Получено под роспись
Книги пишут, чтобы ответить на вечные, они же проклятые и дурацкие, вопросы. Чтобы высказаться. Чтобы стать богатым. Чтобы не работать в цеху или на «скорой помощи». Потому что нравится сам процесс. Потому что без этого слова нахлынут горлом и убьют. Потому что есть еще куча вариантов, в которой число «чтобы» и «потому что» примерно совпадает с числом отвечающих.
Он вообще дурацкий и бездонный, вопрос «Зачем люди пишут книги?», сопоставимый с «Зачем люди едят?». Или «Зачем играют?». Или «Зачем любят?». Не то чтобы не существовало единой для всех причины – она есть, наверное. Но каждый человек, спроси его десять раз, если по-честному и без подготовки, даст на один и тот же вопрос десять разных ответов.
С другой стороны, есть надо трижды в день, любить всегда и часто, а играть – пока недоиграешься. А зачем – с этой вот другой стороны – писать книги? После Пушкина, Шекспира, Гомера, не говоря уж о Хиросиме и Освенциме.
Да, вменяемый автор быстро перестает равняться на великих и ревновать к Копернику, протаптывая свой путь и лепя свой мир, не всегда всерьез веря, что кому-то этот путь и этот мир нужны. Не верит – но надеется. И может быть, зря. Может быть, натоптанное и налепленное им останется просто незамеченным человечеством, которому комфортнее в давно уже явленных мирах Пушкина, Шекспира, Гомера и заново заселенных Хиросиме с Освенцимом. Так случается. Сплошь и рядом.
Пока это трагедия одного, пяти, сотни отдельных авторов – с этим можно жить. Но нельзя исключать, что человечество и впрямь ударится вдруг в культурный фундаментализм и решит отказаться от побегов в разных смыслах этого слова. Сбросит листья, почки и будет держаться корней и ствола. Наступление нового Средневековья отмечается на отдельных участках суши по всей Ойкумене, так что нельзя исключать и того, что культурная парадигма нового времени будет держаться средневекового же культурного золотого стандарта: есть Библия (Коран, Тора, Упанишады и т. д., в зависимости от места действия), для особо одаренных есть античное наследие – ну и хватит с них и с нас.
Это, в принципе, уже происходит. Пока в отдельных сегментах: зачем нужен Гарри Поттер, если есть Том Сойер, зачем нужен Веркин, если есть Гайдар, зачем нужен Алексей Иванов, если были Вячеслав, Георгий, Валентин и даже Анатолий, зачем вообще нужна современная отечественная проза, если есть советская, зарубежная, литературная классика – ну и Библия с античным наследием, понятно.
А вот зачем.
Литература, как известно, не просто развлекает, занимает, наполняет голову идеями, а живот бабочками – она ищет и, если надо, создает смыслы. Что делать, кто виноват, кому выгодно, зачем мы нам, дальше-то что – проклятые вопросы меняются в зависимости от места и времени, а ответы на них бывают очень разными: очевидными, невероятными, мудрыми, наивными, неисполнимыми и дурацкими – но всегда необходимыми и всякий раз заточенными под, опять же, место и время. Логикой, индукцией-дедукцией и здравым смыслом эти вопросы берутся не всегда. И так получилось, что ответственность – от слова «ответ» – за них лежит в основном на литературе. Существовавшей сперва в виде гимнов и текстов, потом их официальных изданий, скрепленных металлом, огнем и кровью, потом – их ремейков различной степени вольности, а потом просто вольных упражнений.
Это не лучший способ добывания и хранения ответов, очень затратный, неточный и уж точно не гарантирующий ни их корректности, ни эффективности. Но других вариантов, если всерьез, у человечества нет.
Как и у отдельного человека, заваленного свинцовыми мерзостями, странными особенностями и даже вполне банальными обстоятельствами жизни, нет особых вариантов. Он может посоветоваться с родителями или друзьями, свалить все на подчиненных, отдаться воле начальства либо Божьего провидения – но если без дураков, то со своей жизнью ему придется справляться самому. Или не справляться. И тут всего-то два тактических приема: первый – ковать железо, пока горячо; второй – переспать с проблемой.
Во сне мы летаем, растем и находим ответы, в том числе невыразимые.
Литература – это пересып человечества. Если не во всех, то во многих смыслах.
Сон из руки
Сон, как известно, позволяет утилизовать ворох впечатлений, сваленных в черепную коробку за день. Пока мы спим, сознание и подсознание распихивают по полкам, нишам и аппендиксам все, что случилось с нами и не с нами в течение дня, недели, всей жизни, что могло и не могло произойти, бойко перемалывая все в зависимости от позы, глубины усталости, степени насморка, внешних помех и сугубо внутренних предчувствий, произвольно накидывая на жернова то, что случится завтра и творится сейчас, пока мы спим, а бодрствующий мозг ловит: тихую атаку выжившей мухи, рев перфоратора, курение соседа по балкону, дрожь кровати от снегоуборочной армады под окнами. Необязательная и непредсказуемая ерунда меняет рисунок сна, выпинывая его на совсем диковинные повороты. Сон строит модели, прогоняет варианты, помещает небывалые события в привычные декорации и наоборот, дарит нам счастье и победу, оставляет без штанов, роняет в объятия симпатичной соседки и несимпатичного начальника. Готовит, в общем, к жизни как уж может.
Понятно, что у сна есть множество прочих отличительных черт и обязанностей. Он позволяет отдохнуть, и даже красиво, перезапустить метаболический и иммунный цикл, отрепетировать вечный покой и прогулку по облакам, забыть обо всем или вспомнить самое важное, он может развлечь и завести, расслабить и напрячь, снять груз сердечных мук и тысячи лишений и увидеть таблицу периодического закона о чем-то большем. Сны как грезы (эта пара значений существует, наверное, в большинстве языков), сладкие, томные либо просто интересные, для сознания и подсознания играют примерно ту же роль, что и оргазм для процедуры репродукции и размножения: формально штука необязательная, но без нее поди обеспечь вдумчивое, постоянное и всеобщее внимание всего живого к теме. Сладостность и увлекательность грез, соответственно, лишь побочный эффект основного действия, направленного на упорядочивание собранных данных, выживание их носителя и его удержание в здравом уме и твердой памяти.
Примерно тем же самым в масштабе, увеличенном от одного человека до отдельно взятого общества, занимается литература – только, как правило, более целеустремленно и осознанно. Книги – это сны общества, раскладывающие по полочкам текущую реальность – с разной степенью умения, эффективности и доступности, понятно.
Рефлексия и стратегическое планирование – штуки очевидно скучные, поэтому их приходится прятать, как шершавый кулак в мягкую и гладкую боксерскую перчатку. Именно поэтому, а не только по закону Старджона, большая часть книжек, а также их высокотехнологичных производных, стоящих на костяках книжек, развлекает, отвлекает, возбуждает или просто позволяет не думать. И именно поэтому главная задача литературы связана все-таки с вопросами осмысления, ориентировки, целеполагания и выживания.
Настоящим героям покой только снится, а настоящие литераторы топят героев и читателей в грезах без сладости и покоя. Они тасуют людей и куски жизни, пробуя их на излом, разрыв и сжатие, с оглядкой в первую очередь на себя, близких и всех, до кого дотянутся. Это не всегда увлекательно, иногда неприятно, и хуже приятно пугающего кошмара вязкий морок, в котором ни ударить, ни убежать, ни проснуться. Приходится жить – а как, придумает автор. Хочет не хочет.
Тексты сплошь и рядом оказываются умнее автора, да и читатель давно наловчился извлекать из книги совсем не то, что закладывал автор. Так это и работает. Хоть и не всегда.
Но сон твоего дедушки твоей проблемы не решит – просто потому, что происходит в других декорациях и под другое звуковое сопровождение. И сон незнакомого тебе разного прочего шведа подходит тебе не всегда, несмотря на глобализацию и постиндустриальный предклониализм. Всякому читателю, как бы он ни стонал про желание отдохнуть от свинцовых мерзостей жизни, забот и бытовухи, интересно читать про себя и про свою жизнь здесь и сейчас.
Сон актуален, пока живет человек. Литература актуальна, пока живет человечество. Свежая местная литература актуальна, пока существуют языки, государства и социальные группы.
Полное собрание сбережений
Это не вечность и даже не слишком затяжная история. Феномен национальных государств и феномен общедоступной книги возникли более-менее одновременно – и, наверное, не по случайному совпадению. Книга полтора века была едва ли не единственным общедоступным утолителем сенсорного голода. Других почти не существовало, либо они были редки, дороги и специфичны. За это время человечество так привыкло к ней, что всерьез считает текущий формат единственно возможным и достойным бессмертия.
Как подсказывают ученые, книга – уникальный прикладной инструмент, превращающий личинку человека в сапиенса. Он легко и просто активизирует важнейшие отделы головного мозга, подключая логическое, образное, предметно-абстрактное и семиотическое мышление: ребенок учится распознавать символы, складывать символы в слова, а слова в предложения, переводить лексические конструкции в образы, закрепляя за каждым поведенческую характеристику, и каждый – за типом и группой (и не будем забывать про мелкую моторику, связанную с пролистыванием и разглядыванием книги). Такого функционала до сих пор нет ни у одного самого продвинутого и захватывающего носителя информационного или развлекательного контента.
Книга (детская, но не только) выступает и в роли поведенческого мануала, который может доступно, интересно, честно и весьма запоминающимся образом показать читателю (как правило, от противного), как в этой жизни принято знакомиться, дружить, драться, учиться, выбирать, не предавать, не сдаваться, – и что бывает с героями, которые действуют так, как не принято.
Книга, конечно, может всего этого и не показать: например, если показывать некому, потому что читателю книга не досталась – эта или вообще.
Мы никогда не были самой читающей страной, а последние годы окончательно развеяли прах этого ярлыка. Тираж от двух до пяти тысяч экземпляров стал стандартным и зачастую не выкупается почти 150 миллионами потенциальных читателей (еще 50 русскоязычных миллионов за границей – отдельная история). Да и нет у нас стольких читателей. Половина россиян не читает от слова «совсем», половина оставшихся читает в среднем раз в неделю, в основном то, что задали. Потому что некогда, потому что книги дорогие и неинтересные (а сериалы, игры и соцсети дешевые и интересные), потому что в детстве начитался. А на самом деле потому, что нет привычки читать.
Эта привычка нарабатывается на всю жизнь – и в довольно короткий жизненный период, где-то между 12 и 16 годами. В это время подросток во всех смыслах нащупывает себя и свое место в жизни, критически осмысляя все, что было раньше, и старательно отпинываясь от всего, что считал несомненным, авторитетным и важным. Вдруг выясняется, что родители ни фига не понимают, учителя врут, друзья просто дебилы, а жизнь – боль. Вытерпеть эту боль помогают новые друзья, зачастую воображаемые. И вот тут огромную роль могут сыграть книги, которые именно что не лезут в душу, но раскрывают ее и дают тысячи подсказок, в том числе довольно годных (потому что это смысл литературы – объяснять, что и это уже было, и кончилось вот так или вот так) либо просто сладко резонирующих с тихим плачем души (потому что это суть литературы – подхватывать стон, называть его песней и завершать припевом, помогающим жить дальше).
И если книга сыграет такую роль, вытащит мальчика-девочку из невыносимых, хоть и стандартных юных страданий, то читать мальчик-девочка, скорее всего, не бросит – потому что ништяками такой степени прокачанности не разбрасываются. С 16 до 22 будет почти неизбежный перерыв на первую любовь, ЕГЭ, студенчество и начало самостоятельной жизни – но потом привычка почти так же неизбежно возьмет свое. Если, опять же, вовремя подвернется нужная книга.
Если не подвернется, человек перестанет читать навсегда. Ну или начнет писать сам. Говорят, такое бывает сплошь и рядом.
У меня, впрочем, было немножко по-другому.
После детских припухших желез
Я решил стать писателем лет в десять, когда точно понял, что в морские пехотинцы меня не возьмут, – и жил с этой никому не выдаваемой мечтой года четыре. Происхождение мечты было абсолютно банальным: кроме книг, меня мало что интересовало. Пара хронических болезней укладывала меня в больничку в среднем три-четыре раза в год, а там и тогда других развлечений для паренька, привыкшего читать лет с четырех, просто не существовало. Читал я все и везде. В основном фантастику и детективы, конечно, но их было мало, потому в замес шли любые печатные листочки, попадавшие под руку, по пять книг одновременно. Когда книг не хватало, пытался писать сам – лет в десять начал фантастический роман про пиратов, затевающих мировую войну с лазерами наперевес, первую строчку до сих пор помню: «Дэвид Трайс стоял у штурвала». Подростком написал несколько рассказов разной степени позорности, парочку даже послал в журналы «Юность» и «Парус». Ответы меня, понятно, оскорбили, особенно в части рекомендации заняться журналистикой, поскольку «литературные задатки у Вас есть, но опыта явно не хватает». Погоревал я, подумал и смирился с тем, что писатели – это специальные босые люди в бородах и со лбом до макушки, особый класс млекопитающих, примкнуть к которому мне вряд ли позволят эволюция и повышенная лохматость. А к рекомендации сотрудника журнала есть смысл прислушаться. Тем более что папа с мамой и классная руководительница твердят то же самое. И еще раз тем более, что журналистский дебют у меня случился лет в двенадцать: камазовская многотиражка (реальная многотиражка по нынешним-то временам, 40 тысяч экземпляров, что ли) перепечатала патриотический этюд, который я летом написал для пионерлагерной стенгазеты (в обмен на компот и разрешение профилонить тихий час).
Если бы я не мечтал о писательстве, я бы, скорее всего, не стал журналистом. Если бы я не стал журналистом, я бы наверняка не написал ни единой книжки.
Неохота повторять трюизмы про рукопись, лежащую в нижнем ящике стола у всякого уважающего себя журналюги, и про то, что писать роман начинают все газетчики, но лишь полпроцента заканчивают. На то они и трюизмы, чтобы быть бесспорными, но я в данном случае могу говорить только за себя. Я стал корреспондентом в шестнадцать лет и очень долго работал в режиме, который предусматривал сдачу в печать от трех до семи заметок в неделю. Такая нагрузка, ясное дело, не оставляет в организме буковок и мыслей на посторонние темы, какой уж тут роман, – да и отпуска проходят под известным по анекдоту лозунгом «Подальше от станков». Но порочные устремления все равно не попускали. После первого курса я перевелся с заочки на дневное и почти полгода обходил газеты стороной. Тогда и навалял простенький, нарочито вторичный и не предназначенный для публикации боевик толщиной ровно в общую тетрадь минус листочки, выдранные для записочек на лекциях. С махачами, перестрелками, гангстерскими войнами и изысканным названием «Я этого не хотел». Преследовались две цели: набить руку и доказать себе, что могу закончить начатое. Я поразил обе цели и успокоился лет на десять.
А через десять лет я стал редактором. Необходимость выдавать горы собственных текстов отпала. И обнаружилось, что железы, ответственные за буковки и мысли в организме, расторможены навсегда – они продолжают качать и бурлить, буковки и мысли копятся, просят выхода, а если не находят, собираются в неприятные шишки, которые зудят и не дают ни расслабиться, ни именно что уснуть – для себя, как заведено у нормальных людей.
И однажды ночью я сел и написал кусок текста, в котором маленький сын будит отца, чтобы показать, как далеко за окном НАТО бомбит Казанский кремль. Так получился пролог к роману «Rucciя», сюжет которого я вяло перекатывал по извилинам уже несколько месяцев. И понеслась.
А что, если – серьезно
Исходить приходилось из того, что если не я, то никто больше про это (про переход удалых политических игрищ в холодную, а потом и опаляющую войну Казани с Москвой, далее с Вашингтоном) не напишет. Естественно, я оказался не прав, но хотя бы успел коснуться темы одним из первых, а коснувшись – счастливо от нее отбежать. Ну и нашел относительно безвредный, хоть и весьма утомительный, метод сброса затапливающих голову мыслей, образов и сюжетов, никак не применимых в работе и в быту.
Я мучился с романом лет пять, оставлял и возвращался, горевал, что никогда это не кончится. И происходили все эти страдания в выходные и праздники – точнее, вместо выходных и праздников, потому что в нормальное время я продолжал работать редактором. Выматывал такой досуг страшно – особенно тем, что мог тянуться бесконечно: отсутствие дедлайна расслабляет профессионального журналиста до полного разложения.
Повезло: я увидел в сети объявление о том, что через месяц завершается прием работ на конкурс приключенческих романов. Уже и не помню, что обещалось победителю, – главное, возник повод за месяц, кровь из носу, добить текст. Добил. Даже отправил на конкурс. Ни в какие призы, понятно, не попал, да и конкурс не факт, что чем-то завершился. Зато у меня на руках была готовая книга. Ее можно назвать сырой, наглой, неумелой, слишком журналистской, слишком политизированной, остросюжетной, скучной, приключенческой и так далее – ради бога. Существенно другое.
Ее. Можно. Назвать.
Потому что она есть. В отличие от множества куда более ловко придуманных и ладно начатых текстов авторов поумелее да поленивее.
Так я сформулировал один из важнейших принципов, которого держусь до сих пор. Если не уверен, что сможешь дописать, – не начинай. А если начал – дописывай.
Этот принцип сформировал писательские привычки. Их две: не писать, пока возможно, а когда накопленные возможности исчерпаны, искать предельно короткий и малозатратный маршрут к новым.
Мне очень не нравится само занятие книгописанием, это как чирей выдавливать: долго, муторно и лучше без посторонних глаз. К тому же забирает оно от полутора-двух лет до трех-пяти, в течение которых я рассеян, раздражителен плюс время от времени запрещаю себе читать худлит и смотреть фильмы с сериалами, чтобы не отвлекаться и не подпадать под чужой слог, ритм и смысл. А не читать для меня – мука мученическая. Гораздо приятнее просто жить, читать, трепаться с детьми или валяться на диване в свое удовольствие. Так я и стараюсь делать, пока очередная история не возьмет за горло совсем плотно, не позволяя ни вздохнуть, ни уснуть. Тогда я, неслышно бурча, выползаю из теплой кровати и сажусь за комп. С намерением, понятно, спихнуть это ярмо поскорее. Поэтому я стараюсь как можно детальней продумывать план и как можно быстрее его реализовывать. В поставленные сроки, конечно, ни разу уложиться не удалось, но накопленный опыт все равно позволяет выпрыгивать из этого состояния быстрее и с меньшими моральными потерями.
К счастью, я быстро ухватил и смирился с тремя пусть не принципами, но принципиальными особенностями того, что получалось: для массовой аудитории мои тексты слишком сложны, для аудитории высоколобой мои тексты слишком остросюжетны, а сам я другие тексты писать не хочу. Я хочу писать то, что сам страстно хотел бы прочитать – чтобы про нас здесь и сейчас, чтобы интрига, без соплей, зато с честным ответом на вопрос «А что, если» – ключевой, вообще-то, для воображения, стратегического моделирования и актуальной сюжетной прозы. Общественно полезного сна, в общем.
А что, если вялые потягушки федерального центра со строптивым регионом наберут жара и остроты, а потом вмешается мировой жандарм, а строптивый регион решит не вставать, потому что мать не велела, пусть даже придется идти в отмах со всем миром? Ответом на этот вопрос стал дебютный технотриллер «Rucciя» (вышел под названием «Татарский удар»).
А что, если прекраснодушные россказни про великое советское наследие и техническое могущество, дремлющее на запасном пути, окажутся правдой, будут обильно политы деньгами, подкормлены политической волей – а потом неизбежно упрутся в политические, административные и финансовые пределы? Так появился «СССР™», грустная утопия про Илона Маска в Сибири – за десять лет до явления миру реального Илона Маска.
А что, если нормальный родительский страх «Как же дети без меня» воплотится не в крайней даже, но предельно нечеловеческой форме древней беспощадной жути в современном городе? Тогда появится дилогия «Убыр».
А что, если разведчик-нелегал, чудом выживший после цепочки предательств и скрывающийся ото всех, узнает об аресте единственного кровного родственника, дядьки, с которым герой поссорился и плохо расстался сто лет назад? И ничто дядьку не спасет – кроме разве что нелегала, если тот готов, конечно, подставить себя и свою семью ради забытого, неприятного, грубого, но единственного (если не считать сына) во всей Вселенной человека одной с ним крови. Так придумывался шпионский триллер «Варшавский договор», опубликованный под названием «За старшего».
На тот же вопрос, хоть и не столь явно, отвечает даже роман «Город Брежнев» – хотя не должен. Он исторический, а в истории все «если» меняются на «почему» с легким поклоном «если бы». История вообще является вечным вызовом для авторов: во-первых, она уже случилась и не изменится; во-вторых, срослась почему-то именно так, а не иначе; в-третьих, ровно поэтому мы стали такими, а не сякими. Каждый из трех названных пунктов классно ложится в повествовательную ткань, а когда их сразу три – чего еще желать-то? Привычного «А что, если». И оно там есть, в количествах – просто тщательно растворенное в сюжетных извивах.
Мне так интересно, а по-другому – не очень. Могу себе позволить.
Какое мое дело
Пишу я в свободное от работы время, – от работы, которая, в отличие от книг, приносит мне нормальные деньги. Поэтому книгами я занимаюсь по ночам или в праздники. Семья ворчит, я устаю. Смысла в этом нет никакого. Ни один гонорар не превышал моей месячной зарплаты. И чем меньше я этим занимаюсь, тем больше радуюсь. Но иногда какая-то тема хватает за кадык и тащит. Не дает жить, не дает вздохнуть. Просыпаешься с мыслью, лежишь, лежишь – надо записать. Нет, не буду записывать. Заспать не получается. Через полчаса все равно встаешь и записываешь. И так всю жизнь. А зачем тратить жизнь и делегирование сна невидимому другу на то, что даже мне не очень интересно? Это бессмысленно и неправильно.
А за тяготение к низкому жанру пусть топчут. Без интриги и ложиться неинтересно.
Важнее держаться конкретных героев, не пытаясь давать типажи, срезы общественной жизни и картины быта с прицелом на внимание несчастных словесников, полвека спустя обреченных пытать несчастных школьников твоей нетленкой (господи упаси). Литература – она вообще про частное, иначе это уже публицистика, социология, да что угодно, но не литература. К названным дисциплинам я отношусь с почтением, но читать люблю книжки про миры отдельно взятых людей, уже самостоятельно сводя эти миры в равнодействующие или противодействующие фронта. Не факт, что мой подход корректен или там оптимален – но другого у меня нет и не будет.
Есть такая тонкость: я с юных лет в журналистике, но всякий раз работал в не очень тиражных газетах, которые были особо популярны не у публики, а у экспертов и коллег из тиражных изданий. Так что я совсем не удивился, когда с книгами получилась похожая ситуация: меня вроде бы уважают некоторые коллеги и узкий круг особенно продвинутых читателей (в большинстве это почему-то женщины 35–55 лет с высшим филологическим образованием, а то и со степенью, меньшинство составляют начитанные мужики-технари), а за пределы этого круга имя громкое Козьмы почти не выносится. «Город Брежнев», спасибо премии «Большая книга» и сопутствующему хайпу, радиус чуть увеличил. Это страшно радует. Успех мне не слишком нужен, но мне нужен читатель, мой читатель, который, думал я, возможно, бродит россыпью и тоскует без моей яшмовой прозы – безотчетно, потому что просто не подозревает о ее существовании. Если узнал и встретился – ура.
Я всегда старался писать книги, которых мне не хватало как читателю. Десять лет назад у меня было ощущение совсем лютого несовпадения моих читательских интересов и пристрастий с, так сказать, массовыми или просто заметными. Сейчас лютость ослабла. Может, я изменился, может, читательский мир, а может, оба – изменились и оказались ближе друг к другу.
За последнюю пару десятков лет мы привыкли к тому, что новая проза, как и многие другие явления, образует пирамиду: в основании коммерческая фантастика, детективы, дамские романы и прочий треш, издаваемый гигантскими тиражами, на этом базисе покоится нестыдная беллетристика (средние тиражи), а вершину составляют образцы высокого стиля и отточенной мысли (тиражи небольшие, но «выстрелившие» книги могут посоревноваться со средним ярусом). Так вот, пирамида давно превратилась в неровный столбик: тиражи фантастического и криминального треша, быстро и успешно убивающего себя и своего читателя, скукожились и сравнялись с показателями так называемой большой литературы (2–5 тысяч экземпляров), а серединка истончилась: детектив умер как класс, триллер и родиться толком не успел, хорошая фантастика малозаметна, как и крепкая реалистическая проза.
Ну и надо сказать про перекос вершины: просвещенная общественность с почтением относится к биографиям, историческим романам и семейным сагам, не слишком приветствуя прочие темы. Хотя во всем мире несущими колоннами, скажем так, премиального мейнстрима служат также остросоциальный роман, интеллектуальная фантастика и роман взросления.
Мне очень не хватает таких книг.
С другой стороны, любимые издательства, сарафанное радио и литературные премии каждый год позволяют открывать как минимум одного-двух авторов, работающих в интересных мне направлениях.
С третьей стороны, несмотря ни на это, ни на то, что книга сегодня существует в заведомо проигрышном соревновании с горами куда более яркого развлекательного контента, доступного по щелчку, число упорных читателей до сих пор вполне сопоставимо с советским. И это искушенный, закаленный, алмазной твердости читатель.
Писать для такого – честь, удача и счастливый сон.