У меня не так уж много литературных принципов (честно говоря, я довольно беспринципный автор, а читатель – так и вовсе бессовестный), но есть правило, которого я придерживаюсь строго: никогда не писать о себе. Читателям, которые всегда ищут в книгах интимных подробностей из жизни автора (я сама ищу, чего там), в моих текстах совершенно нечем поживиться. Всё, что меня увлекает, беспокоит, тревожит, весь свой жизненный опыт – и грустный, и смешной, и болезненный – я без всякой жалости отдаю персонажам, непременно (и тоже принципиально) вымышленным. Причём очень забочусь о том, чтобы первая любовь превратилась в последнюю дружбу, а детская обида – во взрослую страсть. Получается система взаимоискажающих зеркал, в которой искать автора – бесполезное дело.
Помнится, один молодой сердитый критик, вынужденный как-то вести со мной литературную беседу, остался этим очень недоволен и даже предположил, что такая скрытность существу пишущему не к лицу. «Получается, Марина, – заметил он, – что вас как будто нету». Честное слово, это лучшее, что я слышала от критиков в свой адрес. Меня – как живого кровоплотного человека, который встаёт по утрам и ложится вечером, пополняет карту «Тройка», предпочитает солёные огурцы и сетует на пробки – для читателя действительно нет. И быть не должно.
Есть только текст, который я написала, – и текст, который вы потом прочли.
Надо ли говорить, что это всегда разные тексты? И что именно в этом волшебном зазоре между текстом написанным и текстом прочитанным и кроется то, что мы называем литературой?
Конечно, мне бы хотелось подвести под своё нежелание писать о себе ещё какую-то философскую или хотя бы литературоведческую базу, но, полагаю, что всё дело в бабушке Вале, которая считала неприличным хвастовством любое употребление вслух местоимения «я» в любом из имеющихся склонений. Выросшая под строгий окрик: «Не якай!», я уже в пять лет могла рассказать внятную историю о пережитом на прогулке приключении, ни разу не упомянув о себе самой. Это было непростое упражнение для резвого ребенка с довольно лохматым воображением, но исключительно полезное. Став постарше, я поняла, что рассказывать о себе не стыдно, а просто неинтересно. Воображение – вот что оказалось самой лучшей игрушкой на свете. И остаётся такой до сих пор.
Так что спасибо, бабушка. Это была хорошая школа.
Однако для человека, который считает нежелание писать о себе литературным принципом, я нынче говорю о себе непозволительно много. А ведь монолог – совершенно не мой жанр. На вежливую просьбу рассказать о себе (в отделе кадров, на встрече с читателями, на первом свидании) я реагирую самой настоящей немотой. Куда проще отвечать на вопросы – опираясь на них, я чувствую себя в чуть большем праве говорить о себе самой. В конце концов, та же бабушка утверждала, что не отвечать людям – верх невежливости. Поэтому я решила не мучить вас и себя, а ответить на вопросы, которые составители задавали авторам сборника «Как мы пишем» еще в 1930 году.
Кстати, обложка этого сборника сама по себе прекрасный ответ на все писательские чаяния. Посмотрите на список фамилий – Андрей Белый, М. Горький, Евг. Замятин, Мих. Зощенко, В. Каверин, Борис Лавренёв, Ю. Либединский, Ник. Никитин, Борис Пильняк, М. Слонимский, Ник. Тихонов, А. Толстой, Ю. Тынянов, Конст. Федин, Ольга Форш, А. Чапыгин, Вяч. Шишков, В. Шкловский. Кого мы читаем и знаем сейчас, в 2018 году? Кто остался писателем по гамбургскому счёту?
Посчитайте сами.
Написать книгу, да хоть двадцать книг – не значит стать писателем. Чтобы стать писателем, надо умереть. И подождать ещё лет пятьдесят, чтобы всё встало наконец на свои места, чтобы отстоялась вода и мусор, который казался таким блестящим, лёг на дно, дав читателю возможность взглянуть на текст, не отвлекаясь на шум и ярость назойливой современности.
Только тогда и станет ясно, чего мы стоим на самом деле.
1. Подготовительный период. Длительность его.
Если я пишу большую книжку (самонадеянно надеясь на роман), то подготовительный период длится в прямом смысле – годы. Поскольку я всегда даю героям профессии, о которых не имею ни малейшего понятия, и сую их в неведомые мне города, времена и обстоятельства (тоже, к сожалению, самонадеянно), времени на сбор фактуры уходит в разы больше, чем на написание собственно текста.
Я бы рада сказать, что с рассказами дело обстоит проще, но – нет. Например, для того чтобы написать рассказ «Там, внутри» (про мать ребенка-инвалида), я буквально выучила наизусть монографию Мещерякова «Слепоглухонемые дети. Развитие психики в процессе формирования поведения» и несколько месяцев сидела на форумах мам, у которых тяжелобольные дети. Вот где дистиллированный ужас. Меня чуть не убил этот текст – а рассказ получился маленький.
2. Каким материалом преимущественно пользуетесь (автобиографическими, книжными, наблюдениями и записями)?
Никогда ничего не записываю, записать для меня – однозначно убить наблюдение или мысль, проверено. Только запоминаю. А вот материалы собираю страстно – это и биографии, и мемуары, и дневники, и любая научно-популярная литература по нужной мне теме, и специализированные форумы, и устные рассказы. А как иначе? Писатель – это в первую очередь соглядатай.
3. Часто ли прототипом действующих лиц являются для Вас живые люди?
Никогда. Я принципиальный сочинитель. Будь у меня щит, я бы выковала на нём набоковское «как родине, будь вымыслу верна». Даже если в тексте появляются реальные, исторические персонажи, они будут жить так, как требует текст.
4. Что Вам даёт первый импульс к работе (слышанный рассказ, заказ, образ и т. д.)? Данные в этом отношении о каких-нибудь Ваших отдельных работах.
В основе любого текста всегда – мысль или идея, которая меня в настоящий момент беспокоит. Я называю это – чешется. Чешется, к счастью, в разных местах, так что и тексты получаются разные, чему я очень рада. Например, роман «Женщины Лазаря» – о природе гениальности, о том, что такое – дар, талант, каково жить в его тяжёлой тени. В итоге, правда, получился роман о доме и о семье, о несправедливости любви. Но чесалось другое.
5. Когда работаете: утром, вечером, ночью? Сколько часов в день максимум?
Кабы я была царица, писала бы вечером и ночью – как и положено сове, но я не царица и потому работаю, когда есть время. А его, сами понимаете, нет никогда. Бывают недели, когда я не пишу вообще – потому что некогда. Утешаюсь тем, что всё это время продолжаю думать о героях и начитываю материал, это помогает не выпасть из текста, не потерять его.
Максимум, который я могу из себя выжать в день, – два-три часа интенсивной работы. К сожалению, в итоге получается две-три тысячи знаков максимум. Так что КПД у меня – как у паровой машины Черепановых.
6. Примерная производительность – в листах в месяц.
Жестокий вопрос. В месяц я могу написать лист – при условии, что буду каждый день выкладываться по полной. Не припоминаю, чтобы мне хоть раз удалось проделать такой фокус с текстом и свободным временем.
7. Наркотики во время работы, в каком количестве?
Хочу сразу напомнить нервному читателю, что все вопросы взяты из сборника 30-х годов XX века, но и тогда авторы в основном отчитывались в том, сколько выкурили папирос да опрокинули стопочек. Впрочем, даже если вообразить себе, что мы живём в стране, где наркотики легализованы, я бы всё равно оказалась в стане трезвенников и анахоретов. Совершенно не могу представить себе, как можно написать хоть что-то хорошее (или хотя бы внятное), находясь в изменённом состоянии сознания. Как будто мало того, как изменяет сознание сам текст. Так что за работой я даже кофе практически не пью – просто чтобы не отвлекаться на возню с капсулами, чашками и кофемашиной.
Курю – да, грешна. Но не за работой – этак можно мешок махорки высадить и даже не заметить. Позволяю себе сигарету в качестве награды – за написанный абзац, например. Кстати, часто даже этот небольшой перерыв (встать из-за стола, доплестись до курительного места, покурить, подумать) очень помогает опомниться, отломить свеженький постамент и понять, что ты вовсе не ай да Пушкин, ай да сукин сын. А совсем наоборот. И написанный абзац никуда не годится.
8. Техника письма: карандаш, перо или пишущая машина? Делаете ли во время работы рисунки? Сколько раз переписываете рукопись? Много ли вычёркиваете в окончательной редакции?
Ещё один очаровательный старомодный вопрос, который скоро потеряет смысл – потому что вымрут последние авторы, которые в принципе помнят, как пользоваться пишущей машинкой. Про навык рукописания я и не говорю – он утрачивается так стремительно, что скоро мы вместо подписи будем ставить крест не по неграмотности, а по банальной неспособности держать ручку. Разумеется, я пишу в файл – это удобно, ты сразу видишь и вёрстку страницы, и практически опубликованный текст. Меня это очень дисциплинирует. Конечно, немного жаль, что черновики в привычном смысле практически исчезли, но самые большие зануды и авторы, которые искренне верят в то, что они – сокровище нации и будущий памятник, могут сохранять и оставлять версии для восторженных потомков и вдумчивых литературоведов. Я не сохраняю, но и сохраняющих не осуждаю. Всякая тварь боится смерти по-своему. Такие дела.
Рисунки на полях мне вполне заменяет сёрфинг по сети – если образ или нужное слово никак не выберутся из ноосферы, можно побродить по сайтам с историческими фотографиями, например. Посмотреть, сколько пуговиц было на гимназическом мундире в 1880 году. Или поискать, как выглядели женские шляпки в двадцатые годы XX века. Мне это помогает думать так же хорошо, как рисование на полях лупоглазых профилей и несуществующей флоры.
Когда работаешь на компьютере, то не пишешь, а, по сути, постоянно переписываешь текст – и мне это нравится. Единственная опасность – можно зависнуть на годы над особенно упрямым отрывком, добиваясь желаемого и – увы! – несуществующего совершенства. Поэтому в какой-то момент я беру внутреннего перфекциониста на короткий поводок и стараюсь всё-таки написать бо́льшую часть текста вчерне. И только потом начинаю вылавливать в нём блох и выкусывать несуразности.
В итоговую рукопись вношу правки и изменения, только когда работаю с редактором. Но к этому моменту текст, как правило, хорошо отлежался и прошёл горнило нескольких читок (я всегда показываю рукопись нескольким людям, чьим мнением особенно дорожу). К сожалению, мой взгляд к этому моменту уже настолько замылен, что надеяться можно только на помощь других.
9. Составляется ли предварительный план и как он меняется?
Не представляю, как можно писать по плану. Конечно, у меня есть некий общий замысел (он может поменяться, и не раз), есть чёткое представление, о чём будет моя история (это не меняется никогда), есть главный герой или даже главные герои (в процессе написания их число может увеличиться, потому что ничто не сравнится с упорством эпизодических персонажей, которые рвутся в главные). И конечно, есть главная тема, главный вопрос, из-за которого я и начала писать. То, что чешется. Какова природа человеческого гения? Существует ли абсолютная свобода? Что важнее – реализованный талант или маленькое личное счастье человека? Эти вопросы тоже остаются неизменными. Да ещё и приводят с собой другие, такие же зудящие. Всё остальное в будущей книге для меня – такая же тайна, как для читателя. И вопрос – а что будет дальше? – я задаю себе каждый раз, когда сажусь писать.
Вообще самое интересное – когда текст начинает писать себя сам. Лучшие мои персонажи всегда приходили без приглашения и поступали, как считали нужным, не заботясь о том, что думала и планировала я. Самые неожиданные повороты сюжета случились по воле героев, а не по моему хотению. Иногда после этого мне приходилось отправлять в корзину десятки уже написанных страниц, но никогда я об этом не пожалела. Дайте свободу тексту, отпустите его – это лучшее, что вы можете сделать для будущей книги.
10. Что оказывается для Вас труднее: начало, конец, середина работы?
«Здравствуй, брат, писать очень трудно». Трудно в начале, когда перед тобой громада материала, кажущаяся неподъёмной, невероятной – жизни не хватит, чтобы всё для книги прочитать, когда уж писать-то? Трудно в середине, когда герои расползаются, как дети в яслях, в разные стороны, и все хором орут, требуют внимания: кто-то голодный, кто-то напрудил в штаны, кого-то обидели. И тебе как-то надо со всем этим разобраться. Совсем тяжело в конце – потому что русская литература не слишком сильна финалами, и хочется прыгнуть выше существующей планки, выше себя самого – а это всегда расквашенные локти и коленки. И такое же расквашенное самолюбие. Ну и расставаться с книгой – тяжело. Страшно.
11. На каких восприятиях чаще всего строятся образы (зрительных, слуховых, осязательных и т. д.)?
Я вижу будущий текст объёмными картинками, маленькими фильмами – примерно как булгаковский Максудов в «Театральном романе» с его волшебной коробочкой, в которой жили герои. В этих маленьких фильмах есть всё – запах, звук, потрясающей яркости видеоряд, все тактильные ощущения. Задача одна – как можно точнее воспроизвести всё это на бумаге. К сожалению, мне справиться не удалось ни разу. Между тем, что я вижу, и написанным всегда остаётся зазор – для читателя, может, не очевидный, но для меня – громадный, непоправимый. Воображение всегда опережает текст. Мой текст – так точно. Увы.
12. Ставите ли себе какие-нибудь музыкальные, ритмические требования?
Непременно. Ритм текста в целом, ритм каждого абзаца, отдельного предложения – это так же важно, как герои, стиль, сюжет. Может, даже важнее. Не найдёшь правильный ритм, не напишешь текст.
13. Проверяется ли работа чтением вслух (себе или другим)?
Я стараюсь лишний раз не терзать окружающих, жизнь и так непростая штука, а вот сама проборматываю вслух каждое предложение, каждый абзац, добиваясь нужной ритмической организации. Ты просто слышишь лишнее слово, или наоборот – понимаешь, что слова не хватает, причём трёхсложного, с ударением строго вот здесь. Примерно так же пишутся стихи. Сначала – высокий гул, из которого и приходят нужные слова.
14. Какие ощущения связаны у Вас с окончанием работы?
Громадное опустошение. Тягостное ощущение, что мне не о чем думать и незачем жить. И страх, что следующая книга не придёт. Вообще.
15. Меняете ли Вы текст при последующих изданиях?
Стараюсь не менять ничего, кроме откровенных стилистических ляпов, фактических ошибок и несуразиц, которые находятся, к сожалению, всегда, сколько текст ни вычёсывай. Конечно, часто хочется переписать всё, особенно если книга написана давно и всё изменилось – и во мне, и вне меня. Но я считаю, что переписывать бесчестно по отношению к тексту. К тому же переделка может всё испортить – вспомните попытку Пастернака переписать ранние стихи, чудесные, дикие, первозданные. Получилось плохо, правда – плохо. Нельзя всю жизнь переделывать одну книгу. Куда лучше расти с каждой и за каждой.
16. Оказывают ли на Вас какое-нибудь влияние рецензии?
Поначалу я очень переживала из-за любого отзыва – и хорошего, и плохого. Но после шумихи вокруг второго романа быстро сделалась буддой – и теперь философски отношусь к критике как таковой. Хвалят – благодарна, ругают – не обращаю внимания. Невозможно написать книгу, которая отомкнёт все сердца до одного – это даже Библии не удалось, куда уж мне, смертной.