андросом была Эвбея — длинный узкий остров, на самой середине которого трепетал в ожидании своей судьбы город Эретрия. Выйти биться в открытое поле эретрийцы даже не пытались. Они заперлись в городских стенах. Шесть дней персы осаждали Эретрию. На седьмой день двое изменников («граждане весьма именитые», — пишет Геродот) открыли им ворота. Город был сожжен — это была месть за сожженные Сарды. Пленных в цепях посадили в трюмы. Оставив за собой дымящиеся развалины, персы тронулись дальше.

Напротив берега Эвбеи лежал берег Аттики. Над узкой отмелью возвышались заросшие кустарником холмы. Вереница персидских кораблей медленно тянулась по проливу. Седой Гиппий с головного корабля зорко оглядывал знакомые места. Наконец, берег изогнулся, холмы отступили, открыв просторную прибрежную равнину. «Здесь», — сказал Гиппий. «Как называется это место?» — спросил Артаферн. Гиппий ответил: «Марафон».

 

Что случилось на марафонской равнине

Гиппий выбрал для высадки марафонскую равнину по трем причинам. Во-первых, берег здесь был широкий и плоский, было где поставить на якорях суда и разбить лагерь. Во-вторых, места эти были те самые, где когда-то высаживался его отец, тиран Писистрат, чтобы за колесницей мнимой богини идти на Афины: здесь его помнили и любили. В-третьих, отсюда вела прямая дорога на Афины, и в два перехода персидское войско могло уже быть под стенами города.

Персидские воины отряд за отрядом соскакивали на песчаный берег, клубами поднимая пыль. У Гиппия першило в горле. Он закашлялся. Он был очень стар, зубы его шатались. От кашля один зуб выпал и зарылся в песок. Гиппий присел и тревожно стал шарить морщинистыми руками по песку. Зуба не было. «Плохо дело! — сказал он друзьям, вставая, — Мне было предсказание, что кости мои будут лежать в афинской земле. Боюсь, что оно уже исполнилось, и в Афинах мне править не придется».

Пока высаживались, пока разбивали лагерь, пока отвозили эретрийских пленников на ближний безлюдный островок, время шло. Персы не спешили: они ждали, не вспыхнет ли в Афинах мятеж, поднятый тайными сторонниками Гиппия? Но прошло несколько дней, и в узкой долине, по которой уходила между холмов дорога в Афины, заблестели щиты и копья афинского войска. Стало ясно, что будет бой.

Афинян было мало. Союзники к ним не подошли. В Спарту послали гонца, гонец пешим бегом за два дня покрыл двести верст от Афин до Спарты. Спартанцы сказали: «Через пять дней новолуние, тогда мы и выступим. Выступать раньше нам не позволяют законы наших богов». Спартанцы умели быть очень благочестивы, когда им это было выгодно. Помощь афинянам дал только соседний беотийский городок Платея. Но городок был маленький, и отряд его тоже был маленький.

Во главе афинского войска было одиннадцать человек: десять полководцев, выбранных голосованием, и один архонт, выбранный жребием. Одним из десятерых был Мильтиад. Мильтиад-племянник ненавидел Гиппия также страстно, как Мильтиад-дядя ненавидел отца Гиппия — Писистрата. Мильтиад настаивал: «Надо принимать бой, пока в Афинах сторонники тирана не подняли мятеж». Мильтиаду возражали: «Надо оттянуть бой, пока не придет подкрепление из Спарты и других городов». Голоса разделились: пять против пяти. Тогда Мильтиад обратился к архонту: «Тебе решать: быть ли нашему городу в рабстве у Гиппия и персов или быть ему свободным и первым в Элладе? проклинать ли нас будут потомки, или славить, как не славят даже Гармодия с Аристогитоном?» Архонт не выдержал такого вопроса в упор. Он сказал: «Битве — быть». После этого десять вождей сложили с себя командование и возложили его на Мильтиада: пусть он один отвечает за победу или поражение.

Афинское войско выстроилось у выхода из ущелья, персидское войско выстроилось посреди поля. Мильтиад отдал приказ — и греческие воины, в панцирях и со щитами, не теряя ровного строя, с дальнего разбега бросились на врага. Персы были ошеломлены этим натиском. «Насколько мы знаем, афиняне были первыми из эллинов, напавшими на врага беглым шагом, а дотоле даже имя мидян и вид мидийской одежды наводили ужас на эллинов», — говорит Геродот.

Греческий строй и персидский строй были одинаковой длины, но разной глубины: у афинян было меньше воинов и в центре их войска было меньше рядов, чем в обоих крыльях. Поэтому в центре персы опрокинули греков, а на крыльях греки опрокинули персов. Тут-то и сделалось ясным то, о чем говорил когда-то Гистией: греки умели сражаться в строю, локоть к локтю, щит к щиту, а персы не умели. В центре персы-победители бросились в погоню за убегавшим неприятелем, строй их рассыпался, ряды перемешались. На крыльях греки-победители удержались от погони: сомкнув ряды, оставив позади убитых и раненых, они повернули и ударили на растерявшихся от неожиданности персов. Это решило победу. Персы врассыпную бросились к морю, к кораблям, спотыкаясь и падая; афиняне догоняли и рубили их в спину. Семь кораблей было захвачено у берега, остальным кое-как удалось отплыть.

Здесь, у кораблей, пал тот, кого долго еще называли храбрейшим из греков: Кинегир, брат поэта Эсхила. Он удерживал корму отплывавшего вражеского корабля правой рукой, а когда отрубили правую — левой, а когда отрубили левую — зубами. Здесь пал и архонт Каллимах — тот, чей голос решил, что битве — быть; здесь пало и много других афинских бойцов, а всего — сто девяносто два человека; персов же погибло около шести тысяч четырехсот.

Сев на суда, враги попытались нанести афинянам последний возможный для них удар. Налегая на весла, они повели корабли вдоль берега, мимо высокого Сунийского мыса, мимо храма Артемиды Бравронской — к Афинам. Они хотели захватить город врасплох, пока войско афинян собирало убитых и раненых на Марафонской равнине. Но Мильтиад их опередил. Когда персидские суда остановились перед Пиреем и Фалером, двумя афинскими гаванями, персы увидели перед собой на берегу все то же афинское войско — утомленное, переделов, но по-прежнему готовое к бою: локоть к локтю, щит к щиту. За одну ночь воины Мильтиада прошли по горным и равнинным тропам весь путь от Марафона до Афин — сорок две версты с лишним: то, что сейчас называется «марафонской дистанцией». Корабли персов постояли недолгое время перед берегом, а потом, вспенив воду, они повернули строй, двинулись прочь, в открытое море, и, постепенно уменьшаясь, исчезли за горизонтом.

 

Как Мильтиад осаждал остров Парос и как он погиб

Афины торжествовали победу. Слава о доблести марафонских бойцов и их вождя Мильтиада летела по всей Греции.

Но когда Мильтиад попросил у народного собрания в награду себе оливковый венок, он получил отказ. Ему сказали: «Когда ты разобьешь персов один, тогда и требуй награды одному себе».

Афинский народ знал, что Мильтиаду он обязан победой; но афинский народ помнил, что Мильтиад был тираном, и подозревал, что он непрочь стать тираном опять.

Мильтиад чувствовал, что одной победы для него мало.

Он потребовал у народа семьдесят кораблей, войска и денег, чтобы выступить в поход на богатый край; куда именно, он не объявил. Ему поверили на слово и дали семьдесят кораблей, войска и денег.

Возле острова Наксоса, о котором мы уже знаем, есть остров Парос, не замечательный ничем, кроме залежей прекрасного мрамора: за паросский мрамор ваятели платили большие деньги. Сюда и привел Мильтиад свое войско и свой флот. Почему именно здесь он видел богатый край, никто не понимал. Мильтиад говорил, будто он хочет отомстить паросцам за то, что они присоединились к Дату и Артаферну в их походе на Афины. А злые языки уверяли, будто он хочет отомстить одному паросцу за то, что тот когда-то оклеветал Мильтиада перед персидским царем.

Почти месяц осаждал Мильтиад паросскую крепость, но взять ее не мог. Войско роптало. Тогда к Мильтиаду пришла пленная женщина по имени Тимо. Перед крепостью был холм, на холме был храм подземных богинь Деметры и Персефоны, а Тимо была служительницей в этом храме. Она дала Мильтиаду тайный совет; а какой это был совет, осталось никому не известно.

Мильтиад вышел из лагеря и один, без провожатых, направился к храму страшных богинь. Афиняне видели издали, как пытался он отворить ворота в храмовой ограде. Запор не поддавался. Тогда Мильтиад ухватился за край ограды, подтянулся, перелез через стену и исчез внутри. Что делал он в пустом храме, чего он коснулся неприкосновенного, в какое вступил запретное для мужчин святилище богинь — неведомо. Время шло; наконец, афиняне увидели, что голова Мильтиада в высоком шлеме вновь показалась над белой стеной; он перелез через гребень, спрыгнул вниз, пошатнулся и с криком упал. К нему бросились, подхватили его на руки, понесли в лагерь. У него было вывихнуто бедро, и вся нога горела от боли.

«Тяжко больной, Мильтиад отплыл назад, без добычи и без Пароса», — говорит Геродот. Когда паросцы, выйдя из крепости, узнали, в чем дело, они схватили женщину по имени Тимо и послали в Дельфы спросить: как казнить предательницу и осквернительницу святынь? Оракул ответил: «Освободите ее: она совершала волю богов. Мильтиаду суждено было погибнуть, и она указала ему путь к погибели».

Враги Мильтиада потребовали для него смертной казни за то, что он обманул афинян. Мильтиада принесли в суд на носилках. Он не мог защищаться, боль в ноге не давала ему говорить. За него говорили друзья, напоминая все, что он сделал для Афин. Афиняне не решились осудить на казнь марафонского победителя. Его приговорили к штрафу, но штрафу огромному — в пятьдесят пудов серебра. До выплаты штрафа его заточили в тюрьму. Здесь он умер от гангрены в бедре.

Друзья собрали деньги, и Кимон, сын Мильтиада, принес их в народное собрание. Деньги были приняты, но выдать труп человека, умершего в тюрьме, афиняне отказались. Тогда Кимон предложил заковать и бросить в тюрьму его самого, лишь бы тело отца было выдано для почетного погребения. Это тронуло граждан, и Кимон получил тело отца своего Мильтиада, херсонесского тирана и афинского полководца, победителя над персами, побежденного волей подземных богов.

Посредине марафонского поля до сих пор высится огромный курган — братская могила афинских героев. Здесь же, в стороне — гробница Мильтиада. «Здесь каждую ночь можно слышать топот и ржание коней и крик сражающихся воинов, — пишет один греческий путешественник, побывавший здесь лет через шестьсот после Геродота, — Если кому удастся слышать это как-нибудь случайно, того не касается гнев теней умерших; но если кто нарочно придет сюда за этим, то любопытство его не останется без тяжкого наказания».