— Какой точный выстрел, поздравляю! — Ерофей Пандорин склонился над трупом, пригляделся к выходному отверстию под носом дохлого ходи. — С пятидесяти метров взять бегущего акробата признак высокого мастерства.
Следственная бригада рассеялась по опустевшей поляне, оцепленной жандармами. Валялись одеяла, брошенная утварь и верхняя одежда. Местами виднелась кровь. Раненых отправили в больницу. Трупы, а их набралось аж три штуки, остывали. Начальник сыскной полиции принимал у особой оперативной группы первый отчёт, подводя тайных агентов от тела к телу.
— Проделанная вами работа впечатляет. Подпольное заседание комитета профсоюзов разогнано до вынесения окончательного решения собрания и прояснения ситуации нашими внедрёнными сотрудниками. Подозреваемый террорист выявлен и уничтожен без возможности допроса. Жертвы среди мирного населения. Возбуждение недовольства в рабочей среде. И всё меньше, чем за сутки. Готов отдать должное мудрости князя Велимира Симеоновича, выбор его гениален с точки зрения дестабилизации обстановки в городе. Особенно это касается вас, боярин Щавель. Вы не только умеете мгновенно принимать решения с далеко идущими последствиями, но быстро и уверенно претворять их в жизнь, — продолжал глумиться Пандорин. — Ваше виртуозное владение оружием поражает. На соревнованиях по стрельбе Кубок полиции был бы ваш. Боюсь, что теперь я вынужден изъять огнестрел и поместить вас под домашний арест.
— Что вы себя ведёте как проспонсированный биткоинами менеджер? — злобно прошептал отец Мавродий. — Боярин Щавель действовал в пределах допустимой законом самообороны. Он находился при исполнении служебных обязанностей и защищался от вооружённого нападения.
— Он на меня с ножом кинулся, — Щавель не торопился расставаться со «стечкиным», хотя и подозревал теперь в оружии вехобитов злую напасть. — Что мне оставалось делать?
— Раз есть нож, должны быть ножны, — рассудил начальник сыска и подозвал легавого. — Проверьте.
Сыщик склонился над трупом с жадным интересом стервятника.
— Так точно, ваше благородие, на кармане, — он протянул ножны с болтающимися тесёмками подвязки.
— Не городская финка, — заметил Пандорин.
— Так точно, охотничья. Много пользованная, — согласился легавый.
— Вы изъяли, — вмешался отец Мавродий. — Нож был в руке, ножны в кармане.
Пандорин с достоинством отвернулся, не став спорить, и разом как бы позабыв про застреленного рабочего. Наличие формальных улик освобождало от необходимости принимать меры в отношении доверенного лица князя Пышкина.
— Будете объясняться перед Велимиром Симеоновичем сами, — обронил он вскользь и удалился к ожидающему на краю поляны жандармскому офицеру.
Отец Мавродий проводил его кротким взглядом, в котором угадывался еле сдерживаемый от метания в спину луч поноса. Священник опирался на трость, которую Щавель изначально принял за зонт. Сейчас же чехол был сорван, обнажилось ловчее устройство, состоящее из обмотанной вокруг штока тонкой сети и четырёх метательных трубок возле рукояти, заряженных свинцовыми грузиками. Священник-детектив явно готовился задержать бомбиста, но должно быть не представилось случая.
— Чем хорош лук, — сказал Щавель, — тем, что из него китайца я бы взял живым. Стрела — не пуля, сразу не вырубает. Мы могли его допросить, даже если бы потом ниндзя кровью истёк.
— Бог не дал, — исчерпывающе объяснил греческий поп. — Огнестрел способен натворить дел. Хорошо, что в нашей стране он недоступен черни.
— В Святой Руси огнестрел только по войне выдают и только доверенным лицам. В мирное время за его ношение сразу смерть, ибо мудр наш светлейший князь Лучезавр.
— И правильно, — вздохнул священник. — Будь здесь у пролетариев короткоствол, всё могло бы сложиться иначе.
Приехал санитарный возок с кожаным верхом. Пара дюжих рабов в серых халатах и круглых белых шапочках-таблетках разложила брезентовые носилки, сноровисто загрузила жмуров. Дыша перегаром, хмурые санитары забрались к покойникам, закрыли решётчатые дверцы, кучер стегнул кабыздохов. Труповозка увезла убитых в анатомический театр на растерзание полицейским знатокам-мертворезам, чтобы не достались на съедение помоечным собакам-трупоедам.
Возвращались на паровом экипаже. Отец Мавродий щедро одарил извозчика, а тот и рад был услужить, ведь таксёрская работа то же холопство, и выбравший её достоин уничижения, которое он принимает с охотой как неизбежность.
— Боюсь, как бы пролетарии мстить не начали, — поделился опасениями отец Мавродий. — Мы создали прецедент, в ответ на который Боевой Комитет может устроить инцидент, когда подпольщикам будет выгодно разыграть карту угнетённых рабов.
— Раб мстит сразу или никогда, — отрубил Щавель. — Такова его низменная суть. Раб может наброситься, ослеплённый яростью, будучи в состоянии аффекта, но когда истерика прошла, раб мстить не станет, у него на это духу не хватит. Рабы трусливы, оттого и готовы нести пожизненный плен. У них нет ни храбрости, ни чести, ни чувства долга. Если раб не отомстил в гневе, он потом на прямое действие не решится. Будет всю жизнь строить планы, лелеять потаённую злобу и мелко пакостить. Либо начнёт уговаривать себя простить обидчика. Есть у рабов такая религия всепрощения.
— Это наше Троебожие, которым мы окормляем паству невольников смирения ради, — усмехнулся отец Мавродий. — Пантеон её состоит из бога Терпилы, сына Отца, потомственного раба, восставшего, жестоко наказанного, воскресшего и поучающего своим примером молящихся.
— Разумно, — сказал Щавель.
— Бог Отец научил Терпилу покорности и смирению, — священнику было приятно поговорить о работе, дабы отвлечься от земных забот и предстоящей встречи с мэром. — Бог Вседержитель взял в рабство Отца, по праву владел Сыном и жестоко наказал Его за непокорность, превратив в законченного Терпилу. Вседержителю, обладателю всего имущества, земного и небесного, в том числе, живого и говорящего, подателю от Своей милости благ и Судье, несут дань денежную и трудовое служение рабы Великой Руси. Доминирование доминанта, подобострастие подчинённого и попытка массы третьих лиц утешить и успокоить жертву агрессии доминанта являются основой поддержания экономически выгодной нам, господам, иерархии.
При этом греческий поп так залихватски цыкнул зубом, что даже вопросов не возникло, кто в Великом Муроме первый доминант в церковной иерархии.
Дабы не отстать, ингерманландский боярин рассудил со своей колокольни:
— Прощение, кротость, скромность, смирение — вот четыре столпа рабства, которые невольник сам обносит колючей проволокой покорности, чтобы мотать на зоне собственной воли пожизненный срок. Тем и отличается раб от свободного, что выбирает жизнь на коленях.
— Ибо ваистену! — провозгласил аккламацию своей конфессии настоятель храма Блаженных вкладчиков.
У казарм высокодуховные мужи простились. Благовоспитанный отец Мавродий сошёл с гостями, дабы проводить их до крыльца. Извозчик не должен был слышать тайное напутствие.
— Ночью может быть дело, — вполголоса уведомил он, заговорщицки склонившись к боярину. — Если что, прибуду сам или пришлю нарочного. Пароль «Рыба-меч»!
Он пожал отцу и сыну руку, отвернулся, ступил на подножку.
— А отзыв? — напомнил Щавель.
— Отзыв?
— Ну да, отзыв на пароль. Если есть пароль, к нему должен быть отзыв, чтобы посланец знал, с кем имеет дело.
Сбитый с толку грек выглядел глупо.
— Отзыв…
— Рыба-shit, — брякнул Жёлудь.
— Пусть будет «Рыба-щит»! — обрадовался решению проблемы священник-детектив, сел в экипаж и укатил в мэрию.
Со стороны их можно было принять за молодого и пожилого помещиков-повес, бросивших усадьбу ради столичной гулянки. Дежуривший в будке у входа часовой напрягся, но присмотрелся и пропустил.
— Батя, кто из вас китайца завалил, выяснили? — спросил Жёлудь, когда поднимались по лестнице.
— Обо что? — не понял Щавель.
— Вы же оба стреляли, — выдал Жёлудь. — Я с попом в машине сидел, но там так трясло, что я думаю, это ты заполевал террориста.
* * *
В театре Великого Мурома сладко запели кастраты.
Господинчик в сером сюртучке скрючился на стульчаке люфтклозета в конце административного этажа.
— Нет, чтобы писать карандашом на газетной бумаге, — сетовал он в пустоту сортирной кабинки. — Нет! Всякий творец несёт своё детище чуть ли не на глянце. Думают, что от этого произведение выиграет, дятлы пафосные! — истово комкаемый лист колол потные от натуги ладошки. — Зараза, ну и мажутся же эти чернила. И трусы не отстираешь, и для геморроя вряд ли полезно. Из чего вы их делаете, кифареды постомдернизма? — горестно вопросил господинчик, расправил помягчевшую бумажку, по привычке глянул текст, прежде чем разорвать вдоль. — Какие ростовщики? Кому трагедии Вышнего Волочка интересны? Про вампиров надо писать, про любовь, про Москву. Нахрен вы нам нужны, захолустные дарования!
Тоскливый вой драматического цербера был гласом вопиющего в пустыне театральной мансарды. Яркая жизнь била ключом внизу, где горели огни рампы, замер наполненный зрительским вниманием зал, а по сцене вышагивали измазанные сажей певцы в кучерявых негритянских париках. В театральное межсезонье гоняли проверенную веками классику, оперу «Хижина дяди Тома». Смиренный негр преклонных годов, адепт культа Троебожия, претерпевал от аболиционистов и коммунистов разные муки, стойко храня верность хозяину и церкви. И когда злодей Джанго по кличке Раскованный запорол старого раба насмерть, бог Вседержитель спустился с небес на верёвочках, спел арию и воскресил дядю Тома. Зрители утирали слёзы, слушая благозвучный хор кастратов, поющих осанну Вседержителю. Чёрного злодея Джанго постигла ужасная кара от сабли Себастьяны Перейры, португальского работорговца, известного справедливыми ценами, а родня окружила ожившего дядю Тома, который стал теперь зомби, и повела на огород.
В паузах между музыкальными выступлениями артисты громко топали по гулким доскам концертными туфлями, а через щели под сценой, из-за кулис и с лож осветителей на праздную буржуазию глядели злые глаза угнетённого пролетариата. Пламя классового антагонизма горело в их пылающих сердцах, грозя вот-вот вырваться наружу и испепелить услаждающихся тяжким актёрским трудом сибаритов. Профсоюз работников сцены был в курсе свершившегося на Болотной стороне произвола купеческих наймитов и желал отомстить.
* * *
Молодой рабочий Павел взмахнул кулаком.
— Распоясавшиеся попы и жандармы в штатском перешли к решительным действиям. Мы все были свидетелями чудовищной провокации с открытой охотой на людей. Сатрапы бесчинствуют. Они убивают наших братьев на наших глазах. Пора ответить им тем же. Нас больше, мы основа государства. Так покажем нашу силу потерявшей края элите. Не она, а мы здесь власть! Так победим!
— Такъ! — весомо ответил дюжий коновал Гнидко, сын вольноотпущенника. — Они пролили кровь, и мы прольём.
— Воздержитесь, товарищи, от преднамеренных суждений, — вкрадчиво упредил разгорающиеся прения председатель Боевого Комитета Рабочей Партии неработающий пролетарий с незапоминающейся фамилией и внешностью, которые все присутствующие знали, но почему-то не могли вспомнить. — Наш выбор — выбор окончательный, и обжалованию не подлежит. Он подлежит исполнению, потому мы должны тщательно всё взвесить, прежде чем вынести резолюцию по предложению товарища Павла.
— Чего вешать? — взбеленился Павел Вагин. — Они взрывают дома и бросают в тюрьму старух. Они сажают всех, кто подымет голову. Бастанул — в тюрьму, нассал под угол — закатают на пятнадцать суток, дал городовому в морду — вообще пожизненно будешь лес рубить. Они убили Кенни!
— Сволочи! — взметнулся к потолку подпола негодующий хор членов.
— Кто здесь власть? Они? — крикнул Павел. — Мы!
— Мы-ы! — взмыкнул Комитет.
— Месть! — гаркнул Павел, и собрание поддержало его, потому что даже председатель не мог остановить справедливое негодование угнетённых. Гроздья гнева созрели, чтобы обрушиться на головы ничего не подозревающих господ. — Сейчас или никогда!
— Даёшь!
— Даёшь месть!
— Больше ада!
— Только хардкор!
— Подпалим доброхотов.
За акцию возмездия проголосовали единогласно. Возросло и тело профсоюза. Вместо застреленного члена от профсоюза токарей-фрезеровщиков избрали двух новых, отдельно от токарей, отдельно фрезеровщиков. Молодые и перспективные, ходившие у Кенни в помогальниках, без опыта и влияния не могли в одиночку управится с коллективом. Взамен отрубленной гидра рабочего класса отрастила две свежие головы. Актуальные и динамичные лидеры поспешили вклиниться в тренд и инициативно выступить за акцию неповиновения от лица осиротевшего коллектива токарей-фрезеровщиков. Подготовка к демонстрации протеста началась ускоренными темпами.
Песец, как водится, подкрался незаметно, хоть виден был издалека.
Так всегда бывает, когда оцениваешь ситуацию задним числом и задним местом.
* * *
— Ужо тебя в ряды приняли, сын своего отца, — Мотвил сопровождал всякое движение молодого лучника поворотами слепой морды. Провалы на месте вытекших глаз, розовая кожа лысины, где сгорели волосы, и тавро на лбу не уродовали бородатого шамана, давно изуродованного татуировками и шрамами, а придавали дополнительной инаковости, как подобает верховному жрецу, пусть и обращённому в рабство. — Исполняешь работу тайную, жертвуя связями явными. Но в том не обретёшь порицания никогда, потому что свойство твоей натуры определяет твою судьбу, эльфийский метис-мутант.
Не обращая на него внимания, Жёлудь выволок из-под койки сидор. Опустился на скрипнувшие ремешки кожаной сетки, застеленной ватным матрасом, размотал устье.
— Что ты несёшь? — устало отмахнулся парень. — Совсем от скуки сбрендил?
Странное чувство, словно сорок невидимых бесплотных пальцев со всех сторон ощупали тело, заставило Жёлудя замереть.
— Ты чего?! — дёрнулся он.
Пальцы исчезли. Мотвил выглядел озадаченным.
— Ты губишь всех, кого любишь, сын своего отца. Ты недавно познал женщину. Искра любви, которая проскочила между вами в тот момент, убила её. У неё не было силы долго сопротивляться давлению смерти. Взамен она одарила тебя защитой.
— Нюра? — пробормотал Жёлудь.
— Носи. Пусть потраченная на броню кровь хранит тебя.
Парень поёжился от такого благословения, но погрызенная крысокабаном куртка согревала, надёжно облегая, и превосходство шамана не смутило его.
— Вот что может натворить попавшая в кровь слезинка мужеложца, — парировал Жёлудь.
Мотвил отпрянул, таким по-эльфийски отстранённым, всепонимающим и надменным обернулся в ответ на колдовское проникновение в душу молодой лучник. Он обманчиво мнился пищей, но оказался не по зубам, стоило запустить в него тентакли разума. Верховный шаман Москвы давно так не плошал. Он вернулся полностью в своё тело, лёг на спину и вытянулся на койке, как будто утратил интерес к собеседнику. Мотвил испугался. В новгородском плену ему становилось всё более и более неуютно.
— Ножей много не бывает.
Жёлудь выудил из сидора боевой трофей времён лихославльской охоты на «медвежат». Доселе молодой лучник извлекал его из ножен всего раз, для порядку, а потом убрал на дно вещмешка. Теперь, когда нож понадобился для постоянного ношения, пришлось присмотреться к нему повнимательней. Тёмная от льняного масла наборная рукоять из берёзовой коры была широкой даже для кисти Жёлудя. Дизайнер с Горбатой горы мало заботился об удобстве пользователей, стремясь сделать оружие для гвардии Озёрного Края максимально «медвежьим». У него получилось. Всадной клинок, ограниченный короткой толстой гардой, был шириной пальца три. Кинжальное остриё, достойное небольшого копья, переходило в ровное лезвие, а со стороны обуха шёл странный прогиб, на спинке которого зубрилась заточенная насечка. «Для пилы не годится, — пощупал Жёлудь. — Зачем такая впадина? Если верёвки резать, так сделали бы серрейтор. Чешую с рыбы драть? Тогда прогиб не нужен. Ни то, ни сё, даже ладони на обух не положить, чтобы лучину поколоть». Сотворённый максимально универсальным, нож имел страшный боевой вид, в нём можно было отыскать приметы функциональности, но их гениально подобранное сочетание сводило пользу к нулю.
Штатный подвес ножен состоял из простой кожаной петли. Нож свисал с ремня вертикально, и в таком виде был решительно не пригоден для скрытного ношения в городе. Жёлудь вытащил из кармашка сидора кисет с запасными тетивами, принялся мастерить подвязку, чтобы ножны висели на поясе горизонтально и были прикрыты одеждой от посторонних глаз.
— Ножик твой загляденье, от одного вида срать хочется — глумливо оценил Михан, остановившись возле койки. — Ты чего, носить его собрался?
— У тебя такой же, пердун, — огрызнулся Жёлудь. — Вместе «медвежат» трясли. Или ты свой продал уже?
— Конечно, нафиг мне этот адский ужоснах? А ты чего делал сегодня?
— В цирк ходил, — сдержанно ответил Жёлудь и замолчал, чтобы не сболтнуть лишнего.
— В цирк… — не без ревности к проведённым с толком выходным вздохнул Михан. — Нашёл развлекалово, дурень. Эх, я бы на твоём месте случая не упускал. Ты когда ещё в таком огроменном городе побываешь?
— Ты лавочник, сын мясника, — сидящий Жёлудь посмотрел на стоящего Михана сверху вниз таким презрительно-холодным взглядом, что чуткий шаман Мотвил на соседней койке заворочался. — А я эльф, из боярского рода. Твои развлечения низменны, бабы и барды, а мои останутся высоко духовными, как в большом городе, так и в маленькой деревне.
— Я в Новгороде Великом буду служить, — уже со смешанным чувством зависти и неприязни отозвался Михан. — Я подле князя буду в Кремле, а ты так и сгниёшь в дремучем лесу, дуралей.
Жёлудь не удостоил противника ответом. Крепко затянул узелок, словно запаял сплетённую из конского волоса тетиву, и отметил, что петля села на ножны как влитая.
— Не говори «гоп», ты ещё не в Кремле, — подал голос верховный шаман Москвы. — И лучше бы тебе там никогда не быть.