Рассказывают о французе, который будто бы говорил: «Моя страна всегда замечательно готовилась сражаться за прошлую войну. В 1914 году мы дрались за войну 1870 года. А в 1940 году у нас была «линия Мажино», которая могла бы послужить нам так же хорошо, как в 1914 году».

Рассказ этот, конечно, апокрифичен. И все же в нем есть зерно истины, которое может сослужить нам хорошую службу как предупреждение, чтобы исход второй мировой войны не сделал нас слишком благодушными и мы не почивали на лаврах. Ученые, возможно, больше, чем остальные люди, боятся третьей мировой войны и чувствуют отвращение к ее перспективе. Кроме того, они понимают, насколько безрассудно было бы для нас воображать, что нынешнее превосходство американской науки будет оставаться неоспоримым или что., поскольку мы владеем атомной бомбой, будущее автоматически за нами.

В предыдущих главах были показаны определенные ошибки в немецкой организации научных работ, а также определенные заблуждения немецких ученых и их правительства, но было бы ошибочным делать из этого для себя успокаивающие выводы. Значительно важнее для нас сделать из них выводы о том, как избежать повторения подобных ошибок в нашей собственной среде.

Вторая мировая война убедительно показала, что страна, сильная в научном отношении, находится в более благоприятном положении в отношении самозащиты. Некогда существовавший разрыв между чистой наукой и ее практическим применением почти исчез. Было время, когда инженеры относились скептически к теоретическим наукам, но сегодня такое отношение встречается значительно реже. В таких областях, например, как аэродинамика и радиотехника, результаты математических исследований могут сразу же переводиться на язык практических применений.

Но чистая наука никогда не была чьей-либо национальной монополией, и одной из самых опасных ошибок немецких ученых было убеждение в превосходстве немецкой науки. За очень небольшими исключениями, все они самоуверенно считали чем-то само собой разумеющимся, что их работа превосходила все достигнутое учеными союзных стран. Это особенно проявилось в отношении к урановой проблеме. Когда в 1943 году Рудольф Ментцель доказывал безнадежную отсталость союзников, основываясь на медленном продвижении немецких ученых вперед, то это нельзя расценивать просто как мнение некомпетентного человека. Ментцель только выражал общее мнение немецких ученых. Именно этим объясняется следующее заявление такого способного физика, как Вальтер Герлах: «Я убежден, что в настоящее время мы идем еще значительно впереди Америки». Это говорилось в декабре 1944 года.

К счастью, подобное благодушие вряд ли можно встретить среди американских ученых. Они далеки от того, чтобы поддаваться тщеславию по поводу своих успехов в изготовлении атомной бомбы, так как знают, что устройство ее предельно просто. Но они считают, что любая другая страна, имеющая соответствующие сырьевые материалы, может в течение нескольких лет изготовить бомбу. Основные принципы ее хорошо известны любому человеку, изучающему новейшую физику, а инженерные решения могут оказаться даже более простыми, чем наши.

Но если среди американских ученых не встретишь много благодушия, то этого нельзя сказать с такой же степенью уверенности про широкую публику и некоторых ее представителей в правительстве. Тут господствует уверенность, что мы находимся далеко вне всякой возможности соперничества, так как обладаем атомной бомбой. У многих людей существует совершенно ребяческое представление об атомной бомбе, «секрет» которой мы, якобы, должны очень тщательно оберегать. Они представляют себе дело так, как будто бы секрет существует в виде формулы или диаграммы на листе бумаги, который при приближении вероятного противника следует немедленно проглотить. Убежденные, что мы по крайней мере можем не опасаться атомных атак, они хотели бы иметь уверенность, что «секрет не утечет и их ночной сон не будет нарушен».

Если позволить таким представлениям широко распространиться, то наша научная неподготовленность может привести нас к такому положению, когда мы подвергнемся неожиданной атаке, по сравнению с которой Пирл-Харбор покажется просто разбитым окном.

Как мы уже видели, нацистская догма создавала серьезные помехи немецкой науке. В результате преследований и изгнания людей, на которых лежало «пятно» еврейского происхождения, Германия потеряла несколько крупнейших ученых. В здоровой стране, однако, такая потеря может быть в сравнительно короткое время возмещена выдающимися учеными, последователями изгнанных работников. Но этого не произошло в Германии из-за влияния нацистской идеологии, которая делала все, чтобы «неарийские» науки, подобные новейшей физике, не были популярными. Условия учебы тех немногих студентов, которые осмеливались изучать абстрактные, или «неарийские», науки, все более ухудшались. Очень часто нацисты назначали таких учителей, которые даже сами не понимали того, чему они учили. Так, Мюнхенский университет под руководством великого Зоммерфельда был одним из самых выдающихся в мире университетов в области теоретической физики. Когда Зоммерфельд незадолго до войны ушел из университета, на его место был назначен нацист Мюллер, не веривший в новейшую физику (видимо, потому, что не мог постичь ее премудростей).

При нацистском правлении студенты страдали из-за невосполнимых пробелов в учебной программе, делавших их неспособными к предстоявшей серьезной работе. Кроме того, терялось драгоценное время на изучение ненужных и тем не менее обязательных курсов.

Попытки немногих истинных ученых улучшить обстановку оказались безуспешными. Им не только приходилось бороться с нацистскими должностными лицами. Многие их коллеги заражались этим нацистским психозом.

Немецкая система образования выпускала людей, способных выполнять серьезную работу лишь в узкой области исследований и чувствовавших себя совершенно неуверенно за пределами этой области. Таких людей вряд ли можно назвать учеными или даже образованными. Им присущи черты машины или сверхробота, который решает определенную наперед заданную задачу абсолютно правильно, но у которого сразу же перегорают предохранители, если его используют для решения задачи, несколько отличной от той, для которой он построен. Типичными представителями таких немецких специалистов могут служить Филипп Ленард и Иоганнес Штарк.

У нас в Америке нет нацистских доктрин, мешающих прогрессу науки. Тем не менее в нашей среде есть некоторые симптомы, наводящие на размышления. Имеются люди с прекрасными намерениями, но заблуждающиеся — люди, способные воспрепятствовать прогрессу медицины, потребовав принятия законов против вивисекции, Ведь нет разницы между законом штата Теннесси, направленным против учения об эволюции природы, и нацистскими установками против современной физики. Мы не отбираем нацистов для преподавания в наших университетах, но определенная расовая дискриминация у нас существует. Конечно, эта дискриминация не проводится нашим правительством, но члены факультетских советов, деканы, президенты, члены правлений университетов являются достаточно серьезной силой. Если такая дискриминация упорно остается и развивается, то она может достичь опасной для американской науки точки.

Да, у нас отсутствует нацистская догма, стремящаяся сделать абстрактную, «неарийскую», науку непопулярной среди студентов. Но тем не менее так называемые «серьезные науки» пользуются у американских студентов неважной репутацией. В результате количество молодых специалистов, посвятивших себя чистым наукам, все еще недопустимо мало. Идеалом, который избрала американская молодежь, является человек типа Эдисона, в то время как такой великий исследователь, как Д. Гиббс, теоретические исследования которого в 1870 году послужили основой для новой отрасли химии, остается практически неизвестным.

Благодаря атомной бомбе наблюдается увеличение числа студентов-физиков. Но как только развеется романтический ореол новизны, так их число, по всей вероятности, уменьшится. Повышение уровня заработной платы и авторитета преподавателей, а также популяризация на уровне высшей школы значения чистой науки — все это помогло бы исправить положение дел.

Мы не можем жить на занятый в Европе научный капитал. В будущем мы можем оказаться не в состоянии импортировать физика, подобного Энрико Ферми, работы которого оказались ключевыми для нашей атомной бомбы, или великого теоретика в области аэродинамики, подобного фон Карману, или выдающегося специалиста по вибрации Степана Тимошенко и многих других. Источник, из которого они появились, ныне иссяк, и мы должны производить своих собственных гениев. Нельзя терять времени. Мы должны убедить нашу молодежь, что новые идеи более важны для их страны и для всего мира, чем новые приспособления, пусть эти последние и приносят больше немедленной выгоды.

Несмотря на репутацию немцев как хороших организаторов, неудача их науки во время войны объясняется, как это ни странно, именно плохой организацией их исследовательской работы. Доказательством этого может служить тот факт, что превосходно организованная исследовательская работа в военно-воздушных силах дала отличные результаты, в то время как исследования в университетах вряд ли внесли что-нибудь существенное в военные усилия страны. Но ученые в обеих группах были в равной степени способными; возможно даже, что многие из них принадлежали к обеим организациям одновременно.

Научная работа не может развиваться под руководством таких людей, как бригадный генерал СС, министериаль-директор, профессор доктор Рудольф Ментцель и министерский руководитель, профессор доктор Эрих Шуман, которым помогал, противостоял и за которыми шпионил Озенберг с его организационными схемами и индексоманией. Совершенно очевидно, что эти люди были плохими администраторами. Даже если их делопроизводство велось в должном порядке, они не пользовались доверием настоящих ученых.

Одна из главных задач административных руководителей научно-исследовательских работ состоит в том, чтобы привлекать внимание соответствующих правительственных органов к достижениям ученых. И обратно, они должны осведомлять ученых о тех проблемах, решение которых важно для армии, флота, авиации или других военных или гражданских организаций. Но Ментцель не мог оценить значения научных исследований, которыми он руководил, так же как и Шуман не был способен понять потребностей вооруженных сил. У них не хватало даже сообразительности передать эти важные функции более компетентным рядовым работникам. За очень небольшими исключениями, связь, игравшая такую важную роль в организациях союзников, у немцев или отсутствовала вовсе, или была неэффективной. Полковник Гейст в Министерстве вооружения и боеприпасов Шпеера был, вероятно, единственным по-настоящему способным для связи должностным лицом, понимавшим всесторонне нужды немецкой исследовательской работы.

Было бы ошибочным предполагать, что у нас в Америке имеется иммунитет против повторения таких ошибок. Важное значение науки, рост ее потребностей — все это требует какой-то единой системы контроля. Исследования, связанные с атомной бомбой, очень показательны в этом отношении, но это также существенно и для других участков исследовательской работы. Жизненно важное значение имеет вопрос и о правильном подборе людей на эти контрольные посты. В Германии их отбирали по степени доверия к ним со стороны нацистских партийных боссов. У нас это, по-видимому, невозможно. Но было бы фатально, если бы административный руководитель избирался по каким-либо другим, не очень разумным признакам, ну, скажем, потому, что он служил много лет в Конгрессе, или потому, что он закончил военную академию Вест-Пойнт или Гарвардский университет, или потому, что он был демократом или республиканцем, или председателем правления банка, или ушедшим в отставку послом. Есть только один критерий пригодности данного человека для такой работы — доверие со стороны ученых, работающих под его руководством, и со стороны правительственных органов, с которыми ему предстоит взаимодействовать. Несомненно, необходимо уметь находить компромиссы. Среди нас, конечно, не найдется человека, назначение которого не вызвало бы какой-то критики отдельных ученых, работников Военного ведомства и политических деятелей. Но, в конечном счете, последнее слово должно оставаться за учеными в суждении о людях, которые будут руководить в административном отношении их деятельностью.

Трудности, возникшие перед Комиссией по атомной энергии после ее создания, ясно показывают, как близки мы к повторению ошибок нацистов. Комиссия в ее нынешнем составе располагает доверием большинства ученых; несомненно, что отсутствие такого доверия сильно повредило бы нашему атомному предприятию. Но американские ученые не подхалимы, и в будущем, если действия Комиссии начнут расходиться с мнением ученых, они не постесняются громко заявить об этом. Люди, бывшие блестящими руководителями в условиях военного времени, вовсе не обязательно остаются таковыми в дни мира. Генерал Гровс как глава «Манхэттенского проекта» проделал замечательную работу в то тяжелое время, когда требовались необыкновенно высокие темпы работ по колоссальному строительству в труднодоступных местах и быстрые решения всяких трудных проблем. Он оказался очень проницательным и проявил большое мужество, взявшись за руководство этим гигантским предприятием. Но, как заявил сенатор Маккеллар, генерал не является «открывателем величайших тайн, которые когда-либо были известны миру, автором величайшего открытия, научного открытия…» Совершенно несправедливо заявлять, что он задержал работу на целый год, как ложно утверждалось в некоторых кругах. Но, по-видимому, очевидно, что большие способности генерала, полезные в то время и которые еще будут полезны во многих областях деятельности, могут не соответствовать всей специфике сегодняшнего дня.

Уничтожение такого совершенно безвредного, но ценного в научном отношении устройства, как японский циклотрон, говорит о том, что у нас не всюду существует полное и всестороннее понимание проблемы.

Три уже упоминавшиеся до сих пор ошибки немцев — самодовольство, ущемление интересов чистой науки и жандармские методы управления наукой — являются основными. Мы тоже можем повторить их, если не проявим достаточной бдительности. Были у немцев и другие ошибки, но, к счастью, не такого рода, что могли бы повториться у нас, хотя мы ввезли слишком много немецких специалистов и слепо следуем их примеру. Например, среди различных групп немецких ученых отсутствовала достаточно дружественная согласованность в работе. Что же касается американской организации, то в ней нашлось бы место и для блестящего инженера, подобного фон Арденне, и для трудолюбивого новатора, подобного Дибнеру, рядом с первоклассными учеными из группы Гейзенберга. В Германии же, наоборот, разные группы презирали друг друга. Такое положение, не имеющее ничего общего со здоровым соревнованием, конечно, не способствует успеху исследовательских работ.

Другой типично немецкой чертой, вредно сказывавшейся на их работе, был необыкновенный культ отдельных ученых. Обожание, которым коллеги окружили великого физика Гейзенберга, зашло так далеко, что помешало ему самому относиться критически к собственной работе. Как бы велик ни был Гейзенберг, урановая проблема слишком грандиозна, чтобы ее мог охватить во всей ее полноте один человек. Для успеха подобного предприятия необходимо столкновение идей и мыслей многих выдающихся специалистов. Гейзенбергу, например, никогда даже не приходила в голову мысль об использовании плутония, хотя принципиально она была высказана в секретном докладе его коллеги Хоутерманса, не принадлежавшего, однако, к избранному кругу лиц. Если бы эта идея была подхвачена, то немецкий урановый проект мог бы продвинуться значительно дальше. Немцы же своей ближайшей целью поставили разработку уранового котла на медленных нейтронах, а последующую задачу связали с ошибочной идеей взрывающегося котла.

Многие наши физики-ядерщики с трудом верят в то, что Гейзенберг не заметил того, что так очевидно им всем сегодня. Но не следует забывать, что наши ученые тоже начинали с идеи о взрывающемся котле. Нельзя отрицать, что некоторые немецкие предварительные работы, относившиеся к котлу, были выполнены блестяще, но они проводились слишком медленно и в слишком малых масштабах, чтобы иметь серьезное значение.

Наконец, следует говорить о таком щекотливом вопросе, как секретность. В этом, отношении мы очень мало чему научились у немцев. По нашим понятиям, их система обеспечения секретности уранового проекта была малоэффективной. Но как бы ни была необходима строгая секретность в военное время, в мирное время она таит в себе определенные опасности. Если во имя секретности какие-то фундаментальные научные открытия приходится скрывать от остальных ученых, то результат может оказаться более опасным, чем запрещение изучения трудов Эйнштейна в Германии. Достаточно только представить себе, что бы. произошло, если бы студенты учились по неправильным учебникам, так как правильные надо держать в секрете. К счастью, существующий порядок допускает публикацию всех фундаментальных научных открытий и результатов измерений, относящихся к атомной бомбе, но и здесь чрезвычайно трудно определить, где следует провести границу, Замечательно то, что в самом начале узы секретности были наложены на атомный проект не военными или правительственными инстанциями, а самими учеными. Это был тогда единственный разумный путь. Когда в научных вопросах дело доходит до секретности, то наилучшими судьями являются сами ученые. Они знают, как и когда следует сохранять секретность.

Преувеличенная секретность тормозит прогресс науки и отрицательно сказывается на подготовке молодых ученых. Война серьезно помешала обучению студентов, и в результате теперь при сильно возросших потребностях в научных кадрах мы ощущаем нехватку физиков и других ученых. Но как можем мы готовить новых ученых, если то, что им необходимо знать, держится под секретом? Как можем мы направить умы молодежи на те области, которые спрятаны от них? Некоторые крупные открытия физики были сделаны очень молодыми людьми в самом начале их научной карьеры. Отнимите этот первичный источник прогресса — в науке на целое поколение воцарится застой.

Ученые иногда гордятся отсутствием национальных барьеров в их деятельности. Имеется немало примеров того, как в течение первой мировой войны британские ученые работали над немецкими проблемами и наоборот. Во время второй мировой войны существовал регулярный обмен астрономической информацией между астрономами союзных стран и стран оси через нейтральные государства. Секретность, конечно, исключила бы международную кооперацию научных работ. И даже хуже — она может привести к делению ученых на группировки в данной стране, данной лаборатории и в данном проекте, если не будет допускаться обмен информацией.

Присущее ученым желание обсуждать свои работы нельзя объяснить стремлением к хвастовству. Стремление бескорыстно делиться научной информацией также объясняется не какими-нибудь превосходными чертами характера ученых. Истина заключается в том, что обмен научными знаниями и, следовательно, объединение их совершенно необходимы для каждого отдельного ученого и прогресса всей науки в целом.

Потребность ученых во всемирной кооперации и их стремление к этому является положительным фактором для всего мира, который так нуждается в духе сотрудничества. Только устранив барьеры всяких догм, недоверия, страха и секретности, только в условиях свободного обмена идеями и максимального распространения правды может развиваться наука, а вместе с ней и повышаться уровень нашей цивилизации.