1

— Так что вы хотите? — спросил Колодченко Черноусова. — Забрать у этого прохвоста соль?

— Главное, разумеется, обезвредить врага. Но и соль нам нужна.

Колодченко крякнул, достал из кармана трубку, вскинул на Черноусова свои проницательные глаза и сказал:

— Думаю, что у вас с этим делом ничего не получится. Дохлое это дело.

— Почему? — спросил майор.

— Да видишь ли… Этот самый Аким Луцюк, о котором я говорил полковнику, действительно держит магазин в Сахновке. И соль у него есть и другие продукты. Но дело в том, что он очень осторожный мужик и его не так уж просто провести. Ночью он сидит под семью замками, а днем, сам понимаешь, нельзя ничего сделать — фашистов в селе полно. Хлопцы-то мои уже дважды пытались с ним разделаться, да ничего не вышло. Гитлеровцы его хорошо охраняют.

— А почему? — поинтересовался майор.

— За своего человека считают. С хлебом, с солью их встречал. Кулак он в прошлом. Помнится, в двадцать девятом или тридцатом году его сослали, так он отбыл срок и опять приехал в Сахновку. Дочь у него там учительствовала. Вот он у нее и приютился. С полгода, наверное, ничего не делал, потом в колхоз вступил, работал, можно сказать, неплохо, но стоило фашистам прийти в село, как он снова переродился. Опять за торговлю принялся, работниками обзавелся, эксплуатирует их вовсю и вообще ведет себя непристойно.

— А с народом как живет? Под расстрел никого не подвел?

— Точных сведений нет. Но говорят, что он предал несколько дней назад двух каких-то парней. Парни эти будто бы пробирались в наш отряд. Во всяком случае, ясно, что это враг.

— Понятно!

— Рассказывают, — продолжал Колодченко, — что он ходил по домам и спрашивал крестьян: ты, дескать, брал у меня чего-нибудь, когда меня осудили? Ну, тот отвечает, что нет. «Нет, — говорит, — брал. И поэтому если не хочешь, чтобы тебя вздернули на виселицу, пригони мне сегодня овечку. У тебя-то, — говорит, — ведь две». — «Ну, две», — отвечает колхозник. «Вот, — говорит, — одну и пригонишь. А не пригонишь — не обижайся».

— Ну и что же? Гнали?

— Конечно.

— Н-да! — задумчиво протянул Черноусов. — Старик опасен. Надо во что бы то ни стало изолировать его.

— Трудно до него добраться, очень трудно. Есть в этом селе некто Тришка Наливайко. Старший полицай. Так этот самый Тришка в большой дружбе с ним. Как говорят, в зятья к нему метит. И, может быть, уже давно бы свадьбу сыграли, да только дочь его отвергла Тришку. Но дело не в этом. Дело в том, что между их домами установлена сигнализация…

— Не может быть? — усомнился майор.

— Да, да, — подтвердил Колодченко. — Самая настоящая сигнализация при помощи звонка и двух гальванических элементов. И провод не найдешь — где-то под землей проходит. Если, скажем, мы подходим к дому Наливайко и ломимся к нему, то он нажимает кнопочку, и в доме Луцюка раздается звонок. А тот в свою очередь выставляет в форточку дуло берданки, стреляет, и гитлеровцам уже известно, что в село ворвались партизаны.

— Хитро придумано, — заметил майор.

— То-то и оно! А если бы не эта штучка, мы бы давно их прибрали к рукам.

Помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра в вершинах деревьев.

— Ишь, сколько листьев нападало! — Колодченко поднял с земли багряно-желтый лист клена. — Крепкий лист, словно точеный. Висеть бы ему всю зиму на дереве. Да, жизнь… — Он вздохнул, пососал свою трубку и, выпустив кудлатое облако сизоватого дыма, тихо продолжал: — Вот так и в нашей жизни. Другой не успеет еще как следует набраться сил, еще неуверенно чувствует почву под ногами и вдруг вот так же, как этот зубчатый лист клена, погибает во всей своей красе.

Если бы Черноусов не знал, какую трагедию пережил этот сильный и мужественный старик, он, быть может, и не понял бы его и, конечно, немало удивился бы этому резкому переходу от делового разговора к отвлеченной теме. Но он понимал, почему так настроен Колодченко, а потому и не перебивал его, хотя комбату и не терпелось поподробнее узнать про обосновавшегося в Сахновке Акима Луцюка.

«Не скоро забудется это, — рассматривая бородатое лицо Колодченко и вслушиваясь в его неторопливую речь, думал Черноусов. — Не может забыть сына».

Старший сын партизанского командира был вторым секретарем райкома партии. С приходом гитлеровцев на Украину Василий Васильевич, — так его звали, — ни на один день не прекращал связи с населением. Уйдя в подполье, работники райкома партии выезжали в села, проводили с колхозниками беседы, мобилизуя их на активную борьбу с оккупантами. И вот однажды, когда Василий Васильевич был в Сахновке, шестилетний мальчик Петя Сердюк, у отца которого остановился секретарь райкома, выскочил на улицу и, увидев проходившего стороной такого же, как и он сам, вихрастого, лет десяти, Колю Иванова, опрометью бросился ему навстречу.

— А к нам опять дядя Вася приехал! — не замечая стоявшего в дверях Колькиного дома полицая Тришку Наливайко, радостно сообщил он приятелю.

От этих слов веснушчатое лицо Коли Иванова сразу стало бледным. Сделав свирепое лицо и угрожающе подмигнув Пете, он подавал ему знак молчать, но Петя понял это по-своему:

— Что, не веришь? Думаешь, не приехал? А вот приехал! И еще сказал даже, что скоро всех фашистов отсюда выгонят, а полицая Тришку повесят вон на той осине.

Кольке стало жарко. Он видел, как изменился в лице стоявший в дверях полицай Тришка, и сразу же догадался, что произойдет что-то страшное и непоправимое. «Надо бежать, предупредить дядю Васю», — мелькнуло у него в голове.

Колька, юркнув за дом, побежал на огороды, а оттуда к Петиному дому.

Петя хотел было бежать за ним, но в это время почувствовал, что кто-то схватил его за уши и приподнял от земли.

На крик из дому выскочила Колькина мать. Увидев, как полицай рвал уши маленькому Пете, она схватила коромысло и угрожающе занесла его над головою Тришки.

— А ну, отстань, не трожь ребенка! А то вот как огрею, и не встанешь, одноглазая ты сатана!

— Я тебе огрею — сразу ноги протянешь, — в свою очередь пригрозил ей Тришка, но все же Петю больше бить не стал. Бросив его к ногам колхозницы, он зло посмотрел на нее и заспешил в комендатуру.

А через минуту поднятые по тревоге солдаты окружили со всех сторон приусадебный участок колхозника Сердюка, арестовали хозяина дома и его гостя, затем учинили им допрос, а к вечеру следующего дня, собрав все население Сахновки, казнили их. Самого Сердюка немцы расстреляли. Василия Васильевича же привязали веревкой к хвосту лошади и, пустив ее на галоп, подвергли нечеловеческим мучениям. Через полчаса, весь окровавленный и разбитый, Василий Васильевич умер. А еще через пять дней обезумевшая от горя жена расстрелянного Сердюка схоронила и Петю. Слишком впечатлительная натура шестилетнего мальчика не выдержала всех этих ужасов. У него поднялась температура, мальчик потерял сознание, двое суток бредил, а на третьи, так и не придя в себя, умер.

О случившемся в Сахновке Колодченко долгое время ничего не знал. Когда же ему об этом все-таки сказали, то он внешне ничем не выдал своего горя, но вскоре все заметили, что его черная как смоль борода вдруг побелела.

2

Черноусов пришел к выводу, что взять этого кулака все-таки можно. «Что-нибудь придумаем», — решил он и уже хотел было распрощаться с партизанским вожаком, но в это время в просвете между стволами деревьев показался Кухтин.

— Разрешите обратиться, товарищ майор? — подойдя к нему, спросил Кухтин.

— Да. Что там у тебя?

— Сегодня в политотделе будут разбирать мое заявление. Меня уже об этом известили. И вот я не знаю, что мне отвечать, если вдруг спросят про взыскание. Вы на меня взыскание наложили, помните? А потом обещали снять, если только оправдаю ваше доверие. Так вот я и пришел узнать, как я…

Кухтин запнулся на полуслове и умолк.

Комбат улыбнулся, припомнив проступок Кухтина.

— Оправдал, товарищ Кухтин. Вполне оправдал. Можете смело идти на бюро.

— Ну, тогда спасибо, товарищ майор, — от всего сердца поблагодарил его солдат и уже хотел попросить разрешения уйти, но майор вдруг добавил:

— Вот вы, Кухтин, храбрый и находчивый воин. Поэтому мне бы хотелось знать ваше мнение об одной довольно сложной операции.

Солдат насторожился.

— Вы знаете, — продолжал майор, — что мы испытываем очень большие затруднения с солью.

— Да это все знают, — вставил солдат.

— Правильно! Значит, надо искать выход. И мы вот с товарищем Колодченко нашли место, где соль имеется… Речь идет об одном подлом человеке, пособнике фашистов, от которого надо избавить честных колхозников… И попутно захватить у него соль.

— Где же это? — поинтересовался Кухтин.

— Да здесь вот невдалеке село есть, а в нем один бывший кулак магазин содержит.

— Так в чем же дело? Прикажите — и все будет в порядке… — сразу выпалил Кухтин.

— Ты подожди, не горячись, — прервал его Черноусов. — Дело в том, что в этом селе большой гарнизон, а потом еще к магазину подведена сигнализация.

— Какая сигнализация?

— Кнопочка там у него под прилавком, что ли. И вот, скажем, чуть что почувствует неладное, нажмет ее, и гитлеровцы сразу знают, что в селе посторонние люди.

— Ишь ведь, гад, до чего додумался!

— Вот я и хочу знать твое мнение. О том, что старик наш враг, — уже ясно. Ясно также и то, что его следует обезвредить. Но как это сделать, надо подумать.

— А чего тут особенно думать! Прикажете — и его возьмем и соль прихватим.

— Как? — спросил Черноусов.

— Ну этого я вам сразу сказать не могу. Здесь вот как раз и придется пошевелить мозгами Придумаем что-нибудь, товарищ майор.

— Ну ладно! Иди. Расскажи об этом деле Сидорову, вместе подумайте и, когда разработаете план, приходи ко мне.

— Слушаюсь!

Кухтин ушел. Колодченко, посмотрев ему вслед, сказал майору:

— Похоже, что хлопец знает себе цену.

— Да, в этом вы не ошиблись. И думаю, что, если поручу это дело ему и Сидорову, старик будет у нас.

— Так в чем же дело? Поручай. Я тебе в помощь своих хлопцев выделю, и пускай они сегодня же займутся этим вопросом. Кстати, дочь этого кулака очень порядочный человек. С нами связь держит, и вообще на нее можно положиться. Так что учтите и это обстоятельство.

— Что вы говорите! — оживился Черноусов.

— Да, это так. Она человек с характером. И если нужно будет, с отцом сделает все, что скажем. Но я противник этого. Она женщина впечатлительная, ну и… Заходи ко мне вечерком. Потолкуем еще. Есть у меня один хлопец. Он вам здорово поможет в этом деле.

3

Село Сахновка, где жил дядя Никиты Назаренко, большое, красивое, богатое. Летом оно все утопает в зелени. Хаты здесь добротные, под железом, чисто выбеленные, улицы — широкие, прямые. Возле каждого дома палисадник и высокие пирамидальные тополя. Они ровной линией выстроились через все село, и кажется, что зеленой аллее нет ни начала ни конца.

Летом, когда лучи стоящего в зените солнца раскаляют воздух, тополя дают густую тень; тогда под этими деревьями хорошо полежать на обмякшей от жары траве и, всматриваясь в необозримый океан безоблачного неба, наблюдать, как в нем, звеня серебряными голосами, резвятся жаворонки.

Днем в селе обычно тихо и безлюдно. Разве только столетний дед, скрипя клюшкой, выйдет посидеть на завалинке, погреться на солнышке да пробежит из конца в конец села, весело гомоня, ватага ребятишек. Мерные тягучие удары о железо, раздававшиеся на окраине села, в кузнице, как и петушиное пенье, не нарушали эту тишину: они были привычными, как бы вошли в самый облик села и никем не замечались.

Зато когда солнце начинало угасать, разливая на горизонте свои багряные краски, все село приходило в движение: скрипели калитки, хлопали двери, бренчали цепи на ведрах, опускаемых в колодцы, вернувшиеся с полевых работ колхозницы выходили к воротам встречать скот, гремели подойниками, окликали ребятишек, переговаривались. Блеяли овцы, мычали коровы.

Домовитый этот шум не утихал до позднего вечера, когда на околице раздавался первый аккорд голосистой гармоники. Песни, почти не умолкая, звенели над Сахновкой далеко за полночь. И так продолжалось изо дня в день, из года в год, пока в село не ворвались оккупанты.

Тоскливо и голодно стало в Сахновке с приходом гитлеровцев. Почти весь скот, всю птицу у сахновцев отобрали. Село притихло, люди приуныли, и уже не слышно было ни песни, ни голосистой гармоники. Все сидят по домам.

— Пала Москва! — с азартом кричали гитлеровцы.

— Пала Москва! — с грустью, с тоской и отчаянием в голосе передавали друг другу крестьяне.

Многие сразу поверили в это, другие сомневались, спорили, опровергали, но точно никто в селе ничего не знал. Люди ждали новых вестей. И хотя дядя Никиты Назаренко Савелий Лукич, знавший о положении на фронтах через партизан, и пытался опровергать эти слухи, ему верили не все. Некоторые верили одноглазому Тришке Наливайко, назначенному в село старшим полицаем. Он приехал сюда из Черкасс после того, как гитлеровцы уже были разгромлены под Москвой. О поражении в Подмосковье Тришка знал, однако, желая выслужиться перед своими покровителями, стал врать, как только мог. Он заходил в дома крестьян и как бы невзначай заводил разговоры о Москве.

— Конечно, многие меня презирают за то, что я заместо красноармейской надел вот эту шинель, — говорил он. — Предателем меня считают. Только напрасно все это. Я, может быть, как самый наилучший патриот нашей матушки России, до последнего патрона Москву защищал. На ее улицах с немцами дрался. Знаете, как мы бились! Это прямо невозможно даже рассказать! Только он понагнал в Москву столько войск, что мы, конечно, против них устоять не могли. Почти всех перебил он, а те, что в живых остались, поразбежались кто куда. Ну и я, конечно, спрятался у одних знакомых, а потом подумал-подумал и решил. Все равно победа за немцами, и зачем, дескать, понапрасну в пузырь лезть. Взял да и уехал из Москвы на Украину! И в самом деле! К чему теперь сопротивляться? Все равно уж к старому возврата нет.

Некоторые выслушивали Тришку молча, другие, не вытерпев, спрашивали:

— А может, ты того… сбрехнул?

— А зачем мне это? — безразлично отвечал Тришка. — Рассказываю вам потому, что жалко мне дюже нашу столицу. Хороший был город, а теперь одни развалины остались…

Тришка врал об этом тоном такого сожаления, что не поверить ему было трудно. У многих сложилось мнение, что теперь никогда от гитлеровцев не избавиться. Да и вообще после казни немцами Василия Васильевича и колхозника Сердюка сахновцы притихли, стали более осторожными, и если кто из молодежи и пытался говорить о борьбе с оккупантами, они отмахивались, как от назойливой мухи, поспешно выпроваживая такого гостя из дома.

В селе никто не знал, что после казни Василия Васильевича и колхозника Сердюка комсомольцу Лене Кабанову удалось сколотить молодежную группу. Правда, эта группа действовала еще робко и неуверенно, но тем не менее селяне узнали об истинном положении на всех фронтах. Группа заимела радиоприемник и стала распространять сводки Совинформбюро. Сахновцы зашевелились, у них появилась надежда на вызволение из-под гитлеровцев. И эта резкая перемена в настроении людей окрылила группу, а ее руководитель, мускулистый, с круглым веснушчатым лицом Леня Кабанов, стал даже подумывать о вооруженном нападении на комендатуру. Он достал уже винтовку, два автомата и несколько гранат, но осуществить нападение на коменданта и его штаб так и не удалось.

Как-то к Леньке пришел худой и высокий, как жердь, Леша Куценко и, чуть ли не плача, сообщил:

— Сегодня опять мать скандалила. Говорит, убирай куда хочешь свой приемник, а то я его топором изрублю.

— Да ну? — испугался Ленька.

— Точно! Так и сказала. От нее всего можно ожидать. Боится она очень, что фашисты дознаются.

Мальчики задумались. Надо было укрыть приемник в надежном месте. Однако прошли сутки, другие, но Лешке все никак не удавалось передать приемник Кабанову. Не принимали за это время и сводку Совинформбюро: мешали ставшие на постой в доме Куценко солдаты. На исходе третьих суток Леша, наконец, появился в доме Кабановых. Но в каком виде! Он был бледен, руки его дрожали.

— Что случилось? — заволновался Ленька.

— Изрубила! Нет больше у нас приемника.

Ленька тоже побледнел. Без приемника их группа почти ничего делать не сможет.

А через несколько дней группу постигло новое горе: почти всю колхозную молодежь, в том числе и многих членов подпольной группы, погрузили на автомашины, увезли на станцию, а оттуда товарным поездом повезли в гитлеровскую Германию. И подпольная молодежная организация, созданная комсомольцем Ленькой Кабановым, по существу прекратила свое существование, если не считать того, что сам Кабанов, а иногда и Леша Куценко по ночам писали на свежевыбеленных стенах мазанок один и тот же лозунг: «Смерть немецким оккупантам!»

Как-то в дождливый октябрьский день 1943 года бывший кладовщик колхоза Савелий Лукич Пономаренко подозвал к себе Леньку и, внимательно посмотрев ему в глаза, спросил:

— Это ты малюешь? — Савелий Лукич скосил глаза на исписанную углем стену углового дома, хозяйка которого под присмотром Тришки Наливайко торопливо затирала свежеразведенным мелом аккуратно выведенную надпись.

Ленька растерянно молчал.

— Ну? — поторопил его Савелий Лукич.

— Я, дядя Савелий, — решил открыться Ленька. Он уже слышал кое от кого, что Савелий Лукич держит связь с партизанами.

— Молодец! Сегодня вечерком заходи ко мне, потолкуем.

А через день Савелий Лукич уже вручил Леньке несколько десятков отпечатанных на машинке листовок об успешном наступлении частей Советской Армии по просторам Левобережной Украины. Народ зашевелился. Листовку бережно передавали из рук в руки, читали, перечитывали, верили, сомневались, перешептывались и вздымали.

Люди под разными предлогами стали чаще заходить друг к другу. Говорили о Москве, Сталинграде, Левобережной Украине, о том, что не век будут хозяйничать фашисты в родном селе.

После разговора с Савелием Лукичом у Леньки все чаще стала собираться сельская молодежь. Вскоре он снова сколотил нечто вроде боевой дружины, в которую вошло двенадцать человек. У многих из них оказалось оружие. Ленька принялся было за разработку плана налета на комендатуру, но узнавший об этом Савелий Лукич строго-настрого запретил осуществлять какие бы то ни было вооруженные налеты на коменданта и его охрану.

— Пока рановато, да и не справиться вам с ними, — строго говорил он. — А в общем это хорошо, что у вас есть уже оружие. Когда потребуется, я вам дам знать, что надо делать.

И Ленька и его дружина терпеливо ждали такого сигнала. Потихоньку от Савелия Лукича они все-таки прикончили двух гитлеровцев и одного полицая-инспектора. Все это было сделано очень ловко на дороге в двадцати пяти километрах от Сахновки.

Эта удача окрылила ребят, и они, несмотря на запрет Савелия Лукича, стали подумывать о более крупной операции. С этой целью они и собрались дождливым осенним утром на квартире Леньки Кабанова. Однако разговор вели о другом, так как на этот раз Ваня Хворостов привел с собою нового человека — смуглого шестнадцатилетнего Петю.

Петя был из хорошей семьи. Его два старших брата служили в Красной Армии, а отец партизанил в отряде Колодченко, но, несмотря на это, Ленька недолюбливал товарища. И на это у него были все основания: Петя был не в меру любопытен и хвастлив. Поэтому посвящать его в дела боевой дружины ему не хотелось, но коль уж Ваня Хворостов привел его, делать было нечего: пришлось кое-что рассказать. Однако Пете этого было мало. Он без конца расспрашивал Леньку то о том, то о другом и, когда разговор зашел об успешно действующей на Левобережной Украине Советской Армии, вдруг возразил:

— Сбрехнул тебе кто-то, а ты и уши развесил.

— Что ты сказал? — изменившись в лице, переспросил Ленька.

— А вот то самое! Кто тебе поверит, что Красная Армия подошла к левому берегу Днепра, когда я точно знаю, что немец все еще в Москве сидит.

— Дурак ты, вот ты кто! — зло обругал его Ленька.

— Может быть, да только я сам сегодня слышал, как Тришка с обер-лейтенантом разговор про это вели. И еще обер-лейтенант сказывал Тришке, что фронт проходит не на Украине, как ты говоришь, а уже где-то в Сибири.

— И ты поверил?

— А кто его знает, может, он и правду сказал.

— Ну тогда слушай… Во-первых, такой разговор они затеяли при тебе нарочно, так как уже знают, что ты человек по натуре болтливый и, конечно, об этом начнешь всюду звонить. Это раз! А во-вторых, знай, что наша матушка Москва никогда под немцем не была и не будет. Я тебе точно говорю, что она так же стоит, как и стояла. Кишка тонка у фашистов взять ее. Попробовали, да обожглись. И под Сталинградом тоже жару дали им. Помните, как они три дня носили черные повязки?

— Помним, — ответил за всех красноголовый Ваня Хворостов.

— Так это они траур справляли по своим погибшим армиям. Там им устроили котелок, — Ленька подмигнул при этом Леше Куценко, — в который, как говорят, вошло совсем немного.

— А сколько — не знаешь? — не утерпел, чтобы не спросить, Петя.

— Полмиллиона солдат и офицеров.

— Ого! — удивился Ваня, и все захохотали.

— А они еще все брешут, что их фронт проходит уже где-то в Сибири, — более горячо заговорил Ленька. — Эх, трепачи! Лучше поверить самому последнему кобелю, чем любому фашисту. Фронт в Сибири… Не в Сибири, а здесь. Рядом он, на Днепре. Наши давно уже взяли Орел, Белгород, Харьков, Полтаву и на широком фронте вышли к левому берегу Днепра. А скоро и здесь будут. Первая ласточка уже прилетела. Скажу вам по секрету — на нашей стороне уже выбросили целую дивизию парашютистов. Они в Яблоновском лесу столько набили фашистов, что и передать невозможно. Три дня хоронили их.

— А ты откуда знаешь? — спросил Ваня.

— Сам видел.

— Да ведь он в те края по приказанию старосты возил сено, — пояснил Леша Куценко.

— А-а! — протянул Ваня и снова спросил: — А насчет парашютистов тоже правда?

— Конечно, правда! Видел я их. Ребята все один к одному. Здоровые, крепкие, а дерутся, рассказывают, как львы. Один за всех, все за одного. В плен — боже упаси! Лучше сам себя пристрелит в трудную минуту, чем сдастся в плен. Вот какой народ у них…

— Тише! Одноглазый идет! — прервал его Леша.

— У-у-у! Прибить его мало! — сердито процедил сквозь зубы Ваня, с ненавистью смотря через окно на идущего по улице Тришку.

— Доберемся и до него! — сказал Ленька.

— Смотри, да ведь он сюда! — взволнованно прошептал Ваня. — Видимо, приметил нас, когда заходили.

— Спокойно! — сказал Ленька, вытаскивая из-под лавки гармонь. — Ты, Ванюшка, ко мне гармонь пришел торговать. Понял?

Ваня молча кивнул головой, и все четверо, повернувшись спиной к двери, уткнулись в поставленную на стол гармонь, внимательно рассматривая через открытую крышку голосовые планки.

— Здорово, хлопцы! — без стука войдя в дом, заискивающе произнес Тришка.

— Здравствуй, — отозвался Ленька и снова уткнулся в гармонь.

— Что это? Сломалась, что ли? — спросил Тришка.

— Нет! — ответил Ваня. — Один клапан фальшивит. Вот торгую у него, да дорого просит.

— Сколько просит-то?

— Две тысячи марок.

— Дороговато.

— Вот и я говорю. Не стоит она этого. Послушай, как она играет. У нее и звук-то какой-то ненормальный.

Ваня взял гармонь, перекинул через плечо ремень, заложил ногу на ногу и ударил по клавишам. Его пальцы быстро забегали по белым рядам перламутровых пуговиц, и гармонь заговорила. Ваня играл гопака.

— Эх! Сплясать, что ли, на радостях, — предложил Тришка Леньке.

— А что за радость? Женишься, что ли?

— Нет, не это. Говорят, скоро наши придут.

— Какие наши? — насторожившись, переспросил Ленька.

— Ну, Красная Армия, — подленько улыбаясь, сказал Тришка.

— Чепуха все это. Нам и при немцах неплохо, — не моргнув даже, ответил Ленька.

— А говорят, их уже десант здесь высажен. Не слышал?

— Нет! И не интересуюсь этим, — отмахнулся от него Ленька и, обратившись к Ване, спросил: — Ну как, фальшивит?

— Да маленько есть, — оборвав игру, ответил Ваня.

— Сам ты фальшивишь. Пальцы у тебя деревянные. Вот слушай, как надо играть, — и Ленька, взяв гармонь у Вани, заиграл припевая:

— Ну, ладно! Я пойду, — встав с лавки, сказал Тришка.

— А чего заходил-то? — спросил его Ленька.

— Да так, услышал гармонь, думаю, дай зайду, послушаю.

— Ну, сиди тогда, послушай еще.

— Да нет! Пойду. Надо еще к Аким Никитычу в лавку зайти. Сигареты он привез.

Ленька ничего не ответил. Он снова заиграл, тихо напевая:

Тришка прикрыл за собою дверь. Ваня посмотрел через окно в спину одноглазого и, сердито сплюнув, выругался:

— Ну и сволочь! Дураков ищет. Гармонь пришел слушать. А мы и не играли. Эх! Доберемся мы до тебя, одноглазая ты сатана…

— Прибить его надо, ребята! — не прекращая игры, тихо вставил Ленька.

— А как его прибьешь, когда он вечером глаз не кажет, — сказал Леша Куценко.

— Об этом подумать надо. А в общем… — Ленька бросил играть и, помедлив немного, тихо сообщил: — А вообще-то у меня есть надежный человек. Он нам в этом поможет.

— Кто такой? — спросил Ваня.

— Один парашютист, — понизив голос, почти шепотом рассказал Ленька. — Крепкий парень. Одним словом, силач. Он родственник нашего одного селянина. Был здесь, а скоро опять будет. Я уже говорил с ним. Обещался помочь прибить одноглазого. Ну, а теперь, ребята, давайте расходиться. Да смотрите, язык за зубами держите.