Глава двадцать вторая,
в которой Драматический театр зажигает по полной, а шлюхи совсем не то, чем они кажутся
Ехал на дембель сержант удалой.
Пойман в степи был шальной джигурдой.
Мочится, мечется, метит убечь,
Злую вонючку в тюрягу упечь.
Под окнами отирался шарманщик с ручной белкой на плече. Зазывал прохожих узнать судьбу по карточкам, которые ловко вытаскивала из ящика белка.
Где эта улица, где этот дом?
Где эта падаль, сучьё и долдон?
Крутится пёрышко в пальцах моих.
Пику уродец получит под дых.
Щавель стоял у окна ротной канцелярии, сцепив за спиной пальцы. Взирал на уличную движуху. Всяк мужик торопился по своим делам, и только оперативнику из особой сыщицкой группы не находилось применения. Отец Мавродий не объявлялся и никак не давал о себе знать.
«К ночи активизируется?» — гадал старый лучник.
Не ведая мотивов матёрого священника-детектива и не решаясь беспокоить занятого человека, командир дисциплинированно ждал.
Шарманщик всё крутил и крутил ручку.
— Подходи, солдатик, узнай будущность, — зазывал он, отираясь у хлебного места.
С крыльца спустился Михан. Развернул плечи, расправил большими пальцами под ремнём рубаху, потопал в увольнение. Свысока глянул на шарманщика и устремился к центру в поисках развлечений. Чуть погодя на крыльце появился Жёлудь. Постоял, осматриваясь и принюхиваясь, быстро сбежал по ступенькам и широкими шагами понёсся к центру, проигнорировав гадальщика. Старый лучник отпустил сына до утра. В группу он не входил, и надобности в нём не было.
На крыльце показался Филипп. Поводил жалом из стороны в сторону. Степенно сошёл на мостовую. Подвалил к шарманщику, небрежно о чём-то перетёр. Явно не о гадании. «Какой же он высокий», — подумал Щавель. Бард отвалил и направился всё в том же направлении, к центру Мурома.
«Мёдом там намазано?» — предположил старый лучник. Шарманщик снова завёл унылую бодягу.
И хотя вечерело, старый пройдоха не сворачивал лавочку. Гонял мелодию, хрипло распевал затасканные шлягеры, будто не сумел насшибать на корм белке.
У шарманщика день и впрямь не задался. Объяснялся с городовым как свидетель убийства мальчика. Потом ждал допроса, пристёгнутый наручниками к перилам. Затем давал показания следователю, после за него взялся высокий полицейский чин, который вытряс всю душу. Весь день ушёл коту под хвост, на пользу государству. Выжатый как лимон шарманщик постарался унести ноги куда подальше, пока снова не нахватили и не заставили повторять свидетельские показания по новой.
Из-за угла, клацая подковками, вышел городовой.
— Вали отсюда, распелся, — погнал он шарманщика, для бодрячки взмахивая драчной палкой. — Запрещается петь. Нынче объявлен траур по случаю смерти генерал-губернатора.
* * *
«Можно поиск отменять, — Ерофей Пандорин осторожно переступал, стараясь не замарать начищенные сапоги в замасленной мастерской. — Надо в Инфоцентр нарочного отправить, чтобы не гоняли машины попусту. Ловкачи, проклятые. С химиком опередили, теперь и с инженером разобрались. Сколь быстро же свинья терроризма пожирает своих непутёвых детей».
Начальник муромского сыска ставил под сомнение версию причастности к делу китайской диаспоры. Опрос свидетелей по улице Стахановской показал, что стрелявший был рослым молодым человеком пролетарской наружности, по приметам здорово похожий на Павла Вагина. После задержания небезызвестной в прошлом Тоньки-Пулемётчицы начальник сыска обратил пристальное внимание на их семейку.
Однако к отверженному мастеру на все руки наведался отнюдь не чёрный пролетарий с револьвером.
«Вампир! — мурашки пробегали по снине, стоило взглянуть на возившихся с телом криминалистов. — Когда он к нам забрёл? Заговорщики ли наняли киллера из Проклятой Руси или он сам заговорщик?»
Изуродованный труп Эннио Блерио полностью исключал китайский след. Ходи ненавидели кровососов и, в случае появления признаков упыря, не успокаивались, пока не находили и не уничтожали нечисть. Рациональная нетерпимость ко всему нарушающему спокойное течение жизни было основой китайских заположняков.
— В бумагах может быть наводка, — сказал Пандорин старшему оперу. — Инженер наверняка делал заметки.
Бумаг нашлось изрядно. Наброски, схемы, чертежи с многочисленными пометками, книги по механике с записями на полях. Под кроватью отыскался дорожный сундук, в котором хранились заграничной выделки молескины, испещрённые датированными записями, правда, старыми. Инженер привык упорядочивать мысли при помощи бумаги и карандаша. Там вполне могло отыскаться что-нибудь и про вампира, а то и дать ключ к разгадке заговора. Мешало одно но. Записи были на итальянском. Оставалось найти переводчика и дать ему время на изучение наследия Блерио. Ни того, ни другого у Пандорина не было.
* * *
На Театральную площадь Филипп выехал как благородный, в экипаже. Не пристало марать ноги перед главным входом в храм искусства, а бард явился примкнуть к прекрасному. Пора было остепениться и прикинуться своим в кругу творческой интеллигенции. Чтобы врасти в шкуру, её следовало накинуть на себя, и Филипп не придумал ничего лучше, как посетить театр в качестве зрителя. Ведь автор пьесы тоже смотрит премьеру из зала, стремясь оценить постановку глазами публики, а только потом пробирается за кулисы, где выпивает для храбрости с режиссёром и выходит на зов восторженных зрителей под бурные аплодисменты. Так, во всяком случае, рассказывали детективы и любовные романы о театральной жизни, которых Филипп прочёл немало.
Сойдя на пустой площади напротив входа, бард вальяжно направился к кассам. Расчёт оправдался. По случаю понедельника или ввиду траура, места отыскались практически любые. Чухонский режиссёр Тойво Похоронен привёз комедию из шведской жизни «Свенссон женится». И хотя субботний выпуск «Вестника Великого Мурома», который Филипп нашёл на скамейке в городском саду, сообщал, что спектакля вызвала скандал в Стокгольме и была запрещена к показу в театрах Шведского королевства, охотников на неё отыскалось с трудом даже после снижения цен на билеты. Этот фактор и стал решающим для барда, у которого в карманах гулял ветер. «Почему шведы и чухонцы всё добро на Русь везут? — вопрошал в заметке критик и тут же отвечал: — Они такое не хавают — значит, нам».
По привычке нищеброда находить во всём плохом утешительную толику хорошего, Филипп грелся мыслью, что за малую сумму не токмо войдёт в храм Мельпомены и накинет шкуру театрала, но, вдобавок, приобщится к экзотической скандинавской культуре в редкостном её проявлении — в формате скандальной пьесы. Мало кто увидит её, будет чем похвастаться перед теми, кому запрещённой комедии не досталось.
Бард с комфортом расположился в заднем ряду партера. Зал был скорее наполовину полон, чем пуст. Кавалеры с барышнями, купчихи, студентота и писари на галёрке, да хипстеры в задних рядах. В межсезонье дешёвую комедию почтенная публика не жаловала.
Постепенно гасли огни. После третьего звонка раздвинулся занавес, открыв декорации чухонской пасторали. Молодой швед Эрик Свенссон прибыл к друзьям в поместье на время осеннего отпуска. Подстреленная им дикая утка упала на хуторской огород под ноги невозмутимому крестьянину.
— Вон что Бог посыла-ает к обе-еду, — степенно похвастался финн подбежавшему Свеннсону.
— Это моя добыча! — подобно легендарному повелителю джунглей Шер-хану, молодой швед рычал, не сходя с места.
— А это моя земля, — обосновал притязания крестьянин.
— Я её подстрелил.
— Решим наш спор традиционным способом, — предложил финн, указывая на подошедшую девушку неземной красы с жёлтыми торчащими косичками и зубами-колышками. — Бьём друг друга по яйцам. Кто тише закричит, получит птицу. Вот моя дочь, она рассудит.
Свенссон влюбился с первого взгляда и не мог отказать.
Финн разбежался и впаял ему между ног. Свеннсон упал на землю и долго катался, стараясь не проронить ни звука. Девушка наблюдала, держа подстреленную птицу, словно грозная Немезида.
— Теперь моя очередь.
— Забирай свою утку, — бросил через плечо крестьянин и удалился домой с видом торжествующей добродетели.
Когда Свенссон на полусогнутых доковылял до прекрасной селянки, в оркестровой яме ударила медь.
«Вот как надо работать!» — в антракте Филипп вместе с остальными повалил размяться. Тусоваться надо было начинать прямо сейчас, а где лучше завести знакомство с театралами, как не в театральном буфете? Но очередь на раздачу за коньяком и тощими бутербродами с ветчиной вытянулась удивительная для полупустого зала, а в курилке можно было начать непринуждённый разговор. Бард не курил, берёг голос, но искусство требует жертв. Ради врастания в шкуру Филипп рискнул.
— Папироской не угостите? — он выбрал пару молодых господ богемной наружности, дымящих особняком возле литой чугунной урны.
Тот, что был в приталенном лазоревом сюртуке, вытянул тонкий серебряный портсигар, небрежно раскрыл, не глядя, протянул просителю
— Потому что китайцы оборзели совсем, — гудел его коренастый собеседник в обтрёпанном фраке с блестящими пятнами чего-то засохшего на груди. — От них прохода нет. Везде они, в лавках, за каждым лотком. Все дворники китайцы, железную дорогу копают китайцы, русским не устроиться. Готовы за копейки махать лопатой от зари до зари. Демпингуют на рынке труда. Русскому за такие деньги просто не прокормиться, а китайцы живут как тараканы. В результате, цены на рабов падают. Уважаемые люди недовольны.
— С этим-то как связано? — лазоревый выпустил струйку дыма в сторону урны.
— Напрямую, — растолковал знаток во фраке. — Кому здесь рабсила нужна, если китайцы обходятся дешевле невольников?
— Не скажи, рабам не нужно платить.
— Сейчас тебе разложу весь счёт до копейки, слушай сюда. Чтобы запустить производство, например, кирпича, тебе нужно десять рабочих. Если ты покупаешь десять рабов по пятьсот рублей, только стартового капитала понадобится пять тысяч. Вынь да положь. Если ты привлекаешь наёмных рабочих, денег не нужно вообще. Наделал кирпича, продал заказчику, с его денег в конце недели заплатил рабочим, прибыль положил себе в карман. Если умер у тебя раб, это сразу тысяча рублей убытку, потому что пять сотен за него пропали и ещё столько же надо за нового заплатить, чтобы укомплектовать бригаду. Если умер вольный, ты завтра нанял другого, а зарплату дохлого положил себе в карман.
— Не забастуют? — усомнился лазоревый.
— Забастуют, уволь всю бригаду и новых найми, посговорчивее, — гыгыкнул знаток. — Это же свободный рынок труда. Вон, китайцев набери, они не бастуют. На зарплату ужимаются в два счёта и на рынке неквалифицированного труда выставляют неограниченное количество рабочих рук. Хотя и сволочи они, — добавил он, помрачнев, и сплюнул мимо урны. — Отнимают у русских рабочие места. И цены на рабов из-за китайцев падают.
«Какой умище! Образован, пусть и неказист, — восхищался Филипп, вертя в пальцах папиросу. Наконец, сподобился, достал зажигалку, неумело прикурил. Лазоревый брезгливо посторонился, чтобы дым не попадал на сюртук. — Надо что-нибудь умное сказать. Дабы соответствовать. Показать, что в теме».
— Китайцы губернатора убили, — деликатно кашлянув, вставил Филипп. — Может, вы слышали? Бомбой взорвали, а кидавший бомбу был ходя узкоглазый.
Господа посмотрели на него как на навязчивого попрошайку и опять замкнулись друг на друге.
— Хуже, что они начинают голосовать, вступая в гильдию, — задумчиво молвил лазоревый.
— Русским вообще прохода не дают, — согласился знаток. — Каждый китайский лавочник получает из ихнего общака ссуду на вступительный взнос и становится избирателем с правом голоса. Вся третья гильдия их, почитай. Русские купцы давно в меньшинстве.
— Куда катимся? — отстранённо обронил в пустоту лазоревый, держа папироску на отлёте.
— Ты слыхал, что говорят про выборы? — коренастый быковато глянул на случайно присоседившегося мужлана, рослого, но меньжующегося по причине деревенской стеснительности. Понизил голос, обращаясь к приятелю, но работая преимущественно на стороннего слушателя: — На пост генерал-губернатора будет баллотироваться Пандорин. Но он не самовыдвиженец. Тут всё тоньше. Его кандидатуру выдвинут китайцы от своей организации «Порядок».
— Слышал о такой, — покивал лазоревый. — А Ерошка не сильно рискует? Его наши съедят за этот финт ушами. Балансирует как… как китайский акробат.
— Может, и риска никакого нет, — заговорщицки наклонился поближе знаток. — Может, всё давно схвачено. Китайцы проголосуют единогласно, это ежу понятно. Но может, они других избирателей подкупили, а? Из второй гильдии найдутся перемётчики, кто за деньги мать продаст, а у воротил из первой свой интерес. Как считаешь, имеет право на жизнь?
— Сомнительно, — лазоревый глубокомысленно выдул дым вверх. — Какой смысл магнатам поддерживать китайского выдвиженца, а не своего собственного?
Как бы в усиление высказанной мысли он возвёл очи долу, но было заметно, что колеблется и сомневается.
— Потому что у каждого воротилы свой интерес и свой кандидат найдётся, будет борьба коалиций…
Звонок, приглашающий зрителей занять места, оборвал коренастого. Он поплевал на окурок, лазоревый небрежно затушил свой хопец о край урны, и пара пофланировала в зал. Филипп с сожалением кинул недокуренную папироску, сокрушаясь, что не дослушал познавательную беседу и упустил случай представиться высокоучёным господам.
«Лиха беда начало, а уже полдела сделано, — утешался бард. — Надо бы выпить с ними, вот что. Пригласить в буфетную, поставить коньяку, завести разговор, а там…» Бард воображал, о чём будет беседовать с великомуромским бомондом. Впечатления складывались самые лучшие, ведь речь зашла об искусстве, до которого песенник был весьма охоч и разбирался не хуже знаменитого певца Бизона, золотого голоса Москвы, с которым когда-то давно довелось кирять на Таганке.
Витая в сладостных мечтах, Филипп наслаждался лесными ароматами. Работники театра внезапно расстарались. «Какой находчивый финский режиссёр! — не уставал радоваться Филипп, обоняя всё новые и новые оттенки букета. — Живицей как шибает… А это что, скипидар? Вот затейники».
Во втором действии, происходящем в декорациях поместья, молодой швед продолжал добиваться руки крестьянской дочери, с которой познакомился при странных обстоятельствах. Против брака были настроены все, кроме старого ключника Милляра, похожего на согбенную бабку, да и тот помогал гостю, чтобы досадить хозяевам. Режиссёр Тойво Похоронен демонстрировал глубокое понимание общества, а артисты на полную мощность раскрывали национальный финский характер:
— Слышал, Юсси, шведский пароход разбился на скалах. Утонуло девяносто семь шведов.
— В чём трагедия, Аппенен?
— В каютах было три свободных места.
Несмотря на козни, к концу второго акта Свенссон сумел завлечь крестьянскую дочку в свои тенета. Трогательно держась за руки, они объяснялись возле разобранной постели:
— Эрик, я должна сказать, что у меня до тебя был мужчина.
— У меня до тебя тоже был мужчина, — признался Свенссон.
На этот раз рабочие с ароматическим сопровождением перестарались. Завоняло чем-то неистово-приторным.
«Что хотел сказать этим творец? — напряг извилины Филипп. — Какой богатый ассоциативный ряд… Дело пахнет керосином? Вникнуть в замысел постановщика — вот задача, достойная искушённого зрителя».
Из-под сцены потянулся дымок.
«Туману напускают», — по инерции отработали вхолостую мозги завороженного представлением барда, когда зрительный зал зашумел, не оставляя места сомнению.
— Palo! — взвизгнула артистка с косичками, и тут же в щель между досками сцены просунулся язычок пламени.
— Пожар!
— Горим!
Заскрипели покидаемые кресла, застучали каблуки. Публика ринулась прочь. Свенссон дёрнул свою пассию за кулисы, но откуда-то сверху обрушилось пылающее ведро, обливая жидким огнём занавес. В зал шибануло густым смрадом горящего скипидара, замешанного на керосине. Свенссон с нордической невозмутимостью развернулся спиной к огню, схватил артистку на руки и с разбегу перепрыгнул через оркестровую яму в первый ряд, видать, был очень силён. Он обрушился коленями на кресла, девушка снесла спинки и улетела ко второму ряду. Сухой треск дерева не заглушил гулкого кряканья ломаемых костей. Свенссон пронзительно закричал.
«Апокалиптичненько», — Филипп замер, во все глаза созерцая подлинную трагедию, которой одарила его жизнь. Она кидала и швыряла барда по-всякому, он привык выхватывать от неё по сусалам и убираться с дороги, но не паниковал, будучи научен, что это смерти подобно. И хотя зал вовсю заполнялся густым серым дымом, Филипп встал и, щурясь, проскользнул к первому ряду, где ворочался среди обломков артист, игравший Свенссона, и копошилась над ним девушка с косичками.
— Не вой, дура, — придавил её глубоким баритоном Филипп. — Держись за мою одежду.
Он присел на корточки, просунул руки Свенссону под спину и колени, поднялся и быстро пошагал по проходу, догоняемый пламенем рухнувшего занавеса. Артистка поспевала за ним, вцепившись в пояс. Выход был чист. Публика выломилась из полупустого зала, никого не затоптав. Кашляя, Филипп шагал по вестибюлю, ноги потерявшего сознание Свенссона болтались как ватные. «Отплясался швед на сцене», — подумал бард. Артистка скакала позади, то цокая каблучком, то шлёпая пяткой, из чего Филипп заключил, что у неё во время падения слетела туфля. В зале нарастал гул пламени. «О какой ерунде думаешь», — отметил Филипп, чувствуя медный вкус страха во рту.
Он пнул ногой дверь и вышел на ступени театра. Блеснула вспышка.
— Шикарно! Снимай, — крикнул кто-то.
Сверкнуло магниевым огнём так, что Филипп зажмурился. «Не хватало ещё с крыльца навернуться», — подумал он, сбавляя ход.
Нащупав ногой ступеньку, бард осторожно сошёл и опустил шведа на брусчатку. Артистка с косичками дёргалась от рыданий.
— Да отпусти ты, дура, — беззлобно буркнул Филипп, стряхнув её руки с пояса.
Какой-то хипстер изогнулся, выбирая ракурс, сверкнул блицем говнозеркалки. Филипп прошёл мимо, оттолкнув тщедушного уродца. Площадь заполнялась народом. На горящий театр сбегались поглазеть даже те, кто к театру был всегда равнодушен.
— Китайцы…
— Эх, китайцы!
— Я знаю! — разорялся коренастый эксперт в заплёванном фраке. — Это ходи зажгли. Их под сценой целый муравейник, весь театр населили…
Пена летела с его толстых губ. Его слушали. Бард протолкался дольше, расхотев с ним знакомиться.
Здание занималось с поразительной скоростью. Видать, горючих жидкостей не жалели и расплескали повсюду. Лопались окна, сыпалось вдоль стен стекло. Из окна сразу высовывался жирный язык и облизывал стену, гул пламени нарастал. Горячий дым уносился к Небу, охотно впитывающему культурное всесожжение, а сквозняк приносил чрез нижние отверстия свежий воздух, позволяя раздышаться огню. Филипп, завороженный, стоял и смотрел, окружённый толпой. В середине площади морду почти не припекало. Его толкали, шарили по карманам, но бард замер, разинув рот, и таращился на крушение мечты и храма.
Когда наваждение спало, Филипп стал выбираться и возле алтаря Мельпомены натолкнулся на господинчика из литературно-драматическая части. Господинчик горестно уставился на горящий драмтеатр, с которым была связаны достаток и место в обществе, враз обратившиеся в пепел, волосы были опалены. Когда он обернулся к барду, Филипп заметил, что брови и ресниц на красной половине лица у него нет.
— Хочу узнать, понравилась ли вам моя пьеса? — нашёлся бард, которому срочно требовалось что-то сказать.
— Пьеса? Что пьеса… — пробормотал господинчик.
— Я вам рукопись трагедии давеча приносил. «Ростовщик» называется.
— Рукопись… всё там, — господинчик мотнул подбородком на тёмные окна административного этажа, до которого пока не добрался огонь.
«Остаток сгорит в туалете. И почти литр сливовицы! — нахлынула боль настоящей утраты. — Нагревается, небось, в кабинете, а то и лопнула, бедная».
— Что рукопись? — возопил господинчик. — Весь театр сгорел! Всё… — подавился он и вытолкнул из себя: — Всё сгорело!
Барда потряс крик души литературного клерка, играющего на подмостках жизни самую настоящую трагедию.
— Понимаю, понимаю, — забормотал Филипп и отчалил.
Пошатываясь, он брёл по улицам, точно пьяный. Горожане, валившие на огненное шоу, не отвлекали его. Даже три пожарных экипажа, с бочкой и лестницами, влекомые тройкой вороных коней, которые пронеслись мимо, сверкая медью и звоня рындой, возникли и пропали как во сне.
Он ввалился в казармы. Не замечая подначек удивлённых ратников, пробрёл по спальному расположению к своему месту.
Услышав его, сел на одеялах Мотвил.
— Почто палёным от тебя воняет? — потянул носом шаман. — Как в театр сходил?
— На все деньги! — объявил Филипп и завалился на койку без задних ног.
* * *
Михан рассекал по городу гренадёрским шагом, и неудивительно — получивший первую в жизни официальную увольнительную стажёр торопился приникнуть к сочным достоинствам мегаполиса.
У солдата выходной.
Пуговицы в ряд.
Ярче солнечного дня…
Пуговицы в ряд.
Часовые на посту —
Пуговицы в ряд.
Проводил бы до ворот,
Товарищ старшина,
Товарища старшина.
Пуговицы в ряд.
Старинный гимн отпущенных в увал сам собою рвался из груди Михана. Где только его подслушал, кто из омоновцев напел, а, поди ж ты, отложилось в памяти. Из глубин генетического кода всплыл распорядок проведения культурно-развлекательной программы — поесть мороженого, сходить в кино, познакомиться с девушкой. Запущенный силой психосоматики синтез производил на участках ДНК, содержащих соответствующую запись родовой памяти, молекулы информационной рибонуклеиновой кислоты, которые химическим путём сообщали сохранённое предками знание клеткам головного мозга. От этого в башке у Михана возникали картинки, которые парень не мог соотнести с окружающей действительностью и личным опытом. Вот он сидит в тёмном зале в окружении молчащих людей, смотрит движущиеся картинки на светящейся стене. Вот он сидит на неудобной скамейке из крашенных белых реек, неловко повернулся к девушке в сарафанчике и протягивает цветок. Что за чушь! Откуда взялось? Михан не знал и сам себе удивлялся. «Не иначе, наряды по роте ушатали», — гадал стажёр. Последний раз он видел девушку ночью на конюшне, это была обращённая в рабство Покинутая Нора, которую насиловал Скворец и ради потехи застрелил пьяный Лузга. Такой расклад Михан понимал. Но цветок, скамеечки на песчаной дорожке? Пуговицы в ряд? Спасительной дланью Отца Небесного отмёл этот бред знакомый голос позади:
— Михан, погодь! Обожди гнать как в самоволку.
Молодец оглянулся. За ним поспевал Жёлудь, ладный, нарядный, изодетый чудно. Михана кольнула зависть. Лучник выглядел настоящим великомуромским повесой. Как ему это удалось, откуда что взялось, ведь дома за ним ничего подобного не наблюдалось? Почему у боярского сына есть всё и далось без труда, а у нормального парня есть только красный греческий платок, и тот повязать вряд ли уместно? И тогда, чтобы заглушить ревность, Михан насмешливо рявкнул:
— Шире шаг! Чего плетёшься как беременный ишак?
Жёлудь догнал, сказал примирительно:
— Вместе веселее.
«Чего напрашивается?» — хотел обидеться на него за собственную никчёмность стажёр, но не получилось. Он тяготился с выбором притонов, не помог и старый шарманщик — Михан не знал, о чём его спрашивать. Молодой же лучник в Великом Муроме успел позажигать и разнюхал злачные места.
— Ну… пошли, — сделал одолжение Михан. — Ты знаешь, где тут гулять?
— В общих чертах, — уклончиво отозвался Жёлудь. — Намедни у Нюры зависал. Куртку подарила, очень я ей угодил.
— У тебя и баба здесь есть? — скрипнул зубами Михан.
— Настоящая ударница труда, — похвастался Жёлудь.
— Чего к ней не идёшь?
Лучник вспомнил, как Нюра отвернулась, деликатно скрывая факт знакомства. Вспомнил злую бабку, рассевшийся после взрыва барак. Лучше было там не появляться.
— Не хочу.
— Почему? — будь у Михана баба, в увольнение он помчался бы к ней со всех ног.
— Просто не хочу.
— Твой красный пролетарий вышел на больничный? — блеснул теоретическим знанием парень.
— Взял отгул, — сказал Жёлудь.
Казармы, хоть и располагались на задворках центра, но всё же в сердце города, поближе к мэрии, дворцам и домам богатеев. Парни быстро оказались на проспекте Льва Толстого в окружении гуляющей толпы и разноцветных вывесок. Будочники вскарабкивались по деревянным стремянкам зажигать фонари. Причудливые лампы подсвечивали в витринах диковинные товары, придавая им заманчивый вид. Конные и пароконные экипажи катили по проезжей части в четыре ряда, наполняя воздух стуком подков и колёс. По тротуару неистово фланировали франты в плаще и фраке, в стильных френчах и модного покроя сюртуках. Со щеголями и с товарками под ручку выходили прехорошенькие барышни с тонкими талиями, в фасонистых платьицах и затейливых шляпках, под которые ещё надобно было заглянуть, чтобы рассмотреть барышнино лицо. Прелестные существа, чей пол не определить, летели по панели так споро, будто на ногах имели туфельки с крылышками, но это были красные кедики от Конверса. Брутальные мачо с густыми бородами, искусно дополненными шерстью яка, озирали огненным взором подведённых глаз пространство вокруг себя, отпугивая недостойных и выбирая достойных. Там расфуфыренные ахтунги охраняли вход в ночной клуб «/Слэш». Вечер только начинался, но к дверям выстроилась очередь.
— Данспол, танцы вокруг шеста, пляски до упаду. Кавалеру с тремя барышнями вход бесплатный, — прочитал Михан и дёрнул Жёлудя за рукав. — Айда!
— Ну, айда, — поплёлся молодой лучник в хвост очереди и позырил на вывеску. — Куда айда? Трёшка за билет! Ты долбанулся об колоду, на трёху упиться можно.
— Да лана, расслабься! Айда куда надо айда, это козырный гадюшник на главном проспекте столицы, можно разок себе позволить, видал, сколько народу топчется, — тараторя как заведённый, молодец утянул товарища за собой словно щепку в водоворот.
Жёлудь только плечами пожал, стараясь понять и разделить чувства Михана. Стажёра укатала служба, а клубе гоношилось веселье. Отбивали ритм барабаны и тарелки, наяривала скрипка, играл аккордеон. Ахтунги, наряженные в броские мундиры заведения, оставались при своих перекрещенных портупеях с железным кольцом на груди, сигналя непонятливым, что и на халтуре находятся при исполнении. Один собирал плату, другой отцеплял от медного столбика золочёную верёвку на крючке и запускал публику. Или не запускал, отгоняя выставленной ладонью, и деньги тут не имели значения.
— Танцульки это круто, — продолжал уговаривать Михан. — С тёлками познакомимся.
— С ночными бабочками, — поправил натаскавшийся в муромских реалиях Жёлудь.
— С красавицами тогда уж, я тоже по-ихнему наблатыкался, — не ударил лицом в грязь стажёр, выслушавший в роте кучу баек от вернувшихся из увольнения ратников.
«Полукровка», — стоящий перед ними молодой осанистый эльф с мифриловыми колечками, продетыми по нижнему краю ослиных ушей, вполоборота облил парней высокомерным взглядом, а молодая рыжая кобылка, держащая его под ручку, в знак поддержки издала короткий презрительный треск.
«Послерожденный», — Жёлудь сделал морду кирпичом и полоснул незнатного эльфа таким надменным взором, словно сам родился в Садоводстве до Большого Пиндеца.
— Слышен хруст французской булки, — сообщил он Михану, чтобы парочка впереди услышала.
Стажёр не уловил перегляда, но быстро врубился в обстановку.
— Потянуло запахом свежей выпечки, — демонстративно принюхался он.
Эльф отвернул гриву. Уши навострились и обратились прямо вперёд в знак категорического нежелания слушать глумливые речи недоносков.
— Может, двинем отсюда, пока не дошло до выковыривания изюма? — воспользовался ситуацией Жёлудь, чтобы не платить три рубля за сомнительное дрыгоножество, а спокойно напиться.
Очередь продвинулась. Ахтунг отцепил верёвку, запустил эльфа с кобылой, накинул крюк, отгородился десницей.
— Найн, — сообщил он.
— Чего? — Михан непонимающе уставился на ладонь, почти упёршуюся ему в грудь.
— Не вы, — строго сказал ахтунг. — Оба. Идите отдыхать в другое место.
У Михана едва не упала шторка, до того стало обидно прилюдно опозориться. Эльф прошёл фейсконтроль, а такие чёткие пацаны нет!
— Ты, воспитанный в семье геев хипстер, — забычил он, но ахтунг только придавил лыбу, ему такое было не впадляк.
Жёлудь проявил благоразумие и оттащил сына мясника, приговаривая:
— Забей, твой пердёж и рычание не вызовут блатных ситуаций. Это коренной обитатель Содома. Его бить только палкой. Здешние воротилы знают, кого ставить на дверь.
— Ты прав, пожалуй, — предпочёл согласиться Михан, у которого отпало настроение танцевать. — В таком заведении с эльфами и ахтунгами можно на раз-два зафоршмачиться. В дружине узнают, не простят.
Жёлудь проглотил пилюлю насчёт эльфов, хотя в силу происхождения относил себя к высокородным. Он был рад, что ситуация обернулась в его пользу. Не зря на совесть покормил Хранителя перед гулянкой!
— Найдём пацанский кабак и оттянемся, — утешил он друга. — Я тут знаю «Жанжак».
Но в «Жанжак» они не попали, все столы были заняты. Тогда пошлялись по проспекту Льва Толстого, поплёвывая сквозь зубы на панель, заглядывая под шляпки барышням и понося через губу чмырей, которых задевали плечом, да свернули на проспект Воровского и незаметно дошли до широченной улицы Куликова, по которой тоже гулял народ, со стороны Спасской расфранченный, со стороны Пролетарской попроще.
— Винная пивная Мар Кабернеса «Томная ночь», — прочёл заскучавший Михан.
— Вот теперь айда, — оживился Жёлудь. — У меня в глотке пересохло и бабосы карман жгут.
— Только что ныл про дорогие билеты, — подначил Михан. — Забыл, дурень?
— Не ссы, засранец, я угощаю, — подмигнул вдохновлённый приятными воспоминаниями молодой лучник. — За ночными бабочками потом пойдём. Всё будет грамотно, тут тебе не на танцполе лапти ронять. Это Пролетарская сторона!
Разливнуха гудела. За стойкой стоял пожилой мясистый пивень, осаждённый питухами и петухами. Не исключено, что это был сам маэстро Мар. Прямоугольное нездешнее лицо его с крупным носом и полуопущенными тяжёлыми веками налилось пунцовым, видать, знал толк в красненьком. Он медлительно двигался и размеренно кивал на реплики посетителей, а руки так и мелькали, наполняя из оплетённых бутылей прозрачные стаканы, толкал их клиентам, принимал монеты, отсчитывал сдачу.
Не решаясь отвлекать маэстро, парни сели за столик у стены, которых в большом зале было достаточно — завсегдатаи предпочитали общаться с хозяином и своей компанией.
Из проёма за стойкой выплыла грузная потаскуха в засаленном фартуке, с цигаркой на губе, окинула зал намётанный взглядом, подвалила к парням.
— Здесь только вина, мальчики, — хрипловато известила она.
— Литр? — спросил Жёлудь.
— Чего там, два! — Михан не отводил глаз от низкого выреза фартука, в котором бугрились подтянутые лифчиком загорелые прелести официантки. — Неси такого и сякого, какие есть самые нажористые.
— Мавродики не принимаем, — официантка одарила ухмылкой извозчика, завезшего пассажира в непонятное, которая должна была сойти за примирительную улыбку. — Вы здесь новенькие. Деньги сразу показываем, мальчики.
— В превосходное место ты меня завёл, — пробурчал Михан, провожая глазами виляющую корму потаскухи. — Обещал пацанский кабак, а нас как лохов приняли.
К концу первого литра он сказал:
— А место ничего, и вино хорошее.
К пятому стакану он молвил:
— Уютно здесь. Надо бы такое заведение в Новгороде найти, чтобы с вином, а не с пивом.
— Найдёшь, — великодушно обещал Жёлудь. — В Новгороде греки, а где греки, там вино. И симпозиумы, — добавил он, хихикнув.
— К чёрту симпозиумы. Примут меня в дружину, я сразу женюсь. Буду жить в Великом Новгороде на полных правах, понял, дурень!
— За женитьбу! — поддержал Жёлудь.
Хрустнулись стаканами.
Михан, у которого от темы женитьбы в кальвариуме закрутились соответствующие шестерёнки, выловил шлындающую меж столами официантку.
— Скажи, уважаемая, — от креплёного вина голос у него сел как у заправского колдыря. — Чё как тут насчёт девок?
Потаскуха окинула их быстрым расчётливым взором.
— Девок не держим. Идите в Шанхай. Через улицу и налево, там дома с красными стенами. везде китайцы. Девки сами подойдут.
— Слышь, а что за мавродики такие ты заворачивала? — ухватил Михан официантку повыше локтя, кожа у неё была жёсткая на ощупь как засохшая тряпка.
— Пусти, мальчик, — хихикнула потаскуха, наработанным в кабаке движением потянув руку на себя и вниз, так что хватка молодца ослабла, и чуть двинув локтем по кругу, накрыла запястье стажёра, стряхнула пальцы. — Мавродики, — объяснила она, достав из кармана фартука голубую бумажку, — это такие фантики, которые продаёт отец Мавродий. Храм Блаженных вкладчиков накупил акций железной дороги и выпустил под их обеспечение свои ценные бумаги. Обещают, когда паровоз пустят, железка станет приносить прибыль, которую между держателями мавродиков как-то поделят. Вот и накупили все, кому не лень. Мавродиками даже зарплату дают в иных конторах. Мы ими натрескались по уши. Мару железка ни к чему, в дивиденды он не верит, а толку с фантиков никакого не видно, оптовики их не берут. Мар велел мавродики к оплате не принимать. Не обижайтесь, мальчики, с вас только монетой. Принести ещё?
— Благодарю, уважаемая, нам пора в Шанхай, красавицы заждались.
Михана с вина повело неожиданно крепко. Казалось бы, всего литр усадил. С пары кружек пива только развеселился бы, а тут вона как. Вино — зелье сладкое как греческая смоковница и коварное как греческая баба.
— Чё-т' ты рано набрался… Ранний! — Жёлудь не сдержался и захохотал.
«Как дурак», — подумал он чуть погодя.
— Тебя-то самого убрало, — дубина, — язык у Михана молол справно, а ноги не слушались. — Нешто… чего делается… Осяду в Великом Новгороде, заведу свою пивнуху с метаксой и винами.
Они брели по задворкам, где очутились незаметно для себя. Только что вроде подымались из-за стола и плелись через зал к еле видимой сквозь табачный дым двери, а сейчас как-то сразу оказались на улице, которую улицей-то назвать было нельзя, в слякотном каком-то переулке без дорожного покрытия.
— Во мы дали, — Жёлудь старательно дышал полной грудью, свежий воздух помогал осознавать себя. — Слушай, Ранний, тебе не рано лавку открывать? Ты вроде хотел в дружину идти, да и твой стартовый капитал в чужих карманах по большой дороге ездит.
— Я в дружину пойду! — Михан замычал как обиженный бычок. — Послужу светлейшему князю, оженюсь, — похоже, эта мысль крепко засела у него в голове. — Денег награблю, остепенюсь, дом, детишки, пороть буду. Стукнет мне лет сорок, тогда я со службы уволюсь и открою винный подвал. А может у грека какого отожму! — пришла ему в голову бодрящая мысль.
— Вдруг не срастётся? — едко спросил Жёлудь. — Никакая баба не пойдёт за такого засранца. Деньги ты всадишь в азартные игры, потому что куража у тебя через край, а предприимчивостью отцовской ты отродясь не блистал. Наживёшь к сорока годам, как Сверчок, десяток рубленых ран и елду на гайтан.
— Тогда и не жить мне! — топнул Михан и скрипнул до боли зубами.
— Сам себе выбрал, Ранний, — утвердил приговор судьбы Жёлудь с характерным эльфийским прононсом.
Прозвучало так, словно высказался сам председатель Садоводства меряющийся величиной Хирша доктор физико-математических наук Актимэль, чья клубника самая крупная. Михан кивнул, сурово и серьёзно.
Переулок вывел друзей к тупику. У забора мочился мужик, опершись рукой о доски и не обращая ни на что внимания. Михан подкрался и хлопнул его ладонями по ушам. Мужик вскрикнул и упал лицом вниз в мочевую лужу.
— Такъ! — утвердительно сказал Михан.
— Во ты злыдень, — вздохнул молодой лучник, который в этот вечер никому не желал плохого.
— Нефиг ссать. Темнота друг молодёжи, в темноте не видно рожи, — объяснил сын мясника и плотоядно оскалился.
— Пошли в китайский квартал, — потянул Жёлудь. — Мы по ночным бабочкам загулять хотели.
— По красавицам, — настаивал на своём стажёр, беспомощно озираясь, с трёх сторон были стены. — Куда отсюда идти? Веди, ты у нас Иван Сусанин.
— Как мы вообще здесь оказались? — улица Куликова виднелась далеко позади, их обступали дома, в окнах теплился свет лучин, свечек и ярких сорокалинейных ламп в редких богатых квартирах.
— Коня зашли привязать, вот зачем, — Михан распустил мотню и облегчился на мужика, который поскуливал, держась за голову. Мужик вяло заворочался и попытался грести, приподнимая голову на манер пловца кролем. — Что встал, дурень, присоединяйся, утопим эту зассыху.
Жёлудь чувствовал, как улетучивается настроение быковать, а хочется посидеть в приятной компании, желательно, женской.
Вместо приятной женской компании получилась неприятная мужская.
— Что творите, изверги?
Выкатившаяся из подъезда троица молодых ребят была настроена пресекать творящиеся на улице безобразия. «Томная ночь» приучила пацанов блюсти нравственность у себя под окнами, красить скамеечки и вести здоровый образ жизни хотя бы из соображений подросткового нигилизма и подкреплённого юношеским максимализмом чувства противоречия к несовершенному миру взрослых. Им стукнуло годов по шестнадцати, но они были дерзкими, трезвыми и вышли не с пустыми руками. Один держал крепкое полено толщиной пальца три, второй помахивал топорищем для большого плотницкого топора, у последнего вокруг ладони был перехлёстнут ремень с литой медной бляхой.
— За что мужика прессуете?
— С какого района?
Пацаны нацелились на гламурного хлыща с кудрями, в куртке без рукава, который стоял ближе. Все вопросы сыпались на него, но они не требовали ответа, а служили для разогрева перед дракой.
— Во попали, — прокряхтел Михан, застёгивая ширинку.
Тон его показался Жёлудю гласом довольного человека, долго выпрашивавшего у товарища Судьбы милостыню и за свои потуги вознаграждённого.
«Пьяный не справлюсь, — испытывая глубочайшее сожаление, Жёлудь потянул из-под полы рукоять трофейного ножа, чернёный клинок легко покинул ножны и остался в темноте неприметным. — Буду только резать. Пущу кровь, с неё образумятся».
— Чё молчишь?
— Приссал?
— Москвичи?
Покачиваясь, рядом встал Михан.
— Готов?
— Я не отступлюсь, ты не обделайся.
— Тогда и не жить мне!
Если пацаны и почуяли запах жареного, дать в тормоза не успели. Михан подпрыгнул и впаял обеими ногами в грудь парню с поленом, как учил Скворец. Драться пьяный стажёр вздумал по приёмам ратоборцев, чтобы опробовать в условиях, приближённых к боевым. Пацаны не ждали столь наглой атаки и спутали начинания. Они даже не загасили упавшего после атаки Михана.
Вино приструнило ноги. Жёлудь не рыпнулся, когда топорище врезалось в предплечье, а только прикрылся согнутой рукой. В глазах помутилось от боли. Жёлудь шатнулся, но устоял. Пацан не зверствовал, в голову не метил, а снова ударил в то же место близь плеча. Он привык дуплить пьяных и ведал, как с пары ударов посадить человека, не причинив существенного вреда. Жёлудь вытерпел. Колени ослабли. Захотелось плюхнуться и передохнуть. Качнулся вперёд.
В тот же миг остриё ножа чиркнуло мальчишке по горлу.
Пацан замахнулся топорищем, но почувствовал боль, отпрянул. Провёл рукой по шее, захрипел, поднёс руку к глазам. Ладонь была в крови, с перепугу показалось, что на вдохе в рану входит холодный воздух. Пацан истошно заорал, бросил топорище, закашлялся и бросился в дом.
Жёлудь улыбнулся и шагнул к свалке.
Парня с ремнём Михан одолел, пригнувшись и бросившись в атаку. Ударил головой в пузо, поймал согнувшегося противника в захват, приподнял и швырнул об землю. Топнул по рёбрам литой подошвой берца. Подпрыгнул и обрушился обеими ногами на живот. Пацан скрючился и заскулил. Потирая спину, куда несильно прилетела бляха, стажёр развернулся к юноше с поленом, вскочившему на ноги.
— Куд-да?! — размахнувшись кулаком, Михан от всей души пробил пацанчику фанеру. Ревнитель уличного порядка скукожился, задохал, закрёхал и не смог ответить на этот простой вопрос.
Потирая плечо костяшками пальцев, сжимающих нож, приблизился Жёлудь, пьяно и зверски улыбаясь.
— Давай валить отсюда. Темнота вещь хорошая, но резаный щас тревогу поднимет.
Зашагали быстро прочь из тупика.
— Человек человеку драйв, — Михан встряхнулся.
— И не говори.
— Ты бы нож убрал.
— Спецом руку отсушить хотел, гнида, — молодой лучник пристроил клинок в ножнах и снова принялся массировать ушиб. — Прикинь, топорищем бил.
— Никогда о таком не слышал.
— Научил же кто-то козла, — поморщился Жёлудь. — Больно прилетает, слушай.
— Столичные примочки, — как бывалый, определил Михан. — Да только хрен им в грызло. Видал, как я их уделал?
— Не помню, чтобы ты так дрался когда-нибудь. Это тебя спецом научили? — подпустил Жёлудь. — Или тебе в роте фанеру напробивали, а ты на молодых оторвался?
— Дурило, не знаешь ни хрена. В дружине сразу учат конкретным боевым примочкам, чтоб не только за себя постоять, но и товарища прикрыть. От сплочённости зависит победа всего подразделения, а от подразделения может зависеть войско и судьба Родины, — пафос дал понять, что со стажёром провели занятия по политической подготовке. — Ты только из лука стрелять умеешь. В рукопашной супротив княжеского ратника ты ноль. Даже я в ближнем бою тебя победю.
— Не победишь, я тебя побеждю.
Не дойдя десятка шагов, парни остановились и развернулись лицом к лицу.
— Забьёмся? — тихо, но с угрозой спросил Михан.
Жёлудь сильно потёр руку. Он совершенно не чувствовал себя резвым. В глазах не двоилось и в ушах не шумело, однако ноги не слушались как после водки.
— Что ты разбуянился, Ранний? — хмуро вопросил он. — Своих не признаёшь?
Михан развернулся и двинулся как ни в чём не бывало, весело насвистывая.
Шанхай представлял собой обширный конгломерат квартальчиков, протянувшихся от улицы Куликова вглубь Пролетарской стороны. Словно соты в раме, они были разделены проулками, переулками и проездами, о существовании которых знали далеко не все коренные жители Великого Мурома. Изнутри Шанхай был обустроен по-китайски и выглядел чужевато. Странные резные наличники и ставни, загнутые скаты крыш, оштукатуренные стены, крашенные белым и красным. Фонарики над крыльцом, диковинные, из реек, оклеенные вощёной бумагой, а внутри свечка. Никакой русский не додумается. Русских практически не было. Мелькнёт бородатая харя над плечистой фигурой или кувшинное рыло задастой бабы, ошалело лупающие на диковинные дебри, а кругом сплошь ходи, ходи, ходи. Мелкие, чернявые, скуластые, просекающие узкими глазками обстановку по сторонам. Суетливые, крикливые, машущие руками. Здесь совершенно не было транспорта. Замощенные калиброванным булыжником дороги представляли собой пешеходную зону, а тротуары (исключительно кирпичные, как в центре Великого Мурома) оказались отведены под частный бизнес. Китайцы бойко торговали всякой всячиной и услугами. Стриглись прямо на тротуаре при свете ламп, на свежем воздухе, у дверей крошечных заведений с вывеской «Незаурядная парикмахерская» или просто «Стрисься». Рядом на открытом огне готовили еду, толпились, выбирали, кидали на сковородку, а то и прямо на жестяной лист. Ловкий повар наваливал того-сего на газетку, откуда выбирали пальцами и жрали стоя, порыгивая и поплёвывая беззастенчиво прямо себе под ноги. Вспыхивало масло. Несло специями так, что у парней слюньки потекли. Казалось, у китайцев чем грязнее, тем вкуснее. Под каблуками что-то хрумкало, да шуршала густая шелуха. Бумажки, огрызки, раздавленные в липкую массу, покрывающую мостовую слоем, к которому приклеивались подмётки. В полном соответствии с учением Гермеса Трисмегиста, наверху было то же, что и внизу. Едва подымешь взор, как падает он на горелые дома, частично восстановленные или полностью достроенные, но не покрашенные. Вольное обращение с открытым огнём взимало натурой с китайцев налог на недвижимость, а те не сдавались и с муравьиным трудолюбием восстанавливали утраченное. Жильё здесь было в цене, ни клочка места не пустовало, зарастая трущобами. Весёлое место было Шанхай.
— Они не разговаривают, а лаятся, — вполголоса поведал Михан, взяв Жёлудя под локоть, чтоб не потеряться. — Понаехало азиатчины. Это не город, это муравейник какой-то.
— Батя говорит, что если железную дорогу построят, у нас столько же татарвы будет, — проявив компетентность, Жёлудь примолк, сам напугался, представив вместо ходей свирепых басурман с клыками, когтями и калашами. — Я своими ушами слышал пророчество «Их будут тьмы и тьмы, и тьмы, с раскосыми и жадными глазами», изречённое по пьяни стоящим в очереди за хлебом кандидатом технических наук Рафаэлем, за которым просили не занимать. Не хотел бы я узреть нашествие азиатов у нас в Тихвине.
Словно в подтверждение его словам, послышался звон, китайцы стали жаться, давая дорогу. Рассекая толпу, четверо дюжих носильщиков пронесли на плечах трон на помосте, изукрашенный и раззолоченный. Под балдахином с бахромой и кистями восседал жирный ходя с тонкими сомовьими усиками. Ходя был обряжен в жёлтый шёлковый халат, из-под которого выглядывал бирюзовый и ещё какой-то исподний, который парни не успели разглядеть. Носильщики предварялись шустрым наглым китайчиком, ударяющим в бронзовые тарелки, сигналя быдлу расступиться. Спины простолюдинов отжали парней на тротуар, когда носилки проплыли мимо по проезжей части. Лесные юноши оторопело зырили на важного китайца, которому статус не позволял толкаться промеж черни ради перехода из дома в дом внутри квартала. Жёлудь узрел длинные золотые чехольчики, надетые на каждый палец сидящего на троне человека, и толкнул локтём Михана:
— Видал?
— У него там когти! — почему-то шёпотом просветил Михан.
— Он оборотень?
— Он мандарин, — в голосе сына мясника звучало неприкрытое восхищение.
— Откуда знаешь?
— Читал в детстве.
— А когти ему на что?
— Показывает всем окружающим, что никогда не работал и не собирается. Блатует, слякоть!
Жёлудь призадумался над таким раскладом. Когда у тебя ногти длиной с ладонь, не то, что ширинку не застегнёшь, а ложку не удержишь. Но потом вспомнил, что мандарин был халате, где мотня без надобности, а едят китайцы руками, либо палочками, достаточно оглянуться и увидеть всё своими глазами. Странноватый народец, и понты у них странноватые. А что работать не хочет и в кресле на чужом горбу катается, так почему не ездить, если есть такая возможность?
Жёлудь по-простецки зацепил мимо проходящего китайца.
— Кого вот только что на носилках пронесли? — спросил он, и китаец всё понял, рожа у него была длинноватая, глаза голубые, налицо местное происхождение.
— Это господин Сунь Хунь Вчай, повелитель окрестных влагалищ и генерал тяжёлых пулемётов, — просветлел лицом китаец.
«У ходей есть пулемёты»- не поверил Жёлудь, но в памяти отложил. Когда вернётся в казармы, чтобы сообщить отцу.
— Ты погодь, — сообразил справиться Михан. — Где тут у вас заведение с красавицами?
— С красавицами? — китаец говорил по-русски чисто, без азиатских подвизгиваний.
— С ночными бабочками? — уточнил Жёлудь.
— Публичные дома все вон там, — понимающе усмехнулся ходя. — За поворотом налево, следующая улица в обе стороны ваша. Она так и называется улица Красных фонарей. Она вся принадлежит господину Сунь Хунь Вчаю!
Гордясь столь великим национальным достижением, словоохотливый китаец расправил плечи и устремился по своим делам. Парни двинулись через толпу, придерживаясь друг друга. Улицу Красных фонарей они заприметили издалека, она вся была алого цвета и хорошо освещённая масляными лампами. Здесь не бедствовали.
На углу от стены отделилась коренастая фигура. Ладонь Жёлудя метнулась к рукояти ножа.
— Эй, хады суда! — поманил басурманин совершенно зверского вида. — Есть чо!
На безымянной улице народу было поменьше, чем на центральной, но ходи всё равно сновали. Однако китайцы не обращали на басурманина внимания. Как будто так и было нужно, стоять в центре Шанхая и ловить клиентуру. Знать, место было куплено. Михан, который чувствовал себя в мутной атмосфере как рыба в воде, безбоязненно приблизился.
— Чё есть? — полюбопытствовал он.
— Травка-чуйка. Ураган! Э, я тебе говорю, — дёрнул за рукав басурманин. — Пятку забьёшь, башку снесёт напрочь.
— Чё почём?
— Даром отдаю, — бешено забожился басурманин и шепнул на ухо такую цену, что Михан встал на дыбы. — Шайтан-трава, мамой клянусь! Ладно, себе в убыток отдаю, бери полкорабля.
Сторговались. Басурманин сунул фунтик, скрученный из газеты. Михан, глядя на дилера как полный лох, с заговорщицким видом сунул пакетик в карман.
— Вот таперича пошли по бабам, — залихватски подмигнул он товарищу.
— Зачем тебе это дерьмо? — поморщился Жёлудь.
— Курнём, будет весело. Я про неё в книжках читал и давно хотел попробовать, только где у нас возьмёшь.
— Это ж дурман-трава. Лучше водки выпить.
— Чтоб ты понимал, дурень!
— Убивайся ею в одно жало, — недоверчиво покосился Жёлудь на друга детства, который подпал под искушение роеподобного сообщества чужеродных пришельцев и сам стал как не русский. — Ты бы ещё спайса поискал, здесь найдёшь.
Михан снисходительно покачал головой.
— Ты так до седых волос доживёшь и ничего нового не увидишь, дурило. В жизни надо всё попробовать, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, как завещал нам Хмурый.
— Горький же! — воскликнул Жёлудь.
— Во, а говоришь, не пробовал.
— Вечно ты кидаешься башкой Ктулху во тентакли, — Жёлудь разминал ушибленную руку, но разминалось плохо, кожа на куртке была толста и прочна. — Попадёшься начальству под наркотой, вообще никогда из нарядов не вылезешь.
— Напугал ежа голой жопой.
Винопитие, драка, покупка наркоты — вечер начался забойно. Михан достал красный платок, встряхнул, развернул, повязал на голову, умело закрутил узел на затылке. Тянуло совершать разнузданные поступки и вообще оторваться на полную катушку, как будто жил в Муроме последний день. Жёлудь последовал его примеру. Поплевал на ладонь, пригладил кудри. В таком прихорошенном виде они ступили на улицу Красных фонарей.
Им посчастливилось оказаться посерёдке, где красавицы не навязывались как на углах пролегающих вдоль Шанхая русских улиц. Там многоэтажные бараки имитировали гномятники Рабфаковских переулков. Там ночные бабочки роились бесстыжими стаями. Они находились под присмотром сутенёров, следящих, чтобы феи не вцепились друг другу в волосы. Там патрулировали наряды полиции. В муромском Шанхае полиции не было. Всем управляла триада авторитетов, на которую для формальности приходился один-единственный японский городовой Тояма Токанава, неизвестно как попавший в Великую Русь и почти окончательно спившийся. Здесь были все условия для анонимного отдыха состоятельных господ. В чинных борделях творились ужасные непотребства. Именно сюда завозили к полудню, во внеурочный час, когда все клиенты на работе, а красавицы на отдыхе, корзины с кошками, кроликами, валенками, крынки со сметаной, гусей, кур и бочонки икры. Мусорщики вывозили отходы производства, которые невозможно было съесть, ходи-поломойки надраивали паркеты и мебель, в китайские прачечные забирали бельё. Неприметные бухгалтера в круглых очках ловко считали прибыль и уносили в подземный дворец повелителя Сунь Хунь Вчая. Повара, среди которых в «господских» весёлых домах преобладали греки, отправлялись на рынок затариваться продуктами, угодными животу белых дьяволов. Фонарщики чинили фонари и заменяли свечи, добавляли масла в резервуары, сбивали нагар, подтягивали фитили. Сотни серьёзных людей кропотливо выполняли хлопотную работу, чтобы с наступлением сумерек улица озарилась цветом порока и, разгоняя покров темноты, забила фонтаном настоящая жизнь, исполненная всех смертных грехов, кроме уныния.
Очутившись в атмосфере чарующей безнравственности, лесные парни обнаружили, что человеческих лиц стало больше, почти как на нормальных улицах. На главной туристической тропе ходи составляли пропорцию обычную для Великого Мурома, только застройка осталась шанхайской. Теснились магазины и магазинчики, гостеприимно распахнули двери притоны и заведения. Загадочные вывески «Огурец с ушами», «Интим оптом с фабрики», «Шоу трансвиститов Сельский туризм», «Сексуальные здравоохранительные лекарства», «Самый центр мужчшн», «Нецелованная свинина» и «Контрабанда Гон-Конг» будоражили воображение. Куда тут идти? Что лучше, «Гонконгская женская лепёшка» или «Оскорбить уложить»? Не попасть бы в нехорошее…
— Во, давай за ними, — пристроился Михан за парочкой господ в касторовых цилиндрических шляпах, роскошных чёрных сюртуках, шёлковых брюках со стрелкой и лакированных штиблетах. — Эти знают, куда топать.
Они догнали господ, чтобы не потерять в толпе гулящих, и услышали обрывки беседы.
— …ладно, предки которых здесь четыреста лет назад поселились. Но ведь новые всё едут и едут, достаточно оглянуться. Пусть бы прибывали с товарами, продавали и возвращались восвояси, не оседая на Руси. Что им дома не сидится?
— Они не хотят и не могут. Они в Китае никому не нужны, их там слишком много. И потом, здесь они обвыкаются. Приноравливаются к русской пище, перенимают наши обычаи. Дальше край, пути назад нет. Брошенные на произвол судьбы, они подбирают огрызки, пока другие набивают мошну. Как им здесь выживать, неизвестно. Диаспора помогает, чем может, но вся работа приезжих — мусор, проституция, да мелочная торговля. Их удел — страдания, коих всё больше.
— Страдания? Да вы посмотрите на их рожи. Что-то я не вижу отмеченных печатью скорби и лишений, — засмеялся скептически настроенный приятель.
— Вы просто не разбираетесь в китайцах. Тот, кто однажды это видел, будет замечать всегда, — с нездешней тоской парировал его собеседник, грассируя.
— Хо-хо! Не считаете ли вы то мяуканье, кое не раз слыхивали в сих диспозициях, что китайские шлюхи издают, признаками физической боли или душевных терзаний?
— Уели, сударь, уели, — капитулянтски рассмеялся сочувствующий китайцам.
— Либеральные ценности лучше всего обретать в звонкой монете, — попутчик оказался изрядным циником, переводя разговор в приватное русло. — Если китайцы у нас размножаются, значит, это кому-нибудь нужно. В свете последних событий, знаете ли вы, кому выгоден этот… — махнул он тростью на пол-Шанхая сразу. — …этот Содом?
— ?
— Тому, кого собираются выдвинуть избиратели из числа китайцев.
— И?
— Мне сегодня с утра сказали…
Собеседник понизил голос, и нехитрая уловка возымела действие, главного Жёлудь не расслышал. Господа синхронно завернули на низкое крыльцо, застеленное ковровой дорожкой, вытерли ноги о половик (двери перед ними распахнулись сами) и скрылись внутри публичного дома.
— Пойдём? — приоткрыв рот, Михан обозрел роскошный фасад, оштукатуренные колонны с портиком, роскошную вывеску «Чертоги».
Он не был уверен, что их сюда пустят.
— Отчего же, войдём, — тряхнув головой, Жёлудь увлёк друга в недра заведения.
Двустворчатые двери предупредительно открылись. В прихожей обнаружился привратник — обрюзгший лиловый негр в смокинге, накрахмаленной манишке с галстуком-бабочкой. В штанах и штиблетах, разумеется. Парни удивились, как так, один? Привратник же, и вовсе не прикасаясь к дверям, двинул вделанный в стену возле вешалок длинный медный рычаг. Скрипнул механизм, заклокотала под полом смазанная цепная передача, створки сами собой закрылись. Проклятые китайцы с порога нашли, чем удивить!
Жёлудь сунул негру грош. Привратник раздвинул в восторженной улыбке толстогубую пасть, полную белоснежных зубов. Услужливо отодвинул портьеру. Парни вошли в залу, обставленную с шиком, но без упора на восточный колорит. Повсюду был бархат, складчатые ткани, бахрома. У стен ждали плюшевые диваны с басонами, будуарные кресла, резные столики, кадки с фикусами. В зале было тепло и сухо, недавно протапливали. Пахло соломой, золой, пылью, молотым чёрным перцем и смесью ароматных вод. У дальней стены размещался небольшой бар с уютной стойкой, возле которой успели расположиться оба давешних господина, немедленно прошествовавших в привычное место. Они устроились на высоких табуретах в позах несколько фривольных, чувствуя себя желанными гостями.
— Ну, чего? — тихо спросил Жёлудь, стоя у входа и потирая руку.
— Присядем, чего стоять, — негромко и смущаясь ответил Михан.
Друзья направились к ближайшему дивану и опустились в его глубокие недра, ожидая претворения в действие процедуры, начало исполнения которой было неведомо.
Из прохода сбоку от бара появилась немолодая китаянка в парчовом платье с воротничком стоечкой, кружевами и вышивкой. На её потасканное лицо наложили отпечаток характерными морщинами лживость, жадность, скрытое высокомерие и тщательно запрятанный страх. Надменно повертела жалом, ища работниц и работников, не нашла, тут же расплылась в фальшивой улыбке, встала за стойку, с наигранным радушием приветствовала господ.
— Куда ушёл ваш китайчонок Ли? — иссохший господин с красными щеками чахоточника, судя по голосу, тот самый циник, небрежно расправил черепаховый лорнет на тоненькой чёрной ленточке, с шаловливой двусмысленностью рассмотрел чрез него хозяйку заведения, словно хотел узнать её получше.
— Зя водкой усёр, — быстро прожужжала китаянка. — Девоськи сейцас придут.
— Мятного ликёру, — потребовал циник, словно бы томясь от ожидания.
— Портеру и яйцо тунцзыдань, — заказал его сочувствующий китайцам спутник, кругленький и рыхлый, с рыжеватыми усиками кота-щекотуна.
Мадам сунулась под стойку, но тщетно. На обезьяньей маске мелькнула досада.
— Туньцзыдань нету, пидань есть, — объявила она, шустро наливая из ядовито-зелёной бутылки какое-то отвратительное пойло в стеклянный напёрсток.
Любитель китайцев покорно вздохнул.
— Давайте пидань.
Спутник его, циник, опрокинул рюмку в пасть, небрежно запустил по стойке к китаянке.
— Ещё одну. И заведите граммофон, мадам.
Возле бара на тумбе стоял ящик граммофона, отрастивший в залу разлапистый медный рупор. Китаянка недолго перебирала конверты на нижней тумбочной полке. Вытрясла пластинку, по её мнению, угодную клиенту, положила на деку. Принялась крутить заводную ручку сбоку ящика, взводя пружину. Сняла механизм со стопора, бережно опустила иглу на звуковую бороздку. Из рупора донесся громкий треск и многообещающее шипение.
Боль!..
…шие города,
Пустые поезда,
Ни берега, ни дна —
Всё начинать сначала.
Пластинка оказалась сборником российских романсов. Столичные судари были не чужды сурового сентиментализма допиндецовой культуры.
Держа осанку, мадам подошла к парням и фальшиво улыбнулась.
— Рада вам здеся. Девоськи по пятёрке, сейцас будут.
«По сходной цене», — приободрился Михан.
— Нормалёк! — сказал он.
— А то, — поддакнул Жёлудь, которому после новых впечатлений в тёмном переулке и азиатском муравейнике захорошело только сейчас. — Дайте две.
— Подозьдите айн момент. Освободятся и спустятся. Выпейте пока.
— Принесите чего-нибудь, — распорядился Жёлудь, начавший привыкать к великомуромской жизни.
Китаянка скользнула змеиным взглядом по гламурному повесе с вывеской провинциального лоха, направилась к стойке, за которой появился проворный ходя. Он занёс брякающий ящик и угнездил под прилавком.
Куда бы ни приплыл моряк,
За золото и серебро
Ему всегда покажут фак,
Ему всегда набьют табло.
Виной гашиш!
С тобой Париж…
— Кстати, про гашиш, — Михан извлёк на свет басурманский пакетик, развернул, понюхал. В фунтике оказалось бледно-зелёное крошево растительного происхождения. — Дунем, пока ждём?
Не дождавшись ответа, Михан придвинул журнальный столик, оторвал полоску от газеты, насыпал щепотку дурман-травы, кое-как свернул самокрутку.
Стараясь двигаться развязно, как подобает в гнездилище порока, подвалил к бару.
— Угостите огоньком? — обратился он к господам.
Чахоточный циник изучил просителя через лорнет и небрежно обронил:
— Курить — здоровью вредить.
Его рыхлый спутник поглощал с блюдечка тёмно-серое яйцо, замученное до столь плачевного состояния ходями в адовой яме или ещё каком стрёмном месте согласно неведомым русскому человеку технологиям раннего палеолита. Он сделал вид, будто искателя огня не существует.
Зато проворный китайчонок Ли ловко продал клиенту коробок спичек с этикеткой публичного дома. Михан взял фарфоровую пепельницу с синими павлином и красными иероглифами, плюхнулся на диван, раскурил косяк. Затянулся что было сил, задержал дыхание, мощно изверг дым. Подождал.
— Будешь?
— Нет, — категорично отказался Жёлудь.
Бармен принёс рюмки с желтоватой жидкостью, сразу положил на стол счёт.
— Платить сейчас, пожалуйста, — вежливо сказал он.
Молодой лучник прочитал цену. Выпивка в публичном доме приносила дохода не меньше шлюх.
— Как тебя зовут? — севшим голосом поинтересовался Михан.
— Брюска.
Жёлудь немедленно расплатился.
Из-за штор вынырнули обещанные красавицы в открытых платьях с воланами, оборочками и рюшечками, облепили завсегдатаев.
— Они и явились раньше, — утешительно молвил Жёлудь, пригубляя жгучий напиток.
Михан затянулся полной грудью.
— Ох, кхе-кхе, — не сдюжил он, резко выпрямился, пустил дым сразу изо рта, носа и ушей. — Какого… кха… козла. Бушь?
— Не-а, — вальяжно мотнул головой Жёлудь. — Прёт тебя, волка?
— Не… Просто не в то горло, — оправдывался молодец. — Что-то ваще не накрывает.
Спеша накуриться, пока не подошли девочки, Михан наскоро продышался и дунул ещё.
Хорошо было шабить анашу в зале ожидания роскошного борделя посреди китайского квартала в столице работорговли земли русской!
— Я моряк, прикинь! — захохотал Михан.
Глядя, как он угорает, Жёлудь и сам задавил лыбу. Моряк, так моряк. Тем более что все девочки бежали к нему. Красивая китаянка из числа не разобранных клиентами направилась было к молодому лучнику, но резко изменила курс и села рядом с сыном мясника:
— Привет, морячок, — промурлыкала она.
«Не очень тебя и хотелось», — надулся Жёлудь и тут же со мстительной радостью узрел высокую стройную азиатку с большими буферами, подмигнувшую настолько развратно, что парень немедленно поманил к себе. Призывно виляя бёдрами, с немного угловатой грацией подошла и опустилась на диван.
— Вечер! — голос у неё был с хрипотцой.
— Вечер, — Жёлудю понравилось лаконичное приветствие.
— Угостите даму выпивкой.
— Запросто, — и махнул бармену. — Брюска!
Китайчонок Ли, не заморачиваясь с расспросами, притаранил рюмаху жёлтой отравы парню и высокий стакан розового коктейля для шлюхи.
Жёлудь замялся. Он не знал, как себя вести в борделе.
— За встречу, — посмотрев в бесстыжие глаза, молодой лучник пригубил из рюмки.
— Меня зовут Бобо, — тихо сказала фея и облизнула длинным изворотливым языком край стакана.
— За знакомство…
Парочка со своего края поднялась, китаянка повела Михана за шторы. Жёлудь, испытывая изрядную зависть, махом допил, чтобы не отстать от товарища по детским играм в столь ответственном деле как забег по публичному дому.
— Пойдём в нумера, — поторопил он.
— Пускай всё сон, пускай любовь — игра, — манящий шёпот Бобо туманил разум. — Орал, анал, комбинированный способ…
За шторой оказалась узкая скрипучая лестница с шаткими перилами.
— Комбинированный способ мне нравится, — поддакнул Жёлудь, хотя не представлял, что это такое.
Портьеры наверху скрывали от посетителей в зале великое многообразие шумов. Скрип, глухие удары, стоны, визг, мяуканье, кудахтанье и даже шипение, которое многое могло бы сказать змееусту, окунали в густую атмосферу любвеобилия. Бежать от него было некуда, оставалось наслаждаться процессом, вливаясь и становясь его частью.
Вознамерившись с головой нырнуть в котёл блудного хода, Жёлудь прошёл за Бобо в свободный нумер. Затворились. Слыша за спиной шелест снимаемого платья, Жёлудь осматривался, неловко скидывая куртку. Рука распухла и с трудом выползала из рукава.
Комната феи убранством не отличалась. Квадратная кровать с бархатными петлями в изголовье застелена помятой, но чистой простынёй. Возле кровати тумбочка с загадочными приспособлениями розовых и фиолетовых расцветок, а также самые настоящие тюремные кандалы с толстыми коваными перекладинами, но браслетами, обшитыми заячьим мехом. Розги. Семихвостая плеть из мягкой кожи. А для чего могла понадобиться длинная пирамида из гладких деревянных шариков, скреплённых шнурком, молодой лучник даже боялся подумать.
— Тебе помочь, милый?
Жёлудь отвлёкся от созерцания невиданных игрушек. Он обернулся. Фигура Бобо потрясла его. Стройное тело с жёлтой матовой кожей не имело ни капли лишнего жира. Крупные, идеально круглые груди. Литой рельеф брюшного пресса. Из лобковой шерсти торчала красная елда.
— Комбинированный способ! — сипло предложил Бобо.
* * *
В уютненьком кабинете Пандорина на ковре стоял старший опер. Немолод. Тёрт. Стрижен под машинку. Волосы с проседью, глаза с прищуром. На лбу недосрезанное клеймо «В», «вор», значит. Поверх, крест-накрест две косые полосы посвежее в виде буквы «Х», похерено, мол. Но и до того, как взыскание было снято, хорошо послужил под прикрытием клейма, выпасая жуликов и воров. Одет старший опер в кожаную тужурку, рубаху с вензелями неведомых графьёв, купленную в секонд-хенде, портки чиста рабочие, чтобы не отсвечивать в пролетарских кварталах. А клейма можно шапкой прикрыть. По сю пору мог старший опер вывести в кабаке на откровенность заезжего фраера, коими полнится Великий Муром. Удивительные признания первому встречному про себя и своих знакомых делают простаки за рюмкой водки. С фраеров жира было снято немало. Дольше Пандорина работает в уголовном розыске старший опер.
— Чего снискался нашей милости? — вроде в шутку поздоровался начальник сыска.
— Доброжелатели поганку замутили, — опер переминался с ноги на ногу. — Есть информация, вас китайцы своим кандидатом на выборы будут выдвигать. Кто-то прогнал телегу. Сегодня об этом весь рынок говорил.
— Суки, — Пандорин хрустнул пальцами. — Сам в это веришь?
— Гнильё, — опер отвёл глаза. — Под вас копают, доброходы.
Он вытащил свёрнутую в трубочку газету «Из рук в руки», раскрытую на предпоследней полосе, где помещались всякие заметки, бережно разгладил, осторожно положил на стол.
— Видели подстрекательство про опасность?
После такой подачи невозможно было не взять в руки мерзопакостную газету невольников, черни и работорговцев.
«Не отвертелся», — подумал Пандорин и отыскал заметку.
ЖОЛТАЯ ОПАСТНОСЬ
Командир Отвагин
«Чо-почом?» — спрашивают пацаны на районе и не находят внятных ответов, ибо их нет.
Цены на продукты в китайских лавках растут до неподъёмных, дорожает и водка. В результате, крайними остаются дети. Они голодают. И немудрено. Кто же набъёт до верху корзину для пожрать, когда дома нету ни капли спиртных напитков? Вот и не укупишь всего. Смотрят на вас детишки большими печальными глазами, потому что китайские торгаши ВНЕЗАПНО сделались прижимистыми.
«Чо вдруг?» — поинтересуются пацаны и найдут отгадку в событиях последних дней. Надысь китайский террорист кинул большую бомбу в карету генерал-губернатора. Мощным взрывом экипаж был разорван на мелкие клочья, а сам бомбист скрылся бегством, чтобы привести в действие другую адскую машыну в Слесарном переулке, доме 5 в. Тока по щасливой случайности никто не погиб, а барак придётся сносить и строить заново, его разворотило до полной непригодности к проживанию. Семьи русских рабочих остались без крова, зато китайцы не пострадали. Но и опосля узкоглазый бомбист не унялся. Он устроил бойню в роще на Болотной стороне, стрелял и давил мирных отдыхающих колёсьями напропалую. И всё это один ходя, а в Великом Муроме их мириады!
Китайцы заполонили всё. Они убирают наш мусор, строят нам железную дорогу, торгуют в наших магазинах, состоят в купеческой Гильдии. Они выдвигают маньчжурского кандидата на досрочных выборах ввиду трагической гибели действующего главы государства.
Они проталкивают своего!
Для этого китайцам нужны деньги. Наши деньги. И они получат их с нас.
Мы сами добровольно заплатим китайцам за то, чтобы посадить на шею китайского генерал-губернатора. Впервые с 2267 года Великой Русью будет править косоглазый.
И это ещё не предел иноземному произволу.
«Чо как?» — интересуются пацаны. Хороший вопрос, потому что наш ответ будет неоднозначный.
Подчинённый пристально следил за действиями своего начальства.
— Вот это, а теперь и слухи, — дополнил старший опер, заметив, что шеф дочитал.
«Причудоградская грязеколдобина!» — мысленно произнёс Пандорин и нецензурно выругался в уме.
— На кого думаешь? Москвичи? — половил на голый крючок начальник сыска.
— Нет у меня версий, — признался старший опер. — Но если под вас копают, значит, это кому-нибудь нужно. Кто-то заинтересован, устранив главу государства, отстранить от дел начальника столичного сыска.
— Дождёмся, скажут, что я в «Единую Россию» вступил, — язвительно бросил Пандорин, чувствуя, как жжётся партбилет. — Норот доверчив, зараза.
— Что будем делать с разжигателями? — мотнул подбородком на газету старший опер.
— Будем гасить.