1979 год сыпал на меня бриллиантовый дождь, 1980 посылал мне знаки смерти.

Чтобы не отчаиваться, я принялся за работу. Меня тянуло к чему-то настоящему. Убедительному. К чему-то бесконечно высшему по отношению к нашей позорной жизни. К тому, что заведомо останется и тогда, когда последняя советская мерзость исчезнет с лица Земли. Я решил всерьез заняться Бахом. Клавирная музыка Баха – это не только молитва Всевышнему на инструменте. Не только Евангелие в звуках – это разговор с Творцом на равных. Бах сильнее Брежнева и его бандитов, твердил я себе. Обращусь к нему. Он поможет. Музыканта может спасти только музыкальный труд. Он – наш врач, наше лекарство, спаситель, наше успокоение и главная награда.

Начинать не хотелось с самого сложного. Решил учить концерты. Ясная, прекрасная светская музыка. Бездна возможностей, отличная тренировка пальцев, радость для души! За неделю выучил седьмой соль минорный концерт. Позвонил моему другу-дирижеру, умному и интеллигентному питерцу Саше Дмитриеву, и он тут же поставил меня в свой очередной абонемент. Саша руководил тогда вторым оркестром Ленинграда и был готов к блиц-премьере. Через две недели я поехал на своем «мерседесе» играть в Ленинград, в мой любимый Большой Зал филармонии. На машине, а не на «Красной стреле», я поехал из-за Хидеко – ей, иностранке, требовалось официальное разрешение на выезд из Москвы. А жаль. Ленинградкий вокзал в те времена был местом встреч. Актеры театра и кино, режиссеры, музыканты мелькали, как на афише. Придешь на платформу, а там питерцы – Андрей Петров, Мравинский со свитой, Темирканов. И москвичи – от актера Басова с прелестной дочуркой до Жени Светланова. Все друг другу ручки жмут и тут же о концертах или съемках договариваются – не вокзал, а джентльменский клуб или артистичекое агентство.

Концертная судьба меня балует – ни тогда, ни сейчас в моих залах свободных мест нет. Обьявление – и через неделю зал продан. Играли мы тогда в Питере весело, с огоньком, зал притоптывал в финале на лихих секвенциях (говорят, принадлежащих Вивальди). Хидеко я представил в гостинице «Европейская» как мою знакомую из Улан-Батора. Проглотили. Большой брат, кажется, проглядел наш вояж. Никаких провокаций или ЧП в Ленинграде не было.

Седьмой концерт доставил мне огромное удовольствие. Освежил и укрепил меня. Я жадно принялся за остальные шесть концертов Баха. Готовил их два сезона. Даже струнную группу из лучших московских музыкантов специально для баховских концертов собрал. В сезоны 1981 и 1982 годов я дал с этой группой ряд концертов в Большом Зале консерватории и в зале Чайковского. Баховские концерты мы дополнили генделевскими. Эти концерты имели у московской публики большой успех. Совковое телевидение записало эти выступления, сейчас они – в золотом фонде телевидения России. Редкость! Почти все мои записи были размагничены в 1985 году, осталось только то, что безвестные энтузиасты припрятали на свой страх и риск. КГБ занимался и этим – размагничивал музыкальные записи артистов, чем-то провинившихся перед государством рабочих и крестьян. В конце 1982 года фирма «Мелодия» записала двойной альбом из всех концертов Баха. Это была моя первая цифровая запись. Альбом популярен и сегодня.

Весной 1980 мы с Рихтером провели серию совместных генделевских концертов в гостиной усадьбы Юсупова. После первого отклика – выхода рецензии Зетеля в «Советской Культуре» меня неожиданно перестали упоминать в прессе. Как будто Рихтер играл один. А если и упоминали, то презрительно, с желанием унизить.

– А еще в концерте участвовал пианист А.Г.

Я старался всего этого не замечать.

Неожиданно мне позвонил Борис Грачевский, автор популярного тогда юмористического киножурнала «Ералаш». Предложил сняться в его сюжете.

– Андрей, Вы ведь любите и цените юмор, не так ли?

Ну да, люблю. Боря придумал байку про чокнутого пионера. Этот пионер бегает везде и всех арестовывает. В финальной сцене он вламывается на концерт Гаврилова – прямо в телевизор и обращается ко мне, играющему на сцене. Просит помочь шпиона изловить. Я продолжаю играть сложнейший пассаж и раздраженно кричу пионеру: «Да взяли его уже, взяли, не хлопочи!»

Возвращался однажды из Мосфильма домой на Никитский. Смотрю, у моего подьезда – толпа. Рядом со ступеньками – труп. Первая мысль – случайность? Или это знак для меня от НИХ? Труп у подъезда – это их язык. Их поэзия.

Осенью 1980 года мне пришлось часто ходить в консерваторию – надо было покончить со все еще висящими на мне хвостами за несколько курсов. И исключение из консерватории, и успешное ее окончание грозили мне призывом в армию и отправкой в Афганистан. Я понимал, что для Большого брата подобный «чистый» способ расправы со мной – чрезвычайно привлекателен. Подумывал об аспирантуре.

В консерватории я встретился с двумя милыми добрыми людьми – заведующим кафедры марксистско-ленинской философии Константиновым и его верным другом, преподавателем диамата Киселевым. Оба они были настоящими философами, знали цену советскому вранью и горько пили. Оба хотели мне помочь. На свой лад, по-марксистски. Они выставили мою кандидатуру на выборы в ЦК ВЛКСМ! В то время как музыкальный мир радостно топтал меня, эти, казавшиеся оголтелыми коммуняками, благородные люди, вступили в неравный бой за мою жизнь!

Ничего из этой затеи не вышло. В райкомы и горкомы полетели письма активистов. Они требовали снять «позорную кандидатуру Гаврилова» с выборов. И добились своего. В ЦК ВЛКСМ избрали Карпова. Через несколько дней я уже знал имена этих активистов. Это были мои старые, еще со школы, подруги и друзья. Мои добрые марксисты не знали, куда деваться от стыда.

Слава Баху и Богу – мне удалось без особого труда сдать все экзамены и поступить в аспирантуру. А вскоре министр обороны подписал приказ об освобождении от службы в Советской армии двух победитилей конкурса Чайковского – Гаврилова и Плетнева.

В декабре позвонила мне какая-то интеллигентная музыкальная дама и пригласила в клуб КГБ, принять участие в закрытом концерте для высших чинов в День чекиста. Намекнула мне, что я, мол, могу воспользоваться этим приглашением для поворота моей судьбы на 180 градусов. Я ей даже поверил. Хотя и знал уже тогда главную чеканную русскую мудрость – не верь, не бойся, не проси!

Отвез, помню, Рихтера на бетховенский концерт, а сам – прямиком к чекистам в их клуб, голубой особняк с лепниной, в переулке за главным зданием Лубянки. Полагаю, он и сейчас принадлежит славному племени палачей собственного народа, уж очень красив и богат. Желающие могут проверить.

Там уже фуршет – оливье, коньяки, икра. Моя милая дама в весьма преклонном возрасте, но с прекрасными манерами – улыбается, ручкой приветливо машет. Аккуратно уложенные, седенькие, подкрашенные под золотистую блондинку, волосы. Напудренное личико, небольшой красивый носик, голубые глазки, беретка, живое интеллигентное лицо, перчатки до локтей, красивое платье – голубое в белых чайных розах – совершенно очаровательная светская дама!

Сыграл свою программу. Аплодисменты. Все довольны. Болтаю с чинами. Жду, когда мне поднесут что-то вроде охранной грамоты и извинятся за причиненные неудобства. Готовлюсь всех немедленно простить и облобызать. Бывает, мол! Никакой грамоты мне не поднесли. Накормили и коньячком напоили. От души.

Пришло время мне покинуть особняк. Я взглянул было на мою благодетельницу – она развела ручками, сверкающими бриллиантиками, и подбадривающе мне кивнула, мол, наберись терпения, не за горами долгожданное освобождение. Подсадная утка.

Поехал домой. Морозный декабрьский вечер. Новый год скоро. Радоваться бы надо, а мне не радостно, а тошно. А дома эта моя метафизическая тошнота материализовалась в нечто страшное и реальное. Стало мне плохо. Очень плохо. Затошнило смертно, грудь сдавило до треска ребер, сердце стало то замирать, то выпрыгивать из грудной клетки. Стоять я не мог – сел. Потом и сидеть не смог – упал на ковер в своей комнате. Задохнулся. Пополз к балконной двери. Хотел ее открыть и подышать. Не смог.

В глазах сверкнули и погасли большие желтые звезды, мне показалось, что кровь во мне закипела и запузырилась, как шампанское, дыханье остановилось. Я завалился на бок и потерял сознание. Последние мысли медленно побежали в мозгах: «А-а, так вот как это. Совсем и не страшно. Приятно даже. Маму жалко».

Очнулся я ночью. Около трех. Дополз до телефона, вызвал скорую. Мелодичный девичий голос пропел мне в трубку: «Ладно, приедем, дверь открой, алкаш».

Приехали две красотки-спасительницы в белых халатах. Собирались откачивать тонущего в собственной блевотине алкоголика. Посмотрели на мою богатую обстановку, на картины, рояли, золотые диски на стенах и притихли. Сообщили на станцию, что случай очень тяжелый, и остались со мной до утра. Врачиха Светлана, очаровательная брюнетка, и медсестра Вика, девятнадцатилетняя блондинка. Была Вика похожа на Монро, только в сто раз красивее. Девочки померяли мне давление. 280 на 150. Вкололи мне магнезию.

– Что, пианист, переутомился? Доигрался? Отдыхать надо! А не то и в ящик сыграть можно. Ходить тебе нельзя. Мы тебя сейчас разденем, уложим и кровь возьмем. По инструкции надо бы тебя в стационар, но мы тебя полечим, последим, лежи уж дома.

На следующий вечер ко мне забежала Вика и объявила, что кровь у меня «странная». Кровь как кровь, только грязи в ней, как в мусорном баке на химзаводе – ртуть, тяжелые металлы и еще какая-то жуткая химия.

Я Вике рассказал все как на духу. Покачала головой милая девушка и заплакала. И несколько лет меня навещала.