Темнело. Лещинник, уже тронутый осенью, подступал к ручью хмурой гатью. Со скалы в заводенку падали тугие капли» Они словно перекликались: «Ты?» - «Я!» -

«Ты?» - «Я!» - и это смягчало едкое чувство одиночества. Тут и решил я поселиться на ночь. Дрова и вода есть, тихо и покойно - чем не дом?

Но только сбросил рюкзак, как увидел внизу над своим ручьем огонек. Кто там обосновался? Такой же лесной шатун, как я, или кто-то недобрый таился в глухомани? Да что гадать? Кто бы он ни был, двум кострам рядом не гореть. Доброго человека встречу - ночь скорее пройдет, недоброго - может, узнаю, с чем он пришел.

Костерок, окаймленный ломким ореолом, потрескивал на стороны искрами, точно живыми светляками. На сошке - котелок. Человек на обломке лесины протирал ружье. За ним - силуэт легкого шалаша. Всматриваюсь из мутной тени в «робинзона». Хотелось заранее понять, кто он и что делает в горах.

Но что такое? Кажется, женщина! Ну да, она. В этом я окончательно убедился, когда она, поставив ружье к стенке шалаша, повернулась в мою сторону и сказала:

- Чего остановились? Идите к свету.

Мягко сказала, спокойно, а мне эти слова выстрелами показались. Как она увидела меня во тьме?

Подошел. Снял рюкзак. Поздоровался.

- Добрый вечер! - ответила. Серые глаза смотрели широко и остро, как у ночной птицы.

- Не напугал? - спрашиваю.

- А чего в вас страшного? - усмехнулась она озорно. - Я слышала, как вы еще в балку ломились. А если человек идет по лесу, как горец на скрипучей арбе едет, то он, по-моему, честен и добр… Что же стоите? Садитесь.

Она заправляла кипяток чаем и сахаром, а я рассматривал ее лицо. Свежие, чуть припухшие губы, уверенно вздернутый носик и румянец на смуглых щеках очень молодили ее. Только морщины у глаз, как птичьи следы, да стойкие прорези на крутом лбу напоминали об уже немалых годах.

Перехватив мой взгляд, она жестко спросила:

- Кто вы и что делаете в горах?

Я назвал себя. Сказал, чем занимаюсь. Брови ее приподнялись, в глубине глаз засветилась радость.

- Так это, значит, вы предлагали, кроме всех иных мер, лишать замеченных в браконьерстве трудовых отпусков? Помню, читала.

Я обратил, наконец, внимание на ее форменные гимнастерку и брюки. Мирнова! Кто же еще? Другой лесиички в этих местах нет. Вот какая она, «хозяйка зеленого дома!»

- А это вы, - говорю,- заставили директора нашей промбазы за покушение на оленя перенести в горы два центнера соли-лизунца?

Вовсе не два, много меньше.- Она мягко усмехнулась. - У него ожирение сердца, и я едва самого его доволокла от Хаса. Хлюпок, а туда же, в браконьеры… Да что о них? Давайте пить чай. - Выложила из рюкзака на салфетку домашние припасы, сняла с сошки котелок. - Кружка у вас, надеюсь, есть? А то я не собиралась принимать гостя.

- Найдется, - говорю. - Такие гости, как я, обязаны носить шансовые инструменты.

Много я слышал с Галине Мирновой. Рассказывали, например, что вскоре после Отечественной какой-то заезжий фотокорреспондент женился на этой «дикой серпе» и увез ее в город. Но не прижилась горянка к городскому двору. Года через два с сынком Веней на руках она вернулась в родное село. Говорили, что она смеялась и плакала, глядя па горы, пила из каждого ручейка, попадавшегося на пути. Что случилось между ней и мужем, так никто и не узнал толком. Любопытным Галина говорила: «Хорошо жилось - не работала, одевалась модно, в театр ходила… В общем, как сыр в масле…» На вопрос, почему разошлась, отвечала туманно: «Слишком, мол, хорошо - тоже нехорошо». Тогда же она поступила в лесную охрану и, оставив родное село, ушла с матерью и сыном на далекий лесной кордон. И здесь, в теснинах гор, она нашла свое призвание.

- Ну как чай? - остановила она ход моих мыслей.

- Отменный! Не пойму только, чем приправлен.

- Эх вы, натуралист! Даже вкуса иван-чая не знаете.

- Что поделать,- говорю,- не все сразу. Хожу вот, учусь.

О многом хотелось спросить эту лесную фею. Но было как-то неловко приставать и ней с расспросами.

- Так ничего и не боитесь? - опять спросил я.

- А чего, по-вашему, надо бояться?

- Как же? Звери, человек злой и вообще… женщина ВЫ.

- О лешем бы еще вспомнили, - блеснула она усмешкой. - Со зверями я дружна с детства. А злой человек пусть меня боится. Женщина вовсе не слабее мужчины, если она здорова и не белоручка. Меня пугает не это…

Она вдруг насторожилась. В притаившейся за костром тьме что-то заскреблось и застучало: дук-дук-дук, как палкой по дну ведра.

- Ну, задам я этой нахалке! - пообещала Мирнова невидимому возмутителю порядка и стремительно растаяла в темноте.

Что там произошло? Предположить было можно, а точно не сказать. А вот она словно нешифрованную радиограмму прочла. Я бросил в огонь сушняка - тьма отступила и затаилась шагах в пяти.

Вот тишину резанул свист. Что-то закопошилось, зашуршало в прикоржавленной листве. И опять - покой. Его не нарушали, а подчеркивали шум ручья и треск валежа на костре.

Вернулась лесничка неожиданно. Возбужденная, с беретом в руке. Села на прежнее место и облегченно вздохнула.

- Куница ловила белку. Такая настырная, не угомонишь. Как будто белки для того и живут, чтобы их съедали.- Легким движением убрала волосы подберет и, продолжая прерванный разговор, сказала: - Я боюсь другого. Малодушия перед природой и всем созданным ею. Взять хотя бы зверей. У них же не то что у нас - нет ни суда, ни милиции, им некому жаловаться на свои беды. Их заступники - только мы. Но есть люди, которые смотрят на природу прямо-таки по-волчьи.

Подбросила в огонь недогоревшие концы дров. Подумала, глядя во тьму мимо меня. Снова заговорила:

- Идет такой по лесу и примеривается: это ему годно а это нет. Как будто все на земле подходит под эту мерку. Ненужное ему - пусть само гибнет, а нужное - он погубит. Для таких нет ни красот, ни ценностей. Есть одно: бей-дери. Одни кромсают кору деревьев ножами на память о своей дикости. Другие, чтобы собрать орехи, рубят под корень саму орешину или, чтобы сварить уху, морят в заводи все живое. Есть которые поджигают подлесок и по гарищу собирают жареные каштаны. Им бы закрыть все двери сюда и - наверно, вы правы - не давать таким обычных отпусков, а учить их в отпускное время поведению в лесу… Невосполнимой потери сокровищ наших гор - вот чего я боюсь…

В лесу опять стало тревожно. Истошно захохотал филин. Зашуршал подлесок. Кто-то отчаянно вскрикнул и протопал по взгорку за шалашом. Лесничка схватила ружье и, щелкнув на бегу курками, опять пропала в ночи, как в пропасти.

Бросился я за ней, чтобы при необходимости помочь, но в десятке шагов больно ушиб ногу о камень и вернулся, досадуя на свою неповоротливость. Привычное чувство превосходства над всякой дичью начало таять во мне, казаться худым спутником. А она, Галина Мирнова, пожалуй, никогда и не думала о таком превосходстве. От того, кажется, и природу мы любим по-разному: я любуюсь ею, без вмешательства, а она несет ей добро.

Где-то за увалами хлопнул выстрел, и его раскат смутил птичий покой. Ждал лесничку с тревогой, как в былое время фронтового друга из разведки. Чью жизнь отстаивала? Кого жалела и кого наказывала? Удивительная женщина!

Пришла усталая, но довольная. И не одна - с косуленком на руках. Поднесла его к свету. Из раны на шее сочилась кровь, и малыш бился в ее руках и дрожал.

- Все-таки поранил, разбойник! Темно было стрелять, а то бы…- Тронула его лоб.- Шишечки зреют - козлик!

- Шакал нападал? - спрашиваю.

- Нет, опасней. Его ненасытное величество - Трехлапый. Прошлой ночью мать разорвал, а нынче вот сына еле спасла. Пугнула волка выстрелом, а он, сиротка этот, ко мне под ноги - и трепещется, как листок на осине. Я его - на руки, а он особо и не противится.

Освободила рюкзак и посадила в него перевязанного салфеткой малыша, стянув у шеи шнурок. В непривычной упаковке он опять засучил ногами.

- Ничего, дружок. -Поживешь у меня, пока ранки зарастут, и - на волю. Приятель у тебя будет - зайка с больной лапкой.

- Волк,- спрашиваю, - на самом деле инвалид?

- Да. Попал однажды в капкан и, чтобы уйти, перекусил лапу. Теперь еще коварней стал. Из засады, как рысь, берет.

Устроила косуленка в шалаше. Вернулась к костру. Задумалась, глядя на языки пламени. И я на своем походном одеяльце отдался мыслям, может быть, о том же, о чем она, - о неисчислимых дарах природы, полученных из прошлого, о том, как бы полнее донести их до новых поколений. Как важен труд этой женщины и подобных ей людей!

Незаметно сон окутал меня теплым туманом, и я заснул.

- Как вы жадны на сон! В ручей оттащить - не почувствуете. Пойдемте, одно чудо покажу. Потом позавтракаем и - в дорогу.

Плеснул в лицо воды. Обтерся платочком и пошел за лесничкой. Походка у нее верная и легкая, и я почти бежал по камням ручья, по гребнистому откосу на хребтик, обросший дубовой молодью.

- Смотрите, - указала она вниз по откосу. - Видите, передняя левая короче правой. На рассвете капкан звякнул, и я нашла Трехлапого в таком виде.

Зверь висел вниз головой на -прогнувшемся дубке шагах в пятнадцати впереди. Увидев нас, он задергался, но капкан, скрепленный цепью с верхушкой дерева, держал крепко. Догадался: дубок был согнут и верхним, заломанным концом прикреплен к земле. Попался серый, рванулся и повис в воздухе. Тут и лапу не перегрызть - не дотянуться.

- Тяжелую, - говорю, - вы ему пытку приготовили!

- Это мой Веня, когда приезжал на практику из института, наделал с ребятами таких ловушек на Трехлапого. Другие надо убрать, чтобы не попал кто.- Подала мне ружье. - Ударьте, чего ему мучиться.

- А вы что же? Ночью стреляли, а теперь, выходит, разучились?

- Вверх стреляла, чтобы малыша отбить. Держите! - Сунула мне в руну централку и пошла, не оборачиваясь, к шалашу.

Прицелился… Нет, не могу. Хотя передо мной далеко не безобидное животное, а убить, чувствую, нет сил. Выстрелил вправо. Пуля прошлась рикошетом по деревьям.

- Оставьте! - крикнула Мирнова из-за увала.

А когда я подошел, она по-мужски сжала мою руку и сказала:

- Вот и узнала вас. Если волка щадите, то за остальное я спокойна.

Сердце наполнилось признательностью к этой женщине, труженице гор. Ответил ей таким же горячим рукопожатием.