Снова не спалось…

Алесич несколько часов лежал с открытыми глазами. Правда, с вечера он было задремал, а потом сон будто рукой сняло. Может, дизели мешают ему своим гулом? Так нет, он успел привыкнуть к ним. А звуки мелкие, случайные, которых раньше не слышал, теперь лезут в уши.

Вот кто-то на буровой подал голос. Тот голос, кажется, звучит рядом. Кто-то прошел вдоль вагончика, под ним треснул сучок. Этот треск ружейным выстрелом отозвался у него в голове. Даже комар, зазвеневший над ухом, сейчас настолько раздражал Алесича, что ему хотелось вскочить, зажечь свет и во что бы то ни стало поймать долгоносого нарушителя тишины. Он и вскочил бы, стал ловить, если бы рядом не спали нефтяники.

Алесич вьюном вертелся на металлической койке со скрипучей сеткой и никак не мог найти для своего тела удобной позы. А тут еще матрас такой жесткий, бугристый, что кажется, его набили не ватой, а настоящими булыжниками.

И что особенно неприятно — бессонница порождает смутную тревогу, одиночество. Хочется куда-то идти, с кем-то поговорить, кому-то пожаловаться, вообще побыть с кем-нибудь, перекинуться живым словом. Хоть буди кого из товарищей. Но каждый, кто сейчас крепко спит в этом вагончике, не очень-то обрадуется, если растолкаешь его просто так, без нужды. Был бы друг, тот бы понял его, Алесича. А то все чужие. Хоть и душевные, отзывчивые, но чужие.

Впрочем, если сказать правду, ему сейчас никто не поможет. Даже самый закадычный друг.

С ним уже было такое, и не раз. Еще до лечения. Он тогда вставал, выпивал водки, если была, или пива и засыпал снова. В лечебно-трудовом профилактории, особенно в первые месяцы, он глотал какие-то пилюли. Тоже помогали. Если бы знать, что такое случится с ним и здесь, накупил бы тех пилюль, пусть бы были. А то лежи теперь, ворочайся с боку на бок, страдай. После такой бессонной ночи и работа не идет на ум, все валится из рук.

А может, его болезнь ни при чем? Спал же и здесь, на буровой, и очень хорошо спал. Утром сам не просыпался, товарищи будили. А может, это оттого, что в первые дни, стараясь доказать, что он, Алесич, не такой, как считает мастер, работал, как черт, не жалея себя, и за день, выходит, уставал больше, чем сейчас?..

Явившись на буровую, Алесич не застал мастера на месте. Ему предложили посидеть в вагончике, подождать, когда тот вернется. Алесич сидел и ждал. Вдруг послышались быстрые шаги, а потом раздался и озабоченный голос:

— Я по-быстрому. Тут прислали какого-то алкаша, поговорю только с ним…

Порог вагончика переступил кряжистый парень с круглым румяным лицом человека, который много времени проводит на свежем воздухе. Из-под белесых бровей смотрели веселые карие глаза. Под носом торчали реденькие, как пух, усики. Кивком головы поздоровавшись с Алесичем, он сел за самодельный столик.

— Вы ко мне? — спросил неожиданно строгим баском.

— Мне нужен Степан Юрьевич Рослик.

— Я и есть Рослик.

Алесич подал ему направление.

— Мне по рации передавали о вас из отдела кадров, — все тем же строгим баском продолжал мастер. — Что умеете делать?

— Поскольку я алкаш, — начал Алесич не без ехидства, — то, сами понимаете, нигде долго не задерживался. Перебрал всякие работы, так что много чего умею. Токарь, фрезеровщик, слесарь, шофер, сантехник, лифтер, электрик…

Мастер покраснел так, что кожа на голове, кажется, засветилась сквозь белесые волосы.

— Мне нравится ваша открытость, — помолчав, сказал он. — Однако же… Понимаете, у нас такое производство…

— Понимаю. Не волнуйтесь, я дал слово не такому начальнику, как вы. Я завязал, точно, и завязал на всю жизнь.

— Ну хорошо, — мастер гмыкнул и глянул недоверчиво. — С дизелями знакомы?

— Три года оживлял их на авторемонтном заводе.

— Чудесно! У нас как раз есть место помощника дизелиста. Согласны?

— Я что? Куда пошлют… — пожал плечами Алесич.

Помощником или вторым дизелистом, как было сказано в приказе, он проработал несколько дней. Больше не смог. Заскучал. Неинтересная была работа. Шмыгай между металлическими громадинами, подливай масло, следи, чтобы не перегревались, чтобы был запас солярки. Вот и все. Не то что голове, рукам нечего делать.

Встретив как-то в конце смены мастера, Алесич спросил у него:

— Что, командир, ко мне нет претензий?

— Нет. Если и дальше так, то…

— Скоро будут. Оставите на этой работе, обязательно напьюсь, вот увидите. Скучная работа, командир. Ходишь как лунатик какой. Дайте что-нибудь повеселее.

— Не пошлю же я вас наверх?

— А почему бы и нет? Там работенка повеселее.

— Повеселее, — опять гмыкнул мастер. — Хорошо, пойдете наверх. Как раз один верховой едет на сессию в институт, место есть. Пока что. А там посмотрим.

Понаблюдав снизу, что и как делает верховой, а потом и постояв наверху в люльке рядом с ним, Алесич довольно смело взялся за работу, внешне такую несложную. Хотел показать всем, особенно мастеру, какой он ловкий. Взял крюк, попытался перехватить свечку, подтянуть к элеватору, чтобы тот опустил ее в скважину, но свечка вырвалась, затанцевала среди металлических балок, как в клетке. Самое обидное было в том, что чем больше он старался, тем хуже у него выходило. А тут еще Рослик стоял внизу и наблюдал за ним. Наконец мастер не выдержал, поднялся наверх, показал, как надо заводить свечку в элеватор.

— Главное, Иван Андреевич, не спешите. Движения должны быть точные. Ничего, если элеватор подождет какую секунду. Когда пристреляетесь, то вы его будете ждать.

Через несколько дней Алесич уже справлялся со свечками не хуже любого опытного рабочего. И что его особенно радовало — ему нравилась работа. Принимаешь трубы, ставишь на место или подаешь их и не замечаешь, как летит время. Кажется, только поднялся в люльку, а уже и смена кончается.

И надо же именно теперь прицепиться этой бессоннице. Точно подстерегала момент, когда у него все наладится.

Еще в профилактории врач говорил ему: «Когда наступает бессонница, то, главное, не надо волноваться, заставлять себя заснуть. Лежи спокойно, не думай про сон, думай о чем-нибудь приятном, так, незаметно для себя, и уснешь…» В профилактории он думал о Вере, о сыне, о том, как они ждут его, сколько радости будет при встрече, как совсем по-новому заживет он в семье. А о чем думать теперь? О жене? Воспоминания о ней вызывают еще большее раздражение. А воспоминания о сыне, которого он, возможно, потерял навсегда, отзываются в душе жгучей болью. Так о чем же думать? Может, о своем детстве? Какое бы оно ни было у человека, он всегда вспоминает о нем как о лучшей поре своей жизни. Алесич напрягается, чтобы вернуть память к тем далеким дням, когда он на рассвете гнал свиней за деревню на луга, а на крыльце стояла еще молодая, красивая, в цветистом платье мать и просила его не спускать глаз со скотины, а то, не дай бог, забредет в колхозную бульбу. А в голову лезет Вера со взбитыми белыми кудерьками на голове, в розовом платье, которое она надела не для него…

Алесич поворачивается на другой бок, натягивает одеяло на голову, оставляя только узкую щелочку перед носом. Разве думать о Кате? Кстати, она вспоминается ему не первый раз. Всплывает лицо, как солнечный зайчик в темных уголках памяти. Она и сегодня вспомнилась, однако не могла поглотить его мысли целиком. Катя, Катя… Она бросилась ему в глаза в первый день, как он заявился на буровую. Но тогда он и не разглядел ее хорошенько. И теперь не мог сказать, красивая она, нет ли. Она и поразила его не внешностью, а своим появлением среди этих стандартных вагончиков, ржавых труб, работяг в запятнанных глиной брезентовых робах, — мелькнула в белом халате и белом платочке и исчезла в синем вагончике, стоявшем в некотором отдалении от других, — в нем помещался бригадный котлопункт. Потом он какое-то время не видел ее и, казалось, забыл о ней. Те же розовые и распухшие от воды руки, которые, плавая в оконце, ставят на пластмассовый поднос тарелки с едой, казалось, не имеют ничего общего с мелькнувшим тогда перед ним загадочным видением. Некоторые буровики наклонялись, заглядывали в оконце, говорили ей, наверное, что-то остроумное, — оттуда слышался звонкий женский смех. Алесич ни разу не осмелился заглянуть в оконце. Но, сидя за своим столиком, он чутко прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из кухни. Иногда ему хотелось оглянуться, увидеть ее лицо, однако он так и не оглянулся. Какое ему дело до нее, до всех женщин на свете, когда он не верит им, приспособленкам и эгоисткам. Вчера в обед, схватив поднос с первым и вторым, он бросился к своему месту, подальше от этого оконца, где ему почему-то стыдно было задерживаться, как вдруг она позвала его: «Что это вы компот забыли?» В ее серых глазах было столько внимания, сочувствия и доброты, что Алесича будто залило всего жаром. Не чуя ног под собой, он вернулся к своему столику, сидел как оглушенный…

Что-то похожее было с ним, когда он первый раз увидел Веру. Нет, попервости он не разглядел ее. В свете фонаря увидел только ее стройные белые ноги. Потом, когда пригласил на танец, разглядел и лицо… Пошел провожать. По дороге домой она тоненьким голоском пела ему новые песни, те песни, которые пели по радио. Она знала их бесчисленное множество. Она и после часто пела те песни, но он ни одной не запомнил. Черт знает, что творится с ним сегодня! Снова Вера… Нет, лучше уж думать о Кате. Так вот… Сидел он за столиком и напряженно прислушивался к каждому звуку на кухне. Ему опять захотелось увидеть тот взгляд, убедиться, что он не был случайным, предназначен только ему.

Обычно, пообедав, он оставлял тарелки на столе — так все делали, — а сейчас поставил на поднос, чтобы подать их в оконце. Надеялся, что она отзовется на его голос, что-то скажет, может, они даже и разговорятся. В вагончике как раз никого не было. Она не подошла. Откуда-то из глубины кухни, залитой паром, как туманом, раздраженно крикнула: «Да поставьте там…» Эх, лучше бы он не лез с теми тарелками! Не было бы такого неожиданного разочарования. Насупленный и мрачный, он выбрался из вагончика, дав себе слово больше никогда не заглядывать в то оконце. Хватит! Одной поверил… Да Катя и не стоит того, чтобы о ней много думать. Такая же, как и Вера. Может, и похуже. Слышал, как буровики говорили, будто не только муж прогнал ее, а даже из города выдворили за любовь к чужим мужикам. Говорят, и здесь, едва появилась, только то и делала, что назначала нефтяникам свидания, пока мастер не пригрозил, что прогонит, если не успокоится.

А может, бессонница у него оттого, что в вагончике душно, не хватает воздуха? Он встал, осторожно, босыми ногами ощупывая пол перед собой, чтобы вдруг не опрокинуть табурет, прошел к окну, бледным пятном видневшемуся в густой темноте. Оно было открыто. Постоял, прислонившись лицом к металлической сетке от комаров, несколько раз глубоко вздохнул. Но на дворе воздух, казалось, был такой же душный, как и в вагончике. Теплый, пропахший горелым мазутом.

Алесич воротился, лег на спину, заложив руки под голову. Лежал, смотрел в темноту, не думая больше о своей бессоннице, не борясь с ней, не отгоняя видений, которые в беспорядке кружили, толклись перед глазами. Но вот его ноги будто кто опустил в теплую воду. Тепло начало разливаться по всему телу, делая его вялым, сонливым. Голова заполнилась туманом, веки отяжелели. Алесич с радостью подумал, что наконец засыпает. И если бы его ничто не потревожило, он проспал бы до самого утра. Но как раз в этот момент кто-то прошел вдоль вагончика, нарочно или нечаянно ударил ногой или рукой об стену. Шаги скоро отдалились, послышался стук в оконце соседнего вагончика, а потом и приглушенный, сдержанный голос:

— Это я.

— А кто тебя просил? — раздраженный голос Кати.

— Поговорить надо.

— Говори.

— Ты пусти.

— Проверять меня приехал?

— Говорю же, поговорить надо.

— Говори, я слышу.

— Не могу я так, через решетку.

— Услышу.

— Я прошу тебя, Катя.

— Я тебе сказала.

— Что ты сказала?

— Чтобы не ходил, не беспокоил. Забудь, что у тебя была Катя.

На какое-то время голоса стихли. Сон с Алесича как рукой сняло. Лежал и злился на того непрошеного гостя, который помешал ему уснуть.

— Катя, нельзя же так, — понизил голос тот, незнакомый. — Поговорить надо.

— Говори.

— Открой.

— Ой, снова за свое.

— Катя…

— Знаю, что я Катя. Не мешай спать, мне рано подниматься.

— Катя!

— Слушай, иди ты туда, откуда приехал! Все!

— Катя, я же хочу поговорить про твою учебу. Я договорился… Показать, как и что. Открой. Прошу тебя.

— Не надо меня просить. Отойди от окна. — И добавила с насмешкой: Нечего бить машину на ночных дорогах.

— Да черт с ней, с машиной. Катя!

— Я тебе сказала.

— Катя!

Алесич не выдержал, впотьмах нащупал брюки, оделся, обул на босые ноги ботинки и, не завязав шнурки, выскочил из вагончика, зашагал прямо на голоса. Заметил под окном Кати мужчину в белой рубашке. Подбежал, хотел схватить за шиворот, но только сгреб пальцами рубашку.

— Марш отсюда, пока жив! — пихнул мужчину в спину.

Тот не шевельнулся, стоял как скала. Тогда Алесич схватил его обеими руками за плечи. Черта с два, мужчина и после этого не сдвинулся с места.

— Людям спать надо, а он шастает! — зарычал Алесич.

— Пусти, — как-то неожиданно спокойно сказал незнакомец, двинув плечами, легко отбросил от себя Алесича. — Иди спать, друг, не лезь не в свои дела.

— Нам завтра на вахту, а ты… — снова набросился на мужчину Алесич. В нем все кипело от злости и обиды.

— Чего ты там кричишь? — с укором проговорил мужчина. — Люди же спят. Иди тоже спать, муха. Пока не прихлопнул.

— Меня? — не мог совладать с собой Алесич. — Ты хоть знаешь, сколько надо таких, как ты, на фунт сушеных?

— Знаю, — ответил незнакомец. — Пойдем, покажу.

— Пошли!

Они прошли немного по дороге, остановились у легковушки, которая светлела в темноте, поблескивая никелевым бампером.

— Она тебя наняла?

— Я знать ее не знаю… Но шуметь ночью…

— Нервишки у тебя, — пожалел незнакомец. — Запомни. Чтоб в мои дела не лез. Я к жене приехал. Понял? А будешь нервничать, то…

— То что? — все еще петушился Алесич.

— Вот что, — незнакомец вдруг одной рукой подхватил Алесича под ремень на брюках, поднял над собой выше головы, швырнул в темноту, подальше от дороги.

Алесич упал на какой-то куст, тот обдал его пронизывающей холодной росой. Скатившись с куста на землю, Алесич схватил первое, что попало ему под руку, — твердый комок земли, — бросился на дорогу и увидел только, как в полночной темени мигают красные огоньки машины. Она шла почему-то с выключенными фарами.

Постоял, постоял, разминая комок в руках, и повернул обратно.

— Ой, я так боялась за вас! — встретила Алесича Катя. Закутавшись в одеяло, она сидела на лавке у столика, за которым буровики обычно играли в домино.

— Чего? — спросил Алесич волнуясь: он никак не ожидал встретить сейчас женщину.

— Он же штангист. Мастер спорта. Может трактор перевернуть, не то что…

— Драпанул, как заяц. Пусть молит бога, что удрал на машине, а то бы… — Он осекся на полуслове и после паузы запальчиво добавил: — Но и так больше не покажет здесь своего носа.

Увидев, что Катя сидит, не собирается уходить, Алесич тоже присел на другой край лавки, но тут же вскочил снова: рубаха натянулась и, спину обожгло как огнем. Наверное, поцарапал каким-нибудь сучком, когда упал на куст.

— Ой, если бы оно так! — вздохнула Катя. — И что за человек? Сказала же яснее ясного, что больше видеть его не хочу, так нет, ездит и ездит. Думает, пошутила, надеется, что вернусь. А мне не то что возвращаться, мне вспоминать о нем противно.

— Пьет?

— Если бы пил. В рот не берет. Говорю же, штангист. Все тренируется… — Помолчав, призналась: — Ревнует.

— Значит, любит, — уныло проговорил Алесич.

— Пусть он провалится со своей любовью! — возмутилась Катя. — Если бы знала, что он такой, и не глянула бы в его сторону.

— Бывает, — посочувствовал Алесич. — Сначала кажется — ого, а потом хоть локти кусай.

— Я работала официанткой. Он и высмотрел меня в ресторане. Придет обедать, возьмет бутылку минералки, и все. Красивый, приветливый. Его наши девчата не хотели обслуживать, говорили, скупой, раз не пьет. А мне нравилось, что не пьет. Думаю, серьезный мужчина. Как только зайдет в ресторан, я приглашу его за свои столики, первого обслужу. Познакомились. Пригласил на стадион. На футбол. Ходили и в цирк. После цирка завел к себе на квартиру. Я, дура, тоже… Опомнилась, да поздно было. Правда, он порядочный оказался. Записались, свадьбу справили. Все было как у людей. Каждый вечер заходил на работу. Зайдет, возьмет стакан чая или минералки, сидит, ждет… Домой вместе идем. Думаете, он приходил, чтобы проводить меня? Следил за мной. Возле кого задержусь, улыбнусь кому, знаете, люди, когда выпьют, поговорить любят, — тут же зовет, допытывается, кто, что, о чем говорили. Говоришь, что первый раз видишь, не верит… Дошло до того, что не рада была, когда в ресторан приходил. Так и хотелось запустить в него каким-нибудь шницелем. Скоро настолько все опротивело, что попросила, чтобы устроил меня в своей столовой. Там его, думаю, знают, не станут ко мне приставать, он и успокоится. Согласился, помог. А там еще хуже началось. Спортсмены хлопцы молодые, любят языки почесать. Чуть что, так и кричат: «Катюха, давай быстрей!» А иной и с расспросами лезет. Я и руку старалась так держать, чтобы кольцо было хорошо видно, а они на кольцо ноль внимания. Хохочут. А мой донимает меня потом, что я будто бы всем глазки строю, что в голове у меня не работа, а кобели. Так и говорит. Поверите? Но я терпела. Видела, что любит. Надеялась, убедится, что я не такая, как он думает, успокоится. Шло время, ничего не менялось. Он еще больше стал придираться. А потом купили машину. Оказалось, ревновал он не только меня, но и машину. Машину еще больше. Попросила его свозить к родителям, за Мозырь, а он: «Зачем же машину бить, если туда автобусы ходят?»

— Чудак! Я на его месте только и делал бы, что вас катал на машине, не удержался, вставил словцо Алесич. Говорил он не то в шутку, не то всерьез, трудно было понять.

Катя точно и не слышала его, продолжала:

— А где вдруг царапнет машину, ночь не спит, страдает. Но меня больше всего возмущало, что он не хотел детей. Мол, дети — это лишние заботы, а у него сей час самый ответственный период, отвлекаться нельзя… А потом, говорил, чтобы и я тоже об институте подумала. Будет маленький, не до учебы. А зачем мне тот институт? Мне и так хорошо, говорю. А он свое… Я терпела, терпела, потом плюнула на него, на его машину, на его карьеру и сюда. Думала, не найдет. Дознался. Начал ездить. Ну приехал бы днем, поговорил бы, как человек. А то ведь украдкой, ночью, чтоб никто не видел. А как же! Не хочет, чтобы люди знали, что от него, такой знаменитости, жена убежала. Ну ладно, пусть ночью, так хоть бы сказал что толковое. А то… Первый раз приехал, позвал, сразу же набросился на меня, что он знает, зачем я сюда приехала, мол, здесь мужиков много, и в лесу никто ничего не видит. Я плюнула ему в лицо и обратно в вагончик. Ну, думаю, сейчас или двери выломает, или вагончик перевернет. Что ему? Такой бугай… Перевернет и пойдет. Нет, стоит как столб перед окном. Я крикнула, чтобы больше не ездил. Говорит, не подумаю. Я просто, говорит, хотел убедиться, какая ты… Оказывается, не ошибся. Ну и поезжай, говорю, раз убедился. Поехал. Потом снова начал ездить. Один раз с мастером встретился. Вы же знаете, что за человек Рослик. Заметит какие-нибудь шуры-муры, в тот же день прогонит с буровой. Одну повариху, она работала здесь до меня, прогнал за это самое. Может, и правильно делает. Хлопцы недосыпают, потом аварии. Не знаю, что мой наговорил мастеру, не знаю, что мастер ему сказал, только потом начал он уговаривать меня вернуться домой. Обещал, мол, не придираться, и в институт устроить. Я, конечно, ни в какую. Хватит. Не могу, чтобы меня унижали. Ну почему так? Поверишь дураку, а потом жить на свете не хочется. Спасибо вам, что прогнали его. До утра бы здесь скребся…

— Не спалось, а тут еще эта болботня, вот и выскочил. — Алесич зябко поежился. Его спина, холодная от росы, совсем застыла.

— Ой, из-за меня и вам беспокойство, — поднялась Катя.

— Ничего, — поежился снова и спросил стыдливо: — У вас граммов сто не найдется?

— Ой, что вы? — удивилась Катя. — Не держу. Мастер и насчет этого очень строго предупредил. Когда кто-нибудь возвращается после выходного и от него разит водкой, не пускает на вахту.

— Это хорошо, что он такой… строгий, — похвалил мастера Алесич. — С нашим братом иначе нельзя.

Небо на востоке посветлело. Кажется, там собиралась взойти луна.

— Ой, заговорились мы с вами, — спохватилась Катя.

Она распрощалась и бесшумно исчезла, будто поплыла белым видением в жидкой темени. Алесич постоял, подождал, пока женщина стукнет дверьми, и подался к себе. Двери он оставил открытыми, и теперь в вагончике посвежело. Он залез под одеяло, лег на бок, поджал ноги. Лежал, думал о Кате.

Утром, когда все поднялись, ему вставать не хотелось. Тело было как чужое. Голова болела. Он пересилил себя, встал и, умывшись холодной водой из умывальника, пошел завтракать. Взял поднос, подвинулся к оконцу. Мелькнули руки, ставя на поднос тарелки. Алесич наклонился, чтобы увидеть женщину, но как раз в это время она отошла, повернулась к нему спиной.

— Что застрял у амбразуры? — послышался рядом нетерпеливый голос.

Взяв поднос, Алесич побрел за свой столик в углу. Еще слышал, как тот же нетерпеливый голос просил Катю:

— Красотка, не пожалей еще черпачок каши!..

Алесич поставил поднос с тарелками на стол, поковырялся вилкой в каше, выпил компот. Жажда не прошла. Попросить еще компота не отважился. Боялся встретить ее равнодушный взгляд.

Он сидел и ждал, когда Катя выйдет убирать посуду и, может, сама спросит, чего ему еще надо. Вот все вышли. И тогда Катя вдруг запела. Не очень громко, но ему, Алесичу, было хорошо слышно. «А что ей? — подумал Алесич. — Выспаться успела, нефтяники наговорили ей комплиментов, вот и развеселилась. То, что она разоткровенничалась с ним ночью, еще ничего не значит. Она рассказала бы то же самое всякому, кто очутился бы в то время около нее. Если бы она хоть немного заинтересовалась им, Алесичем, то сейчас выглянула бы в оконце или подошла бы к нему. А может, она вообще забыла о ночном разговоре? Привыкла. И правда, легкомысленная женщина. Красивая. Ну и что? Мало ли их таких, красивых? Есть и еще красивее. А потом, он, Алесич, не мальчик, знает, что красота не самое главное в женщине. У него была уже одна такая красавица. Лучше бы не встречаться ему с нею. И эта… Ну посмотрела на него, как ему показалось, сочувственно. Может, она так на каждого смотрит. А он, дурак, вбил себе в голову невесть что».

Алесич встал, пошагал в бытовку, не оглядываясь.

Твердая, чуть влажная роба из толстого брезента показалась тяжелой. Пластмассовая каска сжимала голову. Пока Алесич поднимался по лестнице, останавливался несколько раз. Пот заливал глаза. Затекали руки и ноги. Были такие моменты, что думал, не устоит на лестнице, сползет вниз. Едва добрался до своей люльки. Постоял, отдыхая. Его обвевал прохладный ветерок. Алесич надеялся, что вялость скоро пройдет и он выстоит вахту. Сейчас начнут поднимать трубы. Перехватывать их крюком и ставить на место не так тяжело. И все же первую свечку он прозевал. Она затанцевала между металлическими балками. Чуть не огрела его по голове, когда он наклонился, чтобы перехватить ее. Снизу замахал кулаком мастер. Он что-то кричал, но что именно, из-за рева дизелей нельзя было разобрать. Вторую свечку Алесич подхватил удачно, поставил на место, а третью опять прозевал. Брал ее, кажется, по всем правилам, а она, как живая, выгнулась, ускользнула в сторону, затанцевала.

Гул дизелей стих. Мастер остановил подъем буровых труб. Махнул рукой Алесичу: «Слезай!..» Спускаться было легче, чем подниматься. Но усталость, вялость, все равно чувствовались.

— Что с тобой? — встретил его Рослик. — Может, ты того?

— Ночь не спал, — пожаловался Алесич. — Что-то с головой…

— Дыхни!

Алесич оглянулся. Бурильщики, толпясь у ротора, следили за ними.

— Отойдем, Степан Юрьевич, — взял мастера под руку.

Когда они по железным ступенькам спустились с буровой на землю, Алесич вяло усмехнулся:

— Слушайте, мастер, я одному дыхнул, так до сих пор лечится. Но тебе дыхну, а то и правда подумаешь. Запомни только, чтобы это было последний раз. Не люблю, когда меня нюхают. — Нагнувшись, он дыхнул в лицо мастеру. Еще? Или хватит?

— Хватит, — буркнул тот. — Идите спать, если и в самом деле не спалось… — Подался снова на буровую, но вдруг увидел легковушку — ехало начальство — и вернулся, поспешил ей навстречу.

Алесич зашел в бытовку, переоделся, прихватил с собой чей-то ватник и прямиком подался в рощицу. Под ногами шуршала подсохшая трава. На кустах орешника, как застывшие солнечные зайчики, светились редкие золотистые листья. Вышел на поляну, где вокруг дуба стояли обелиски. Алесич и забыл о них. Еще когда-то школьником приезжал сюда с классом, и с того времени ни разу не довелось здесь бывать. Вокруг стояла такая тишина, такой покой, что его потянуло на сон. Алесич присел под дубом, прислонился спиной к шершавой, пригретой солнцем коре. Кажется, если бы не стук крови в висках, заснул бы сразу. Он сидел, закрыв глаза, дышал воздухом, пропахшим прелыми листьями и подсохшей травой.

— Я думал, ты на вахте, — послышался рядом знакомый голос.

Алесич разлепил глаза и увидел Скачкова. Тот стоял перед ним — в кожаном пиджаке, в заляпанных глиной кирзачах, без шапки. Лицо и лысину прихватило солнцем, и они уже не были такими белыми, как тогда в деревне.

— Снял меня с вахты мастер, — признался Алесич. — Что-то нездоровится.

— Может, в поликлинику подбросить?

— Не-ет, — улыбнулся Алесич. — Я знаю свою болезнь. День-другой пройдет. Только бы удержаться.

— Держись…

— Не подведу, — поднялся Алесич. — Если не удержусь, Валерий Михайлович, то сам подам заявление. Так что… А как у вас?

— Не очень. Горим с планом. Вот приезжал, интересовался, нельзя ли ускорить бурение скважины.

— Они спешат. Только про метры и слышишь. Все подсчитывают. Про нефть ни слова. Будто она им и не нужна.

— Им нефть действительно не нужна. Бурильщикам платят за метры, за скорость. Вот и гонят. В данном случае никакого вреда от этого. Здесь все давно разведано, знаем, на какой глубине нефть, так что пусть гонят метры. Глянув на обелиск, сказал: — Вот и к батьке заехал. Представь себе, он был вдвое моложе, чем сейчас мы с тобой. Как подумаешь об этом, то больше начинаешь дорожить жизнью… Ну держись, я поехал. — Он простился и, держа руку перед собой, чтобы не цеплялась за лицо паутина, пошел на дорогу.

Алесич разостлал на траве ватник, прилег. Сквозь глухой натужный гул дизелей он слышал, как где-то близко, над самым ухом звенит пчела…