После первой поездки в Хельсинки (1976) я подружился и с другим Сеппо – с Сеппо Хейкинхеймо, музыкальным критиком. Далеко не все влиятельные представители западной музыкальной сцены были доброжелательны к советским артистам. Этот второй Сеппо был типичным представителем «злобствующих» западных людей, категорически не принимающих Советский Союз.
Всю жизнь Сеппо работал под Чехова: бородка, пенсне, карманные часы на серебрянной цепочке. Даже костюмы носил похожие на чеховские, специально заказывал. Сеппо-Чехов занимал пост главного культурного обозревателя центральной финской газеты Helsingin Sanomaat. Он, казалось, просто не мог жить без советских артистов, без китайцев, чехов, поляков, болгар и прочих выходцев из коммунистического лагеря. Мы, советские, были необходимы Сеппо для самоутверждения. На нашем фоне он чувствовал себя важным западным человеком.
Сеппо говорил по-русски бегло, но со страшным акцентом. Понять его было нелегко. Советским гастролерам он представлялся так: «Я Сеппо Хейкинхеймо, народный критик Финляндии, герой капиталистического труда». Он ужасно гордился своей выдумкой и казался сам себе бесконечно остроумным.
Сеппо обожал эпатировать и провоцировать совков. Он был тем самым западным музыкальным критиком, который прилетел ко мне в Москву после скандального срыва концертов и записей с Караяном, поболтал со мной, сфотографировал меня под картиной «Ню», а потом опубликовал несанкционированный мной сенсационный «репортаж» из моей квартиры.
Сеппо радовался, даже гордился, когда ему удавалось смутить, испугать и без того затравленного советского артиста. Он мог без конца рассуждать о тупости, жадности и подлости советского человека, знал и рассказывал бесчисленные анекдоты на советские темы.
На одном из первых музыкальных фестивалей в Хельсинки меня после концерта пригласили в сауну. Роскошная эта сауна располагалась прямо под дворцом «Финляндия» на берегу залива. Насидевшись в ее приятном жару, можно было выйти на воздух, подышать, пройти по специальным мосткам к заливу и окунуться в холодную балтийскую водичку. В предбаннике сауны парящихся ожидали запотевшие бутылки холодного пива и вкусные финские сардельки. Сардельки можно было самому поджарить на огне камина, насадив их на шпаги, висевшие на стенах.
В сауне я парился с Гидоном Кремером, после нашего совместного выступления. Почти растаяв от жара, мы прошли по мосткам к заливу и окунулись. Голышом, разумеется. Два серьезных классических музыканта прыгали, брызгались и кувыркались, как дети.
Злой Сеппо вывел публику из зала и подвел к мосткам – вот ваши любимые артисты – смотрите и наслаждайтесь! Публика обалдела. Мы смутились. После довольно продолжительной паузы нам кинули полотенца и мы кое-как добрались до сауны. Сеппо успел нас сфотографировать. По-хорошему, Сеппо стоило выбить за это пару зубов. Однако, надо и ему отдать должное, Сеппо знал границы подобных шуток. Фотографии он нам потом показал, но сейчас же вместе с негативами уничтожил.
Сеппо любил фотографировать советских артистов. Но ему вовсе не хотелось сделать хорошее фото, наоборот, он давал своему фотографу задание попытаться заснять артиста с глупо открытым ртом или с болезненно искаженным лицом. Ему нравилось, если его модель получалась похожей на психически больного урода. Сеппо показал мне как-то раз целое собрание подобных крупноформатных фотопортретов. Мне было неприятно на все это смотреть, а Сеппо торжественно дарил снимки своей «жертве» и сардонически ликовал!
Когда я стал невыездным, Сеппо умудрился провезти мне через границу кучу антисоветской пропаганды. Нет, не книги он мне привез, а пропагандистские листовки, плакаты, проспекты и прочую чепуху. Для него это была садистская забава, а я мог и в тюрягу загреметь. Всю эту гадость моя мама упаковала в большой черный пластиковый мешок и вынесла ночью на помойку.
Сеппо подарил мне здоровенную, страниц на 600, переплетенную как книгу, копию с машинописного оригинала рукописи книги Соломона Волкова «Свидетельство» на русском языке с надписями фломастером на каждой странице: «Читал, Шостакович». Помню, проглотил ее за день. Сеппо говорил мне позже: «Это единственная хорошая книга Волкова. Остальные бесталанные, а эта гениальная, значит, подлинная».
Прочитав книгу, я отнес ее Рихтеру.
На следующий день Слава сказал мне: «ОН тут совершенно живой!»
– А как же протесты семьи? Максим книгу не признал… Экспертизы… Ведь все в один голос заявили, что это фальшивка!
– Мне все это не интересно. Экспертизы, реакция семьи. Это ОН, я его знал таким, он на каждой странице живой. Кстати, надо срочно написать в завещании, чтобы на следующий день после моей смерти сожгли мой письменный стол, – я удивленно уставился на него. – Вы представляете, Андрей, за его столом сидит уже какой-то режиссер. Не успел Дмитрий Дмитрич умереть, а за его столом сидит посторонний мужчина, я не хочу, чтобы со мной произошло то же самое, это отвратительно. Пожалуй, лучше я сожгу его сам.
Сеппо злорадствовал особенно энергично, когда к власти в совке пришел Горбачев.
– Этот новый советский начальник затевает что-то смешное до невозможности, – шипел Сеппо, потирая руки. Когда СССР развалился, Сеппо впал в тяжелую депрессию. Он просто не мог жить без коммунизма, его жизнь потеряла смысл. Сеппо покончил с собой.