Начав вести повествование в третьем лице, рассказчик вскоре убедился, что первоначально избранное им амплуа последовательно беспристрастного и объективного летописца не по зубам ему, да и не по нраву. Но свобода формы, предоставленная таким «отчуждением» автора от своих персонажей, сколь бы внешним, номинальным оно ни было, оказалась чрезвычайно удобной для как бы случайно сложившегося по ходу письма жанра, который можно было бы охарактеризовать как «опыт авторизованной летописи»: стремясь к максимально точному следованию фактам (в частности, сохранены все запомнившиеся имена), автор волен в их отборе, и трактовке, и оценке, не говоря уже о тоне и стилистике разных частей рассказа. Полную ответственность за написанное несет Ю.A. Гастев, в той или иной мере согласовавший части текста с многими упомянутыми в нем лицами, но сознательно отказавшийся считать такое согласование непременным условием публикации.

***

27 февраля 1946 г. Судебная коллегия Московского городского суда под председательством председателя Мосгорсуда Васнева закончила трехдневное слушание уголовного дела по обвинению Николая Николаевича Вильямса, Леопольда Александровича Медведского, Юрия Сергеевича Цизина и Льва Михайловича Малкина по ст. 58, п. 10, ч. 2, 58, п. 11, 74, ч. 2 и 162, п. Г, и Юрия Алексеевича Гастева по ст. 58, п. 10, ч. 2 и 58, п. 11 УК РСФСР. В качестве государственного обвинителя выступал государственный советник юстиции 2 класса Дарон, обвиняемых защищали члены Московской коллегии адвокатов: Вильямса и Гастева — Г.А. Корякин, Медведского — Ковельман, Малкина — Альтшуллер, Цизин не запомнил фамилию защищавшей его женщины-адвоката.

Суд был закрытым, но на оглашение приговора впустили публику, по тем временам довольно многочисленную — во всяком случае, память подсудимых сохранила ощущение «полного зала», что, впрочем, немудрено, если вспомнить размеры помещений в здании Мосгорсуда на Каланчевской улице. Так или иначе, в сознании подсудимых, и без того возбужденных необычностью трехдневной процедуры (при всей своей гнусной будничности все же по-своему торжественной и безусловно театральной) и встречей друг с другом, очевидная трагичность этих минут была временно заслонена дополнительной нервной встряской: впервые за несколько месяцев они увидели несколько десятков знакомых и дорогих им лиц — родных и друзей по Московскому университету и Химико-технологическому институту имени Менделеева. К тому же, эти пятеро как-никак оказались в центре внимания — к такому искусу не вполне безразличны порой и более взрослые люди, а тут никому не было еще и двадцати лет (двоим было вовсе по семнадцать)…

Разумеется, справедливые судьи позаботились, чтобы каждому хватило времени на осознание происшедшего: Вильямс и Медведский получили по 7 лет лагерей + 3 года поражения в правах, Цизин — 6 + 2 «по рогам», Малкин и Гастев — по 5 + 2. Стоит, правда, заметить, что в те «ревущие сороковые» годы такие «срока» воспринимались как весьма умеренные на фоне «червонцев» и «четвертаков» «изменников родины» 45-го года. Время «повторников» (49-й) и «сионистских шпионов» (52–53) еще не наступило, да и большинство «бытовиков» тех лет имело лет по 8-10. Похоже, что героям этого повествования не на шутку повезло: они оказались едва ли не первыми, кого судил не военный трибунал войск НКВД Московского военного округа, куда, в согласии с практикой того времени и формулировкой ч. 2 ст. 58–10 («те же преступления, совершенные в военное время»), было первоначально направлено лубянскими следователями их дело, а обычный, «гражданский» суд с давно уже никем не виданной роскошью — адвокатами. Защита, правда, осуществлялась ими несколько своеобразно (см. ниже), а в формулировке относительно мягкого приговора прозвучала внешне кровожадная фраза (по-видимому, лишь для непривычных ушей, а на самом деле вполне ритуальная): что-то вроде «учитывая возраст подсудимых, их первую судимость, признание ими своей вины, а также тяжелую болезнь Малкина и Гастева, суд счел возможным не применять к подсудимым высшей меры наказания». Но как бы там ни было — далеко не «на полную катушку».

Более того. Хотя Верховный суд РСФСР 13 марта 1946 г. утвердил приговор, Верховный Суд СССР своим определением от 10 июля 1946 г. снял из обвинения статью 58–11 («антисоветская организация или группа») и снизил приговор Вильямсу и Медведскому до 5 лет лагерей плюс 2 года поражения в правах, а Цизину, Малкину и Гастеву — до 4 лет (без «поражения»). Иными словами, большей части подсудимых в конце концов был вынесен минимальный приговор, не влекущий автоматически немедленного освобождения; дело в том, что по Указу об амнистии от 7 июля 1945 г. подлежали освобождению все осужденные на срок не выше 3 лет, независимо от статьи, а описываемое дело формально началось как раз в ночь с 6 на 7 июля 1945 г., когда были арестованы Малкин и Вильямс. Но рассчитывать на такое милосердие в то счастливое время не мог, конечно, никакой антисоветчик, будь он не только внук творцов травопольной системы земледелия Костычева-Докучаева-Вильямса, а и всеми своими тремя знаменитыми дедами одновременно. Кстати, согласно тому же Указу — четверо подсудимых были немедленно после оглашения приговора (а быть может, это было предусмотрено и в формулировке самого приговора) «амнистированы» по «уголовным» статьям 74 и 162, так что сидеть им потом пришлось уже только за чистую политику… Но именно с этой «отпавшей» по Указу «уголовщины» все и началось… Утром 22 февраля 1945 г. в комнату на Неглинной (бывший номер Сандуновских бань), где жил в то время Ю. Гастев с матерью, явился некий молодой субъект, объявивший, что Гастева срочно вызывает к себе «генерал-майор Голубев». Странная манера выражаться (декан мехмата МГУ профессор В.В. Голубев, преподававший одновременно в Военно-воздушной академии, действительно имел генеральский чин и даже часто ходил в форме, но никто этого суховатого, но безусловно интеллигентного человека не называл в университете «генералом») и, как бы это лучше сказать, нетипичная для друзей сына холуйская внешность посланца встревожили С.А. Гастеву; она тут же позвонила (из автомата — в банных номерах телефонов не было даже до революции) приятелю сына, у которого тот ночевал, и сказала, что приходил «какой-то парень», вызвавший Гастева к декану факультета… В.В. Голубева, как оказалось, в этот день вообще не было на факультете. Впрочем, через несколько минут все разъяснилось: смертельно бледная зам. декана Е.Д. Краснобаева разыскала Гастева в коридоре и попросила еще раз зайти в деканат. Там его ожидал утренний посланец (действительно, весьма непрезентабельного вида), предложивший Гастеву «пройти и побеседовать». «Пройти» пришлось на знаменитую Большую Лубянку (с заходом для получения уже готового пропуска на чуть менее знаменитый Кузнецкий), о чем Гастев все же ухитрился предупредить стоявших в мехматском коридоре друзей…

Чтобы понять, что чувствовал и о чем думал семнадцатилетний мальчик в течение недолгой прогулки через Моховую, Охотный ряд, Театральную площадь, Петровку и Кузнецкий мост в Дом, чья пасть поглотила (за одним печальным исключением) всех членов его семьи, надо, видимо, побывать в его шкуре. Посланец, как водится, исчез навсегда. После долгого ожидания (непременный элемент такого рода спектаклей, действующий, при всей банальности замысла, безотказно) произошла «беседа» (как выразились бы теперешние все знающие законники, беспротокольный допрос), которую вели некто безымянный в полувоенной форме (без погон) и некто, назвавшийся Галкиным и демонстрировавший свою необыкновенную для наивного щенка (каковым, конечно, был тогда Гастев, даром, что много успел пережить и передумать и много о себе мнил) осведомленность: «Грабарь ведь большой любитель Достоевского, не правда ли?», «А Малкин все еще пишет стихи? А вы?», «Израиль Моисеевич-то как интересно нормальную форму Жордана ввел!» и тому подобные штучки… Через пару недель Гастева вызвали «в отдел кадров» МГУ, где из стены (т. е. попросту из соседней комнаты — но попробуй сразу заметить) эффектно появился тот же «Галкин», а еще немного спустя тот же персонаж был замечен выходящим из кабинета секретаря партбюро мехмата Рахматуллина, так что поразительная осведомленность и обилие «интеллигентных штрихов» в его речи объяснялись достаточно банально. И все же надо признать: впечатляет. Действует.

А вообще-то «беседа», длившаяся почти до часу ночи (в Москве тогда еще не было отменено «осадное положение», так что задержка на более поздний срок автоматически означала бы или арест, или нечто экстраординарное, нуждавшееся в специальных объяснениях, хотя бы для матери Гастева), крутилась вокруг одной темы: где и как провел Гастев день 20 февраля?

На следующий день был вызван «к декану» (примерно по той же схеме) М. Грабарь (тот самый друг Гастева, у которого тот ночевал накануне), на третий день — Л. Малкин. И то же самое: обилие многозначительных намеков, демонстрации осведомленности и силы и… пунктуальное выяснение обстоятельств дня 20 февраля. Разумеется, все три «беседы» кончались предложением дать подписку о неразглашении содержания разговора и самого факта вызова на Лубянку; опять же разумеется (это очень характерно для стиля эпохи — напоминаем, что дело происходило не в 1975, а в 1945 году), молодые люди беспрекословно давали подписку. Ну и, разумеется, незамедлительно нарушали ее.

Интерес славных чекистов к событиям 20 февраля для первых двух из трех, вызванных для «беседы», разъяснился уже 25 февраля на дневном концерте в Большом зале консерватории, когда Малкин в антракте познакомил их с однокурсниками своего приятеля по эвакуационной эпопее Юры Цизина (Грабарь и Гастев были с ним уже немного знакомы к тому времени) Колей Вильямсом и Володей Медведским и с важным, таинственным и веселым видом поведал об их совместных подвигах. Оказалось, что эти (и некоторые другие) студенты Менделеевского института и впрямь были студентами любознательными, способными и трудолюбивыми. В свободное от занятий время они синтезировали несколько составов слезоточивого и взрывчатого действия, но, как настоящие ученые, не считали задачу решенной, пока действие своих адских смесей не испробовали на практике.

Оказалось, однако, что некоторые конкретные воплощения научного и прогрессивного Критерия Практики, одобренного и поддержанного Партией, Всем Советским Народом и Лично Товарищем Сталиным, вступают в противоречие с Уголовным кодексом, так же горячо поддержанным и одобренным всеми перечисленными инстанциями. Так, первая из изобретенных смесей, названная (в честь одного из создателей) ведмедитом, была испробована на дверных почтовых ящиках соседей. Выяснилось, что очень небольшой дозы ведмедита достаточно для практически полной дематериализации ящика со всем содержимым (дверь, как правило, оставалась цела). Забегая вперед, отметим, что, поскольку в то время мало кто получал письма из «капстран», так что основным содержанием почтовых ящиков была передовая советская пресса, проделки эти, строго говоря (а время было строгое), не укладывались в рамки ст. 74 УК РСФСР (хулиганство). В еще большей мере это относится к новой серии испытаний. Новый состав, так называемый рас…дит, закладывался внутрь гипсовых бюстов, очень принятых в те годы. Скромная порция рас…дита превращала бюст в пыль. Если мы вспомним, чьи же бюсты украшали в описываемое время жизнь советских людей, то легко поймем, какой преступной близорукостью было квалифицировать как «хулиганство» эти явные приготовления к террористическим актам.

Но юные негодяи не ограничивались приготовлениями. 20 февраля 1945 года должно было состояться очередное заседание Московского математического общества. Но не состоялось — в помещение механико-математического факультета МГУ в тот вечер нельзя было проникнуть без противогазов. Несколько позднее выяснилось, что неизвестные злоумышленники разбили о радиатор центрального отопления громадную колбу с бромацетоном (на сей раз нового состава не изобретали, а ограничились синтезированием слезоточивого газа с давней и устойчивой репутацией). Этим и объяснялся интерес Лубянки к событиям 20 февраля. (Почему же Лубянки, может спросить читатель, а не, скажем, районной прокуратуры? — Потому что, хотя Московское математическое общество отделено, согласно Советской конституции, от государства, в него (общество) входят на равных правах представители блока коммунистов и беспартийных, в том числе и депутаты этого блока в высшем его (государства) органе. Кстати, в тот же вечер на мехмате был, говорят, назначен какой-то вечер И. Эренбурга, и кое-кому запомнилось, что сорван бып именно этот вечер; все сказанное, впрочем, в равной мере относится и к этой версии.)

Но почему же в таком случае были вызваны именно Гастев, Грабарь и Малкин? — Похоже на то, что выбор блюстителей бдительности пал попросту на в некотором смысле «самую заметную» компанию мехматовских студентов. «Самые заметные» — это вовсе не значит, конечно, самые способные или, скажем, добившиеся наибольших успехов. На мехмате всегда хватало талантливой молодежи, а эти трое, даром, что начали с одних пятерок и все сдавали досрочно, к этому времени (2 курс) уже успели не по одному «хвосту» приобрести, да еще и со скандалами какими-то странными, так что Гастев уже вообще был на грани исключения (вскоре он эту грань успешно перешел): Ж.А. Маурер трижды выгонял всю троицу с экзамена по основам марксизма-ленинизма, инкриминируя им то левый, то правый уклон, Л С. Ландсберг был до того оскорблен наглостью Грабаря, Гастева и еще одного их приятеля, явившихся на экзамен по оптике, не сдав ни практикума, ни зачета, да еще и ничего ровно не смысля в предмете, что поставил им, противу всяких правил, по «неуду» в зачетки; когда же Гастев явился на экзамен по анализу (это уже не «основы» и даже не физика, а самая что ни на есть математика), не умея интегрировать, то добрейший Н.И. Щетинин, помня блистательный прошлогодний экзамен, мог теперь только развести руками… Одним словом, заметность наших героев была не ахти какой лестной для них. Поскольку, однако, начинали мехмат они очень даже успешно, а двое были очень молоды даже для видавшего виды мехмата (Гастев поступил в 15 лет, а Малкину 15 исполнилось в начале первого курса), то сейчас бросались в глаза вдвойне. Да и вообще все «не как у людей» у них было: то выделятся какой-то странной эрудицией (и все в вопросах, никому, вроде бы, «не нужных»), то затеят «джентльменскую игру» у дверей аудитории, где вышеупомянутый Ж.Л. Маурер ведет свой сверхважный семинар (причем каждый, делая очередной «ход», всовывает в эту самую дверь голову!), то один из них, не зная как следует материала, вывезет на импровизации и интуиции на четверку линейную алгебру у «самого» И.М. Гельфанда (ценой обоюдного восьмичасового мучительства), то опять все вместе удерут с лекций в консерваторию… И всех-то они знают, и их все знают — прямо-таки патологическая общительность (кроме, пожалуй, Грабаря, но и он тянулся за своими сопливыми друзьями)…

Одним словом, если на мехмате произошло что-то скандальное, то просто нелепо было бы не «пощупать» эту наглую троицу.

… Тут, впрочем, пора чуть отвлечься, чтобы ответить на давно уже напрашивающийся у любого, кто знает нравы тех романтических лет, вопрос: а кто были родители этих молодцов? И, надо сказать, история семьи Гастева вполне может повести мысль читателя по естественному, но тем не менее ложному (во всяком случае, банальному), пути: уж больно она колоритна, эта история. Глава семьи, Алексей Капитонович Гастев ― человек очень примечательный. Родился в Суздале в 1882 году, с 18 лет участвует в революционном движении; в 19 ― вступление в РСДРП и первый арест. Потом арестам, ссылкам, побегам, предварилкам и пересылкам, эмиграциям и возвращениям несть числа, но до революции все это, как известно, было еще не смертельно. В 1905 году этот человек руководит стачками, советами депутатов и боевыми дружинами, в 1906 году участвует в партийном съезде, но уже в 1907 году выходит из партии, решив, что рабочему пристало заниматься рабочими нуждами, а не политиканством. Это не помешало ему (скорее помогло) еще активнее заниматься профсоюзной работой. Февральскую революцию он встретил, после побега из очередной ссылки, на нелегальном положении в Сибири. В 1918 он возглавил Всероссийский союз рабочих-металлистов, тогда же впервые вышла его книга «Поэзия рабочего удара» (многим и по сию пору он известен, главным образом, как «пролетарский поэт»), участвовал во многих фантастических начинаниях, увенчав их в 1920 году самым фантастическим ― мечтой всей своей жизни: созданием Института Труда (почему и известен другой, более многочисленной и деловой, прослойке, как «основатель НОТ в СССР»). Энергия его была удивительна ― но становилось все труднее. В 1931-м, пытаясь спасти институт, он снова вступает в партию ― и кто знает, не был ли этот «разумный» шаг роковым: 7 сентября 1938 года последний арест, затем гибель (тогда это именовалось «10 лет без права переписки» ). 29 апреля 1939 года арестовывают его жену С.А. Гастеву (приговор: 5 лет лагерей по «самостоятельной» статье 58–10, а не распространенной тогда формулировке «член семьи репрессированного» и т. п.). В октябре 1941 года старший сын Гастевых Петр (1921 г.р.), студент 3-го курса механико-математического факультета МГУ, уезжает вместе с младшим братом Юрой в эвакуацию ― через Муром в Ашхабад, а летом 1942 года, когда университет переводят в Свердловск, ― туда.

В конце 1942 года Петю Гастева призывают в армию. Большую часть его однокурсников еще в Ашхабаде призвали в Артиллерийскую академию, следующий, не столь отборный по военкоматским меркам призыв ― в артиллерийское училище, но Петю тогда не тревожили ― не из-за сильной близорукости («белобилетник» времен финской акции, он был теперь уже «годным к строевой службе»), а как сына «врага народа». Плохая анкета не помешала ему теперь попасть в Камышловскую минометную школу, а затем, в составе пехотной части, на Курский фронт, где он тем же летом и погиб.

Единственному не знавшему тюрьмы из всей этой многострадальной семьи, ему, если верить древним и цитирующему их Леопольду Инфельду, повезло вдвойне: возлюбленный богами, он был взят ими с земли в возрасте Эвариста Галуа. Но свершить на ней этот, наверное, самый одаренный из Гастевых не успел почти ничего (даже его юношеские стихи погибли на обысках), и от его редкостного обаяния, бывшего лишь слабым отблеском удивительной красоты его души, осталась только вечная память о нем, любовь и благодарное, удивленное восхищение всех, кто его знал. Что-то похожее на это чувство много лет спустя Юра Гастев расслышал в прекрасном рассказе Вулфа «Исчезнувший мальчик»…

Еще при брате Юра поступил работать на минометный завод (не из патриотических побуждений, а движимый самым низменнейшим голодом: на военных заводах давали 900 г хлеба в день плюс 100 г за двойным обедом в ночную смену, а в качестве «иждивенца» он получал бы 400) и около месяца ухитрялся еще ходить в 9-й класс самой обычной средней школы (предвоенной весной 1941 года он сдал экстерном экзамены за 7-й класс, а в Ашхабаде успел проучиться второе полугодие в 8-м), но вскоре не выдержал, бросил, а в январе 1943 года кончилась и его рабочая карьера: с открытой формой туберкулеза легких он попал (редкостная удача) в санаторий, где с помощью пневмоторакса и супа из турнепса не только быстро встал на ноги, но прибавил за два месяца в весе 8 килограмм и стал ежедневно пилить часа по три дрова, да еще на лыжах бегал. В мае, узнав, что МГУ возвращается в Москву, он выписывается и возвращается в родной город (но не в родную квартиру, занятую НКВДшником-майором). Здесь он получает письмо из Ленинграда от жены своего сводного брата Володи, из которого узнает, что ленинградские Гастевы благополучно пережили блокаду, но 23 мая 1943 года главный технолог телефонного завода В.А. Гастев получил срочную командировку в Москву — настолько срочную, что за ним прислал машину, чтобы отвезти на аэродром; машина, однако, привезла его прямо на Шпалерную (ленинградский аналог Лубянки), где нововыявленный враг народа и сгинул…

В Москве остался их средний брат Алексей (в ноябре ему исполнится восемнадцать), за год до того окончивший школу. Семья давно уже привыкла к мысли, что после школы он уедет в Ленинград, в Академию художеств. Ко что значит «привыкла»? — отвыкнет! Да ведь и семьи уж нету той… Так что хотя предыдущей, «финской» зимой он все-таки побывал в Ленинграде, показывал свои рисунки, лето ничего не прояснило. Ясно было лишь, что Петиной стипендии и частных уроков маловато на троих, еше бы нужен «кормилец», какая уж тут Академия… Он, быть может, еше поколебался бы, да самого угораздило «под статью попасть».

…В те времена считалось, что дети интеллигентных родителей должны учиться музыке. По этой причине у Гастевых был рояль, не принесший, впрочем, лавров никому из братьев, хотя Петя и приучил Юру к «серьезным» концертам: ведь и книги, как известно, не всякий усердный читатель пишет, а из пишущих — впопад. Дольше других морочил голову себе и братьям Юра, но денег на уроки хватило ненамного дольше, чем его усердия (просто очень стыдно стало перед Петей, когда они остались втроем). А летом 40-го года рояль, во исполнение приговора над врагом народа А.К. Гастевым, конфисковали. На счастье братьев, однако, эта единственная по-настояшему ценная в доме Гастевых вещь (шесть тысяч на старые) оказалась… бабушкиной (со стороны матери), и добрые люди (были такие, были!) помогли ребятам не только нужные бумаги найти, но и отсудить — не сам рояль, но куда более нужные им тогда шесть тысяч. Для этого, естественно, пришлось немало походить за разными справками. Тогда то ЦИТовский комендант Футлих и счел своим партийным долгом сказать какую-то гнусность Алеше насчет «врага народа» (хотя еще так недавно, так искренне, с таким удовольствием готов был облизать любой вражеский член), за что немедленно схлопотал по морде.

Состоявшийся вскоре народный суд был чертовски гуманным к распоясавшемуся хулигану и антисоветчйку: полгода исправительно-трудовых работ. Поскольку, однако, он еще только собирался становиться кормильцем семьи, то ему предложили ежедневно являться на работу в «открытую трудовую колонию» (каких только диковинных учреждений не знало наше время) — в Сокольниках, в бывшей богадельне ка улице Матросской Тишины (нам, увы, eщe придется потом говорить об этом замечательном месте). Лишь последние дней десять Леше Гастеву пришлось побывать в тамошнем карцере — за опоздание на работу. (И опять ведь гуманность — за такие штуки тогда могли «по Указу» и несколько лет в впаять!) Кто мог знать тогда, что это лишь начало цепи идиотских случайностей, так искореживших всю его дальнейшую судьбу.

А на следующее лето — война. Все детство твердили о ней («Если завтра…» чуть ли не грезили, как будут славные буденновцы белогвардейцев-фашистов бить — но тут как раз уже пару лет как Тельман и МОПР не в моде стали, a в нацизме, с которым, по мудрому замечанию Вождя, силой бороться нельзя (поскольку он, видите ли, идея), были обнаружены (тем же Вождем) какие-то очень привлекательные «потенции». И все-таки — война долгожданная не с «плутократами» пошла, как могло думаться читателю тогдашних газет, а с немцами, которых снова стали называть фашистами, да еще на новый — не слишком интернациональный — манер: фрицами… Речь Молотова («Наше дело правое…») Юра услышал в гостях у прежнего своего школьного приятеля Алика Гурвича (детство, давно уже в трешинах, теперь стало таять прямо на глазах), а сталинские «братья и сестры» и «друзья мои» (и двух недель ведь, помните, не прошло) — в колхозе неподалеку от Тарусы, куда «эвакуировали» их школу (з эти места немцы пришли уже чуть ли не при них). Петя поехал под Ельню рыть окопы, а средний брат — не школьник, не студент — зарабатывал свою рабочую карточку маляром (почти «по профилю», потом монтером. Через пару дней после отъезда братьев с университетом он получил повестку в военкомат, первого ноября явился туда, но всех новобранцев до утра отправили домой. Однако еше ночью славные чекисты третий раз посетили эту «нехорошую квартиру» — и, как водится, увели его… В Адхабаде Петя и Юра получили через третьи руки письмо, где говорилось, что их брат Алексей находится в казанской тюрьме, голодает, болен и нуждается в помоши.

Первое время Ю. Гастев жил в семье одноклассника своего старшего брата, но вскоре обратился в суд с требованием о возвращении хотя бы одной комнаты из квартиры на Петровке, где раньше (в доме Центрального Института Труда) жила вся семья Гастевых. Иск несовершеннолетнего сына врага народа был поддержан отделом опеки Коминтерновского РОНО — и такое бывало. В иске ему было отказано, поскольку, как совершенно резонно отметил суд, к тому времени истец перестал иметь какое-либо отношение к ведомству, к которому относился дом. Однако тем же решением суд обязал жилищный отдел Коминтерновского района предоставить Ю. Гастеву жилую площадь. После осмотра нескольких трущоб, любезно предложенных жилотделом, Юра остановил свой выбор на восьмиметровой комнате без соседей на Неглинной (номера Сандуновских бань, как орудие угнетения трудящихся, были заселены немедленно после третьей русской революции). Комнату, о былой роскоши которой свидетельствовали лишь метровые наружные стены и крохотное окошко под потолком (дабы нескромный прохожий не подсмотрел колоритную сцену совместного купания), отремонтировали за государственный счет. И как раз вовремя — в конце лета вернулась из лагеря, за полгода до конца срока, Софья Абрамовна Гастева. Такое необыкновенное по тогдашним временам событие объяснялось так называемой актировкой: специальным актом медицинской комиссии было зафиксировано, что по состоянию здоровья жена врага народа, государственная преступница Гастева не может отбыть до конца заслуженное наказание. Весной 39-го года (ей не было еще сорока) дети расстались с совсем еще молодой, почти цветущей (хотя и, разумеется, порядком издерганной) матерью. Уже к лету 40-го, когда они ездили к ней на свидание в Мордовский лагерь, она сильно изменилась, и не только от нищенского одеяния — за плечами ее уже была Лефортовская тюрьма с новейшими методами следствия и первые лагерные унижения. Еще за три года общие работы, пеллагра и общее заражение крови сделали ее старухой, хоть она была и моложе, чем ее младший сын сейчас. Мать, снабженная новеньким паспортом с «39-й статьей» и прописанная, по обычаю того времени, за пределами 100-километровой зоны в г. Павлово-Посаде, смогла фактически нелегально (хоть и не таясь ни от кого) поселиться у сына в самом центре Москвы, в двух шагах от Лубянки, Кузнецкого, Фуркасовского и Колобовского; отсутствие соседей в домах «коридорного типа» с лихвой окупало прелести непременного атрибута таких домов — общей уборной вокзального образца.

Тем же летом 1943 года Гастев сдал экстерном экзамены за 9 и 10 классы и поступил, по стопам старшего брата, на мехмат МГУ. Еще на экзаменах он сдружился с Грабарем (с его старшей сестрой Ольгой, весной ушедшей на фронт, он был очень дружен в Свердловске и теперь считал себя в нее влюбленным), а на первых занятиях в октябре — с Малкиным (с которым они были лишь зрительно знакомы с математической олимпиады МГУ весны 41-го года). Кроме чистой математики и музыки. у них нашлось немало общих интересов и привязанностей. Впрочем, общими, как скоро выяснилось, были и, так сказать, отрицательные эмоции. В числе таковых, наряду с общим неприятием «всего этого хамства», оказывались реакции на события, лица и ситуации вполне конкретные. Поводов и впечатлений (помимо Ж.А. Маурера и И.В. Сталина) хватало, и не последнюю роль здесь, очевидно, играла история семьи Гастевых. История эта продолжалась. Зимой с 1943-го на 1944-й год отыскались следы Алеши Гастева, и в первые же каникулы (очень кстати оказалось, что экзамены сданы за месяц до сессии) Юра отправился к нему — точнее, отправился разыскивать его по обратному адресу «п/о Вожаель» с пропуском и железнодорожным билетом до Котласа: «А там спросите, куда ехать дальше», — любезно посоветовали ему в Московском управлении НКВД, когда он показал им обратный адрес. Послушай он этого совета буквально не добраться бы ему до цели в своем путешествии на край ночи. Но ― нет худа без добра: уже после Кирова (Вятки) поезд ехал фактически по территории Архипелага ГУЛаг, и попутчики новые были в поезде или ВОХРовцы, или бывшие зеки. Один из таких (не ВОХРовец) и подсказал юному ходоку, в каком именно месте тысячекилометровой Северо-Печорской дороги (тогда она доходила до Кожвы) находится управление Устьвымьлага. «До Весляны километров триста будет, не больше, на билет и пропуск плюнь, все равно ведь не достанешь, от контроля спрячем на третьей полке, а там до Вожаеля рукой подать — километров сорок от силы. Не забудь! — а то я в Княжпогосте сойду, в свой Севжелдорлаг гребаный, дальше не езжай, успеешь еще».

…То жуткое время было все еще в чем-то патриархальным: теперешних четких (на немецкий манер) расписаний свиданий, посылок и проч. не было и в помине, просто никто в лагеря (по собственной инициативе) не ездил, посылать было нечего, так что приезд очень молодого, очень нагруженного, очень худого и очень ободранного человека из «самой Москвы» воспринимался как сенсация, и даже грозный полковник, начальник управления лагеря, вершитель судеб десятков тысяч, разговаривал с ним вежливо, приветливо и чуть ли не почтительно. Приветливость более мелких «начальников» дополнительно гарантировалась несколькими четвертинками настоящей московской и чуть ли не сотней стаканов вятского самосада. До разъезда Чинья-Ворик пришлось проехать еще километров 80 по железной дороге (уже легально, с разрешением на свидание), потом несколько километров по лежневке ― и вот, наконец, свидание с братом; братом, когда-то водившим его в Третьяковку и Щукинский музей, показывавшим ему Сурикова и Петрова-Водкина, Ренуара и Ван Гога, безумно талантливым художником-графиком, с поразительным чувством стиля и «абсолютным зрением» на все виды изящных искусств. А сейчас он увидел, впервые в жизни (ох, не в последний!), настоящего доходягу.

Тут только и узнал он, что Алексей Алексеевич Гастев, как и их мать, осужден (точнее, приговорен ― суда-то как раз и не было) Особым совещанием, и тоже на 5 лет, и по той же ст. 58–10 (только вот по второй части этой самой статьи, так как время теперь военное; впрочем, как будет видно ниже, оказались потом различия и посущественнее). А в чем там состояло его «дело», так и не поговорили братья в этот раз. Да и позже никогда толком не поговорили. Да что там «толком» — вообще не говорили больше. Да и что говорить попусту?!

Такая беспросветная тоска была у брата в глазах, такое ощущение непоправимой ― и неразделимой никем, даже самым близким человеком! — беды источал весь его облик, что не разумом, сердцем понял младший брат: нечего праздные разговоры вести. А уж потом, годы спустя, на своей шкуре все это испытав, понял: неинтересно все это. И, как бы это объяснить не сидевшему: поздно. Ничего не поправишь. Не говорит же мать, растя ребенка, что забеременела по неосторожности. Разве что в самом начале беременности. Но не после родов. Арест, следствие, суд ― все это бесконечно далекие, утробные, что ли, роддомовские дни для лагерника, и в прежние времена наш брат разве что в бутырских послесудебных (предэтапных) камерах говорил о своем деле… И еще: к говорливым на эти темы как-то доверия не было почему-то. Все равно как к фронтовым воспоминаниям (много ли вам ваши друзья о войне рассказывали?)… Сейчас, правда, времена другие и другая психология. Потому-то, кстати, и весь этот рассказ появляется, наконец, через двадцать пять лет, хотя многие из его героев, люди разговорчивые, общительные и не скрытные, могли бы хотя бы друзьям о многом вроде бы и раньше порассказать.

… Главное, видимо, что отличало психологию тогдашнюю от нынешней, это даже не тотальный страх (хотя, конечно, он был), а первооснова и страха, и равнодушия, и всех прочих примет того времени, когда жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи (аплодисменты): ощущение полной безнадежности, полной обреченности, полной непоправимости происходящего. Причем: хотя в принципе (ох, уж это «в принципе» — какой только нравственный релятивизм не прячется за ним!) это ощущение было знакомо, и доступно, и близко всем, в полной мере почему-то проникались им именно по ту сторону проволоки, после ареста. Уж на что, кажется, должен был «все понимать» (еще одна удобная расхожая формула) младший сын Гастевых, ни на секунду не уснувший в те две страшные обыскные ночи, когда уводили его родителей (но так и не решившийся ни разу раскрыть тогда глаза ― а вдруг это окажется правдой? Да окажется же, окажется, черт возьми ― знал ведь мальчишка, что окажется!), и помнящий их, по сию пору, — все ж таки, хоть и вырос в ощущении непоправимой беды, горя, все-таки лишь разумом мог понять теперь, не сердцем, и жуткую смесь отчаяния и равнодушия в глазах брата, и то, почему тот не сможет подождать «всего» час-полтора, пока в зоне можно будет раскрыть чемоданы с неправдоподобно прекрасной академической снедью (спасибо Грабарям и слава!), а тут же, при первой встрече, по дороге, не успев ни о чем расспросить (а чего расспрашивать-то? О чем таком важном мог рассказать ему Юрка?…), заберет у него и съест тут же те полбуханки, что остались еще с котласских запасов, хоть и ясно обоим, что негде будет три дня ни кусочка хлеба найти (подумаешь! — «ясно» — нашли о чем говорить: разве на воле понять, что значит по-настоящему голодно, хоть Юрка, ежедневно и ежечасно хотевший есть еще в Ашхабаде и вконец оголодавший в Свердловске, думал, что уж кому-кому, а ему все это доступно…). В общем, хоть младшего брата и странно было бы вроде в этой ситуации упрекнуть в бесчувственности, и хоть заметил он сразу полпальца, что отхватило брату на пилораме, и расспросил обо всем (Господи! — «обо всем» — где ж ему понять было, что у них сейчас «все» — разное), и прямо на глазах старший радовался и мягчел, все же искренне думал младший, уезжая назад к своим сессиям и прогулам, зачетам и влюбленностям, консерваториям и ночным перечитываниям «Братьев Карамазовых», что теперь вот, мол, и брату полегче будет, и подкормится, и вообще воспрянет, да и еще, глядишь, вскоре свидятся.

Ну ничего — совсем недолго осталось ему, чтобы понять: за день на год не подкормишься, да и не сбережешь ничего в лагере (таким, как они, во всяком случае); и воспрянуть неотчего, скорее наоборот — все бесконечней оставшийся срок покажется; и свидятся ― да ох, как не скоро! Так что нечего «полегчания» ждать…

Не надо думать, что с тех пор, как это «глубоко впечатленье в сердце врезалось ему», Юра Гастев настолько проникся страданиями близких своих и дальних, что не мог уже, как прежде, увлекаться и веселиться или решил посвятить себя исключительно служению правде, добру и свободе. Во-первых, впечатлительность (прямо-таки маниакального типа ― не в клиническом, видимо, значении слова, а в том, в каком мы называем своих друзей «психами») всегда уживалась в нем с отходчивостью, что ли последовательные моралисты аттестуют это качество как «в лучшем случае легкомыслие»). Во-вторых, хотя у нас официально и не была провозглашена доктрина тысячелетнего рая, в сознании большинства даже относительно вольнодумной молодежи (а герои этого повествования при кажущихся претензиях на исключительность отнюдь не были исключением) окружающий новый порядок представлялся настолько безнадежно прочным, что даже и возможность 5 марта как-то всерьез не принималась ― какая уж тут сознательная и деятельная оппозиция. И, наконец, в-третьих, немалую роль тут сыграл тот (незаметно и, надо признать, искусно поощряемый официальной пропагандой) инфантилизм, что склонен покрывать романтическим флером самые чудовищно жестокие, самые античеловеческие понятия: не только «революция» и «война» (особенно если еще она «гражданская» ― тогда совсем прелесть), но и «тюрьма». Ну, война-то уже в сорок первом показалась во всей своей ужасающей грязи и будничности. И революции, правда, в наше время уже не только удел «третьего мира», но и то и дело по Европе оскаливаются ― однако ж, все-таки, пока, слава Богу, не у нас. А вот что такое тюрьма — это, увы, почти никто не на своей шкуре не понимает. Во всяком случае, совсем еще недавно не понимал… Но главное, конечно, это то, что нашему юному герою очень хотелось жить. Причем жить не в некоем высшем, метафизическом смысле (хоть и казалось ему подчас, что именно «высшего» смысла ему в первую очередь не хватает, и, не находя его, он уже привычно готов был считать себя этаким вселенским пессимистом), а в самом буквальном: как «все взрослые люди». Еще в санатории под Свердловском он испытал первые головокружительные приступы чувственности и теперь постоянно пребывал в состоянии влюбленности, которым очень дорожил и все время норовил описывать в стихах, поначалу даже нравящихся друзьям, ну а кроме того ему, разумеется, совершенно необходимо было срочно, немедленно, сию же минуту испытать все (непременно все), что испытывает мужчина с женщиной. А поскольку мужчиной он все же, судя по всему, еще не был, то фатальным образом те таинственные женщины, к близости с которыми он так стремился, никак даже не ассоциировались у него с предметами его влюбленности, даром, что «предметы», будучи почему-то все старше его, такой раздвоенности не знали… Конечно, со временем он разобрался бы, что вся эта коллизия есть недоразумение, но только-только он начал что-то уразумевать, как твердая и заботливая рука продолжателей Дела Рыцаря Революции переключила его внимание и силы совсем на другие проблемы…

Не будем, впрочем, забегать вперед. Итак, жизнь шла. И не скупилась на новые впечатления, новый опыт. Он еще раз съездил по уже знакомой Северо-Печорской дороге к брату Леше (Лясе, как его звали с детства дома, ― как не шло ему сейчас это домашнее ласковое имя!). А тут, совсем неожиданно, пришла весть и от старшего ленинградского брата Володи. Не зная ничего о судьбе младших братьев, он ухитрился все же через какого-то сердобольного «вольняшку» послать записочку с Краснопресненской пересылки на адрес старых московских друзей семьи Гастевых. Невеселая была записочка. Но дело свое сделала: за несколько дней до конца войны, теплым, по-настоящему праздничным днем 6 мая (пасха в этом году была сразу за «днем международной солидарности трудящихся») Юра нес передачу Володе (запомнились бесконечные железнодорожные пути), еду и курево. В этот день он и сам начал курить… А, потом — сразу и девятое мая, навсегда запомнившийся день. Конца войны уже ждали, конечно, но вот что люди (не какие-то там «представители», а мы, сами, все) способны не «организованно», не по приказу, а по собственной инициативе что бы то ни было праздновать ― это действительно явилось неожиданностью. (Еще не знали тогда, не надеялись даже, что амнистия или смерть любимого вождя дарят минуты не хуже.) Весь вечер бродили пьяные без вина по Моховой, Манежу, Каменному мосту, Якиманке, теряя друг друга в сплошной смеющейся толпе в нелепой уверенности, что все равно через полчаса встретятся снова, и ― такой уж вечер был! ― ничего нелепого, как выяснялось, не было в той уверенности, действительно все находились, и вот все нашлись, и даже гораздо больше нашлось, чем могло вместиться в маленькую квартиру Якова Семеновича Дубнова (тогда еще не космополита, а просто мехматского профессора) в каком-то арбатском переулке, половина не знала друг друга, но не все ли равно, и теперь уже пили и вино, и водку, но зато теперь уже не пьянели, и читали стихи, многие, особенно Алик Вольпин, сначала почему-то «Демона» и Гумилева, а потом уж себя, а под утро всех развозил по домам оказавшийся среди незваных гостей шофер заблудившегося грузовика, и каждому вручался на память большой красный флаг, ночью, оказывается, еще по дороге, кто-то чуть не полкузова накидал этих флагов, с домов поснимал…

Не знал тогда Юра (и не скоро узнал), что мама его тоже не спала всю эту ночь, плакала. Он-то узнает о гибели Пети только во время суда, когда зачитают справку, а она, оказывается, уже в лагере получила «похоронную», но ему не сказала. Почему? ― ну, ему-то, так и не сознавшемуся братьям, что он все видел и все слышал в обе те страшные ночи, когда уводили родителей, нечего было объяснять, что некоторым людям нестерпима сама мысль поделиться своим страшным, непоправимым горем, назвать это горе словами, обычными, существовавшими еще раньше, а не специально созданными для этого страшного случая словами, даже самому близкому человеку ― а может быть, именно близкому-то и нестерпимо. Конечно, далеко не у всех так, но чего ж удивляться, что в этом-то мать и сын похожи…

А вскоре Юра увидел Володю. Тому неслыханно повезло: его «выдернули» с Севпечлага, где он уже «доходил», на «шарашку» (вроде Мавринской, то бишь Марфинской, где Нержин с Рубиным и Сологдиным под началом Яконова «срока тянули») на Матросской Тишине… На свидании Володя оказался неожиданно маленького роста. До тридцать восьмого года Володя помнился по наездам в Москву неправдоподобно взрослым и, как все взрослые, высоким. Это впечатление укрепилось, когда лето тридцать девятого младший брат провел с самым старшим в деревне под Ленинградом, запомнился его очень взрослый, уверенный басок, твердая походка и ощущение на редкость самостоятельной и непреклонной жизненной позиции. «Софью Абрамовну» Володя никогда особенно не жаловал, но и не принимал, можно сказать, всерьез. А вот к отцу у него была претензия посильнее традиционной обиды за мать (между прочим, лишь этим летом Юра узнал, что Анна Ивановна Васильева-Гастева все эти годы была жива и жила в Ленинграде, но теперь арестована — еще раньше своего бывшего мужа…): зачем тот, уже хорошо зная, что представляют собой его бывшие коллеги-большевики, снова в эту компанию попросился, да еще через Джугашвили, хотя бы и ради спасения дела всей своей жизни — Института Труда?! А теперь здесь, в комнате свиданий на Матросской Тишине, перед Юрой стоял очень невысокий, очень тщедушный, очень изможденный, очень седой, бесконечно усталый и печальный человек. Тогда на Шпалерной, в сорок третьем, ему «предъявили» 58-1а, 58-2 и 58–11: участие в организации, ставящей своей целью свержение советской власти. Никого из остальных 38 «членов» этой «организации» Володя не знал ранее даже по имени, но, подобно всем им, на следствии подписал в конце концов все. Потом месяц ждал расстрела (тогда и поседел), заменили «червонцем», на Печоре еле жив остался… Забегая вперед, скажем, что Софья Абрамовна, оставшись после ареста младшего сына без жилья, будет еще почти весь сорок шестой каждую неделю ходить к наконец «признавшему» ее пасынку с передачами, а изредка и на свидания, а потом у того хватит еще сил и на конец срока в Инте, и на «бессрочную» (правда, всего лишь четырехлетнюю) кустанайскую ссылку…

Ну что ж, хотя формально никто из этой семьи не сидел ни «за мужа», ни «за отца» (каждому стряпалось вполне «самостоятельное» дело), связь всех этих печальных событий между собой и влияние их на настроения и взгляды младшего сына достаточно очевидны. Но к этой связи и такому влиянию далеко не сводятся все «внутренние пружины» рассказываемой истории, как и многих тысяч подобных «историй» тех времен. Вполне определенные закономерности во всем этом внешне столь прихотливом кошмаре, безусловно, проявлялись (что мы и постараемся показать), но безнадежно наивно было бы пытаться обнаруживать и формулировать такие закономерности в духе популярного «монистического взгляда на историю», в виде простых «однолинейных» силлогизмов.

Отметим тут же, что если семьи остальных героев нашего рассказа и нельзя считать «абсолютно благополучными», то их неблагополучие все же далеко не казалось таким беспросветным и фатальным, как в семье Гастева. Лева Малкин — второй (и последний) сын своих родителей. Его отец Моисей Львович Малкин был инженером-мостовиком. В молодости он учился математике в Новороссийском (Одесском) университете у В.Ф. Кагана и С.О. Шатуновского и, что называется, подавал прекрасные надежды. Впрочем, будучи прекрасным инженером, он отнюдь не имел оснований считать себя неудачником. Математическая же карьера с уверенностью прочилась гордости семьи ― младшему сыну, блестяще и разносторонне одаренному мальчику. Весной 1941 года семиклассник Лева Малкин получил вторую премию на школьной математической олимпиаде МГУ — в те времена это был «смотр молодых дарований» самого высшего класса. (На ту же олимпиаду активно участвовавший в ее организации второкурсник мехмата Петя Гастев привел своего брата-шестиклассника Юру, успехи которого, однако, оказались гораздо более скромными.) В первые же дни войны М.Л. Малкин ушел в народное ополчение и вскоре погиб. От недавнего благополучия семьи остались разве что «роскошные» замашки бывшего вундеркинда: семья жила очень и очень скромно (Клавдия Федоровна Малкина работала машинисткой в каком-то из многочисленных наркоматов, и Лева мог обедать в столовой «повышенного типа»; старшая сестра Вера, до этого окончившая консерваторию по классу фортепиано, вышла замуж, тоже за музыканта, и родила дочку) — но, разумеется, ничего похожего на буквально нищенское житье Гастевых.

Слава Грабарь тоже, как Гастев и Малкин, окончил экстерном школу летом 1943 года (там они и с Гастевым познакомились, точнее, «вычислили» друг друга, зная каждый о существовании другого по рассказам Ольги Грабарь), но, в отличие от них, никогда не ходил в «вундеркиндах», хотя учился всегда хорошо и основательно. Средоточием талантов и всяческого «блеска» в этой семье всегда признавалась старшая сестра Ольга, унаследовавшая, помимо прочих качеств, поразительную работоспособность отца, знаменитого художника и искусствоведа Игоря Эммануиловича Грабаря. Грабарь был, ко всему прочему, академиком и лауреатом всех возможных в то время премий, и семья, по обычным советским меркам, жила прекрасно, хотя и далеко не счастливо. Перед самой войной Ольга порвала с семьей (точнее, с отцом), никак не помогшей ей в дни ее трагической влюбленности в своего школьного учителя. Летом 1941 года она родила мертвого ребенка (с отцом которого они к тому времени расстались; позже тот, кажется, пропал на фронте), долго и тяжко болела, и только, как говорят в таких случаях, любовь и преданность друзей воскресили ее. Однако еще из Ашхабада самый любящий и преданный из них, студент ИФЛИ (к тому времени влившегося в МГУ) Юра Густинчич уехал в свою родную Югославию, где и примкнул к клике Тито. Ольга же из Свердловска ушла в армию (переводчицей), где вышла замуж и вообще обрела гармонию (хотя, надо сказать, алкоголизм майора Епифанова был, пожалуй, самым приятным качеством этого настоящего «простого советского человека»). Еще задолго до войны расстались родители Ольги и Славы: их мать, Валентина Михайловна Мещерина, женщина очень милая и мягкая, ушла от мужа, и все заботы о детях и вообще о «доме» взяла на себя ее сестра Мария Михайловна. Если к тому же добавить, что и Ольга-то появилась на свет, когда Н.Э. Грабарю было уже за пятьдесят, то можно понять, что детство Славы было не столь уж безмятежным (сам он часто говорил друзьям, что рос изрядно «заброшенным»). Но детство было теперь уже позади, и сейчас его друзья (в первую очередь два упомянутых выше) буквально дневали и ночевали в этом приветливом и, несмотря на карточки, хлебосольном доме, а часто все трое (иногда с еще большей компанией) уезжали в Абрамцево, где радостно объедались картошкой и кислой капустой и опивались парным молоком (иногда — не только молоком) на громадной «грабариной» даче.

Теперь нам пора вернуться к основной нити нашего рассказа, связанной с новыми друзьями нашей троицы и их химическими дарованиями. Вообще-то об их химических открытиях в наиболее употребительном смысле слова уже говорилось выше. Но эти питомцы Химико-технологического института им. Д.И. Менделеева (в просторечии — «менделеевки») зарекомендовали себя незаурядными химиками и в более широком смысле, известном, между прочим, как раз от творца периодической системы.

Отец Коли Вильямса профессор Николай Васильевич Вильямс (сын В.Р. Вильямса) был в те годы заместителем директора по учебной части сельскохозяйственной академии имени Тимирязева (бывшей Петровской) и заведовал там кафедрой органической химии. Семья Вильямсов занимала большую, оставшуюся от деда квартиру тут же, рядом с академией, так что для Коли (так же, как когда-то Институт Труда для сыновей А.К. Гастева) «тимирязевка» была, можно сказать, вторым домом. Все той же весной 1945 года любознательный юноша обнаружил, что во втором этом доме есть нечто, чего нет в доме первом, а именно — кабинет математики с очень неплохой библиотекой. Рассудив (по-своему вполне резонно), что никто из студентов (да и профессоров) Тимирязевки в обозримое время не будет в состоянии оценить достоинств «Теории множеств» Ф. Хаусдорфа, Коля, как раз в это время увлекшийся математикой и собравшийся переходить на мехмат, решил позаимствовать эту редкую даже у букинистов книгу для длительного и внимательного изучения.

Чтобы проникнуть вечером в пустующий кабинет математики, Коле и его лучшему друге Володе Медведскому не понадобилось даже подбирать ключей. Библиотека оказалась еще лучше, чем можно было подумать при беглом дневном осмотре, и друзья не нашли резона ждать другого столь же удобного случая для расширения своего научного кругозора. Недаром, однако, кто-то из великих (с укоризной смотревший на друзей со стены кабинета математики) отдал столько сил изучению свойств наклонной плоскости — этот простейший механизм сработал без сбоев и тут, когда компания (тут же был их новый отчаянный друг Лева Малкин и познакомивший их на свою голову Юра Цизин, человек как раз очень скромный и смирный) обнаружила в кабинете (уже в самом кабинете, не в библиотеке) пару десятков новеньких логарифмических линеек и несколько арифмометров. Раздумывать было некогда (неровен час, кто-нибудь зайдет), и через тот же чердак, через который они проникли в храм науки, друзья вынесли из него всю свою интеллектуальную поживу в удивительно кстати оказавшемся при них (интуиция? озарение? научное предвидение?) большом мешке…

Память их не сохранила точной даты этого знаменательного дня (даже но поводу кворума — пардон, состава соучастников — обнаруживаются сегодня расхождения), хорошо лишь запомнилось, что еще снег лежал тогда. Зато навсегда осталась в анналах отечественной культуры (и, разумеется, в вечно хранимых архивах Большой Лубянки) цифра: 7-е апреля. В этот день все четверо (тут-то уж точно четверо) да плюс примкнувший к ним в радостном азарте Юра Гастев, итого, стало быть, пятеро, собрались в спокойной, благополучной, привыкшей к совсем другому обществу квартире полковника Александра Михайловича Медведского на Софийской набережной то ли по случаю очередной ведмедитно-раз…дитной «акции», то ли просто выпить немного, благо деньги завелись: кое-что из арифметико-логарифмической добычи, беспечно рассованной ими по комиссионным, продалось уже…

Читатель здесь вполне мог бы (да и не в первый раз) упрекнуть рассказчика в слишком уж легком тоне рассказа об этих подвигах героев, чуть ли не в любовании ими, а то и вовсе в кокетстве или браваде: ведь как никак речь идет о самом заурядном воровстве (не путать с импозантными «экспроприациями» начала века!). Смеем заверить: нет тут никакого любования, разве что неловкость одна, и, конечно, никто из них не захотел бы сейчас снова оказаться (и, надо полагать, не окажется) в такой роли. Правда, однако, есть правда лишь тогда, когда она вся правда. А ведь все сказанное — было. Да и преувеличивать степень теперешнего раскаяния в старых грехах и теперешнего стыда тоже ни к чему (опять-таки в интересах правды): нет у нас настоящего уважения к социалистической собственности, ну вот нет и все тут. Особенно у самых идейных. Не залезет в карман интеллигент сегодняшний, и в чужую квартиру не залезет, и даже в кабинет математики без спросу. Но вот, скажем, писчую бумагу или разные там копирки-ластики разве уж что самые чудаки (или ханжи?) своими не считают в наших НИИ или редакциях. Не говоря уж о всякой интеллигентной карандашной мелочи. А уж, знаете, поесть и выпить как следует за чужой счет (непонятно, за чей — но уж во всяком случае не за свой — глядишь, он-то как раз и есть социалистический?) на казенном банкете по случаю завершения какого-нибудь синекурного симпозиума в славящейся своим традиционным гостеприимством (знаком вам этот удобный оборот?) окраинной республике — святое дело! Причем ведь это все интеллигенты (если хотите — образованцы). А что уж говорить о людях заведомо неинтеллигентных, так называемых простых, из которых, как известно, всяческое начальство состоит!..

Но вернемся к 7 апреля. В тот самый день и были произнесены (и, увы, записаны, а впоследствии и найдены на обыске) слова, давшие название всему нашему очерку, а главное — Делу, о котором он повествует: «Братство Нищих Сибаритов». Помнится, первым это остроумное словосочетание произнес Лева Малкин (во всяком случае, ему так помнится; жизнеспособны и другие версии, но великодушные друзья так ни разу и не поспорили всерьез из-за приоритета). Все собравшиеся и образовали, по определению, Братство. Точнее: участники первой (и единственной) тимирязевской акции с умыканием орудий умственного труда были названы Членами-Учредителями Братства, а не случившийся тогда (но случившийся сегодня, а ранее принимавший участие в комиссионных хлопотах) Юра Гастев — кажется, просто Членом (или Почетным Членом? — тут еще возможны уточнения). Чем-то вроде Гека Финна в шайке Тома Сойера. Аналогия, кстати, идет достаточно далеко: «акции» типа вышеописанных (в Тимирязевке, на мехмате и помельче, со взрывами или, на худой конец, с обычным битьем стекол) и были провозглашены, наряду с всепроникающим чувством юмора и античинопочитанием, основными задачами Братства. Нищая Братия не утрудила себя унизительным многословием: в Уставе Братства (и такой был ― впрочем, он-то и был по существу единственной сакраментальной бумагой во всем этом Деле) всячески приветствовались еще дружеские встречи с желательными, но не обязательными возлияниями, вроде сегодняшней, в честь удавшихся акций…

И все. Ничего больше не было написано. И, как ни стыдно сознаться Братьям сегодняшнему читателю ― сделано больше ничего не было. Но — много ли надо для Дела? Надо отдать справедливость лубянским следователям: хотя в подавляющем большинстве Дел того времени не было и такого скудного криминала, как Устав «Братства Нищих Сибаритов», Дела все же, по-видимому, по возможности, стряпались, так сказать, законообразно, точнее, законоподобно. Если было вокруг чего «завертеть» Дело — его и закручивали. Ну, а уж если не было — не обессудьте: план есть план, в случае чего и под ОСО подвести можно, если на «настоящий» суд не тянет… Впрочем, в описываемое время никакого ОСО уже не было, и Дела делались по строгой форме: следствие начиналось, велось и благополучно (для Дела) заканчивалось пресловутой «двести шестой».

Не будем, однако, забегать вперед ― о том, что было на самом следствии и позже, мы расскажем в следующей части нашей правдивой, смешной и печальной повести. Здесь же нам осталось довести рассказ до, как выражаются Аркадий Васильев, Юлиан Семенов и их доблестные коллеги по прославлению Щита и Меча, закономерного и неотвратимого конца преступной ниточки. Попросту говоря ― до ареста героев.

Итак, Устав Братства от 7 апреля предопределил и состав обвиняемых по будущему Делу, и распределение статей Уголовного кодекса между ними! (Членам-Учредителям — весь букет, просто Члену — только пятьдесят восьмую). Сейчас это представляется совершенно очевидным. Но — не тогда.

Дело в том, что Братья в ту пору знали друг друга совсем плохо, и день 7 апреля, сам по себе очень приятный и памятный, тогда, честно говоря, не так уж им и запомнился. Да и кому это «им»? — Ведь «их»-то, собственно, еще вроде и не было. А было несколько, как принято говорить, совсем разных компаний, лишь отчасти знакомых между собой (среди десятков еще совсем других компаний). О первой такой «микрокомпании» уже говорилось: это Грабарь, Малкин и Гастев. У каждого из них и у всех вместе было много друзей и приятелей и опять же общих компаний, так что человек примерно их возраста, проходивший еще в десятом классе по алгебре раздел «Соединения и бином Ньютона», легко подсчитает, по формуле С 5100 (число сочетаний из ста по пяти), какое астрономическое число различных дел с пятью обвиняемыми (порядок во внимание не принимается) могло бы напечь Лубянское ведомство из сотни молодых интеллигентных москвичей (цифры мы берем здесь просто для примера, совершенно наобум: пять — по числу подсудимых Братьев, сто — более чем скромная оценка знакомых по студенческой компании).

Вторая «компания» — это Вильямс и Медведский, люди очень интересные, тогда казавшиеся очень похожими, теперь — очень разные, как и все люди. Похоже, что в то время они просто сходно проявлялись в одних и тех же ситуациях, да и друзья были неразлучные. Подробнее о них мы еще поговорим.

А еще был Цизин — с одной стороны вроде бы самый непохожий на других и знавший их как бы в силу обстоятельств (Малкина — по Казани, Вильямса с Медведским — по институту), а с другой — всех, бедняга, и перезнакомивший!

Но самое существенное ― это то, что каждый член каждой из этих «подкомпаний» жил по существу своей «личной жизнью»: это ведь разве для Юры Гастева (тех лет) существовало устойчивое (и, добавим, не очень ему понятное) словосочетание «Вильямс и Медведский» — вроде Бойля и Мариотта, Минина и Пожарского, Шапошникова и Вальцева, так же как, скажем, для мехматского начальства тех лет были не слишком существенны достаточно очевидные различия между Малкиным и Гастевым, Малкиным и Грабарем… Но — поставьте себя, читатель, на их место — сам-то Малкин ни с тем, ни с другим себя никогда не путал, так что у Медведского, конечно, никаких резонов не было «ассоциировать» собственную персону с кем бы то ни было, в том числе и с лучшим своим другом Колей Вильямсом.

… Но какое дело до всей этой интеллигентной метафизики наследникам Железного Феликса? Утром 7-го июля то ли Грабарь, то ли Гастев (вот тут они и вправду «неразличимы» — даже для себя самих) позвонил, как обычно, утром Левке и услышал очень странный голос Веры, его сестры. Тут же приехав, друзья узнали, что ночью за Левой пришли; обыск недавно кончился. И пока потрясенные друзья что-то лепетали псевдоутешителыюе Клавдии Федоровне, и пока все последующие дни пытались отвлечься в подчеркнуто деловых и будничных (ничего себе будни!) заботах о тушенке и сгущенном молоке для передач, каждого из них, надо сознаться, не покидала мысль: «А я как же? А я когда?»…

И на этом фоне для них, как это ни странно может показаться читателю (хотя нет тут ничего странного), известие о том, что той же ночью забрали Колю Вильямса, прозвучало как-то странно, дезориентирующе, что ли: «А он-то причем? Ну, мы — ладно, понятно. А он? — ведь и знакомы совсем недавно… Неужели просто совпадение: двух знакомых взяли одновременно? Конечно, в тридцать седьмом и не такое бывало, но сейчас-то ведь сорок пятый!»… Одним словом, арест мало знакомого (хотя и симпатичного, но далеко не без оговорок — особенно для пуриста Грабаря) даже не малкинского, а скорее цизинского приятеля вообще еще не воспринимался в тот день друзьями, как событие в их жизни: что-то было озадачивающее, по-человечески огорчительное но, пока, не более. А вот с Левкой — это уж, конечно, прямо их касалось — не по стоеросовой лубянской «железной» логике (опять, небось, в честь ихнего Феликса?..) — кто, мол, с кем «в связи состоял», а просто, без дураков, близкий человек был. Очень близкий — даже непонятно, чем взял!… Нечего и говорить, что для Володи Медведского все это расставлялось не совсем так. А тут еще Юра Цизин — и опять же, небось, все по-другому рисовалось? Конечно, конечно. Но это уж они сами могут рассказать…

Потрясение, однако, потрясением, а жизнь, как уже говорилось, шла. Все-таки не их, покамест!

И, надо сказать, жизнь шла вовсю. Начали возвращаться с войны уцелевшие друзья. И какие друзья! Вот и Женя Кожуховский, первокурсник мехмата сорок первого года, с которым Юра так сдружился в первую же «теплушечную» ночь из Мурома в Ашхабад (всем сразу спать тесно было, а как хорошо, как интеллигентно, вневременно как-то у буржуйки разговаривается!). Женя был удивительно красив — в самом прямом, прекрасном, изначальном смысле этого слова. Он ухитрялся оставаться элегантным в насквозь завшивленном эшелоне и потом, на фоне постепенно нарастающего общего голодного психоза, всегда выглядел — даже в очереди за неизбежной серой ашхабадской лапшой — этаким вестником из лучших времен. Неизлечимый ипохондрик (его не покидал образ матери-самоубийцы), Женя аккуратно сдавал каждую сессию на пятерки — кроме последнего экзамена, которым всегда почему-то была алгебра, — и ложился на месяц. Просто ложился — на кровать в общежитии на улице Подвойского. И хандра его была так глубока и органична, что даже, как ни странно, не бросалась почти никому в глаза. Кроме Юры, пожалуй. И еще, увы, деканата, который, естественно, лишал его стипендии. Потом, на грани исключения, Женя сдавал свою алгебру тоже, кстати, на пятерку, и вовсе не потому, что блестящий Александр Геннадиевич Курош любил его, а действительно хорошо сдавал. И — все сначала. В Свердловске жили еще хуже, холоднее, голоднее. И, главное, разъединеннее ― где кто. Женя пристроился тогда (как все, в поисках рабочей карточки) на какой-то оптический завод, где, черт бы его драл, спирту много было… Когда университет возвращался весной сорок третьего года в Москву, Женя уже не был студентом, ехал в купе с Юрой и бывшим Петиным одноклассником Сашей Батем, считалось, что от контроля его спрячут под вещами, но, кажется, не пришлось… В Москве у него уже приняли документы в МАИ, где давали заветную «броню», но, пойдя оформлять ее в военкомат, он неожиданно вернулся к ожидавшему его Юре, смущенно сказав, что на ходу передумал и записался добровольцем: «Так лучше будет!…» Может, и было лучше. Письма от него приходили редкие, но здоровые какие-то. В одном он написал, что «броневичок перевернулся вверх тормашками и сгорел»… И вот Женя вернулся, контузия где-то глубоко, а загар, «опрощение» и всегдашняя элегантность остались снаружи. Теперь они не раз сидели за рюмочкой (хорошо, когда один из троих — сын академика и «лаврета»). Дружбе их, старой и новой, суждено было потом очень и очень невесело кончиться, но не их в том вина, и об этом — потом.

А вот что, видно, хуже было, так это то, что часто с ними оказывался четвертый ― Сашка Коржевский (или Кржевский — пес его знает), что возник где-то в середине семестра, почему-то из Краснодара и почему-то в шинели… «Своим» он особенно никогда не был, но цыганистая (с такой-то фамилией гоноровой) и какая-то обглоданная внешность и южный непородистый говорок отнюдь не раздражали никого, даже не сказать, чтоб смешили… А сейчас он как-то вдруг снова возник, приник и проникнулся очень всеми «передачными» (ну и застольными, конечно) хлопотами и разговорами друзей… Впоследствии околомехматская молва прочно отвела ему роль «того самого» стукача, что «всех посадил», и даже легенда возникла, что мехматские девочки, очень любившие наших непутевых друзей, «все узнав» (откуда?!), дружно исщипали и избили его… И те девочки (хоть и не девочки уже) живы, и почти все мальчики ― а никому как-то не припекло проверить, хоть теперь-то, что же там все-таки такое было? Да и Бог ему судья! Только, если и вправду грешен он был, так знаем мы теперь цену версиям о «том самом», который «всех» и т. п. Ох, не так это, увы, все делалось! Точнее: не только так и не просто так. Как говорится в эпиграфе к «Ревизору», «неча на стукача кивать, коли язык без костей!». И еще раз скажем: Пес с ним, с Коржевским! Не о нем сейчас речь.

А еще вернулась Лида Юдинсон, когда-то очень дружившая с Петей. Она из Ашхабада еще медсестрой ушла на фронт. Теперь у нее со Славкой (с женоненавистником нашим!) начиналось что-то вроде… Но и это все — потом, потом…

И Ольга долгожданная со своим сталинским соколом Епифановым. Ей на фронт проникновенные письма писала зачем-то Лина Тартаковская, в которую очень влюблены были и Левка, и Юрка (когда-то их всех познакомила Софа Якобсон, «Софа-философа», с которой Юра и Слава соревновались в щенячьем остроумии на «трудфронте», в Красновидовском университетском подсобном хозяйстве)… Славка всего «этого» («бабских» увлечений своих молокососов-друзей) считал своим долгом очень не одобрять…

А еще Слава и Юра все чаще виделись с Юрой Геронимусом («высоким и благородным»), тоже с их курса, но из другой группы, с которым сдружились по совместным неудачам с основами марксизма и оптикой (те самые ландсберговские «неуды» в зачетки) и особенно по Красновидову, где они вместе ходили как «добытчики» за картошкой «на опытный участок» по ночам для прокормления своего и своих девочек (шутка ли, прокормить двадцать с лишним ртов), а те зато по-материнскому заботились о них, особенно веселая толстушка Анечка Корелицкая, громогласно и безответно влюбленная в Славку, и Циля Морейнис с изумительными рыжими волосами и неповторимыми серьезными интонациями: «Девчонки, у кого кружки есть, мальчишкам пить надо!»… И с другом Геронимусовым Робертом Виноградом, тоже очень высоким и каким-то веселым, удачливым и складным. Тоже, надо признать, не об одном Достоевском говорили — и выпивать приходилось. И не раз. И в Красновидове, и в Москве, и в Абрамцеве…

А еще у Роберта был приятель — Глеб Васильев (он же почему-то Арцишевский), студент станкина, обладатель неслыханных в те времена усиков, неумолимо создававших ему, в соединении с некоторой чопорностью, репутацию фата. Не был он, надо сказать, никаким фатом, но была в нем какая-то загадочная авантюрная жилка (или казалось, что была), соединенная со склонностью к не менее загадочным разговорам. Один такой разговор с Юрой Гастевым сослужил ему вскоре плохую службу ― об этом мы расскажем во второй части.

И были у него еще удивительные познания в русской литературе начала века. Никакого, разумеется, самиздата тогда не было еще, но все равно познания редкостные. Из прозы, впрочем, он признавал и любил только две книги: «Художник неизвестен» Каверина и «Цоо, или письма не о любви» Виктора Шкловского. Но вот поэзию знал поразительно. Легальную, подцензурную поэзию ― но зато, можно сказать, всю поэзию. Опять же, напомним, начала века. Символистов, акмеистов, имажинистов. Особенно ― футуристов. И не только Хлебникова (о котором Юра еще от Пети много слышал и даже читал), но и Асеева, оказавшегося, кстати, вовсе непохожим на Маяковского, и совсем уже менее известных тогдашней (сороковые годы) публике Каменского, Крученых, Бурлюка. А Маяковского знал наизусть, без всякого преувеличения, всего. И всего и во всем считал его безусловно гениальным. Удивительно, как этот человек, не выговаривавший половины звуков (куда до него Юре Гастеву с его «р»!), читал стихи: слушатель слышал в них решительно все, включая самые темные места! И еще, конечно, Пастернак. Кажется, Глеб и сводил тогда Юру на незабываемые вечера в комаудитории МГУ и особенно в Доме ученых. Это было почти первое (почти — потому что был ведь еще Алик Вольпин, учившийся на два курса старше, — но и это опять же особая и большая тема, об этом потом, потом…) соприкосновение с настоящей, большой и притом живой поэзией!…

А еще была поэзия совсем, что называется, новая, точнее, совсем молодая. В одном из подвальчиков Политехнического музея по вторникам собирался «поэтический семинар» (почему-то при издательстве «Молодая гвардия»). Непременным председателем была Вера Инбер, но бывали там и Асеев (читавший, кстати, не себя, а Анненского и Блока), и Антокольский, и Луговской, и даже Крученых… Но это все, так сказать, почетные гости. Главным же всегда были выступления собственно «участников семинара», людей молодых. «Очень разные», как говаривал лучший и талантливейший поэт нашей советской эпохи, там были поэты. И надо отдать справедливость Глебу, он научил Юру в каждом (ну, может быть, почти в каждом) видеть и слышать поэта. Бывала там печальная (и, стыдно сказать, казавшаяся в своей печали немного смешной) Ксения Некрасова, рано потом умершая. И чистенький Бахнов (еще не нашедший себя в преуспевающем дуэтном крокодильском жанре). И Галина Шергова, рослая такая, красивая, уверенная молодая женщина, ставшая потом заурядной огоньковской журналисткой «на моральные темы». И фронтовики: Гудзенко, Межиров… Некоторые из них так и приходили всегда в шинели: Андрей Досталь, с хорошим таким лицом, много обещавший, но как-то не получившийся и кончивший потом так печально, все равно, конечно, поэтом был без подвоха. А еще одна, тоже всегда в шинели, прямо-таки обаятельная Юлия Друнина — кто мог подумать, что так и будет она всю жизнь потом паразитировать на одном-двух своих действительно хороших четверостишиях («Я только раз ходила в рукопашный…»). И совсем уже никакой не фронтовик, а просто чубастый комсомольский болван Виктор Уран, горланящий вирши про «солнечного победотворца» и т. п. И, конечно, самый настоящий из всех — Эмка Мандель. Тогда он еще не был известен как Наум Коржавин, не угодил на Восток и не думал о Западе, а все пытался превозмочь себя и истошно любить ненавистных ему Сталина («Суровый, жесткий человек, апостол точного расчета») и Лубянку (кошмарное стихотворение «Чека»). Но уже тогда, кажется, были написаны крылатые стихи о «настоящих женщинах», что «не поедут за нами», так что жила уже в нем тогда настоящая боль, правда, красота, поэзия…

Это и была та атмосфера, в которой жил наш герой свое последнее лето на свободе. И, конечно, музыка. И главное (это он, разумеется, считал, что главное) — влюбленность. В Лину. И во всех женщин на свете. В том числе в таинственных «уличных». Правда, ни одной из них он так тогда и не узнал…

А на этом фоне как-то еще и «просто жить» было надо. Учиться — он стал числиться экстерном. И зарабатывать на жизнь — стал еще на первом курсе давать частные уроки, а еще вот с сентября поступил (шутка ли — «старший» лаборант!) в Аэродинамическую лабораторию, все на том же мехмате. Мама вздыхала, но думала, что перебесится, все образуется. Да и на мехмате не отвыкли считать его своим, разве лишь слегка «заблудшим», но ведь не первый же он такой!

Сюда, в аэродинамическую лабораторию, приходил к нему Глеб — они часто виделись в связи со «вторниками» — как раз о тогдашнем их разговоре нам еще доведется рассказать. А 12 сентября пришел очень грустный Славка и сказал, что вчера арестовали Медведского. Друзья прямо-таки физически ощутили над собой нависшую лапу Лубянки, хотя и тогда никаких реальных ассоциаций ни с чем у них не возникло: просто стало страшно, хотя и непонятно — Медведского в ту пору (как, впрочем, и потом) они знали совсем мало, только «в связи с Вильямсом» — но не с «их» Малкиным.

… А 24 сентября был очередной «вторник» ― странно, что не запомнилось, кто и что читал на нем. А часов в 12 (может быть, в час?) в дверь постучали (звонка не было). Почему-то стало безнадежно ясно: это пришли «они». За ним. И стало ужасающе ясно, что прежней жизни уже не будет. И совсем не стало ясно, будет ли другая и какая. Всю ночь эти рожи рылись в белье и в бумагах, а мама на плитке жарила оладьи ― с собой. Так было легче обоим. Эмоций вообще было очень мало. Только мама побледнела очень, когда прощались под утро. И уже совсем светлой была совсем короткая ― и бесконечно длинная — дорога в черной «эмке» на Лубянку. В те самые боковые ворота, что не каждый и увидит, пока они не раздвинуты — почему-то всегда без свидетелей раздвигались они! Он, во всяком случае, не видел. Ничего, увидел сегодня.

… Как стало ему известно гораздо позже, в ту же ночь, что за Медведским, приходили за Юрой Цизиным. Но он еще не приехал из Сочи, так что сказали обычное: «Проверка документов!». Юру Цизина арестовали в ночь с третьего на четвертое октября.

Конец первой части