Рэчел было три недели, когда, читая завещание матери, Силия поняла, что вовсе не так ограничена в средствах, как всегда полагала. У нее были канадские накопительные облигации, акции класса «а» компании «Белл Телефон» и больше тридцати тысяч долларов в краткосрочных казначейских облигациях. Во время беременности Силия смутно сознавала, что ей надо бы сохранить за собой работу в «Валу-марте» и отдавать потом ребенка на время работы одной женщине с Ямайки, о которой ей кто-то говорил, что она сама бабушка, очень любит детей, а деньги берет просто смешные. Она даже смирилась с мыслью о том, что придется снять жилье подешевле. Но теперь ей стало ясно, что она не только сможет все свое время посвящать Рэчел, но у них достаточно средств, чтобы остаться в старой квартире и купить кое-какую обстановку для девочки.

Поначалу Рэчел спала в старой красной плетеной корзине, стоявшей рядом с ее кроватью, поэтому на первый план вышла покупка детской кроватки. Но Силия купила еще пеленальный столик, радионяню, небольшой комод, кресло-качалку и ковер.

За день до того, как ей привезли эти вещи, они с подругами все в квартире убрали и вымыли, а еще переклеили обои в бывшей маминой спальне. На новых обоях были нарисованы массивные стилизованные буквы, с которых на хвостах и лапах свисали обезьяны. Пол покрывал ковер бледно-розового цвета. Ручки ящиков комода были сделаны в форме рыбок и покрашены в зеленый цвет. Когда все было готово, Силия прошла по комнате с Рэчел на руках, приговаривая:

— Это твое, и это твое, и это твое…

Впервые в жизни она почувствовала, что сделала важное, стоящее дело. Но в ту ночь, в первую ночь, когда они с Рэчел оказались в разных комнатах, она никак не могла заснуть, почти физически страдая от разлуки с дочерью. Эту разлуку она воспринимала чуть ли не как насильственную. В конце концов она встала, взяла малышку из новой кроватки и перенесла в стоявшую рядом с ее кроватью корзину. Потом еще лет пять они никогда не спали в разных комнатах.

Еще в роддоме она предупреждала Рэчел:

— Я часто буду делать ошибки, потому что умею только менять подгузники.

Но на деле оказалось, что этого вполне достаточно. С самого первого дня Рэчел ела нормально и спала четыре часа подряд. Силия поверить не могла в свою удачу. Ни в одной из книг, которые она читала, не было сказано, что дела могут складываться настолько хорошо. В той ситуации, какая была у нее, впору было в реку с моста бросаться, но у Силии — тьфу-тьфу-тьфу — все складывалось удачно. Никто ей просто поверить не мог.

— Тем лучше для тебя! — говорили ей друзья и знакомые.

Но почему-то все думали, что она выдает желаемое за действительное.

— Вы храбрая молодая женщина, — почти каждый раз говорил ей печальный консьерж, старый немец по имени Клаус, когда они с Рэчел проходили мимо него по коридору.

Знал бы он, насколько она чувствовала себя спокойно! Ей казалось, что любой муж — пусть даже самый замечательный — только болтался бы у нее под ногами. А мама… Мама всегда считала, что кормление грудью — это средневековый пережиток, а когда дети плачут, их не надо успокаивать — пусть себе орут, сколько заблагорассудится. Силия и представить не могла, как бы они втроем уживались вместе, но и бросить ее они с Рэчел не могли бы никак, потому что ее уже бросил когда-то отец Силии. Однако вопрос о совместной жизни даже не возник. Все случилось так, будто где-то в глубинах подсознании мать знала о ее беременности и в порыве невероятного героизма, более истинного и глубокого, чем осознанное волевое решение, она предпочла самоустраниться из их жизни. Воспринимать смерть матери с такой позиции для Силии было легче, чем смириться с мыслью о том, что на самом деле в ней не было ни смысла, ни достоинства и по чистой случайности мать отошла в мир иной в самый подходящий для этого момент.

Ее давняя подруга Лора Колмен была единственной, кто считал, что мать не могла стать для Силии ни утешением, ни поддержкой. Но, как и все остальные, Лора подозревала, что в реальности подруге приходится гораздо тяжелее, чем та пыталась это представить.

— Только не пытайся мне втолковать, что тебе не бывает скучно, — говорила она. — Я поверю чему угодно другому, но только не тому, что ты не скучаешь!

Дважды в месяц, днем по субботам, Лора настаивала на том, что будет сидеть с малышкой, а Силия в это время может сходить в кино, почитать что-нибудь в кафе или просто пару-тройку часов заниматься, чем ей вздумается. Дело обычно сводилось к тому, что Силия гуляла, пока с ног не начинала валиться от усталости. Она представляла, насколько смущенно и неловко, должно быть, чувствует себя в это время Рэчел. Что это за женщина такая тощая, с дурацкими браслетами позвякивающими и таким громким голосом? А где та другая женщина, у которой в грудях такое вкусное молочко? И Лора такая неуклюжая! Что, если она уронит Рэчел? В окнах витрин Силия ловила свое беспокойное отражение. Ее начинали терзать мысли, которые в обычной обстановке ее не тревожили. Ей было совестно и досадно, что она не сообщила отцу ни о смерти мамы, ни о том, что он стал дедушкой. И конечно, она печалилась о смерти матери, которая никогда не позволяла себе даже намека на легкомысленность. Ее единственная страсть — музыка — была подавлена еще ее матерью, и несмотря на это, несмотря на бережливость, доходившую до того, что мать делила на отдельные листки двухслойный носовой платок, чтобы им можно было пользоваться дважды, она платила за уроки фортепиано, которые брала Силия.

В какой-то момент, когда от отчаяния к горлу подкатывал комок, Силия возвращалась к дому, поднималась на свой этаж и стояла в коридоре, прислушиваясь к звукам, доносившимся из квартиры. Она либо вообще ничего не слышала, либо до нее доносились звуки телепередач, либо Лора трепалась по телефону. Прежде чем войти к себе, она каждый раз собиралась с силами (потому что с момента ее ухода не проходило и часа), и Лора всегда смотрела на нее так, как, бывает, смотрят на алкаша с бутылкой в руке.

Только не пытайся мне втолковать, что тебе не бывает скучно! Она и не пыталась. Слишком многое надо было успеть сделать. Девочку нужно было кормить, купать, менять ей подгузники, стирать — в общем, она по уши была загружена обычными домашними заботами. И если не шел дождь, она каждый день возила дочку в коляске на прогулку — не меньше чем на час, чтобы соседские женщины бросали на ребенка восторженные взгляды, а иногда и спрашивали ее:

— Это вы — ее мама?

Случалось, что Силию такие вопросы задевали, и, не в силах сдержаться, она отвечала:

— Так, знаете, получилось, что я ее родила.

В эту фразу она вкладывала весь сарказм, на который была способна, причем порой в ее голосе звучало сомнение.

Наследства матери хватило на три года. Незадолго до того, как оно иссякло, Силия от руки написала несколько объявлений, в которых было сказано: «Даю уроки фортепиано у себя дома», и расклеила их на столбах неподалеку от квартиры. Ее предложение интересовало многих, но то ли она называла слишком высокую цену, то ли что-то было не так в ее манере говорить по телефону — встретиться с ней захотел лишь один человек.

Его звали Джон Полсен. На вид ему можно было дать где-то под сорок, мужчина высокий, сухопарый, с молочно-белой кожей, крупной красивой головой и коротко подстриженными черными волосами, зачесанными вперед, как у монаха. Говорил он с непонятным Силии акцентом — не то скандинавским, не то голландским, причем его манера изъясняться отдавала, если можно так выразиться, некоторым условным формализмом.

— Мне бы хотелось сыграть Баха до того, как я умру, — с места в карьер заявил он ей.

У нее мелькнула мысль о том, что он, должно быть, смертельно болен, но тут из ванной вышла Рэчел, и как только она представила визитера дочери, тот сказал:

— Именно так я планирую назвать свою первую дочь.

Получается, еще хотя бы несколько лет он рассчитывал прожить.

— А сыновья у вас уже есть? — спросила Силия.

— Нет, нет… — Он сцепил пальцы рук — пальцы были необычайно длинными. — Я хотел сказать, что мне когда-нибудь… настолько повезет, что я смогу жениться, и тогда у меня будет дочь.

Они договорились, что Джон будет приходить к ней заниматься два раза в неделю. Он сказал ей, что работает на себя, поэтому его устроит любое назначенное ею время для занятий. Она спросила, какая у него работа.

— Я работаю с собственными капиталовложениями, — ответил он.

Значит, у него были капиталовложения.

Но не было ни слуха, ни таланта. По понедельникам и четвергам, с двух до половины четвертого, Силия сидела рядом с ним и билась за то, чтобы он мог сыграть самые примитивные гаммы. Полнейшая неспособность совладать с ритмом и координацией ее просто ошарашивала. Эти замечательные длинные пальцы, которые с таким изяществом расстегивали пуговицы пальто и однажды стряхнули ресничку со щечки Рэчел, на клавишах оказывались толстыми и неуклюжими. К концу урока оба были вконец измотаны. Он чуть не шепотом говорил:

— Извините меня.

Силия в ответ бормотала что-то о том, что не стоит отчаиваться и терять надежду (ведь он же был — о господи! — единственным ее учеником), а Рэчел только потирала ручонки.

Рэчел его просто обожала. Джон говорил с ней уважительно, казалось, он будил в ее трехлетнем сердечке страсть к свободе. И у Силии он, должно быть, вызывал подобное чувство, но — положа руку на сердце — в ней он будил еще и чисто физическое влечение. Его худые запястья, утонченный профиль, элегантность живущего впроголодь аристократа в сочетании с обреченностью музыкальных амбиций провоцировали в ней желание немедленно уложить его в постель и нежно раздеть. Она почти не смотрела на мужчин за последние четыре года, и ее никогда не привлекал настолько деликатный человек, но именно эта его деликатность позволяла ей представлять, что он входит в ее жизнь. Не грубым вторжением, а как изящное украшение. У которого еще и капиталовложения есть! Без всяких намеков с его стороны — кроме обычной его учтивости — она стала строить воздушные замки, думая о свадьбе, о доме с садиком, о том, что не надо будет считать, сколько она потратила на сигареты, и не надо будет покупать лифчики в самых дешевых магазинах.

Чтобы более или менее прилично сыграть примитивную мелодию на десять тактов, ему потребовалось два месяца. Силия решила это как-то отметить и спросила, не хочет ли он остаться на чашку чая. К немалому ее удивлению (после урока ее ученик всегда торопился на встречи с банкирами и биржевыми брокерами), он ответил:

— Мне действительно очень этого хочется.

Она поставила на стол свой лучший чайный сервиз, приготовила сэндвичи из белого хлеба с салатом и помидорами, обрезав предварительно корочку. Джон умял их за милую душу и казался счастливым и расслабленным, рассказывая им о том, как проходили его детские годы в Осло и Франкфурте. Мать его была детским врачом, отец — финансистом.

— А наш папа живет в Нью-Йорке, — заявила Рэчел, как только он сделал паузу.

— Это твой папа там живет, — поправила ее Силия.

— Он черный, — не унималась Рэчел.

— Неужели? — изобразил удивление Джон. Он улыбнулся Силии участливой и довольной улыбкой. Улыбкой мужа.

В следующий четверг он остался на ужин, потом подождал, пока Силия купала Рэчел, и по настоянию девочки прочитал ей перед сном рассказ.

— Хотите рюмочку кофейного ликера? — спросила Силия, когда он вернулся в гостиную. Сама она уже допивала третью. — Или сразу перейдем к сексу?

Джон ослабил узел галстука.

— Сначала я хотел бы привести себя в порядок, — проговорил он.

То есть он собирался принять душ, причем в одиночестве.

Силия сочла это на удивление милым. Она ждала его в постели и думала о том, выйдет ли он из ванной голым или обернет вокруг бедер полотенце. Вторая догадка оказалась верной — его интимные подробности были скрыты полотенцем, которое он убрал только после того, как скользнул под одеяло.

Они целовались, по крайней мере она его целовала. Плоть его оказалась неожиданно вялой и податливой, как шланг из мягкой пористой резины. Что бы она с ним ни делала, эрекция у него так и не наступила. В конце концов он повернулся на спину и натянул на себя простыню.

— Прости меня, — прошептал он. — Я ничего не могу с собой поделать, когда рядом в комнате Рэчел.

— Она спит.

— Я чувствую себя… так себя чувствую, будто несу за что-то ответственность…

К чему он это сказал? Силия приподнялась, опершись на локоть:

— Ответственность за что?

— Она, конечно, твоя дочка…

— Верно.

— Но у меня все время перед глазами ее личико.

Силия снова легла. Теперь ей все стало ясно: его в этом доме привлекала Рэчел, а не она. А если копнуть поглубже, может быть, именно Рэчел была единственной причиной того, что он сюда ходил все эти недели.

— Знаешь, тебе никогда не удастся сыграть Баха, — сказала она, окончательно осознав жестокую истину.

— Да, я знаю, что горбатого лишь могила исправит. Но мне бы хотелось… — Он повернулся к ней лицом, придерживая простыню у шеи. — Я бы хотел продолжать тебе платить, поскольку ты имеешь полное право на это рассчитывать…

— Не беспокойся, — перебила она мужчину. — С нами все будет в порядке.

В понедельник днем, чтобы Рэчел особенно не задумывалась о причине отсутствия Джона, она взяла ее на ферму Ривердэйл в Кэббеджтауне. Когда Джон уходил, он спросил у нее, нельзя ли ему будет время от времени навещать их, но Силия ответила, что лучше не надо. Ему ведь не ее хотелось навещать, а Рэчел. Но не это стало главной причиной ее отказа — основную роль сыграло его фиаско в постели. Она чувствовала себя настолько смешной, обманутой в самых сокровенных своих ожиданиях, что и его костлявая голова, и худые запястья, и бледность удивительная, и мужское достоинство, которое так ее разочаровало, теперь казались ей патологическими проявлениями его нездоровья, и она корила себя за то, что сразу не смогла этого понять.

Она сказала Рэчел, что ему пришлось уехать.

— Куда? — спросила дочка.

— Не знаю, милая, далеко-далеко.

— Но ведь он же наш ученик.

— Он раньше был им, — ответила Силия, — а теперь перестал им быть.

— Но он же нас любит!

— Да, — согласилась Силия, — любит.

— Значит, он должен нас навещать.

— Он больше не может. Он уехал.

Рэчел какое-то время думала над ее словами.

— Знаешь, — сказала она, — я все поняла: он уехал в Нью-Йорк!

— Вот видишь, — ответила ей Силия, — ты и сама все знаешь. Конечно, он уехал именно туда!

Рэчел даже руками развела от очевидной логичности такого вывода. Ее личико озарилось улыбкой. В ее взгляде на мир очевидным и непреложным фактом, в котором не приходилось сомневаться, было то, что все мужчины, которые тебя любят, почему-то обязательно оказываются в Нью-Йорке.

После того как девочка немножко поспала днем, они отправились на ферму Ривердэйл. Когда они выходили из дому, небо было чистым, но пока ехали в автобусе, набежали облака, а через несколько минут после того, как они сошли на своей остановке, стало совсем темно от нависших туч. Они и полпути до улицы Карлтон не успели пройти, как загрохотал гром и разверзлись хляби небесные. Силия завезла коляску под раскидистое дерево и попыталась поднять складной верх. Но там что-то заело.

Вдруг откуда ни возьмись перед ней возник какой-то мужчина и спросил, не нужна ли помощь. Он тоже несколько раз пытался поднять крышу коляски.

— Здесь винт выскочил, — сказал он. — Если не… не возражаете, вы можете переждать дождь там, — он сделал жест в сторону ближайшего дома, — на крылечке, пока я… я починю вам коляску.

Его манера говорить напоминала выговор Джона Полсена неторопливостью и североевропейским акцентом. Он принес им полотенца и, пока они вытирались, справился с ремонтом, а потом пригласил их в дом выпить лимонадика. Силия приняла приглашение. Дождь лил как из ведра, и им надо было его как-то переждать.

Ситуация, в которую они попали, показалась Силии по меньшей мере странной: мужчина с прекрасными манерами, говоривший как Джон, объявился именно в то время, когда она должна была давать Джону урок. Физически он был совсем не похож на Джона. Роста чуть выше среднего, худым его назвать никак было нельзя, лицо круглое и румяное, волосы прямые и очень светлые. У нее было такое чувство, что раньше они уже где-то встречались, но имени его — Мика Рэмстед — она никогда раньше не слышала, и знакомых общих у них тоже вроде быть не могло. И тем не менее… Крылечко, дождь, белая плетеная мебель, разговор о жизни под сигаретку, пока Рэчел сидела с его собачками, зарывая ручонки в их шерсть, — от всего этого веяло домашним уютом, спокойной расслабленностью.

Перед тем как уйти, она договорилась с ним о том, что снимет у него на втором этаже квартиру за треть цены, которую платила за свою. Причем он разрешил ей вообще ничего за нее не платить, пока она не найдет себе работу, но она сказала, что это уж слишком. Такое великодушие совершенно незнакомого человека вполне могло показаться подозрительным, как это показалось Лоре, особенно после того, что произошло у Силии с Джоном, когда и сама Силия, и Лора неверно оценили ситуацию. По настоянию Лоры Силия еще раз попыталась проанализировать его предложение. Она думала: «Господи, может, он извращенец?», но заставить себя в это поверить не могла. Что же касается каких-то романтических иллюзий, на этот счет она была спокойна, потому что почти не сомневалась в том, что он голубой.

— С чего бы это ему не быть тем, за кого он себя выдает? — спросила она Лору. — Не перевелись ведь еще, наверное, великодушные люди. Мне просто повезло. И вообще я везучая.

— Что ты имеешь в виду?

— Деньги мамины. Рэчел.

— Только особо не расслабляйся.

Шесть лет спустя Силия вспомнила о том, какой взгляд Лора бросила тогда на Рэчел: как будто вокруг девочки вилась куча демонов. Вспомнила она и о Джоне Полсоне, вписав его имя в список подозрительных мужчин.