Збигнев Бжезинский давно стал знаменитостью. Его останавливают на улицах и в аэропортах. Люди интересуются, как поживает он сам и как поживает его дочь, ведущая новостей Мика. Когда он говорит о политической обстановке в мире и в Америке, на ум приходит старая телевизионная реклама. «Когда говорит Э. Ф. Хаттон, люди слушают». Брокерская фирма Э. Ф. Хаттона давно прекратила своё существование, но Бжезинский – выглядящий бодрым, остроумным и полным сил в свои восемьдесят с лишним лет – до сих пор выступает по телевидению, издаёт по бестселлеру каждые три-четыре года и путешествует по всему свету, читая лекции и встречаясь с сильными мира сего. Сегодня даже больше, чем прежде, когда Бжезинский говорит, люди слушают.

Он до сих пор обладает неоспоримым авторитетом в международной политике. Когда глава какого-нибудь государства посещает с визитом Вашингтон, Бжезинского часто приглашают на официальный обед или ужин. После таких мероприятий многих особенно интересует, что по тому или иному вопросу высказал Бжезинский. Несколько десятилетий назад его путали с Генри Киссинджером; я сам лично слышал, как у Колумбийского университета в Нью-Йорке водитель такси обратился к нему «доктор Киссинджер». В наши дни такое вряд ли возможно. Совсем недавно управляющий одного ресторана в Вашингтоне обратился к нему с предложением прийти как-нибудь вместе с Микой, и тогда их обслужат бесплатно. Было заметно, что Бжезинский гордится своей дочерью.

Своим статусом «звезды» он прежде всего обязан своим проницательным комментариям во время частых выступлений по телевидению. Ещё более важно то, что он с самого начала был настроен против войны в Ираке, в то время как большинство демократов ещё сомневались, стоит ли им поддерживать администрацию Буша в вопросах внешней политики; тогда такая позиция воспринималась как весьма откровенная, и даже смелая. Бжезинского возмутила ложь, с помощью которой пытались придать разумное обоснование войне, и поскольку он уже не претендовал ни на какую роль в правительстве США, то он не так сдерживался, как в прошлом, демонстрируя свой прямолинейный и даже в чём-то дерзкий нрав. Сколько ещё влиятельных персон из Вашингтона называли Джо Скарборо – более известного как «Утренний Джо» (по названию его телепередачи), популярного телеведущего и напарника Мики Бжезински – «потрясающе поверхностным»? Сколько ещё демократов осмелилось заявить, что Обама в арабо-израильском конфликте «поддался политическому давлению»?

Чрезмерная озабоченность Америки вопросами внутренней безопасности после теракта 11 сентября заставила его посмеяться над ненужными мерами предосторожности в Белом доме – однажды при посещении административного корпуса в Вашингтоне он отметился под именем «Усама бен Ладен», и никто его не остановил. Предполагалось, что этот инцидент должен шокировать, но он послужил метафорой нерешительности сбитой с толку Америки, которая сама не может выяснить, что для неё важно, а что нет. Вот почему «новый» Бжезинский, обеспокоенный будущим, предпочитает называть вещи своими именами – по контрасту с Бжезинским прежнего столетия, который и раньше отличался прямотой, но старался держаться в русле той внешней политики, которую задавала вашингтонская элита. Бжезинского двадцать первого века гораздо меньше заботят мейнстрим или общепринятые представления текущего момента. Он не настроен увязать в хитросплетениях дипломатического языка и говорит всё, как есть (или, по крайней мере, как это кажется ему). Его высказывания столь же просты, сколь сложно решение главного вопроса: Америка переживает системный кризис. Некогда безграничный оптимист, веривший в то, что Америка обязательно преодолеет любой домашний кризис и одержит победу над своими зарубежными противниками, ныне он гораздо больше ценит то, что Америка способна добиться в действительности. Бжезинский не превратился ни в пессимиста, ни в проповедника «упаднических настроений», но начиная с конца холодной войны заметно, что он менее склонен поддерживать американскую военную машину, особенно на Ближнем Востоке. И его взгляды как нельзя лучше согласуются со взглядами его аудитории.

После успешной преподавательской карьеры в Гарварде, Колумбийском университете и Школе передовых международных исследований Пола Нитце Университета Джонса Хопкинса (SAIS) Бжезинский в настоящее время работает в Центре стратегических и международных исследований (CSIS), известном вашингтонском «мозговом центре». Он зарабатывает себе на жизнь как писатель и лектор. Выступает ли он перед группой специалистов по международной политике, перед бизнесменами или перед студентами университета, он умеет настроиться на нужную волну, вставляя в своё выступление несколько известных деталей – но всякий раз в свежем контексте, с безупречным логическим анализом, проницательными формулировками и чётким изложением. Он всегда тщательно подбирает слова для лекций, длительностью от сорока до сорока пяти минут, и говорит идеальными абзацами. Обычно он начинает с какой-нибудь истории, служащей иллюстрацией своего главного тезиса. Так, например, он рассказывает о том, как во времена Карибского кризиса 1962 года президент Джон Кеннеди попросил Дина Ачесона, бывшего государственного секретаря при Гарри Трумэне, предъявить Шарлю де Голлю материалы, оправдывающие военные действия США. Но французский президент даже не посмотрел на документы, которые хотел показать ему почтенный посланник Кеннеди. Де Голль, недолюбливавший Кеннеди, высказался в том духе, что одних лишь слов американского президента достаточно, чтобы оценить обстановку, и тут же уверил его в поддержке со стороны Франции. Этой историей Бжезинский иллюстрирует, насколько с тех пор Соединённые Штаты утратили доверие мира, – и с некоторой мечтательностью добавляет, что его следовало бы восстановить.

В последнее время лекции, эссе, книги, телевизионные выступления и комментарии в прессе Бжезинского гораздо чаще, чем прежде, посвящены домашним делам Америки, и все они демонстрируют его озабоченность делением на политические лагеря, поляризацией и проистекающим из них политическим параличом. Его беспокоит растущая пропасть между богатыми и бедными, как и тот факт, что на американский образ жизни всё больше влияет жадность. Но, пожалуй, гораздо сильнее его волнуют шаткие перспективы мира и стабильности во всё более нестабильном и неохраняемом мире. Временами он даже высказывает недовольство своей аудиторией. Со своего рода профессорским высокомерием он обвиняет многих присутствующих в том, что они не изучали географию, потому что в большинстве школ она не входит в число обязательных предметов. И всё же аудитория встречает его хорошо. Аплодисменты раздаются не только из вежливости, они бывают совершенно искренними. Когда в 2008 году Бжезинский выступал на крупном политическом митинге в Вашингтоне, вслед за ним на подиум поднялся сенатор Джо Байден, будущий вице-президент. Обычно Байден за словом в карман не лезет, но на этот раз он несколько секунд неуютно молчал, а потом повернулся к организаторам и пожаловался: «Вы же мне не сказали, что я должен выступать сразу после Збига, правда?» Собравшиеся засмеялись и захлопали.

И всё же Бжезинский остаётся противоречивой фигурой. Многие республиканцы не доверяют ему, потому что он демократ и потому что он одним из первых стал критиковать внешнюю политику президента Джорджа Буша-младшего и войну в Ираке. Некоторые демократы не могут простить ему активное участие в холодной войне, «русофобию» и поддержку войны во Вьетнаме, а есть и такие, кто ставит ему в укор открытую поддержку республиканского кандидата на президентских выборах 1988 года. Влиятельные лица из Вашингтона с особо крепкой памятью до сих пор вспоминают, что Бжезинский, будучи советником президента Джимми Картера по национальной безопасности, одержал победу (пусть и справедливо) в бюрократической борьбе за право контролировать международную повестку дня с не столь решительно настроенным государственным секретарём Сайрусом Вэнсом. Неоконсерваторы, как и многие другие, заявляют, что его предложение урегулирования арабо-израильского конфликта не учитывало уязвимые и чувствительные места Израиля, и задаются вопросом, почему он не вынудил палестинцев по меньшей мере признать право Израиля на существование. Приверженцы американской политики, основанной на признании прав человека, считают, что активная поддержка сближения США с Китаем, в целом, и фактическое признание коммунистического правления, в частности, говорят если не о лицемерии, то о каких-то сомнениях в искренности высказываний Бжезинского о защите универсальных прав человека.

Но, несмотря на такое восхищение и громкую полемику, это первая книга о Бжезинском. Генри Киссинджеру посвящены десятки исследований; много публикаций вышло о Дине Ачесоне и Джоне Фостере Даллесе; сравнительно большое число о Джордже Фросте Кеннане (хотя его известность в академических кругах превышает реальное влияние на политику, завершившееся в 1950-х годах); немало изданий посвящено Мадлен Олбрайт, Джеймсу Уильяму Фулбрайту, Генри Джексону «Скупу», Уолтеру Липпману и Кондолизе Райс – но ни одного Бжезинскому. Скудная библиография в конце книги может похвастаться лишь парой исследований на польском языке, что отражает его происхождение и влияние на Польшу во время холодной войны. Среди посвящённых ему неопубликованных академических исследований и диссертаций можно выделить работы Жюстина Ваиса (на французском) и Патрика Вогана (на польском); также запланирован их выход на английском. (К счастью, каждый из них внёс свой вклад в данную книгу. Написанная Ваисом глава 1 представляет собой сравнительный анализ жизненных путей Киссинджера и Бжезинского, двух натурализованных граждан США, достигших политических высот во внешней политике, некогда считавшихся едва ли не зарезервированными исключительно для финансовых и юридических светил англосаксонского происхождения с большими связями. Глава 10, написанная Воганом, предоставляет подробные доказательства любопытного сотрудничества советника по национальной безопасности США польского происхождения и рождённого в Польше папы Иоанна Павла II в стремлении свергнуть польский коммунистический режим.) Таким образом, данная книга призвана ликвидировать пробел в почти несуществующей литературе о Бжезинском и описать все его академические и политические достижения, начиная с тех времён, когда он был советологом в Гарварде и Колумбийском университете. Она охватывает время, проведённое им в Белом доме в администрации Картера, и его сочинения 1980-х годов, и эпоху 1990-х, когда развалился Советский Союз с его сферой влияния и начался переход к чему-то иному; охватывает его критику войны в Ираке и последние книги и статьи, подтвердившие его репутацию выдающегося стратега в области международной политики.

Идею этой книги мне предложили декан Джессика Эйнхорн со своими коллегами из SAIS. После того как Бжезинский закончил читать там регулярные лекции, Эйнхорн спросила, не хочу ли я составить сборник оригинальных статей, посвящённых его карьере. Я согласился, но мы вместе пришли к мнению, что книга не должна представлять собой череду одних лишь восхвалений. Бжезинский, несомненно, заслуживает такой книги, состоящей из одних славословий в его адрес, но её редактировать мне было бы неинтересно. Вряд ли бы у неё нашлось много читателей, да и сам Бжезинский наверняка не прочитал бы её до конца. При поддержке декана я добился права полного редакторского контроля над выбранными авторами. Я также редактировал каждую статью и следил за тем, чтобы не наблюдалось повторений. Я потребовал, чтобы стиль каждой статьи был «уважительным, но не лишённым критики». В двух-трёх случаях мне пришлось попросить авторов умерить критику или неуёмную похвалу, но я не стал отговаривать четырёх из его бывших коллег по Совету национальной безопасности (главы 6–9) и одного коллегу в академической сфере (глава 16) от описаний и историй, выставляющих Бжезинского в выгодном для него свете. В целом я считаю, что книга – написанная ведущими исследователями и экспертами, некоторые из которых знали его лично, а некоторые никогда не встречались с ним, – состоит из серьёзных, документально подтверждённых статей. Моей целью было подготовить первое широкое и взвешенное исследование карьеры Бжезинского в роли политолога, политика, общественного деятеля и комментатора, а также коллеги.

Что касается моих личных отношений с Бжезинским, то я не спрашивал его совета по поводу того, кому поручать конкретную статью о том или ином аспекте его деятельности. Когда уже был готов список содержания, я показал его ему, но он заранее, до публикации, не читал ни одну из глав. Единственное очевидное исключение – глава 17, сжатое изложение двух наших посвящённых ему бесед; он просмотрел ее и отредактировал свои ответы на мои вопросы.

Начиная со своего поступления в Гарвард в начале 1950-х, Бжезинский воспринимался как одарённый и целеустремлённый исследователь. Другим одарённым и целеустремлённым исследователем был Генри Киссинджер, как это подчёркивается в главе 1, посвящённой сходству и различию между ними. Вопреки распространённому мнению той и последующих эпох, всё свидетельствует о том, что они, оставаясь соперниками, не были врагами. Глава 2 посвящена Бжезинскому как советологу – в частности, автору сравнительных исследований о тоталитарных чертах фашистских, нацистских и особенно коммунистических диктатур двадцатого века. В отличие от старых авторитарных режимов, которые полагались только на запреты – предписания их гражданам по поводу того, чего не следует делать, – новые тоталитарные режимы двадцатого века постулировали как запреты, так и обязанности («императивы») – предписания по поводу того, что гражданам следует делать. Другими словами, тоталитарные режимы не просто подавляют и контролируют своих граждан, они ещё и стремятся мобилизовать их на достижение как внутренних, так и международных целей. В своих обширных работах с точными определениями и академическим жаргоном Бжезинский утверждал, что само существование таких режимов связано с захватом политической власти, с её консолидацией у себя дома и последующим распространением вовне. Вот почему после падения фашизма и нацизма такую серьёзную угрозу для американских интересов и ценностей представляли коммунистические тоталитарные режимы.

В ответ на эту угрозу, как довольно подробно показано в главе 3, Бжезинский старался совместить политологические исследования Советского Союза и стран Восточной Европы с политическими рекомендациями; интеллектуалы Лиги Плюща должны были заручиться поддержкой нью-йоркской финансовой и юридической элиты – в этом и состояли карьерные устремления Бжезинского. Он постепенно становился «публичным интеллектуалом». В 1960 году вышла его книга «Советский блок» – первое крупное исследование коммунистических политических систем, в котором он ещё не давал открытых практических рекомендаций. Другие опубликованные им на протяжении 1960–1970-х годов книги и статьи также представляли собой академические исследования, но уже имели целью повлиять на внешнюю политику США. Более того, после того как в 1960 году Бжезинский перебрался из Гарварда в Колумбийский университет, он мог пользоваться, и в полной мере пользовался располагавшимся в Нью-Йорке Советом по международным отношениям и недавно образованной Трёхсторонней комиссией как платформами для проповедования более динамичной – хотя и не обязательно более агрессивной – внешней политики с целью ослабить советское «имперское» влияние посредством внесения разлада между Москвой и странами Восточной Европы.

Какое-то время, пока Збигнев с женой Эмилией (Мушкой) растили троих своих детей – Яна, Марка и Мику в Нью-Джерси, он работал в Нью-Джерси, присматриваясь к Вашингтону. Оттачивая своё мастерство чёткого изложения тезисов, он обращался почти ко всем потенциальным кандидатам в президенты от демократов, предлагая помощь и советы. В частности, он поддерживал связи с Джоном Ф. Кеннеди, Хьюбертом Х. Хамфри, Линдоном Б. Джонсом, Генри Джексоном «Скупом» и Эдмундом Маски; пожалуй, ближе всего он был к Хамфри, победителю праймериз 1968 года. Помимо идеологической близости – по определению той эпохи, как Хамфри, так и Бжезинского можно было назвать либералами во внутренней политике и убеждёнными антикоммунистами во внешней – они разделяли почти фаталистическую веру в обязанность Америки вести за собой весь остальной мир. Оба полагали, что лучший мир будущего возникнет в результате преобразования и конечного падения коммунизма – того, что позже Бжезинский назовёт его «большим провалом». Важно отметить, что ни Хамфри, ни Бжезинский не считали, что борьба с коммунизмом на международной арене должна каким-то образом определять внутреннюю борьбу с коммунистами, реальными или вымышленными, как это было в случае с Ричардом Никсоном и, конечно, с сенатором Джозефом Маккарти.

Когда президент Картер назначил Бжезинского своим советником по национальной безопасности, тот переехал в Вашингтон. Глава 4 представляет собой подробный и одновременно критический обзор того, что было достигнуто и что не было достигнуто за эти четыре года в Белом доме. Авторы главы 5 повествуют о нормализации отношений США с Китаем. Они признают и хвалят результаты переговоров Бжезинского, но критикуют его за склонность закрывать глаза на положение с правами человека в Китае и готовность обменять полный суверенитет Тайваня на псевдосоюз с Китаем против Советского Союза; также они критикуют его отношение к государственному секретарю Вэнсу и его коллегам из Государственного департамента. Главы 6–9, написанные коллегами Бжезинского по СНБ, изображают эти события с совершенно другой точки зрения. Авторы этих четырёх статей выступают невольными (поскольку они не читали предыдущие статьи) защитниками своего уважаемого начальника, политику которого они убеждённо поддерживали. Пусть читатель сам составит своё мнение!

Что касается политики администрации Картера в отношении Китая, то споры по поводу Бжезинского затрагивают два основных вопроса.

Во-первых, был ли он прав, затягивая переговоры с Москвой по разоружению до тех пор, пока не будут нормализованы отношения США с Китаем? Позиция Госдепартамента, которая благодаря утечкам в среднем руководящем составе стала достоянием элитной прессы западных столиц, состояла в том, что любая договорённость лучше, чем ничего, что Москва уже готова пойти на небольшие сделки и что заключить их следует как можно скорее. Президент Картер, выступавший в отличие от Никсона и Киссинджера против пошагового подхода, хотел добиться решительного прорыва и побуждал Вэнса оказывать давление на руководство СССР, пока не будет заключено соглашение о значительном сокращении ядерных арсеналов двух стран. Бжезинский же сначала во многом разделял мнение Вэнса, но потом изменил свою точку зрения, полагая, что Москва согласится на значительное сокращение только после того, как США и Китай договорятся об установлении нормальных отношений. В итоге этих разногласий поездка Вэнса в Москву 1977 года закончилась провалом, отчасти из-за смены администрации в США и из-за того, что советское руководство сомневалось в мотивации незнакомой команды в Вашингтоне. Последующая миссия Вэнса в Пекин также обернулась неудачей, отчасти из-за того, что настроенное против Советского Союза китайское руководство предпочло бы иметь дело с антисоветски настроенным Бжезинским, чем с Вэнсом, который, предположительно, выступал за разрядку.

Во-вторых, сражался ли Бжезинский за принципы или за свой статус? В своих мемуарах и в предисловии к этой книге президент Картер принимает сторону Бжезинского. В письме, опубликованном в журнале «Форин афферс» в 1999 году, он писал, что посоветовал Бжезинскому приступить к переговорам с Китаем без полномасштабных консультаций с представителями Госдепартамента. В своей неожиданно прямой отповеди критикам Бжезинского, части из которых цитируются в главе 5, Картер писал:

«Мне не очень хотелось направлять свои предложения через Госдепартамент, потому что я не был уверен в его полной поддержке, и ещё потому что он на тот момент, как и сейчас, представлял собой невероятно бюрократическую структуру, которая не может, а иногда и не хочет хранить секреты. Мне казалось очевидным, что преждевременное раскрытие наших усиливающихся дипломатических попыток приведёт к бурной реакции со стороны тех, кто считал, что Тайвань должен был оставаться «единственным Китаем». Я решил, что никаких указаний по переговорам послу [в Пекине] Леонарду Вудкоку поступать через Госдепартамент не будет; их следует направлять непосредственно из Белого дома».

Как и многие (если не все) его предшественники, Картер также разочаровался в качестве политических рекомендаций Госдепартамента и в его медлительности. В противоположность ему СНБ под руководством Бжезинского подготавливал рекомендации президенту в срок и подстраивался под способ администрирования, предпочитаемый президентом. Более того, памятуя о том, что республиканцы критикуют демократов за их слабость в вопросах национальной безопасности, Картер, похоже, предпочитал конфронтационный стиль Бжезинского соглашательскому подходу Вэнса, старавшегося примириться с республиканцами. Иначе говоря, между «уличным бойцом», как Бжезинского назвал Лесли Гелб, и учтивым Вэнсом, который гораздо комфортнее чувствовал себя в роли посредника, действительно шла бюрократическая борьба; но наблюдалась ещё и разница в политических приоритетах. Для Вэнса договор о контроле над вооружениями с Советским Союзом – страной, у которой было достаточно ядерных запасов, чтобы уничтожить весь мир, – значил более всего остального, за исключением возможного укрепления трансатлантических отношений. Бжезинский же не был против переговоров с Москвой, но и не стремился договариваться во что бы то ни стало. Его беспокоило то, что позиции Соединённых Штатов ослабли после Вьетнама (и Уотергейта), а советское руководство казалось уверенным в себе и вряд ли пошло бы на уступки. По этой причине он предпочитал подождать, пока соглашение США с Китаем сделает Москву более сговорчивой. Бжезинский верил, что его главная цель будет достигнута в той степени, в какой дружественные отношения США с Китаем окажут дополнительное давление на Советский Союз.

После Белого дома Бжезинский продолжал защищать тот тип политики, которого придерживался в СНБ. В 1980-х годах, как показано в главе 10, он был довольно плотно связан с вопросами, касающимися Польши. Он тесно сотрудничал с папой Иоанном Павлом II, американскими профсоюзами и радио «Свободная Европа» с целью дестабилизировать обстановку в Польше времён военного положения. В каком-то смысле заявления советского руководства о «плане» освобождения Польши от коммунистического правления были верны, поскольку за закрытыми дверями действительно шла работа по координации различных групп и отдельных лиц. Из своего кабинета Бжезинский осуществлял довольно активную деятельность. В главе 11 очевидец описывает свои впечатления от визита Бжезинского в Москву в 1989 году, в канун падения коммунистических режимов Советского блока. Он принимал участие в неофициальном диалоге американских и советских экспертов о будущем Восточной Европы. Хозяева конференции предчувствовали неминуемый распад блока и дали ему – известному «антисоветчику» Бжезинскому – возможность обратиться к сотням высокопоставленных лиц с речью о том, как мирно перейти к неопределённому, но некоммунистическому будущему. Американский стратег польского происхождения воздержался от «чтения лекций» своей аудитории, но, скорее всего, в глубине души поздравил себя за то, что внёс свой вклад в происходящее – в величайший провал советской политики и окончательное освобождение Польши.

В 1990-х годах Бжезинского более всего заботил вопрос расширения НАТО в Центральной и Восточной Европе, но не забывал он и о ситуации на Ближнем Востоке. В главе 12 представлены подробные описание и анализ его недвусмысленной критики политики США в отношении Ирака. Превратился ли он в «голубя», как предполагает подзаголовок статьи? По сути, Бжезинский не удовлетворяет определениям ни «голубя» в конце холодной войны, ни «ястреба» во время холодной войны. «Я всегда отстаивал политику, которая позволила бы нам победить в холодной войне – посредством того, что назвал «мирным вовлечением»», – заметил он во время нашей беседы, изложенной в главе 17. И всё же, что касается относительного положения Америки в двадцать первом веке, ясно, что он умерил свои ожидания, особенно в отношении военных интервенций. Глава 13 показывает, что он последовательно ратовал за более активное дипломатическое участие США в арабо-израильском конфликте; его поддержка двухгосударственного решения уходит корнями в середину 1970-х годов. В качестве основы для серьезных договорённостей между израильтянами и палестинцами он выдвинул план из четырёх частей. В своих недавних высказываниях Бжезинский до сих пор называет Вашингтон – и, в частности, президента – ключевым фактором, который позволит сблизить стороны и избежать широкомасштабного конфликта на Ближнем Востоке; однако похоже, что он уже оставил идею, что Соединённые Штаты смогут заставить их договориться.

Критика президента Обамы в этом отношении (см. главу 17) делает голос Бжезинского одним из немногих умеренных голосов, поддерживающих различные позиции обеих партий среди громких разрушительных дебатов непримиримых противников, определяющих политический ландшафт Америки. Помимо умеренности и сдержанности Бжезинский руководствуется тем стратегическим принципом, что у каждого действия или бездействия имеются свои последствия. Его всегда заботило будущее, и он пытался предвидеть, что будет иметь значение, а что нет. В одной из своих книг он описывал грядущую «технотронную» эру и её последствия для международной политики. В другой он анализировал «большой провал» коммунизма и его последствия. В «Стратегическом взгляде» главной темой стали внутренние проблемы Америки, включая политический кризис и его последствия для внешней политики. Похоже, что будущее для Бжезинского – это история, которую должны писать здравомыслящие и мудрые люди, прислушивающиеся к советам специалистов и не теряющие голову в связи с очередными выборами. Либеральный в других отношениях, Бжезинский в этом, пожалуй, ближе всего к консерватору Эдмунду Бёрку, выдвинувшему теорию представительства, согласно которой политиков следует избирать, чтобы они делали то, что они сами считают наилучшим для своей страны и своих избирателей. Это своего рода зеркальное отражение идей большинства американцев, как консерваторов, так и либералов, которые считают, что политики должны как можно лучше воплощать взгляды своих избирателей.

В четвёртой, самой краткой части книги, в главе 15 Бжезинский изображён как профессор, занимавшийся преподавательской деятельностью на протяжении более полувека. Хотя некоторые из его студентов предпочли бы, чтобы их преподаватель проявлял к ним побольше внимания, те из них, кто получил отметку «А», были на седьмом небе от счастья от того, что заслужили одобрение очень требовательного и внешне холодного профессора. В главе 16 Фрэнсис Фукуяма, его известнейший и уважаемый коллега, описывает обеды-семинары Бжезинского с участием некоторых тщательно отобранных специалистов из мыслительных «мозговых центров» и представителей SAIS. На этих собраниях всегда выступал какой-нибудь оратор-гость, описывавший текущие события и их возможные последствия, а затем следовала дискуссия под руководством Бжезинского. Наконец, глава 17 предлагает сокращённую и отредактированную версию наших двух бесед весной 2012 года. В них Бжезинский откровенно говорил о себе и о людях, сыгравших в его жизни большую роль, о папе Иоанне Павле II и о президенте Картере. С большими, чем прежде, подробностями он также отвечал на обвинения в том, что с некоторой предвзятостью к Израилю его заставляет относиться «польско-католическое» происхождение и, возможно, даже подсознательный антисемитизм. По собственному признанию Бжезинского, из всех посещённых им иностранных государств, почти как дома после Польши он ощущает себя именно в Израиле. Он также объясняет, почему не переделал свои имя и фамилию на английский лад, когда у него была такая возможность. Это необычная беседа для довольно замкнутого человека, который предпочитает обсуждать политику, а не личные вопросы.

Каково же место Збигнева Бжезинского в пантеоне ведущих американских политологов, как теоретиков, так и практиков? Было бы небольшим преувеличением сказать, что по меньшей мере с окончания Второй мировой войны политику США определяли, с одной стороны, практическое преследование своих интересов, а с другой – риторический идеализм. Такие влиятельные мыслители, как Уолтер Липпман, Ганс Моргентау, Джордж Кеннан, Дж. Уильям Фулбрайт, Генри Киссинджер и Збигнев Бжезинский, считали основополагающим принципом соблюдение национальных интересов, и все они в то или иное время предостерегали против чрезмерного использования Америкой своей силы. Ещё в 1943 году Липпман выразил это в своём памятном высказывании: «Государство должно поддерживать в равновесии свои задачи и свою силу; намеченные цели должны соответствовать средствам, а средства – целям; взятые на себя обязательства должны соответствовать ресурсам, а ресурсы – взятым на себя обязательствам». Моргентау, рассуждая в 1951 году примерно в том же духе, призывал американцев «позабыть об идеях крестовых походов и о том, что любая нация, какой бы доблестной и могущественной она ни была, не вправе взять на себя задачу переделать мир по своему подобию», а также помнить о том, что «ни у одного государства не бывает безграничных сил, и, следовательно, его политика должна строиться на уважении сил и интересов других». Труднее охарактеризовать позицию Джорджа Кеннана. Его известная статья за подписью «X» 1947 года прозвучала боевым кличем, оправдывающим использование военной силы где угодно и когда угодно, чтобы противостоять советской экспансии, а в 1948 году он представил агрессивную программу тайной войны против Советского Союза. Тем не менее после того, как Липпман подверг его критике в ряде статей, Кеннан утверждал, что его неправильно поняли – в частности, что его описанная в статье с подписью «X» стратегия сдерживания не подразумевала использование военной силы против коммунизма. Впоследствии он перешёл на умеренные позиции Липпмана.

Похоже, что для самого Бжезинского расхождение между практикой продуманного выбора ограниченных целей и риторикой политического авантюризма и выдачи желаемого за действительное стало очевидным в середине 1950-х. Это было время, когда администрация Эйзенхауэра, особенно госсекретарь Джон Фостер Даллес, произносили одну речь за другой, обещая «освобождение» Восточной Европы от советского владычества. Как республиканцы, так и демократы особенно увлечённо разглагольствовали об «отпоре» советской мощи в годы выборов. Между тем за кулисами вице-президент Никсон в середине 1956 года назвал предполагаемое советское вторжение в Восточную Европу (подобно интервенции в Венгрию позже в том же году) «не таким уж чистым злом», поскольку оно послужило бы хорошим поводом для пропаганды на Западе. Именно тогда Бжезинский, больше заинтересованный в конкретных достижениях, нежели в пропагандистских победах, начал разрабатывать свою концепцию мирного вовлечения. Это было развитие концепции сдерживания («сдерживание-плюс») и реакция на то, как в шутку на Западе воспринимали советскую концепцию мирного сосуществования: «Что моё – моё, что ваше – об этом ещё можно поторговаться». Бжезинский, похоже, заявлял: если Москва собирается состязаться с Западом за пределами Советского блока, то Запад должен состязаться с ней внутри Советского блока.

За исключением нескольких статей во время Вьетнамской войны, в которых Бжезинский поддерживал «глобализм» администрации Джонсона, Бжезинский последовательно придерживался парадигмы «сдерживания-плюс». Придерживаясь общепризнанного толкования сдерживания в том смысле, что цель такого сдерживания заключается в том, чтобы обеспечить равновесие сил с небольшим уклоном в сторону Соединённых Штатов, Бжезинский признавал советские слабости. Он считал, что, будучи военным гигантом, Советский Союз остаётся карликом в экономическом и политическом отношениях. Ни одна самостоятельная нация, вроде балтийских государств или Грузии, как и ни одна страна Восточной Европы, такие как Польша или Венгрия, не присоединились к СССР или Советскому блоку добровольно. Их интеграция прошла не полностью, если не сказать безуспешно. Общие их институты не отличались эффективностью. Постоянный недостаток товаров первой необходимости подтверждал изъяны центральной плановой экономики.

Для того, чтобы воспользоваться этими слабостями, Бжезинский предложил концепцию «мирного вовлечения», также называемую «дифференциацией», принятой администрациями Джонсона и Кеннеди. В Восточной Европе – на «заднем дворе Москвы» – она подразумевала создание сильной оппозиции коммунистическому правлению в сочетании с экономическими обещаниями и обменами в области образования, призванными взрастить интеллектуалов, жаждущих возобновления контактов с Западом; предлагалось даже давать поблажки коммунистическим режимам, демонстрирующим хотя бы признаки либерализации или самое скромное несогласие с политикой Москвы. Таким образом ставились ограниченные цели: либерализация вместо освобождения, разнообразие вместо демократии, частичное несогласие с Советским Союзом вместо полного отхода от него и по возможности поддержка националистических настроений. Бжезинский предложил реалистичную, эволюционную альтернативу пустой политической риторике.

Возможность применить эту альтернативу по отношению к Китаю стала главным тестом «реальной политики» Бжезинского. Принятый на вооружение Белым домом принцип Бжезинского, воплощённый в поговорке «враг моего врага – мой друг», оказался настолько же самоочевидным, сколько и простым. В конце концов Китай сошёл с советской орбиты ещё в начале 1960-х – около 15 лет до этого – и теперь был готов сотрудничать с Соединёнными Штатами против «гегемонии» Москвы. После впитанного с детства антисоветизма и длительного изучения тоталитарных режимов, в частности советской системы, решение пойти на примирение с Китаем далось относительно легко. В конце концов это был выбор стратега, подходившего к каждому вопросу с учётом долгосрочных интересов Америки, как до этого, так и впоследствии.