«Накроем всех урок за одну ночь, — отрапортовал полицмейстер. — Прихлопнем всю блоть одним махом, ваше сиятельство, был бы приказ!»

«Урок не надо, найдите изготовителей нелегального огнестрела, — распорядился князь Пышкин. — В городе каждый день пальба. Стреляют не урки, а не пойми кто. У простонародья на руках стволов как грязи. Оружие кто-то мастерит, кто-то продаёт. Вот их и найдите».

«Я знаю, где искать, — решил старший опер, когда Пандорин довёл до подчинённых приказ мэра. — Урок надо прессовать при каждом удобном случае. Нароем огнестрела сколько потребуется, а работяг лучше не трогать, они и так ущемлённые».

Другие полицейские были не столь щепетильны как раскованный колодочник из пандоринской бригады. Они вламывались в квартирки мастеровых, переворачивали всё вверх дном, пугая и пробуждая ненависть к власти даже у самых лояльных. Кое-где обнаруживали запретное и арестовывали кормильцев, встречая открытое сопротивление склонных к простым решениям пролетариев и их скорых на расправу баб. Воодушевлённые погромом Шанхая, злобы они не сдерживали.

Пролилась кровь.

Совсем не так действовала личная бригада начальника сыска.

— Кто хозяин этого привоза? — старший опер кивнул на диван, куда сложили найденное оружие.

— Я, Дормидонт Малой, — пробасил грузный авторитет, упирающийся в стену поднятыми руками.

Блатарей и марух растасовали по малине кого где почикали. Иных мордой в пол, иных лицом к стене, кто полуодет, кто в чём мать родила. Урки молча терпели. Жизнерадостный полицейский кобель с клыками в палец вразумлял самых строптивых одним своим видом.

— А-а, мистер Малой, — обрадовался как старому знакомому опер. — Подойди, дружище, объявись.

Блатарь осторожно отделился от стеночки. Приблизился, развязно сунув руки в брюки, поскольку за каждым его движением теперь следили кореша.

— Я всё завёз и спрятал.

— Хе-хе, Гликерья Парамонова, — глумливо обратился опер к хозяйке квартиры, потасканной бабёшке лет тридцати пяти. — Вот ты и влипла. За соучастие пойдёшь. Ты обвиняешься в пособничестве, укрывательстве и незаконном хранении огнестрельного оружия.

— Это мои волыны, — не растерялась Гликерья. — Малой про них не ведал. Взял на себя, чтобы меня отмазать. Он тут вообще не при делах.

— Тяние, тяните одеяло на себя, — старший опер похлопал по карманам тужурки, вынул портсигар, закурил. — Мне однохренственно, кто из вас паровозиком пойдёт, кто пристяжным.

— Мели-мели, рот твой ссученный, — выбранилась Гликерья. — Гнида ты продажная, ванька-каин. Продал братву за рубль тридцать.

Старший опер только весело оскалился.

— Бери тёплые вещи, мистер Малой. Сейчас в тюрьму поедем.

— В Доме Люди, — вор не тяготился арестом, а воспринимал заключение как переезд из суетного места жительства в спокойное. — Не ссы, Глашка, я тебя отмажу.

Они двинулись в прихожую. Дормидонт, снял с гвоздя куртень, старший опер обшмонал её, отмёл кастет, а курево и спички оставил.

— Давай ты про Глашку забудешь, а я тебе гнездо вампира сдам? — тихо и не шевеля губами предложил блатарь.

— Договор, — так же незаметно согласился опер.

* * *

— Велимир Симеонович разговаривают-с, — почтительно понизив голос, сообщил секретарь. — Вы можете обождать в Музее Даров.

Провожаемый смотрителем комнатного имущества, Щавель прошёл в Зал Подношений, где хранились предметы, преподнесённые губернаторам Великого Мурома в разное время разными лицами.

Зал ожидания для VIP представлял собой уставленную мягкими креслами и златоткаными диванами экспозицию подношений губернаторам Великой Руси. Чего здесь только не было! Хиросима мастера Нагасаки, заморский дефицит, пепел Клааса, говорящая фукуяма в клетке, шкатулка Лемаршана, шар Свиборга, кристаллы криптонита, элериум-115, красная ртуть, бозон Хиггса в колбе с притёртой пробкой, залитой сургучом, чтобы бозон не сбежал. Здесь было на что попялить глаза важным людям и скрасить томительное ожидание купцам Первой гильдии, гоня мучительные опасения, что генерал-губернатор сейчас договаривается с конкурентом.

Влекомый наитием, лесной боярин приблизился к свисающей из-под потолка на цепи здоровенной клетке. В ней сидела настоящая живая фукуяма, уцепившись лапками за жёрдочку. Глядела умными чёрными глазами, молчала, сиротливо нахохлившись. То ли зябла в русском климате, то ли притворялась, чтобы посетители разжалобились и задали ей корму. Возле клетки стояла чёрная мраморная тумба, а на ней большая банка с водой. В банке плавали рослые пиявки, дабы посетитель мог покормить зверушку. В зале-музее было всё подготовлено, чтобы ожидающий аудиенции VIP не портил нервы.

Щавель ловко выудил пиявку и кинул фукуяме с целью завязать разговор.

— Здравствуй, вещее существо, — бесстрастрастно молвил он.

— Здравствуй, господин воин.

У фукуямы был хлюпающий, приквакивающий голос. Щавель понимал язык зверей, но фукуяма говорила по-человечески, столь удивительная была животина!

— Скажи, чего ожидать по дороге к Железной Орде и в столице ея Белорецке?

— Проверок на дорогах. По пути в Орду встретится всякое. Старый друг может оказаться вдруг не друг и не враг, а так… — подельник и собутыльник. Берегись адских демонов и диких зверей. Помни, на переправе гребцов не меняют и Харон обратно не перевозит. В Белорецке тебе встретится торжество деспотии народной демократии. Сама Железная Орда представляет собой сплав промышленности и дисциплины труда, потому что название её происходит от слова «орднунг». Технофашизм основан на труде невольников и жизнеобеспечивающих высоких технологиях. Это общество сейчас строится в Железной Орде, тогда как в Швеции сохранилась конституционная монархия допиндецового уклада, а на Святой Руси сложился искони свойственный ей феодализм с князем во главе и подчинёнными его воинской силе мелкими суверенными правителями разной степени самостоятельности, включая Поганую Русь, глубоко забираться в которую новгородцы боятся, и Великую Русь, ради собственного спокойствия дотирующую новгородского князя, что его подданные гордо называют выплатой дани.

«Подлая, злая мразь», — с ледяным презрением посмотрел на фукуяму Щавель, кидая ей новую пиявку.

— Почему так? — спросил он.

— Потому что нет необходимости, чтобы развитая промышленность порождала какую-либо форму свободы, а неразвитая тем более, — объяснила тварь. — История мира закончилась после создания высшей формы правления — либеральной демократии. Когда режимы либеральных демократий установились во всех ведущих странах мира, случился Большой Пиндец. Либертарианство оказалось погибельной ветвью социокультурной эволюции человечества. Это было доказано на практике. После всеочистительного Пиндеца мир получил возможность развиваться в других направлениях, и рабовладельческий капитализм с индустриализацией, эволюционирующий в технофашизм, может оказаться куда более естественным для природы человека и перспективным для развития общества, чем царство абсолютной свободы. Впрочем, условной, ибо в леволиберальном обществе в рабство не покупали, а брали в аренду. Оттого рабство не считалось рабством, поскольку было лишено основополагающего признака — невольничества, хотя сохраняло все остальные качества, такие как ограничение волеизъявления, изнурительный труд и преждевременное старение. Человечество сходило налево и кончило Пиндецом. Теперь оно избрало правый путь, с чётким разделением на классы господ, готовых рисковать своей жизнью во имя чести, и подчинённых классов, отдающих честь перед угрозой смерти.

«Это животное, — Щавель чувствовал, что попадает под колдовское влияние фукуямы и начинает думать как она. — Эрудированное, вещее, однако животное. Она говорит, что чует, и не разбирается, о чём витийствует. В этом фукуяма схожа с креаклами. Только креаклы являются людьми и по природе происхождения за ними предполагается способность мыслить. Люди смотрят на вещих креаклов и по наивности считают, что креативный класс мудр и верно судит о полезности декларируемого выбора. И хотя животное-фукуяма и человек-креакл не относятся к одной породе, бесполезность объединяет их под крылом пустопорожней философии. Породит же Земля чудных!»

— Авторитарные государства с развитой формой рабовладельческой индустрии способны давать темпы экономического роста, недостижимые для общества равноправия и свобод. В настоящий момент идеальным для мироустройства оказалось классовое общество, иерархически разделённое на правящую страту, состоящую из класса политиков, класса военных и класса духовенства, шаманов и колдунов, а также на подчинённую страту из креативного класса, примиряющего народ с властью, торгового класса, рабочего класса и бесправного класса говорящего имущества. При этом разделение остаётся весьма условным, поскольку сохраняются социальные лифты, позволяющие рабам ключнику или секретарю обладать большей властью, чем свободный офицер или купец. И только представители креативного класса занимают устойчивое место прокладки, в равной степени презираемое как правящей, так и подчинённой стратой, лишённые возможности подниматься по социальной лестнице, но допускаемые к обращению в рабство и отправке на тяжёлые физические работы.

— Сильные не будут договариваться со слабыми, как бы слабым ни хотелось ложно понятой ими справедливости. Сильные всегда будут помыкать слабейшими себя, и будут презренны кроткие, ибо они наследуют угнетение. В этом и есть справедливость нашего мира, — Щавель поймал себя на мысли, что дискутирует с животным, пусть и говорящим, но стоящим на уровне развития ниже креативного раба.

Он немедленно прекратил это позорное занятие, и вовремя — в Зал Подношений заглянул секретарь, блеснул на солнце ошейником, оповестил:

— Велимир Симеонович готовы принять-с. Следуйте, пожалуйста, за мной, милостивый государь.

Щавель перевёл взгляд на фукуяму, как бы прощаясь с ней. На чёрной гранитной тумбе было выбито:

Фукуяма обявила конец истории

История объявила конец фукуяме

Из-за их безжалостного размена ударами случился Большой Пиндец

* * *

Весь номер «Городской газеты», выпускаемой шатией-братией независимых журналистов и потому пользующейся спросом наравне с официальным рупором власти «Ведомостями Великого Мурома», был отдан под репортаж с места преступления и сопутствующие рассуждения, домыслы и комментарии кого попало. «Расстрел в центре города» шли аршинные буквы заголовка передовицы, а внизу подвал — «Бойня в „Жанжаке“: трое убитых, ранен котэ!». «Кто ответит за массакр?» гневно вопрошал заголовок второй полосы, а на соседней другой корреспондент предполагал «Месть и возмездие», недвусмысленно намекая на китайский ответ за погром Шанхая. Под статьёй гад-художник накалякал карикатуру — Ерофей Пандорин, отчего-то в парадном мундире с несуществующими регалиями и незаслуженными наградами, долженствующими обозначать высокий пост, гадал, засунув в рот указательный палец, а из головы на облачке вылетали думки: «Иван или И Ван?» По обеим сторонам облачка раздумий плавали в пузырях криминалистических версий портреты террориста — в русской косоворотке и кепке, а напротив — в китайчатой рубашке и треугольной соломенной шляпе, каких ходи отродясь на Руси не носили, вероятно, подсмотренной художником в книжке про Китай. Вид у начальника сыскной полиции был весьма глупый, так искусно нарисовал, паршивец!

Волей воображения Пандорин неоднократно за сегодняшний день задерживал крикатуриста силовым методом, спускал в застенки, фиксировал к следственному станку и проводил дознание самым жестоким образом. Он даже присылал с нарочным в «Городскую газету» конверт, из которого на стол главного редактора выкатывался окровавленный карандаш. Ерофей Пандорин люто, бешено завидовал своим коллегам из Великого Новгорода, где такой фокус прошёл бы без последствий для карьеры, и имелись сведения, что на Святой Руси удавались финты куда круче. Командир Щавель, привлечённый руководством и облечённый доверием, был тому наглядным подтверждением. Однако сын ключницы, выкупленный из рабства, являлся выдающимся выскочкой, которого все ненавидели и старались подсидеть, а потому не мог потрафлять своим хотелкам. Пандорин был чище первого снега и нравственней завзятого моралиста. Он скрипнул зубами, огладил пальцем тонкие усики и перевернул проклятый таблоид.

На уголке последней полосы был заверстан харизматичный снимок, сделанный, без сомнения, в лучшем фотосалоне столицы. На снимке красовался вполоборота отец Мавродий. Священник-детектив в подсогнутой руке воздел стволом вверх знаменитый револьвер, источая благодать порядка и неся утешение потерпевшим. Под портретом размещалось набранное рекламным шрифтом объявление о сборе средств на лечение раненого котэ. Оные средства всякий любящий малых сих имеет возможность принести на алтарь сострадания в храм Блаженных вкладчиков в руки отца Мавродия лично или же бросить в ковчег для пожертвований, который не затруднительно найти на улицах, ибо ковчеги сии расставлены в изобилии.

Ловко орудуя портновскими ножицами, Пандорин отделил от газеты статьи об отце Мавродии и поместил вырезки в одну из папок, занимающих отдельный ящик без надписи в несгораемом шкафу. В комнате размещалась огнестрельная картотека, но не только она одна. Запираемые на замок шкафы и передние панели ящиков были обиты приятного глазу цвета гипсовыми панелями, армированными сеткой из стальной проволоки. Несгораемый шкаф мог выдержать выстрел картечью, но не устоял бы перед кувалдой взломщика. Там было много разных материалов, полученных как из открытых, так и из агентурных источников, заметки из прессы, выписки из реестра акционеров, листовки и афиши, распространяемые храмом Блаженных вкладчиков, анонимные кляузы и зарегистрированные в дежурной части жалобы.

Досье на отца Мавродия Ерофей Пандорин собирал и сберегал к смене власти, когда прославленный детектив утратит протекцию и станет обычным священником. Отец Мавродий в картотеке был не единственным. Безымянных ящиков в шкафах имелось много. Если бы о них узнал князь Пышкин, опала могла быть ужасной. Пандорин ясно понимал всю глубину пропасти и умело шифровался.

В шкафу лежал вражий след, доказанные факты государственной измены, раскрытый заговор и ловленные схемы махинаций с казёнными финансами. Безусловно, в архиве жандармерии хранилось гораздо больше, но там тоже замалчивали, исходя из политических соображений. Материалы Пандорина ждали часа, когда он сумеет воспользоваться ими к собственной выгоде, и начальник сыскной полиции был уверен, что его время придёт. Он теперь многое знал о вампирах и убийстве генерал-губернатора. Он не возражал против сокрытия дерзких и чудовищных преступлений от широкой общественности, поскольку считал, что любой режим пройдёт, а народ останется и будет тёмен как прежде. Вот только облыжное отнесение себя любимого к роли потенциального выдвиженца на выборах от китайского купечества считал актом прямой агрессии, за готорый был готов отомстить в подходящий момент надлежащим образом.

Пандорин закрыл дверь, запер на ключ, вдавил шнур в подпечатник, замазал пластилином, поплевал на латунную шайбочку личной печати, висящую на связке ключей, вдавил в сизую от смешиваний разных цветов пластическую массу.

Подёргал ручку, проверяя, сработал ли замок.

«Особый учёт», было написано на двери.

* * *

Кабинет губернатора был украшен изысканными вещами, изготовленными как недавно, так и задолго до Большого Пиндеца. Князь Пышкин, выждав, когда остынет кресло покойного, принимал на новом, подобающем должности, месте, предоставив генерал-адъютанту решать вопросы, связанные с армией и провинцией.

— Среди населения Святой и Проклятой Руси распространена вера, что светлейший князь из любви к народу изымает у него огнестрельное оружие, дабы невоздержанное быдло по недомыслию не перестреляло друг друга.

— Приношу вам свои извинения, боярин Щавель. У меня в городе всегда было спокойно, но сейчас холопы словно с цепи сорвались. Это всё понаехавшие москвичи баламутят, — вздохнул князь Пышкин.

— За москвичей приношу свои глубочайшие извинения, — учтиво ответствовал Щавель. — Я разворошил гнойный улей Внутримкадья, из которого разбежался весь этот зоопарк.

Велимир Симеонович вздохнул ещё глубже и развёл руками, дескать, сделал добро, а душе каково? Щавель покивал с самым смиренным видом. Князь Пышкин перешёл к делу:

— У нас новая беда, вот и вынужден обратиться к вам за помощью. Мы немедленно отреагировали на стрельбу в «Жанжаке». Ночью провели обыски на предмет обнаружения подпольных цехов по изготовлению оружия. Состоялись аресты. Это вызвало вспышку злобы у мастеровых и возбудило брожение в среде шелудивой интеллигенции. Если раньше втихую поговаривали о бунте, то сегодня поступили сведения об активной подготовке к манифестации протеста. Профсоюзы планировали устроить антикитайское шествие, но кто-то переключил внимание смутьянов на нас. Бедность тяготит пролетариев, живущих в постоянной нужде, но идти протестовать их подначивают изнеженные мрази, тяжелее карандаша инструмента в руки не бравшие. Это избалованные дети купцов и чиновников, живущие на родительские деньги, либо получившие по их протекции синекуру. Белоручкам скучно, вот они и бесятся, устраивая сытый бунт под видом голодного. Им самим нужны не реально достижимые результаты, удовлетворяющие любого рабочего, а идеалы справедливости, недостижимые в принципе, которых несогласные требуют от властей немедленно. Тот, кто подскажет подобной публике нужные идеалы, получит недорогую и легко доступную силу для борьбы с политическим противником. В данном случае, с нами. И с порядком и безопасностью в Великом Муроме. Провокаторы искусно разжигают гнев отребья, искушая извечно озлобленных и склоняя на свою сторону колеблющихся. Жандармские эксперты-аналитики допускают возможность, э-э… — Велимир Симеонович пошевелил в воздухе пальцами, словно вылавливая витающий в кабинете эвфемизм. — Возможность активности экстремистов. Внедрённые в ряды митингующих агенты Боевого Комитета примутся раскачивать массовку, пока не возбудят недовольство до крайности, после чего толпа начнёт громить магазины в центре города, богатые дома и, как бы заодно, административные здания. Договориться с Рабочей Партией сейчас невозможно, вожаки ушли в подполье и действуют оттуда, опасаясь арестов.

— Уступки хороши, если не скованы иллюзиями, — сказал Щавель. — Есть люди, которые никогда не будут довольны собой и окружающим по причине терзающих душу демонов. Именно они обычно становятся зачинщиками смуты. С ними нельзя договориться, их нельзя разжалобить, их нельзя надолго подкупить. В силу умственной деформации, они всегда будут против. Несогласных по мере обнаружения следует сажать на кол в назидание простому, не склонному к безумию люду.

— Такъ! — воскликнул князь Пышкин. — Этих деятелей давно следовало упечь на торфоразработки, но покойный генерал-губернатор всё тянул, будучи гуманистом. Компромисс — достойный метод, кроме тех случаев, когда является продуктом слабости. Получается, что мы показали слабость, и теперь стоим перед лицом общегородского погрома и анархии.

— Чтобы попасть в рабство, порой достаточно лишь дать кому-то волю, — заметил Щавель.

— Учитывая ваш опыт, прошу помочь, э-э… обуздать строптивых. Показать им берега. Задача несколько сложнее поимки убийцы генерал-губернатора. Надо не допустить митингующих на наш берег. Пусть останутся на Болотной стороне. Демонстрантов из пролетарских кварталов будет отсекать полиция и жандармерия, но на прикрытие моста сил не хватает. Возникла проблема — ахтунги отказались участвовать. Решили поберечь свою задницу и выдвинули лозунг «Народ и ахтунги едины!» Они согласны обеспечивать порядок на Болотной стороне, но в заслон ставить некого, а вас как раз семьдесят человек.

— Два артиллерийских рассчёта и прикрытие, по две десятки конных с флангов, — Щавель представил угол Воровского и Набережной улицы, в голове командира нарисовалась картина расстановки сил. — Мне потребуются два орудия, дающие широкую осыпь картечи.

— В арсенале есть литые гладкоствольные пушки, аккурат под картечь, — мэр Великого Мурома с сомнением посмотрел на посланца новгородского князя. — Не находите ли вы, что сие, в некотором роде, перебор? Это же… мясорубка!

— Прежде мы испробуем все аргументы, начиная с самых безобидных, — успокоил его Щавель. — Если не подействуют приказы и копья конницы, выстрелим для острастки холостым. Однако мне нужно подстраховаться, вдруг они вздумают прорваться через наш заслон. Быдло хорошо понимает палку, но картечь куда лучше. Никому не нужно повторения того, что погромщики учинили с ходями. Лучше немного фарша единомоментно, чем куча трупов в ходе массовых беспорядков.

— Вам будет выдано предписание, по которому получите в арсенале всё необходимое, — легко согласился князь Пышкин.

— Что я получу взамен? — улыбка тронула морщины на лице старого лучника, но глаза остались ледышками, холодными и хищными.

— Звание почётного гражданина Великого Мурома, — щедро предложил мэр.

— Деревни для лова, — по челу Лучезаврова опричника скользнула тень разочарования, сменилась мимолётной иронией и опять устоялся плотоядный интерес людоеда. — Святой Руси нужны рабы.