— Слушай, Валера, выступишь в моем классе? Перед учениками, их родителями? — сказала Алла Петровна, собираясь в школу. Она вчера засиделась за тетрадями, легла спать поздно, оставив их на столе, и теперь торопливо складывала тетради в портфель.

— Почему я? — заглянул из передней Скачков, держа пальто в руках.

— Если начальник выступит, легче будет договориться с его подчиненными.

— Что ты еще придумала?

— Не я придумала, жизнь.

— И какая же она у вас там, эта жизнь?

— Какой была, такой и осталась. Так же звенят звонки, так же школьники тузят друг друга на переменках. Тетрадей не уменьшилось. Проверяющие как ходили на уроки, так и ходят. Боремся за знания. Учителя начали стонать… Дети не хотят учиться. Говоришь им, говоришь, а они как глухие. Просидит такой десять лет, ничего не делая, какой из него потом работник? Есть и такие, что учат уроки без всякого интереса. А надо, чтобы ученики с нетерпением ждали каждого урока, заглядывали на следующую страницу учебника…

— Слишком многого ты хочешь.

— Может быть. Но без этого учеба утрачивает смысл. Вместо того чтобы вырастить творца, мы растим робота. Как сделать, чтобы всем детям хотелось учиться? Я много думала об этом. Ясно, что надо так строить уроки, чтобы им было интересно. У меня часто бывает чувство, будто передо мной не ученики, а стена. Как сломать эту глухоту? Как растормошить детей? Убеждена, без помощи родителей добиться этого трудно… Созывала родителей, говорила. Посидели, послушали и ушли такими, какими пришли. Я подумала, а если попробовать проводить родительские собрания вместе с учениками? И приглашать на них интересных людей?

— Ты считаешь, я интересный человек?

— Считаю, что ты самый интересный человек.

— О чем же мне говорить?

— Хе! Сколько прожил на свете и не знает, что сказать детям… Расскажешь, как учился, как тебе хотелось учиться. Тебе же хотелось учиться? Вообще какое место в твоей жизни занимает учеба. Посоветуешь ребятам что-то полезное. С высоты своего опыта. Думаю, тебе подсказывать не надо.

— Когда собрание?

— Когда скажешь…

«А что я могу посоветовать детям с высоты своего опыта?» — подумал Скачков, натягивая пальто на плечи.

Сел в машину, сказал водителю ехать в цех подземного ремонта скважин. До него дошли слухи, что в последнее время ремонтники выезжают на работу с задержкой. Будто их подводит транспортный цех. Поручил Котянку разобраться и доложить. Тот сказал, что серьезных нарушений не выявил. Захотелось самому посмотреть, как там налажена работа.

Утро выдалось туманное. С неба, как сквозь сито, сеялся мокрый снег. Вода заливала выбоины и низинки, серым веером разлеталась из-под колес, обрызгивая снег на обочине. «Дворники» нудно скребли ветровое стекло, навевая дремоту. «Что же посоветовать детям?» — думал Скачков. Старался вспомнить что-нибудь из своей жизни. Ничего поучительного не вспоминалось. Может быть, напомнить о старых, но забытых полезных истинах? Какие же истины он выверил своей жизнью, своим опытом? В голову лезло банальное, всем известное… Рассказать разве о том, как много надо знать нефтянику? Так человеку любой профессии надо знать немало. Об этом пишут все пионерские газеты. Надо сказать что-то свое, что-то такое, что знает только он один. А что? Вот если бы выступать перед товарищами по работе, он нашел бы что сказать. И говорит. Чуть не каждый день говорит. На собраниях, на планерках. О нефтепромысле, о его проблемах… Детям же этого говорить не станешь. Им нужно не производство, им нужна жизнь. Как строить ее, эту жизнь, от каких ошибок оберегаться. Где-то он, Скачков, читал, что ценность каждого человека, его личности, измеряется тем, какой опыт он может передать детям. Неужели его жизнь ничем не поучительна для детей? Неужели ему нечего оставить им в наследство? А может, рассказать о тех проблемах, которые не удалось одолеть его поколению, которые останутся на их долю? Чтобы не думали, что все сделано. Детям часто кажется, что они опоздали родиться. На деле же для каждого поколения новой тяжестью ложатся на плечи новые проблемы. Для каждого поколения дела остается не меньше, чем было его у предыдущего. Однако об этом знают все. Детей можно еще заинтересовать, а родителей? Надо сказать что-то такое, чтобы это заставило задуматься тех и других. Тем более собрание-то общее. Нет, надо ориентироваться на детей. Но и их общими истинами не возьмешь. Дети сейчас много читают, много знают. Правда, не все понимают, но ничего, поймут, когда жизнь возьмет их в оборот.

А что бы он, Скачков, мог посоветовать родной дочери? Что он советовал ей в свое время? Чтоб старалась учиться, чтобы нигде поздно не задерживалась, чтобы всегда говорила родителям, куда идет, где будет, когда вернется домой. Больше ничего не вспоминалось. А как надо жить, кажется, об этом не говорил. И потребности не было. Сами старались жить как все, и дочка жила не хуже других. А может, и лучше. Человек из нее получился неплохой. Муж у нее, о нем тоже ничего худого не скажешь. Оба хорошие специалисты. На жизнь не жалуются, и на них никто не жалуется. Чего еще надо?

И все же, что он скажет ученикам? Неужели ему нечего сказать? Прожил вон сколько, повидал всякого. Военные его возраста давно на пенсии. Мемуары пишут… Покосился на водителя. Сжав тонкие губы, тот внимательно смотрит прижмуренными глазами перед собой. На лице выражение уверенного в себе человека. Интересно, какими проблемами живет он, шофер первого класса, который за рулем больше двадцати лет. Не только же запчастями забита его голова.

— Слушай, Федорович, вот если бы тебя послали в школу выступить перед детьми, что бы ты им посоветовал? Из своего жизненного опыта, конечно.

— Что? — Федорович задумался, провел рукой по шевелюре, тронутой сединой, как молоденьким инеем. — Я считаю, Михайлович, что все мы одно можем посоветовать нашим детям. У нас с вами нет имений, фабрик, заводов. Мы пролетарии. Какое богатство у нашего брата? Работа. Больше ничего. Чтобы жизнь не задалась скучной, надо иметь профессию по душе. Есть любимая профессия — ты счастливый человек. Нет — тебе не позавидуют. Наш брат работой привязан к жизни. Нет у человека любимого дела, и он как перекати-поле. Конечно, можно посоветовать увлечься рыбалкой, охотой — это украсило бы жизнь. Но теперь рыбы нет, дичи тоже. Путешествовать? На какие шиши? Вот и выходит, как ни крути, нашему брату остается одно — работа. Только надо, чтобы она была в радость. А что? Разве не так, Михайлович?

— Так, так, Федорович, — сказал Скачков, а про себя подумал, что детей, которые еще ждут от жизни чего-то необыкновенного, таким советом не утешишь, не разворошишь.

А каким?

Все эти дни, пока Скачков проверял своевременный выезд ремонтных бригад на объекты, проводил летучки, встречался с бурильщиками, словом, делал десятки больших и малых дел, он не переставал думать и о том, что же скажет детям. Кроме того, что его выступление должно понравиться родителям и детям, оно должно понравиться и Алле Петровне, вот в чем была загвоздка. Не хотелось, чтобы Алла Петровна разочаровалась в нем. А в голову лезли только общеизвестные истины и ничего своего, оригинального. Неужели он, Скачков, безнадежно заштампованный? Впрочем, можно ведь рассуждать и так. Все эти общеизвестные истины — они и его личные тоже. Люди в стране живут общими интересами, общими стремлениями, и поэтому у них много общих мыслей. Любить социалистическую Родину, свой народ, свой край, быть благородным в отношениях с людьми, быть честным, не задирать нос, на первое место ставить прежде всего общее — помнить, что счастье только в творческом труде, в борьбе за светлое будущее, — разве этого мало?

Но такие рассуждения мало успокаивали Скачкова. Знал, что от него ждут чего-то особенного, что может сказать только он, Скачков, нефтяник, руководитель большого производственного коллектива. Так, может, не стоит и мудрствовать? Рассказать о нефтепромысле, о том, какое это сложное производство, какие здесь механизмы, — пусть знают дети, что работать здесь можно, имея лишь основательные знания. А это и будет агитация за учебу. То, чего ждет от него Алла Петровна.

Накануне выступления в школе Скачков никуда не поехал, остался в конторе. Эмме Григорьевне, секретарше, наказал, чтобы никого не пускала к нему и ни с кем не соединяла его по телефону. За свою жизнь он немало сделал всяких докладов, выступал с лекциями, писал статьи в газеты и журналы, писал свое, писал для других. Но, кажется, никогда еще не испытывал такой неуверенности в себе, как теперь. Поэтому он и решил отгородиться на какое-то время от всяких дел и написать если не текст, так хоть план выступления, а потом показать его жене, посоветоваться с нею.

В отделе кадров ему подготовили справку о сотрудниках и рабочих управления. Из этой справки Скачков неожиданно для себя узнал, что все рабочие со средним образованием. Есть и с высшим. Особенно среди охранников и вахтеров. Оно и понятно — там работали почти одни военные пенсионеры. Значит, дорогие детки, если хотите после школы работать на нефтепромысле, постарайтесь сначала получить аттестат зрелости. Пусть задумаются!

Теперь Скачков уже знал, о чем говорить на собрании. План выступления складывался в голове легко и естественно. Он быстренько начал записывать его.

Тихо открылась дверь, и в кабинет вошла Эмма Григорьевна. Какое-то время она молча стояла у порога, не спуская своих черных глаз с начальника. Вот он поднял голову, бросил бессмысленный взгляд на двери. Казалось, не заметил ее. Снова склонился над столом и начал что-то писать.

— Валерий Михайлович, — тихо окликнула его Эмма Григорьевна, — просится на прием Удальцов Игорь Иванович со своими помощниками. Они сегодня уезжают.

— Как уезжают? Так неожиданно?

— Почему неожиданно? Неделю назад я заказывала им билеты.

— И молчали, — упрекнул Скачков секретаршу.

— Думала, вы знаете.

— Где они?

— Здесь.

— Пусть заходят… — Скачков сложил свои записи, сунул их в карман пиджака, вышел навстречу ученым.

Он привык их видеть в высоких резиновых сапогах, в брезентовых куртках, бородатых. Теперь они были все в одинаковых по-весеннему светлых костюмах, видно, недавно купленных, такие все интеллигентные чистюли. Если бы не загорелые обветренные лица, то можно было бы подумать, что в кабинет ворвались манекены из витрины универмага.

— Что же не предупредили? — поздоровался с каждым за руку Скачков, пригласил проходить и садиться. — Мы организовали бы вам человеческие проводы, а то…

— Видели, что вы заняты, и не лезли со своими заботами. Да и некогда было. Сидели день и ночь. Писали справку в министерство. Хотелось сделать ее здесь. В Москве не удалось бы так скоро. Там у каждого свои дела. Короче, документ подготовлен. — Удальцов положил перед Скачковым тоненькую папку. Копия нашей справки. И рекомендации. — Он тронул пальцем свои усики, которые на загорелом лице уже не казались такими черными, как вначале. — Для вас это не просто справка, а, так сказать, охранная грамота. По нашим расчетам, самый реальный для управления план — три миллиона. Теперь у вас сколько? Четыре? Варварство. Срочно пишите письмо в министерство. Пусть пересматривают. Ничего, что год начался. Надо переходить на тот режим, какой мы рекомендуем для каждой скважины. Если и дальше будете работать, как сейчас, через год наши рекомендации могут устареть. Ситуация во многих скважинах может измениться. У вас такой перебор! Один миллион! Короче, Валерий Михайлович, мы свою миссию выполнили, и, благодаря вам, думаем, успешно. Вы нам создали условия, лучших не надо. Свою справку мы завтра же передадим в министерство. Но и вы не спите в шапку. Тормошите их. Там много всяких бумаг, как бы не забыли об этой…

— Спасибо, Игорь Иванович… — Скачков взял папку и спрятал ее в сейф. — Завтра посмотрю, а сегодня… Во сколько поезд?

— Через пять часов, — посмотрел на часы Удальцов.

— Отлично, успеем еще в ресторане посидеть… — Скачков взял телефонную трубку, чтобы позвонить в бухгалтерию, хотел выписать сотню в счет зарплаты, но Удальцов остановил его.

— Ничего не надо. Обед заказан в вашей столовке. Короче, берите своих соратников и поехали.

Домой Скачков вернулся поздно вечером, после того как отвез членов комиссии к поезду. Набросив на плечи теплый платок, Алла Петровна за столом проверяла тетради.

— Где так загулялся? — спросила, недовольная тем, что муж вернулся поздно.

— Проводил комиссию.

— Я думала, ты над выступлением сидел…

— Сидел и над выступлением, — бодро ответил Скачков.

— Уж не в ресторане ли? — усмехнулась Алла Петровна.

Но последних ее слов Скачков не услышал, успел зайти в ванную. Там загудела вода.

Когда назавтра он вместе с женой вошел в класс, когда Алла Петровна представила его родителям и детям и он, подойдя к столу, увидел усталые, иссеченные морщинами, задумчивые лица взрослых, которые, наверное, повидали и пережили не меньше, чем повидал и пережил он, Скачков, и лица детей, светлые, как подсолнухи в зеленом огороде, то неожиданно понял, что все, что он готовился сказать им, здесь не нужно. Родители, скорее всего, не хуже его знают о тех предприятиях, где они работают, а разницы между нефтепромыслом и заводом, в сущности, никакой нет, — для детей же его лекция прозвучит как очередной и, может быть, не самый интересный наставительный урок.

— Вот пришел к вам, чтобы рассказать про людей наших, нефтедобытчиков, а глянул на вас и растерялся… — Заметил по лицам, улыбкам, что его откровенность тронула всех. — Понял вдруг, что это вам не нужно… Что же тогда вам рассказать?.. Может, рассказать, как я учился в школе? Вы даже не представляете, как мы учились. Рассказать?

— Давай, — послышался с задней парты приглушенный бас.

— Откровенно говоря, мне было очень трудно учиться. Сколько вас в классе? Тридцать пять? Так вот, мне в тридцать пять раз было тяжелей, чем вам сейчас. Представляете? А почему? Я один был в классе. Один. После войны это было. В младшие ходило больше, а в четвертый один я. Некоторым было не в чем ходить. Кому было в чем, так на вечерки бегали, а не в школу. Стыдно было. А как же! Женихи — и вдруг в четвертый класс. Я тоже стыдился. Но отец помахал перед моим носом ремнем, и я все понял. Пусть будет стыдно, чем больно. Таким образом я и оказался один в классе. Нет, забыл, нас в четвертый сразу пришло пятеро. Пятеро и начали учиться. Потом они бросили школу. Один сказал учительнице, что с грамоти хлеба не гамоти, и подался в кузницу молотобойцем. Другой сразу же бросил школу, как только начали проходить задачки на вычитание. Сказал, если бы они были на сложение, тогда он учился бы хоть до десятого класса. Сейчас он работает в колхозе кладовщиком, ему очень на пользу пошли задачки на сложение. Третий не умел стишки на память заучивать. Выйдет к доске и плачет. Бросил школу, увлекся собаками. По нескольку штук было их у него во дворе. Из того хлопца, впрочем, получился хороший конюх. Сейчас, правда, он без работы, ибо не осталось в колхозе лошадей. Четвертой была девчонка. Стеснялась в материнском ватнике ходить в школу, а девчонка красивая, вот и бросила школу. Потом она уехала в Иваново, стала ткачихой. Недавно в газете читал о ней очерк. Заочно училась. Сейчас директор фабрики. Герой Социалистического Труда. Одним словом, я остался в классе один. На меня одного был заведен классный журнал. Меня каждый день вызывали к доске, каждый день проверяли домашние задания… Вот почему мне в тридцать пять раз тяжелее было учиться, чем сейчас вам. Зато, когда я начал ходить в пятый класс, я ожил. Нас было там человек тридцать, и вызывали к доске раз в месяц. Не учеба, а малина. Хоть учебников было мало. По одному на класс. Жили в разных деревнях. День одна деревня учит, день — другая. А если не выучил, а тебя вызывали, так ответ простой: мол, до меня не дошел учебник. Но учителя не обращали на это внимания, ставили двойки. Хотел, выучил бы. И никаких разговоров. Самое интересное, что все учились. И неплохо учились. Записывали уроки за учительницей, по записям и учили. Кроме того, и родителям еще помогали. Ходили с санками по дрова — лошадей было мало, — пилили и кололи те дрова, разгребали снег возле хаты. Летом обязательно работали в колхозе. Вообще, кажется, такой проблемы, как трудовое воспитание, тогда не существовало. Кстати, художественных книжек вообще не было. Библиотеки сгорели. У кого были свои книжки, те тоже сгорели, вместе с хатами. Если бы у нас было столько книжек, как у вас теперь, мы, конечно, тоже много читали бы. Прочитанное в детстве запоминается на всю жизнь. Вообще впечатления детства влияют на многое, даже на выбор профессии. Во всяком разе так было со мной. Почему я, мальчишка из маленькой лесной деревеньки, вдруг стал нефтяником? Откуда это у меня? Случайно ли это?.. А знаете, далеко не случайно. О каких полезных ископаемых в Белоруссии мы слыхали тогда? Слыхали, читали, что наше богатство — торф. А в нашем районе и торфа нет. Конечно, мне хотелось, чтобы и у нас что-то нашли. Когда я учился в старших классах, вдруг услыхал, что недалеко от нас, в Хойникском районе, ударил фонтан нефти. Об этом писали в газетах, передавали по радио. Учитель на уроках рассказывал, какое будущее в связи с нефтью ожидало наш край. Тогда мы, конечно, не знали, что эта нефть очень сернистая, для промышленности непригодна. И вот когда окончил школу, я сразу же поехал в нефтяной институт. И начал я работать как нефтяник. Здесь, в Белоруссии. Правда, нефть не открыл, ее открыли без меня, но какое-то отношение к этому имел. Потом работал в разных учреждениях, а теперь снова стал нефтяником. Как говорят, законным. Теперь жалею, что много времени просидел в кабинетах. Если бы всю жизнь занимался нефтью, то больше знал бы о ней, был бы лучшим специалистом, чем теперь. Хотя, скажу я вам, никто, даже самый ученый нефтяник всего о ней не знает. Кстати, в молодости часто кажется, что мы все обо всем знаем. Было такое чувство и у меня когда-то. Знаете, как потом получается в жизни? Чем больше учишься, тем больше начинаешь понимать, что очень мало знаешь. Например, что такое нефть? Разные специалисты по-разному ответят на этот вопрос. Для геологов нефть — это одно из полезных ископаемых. Для нас, нефтедобытчиков, важно знать, на какой глубине она залегает и сколько ее там, густая ли она, вязкая или нет, много содержит попутного газа или мало. Для промысловиков нефть — просто сырье, из которого можно делать какие-то вещи. Для химиков — это вещество, еще далеко не изученное наукой. Каждый по-своему смотрит на нефть, и каждый по-своему ее оценивает. Так что такое нефть? Говорят, минерал. Но минералы, как правило, вещества неорганические. Поэтому нефть часто называют органическим минералом. Чем пахнет? Бензином, керосином, соляркой и даже подгорелым супом. Всего там хватает. Какого цвета? Рыжая, вишневая, красная, черная, зеленая, желтая, прозрачная… Одним словом, всякая. Почему? Никто не знает. Сколько весит нефть? Разная по-разному. Есть более легкая, есть более тяжелая. Но все нефти легче воды. Как правило. Впрочем, встречаются нефти, которые идут на дно в воде как камень. Почему? Ответа на эти вопросы нет. Или еще одна тайна черного золота. Замечено, что чем глубже залегает нефть, тем она легче. Почему? Объяснений нет. А вот на Сураханском месторождении чем глубже залегает нефть, тем она тяжелей. Вообще нефть задает человеку тысячу почему. Известно, что нефть в воде не растворяется. Вода в нефти тоже. А вот полученное из нефти трансформаторное масло вбирает воду, как губка. А железо очень хорошо растворяется в нефти. Такая ее особенность приносит немало хлопот нам, нефтяникам. Или еще одна загадка. Как известно, асфальт делают из нефти. Он, оказывается, реагирует на свет. Хорошо освещенный асфальт хуже растворяется. Еще в начале минувшего столетия один ученый использовал эту его особенность для получения рисунка на металлической пластинке. Не исключено, что такая особенность асфальта может найти применение в фотографии. История науки знает немало случаев, когда вдруг начинают широко использовать давно забытые открытия. Но есть одна особенность нефти, которая не вызывает никакого сомнения. Она горит. К слову сказать, температура сгорания нефти значительно выше, чем пороха и тротила. Чем же объяснить, что не все тайны нефти раскрыли ученые? Думаю, это можно объяснить тем, что ученые не знают еще до конца, из чего состоит нефть. Бензин, керосин, разные масла, асфальт, солярка, вазелиновое, машинное, веретенное, трансформаторное масла… Всего не перечислишь. А если на нефть глянуть глазами химика, то в ней найдутся почти все элементы таблицы Менделеева. Кислород, водород, азот, сера, железо, кальций, барий, медь, ртуть… Кстати, в каждой нефти свой набор металлов. Почему так, никто тоже не знает. А сколько примесей? Не сосчитать. Ученые выявили в ней около двухсот пятидесяти только сернистых соединений, пятьдесят разных кислот. В любой нефти всегда есть парафины. В одной только их больше, в другой меньше. Еще одна непонятная вещь, связанная с парафинами. Асфальт получается при окислении нефти. И вот в асфальтах никогда не встречаются парафины. Куда они деваются?.. Неизвестно. И еще одна особенность. В нефти не удалось обнаружить хлор, бром и йод. Однако в воде, которая всегда подпирает нефть и непосредственно с ней контактирует, они есть. Но самая великая загадка нефти — ее происхождение. Откуда она взялась? Как возникла в земных недрах? Существуют десятки гипотез о ее происхождении. Некоторые считают, что нефть вулканического происхождения. Будто бы она возникла на большой глубине в земных недрах в результате разных химических реакций с минеральными веществами. Кстати, в лабораторных условиях получена нефть из минеральных веществ, которая ничем не отличается от природной. Почти ничем не отличается от природной и нефть, полученная в лабораторных условиях из органических веществ. Вот так… Есть и космическая теория, поскольку в метеоритах, этих посланцах из космоса, находят битум. Если обобщить все гипотезы, то станет ясно, что взгляды на происхождение нефти разделяются в основном на две группы: одни являются сторонниками органического происхождения нефти, другие являются противниками такой теории. Науке точно известно, что все органические вещества оптически активны. Эта особенность есть и у нефти. Если пропускать через нее луч света, она отклоняет его вправо, бывает, что и влево. На этом основании некоторые считают нефть веществом органического происхождения. Правда, прозрачная нефть такой особенностью не обладает. Снова тайна. Но оптическая активность характерна некоторым минералам, таким, как кварцы. Это дает основание сторонникам теории неорганического происхождения нефти критиковать сторонников теории органического происхождения нефти. Как же представляют себе возникновение нефти ученые-органики? Растения и животные, что населяют озера, моря, погибая, оседают на дно. Оседают вместе с разными бактериями, солями. Со временем таких осадков накапливается огромная толща. Под сильным давлением и под влиянием высокой температуры, которая постоянно держится на глубине, из всех этих органических осадков и получается нефть. Ученые подсчитали, что в осадочных породах нашей планеты содержится около восьмидесяти тысяч миллиардов тонн органики. Это примерно в сто раз больше выявленных на сегодняшний день запасов нефти. Что именно из этих углеводородов возникла и возникает нефть, сторонники теории органического происхождения нефти не сомневаются. Но органикам не верят сторонники теории неорганического происхождения нефти. Они доказывают, что нефть возникла на недосягаемой для человека глубине под воздействием температуры и давления. Потом по всяким трещинам она поднимается выше и накапливается в так называемых ловушках под соляными или иными куполами, которые не дают нефти подниматься выше. Если так, рассуждают сторонники теории органического происхождения нефти, почему тогда нефть встречается только в осадочных породах, почему ее нет в кристаллических толщах, где она должна быть, если и в самом деле образовалась в земных глубинах. Как видите, каждый толкует на свой лад. Мне же часто думается, что напрасно органики и неорганики спорят между собой. Вероятнее всего, нефть возникает в природе и органическим путем, из погибших растений и животных, и благодаря химическим реакциям на больших глубинах. Потому-то и встречаются такие непохожие одна на другую нефти. А потом, они же, эти нефти, могут еще и смешиваться в разных пропорциях… Вы можете спросить: так ли уж важно нам знать, каким путем возникла нефть? Важно. Добыча нефти растет с каждым днем. Точное знание происхождения нефти поможет геологам открывать новые ее месторождения, а главное — определить, сколько ее в земных недрах, надолго ли хватит. Видите, сколько загадок связано только с нефтью, которую люди, казалось бы, знают очень давно. Я назвал далеко не все. Так что вам еще много чего остается выяснять. Или возьмем такую проблему, связанную с нефтью. Вы знаете, что из нее вырабатывают резину, бензин, нейлон, капроны, взрывчатые вещества, разные краски, лекарства, пищевой белок. Все невозможно перечислить. И вовсе уж невозможно представить, какие еще полезные вещи люди научатся делать из нее. А пока что миллионы тонн этого ценнейшего сырья, равного которому нет на земле, мы сжигаем в топках, в автомобильных двигателях. Чтобы сохранить нефть для будущего человечества, надо найти другие источники энергии. Атомная энергия, энергия солнца, ветра, воды… Да, можно научиться добывать энергию из обыкновенной воды, которой на земле хватит на все века. Над этой проблемой работают ученые сейчас, придется работать над ней и вам. Это обязательно надо сделать. Ибо если не сделаем, то сожжем всю нефть, так и не разгадав всех ее тайн. И таких проблем, над которыми вам еще придется ломать и ломать головы, мы оставим вам немало. Вы должны их решить или, во всяком случае, стараться решить, если хотите, чтобы хорошо жилось на земле вам, вашим детям, внукам, правнукам… А с такими проблемами, сами понимаете, могут справиться только образованные, мудрые люди.

Все сидели притихшие, даже не двигались, — так внимательно слушали. Когда Скачков кончил, то подумал, что проговорил каких-нибудь минут десять. Глянув на часы, удивился — прошло больше часа…

После собрания Скачков и Алла Петровна не спешили домой. Весна набирала разгон. Из палисадников тянуло духом оттаявших деревьев. Дорога почернела. С мокрых крыш падала капель. И им приятно было пройтись, подышать свежим воздухом.

— А ты растормошил их, — похвалила мужа Алла Петровна.

— Ерунда получилась. Хотел сказать одно, а сказал другое. — Скачков был недоволен своим выступлением. — Лучше бы рассказал про наше послевоенное детство, как мы жили, как работали. Они же ничего этого не знают.

— Ничего, еще будет время. Не последнее собрание.

У конторы Скачкова перехватил бригадир ремонтников Тарлан Мустафаев. Он взял его под руку, взял крепко, ухватисто — не вырвешься, — сверкнул улыбкой под нависшими черными усами:

— Не спеши, начальник, поговори со своим бригадиром. Извини, что так. Не могу, понимаешь, в твой кабинет попасть. Секретарша, как тигра… Одну и ту же пластинку крутит. С этим вопросом идите к Котянку. Это мне. Будто я не знаю, к кому мне надо. А что Котянок? Я говорил ему, не один раз говорил, он ничего не делает. Я ему не начальник. Понимаешь? Ты ему начальник. Скажешь, сделает.

— А что сказать?

— Скажи, чтобы раствор возили. Вчера привезли после обеда. Полдня просидели без дела. Тарлан Мустафаев не любит без дела. Тарлан Мустафаев не хочет плохо работать. Понимаешь? Скажи ему, начальник, пусть не забывает нашу бригаду.

— Какие еще просьбы? — спросил Скачков.

— Зачем все сразу, начальник? Сделайте это. Потом еще будут. Не волнуйся, начальник, у меня всегда есть просьбы. Но не все сразу. Понимаешь? Никакого начальника не хватит на все просьбы.

— Хорошо, Тарлан. Скажу, кому надо.

— Спасибо, Михайлович. И скажи тигре, чтобы не зверела, человеком была. Женщина должна быть человеком. Меня не пускать к тебе в кабинет… Я, Мустафаев, должен в коридоре ловить начальника… Смех…

— Как мой землячок работает? Алесич? — прервал Скачков.

— Если у вас все такие, как Алесич, мне очень понятно, почему тебя поставили начальником. Разумные люди растут в вашей области… Не забудь же сказать Котянку. — И, распрощавшись, Тарлан Мустафаев направился к летучке.

В приемной Скачков поинтересовался, когда к нему приходил Тарлан Мустафаев.

— Несколько раз, — ответила Эмма Григорьевна. — Дважды направляла его к Котянку. Один раз к главному инженеру.

— Ясно… — Скачков шагнул в приоткрытые двери своего кабинета, но Эмма Григорьевна снова задержала его.

— Вам телеграмма, Валерий Михайлович, — сказала она и довольно живо, если иметь в виду ее полную фигуру, выскочила из-за стола, подала вдвое сложенный листок бумаги.

Скачков тут же развернул телеграмму, прочитал: «Срочно прошу прибыть в министерство. Заместитель министра…»

— Гм… — пожал он плечами. — По какому вопросу? Какие справки брать с собой? Темная ночь…

— Наверное, по плану, — Эмма Григорьевна села за свой столик с пишущей машинкой, преданно посмотрела на Скачкова темными глазами. — Может, билет заказать на самолет, Валерий Михайлович?

— Закажите. И вызовите машину, — кивнул Скачков и прошел к себе в кабинет.

Здесь его уже ждали. На стульях вдоль стены сидели главный геолог Протько, главный инженер Бурдей и начальник технологического отдела Котянок. Позы у всех были самые живописные. Протько закинул ногу на ногу и подпер рукой тяжелую голову с бородой, которая за зиму стала еще роскошнее, кажется, он ни разу ее не подстригал, не укорачивал. Главный инженер тоже вряд ли помнит, когда переступал порог парикмахерской. Его шевелюра до того отросла, что закрывала уши. У аккуратного и ухоженного Котянка и то чубчик заметно отрос и топорщился как-то задорно, по-воробьиному.

Скачков сел за свой стол, с усмешкой оглядел присутствующих, спросил:

— Гляжу я на вас и думаю, имеете ли вы право работать в современном нефтегазодобывающем управлении?

Котянок с Бурдеем переглянулись, как показалось, настороженно. Протько сидел спокойно, как монумент. И бровью не повел.

— Будто живете не в двадцатом столетии, — продолжал Скачков. Позарастали, как пещерные люди. Или, может быть, забыли дорогу в парикмахерскую?

— Не до поросят, когда свинью смолят, — буркнул Котянок.

— Где же ту свинью смолят? — с той же усмешкой глянул на начальника технологического отдела Скачков. В последнее время он начал недолюбливать его. Слишком много нагоняет страху. Послушаешь его, так и жить не захочется.

— Уже забываешь, когда ночь, когда день, — продолжал ворчать Котянок. Не работаем, а все время пожар тушим. Не знаю, как долго так выдержим. Валерий Михайлович, неужели не видите, какое напряжение? Хорошо еще, если это все временно, а если — система? Нет… Еще немного, и начнут разбегаться люди, несмотря на премии. Кому это нужно? Была же комиссия, все ждали результатов. Мол, станет легче. Месяц, как уехала комиссия. И что же? Где облегчение? Все осталось по-старому. Какой был план, таким и остался.

— Как вы знаете, — прервал Котянка Скачков, — справка комиссии и наше письмо находятся в министерстве.

— Ясно, что в министерстве. Но у кого? У того, кто должен принимать решение, или у какой-нибудь секретарши под сукном? А мы сидим, ждем. Надо ехать, добиваться, чтобы скорее пересмотрели план. Под лежачий камень вода не течет.

— Это правда, — согласился Скачков. — Я сегодня еду в Москву. Сам не додумался. Меня вызывают. А что касается лежачего камня, Вячеслав Никитич, то, бывает, и под камень, который и не лежит, вода не течет. Сколько раз к вам обращался Тарлан Мустафаев, прося, чтобы ему своевременно завозили раствор? Тарлан Мустафаев — не лежачий камень… Я тоже поручал вам разобраться с ремонтниками.

— Мустафаев думает, что он один в управлении, — пошел в наступление Котянок. — Он у нас не один такой. Мустафаев не успеет приехать на скважину — как сразу подавай ему раствор! А раствор в это время, может быть, кому-то нужен больше, чем Мустафаеву. А у меня емкостей, сами знаете, не хватает. Вот и приходится ждать. Как когда-то говорила моя мать, я не музыкант, сразу для всех не сыграю.

— Правильно, но… вы, Вячеслав Никитич, для всех в управлении представитель руководства, руководитель. Когда кто из рабочих или бригадиров обращается к вам, сделайте все возможное и даже невозможное, но просьбу удовлетворите. Нельзя подрывать веру в руководство вообще и в себя, в частности. Раз откажете, два откажете, третий раз к вам не обратятся. Тогда зачем вы? Вообще людям, которые обращаются, надо помогать. Лодырь не побежит к начальству, будет ждать, когда начальство о нем подумает. А эти беспокойные и нетерпеливые хотят сделать больше, быстрее, не любят спать в шапку. Таких надо поощрять и поддерживать. Меня сегодня перехватил у конторы Мустафаев…

— Опять раствор?

— Да, опять раствор. Идите, Вячеслав Никитич, и отдайте распоряжение, чтобы Мустафаеву отправили раствор в первую очередь.

— И здесь не могут без блата, — возмутился Котянок и стукнул дверью.

— Какая его муха укусила? — удивился Скачков. — Кажется, никогда он не выходил из себя. Ну, ершистый, ну, несговорчивый, однако таким злым я вижу его впервые.

— Я ему шепнул, что вас вызывают в Москву, чтобы назначить вместо Дорошевича генеральным директором объединения, а Котянок не хочет с вами расставаться, — засмеялся Бурдей. — Этого не может быть, говорит, это так не делается… Одним словом, у мужика пропало настроение.

— Не будем об этом, — вздохнул Скачков и, обращаясь к главному геологу, продолжал: — Кстати, как дела у нефтеразведчиков?

— Никак.

— Вы же говорили, что они подняли нефтеносный керн?

— Сам видел. Нюхал. Все признаки нефти. А стали испытывать — сухо. Нефтеносный керн очень часто еще не нефть. Скорее всего, нефти там нет. Была бы, то нашли бы. Если на Зуевской площади она была, так искали, искали и в конце концов нашли. А то десять лет ищут, и пока что ни одного месторождения. Правда, есть у них там один геолог настырный. Буткевич его фамилия. Не сдается, уверяет, что большая нефть впереди. Ему не верят, над ним смеются, как над чудаком, а он знай гнет свое. Короче, дела у разведчиков не очень. Если в этом году ничего не найдут, то их, наверное, разгонят. Их уже предупредили.

— Ничего себе, веселенькая перспектива, — покачал головой Скачков и обратился к главному инженеру: — Игорь Семенович, докладывайте…

Планерка затянулась. Решив текущие вопросы, поговорили о перспективах нефтепромысла. Все службы подготовили свои мероприятия, так что было о чем поговорить и поспорить. Оставшись один в кабинете, Скачков позвонил в школу. Жены в учительской не оказалось. Сказали, что на уроке. Попросил передать, чтобы позвонила ему. Выйдя в приемную, спросил у Эммы Григорьевны, есть ли билет на самолет.

— Билет заказан, — озабоченно и как-то устало улыбнулась та. — До отлета осталось чуть больше трех часов. Машина ждет.

Скачков вернулся в кабинет, собрал на столе бумаги, нужные, по его мнению, положил в коричневую кожаную папку, с которой обычно ездил на совещания в объединение, в министерство.

Позвонила Алла Петровна.

— Что там случилось? — не без тревоги в голосе, хотя и весело спросила она.

— Срочно лечу в Москву.

— Я уже привыкла, что ты всегда срочно куда-нибудь летишь или едешь.

— Понимаешь, не знаю, зачем вызывают. Может, по плану, а может, и насчет работы.

— Какой работы? — насторожилась Алла Петровна.

— Понимаешь, пока что никого не прислали на место Дорошевича. Богатые месторождения нефти открыты в Сибири. Тоже нужны кадры. Я не знаю, зачем вызывают, но не исключено… Если бы какой отчет, написали бы, а то ничего, просьба приехать, и все…

— Спасибо, что догадался позвонить, посоветоваться. Впрочем, дождалась…

— Не надо, Алла!

— А разве не так? Может, и сейчас уже принял решение, да не хватает смелости сказать мне? Готовишь меня постепенно… Не знаю. Но думаю, что хватит с нас. Годы не те. Да и школу сейчас не могу бросить. Вот так, Валера… Когда назад?

— Не знаю. Думаю, завтра.

— Счастливо, — пожелала Алла Петровна и положила трубку.

«Кажется, нашла себя», — подумал о жене Скачков. Но на душе все равно было грустно. Может быть, оттого, что жену перестала интересовать его жизнь? Во всяком случае, сейчас она отнеслась к нему с полным безразличием. Школа, школа, а на все остальное закрыла глаза. Даже ничего не посоветовала. Сказала, как отрезала, что никуда не поедет, и баста. А ты, мол, как хочешь. И действительно, как быть? Впрочем, пока что здесь никакой проблемы нет. Все яснее ясного. Она никуда не поедет, а значит, и он тоже никуда не поедет. Откуда же эта тоска, сжимающая сердце, эта неуверенность? Какие-то колебания? Если бы с кем поговорить, посоветоваться, может, и спала бы с души тяжесть… Но с кем? В самом деле — с кем? Перебрал в уме всех, кого знал здесь, в Зуеве. Оказалось, нет никого, с кем можно было бы пооткровенничать. В Минске был Кириллов. Односельчанин, сосед. Всякий раз, когда накатывал серый туман одиночества, позвонишь ему, встретишься, глядишь, и посветлеет кругом. А если позвонить ему сейчас? А что сказать? Как живешь? И все? Правда, иногда и этого достаточно, чтобы на душе повеселело. Важно знать, что есть человек, который понимает тебя, что ты не один на земле. Но сейчас не успеешь дозвониться, а ждать не остается времени. А вообще-то почему он вдруг захандрил? Ничего же не случилось. Едет в Москву. Правда, неизвестно, зачем вызывают. Но это еще не основание для тоски-кручины.

— Валерий Михайлович, — выросла в дверях Эмма Григорьевна. — Машина ждет.

— Еду, еду, — спохватился Скачков.

В машине сел на заднее сиденье.

Когда Скачкова охватывало вот такое, как сейчас, уныние, когда надо было сосредоточиться на чем-то своем, может быть, дорогом и заветном, ему хотелось быть одному, чтобы никто не мешал думать, не принизил потаенную тревогу души пустыми и ненужными разговорами. Сидя на переднем сиденье, рядом с водителем, Скачков испытывал чувство, будто в чем-то виноват перед ним, и не мог молчать, о чем-то спрашивал или что-то рассказывал. Сзади же можно было сидеть молча. Чуть расслабишься на сиденье, вберешь голову в воротник — вот как сейчас — и размышляй себе, не глядя на дорогу, о чем хочешь.

Водитель хорошо понимал настроение своего пассажира и, когда тот садился сзади, не лез к нему с разговорами, даже не спрашивал, куда ехать. Ехал — и все. Сейчас он знал, что надо в аэропорт, и молча гнал туда машину.

Перед мостом через Днепр машина резко сбавила скорость. Скачков качнулся всем телом, наклоняясь вперед. Этот толчок точно пробудил его от глубокого сна.

— Что случилось, Федорович? — спросил водителя.

— Днепр, Михайлович… Всякий раз, когда такой порой еду через Днепр, нога сама тормозит машину… — Водителю, видно, надоело ехать молча, он оглянулся, опалив Скачкова по-детски радостными глазами. — Сутками любовался бы… Такой разлив!

Скачков глянул через стекло. От дороги до самого дальнего леса, который темной полосой протянулся по всему горизонту, разлилась вода, опрокинув в себя высокое небо с редкими белыми, казалось, насквозь просвеченными солнцем облачками. Они, те облачка, застыли в бездонной глубине сразу за дорогой, прошитые лозняком с пухлыми сережками на тонких розовых ветках. И от этого света, от этого залюбовавшегося своим отражением в зеркальном разливе неба веяло такой необъятностью и таким покоем, что у Скачкова круги пошли перед глазами. Он закрыл глаза, потом открыл их и посмотрел на другую сторону от дороги, на север. Там застыл в неподвижности такой же бесконечный разлив, только он не сверкал на солнце, как с южной стороны, а весь налился синевой, которая на краю земли смыкалась с небесной.

— Разыгрался, седой, — сказал Скачков в восхищении.

— Как на Волге!

— Вы не местный?

— Теперь местный, — кивнул водитель и, пока не переехали через мост, больше не проронил ни слова. А там, едва выехали на лесное шоссе, погнал машину так, что в глазах зарябило от мельканья берез. — Когда-то служил в этих местах. Встретил здесь одну… И, как говорится, прикипел на всю жизнь.

— Тянет домой?

— Не очень. Я здесь обжился, полюбил свою работу. Старик мой сюда переехал. Там никого из близких не осталось. Я как-то поехал, вижу, старику одному тяжело, ну и привез его. Пожил немного, а потом и начал. Нет, сын, не могу. Оно и понятно. Мы на работе, он дома. Кабы еще какое дело, а то не за что ж взяться. Городская квартира. Ни печь тебе топить, ни дрова рубить. Говорит, хуже, чем в тюрьме. Назад отправить? Нет, старый слишком. Так что я сделал? Купил ему хатку в одной деревеньке под Зуевом. И что вы думаете, Михайлович, ожил дед. Завел кроликов. Там такая ферма, что ого! К нему ездят любители-кролиководы, обмениваются. Развел пушистых разных расцветок. Настоящая коллекция, скажу вам. Свою деревню и не вспоминает. Нашел дело по душе. Мы с женой каждый выходной бываем у него. Дети все лето живут там. В прошлую неделю ездили. Как водится, взяли по маленькой. Для настроения, значит. Он вдруг и говорит: свозил бы ты меня, сын, на Волгу, последний раз глянуть на те места, где гусей пас… Есть, значит, в душе вот такое… Места у нас там красивые. За нашей деревней была небольшая речушка. Весной, когда разливалась Волга, вода заливала и луг наш, и лес, и речушку. Зато летом рыбы хоть отбавляй. Особенно в сенокос. В ямах воду взмутишь, щуки морды повысовывают, только хватай. Половить бы теперь рыбку руками… Поправив пятерней посеченную сединой шевелюру, водитель глянул на наручные часы и, вдруг умолкнув, погнал машину еще быстрее.

Заместитель министра нисколько не изменился. Он был в том же сером костюме, что и в тот приезд, и даже та же улыбка была на том же бледном лице. Он и сейчас, как и тогда, первым делом спросил, как с гостиницей.

Скачков сел у приставного стола, глянул на заместителя. Опустив глаза, тот покопался в бумагах, лежавших перед ним в тоненькой зеленой папке, потом закрыл папку, отодвинул в сторону, положил на нее сухую белую руку с тонкими длинными пальцами, посмотрел на Скачкова с неожиданно по-отечески доброй, теплой улыбкой на лице. Скачков тоже улыбнулся, почувствовав себя не на приеме у большого начальника, а точно в гостях у близкого друга.

— Вам известно наше решение по плану управления?

— Нет.

— Мы заслушали на коллегии выводы комиссии и согласились с ними. Снизили план. Начиная со второго полугодия. Так что будете дальше трудиться, так сказать, на научной основе, — совсем уж расплылся в улыбке заместитель министра, потом, после короткой паузы, заговорил более официально, ровным суховатым голосом, будто не беседовал с одним-единственным посетителем, а выступал с заявлением на дипломатическом приеме. — Ваша деятельность, Валерий Михайлович, получила высокую оценку на коллегии. Всем понравилось, с какой решительностью вы поставили вопрос о необходимости научных обоснований ваших производственных планов. Вы добились своего. Оставили вам два миллиона в год.

— Мои заслуги в этом относительные. Эту проблему еще до меня поднимал наш геолог Протько… — И про себя подумал: «А почему только два миллиона? Комиссия была за три…»

— Не знаем, кто раньше или позже предложил, знаем только, что это случилось с вашим приходом в управление. Ваш принципиальный подход к совершенствованию производства на выверенной научной основе — это очень ценная черта у вас, как руководителя… Открыты крупные запасы нефти в Сибири. Некоторым кажется, что раз ее много, то хватай сколько можешь. Всю все равно не вычерпаешь. Это вредные настроения. Нам нужны в Сибири такие, как вы, требовательные, думающие и принципиальные, чтобы и там не прижились рваческие тенденции. Тем более в Зуеве дела налажены, да и перспективы там, будем откровенны, никакой.

— Извините, но я не могу принять вашу высокую оценку моей деятельности, — сказал Скачков. — Стаж практической работы у меня небольшой, опыта тоже маловато. И вообще рано говорить, что в Зуеве все отлажено надлежащим образом.

— Вы не дадите согласия, если вам будет предложена должность в Сибири? Я вас правильно понял?

— Вы меня правильно поняли.

— Хоть спросили бы, какую должность вам хотели предложить…

— Я приехал в Зуев не ради карьеры, — улыбнулся Скачков. — Не тот возраст, чтобы думать об этом.

— Самый возраст для ответственной работы, — заместитель министра вышел из-за стола.

— Считаю, что у меня очень ответственная работа. Мало наладить производство, надо еще удержать его на этом уровне.

— С вашего разрешения мы оставим за собой право вернуться к этому разговору, — заместитель министра проводил Скачкова до дверей. — Помните, если вам захочется поехать в Сибирь, мы будем приветствовать ваше желание.

Скачков шел по длинным сумрачным коридорам, думая о том, что случилось. Интересно, знал ли Балыш? Если знал, то мог бы позвонить, предупредить. А если знал и не позвонил? Тогда, выходит, он заинтересован в том, чтобы его, Скачкова, перевели в Сибирь? Выходит, он, Скачков, где-то ему мешает. Чем и где? Может быть, тем, что хорошо знает о деятельности Балыша в Зуеве и всегда может сказать об этом? Причина, но… не самая главная. Балыш человек с головой и не может не понимать, что если Скачков нигде ничего не сказал о нем до сих пор, то теперь, когда добился снижения плана, тем более не скажет: самое трудное осталось позади. Скорее всего, Балыш расхвалил его заместителю министра, а у того возникла идея перевести Скачкова в Сибирь. Заместитель министра не поделился своей идеей с подчиненными. Не обязан. Впрочем, об этом нетрудно узнать. Сам Балыш наверняка выдаст себя.

Балыш шумно встретил Скачкова. Выскочил из-за стола, бросился навстречу, обнял. Таким возбужденно-радостным Скачков еще никогда его не видел.

— С приездом! Что же не сообщили? Как доехали? Где остановились? Как дела? — Балыш сыпал вопросами, не давая возможности Скачкову ответить ни на один из них.

— Все новости у вас, — пожал плечами Скачков. — Вы же не предупредили, зачем вызывают.

— Так, так… Тогда не теряйте времени, идите к заместителю, ждет…

— Я был у него.

— И что? — нетерпеливо спросил Балыш.

— Приятная новость. План снизили до двух миллионов, хотя комиссия предлагала остановиться на трех.

— Благодарите меня… — Балыш показал на стул, уселся сам, поправил светлый пиджак в рыжую крапинку, немного ослабил пестрый галстук. — Зашел, значит, ко мне Удальцов, ну и говорит, что три нужен план, самый оптимальный, самый реальный. Я говорю, подсчитайте еще раз, более внимательно, не может быть, чтобы три, мол, я промысел знаю как свои пять пальцев. Подсчитайте еще, более точно. Подсказал, конечно, не без того. — Он подмигнул Скачкову, спросил почти безразлично: — Что еще сказал заместитель министра?

— Ничего такого…

— Гм… — Балыш пронзительно глянул на Скачкова и продолжал: — Он думал перевести вас в другой, более перспективный регион. Не предлагал?

— А-а… — Скачков сделал удивленное лицо. — А я думаю, что это заместителя вдруг заинтересовало, нравится ли мне в Зуеве. Я, конечно, ответил, что мне очень нравится, что лучшего места на земле я и не знаю.

— Отказались?

— Мне ничего не предлагали.

— Остаетесь?

— Конечно. Не для того же я переехал из Минска в Зуев, чтобы из Зуева ехать еще куда-то.

— Так, так, так, — забарабанил в задумчивости пальцами по столу Балыш. Он вроде бы начинал нервничать. — Когда назад? — спросил после долгой паузы.

— Первым самолетом, на который достану билет.

— Поедете завтра. Я закажу ужин в одном ресторанчике. Сегодня вы мой гость.

— Это я должен пригласить вас на ужин. План — ваша заслуга.

— Есть еще более существенная причина. Дело в том, Валерий Михайлович, что меня назначили генеральным директором вашего объединения. Вместо Дорошевича. Приказ подписан. Так что планом я помог не только вам, но и себе.

— Поздравляю вас, Роман Тарасович. — И, как бы в оправдание, что поздравил после нескольких секунд растерянности, добавил: — Такая неожиданность…

— Спасибо! Я, знаете, по вашему примеру. Нечего здесь бумажной пылью дышать, надо поближе к жизни. — И, подмигнув дружелюбно все еще растерянному Скачкову, озорно спросил: — Вытянем план? Хватит силы?

— Такой план, да еще с вами… — засмеялся Скачков.

— Так, так. Теперь у нас хомут один.

— Хомут у меня, у вас кнут.

— Не будем, Валерий Михайлович, — поднялся Балыш. — Вы подождите меня здесь, я пойду приглашу некоторых товарищей. Они понадобятся нам еще не раз… — И вышел.

В кабинете держался полумрак. В окно, завешенное зелеными шторами, чуть цедился свет. Стулья, стол, телефоны таинственно поблескивали лакировкой. Через двойные рамы звуки с улицы сюда не проникали.

Вспомнился последний разговор с генеральным директором. Дорошевич, наверное, догадывался о намерениях Балыша, может быть, даже знал о них, но ничего не сказал Скачкову, только намекнул… Возможно, и сам не был твердо уверен, как знать… А может, это и неплохо, что будет Балыш? Все-таки работник опытный, потрудился в нефтяной промышленности немало. Вот только эти уловки с планом… Захотел спокойной жизни. Ничего не скажешь, мудрец Балыш. Но… почему ему захотелось избавиться от него, Скачкова? Чем он мешает ему? Может, метил кого из своих дружков на его место? Во всяком случае, против него, Скачкова, лично он, скорее всего, ничего не имеет.

Скоро вернулся Балыш и, достав из шкафа кожаное черное пальто, начал одеваться.

— Пошли, нас ждут.

У подъезда стояли две черные «Волги». Они с Балышем сели в переднюю машину. В ней было уже двое, тоже в кожаных пальто и одинаковых серых шляпах.

— Мой начальник Зуевского управления, — представил Балыш Скачкова.

Те покивали, здороваясь.

Машина рванула с места, вырулила на улицу, и ее, казалось, понесло общим потоком транспорта, как ветром.

— Кстати, — продолжал Балыш, — раньше Валерий Михайлович работал в Минске, а вот бросил высокую должность, переехал в Зуев. Теперь и я, глядя на него, тоже навострил туда лыжи. Много нас засиделось в уютных кабинетах, кое-кому надо бы снизойти и до практической работы. Там же, помню, не замечаешь времени. Летит! А главное — какой край! Люди! Помню, приехали осваивать месторождение. Несколько инженеров, техников. Приехали и рабочие, но их не хватало. Сверху нажимали: давайте нефть, давайте больше… Тогда наша нефть была, как находка, под боком у нефтепровода… Специалистов учили на месте. Организовали курсы, учили прямо на промысле. Постоит вчерашний конюх рядом с мастером с неделю, а потом, глядишь, и сам начинает кумекать. И не хуже своего учителя. Это только подумать! Раньше на Полесье и не слышали о такой профессии, как нефтяник. А за считанные годы создали промышленность, вырастили своих специалистов. Сегодня белорусские нефтяники трудятся за Уралом, в Сибири. И как трудятся!

Скачков слышал и не слышал, что там говорил своим дружкам-товарищам довольный Балыш. Забившись в уголок машины, он сидел, думал о новом начальнике объединения. Что за человек? Чего хочет? Чего добивается? Ясно, что не любит усложнять себе жизнь. Постарался, чтобы снизили план. Такой план можно выполнять без напряжения. Даже и с тем оборудованием, какое есть. Мудрец этот Балыш. Любит власть. «Мой начальник…» И чуть по плечу не похлопывает. Этакая начальническая бесцеремонность. Видно, любит, чтобы подчиненные смотрели ему в рот. От него, Скачкова, он этого не дождется. И все же Балыш ценит и уважает его, видишь, и на ужин пригласил. Может, хочет больше сблизиться? Ведь работать-то вместе придется, что там ни говори. В прошлый раз затащил в ресторан и не позволил рассчитаться, сам заплатил. Возможно, тогда уже знал, что будет генеральным директором объединения. Вообще-то оно и неплохо, когда у тебя с начальством нормальные отношения. И все же, несмотря на эти утешительные рассуждения, его не покидало чувство, что он, Скачков, в этой компании будто бы лишний, никто и не замечает его. Он чувствовал себя соучастником чего-то непристойного, чего-то такого, о чем вслух не говорят, чего стыдятся. Это чувство угнетало его, может быть, потому он и был такой зажатый, молчаливый, не реагировал на анекдоты, которыми, как меткими стрелами, обменивались все трое: Балыш и эти в серых шляпах.

На следующий день Скачков улетел первым рейсом.

— Что нового, Федорович? — спросил у шофера, который ждал его у входа в аэровокзал.

— На триста пятой что-то случилось, — ответил тот. — Не знаю что. Слышал разговор в гараже. Говорят, все начальство туда поехало.

— Гони, Федорович, тоже туда, — попросил Скачков.

Когда выехали за Гомель, Скачков хотел связаться по рации с диспетчерской. Но диспетчерская молчала: было далековато. Связь появилась, когда подъехали к Днепру. Водитель видел, что начальник беспокоится, и проскочил через мост, не сбавляя скорости.

— Что на триста пятой? — спросил Скачков у диспетчера.

— Вода, Михайлович, — ответил спокойный сонный голос.

Скачков раздраженно брякнул трубкой по рычажку.

Вспомнилось, как вчера в ресторане хвастался перед Балышем и его дружками, какой переворот произведет на промысле триста пятая. Эта скважина, дескать, ключ к большой нефти, к новым месторождениям. Через несколько дней Балыш приедет, захочет взглянуть на триста пятую… И что же он увидит? Водичку. Обидно было и скверно на душе. Кто его тянул за язык? Захотелось, видишь ли, покрасоваться, удивить этих незнакомцев-зазнаек, вот и распустил павлиньи перья.

В машине-летучке собрались главный геолог, главный инженер, начальник технологического отдела. Из открытых дверей вываливался синий табачный дым. Все склонились над столом, разглядывая схему.

— Раз вода, выходит, можно и курить здесь? — сказал Скачков, давая понять присутствующим, что все знает. — Что думаем делать?

— Прикидываем, на какой глубине ставить цементный мост, — ответил Котянок.

— А что здесь думать? — наклонился над схемой и Скачков. — Разве неизвестно, на какой глубине нефтяной пласт?

— Известно, — ответил Бурдей. — Но Протько хочет поставить мост ниже. Я считаю, что надо брать нефть с опробованного пласта.

— Мы знаем, какая нефть в опробованном пласте. Через час по чайной ложке. — Протько, который стоял, опершись руками о стол, разогнул спину и подвигал, должно быть, сомлевшими плечами. — Хочу поставить мост значительно ниже, но выше воды. Попробовать… Не может быть, чтобы там не было нефти.

— Экспериментики… — хмыкнул Котянок. — Нам нужен план. Вторые сутки сидим без плана.

— Конечно, экспериментик, — как всегда спокойно, даже вяловато рассуждал Протько. — Может, удастся, а может, и не удастся. Однако благодаря таким экспериментикам мы лучше узнаем регион. Тем более я лично не сомневаюсь, что там, — он кивнул вниз, — нефть…

— Там вода, а не нефть, — кивнул вниз и горячившийся Котянок. — Нет, как хотите, а я не стал бы терять времени. Надо быстрее ставить мост, опускать электронасос, брать нефть, какая есть.

— Я согласен с Котянком, — вмешался главный инженер. — Так и сделаем. И те две скважины, которые начали бурить дальше, давайте опробуем на разных уровнях. Будет нефть, тогда и здесь опустим мост ниже. Теперь же нечего рисковать.

— Что ж, давайте так, — не стал возражать Протько. Он, видно, не был уверен в своей правоте.

Алесич достал из кармана пиджака маленькую красную книжечку, аккуратно завернутую в целлофан. Развернул, прочитал свою фамилию, перечитал все виды транспорта, которыми он, Алесич, теперь имеет право управлять…

Когда возникла потребность сдавать на права, Алесич решил получить не любительские, а настоящие, права профессионала.

Книжечка пахла типографской краской. Алесич за свою жизнь поменял немало профессий. Но никогда у него не было такого солидного, такого красивого и серьезного документа. Как паспорт. И фотокарточка как в паспорте.

— Никак не налюбуешься? — улыбнулась Катя. Она сидела рядом, держа на коленях белую пухлую сумку. — Смотри, сглазишь…

— Сегодня прокачу тебя как на самолете. Ветер будет греметь, а не ржавый кузов. Правда! Никто не остановит. Не имеет права. Хоть увидишь, что такое настоящий шофер.

— Ой, хороший ты мужик! — нагнулась к нему, чтобы ее слов не было слышно другим. — Но было бы еще лучше, если бы ты поменьше хвастался.

— Когда я хвастался? Да и какой я хвастун? Хвастун тот, что слова своего не держит. А когда я, скажи, не сдержал своего слова? Когда говорил пустое?

— Да сейчас, — еще громче рассмеялась Катя.

Алесич обиженно отвернулся, начал смотреть через окно автобуса на луга, блестевшие на солнце редкими зеркальцами воды, на зеленую озимь, похожую на изумрудный ковер, на перелески, синевшие за полями. От шоссе отходили, как молодые отростки, полевые дороги с тонкими шнурочками первых колеин. Вдали, на опушке бело-розового березничка, желтела легковушка. Кто-то приехал за березовым соком. Теперь и они могут поехать в любой лесок, нацедить сока, пришло в голову. Нет, молодец Катя, что настояла взять машину. У них теперь будет настоящее лето. Объездят всю округу. А если захотят, то и до моря доберутся. И Костика с собой возьмут. Вот парню будет радость! Если, конечно, Вера отпустит его.

— Ну, что отвернулся? — легонько толкнула его локтем в бок Катя.

— Ничего не отвернулся. Просто загляделся.

— Давай собираться, — сказала Катя и, подавая мужу тяжелую сумку, встала, начала поправлять на шее платочек в голубую полосочку, застегивать плащ.

Улица в деревне совсем подсохла. Тракторы распороли ее до желтой глины. Под заборами чернели прошлогодние листья. Деревья уже окутал зеленоватый дымок. Пахло разворошенным навозом.

Параска — в сапогах и ватнике — сидела посреди двора на низком чурбачке и перебирала бульбу-сеянку.

Под березой, росшей у забора, стоял выщербленный жбанок, в него по деревянному лотку стекал березовый сок. «Кап-кап…» — так, наверное, день и ночь.

— Ой, хорошо, что вы приехали! — подалась навстречу Параска. Вытерла руки о полы ватника, поздоровалась с гостями и, провожая их в хату, продолжала: — А то я уже журиться начала. Бульбу сажать надо, навоз возить надо, а машина весь двор заняла. К хлеву и не подъехать на коне. Сосед смеется, сдай, говорит, этот драндулет на металлолом, хоть конфеток дадут, будешь с конфетками чай пить. — И уже в хате спросила: — Может, березовичком вас угостить?

— Накапал?

— Течет. Сосед просверлил. Говорю ему — не надо, а он — как не надо? Гости рады будут. Вам из чулана, там в бочке, или из-под березы, свеженького?

— Из-под березы, мама, из-под березы. Холодненького, сладенького, с комариками. — И спросил у Кати: — Ты любишь березовый сок?

— Мой отец по нескольку бочек собирал его каждую весну. Все лето березовый квас пили. Ну и квас был, скажу тебе! Ни у кого не было такого кваса, как у нас.

Наскоро переодевшись, Алесич вышел во двор. Вымыл машину, распахнув дверцы, вынул из-под ног коврики, развесил их на заборах, чтобы проветрились хорошенько. Потом, приподняв домкратом одну сторону машины, взял веник-голик, ведро с водой, залез под машину и принялся шаркать тем веником по днищу, — хотелось глянуть, нет ли где под комьями грязи ржавчины. Все днище было как новое. Только в нескольких местах он обнаружил вмятины будто кто ударил камнем… Захватив наждачную бумагу и банку с мастикой, Алесич снова полез под машину. «Теперь порядок…» — думал он.

— Слушай, Иван, тебя не придавило там, ты жив? — вышла из хаты Катя.

— Жив…

— Обед давно на столе, а тебя не дозовешься. Скоро из-за этой машины ты и про жену забудешь.

— За машиной смотреть надо. Может, больше, чем за женой. Жена не заржавеет. — И, довольный, засмеялся, продолжая осматривать и ощупывать руками то одно, то другое.

Катя отошла, присела на крыльцо, выставила на солнце белые круглые колени.

Вдруг кто-то стукнул калиткой, несмело приоткрыл ее. Алесич оглянулся, увидел женские ноги в чулках с кубиками по бокам, в черных блестящих туфлях на таких высоких каблуках, что ступни, особенно в подъеме, казалось, сгорбатились. Щиколотки узкие, голени мускулистые, красивые. Он сразу узнал, кто вошел. Непонятная грусть-тоска по утраченному отозвалась в сердце тупой болью.

Алесич перевел взгляд на зеленую юбку, которая скрывала колени, на черную сумку, она была видна ему только наполовину, потом на детские ноги в коротеньких брючках и черных ботинках с облупленными носками. Замер, не зная, что ему делать.

— Добрый день вам! — пропел знакомый голос, чуть сдержанный, вкрадчиво сладковатый, однако же напористый. — Здесь Алесич?

— Здесь, здесь, — отозвалась Катя, встала с крыльца, направилась к калитке и вдруг, точно сообразив что-то, остановилась.

Алесич лежал под машиной, не сводил глаз с ног женщины, своей бывшей жены, точно они магнитом приковали его взгляд к себе. Во рту пересохло, язык онемел. Надо было вылезать из-под машины, что-то говорить… А что?

— Ваня, тебя ждут…

Голос у Кати спокойный, даже радостный. Это хорошо, что она не вышла из себя, не потеряла самообладания, хотя, конечно, догадалась, что за гости препожаловали.

Алесич наконец вылез из-под машины.

У распахнутой калитки стояла Вера и держала за руку Костика.

Глянув на Веру, едва удержался, чтобы не залиться смехом. Зеленая юбка, цветастая кофта, белый расстегнутый плащ, волосы светло-фиолетового цвета, будто отмачивались в разведенных чернилах… Губы накрашены, цветочком.

Костик — чубатый, худощавый, с острым личиком — был в синем костюмчике, из которого давно вырос.

— Костик, — дрогнул, подался на шаг вперед Алесич.

— Папочка, — хлопчик рванулся к отцу, повис у него на шее, легкий, костлявый.

— Родненький мой, — Алесич обнимал сына за узкие плечи, ощущая под руками острые уголки лопаток.

Сын часто шмыгал носом у него под ухом.

Как откуда-то из-под земли дошел до Алесича голос Кати:

— Что ж вы, так и будете стоять во дворе? Заходите в хату. Мы как раз собрались обедать, все на столе. Посидим, поговорим…

— Спасибо, — сквозь зубы процедила Вера. Всякий раз, когда злилась, то вместо того, чтобы крикнуть или топнуть ногой, она начинала растягивать слова, пропуская их через нос, прикидываясь подчеркнуто ласковой. — Наелись на всю жизнь, хватит с нас.

— Я по-хорошему, — сказала Катя растерянно.

Вера все стояла у распахнутой калитки и брезгливо кривила свои губы.

— Может, хватит обниматься? — повысила голос. — Костик, иди сюда. Я кому сказала?

Алесич почувствовал, как детские руки еще крепче обхватили его за шею, потом вдруг обвяли. Костик выскользнул из отцовских объятий на землю, оглянулся на мать, прислонился к машине, начал водить пальчиком по фаре, внимательно разглядывая ее.

— Пойдем, Вера, правда… Спасибо тебе, что сына привезла, — проговорил Алесич и, обращаясь к Кате, добавил: — Приглашай же гостей в хату!

— Я приглашала, — обиделась Катя.

— Не думай, что я привезла его тебе. Жди… — уже не скрывая раздражения, сказала Вера. — Приехали вот посмотреть на тебя. А то такого понаписал в письме…

— Не стоять же здесь, — глянул беспомощно на Катю.

Та поняла мужа по-своему, пошла в хату, вынесла табуретки.

— Садитесь, — поставила посреди двора, сама отошла к крыльцу.

— Ничего, постоим, — отказалась Вера. — За дорогу насиделись. И некогда рассаживаться, скоро назад…

— Куда спешишь? — посмелел Алесич. — Побудьте немного. Я потом подвезу вас до станции.

— Не паны, чтобы на машинах разъезжать, — хмыкнула Вера.

— Ты что, приехала, чтобы только постоять у калитки? — Он внимательно посмотрел на нее, снова задержал взгляд на ее ногах. Спохватившись, отвел глаза, добавил: — Была же какая-то причина…

— Ма-а-ам! — Костику хотелось, чтобы они остались.

— Конечно, — горделиво вскинула фиолетовую голову Вера. — Не без причины… Приехала сказать, что сына ты не получишь. И не пытайся сманивать. Даже машиной. Когда написал, не поверила. Думала, пишешь, чтобы заманить… Ха! У него машина…

— Машина не моя — ее, — показал на Катю.

— Наша, — уточнила Катя.

— Конечно, не твоя. У тебя ее век не было бы, — Вера зыркнула на Катю. — Подъехала, значит, на машине? Купила?

— Я не продаюсь, — сдавленным голосом проговорил Алесич.

— Тебя рюмкой можно купить, не то что машиной, — безнадежно махнула рукой Вера.

— Прошу без оскорблений, — сказала Катя.

— Не с тобой говорю, — огрызнулась Вера. — Без адвокатов обойдемся. Я с отцом своего сына говорю… И нечего тут!

Катя молча пошла в хату.

— Зачем ты так, — мягко упрекнул Алесич. — Что она тебе плохого сделала?

— Купила тебя.

— Ты меня прогнала…

— Ты не хотел со мной жить. Если бы хотел, не пил бы. А то не хотел. Теперь я все поняла. Тебе захотелось бабу с машиной. Конечно, у меня машины нет. Прикинулся алкоголиком, деньги не отдавал, с кулаками бросался… Теперь я поняла тебя. Добивался, чтобы я тебя прогнала. Чтобы я виноватой осталась, а не ты…

— Вера, что ты говоришь? — не верил своим ушам Алесич. В эту минуту он ненавидел ее. Так и раньше бывало. Когда она молча что-то делала по дому, готов был часами любоваться ею. Но стоило, бывало, ей открыть рот, начать корить его, как сразу все пропадало. — Сына постыдилась бы…

— Пусть сын знает правду, — чуть не на крик перешла Вера. — Пусть знает, а то вырастет таким же дураком, как я. Это же надо было польститься… Простить себе не могу. Думала, человек нашелся, радость светлая… Нарочно напивался, вытворял бог знает что, лишь бы жена его выгнала. Уже лучше взять бы и сказать, что не хочу с тобой жить, так нет, ему надо было поиздеваться, женино здоровье угробить, чтобы она после этого никому не была нужна, сына осиротить. Всю жизнь буду проклинать ту минуту, когда тебя встретила… Смотри, сын, и запоминай, чтобы никогда не быть таким.

— Вера, ты же умная женщина, — стараясь успокоить бывшую жену, сдержанно продолжал Алесич. Посмотрел на окно, боясь, что этот разговор услышит мать.

— Умная… Слепая я, а не умная, — шмыгнула носом Вера. — Хорошо, что хоть теперь раскусила. Лучше поздно, чем никогда. Ну что уставился? Не видела я твоих бесстыжих буркалов? Не думай, что тебе все так сойдет. Я еще твоему начальству напишу, пусть знает, что ты за цаца.

— Эх ты… Никогда не думал, что ты такая…

— Какая?

— Не хочу при сыне… — Алесичу хотелось крикнуть ей, что она, и только она виновата в том, что произошло между ними, но сдержался, только спросил: — Может, тебе трудно? Может, помочь чем? Давай обсудим все спокойно. Помогу. Не чужая ты мне. Ты же мать моего сына…

— Ха-ха-ха!.. Мать его сына! Вы слышали, люди? Откуда ты взял, что он твой сын? Ты же из-за водки света божьего не видел.

— Ну, ты и даешь, — рассмеялся Алесич. — Может ты и приехала, чтобы сказать мне об этом? Чтобы сын посмотрел на отца, увидел, какой он, и думать о нем перестал?.. Запомни, от сына никогда не отрекусь, что бы ты там ни говорила.

— Кто тебе позволит отречься? Документ есть.

— Что еще? — резко спросил Алесич. Он начинал терять выдержку.

— Твои подачки мне не нужны. Деньги посылает… Благодетель нашелся! На алименты подам.

— Будешь меньше получать.

— А это мы еще посмотрим. Хотел подачками откупиться. Отдашь все, что положено. Вот так. Пошли, сын! Посмотрели на родненького папочку… — Вера хотела засмеяться, но у нее вырвался звук, похожий на плач. — Пусть целуется с этой… машиной.

Костик стоял, опустив голову, водил пальцем по фаре.

— Пусть побыл бы…

— Пошли! — Вера, казалось, и не слышала Алесича. — Посмотрел на отца? Не будешь теперь ныть. Пошли! Кому сказала? Что ты там прилип? Железки не видел? — Она подождала немного, потом стремительно подошла к сыну, схватила за руку и потащила его на улицу.

Алесич стоял, не зная, что ему делать. Потом вышел тоже на улицу. Вера и Костик были уже за соседним двором. Она чуть не бежала, раскачиваясь на высоких каблуках; часто оглядываясь назад, Костик едва поспевал за ней.

На углу улицы он оглянулся последний раз и исчез…

— Чего приезжала? — спросила Катя. Он и не слыхал, когда она вышла на улицу.

— Я написал, чтобы привезла на каникулы сына. Как ты советовала. Не поверила, что у нас машина. Приехала убедиться. Конечно, она обрадовалась бы, если бы увидела меня пьяным под забором. А так… Ты же слыхала.

— Немного слыхала.

— Жалко…

— Ее?

— Сына. Да и ее. Так ничего и не поняла баба… — И подумал, не приезжала ли Вера мириться, да увидела Катю, поняла, что прошлого не воротишь, и разозлилась еще пуще.

— Пошли обедать.

— Не хочется. Устал что-то.

— С машиной повозился… Я иногда думаю, что напрасно мы ее взяли.

— Ладно, — положил руку ей на плечо. — Только без самоедства. Взяли так взяли. Молиться на нее не станем, а поездить поездим. — И, боясь, как бы Катя не подумала, что в голове у него сейчас только Вера с Костиком, добавил: — Вот родишь мне пацана, будем возить его в лес дышать азоном…

На другой день Алесич помог матери вскопать в саду, под яблонями, пообещал в следующее воскресенье приехать и посадить картошку на участке бригадир обещал дать лошадь — и стал собираться. Помаленьку-потихоньку, опасаясь на каждом шагу застрять, проехали по разбитой тракторами и машинами улице, выбрались на шоссе. Алесич поддал газу, и машина зашуршала по асфальту. В открытое оконце врывался упругий ветерок, пропахший сырой землей…

Алесич внимательно смотрел на дорогу перед собой, а в глазах стояли Вера и Костик. Особенно Костик. Алесич старался больше думать о нем, о сыне, лишь бы только вытеснить из головы Веру, но это ему не удавалось. В памяти всплывали то ее фигура в белом плаще, то фиолетовая голова, то крепкие ноги в черных блестящих туфлях на высоких каблуках. Кажется, давно выкинул ее из головы, а вот попалась на глаза и снова заполнила мысли собой, будто какая-то непонятная сила исходит от нее, не дает забыть.

Может, это оттого, что Катя вдруг будто стеной отгородилась от него? Сидит как чужая. А может, она не в силах одолеть в себе обиду? Ждет его первого шага?

Алесич глянул на Катю, предложил:

— Заедем в лесок? Березового сока нацедим. Времени у нас навалом. Я нарочно раньше выехал, чтобы заехать в лесок… А?

— Не то настроение.

— Почему?

— Не знаю.

— Может быть, думаешь о ней?

— И ее из головы не выкинешь…

— Да брось ты, не думай. Ну приехала, подудела над ухом, как та зеленая муха. Видела, может, как влетит такая в хату, начнет бросаться от стены к стене, пока не найдет щель и не вылетит на свободу?.. Так и она. Подудела, потрясла фиолетовой головой и вылетела… Сына жалко.

Катя ничего не сказала, только глубоко вздохнула. Алесич заметил это. Подмигнув, улыбнулся жене:

— Так заедем? А? Может, там как раз соловей щелкает…

— Пусть щелкает.

— Ну что ты закручинилась?

— Признаться, погано на душе. Лучше бы уж не видеть ее. В глазах стоит… Я же не украла тебя. Не знаю, что со мной. Только погано и тяжело на сердце. Умом понимаю, что ни перед кем и ни в чем не виновата, а червяк точит…

— Да брось ты, честное слово. Известно, глупая баба. Заедем?

— У тебя одно в голове, а мне не до этого, — и вдруг приподнялась, обхватила его за шею, наклонила к себе.

— Ты что делаешь? В кювет свалимся…

— Пусть, лишь бы с тобой. Я тебя никому не отдам. Слышишь?

— Заедем?

— Что ты все спрашиваешь? Мужик, называется, — еще раз крепко прижалась к его щеке своей горячей щекой, потом отвалилась в изнеможении к своей дверце.

Алесич увидел впереди съезд с шоссе на полевую дорогу, которая желтой ниточкой резала зеленую озимь, сбавил скорость. И только хотел повернуть руль влево, как мотор чихнул и умолк. Алесич попробовал завести его. Но стартер гудел, как усталый шмель, а мотор не заводился. Алесич вылез из машины, поднял капот. Проверил проводку. Все было на месте. Проверил свечи. Искрили лучше не надо. Он ничего не понимал. Стоял у задранного капота и скреб в затылке.

Почти рядом заскрежетала тормозами «Волга». Алесич узнал водителя. Он возил председателя их колхоза. Сегодня эта «Волга» несколько раз шмыгала по улице туда и обратно, пока он, Алесич, вскапывал в саду грядку.

— Кукуем? — высунул голову из машины молодой русоголовый парень в синем берете.

— Ехал нормально, и вдруг… Теперь не заводится, — пожал плечами Алесич. — Глянул бы, а?

Парень в берете вылез из машины, сел за руль «Жигулей», повертел желтый ключик. Стрелки на всех приборах за стеклышками запрыгали, а та, что показывала бензин, не ворохнулась.

— Сразу видно, что новичок, — засмеялся парень. — У тебя же горючки ноль. Еще не придумали такой машины, которая бы без бензина ездила. — И громко захохотал, довольный шуткой.

— А про бензин-то я, дурак, и не подумал, — покраснел Алесич.

— В канистре нет?

— У меня и канистры нет. Сегодня первый раз выехал.

— Запомни на всю жизнь первую заповедь шофера. Всегда должна быть в багажнике канистра с бензином. Тебе не потребуется, так какому-нибудь бедолаге вроде тебя. У меня канистра всегда полненькая. Я тебе немного плесну. — Он принес канистру, лейку и действительно не налил, а только плеснул. — Ничего, до заправочной дотянешь, если буксовать не будешь, снова захохотал.

— Я хоть увидела, что такое настоящий шофер, — упрекнула мужа Катя, когда тот сел за руль. — Или забыл, как хвастался?

— Да, опростоволосился я перед тобой… И как я забыл про бензин? Но ничего, Катюша, — Алесич правой рукой прижал ее к себе.

— Держи руль, а то завезешь в канаву.

— В канаву не завезу, а в лесок… Видишь, впереди березы и сосна без вершины. Это тот лесок возле нашей буровой. Помнишь?

— Думаешь, я ходила в тот лесок?

— Там отец Скачкова похоронен…

— Слыхала.

— Давай заглянем. Сейчас там никого.

— Опять машина заглохнет.

— Мы не будем съезжать. А, Катя?

— Поехали домой.

— А что дома?

— Что и здесь…

— Здесь весна, солнце. Природа, одним словом. А там?

— Тебе что, надоело там? — сверкнула серыми глазами на Алесича.

— Нет, конечно.

— Если нет, то поехали. — И, заметив, как снова помрачнел Алесич, взяла его за руку, которой он держал рычаг от коробки передач. — Еще съездим. Сейчас в лесу грязно, пыльно. Да и бензина у тебя…

— Прицепилась к бензину, — буркнул Алесич и прибавил скорость.

Шоссе блестело на солнце. Этот блеск резал глаза. Катя повернулась лицом к мужу и так сидела, глядя то на него, то по сторонам. Промелькнули березы с обвисшими, точно обломанными сучьями, и кряжистая сосна без вершины. Катя подумала, что эта сосна — хорошее место для аиста, как это никто не догадался затащить туда борону или колесо. Потом слева и справа поплыли заборы, — начиналась деревня. Машину затрясло на булыжнике. Алесич сбавил скорость, взял немного вправо. Теперь левые колеса прыгали по булыжнику, зато правые катились по ровной, накатанной велосипедистами тропке.

— Ой, Ваня, остановись, — подхватилась Катя.

— Что такое?

— Заглянем в магазин. Каждый раз, когда проезжали мимо, мне хотелось заглянуть. Да из автобуса не побежишь.

Боясь, что бензина не хватит, чтобы доехать до заправочной станции, Алесич не стал давать крюк, остановился поодаль.

— Иди, я подожду…

— Тебе бензина жалко больше, чем жены, — пошутила Катя.

Алесич не любил без нужды шататься по магазинам. И сейчас был рад, что Катя не потащила его с собой. Он достал чистую тряпочку, протер лобовое стекло. Потом пощупал диски колес — не нагрелись ли? — нагнувшись, глянул на коробку передач, на задний мост.

— Иван! — послышался громкий Катин голос.

Алесич оглянулся. Катя стояла на крыльце и махала рукой, звала к себе. Неторопливо направился к магазину.

— Да быстрей ты, — поторопила Катя и, вбежав по ступенькам вниз, подхватила мужа под руку, потащила за собой. — Пойдем, посмотришь, какой чудесный магазин. Один костюм висит красивый-красивый. Если подойдет, возьмем.

— Зачем мне костюм? У меня есть.

— Посмотришь этот…

Как ни отказывался, как ни упирался Алесич, все же пришлось померить костюм. Посмотрел на себя в зеркало и не поверил, что это он, Алесич, такой гордый, самонадеянный.

— Лучше купила бы курточку в машине ездить, — попробовал отказаться. Куда мне ходить в таком?

— Как куда? Сегодня пойдем в кино.

— Отобьют меня зуевские бабы…

— Не бойся, не отдам. — И, обращаясь к продавцу, сказала: — Будем брать, заверните… У вас куртки мужские есть?

Продавщица — молоденькая девчонка с накрашенными губками и подведенными глазками — принесла несколько курток. Легкую, летнюю, и на меху.

— Берем две. Летнюю и теплую. Такие не всегда бывают в продаже.

Катя купила ему две белые рубашки, пестрый галстук, хотела купить еще чехословацкие туфли, но не хватило денег. Алесич не перечил жене. Понимал, что нет смысла перечить. Катя была как одержимая, не хотела ничего слышать. Он молча стоял с покупками в руках, ждал, пока она рассчитается.

— Ну, что насупился? — весело спросила она, выходя из магазина. Глаза ее светились неподдельным счастьем.

— На что жить будем? До зарплаты еще…

— Ты забыл, что я работаю в столовой? — засмеялась Катя. — Как-нибудь прокормлю.

Когда сели в машину, Алесич с места погнал ее на большой скорости посередине дороги, по тряскому булыжнику. Катя искоса посмотрела на него, усмехнулась:

— Не гони так, а то растрясешь, и некого будет возить в лес дышать азончиком…

У подъезда Алесич подождал, пока выйдет жена, поднес покупки к дверям, вернулся, отъехал на площадку, снял «дворники», — ему советовали делать это опытные частники, мол, крадут, — запер дверцы на ключ. Вдруг его позвала Катя. Она стояла на балконе второго этажа, держа в руке какую-то бумажку.

— Иван, здесь записка.

— Бросай, — подошел поближе.

— И в воскресенье не дают покоя, — скомкала бумажку, швырнула ее вниз.

Алесич прочитал наспех написанные карандашом каракули:

«Дорогой Алесич. Мы бригадой срочно поехали на триста пятую. Менять электронасос. Когда кончим, не знаем. Может, в воскресенье. В понедельник обещали отгул, выходить во вторник. Понятно? Тарлан Мустафаев».

— Поедешь? — спросила Катя.

— Надо глянуть. А то скажут…

— Откуда они знают, что ты дома?

— Я знаю.

— Перекусил бы хоть…

— Я быстро. На ужин приеду. Не скучай, — помахал рукой, вернулся к машине. «Дворники» не стал ставить на место, рассудив, что погода ясная, да он и вообще через час-два вернется.

Вырулив из переулка на главную улицу, почти пустую в выходной день, сразу же набрал скорость. По шоссе погнал машину еще быстрее. Первый раз он сидел за рулем, когда в машине никого не было. Поезжай, как хочешь. Никто тебе не помешает, ты сам хозяин скорости, хозяин дороги, простора! От сознания этого было радостно на душе. Такую радость он переживал, кажется, впервые. О ней не расскажешь, ее надо пережить. Он обязательно научит водить машину и Катю, а потом сына, если будет у них сын, а родится дочь, то и дочку!

Узкое шоссе стремительно расширялось перед самой машиной, бросаясь под колеса. Мотора не было слышно, только свистел-завывал ветер и шуршали шины. Когда Алесич увидел березы и сосну без вершины, то пожалел, что так скоро доехал. Хотелось еще лететь и лететь, слушать завыванье ветра и шуршанье шин. Он сбросил газ. Машина так разогналась, что не затормози Алесич вовремя, проехал бы мимо поворота на триста пятую скважину. По проселочной дороге закачался на тугих рессорах, как в детской люльке.

Миновав лесок, увидел у скважины подъемный агрегат и рабочих. Они опускали трубы. Их осталось совсем мало. Чуть поодаль стоял вахтенный автобус. Алесич оставил машину на дороге, сам подошел к бригадиру.

— Извини, дорогой, что побеспокоили, — соскочил на землю Тарлан Мустафаев, опустился на корточки, сморщился: — Пересидел… Совсем, понимаешь, сомлели. Не спали ночь, хотели к утру кончить, понимаешь? Да не успели, еще и день прихватили. Но скоро конец. Можно было и не ехать.

— Если бы знал… — Алесичу стало неловко, что здесь обошлись без него. — Ездил к матери, только вернулся, а тут записка. Прочитал и сразу сюда.

— Ничего, ничего, хватит еще и на твою судьбу аварий, — успокоил его бригадир. — Я тоже чуть не уехал. Собрался на рыбалку. Сосед на машине подкатил. Стали грузиться, а тут начальник цеха на летучке. Ты настоящий человек, Мустафаев, говорит, ты никогда не подводил цех, бери машину, собирай бригаду и на триста пятую электронасос менять. Срочно. Понимаешь? Конец месяца, плана нет. В понедельник, говорит, поймаешь свою щуку. Мустафаев сказал жене, чтобы не ждала щуку, шла в магазин покупать хек. Тоже вкусная рыба. И поехал собирать бригаду. Тебя не было дома. Оставил записку. Прочитаешь, поймешь… И не ошибся. Спасибо! Понимаешь, поставили электронасос из капиталки, мотор и сгорел. Скажи Скачкову, пусть погоняет электриков. Надо же ремонтировать так ремонтировать, а то тяп-ляп, а в бригаде Мустафаева нет выходного. Я свою щуку поймаю и в понедельник, но жена не любит на выходной оставаться без меня. Но ничего. Скоро поедем домой. Давно бы уже поехали, если бы порядка больше было. Вчера собрались, бросили все и, думаешь, сразу за работу? Нет! Четыре часа ждали раствора. От Мустафаева быстрой работы хотят, а сами? Почему снова раствор не привезли когда надо? А потом хоть и привезли, но, думаешь, такой, какой нужен? Нет. Не хватает какого-то химреагента. Привезли облегченный… Хорошо, если только чуть-чуть облегченный, а если… Они привезли и поехали, а тут сиди и дрожи, как бы из-за какого химреагента не взлететь на воздух. Ладно, что нефти там кот наплакал, а если бы было больше… Скажи Скачкову, пусть прогонит Котянка. Пока будет Котянок, порядка не жди. Понимаешь?

— Не надо было начинать ремонт, — возмутился Алесич. — Сколько можно говорить об этом!

— Сказали — надо. Раз… Сказали, скважина спокойная. Два. Насосом качали нефть по капле. Подняли трубы — правда спокойная. Опускаем — тоже спокойная. А душа у Мустафаева не спокойная. Не из-за скважины. Понимаешь? А что непорядок. Какой ты ответственный товарищ, если не можешь заставить возить нормальный раствор? На складе нет реагента. Давно знал? Чего ждал? Ноги на плечи и по всей стране ищи. Страна большая, где-нибудь найдешь. Пусть ноги бегают, если головы нет. Думаешь, бегает? Где-нибудь дома у телевизора спит. А почему? Потому что душа у Котянка спокойная. Не такая, как у нас с тобой. Я на собрании скажу об этом. Не перестанет спать, в райком пойду. Тарлан Мустафаев все дороги знает.

— Пойду подменю кого, — сказал Алесич, когда бригадир выговорился.

— Не надо. Без тебя справятся, осталось немного… Твоя тачка? — кивнул на легковушку.

— Моя.

— Давно купил?

— Так досталась.

— Подарили?

— Ага…

— Я всегда говорил, что у нас добрые люди. Машину может подарить только добрый человек. Новая?

— Почти.

— Можно глянуть? — Мустафаев подошел к машине, сел за руль.

— Хотите проехаться? — протянул ему ключик Алесич.

Тарлан Мустафаев завел мотор, подождал, пока рядом усядется Алесич, тронулся с места. Тихо, будто на ощупь, подъехал по разбитой вдрызг дороге ближе к скважине, остановился перед подъемным агрегатом.

— Отличная машина! — похвалил искренне. — Моя Лида тоже хочет машину. Я сказал, вот будет у меня отпуск, куплю машину, посажу своих джигитов, набьем в багажник сушеных грибов и поедем смотреть горы. Оттуда дынь привезем. Дыни хочется. Давно не ел. Понимаешь? Лида спрашивает, когда же поедем. Говорю, отремонтируем скважины, тогда. Третий год ремонтирую. Без отдыха. А как отдыхать, если столько работы. И джигиты пусть подрастут. Потом на все лето поеду…

— Тарлан! Тарлан! — тревожно закричали рабочие.

Тарлан Мустафаев выскочил из машины, побежал к скважине. Алесич, заглушив мотор, бросился за бригадиром. В скважине пенился раствор, вываливаясь из трубы, как перелитое пиво из бокала. Пена нарастала, жидкость булькала. Тарлан Мустафаев нагнулся, опустив свои черные усы чуть не до самой пены, замер на секунду, потом крикнул:

— Мотор!

Один из рабочих бросился к агрегату, но в этот момент тонкая труба, на которой опускали насос в скважину, стремительно полезла вверх, подъемный агрегат наклонился и начал падать своей стрелой на бригадира.

— Тарлан! — закричал Алесич. Подскочив к бригадиру, он хотел оттолкнуть его в сторону, но перед глазами что-то блеснуло, что-то яркое, как солнце. Алесич споткнулся о металлическую трубу, упал, закрыв лицо руками, покатился, почувствовал, как всего вдруг обожгло…