В середине марта 1945 года миссия Алсос, следуя по пятам за нашими войсками из Людвигсхафена в Мангейм, пересекла Рейн. Вскоре мы вступили в известный университетский город Гейдельберг. В Медицинском исследовательском институте кайзера Вильгельма находилась лаборатория выдающегося немецкого экспериментатора-ядерщика профессора Вальтера Боте. Ее захват и был первой нашей задачей. Спустя двадцать четыре часа после того, как наши люди выполнили это, прибыли другие части американских войск с задачей захватить институт врасплох. Надо сказать, что захваченными врасплох оказались они сами, когда обнаружили, что мы уже там.

Направляясь в лабораторию на встречу с Боте, я. испытывал некоторое чувство неуверенности в том, как себя вести. Я впервые должен был встретиться с неприятельским ученым, знакомым мне лично и принадлежавшим к ограниченному кругу лиц, занятых в немецком урановом проекте. Не составляло, конечно, особого труда придерживаться по отношению к иностранцам повелительного тона, особенно, если учесть, что вы действуете при поддержке двух кадровых офицеров. Но как я мог принять подобный тон по отношению к Боте, моему старому знакомому и коллеге, к тому же более квалифицированному физику, чем я? Как можно было приказать старшему и уважаемому коллеге, чтобы он отдал свои бумаги?

Больше всего меня интересовали сведения о разработках, связанных с урановой проблемой, поэтому мой подход к делу во многом зависел от того, как сложится наша первая встреча. Меня мучили сомнения. Надо ли брать его под стражу? Или, может быть, его следует интернировать и направить в Соединенные Штаты, как это было сделано с физиками из Страсбурга?

Боте встретил меня тепло, мы пожали друг другу руки, что совсем не походило на неприязненность.

— Я рад возможности разговаривать с кем-то на языке физики, — сказал он. — Некоторые из ваших офицеров обращались ко мне с вопросами, но было очевидно, что они не специалисты в этой области. Насколько легче говорить с физиком!

Затем он начал рассказывать мне о некоторых исследовательских работах, проводившихся в его институте, и показал мне препринты, корректуры и рукописи всех трудов, написанных под его руководством за время войны. Он провел меня по лаборатории, где мы осмотрели циклотрон, составлявший гордость Боте. Это был единственный немецкий циклотрон, пригодный для эксплуатации, в то время как в Соединенных Штатах было около двадцати этих важнейших для ядерных исследований устройств!

Мы долгое время вели дружескую беседу. Меня удивило большое количество работ, проделанных в области чистой физики во время войны. Они как будто не оставляли времени для исследований, имеющих военное значение. Наконец я внезапно поставил вопрос ребром:

— Скажите, герр коллега, в какой степени ваша лаборатория занималась военными проблемами? Совершенно очевидно, что не все ваше время мы посвящали тем интересным работам, о которых вы столь пространно рассказывали?

Профессор Боте разнервничался:

— Мы находимся еще в состоянии войны, — ответил он, — вы, конечно, понимаете, что я не могу рассказывать ничего о том, что я обещал держать в секрете. Будь вы на моем месте, вы бы не раскрыли секретов. Не так ли?

Я мало что мог ответить на это. Я доказывал, что война уже почти закончена в Европе, и намекнул, что мне вообще-то уже кое-что известно относительно урановой проблемы. Но чем больше я настаивал, тем более волновался и сердился Боте. Я ничего не мог с ним поделать. Мой опыт говорил мне, что, просто задавая вопросы, далеко не продвинешься. Единственное, что можно было сделать, — это завладеть документами. Страсбург дал нам важные сведения по интересовавшему нас вопросу, но мы все еще не располагали настоящими научными докладами о проведенной исследовательской работе, которые содержали бы данные об измерениях, схемы и результаты.

— Я понимаю ваше нежелание говорить, — сказал я Боте, — но могу примириться с этим, если вы покажете мне какую-нибудь вашу секретную документацию. Это, я полагаю, нормально в условиях войны?

Боте покачал головой:

— У меня нет таких документов. Все секретное я сжег. Мне было приказано так сделать.

Говоря по правде, я не поверил ему. Он мог сжечь официальные бумаги, но трудно было поверить, чтобы физик предал огню результаты своих кропотливых изысканий, сколько бы раз на них ни ставился штамп со словом «Секретно».

Но Боте уверял, что говорит правду и что вынужден был сделать это по строжайшему приказу, хотя и с большим сожалением. Всестороннее расследование, проведенное нашими офицерами и сотрудниками контрразведки, не опровергло этого утверждения Боте. Мои подозрения оказались ошибочными. Все указывало на то, что Боте говорил правду.

Боте был человеком слова и заслуживал уважения. Он не раскрыл никаких секретов до самого Дня победы. И лишь после, в июле, он представил доклад о военных исследованиях его института в урановой проблеме. Несомненно, ему было известно, что к этому времени в наших руках уже было все относящееся к немецким работам в области урана.

Боте был лояльным немцем и никогда не был нацистом. Его лишили профессуры в Гейдельбергском университете, когда нацисты превратили это учебное заведение в крепость нацизма. Взамен этого он получил назначение в Медицинский институт, кайзера Вильгельма, также расположенный в Гейдельберге, где партийная политика проводилась не так настойчиво. Директором этого института был известный химик-органик Ричард Кун. Когда химики из миссии Алсос, профессора Луис Физер из Гарварда и Карл Бауман из Висконсина, которых он знал раньше, встретились с ним, он проявил высшую степень готовности к сотрудничеству и приветствовал их в своей лаборатории. Кун сообщил, что не имел никакого отношения к военным работам: всем этим руководил химик Тиссен в Берлине. У него же не имелось никаких секретных докладов. Он занимался только вопросами химии в области изготовления новейших лекарств. В одной из пещер в Центральной Германии запрятана, по его словам, весьма полная библиотека Германского химического общества и там, возможно, находятся все доклады военного значения. Это послужило поводом к тому, чтобы Луис Физер пустился в полные приключений поиски этой пещеры. Кое-что ему удалось найти, но не библиотеку. Как мы узнали позже, библиотека находилась в пещере где-то возле Берлина, на оккупированной русскими территории, и в ней не содержалось секретных докладов.

Письменный доклад Ричарда Куна показался мне недостаточно убедительным. Будучи президентом Германского химического общества, он весьма рьяно выполнял все обряды нацистского культа. Приступая к занятиям, он никогда не упускал случая, подобно истинно нацистскому лидеру, отдать гитлеровское приветствие и провозгласить «Зигхайль!» Те, кто его хорошо знал, говорили, что все это он проделывал для того, чтобы уберечь германскую химию. Он держался за свой президентский пост, чтобы не допустить перехода этой важной области в руки ортодоксального нациста и плохого химика. Однажды он сказал одному из своих коллег следующее: «Я не даю нацистам возможности выгнать меня».

Куну, может быть, и удавалось провести нацистов, но я чувствовал, что с нами он также очень хитрит. Я не мог поверить, что он не был знаком с важными военными разработками, хотя у меня и не было времени заглянуть в дело поглубже. Нам было извести, попросту не обращали на них внимания. Его письмо в типично нацистской манере сопровождалось письменным «оправданием». Будучи членом СС, он тем не менее утверждал, что не был настоящим нацистом. Его манера защиты была типичной для нацистской психологии, поэтому очень трудно удержаться, чтобы не привести некоторые выдержки из этого «документа». После обещания продолжать свои исследования для военных нужд США он обращал наше внимание на то, что тюремная камера не является наилучшим местом для таких работ.

«Гехеймрат Ленард, — писал он, — великий ученый, лауреат Нобелевской премии, друг Резерфорда, почетный член Института имени Франклина (США), научное суждение которого не подлежит сомнению, несмотря на его политические взгляды, всегда указывал на меня как на своего лучшего ученика…». Далее он пускался в перечисления своих добродетелей, вроде следующих:

«I. Мои секретные вклады и т. п.

1. Рисковал жизнью для союзнических армий. Предлагал лояльное сотрудничество с ними.

2. Всегда поддерживал притесняемых соотечественников-католиков.

3. Был помощником, другом и защитником соотечественников-евреев в течение двадцати лет.

4. Многократно помогал другим соотечественникам в изменчивой политической обстановке, а также иностранцам.

II. В области политики

1. Не произносил никаких политических речей и не проводил какой-либо другой агитационной деятельности.

2. Давал ограниченную информацию только о своей научной работе в области прикладной физики и радио.

3. Против меня предпринимались действия, направленные на исключение меня из СС в связи с указанным в п. 1.

4. Мой брак не был признан в кругах СС; один из моих родственников был отправлен в концентрационный лагерь и там умер».

В июне, когда я вернулся в Париж, мне стало известно от наших работников в Гейдельберге, что местные органы контрразведки посадили Боте в тюрьму. Я приказал немедленно это расследовать. Оказалось, что павшие на него подозрения в связи с деятельностью «Вервольф» («Оборотень» — подпольная организация фанатиков-нацистов) были совершенно необоснованны. По нашему предложению его вскоре освободили. Боте вполне мог простить нам это недоразумение: при нацистах такие вещи случались с людьми гораздо чаще. Но совершенно непереносимым для него было то, что работники контрразведки, не располагая достаточным помещением для заключенных, посадили в одну камеру с ним его заклятого врага Веша.