Мотвил оказался прав. Когда Щавель пригласил Жёлудя прогуляться по городу, парень сначала оробел. В Тихвине отец редко его баловал, вот так запросто предлагая куда-то сходить, а таскал за собою Корня как старшего наследника и потом стал брать на дела Ореха. Жёлудь как младший и, по мнению парня, несправедливо недооцененный, оставался вместе с сёстрами и дворней. Братья мало посвящали его в свои взрослые игры, и на охоту за разбойниками брали на подхват, в загонщики. К девятнадцати годам младший сын тихвинского боярина уверился, что дурость его всем видна и неизлечима. Потому на мобилизацию к светлейшему князю Жёлудь последовал за Щавелем, как ребёнок следует за родителем. Хорошо, что рядом оказался однокашник, без Михана было бы совсем кисло. Ни продолжительный поход, ни короткие стычки с неприятелем не осадили в молодом лучнике привычного преклонения перед отцом. Даже мучительное пленение у вехобитов и кровавая жертва во Владимирском централе не уравняла их ни на шаг, но давеча что-то изменилось.
— Пойдём, перекусим, — по-товарищески сказал Щавель. — Проветримся немного, бери куртку.
В компании Лузги и Альберта Калужского они отошли на пару кварталов к центру и оказались в гламурном районе с милыми магазинчиками, модными бутиками и привлекательными кафешками всех мастей. За шведской лавкой «Мануфактура Хасселя», где продавались часы, очки и фотоаппараты на потребу местным хипстерам, обнаружилась витрина и дверь под вывеской «Кафе-шантан Олень Делонь».
— Что такое «делонь»? — оленей Жёлудь видел только на картинке, в Ингерманландии они не водились, но по зоологии у него было твёрдая пятёрка.
— Петушиное слово, — заявил Лузга.
— Псевдоним, — сказал Альберт Калужский.
— Псевдоним — слово греческое, — заметил Щавель. — Где греки, там и симпозиумы. Всё одно к одному. С таким оленем, сынок, ты из одной кружки не пей и не поворачивайся спиной к нему, если придётся поднимать с пола предметы, а присаживайся на корточки.
Доктор же с любопытством посмотрел на столики за витриною. Он был привычен ко всякому и не чурался ничего.
— Не зайти ли нам чуток огламуриться? — смело предложил лепила.
В витринном стекле Щавель видел отражение. Он содрогнулся, это было его отражение! Возвышающийся рядом молодой позёр с бородкой казался порождением салонного льва и светской кобылицы. Гламурное стекло делало Жёлудя совсем чужим. А ссутулившемуся поодаль уголовнику место было в исправительной колонии с оппортунистами, но никак не на воле среди мирных граждан. За время похода Лузга загорел и стал ещё больше похож на добро. И только Альберт Калужский выглядел как ни в чём не бывало. Закалённого странствиями доктора ничто не брало.
С такими спутниками терять было нечего, и Щавель молвил:
— От добра добра не ищут. В этом городе греха и барокко мы вряд ли встретим приличное заведение.
Единственный зал был скорее наполовину пуст, чем наполовину полон. В дальнем его конце обнаружился крашеный помост, на котором негромко играл камерный оркестр. Четверо музыкантов в полосатых робах, скрипач, пианист, флейтист и аккордеонист, выводили что-то запретное, из допиндецового репертуара русского шансона. Песен, естественно, не пели, сама музыка являлась достаточной фрондой, в лейтмотиве её угадывалось недовольство властями и существующими порядками.
Заняли столик в тёмном углу, избегая чужих ушей. Дождались пива и отправили официанта с заказом от себя подальше. Посидели, прихлёбывая, вполуха слушая музон и пытаясь определить, что за композицию он подразумевает. Но мелодии русского шансона были такими одинаковыми, что про загубленную режимом судьбину сложили миллион песен.
— Ты с лепилой муромским знаком, что давеча в роту заходил? — как бы невзначай поинтересовался Щавель у смиренно держащего паузу Альберта Калужского.
— С доктором Лысым? — печально покивал отрядный лепила. — Лично не знаком, но много о нём наслышан.
— И как он как врач?
— Хорош, — только и сказал Альберт.
Щавель тюкнул донышком стакана о столешницу. Отёр измазанные пеной усы. Озвучил приговор:
— Карп собирается отстранить тебя от дел, раз нашёл замену. Он здесь в силе, а я нет. Имеет право.
— Да, я знаю. Видел вчера, как они переговаривались.
— Два месяца работы тебе оплатят из отрядной казны по установленному тарифу. Это немного и доли в рабах не будет, как ты хотел, но на деньги не кинут, могу гарантировать.
Доктор кивнул.
Жёлудь погрустнел. Жалко было расставаться с лепилой, привык к нему, да и человек оказался хороший. Но, посмотрев на отца, понял, что не для того он собрал их здесь, дабы выгнать доктора за ворота.
И оказался прав.
— Пойдёшь со мной в Проклятую Русь? — предложил Щавель. — Ты нам там можешь здорово пригодиться. Обещаю, тебя не съедят.
— Спасибо, командир, — Альберт впервые за утро улыбнулся. — Я знаю, что ты сдержишь своё слово. Что я получу за это?
— Дом с участком в Тихвине и трёх рабов.
Альберт подумал.
— Что я должен делать?
— Дойти со мной до речки. Лечить. Не болтать лишнего там и ничего не рассказывать по возвращении. Оставаться в Проклятой Руси сколько потребуется. Потом мы уйдём за речку, а ты принесёшь светлейшему князю отчёт и явишься в Тихвин за наградой. Покажешь боярину Корню моё письмо и получишь обещанное.
Альберт молчал, не выказывая поспешности. Каждое слово весило сейчас по пуду живого товара при расчете. Доктор понимал, что такой случай у него первый и, скорее всего, последний, и опасался продешевить. Открыть практику в столице Ингерманландии с даровым домом и прислугой было чертовски заманчиво. Не Великий Новгород и не Великий Муром, конечно, и уж, тем более, не Рыбинск, но утвердиться в городе с репутацией заслуженного лепилы, сподручного владыки края и товарища князя Святой Руси… И потом, разбогатев и прославившись, всегда можно продать дом и переехать. В тот же Великий Новгород.
А оттуда дорога в Рыбинск открыта.
Альберт Калужский закряхтел, помотал головой.
— Сколько потребуется… Это же сколько может потребоваться времени в той глуши торчать?
— Недополученную прибыль считаешь? Так брать плату за исцеление страждущих тебе сам Гиппократ велел, и я Ему перечить не стану, — рассудительно проговорил Щавель. — Лекарства казённые. От тебя, главным образом, потребуется привезти светлейшему князю доклад. Человек ты надёжный, незаметный, маскировка у тебя железная. Странствующего лепилу ни один ухарь не тронет. Доставишь отчёт и получишь дом.
— Рабов я сам выберу, — в глазах Альберта пробудился алчный интерес.
— На здоровье, — с солдатской прямотой разрешил старый лучник, прикинув, что специально обученные слуги, какие-нибудь ключник, писец и танцовщица (или что потребуется лепиле для крепкого хозяйства) обойдутся в лишние пять-семь тысяч рублей. Не дармовые мужики из грядущего улова, но и не невесть какие траты. Лучезавр оплатит от своих щедрот. — Выбирай сам.
— Тогда я попрошу аванс.
В азартных играх доктор не был замечен, но сейчас Щавель подумал, что за карточный стол с ним не сел бы.
— Давай задаток, и я с тобой хоть в Проклятую Русь, хоть в Канны. Одного раба дай мне сейчас.
— Тебе нужна прислуга? — с разочарованием осведомился Щавель. — У нас не караван багдадского падишаха, а маленький маневренный отряд без лишних глаз и ушей.
Доктор снова помотал головой.
— Не прислуга — задаток. Отправь раба в Тихвин, а я вернусь и заберу. Мне спокойнее будет, когда он там ждёт. Аванс мне сердце согреет.
— Хорошо, — удивляясь меркантильности доселе скромного лепилы, согласился Щавель. Административный опыт подсказывал договариваться обо всём на берегу, а уже потом садиться в лодку и отправляться в плавание. — Будет тебе раб на выбор. Но это последнее требование или будут ещё условия?
— Больше никаких условий, — в третий раз помотал головой Альберт Калужский и немедленно предложил: — Скрепим наш договор солью.
— У нас есть два свидетеля, — указал было Щавель, но, оценив как бы со стороны волчью морду Лузги и испытующий прищур сына, не стал спорить. — Ладно, заключим договор на соли.
Альберт только этого и ждал. Как ястреб кидается на цыплёнка, ринулся он творить главный в своей жизни завет. Подхватил со стола глиняную солонку, перевернул, высыпал аккуратную густую дорожку соли. Была в его колдовском движении вкрадчивая мягкость совы, пикирующей на зайчонка.
— Отдай мне раба Мотвила в задаток.
— У тебя губа не дура.
Как известно, коммерческая сделка происходит по обоюдовыгодному для обеих сторон принципу, одна из которых дурак, а другая подлец. Щавель не дрогнул лицом, однако отступать было некуда. Лепила изловчился выторговать, заскакивая в лодку, но всё же на берегу, так что идти на попятный было себе дороже. Надёжный курьер ценнее важного раба.
— Бери по своему выбору.
Они опустили пальцы в соль.
— Я, Альберт Калужский, целитель, обещаю тебе, боярин, неотступно следовать за тобой в Проклятую Русь, лечить по твоему требованию, хранить тайну и клянусь доставить послание светлейшему князю Лучезавру в Великий Новгород.
— Я, Щавель Тихвинский, наместник светлейшего князя Святой Руси в Ингерманландии, обещаю тебе, лепила, защиту свою в походе и награду в виде дома с участком в пределах Тихвина и трёх рабов на твоё усмотрение, одного из которых передаю в качестве аванса прямо сейчас.
— Если я нарушу договор…
— Если я нарушу договор…
— Пусть соль чистая станет для меня нечистой, а соли организма моего утратят свою электролитическую силу и не восстановят её вовек.
— Аналогично.
— Ибо взаимно.
Благородные мужи слизали с пальцев соль завета, введя в организм силу торжественной присяги. Жёлудь, который никогда не видел клятву на соли, с тревогой смотрел на отца. Из школьного курса биологии он усвоил, что без таинства ионного обмена электролитов через клеточную мембрану организм умрёт.
«Нешуточно пообедали», — стучала в голове мысль.
* * *
«Как всё слепилось, не хухры-мухры», — Ерофей Пандорин лежал в горячей ванне и шевелил фибрами души. После ночи, проведённой на ногах, и не менее напряжённого утра удалось немного соснуть, и сейчас начальник сыскной полиции приводил себя в приличный вид, не переставая размышлять о главном.
Главным был дохлый ходя, застреленный в пригородной роще. В деле об убийстве генерал-губернатора наметился прорыв, только сейчас Пандорин не был уверен, что прорыв этот кому-то нужен. Мёртвый китайский акробат не был китайцем.
Представление, осуществлённое в анатомическом театре судебно-медицинским экспертом, посвятило начальника сыска в интересные подробности. По совокупности биометрических данных и особых примет личность убитого была установлена: Ли Хой, кореец, 2299 года рождения, род занятий — киллер.
Особая оперативная группа действительно вычислила и уничтожила чёртова ниндзю.
Согласно заключению экспертизы, Ли Хой был убит выстрелом в левую затылочную часть головы. Входное отверстие диаметром 11 миллиметров и фрагменты безоболочечной пули, извлечённые из верхней челюсти, указывали на мастерство верного помощника князя Пышкина. Револьвер 44 калибра был у отца Мавродия. Боярин Щавель пользовался пистолетом Стечкина под патрон с оболочечной пулей с термоупрочнённым сердечником. От него входное отверстие составило бы 9 миллиметров, да и выходное оказалось куда меньше. Результаты вскрытия застреленного Кенни это подтверждали. Следовало отдать должное отцу Мавродию: чтобы попасть в голову бегущему человеку из экипажа, движущегося по бездорожью, стоя, придерживаясь за спинку сиденья, надо было иметь орлиную зоркость и железную руку.
Свежие отчёты из личного дела информировали, что священник-детектив регулярно посещает тир полицейской академии, приобретая патроны в нём на личные средства.
Начальник сыска как следует отмок, сон ушёл.
Деньги. И объединяющий всё чёртов ниндзя Ли Хой.
Работа такого мастака как Ли Хой стоит дорого. Особенно, когда речь идёт об экстраординарном деле вроде ликвидации главы государства. К делу прилагался кем-то разработанный план, не сам же Ли Хой всё придумал. У него не было срока разведать и обдумать. Он только что прибыл в Великий Муром в составе цирковой труппы. Ширма была идеальна на короткое время. Артистов оптом регистрировал в полиции директор цирка заочно, по списку. («Текущие меры учёта и контроля населения столицы никуда не годятся», — отметил Пандорин.) Но, самое главное, кореец не оказывался чужим в китайской диаспоре, и со странным косоглазым не принялись разбираться сами ходи. Маскировка под китайца была важной частью плана. Заинтересованные в устранении генерал-губернатора лица специально наняли узкоглазого ниндзю, который должен был совершить террористический акт при большом скоплении народа, а затем исчезнуть.
Вода в ванне стала ровной как зеркало. Мысли были ясны и неторопливы.
Исчезнуть.
Погибнуть при взрыве на съёмной хате, например.
Кто-то изготовил и припас в Великом Муроме нитроглицериновые бомбы. Вряд ли ниндзя приволок из Сибири такие капризные штуки.
Кто-то здесь нашёл специалистов. Химикаты достать можно. Алхимик соединил в должной последовательности и пропорциях силы стихий огня, воздуха, воды и земли, а мастер минного дела приготовил взрыватели.
Пандорин одним движением встал. Почти не плескаясь, вылез из ванны. Накинул вышитый халат со стразами, лёгкой походкой прошёл к столу, написал на бумаге летящим почерком:
«Картотека: алхимик, инженер-взрывотехник».
Бомба, которая ждала в бараке, была приготовлена для него. Для Ли Хоя, убийцы-исполнителя убийцами-пособниками убийц-заказчиков.
Пелагея Ниловна Вагина встретила полицию в комнате. Значит, не подозревала о готовящемся взрыве.
Не было её сына, профсоюзного активиста. Он ушёл накануне, возле руин барака не появлялся. Он не навестил в околотке мать.
«Павел Вагин», — записал начальник сыска.
* * *
Полированные зёрна чёрного пороха сыпались в камору барабана с желобка обрывка газеты. Павел Вагин долго колдовал над уменьшенной навеской, чтобы 8-миллиметровая пуля ещё могла пробить в упор доску толщиной с палец, но выстрел был как можно тише. Теперь настала пора забивать заряды. У Вагина имелась целая банка мелкого басурманского дымаря, рекомендуемого к применению в короткоствольном оружии, и аптекарские весы. Павел скрупулёзно отвешивал порох, при необходимости добавляя или убирая зёрна кончиком чайной ложки. Ссыпал с чашки весов в газетку, аккуратно засыпал в камору порох, постукивая по листку указательным пальцем. Закладывал лоскутком бумазейной ткани и прижимал шомполом, однако, не трамбуя, чтобы спрессованный порох не сгорал слишком быстро. Поверх пыжа заталкивал свинцовый шарик, собственноручно отлитый в компактной однокамерной пулелейке, которую удобно носить хоть бы и в кармане, если такая возможность понадобится. Пулелейка, как и револьвер, были изготовлены слесарями в мастерской «Машины и механизмы». Работяги иногда подхалтуривали, запиливая без пригляда начальства огнестрел на продажу. Делали кремнёвые, невзыскательные к дефицитным капсюлям пистоли для крестьянства. Мастерили пушки поудобнее, с барабаном и брандтрубками. Не делали только магазинного оружия под унитарный патрон. Господа для забав и авторитета купят имиджевый огнестрел в фирменном магазине «Белоружие», чтобы хвастаться отделкой и качеством. Простому народу простецкие пушки сгодятся для пострелушек на шашлыках и чисто на всякий случай. Снаряженный револьвер способен лежать сколь угодно долго, но сразу быть готовым к действию, если кто нападёт, либо в дом залезет или бабу захочется шугнуть. Полезная штука револьвер.
Каморы Павел замазывал спереди куриным жиром. Не для запаха, а ради герметизации, чтобы выхлопом не подожгло порох в соседних зарядах, — бывали случаи. После открыл шкатулочку, достал картонную коробочку. На коробочке бумажная ленточка наклеена с надписью «Капсюли запальные „Алтай“ 100 шт. Барнаульский з-д N 17». Наживил на брандтрубки по стальному капсюлю. Насадил барабан на ось. Закрыл револьвер. Придерживая большим пальцем, бережно опустил курок.
* * *
Благородные мужи бросили через левое плечо по щепотке рассыпанной соли, чтобы не поссориться, и скрепили сделку кружкой пива. Принесли еду. В кафе-шантане главными украшениями была эстрада и выпивка, поэтому на приличного повара не тратились. Картошка пригорела как грешники в печах Холокоста, а говяжьи биточки по-татарски будто на самом деле томили целый день под седлом горячего наездника. Камерный оркестр свернул шансон и скрылся за кулисами. Его место занял тоскливый тощий клоун в полосатой майке и берете с пумпоном. Молча принялся выкобениваться, крутя руками и строя рожи, как будто изнутри его корёжил бес. Клоун оказался мимом.
— Могу задать нескромный вопрос? — развил своё участие в экспедиции Альберт. — Не прошу глубоко посвящать. Если не сможешь ответить, скажи, я больше интересоваться не стану…
— Светлейший направил меня в Проклятую Русь разведать насколько далеко проникла Орда. Культурное влияние, опорные пункты, состояние коммуникаций, отношение местного населения к басурманам и к Святой Руси. Мы пройдём по Тракту, осмотримся. Я составлю аналитическую записку, которую ты отвезёшь князю. Примкнёшь к попутному каравану и вернёшься без проблем.
— А вы в Орду?
— Там тоже есть немало интересного, требующего грамотной оценки.
«Включая систему охраны ханского дворца», — мысленно закончил Щавель.
Жёлудь без слов уловил отцово намерение и закручинился.
Лузга по-своему понял недомолвку и ощерился:
— Там нас ждёт весёлый хрен.
— Счастливый конец, — поправил Щавель.
Доктор задумчиво тыкал биточки вилкой. Решался — спросить сейчас или отложить на потом.
— Почему именно ты? — оторвал он взгляд от тарелки. — Почему князь вытащил тебя из дальнего угла и направил через полмира в край, где живут совсем другие люди?
— Потому что больше некому. Я смогу увидеть то, чего не заметят другие. Я смогу понять увиденное и осмыслить. Смогу задать правильные вопросы нужным людям, у меня есть военный опыт. Кроме того, я много лет не был вовлечён в тамошнюю политику и могу судить беспристрастно. Ну, и главное, светлейший мне доверяет, а для меня это дело чести.
— Чести? Что это такое? — оскалился Лузга.
— Это что-то между умом и совестью, — рассудительно ответил Щавель и обратился к лепиле. — Есть и другие причины, уважаемый, но какая разница?
— Понятно, — доктор наколол резиновый кусман и отправил в рот. — Там, куда ты приезжаешь, очень быстро начинается реальный ад. Ты несёшь его в себе, наглядно подтверждая учение французского профессора Доуэля, что ад — это мы сами.
— Не слышал о таком, — сказал Щавель.
— Он жил до Большого Пиндеца. Я находил упоминание о нём в изъеденном червием и гнилью рукописном томе, уцелевшем с древних времён в частном собрании моего пациента. Книга была о судьбах врачей, я сразу заинтересовался.
— И как сложилась судьба профессора? — Щавель был рад увести беседу в сторону от государственной тайны, благо, атмосфера кафе-шантана располагала к салонной болтовне.
— Ему отрезали голову.
— Какая печальная история, — усмехнулся Щавель. — Надо следить за тем, что говоришь. Короткий язык — залог долгой жизни.
Альберт Калужский пригладил бороду, то ли проверяя, не пора ли её подровнять, то ли беспокоясь за сохранность собственной головы.
* * *
Механизированную картотеку Информационного центра полицейского управления обслуживали специально обученные рабы. Сменялись губернаторы, менялись полицмейстеры, менялся даже начальник канцелярии, но техники и архивариусы оставались как необходимые детали незыблемого механизма. Вольных людей на такие ответственные должности допускать было никоим образом нельзя. Вольный может напиться, халатно отнестись к техническому обслуживанию, рассориться с женой и захандрить. Вольный может уволиться, когда захочет, разболтать секретные сведения близким, а то и продать врагу. Совсем не то с живым имуществом. Рабы жили в здании ИЦ, знали все тонкости и капризы картотечных машин, десятилетиями накапливали тайны и головой отвечали за их сохранность. Случись что, нерадивого раба сразу можно было умертвить. Сотрудники Информационного центра знали, что отлынивать и безалаберно относиться к вверенному имуществу нельзя, за это ждала порка или хладнокровное списание на погост. Они ответственейшим образом трудились за страх и по привычке к своему занятию. Многие даже гордились возложенным на них попечительством о систематизации важных знаний и своим несравненным умением извлекать из необъятного массива насущные сведения. Так шла на пользу государству вещная сущность раба.
— Привет ай-ти специалистам, смерть жиганам и террористам, — поздоровался Пандорин, заходя в машинный зал.
— Террористам смерть, — привычно откликнулись рабы.
Из-за конторки на Пандорина поднял взгляд сутулый пожилой раб в белом халате, обвисшем на покатых плечах. Тёмные внимательные глаза за овальными очками смотрели выжидающе и с готовностью услужить. Морщинистый лоб украшала крупная татуировка «IT», вылинявшая от времени. Тонкий серебряный обруч свободно болтался на высохшей шее. Это был дежурный архивариус Информационного центра, самый старый и дольше всех работающий. Говорили, что у него в голове находится вся картотека, только вспомнить мало что может, когда это срочно требуется.
— Чем могу служить, ваше благородие? — проскрипел архивариус, перебивая стук и лязг конторы.
— Подай мне сей момент знатоков химического дела, легко пишущихся на криминал. Таких в первую очередь. Да ещё инженеров, готовых мастерить взрыватели для бомб, возможно, людей судимых. А потом и всех остальных из той категории. Сумеешь произвести выборку по памяти?
Среди вечных рабов, к которым столько обращался за тайными знаниями, Пандорин чувствовал себя раскованным.
Подневольный айтишники, запертые в тесном коллективе, не могли его подсидеть и были мало заинтересованы информировать собственное начальство о поведении Пандорина. Приватная информация была склонна накапливаться в Информационном центре и не утекать вовне.
Опершись обеими руками на конторку, архивариус стоял, низко опустив голову. Сквозь поредевшие седые кудри просвечивала белёсая, не видевшая солнца лысина.
— Машина надёжнее, — прошелестел он после паузы. — Картотека сбоев не даёт.
Начальник сыска покривил губы с разочарованием и насмешкой.
— А я-то надеялся на твою интуицию. Может, вспомнишь? — продолжил настаивать он. — Бывали же у тебя озарения.
— Пишите запрос, — архивариус выпрямился, выложил перед Ерофеем Пандориным два типографских бланка. — Отдельно на каждую категорию, ваше благородие, чтобы не спутать.
— Любишь ты бюрократию.
Начальник сыска выбрал из латунного бокала вставочку почище, откинул крышку чернильницы, умакнул перо.
— Учёт — наша задача, — прошелестел архивариус, наблюдая, как растут строчки каллиграфических букв.
Старый формалист был прав. Бланки запросов подшивались в месячную стопу, а объект запроса и запрашивающий заносились в книгу учёта посетителей, чтобы в случае проведения внутреннего расследования можно было быстро установить, кто получал доступ к систематизированной информации и в какое время.
Начальник сыска беспрекословно подчинялся требованиям Системы и не нарушал регламента учреждений. С младых ногтей ратуя за порядок и возбудив тем самым всеобщую ненависть, Ерофей Пандорин на высокой должности старался вести себя безупречно. И как не торопился он, следовало теперь обождать. Поиск по городской базе данных требовал времени, хотя и не так много, как если бы пришлось копаться в списках. Личные дела лишены наглядности и оттого использованы быть не могут в деле быстрого поиска и сортировки по категориям, для чего потребны картонки с дырочками, проделанными умельцами в особых местах. Механическая картотека насчитывала без малого век. До неё в ходу был поиск в ручных приспособлениях для выборки, но механизация труда сделала тотальный учёт обитателей Великой Руси и Великого Мурома скоростным и удобным.
Архивариус протиснулся между столов с перфораторами и контрольниками, за которыми обновляли карты рабы в коричневых халатах.
— Тягу дай, — гулко распорядился он, подходя к сортировальной машине, возле которой копошилась дежурная смена.
Дюжий раб в синем халате встал за колесо. Защёлкали шестерни, заклекотал ремень трансмиссии. Лязгнул приводной рычаг. Зал наполнился грохотом. Сортировальная машина пришла в движение, завибрировала. Чугунная станина упиралась в пол литыми лапами. Лапы были прибиты к доскам коваными гвоздями с гранёными шляпками, доски дрожали, но лапы стояли намертво. Первыми шли алхимики. Машина сортировала двадцать тысяч карт в час. В Великом Муроме проживало полмиллиона. Из них относящихся к химическим специальностям, включая аптекарей и дубильщиков кож, было тысячи три.
Архивариус передал запрос помощнику. Запустили вторую машину. На полную обработку массива данных требовалось немало времени, однако Пандорин рассчитывал на интуицию старика. Он отошёл к дверям, где для удобства посетителей был установлен диван, кресла и журнальный стол. Присел, закинув ногу за ногу. Поворошил разбросанные на столе старые журналы, свежую и не очень прессу. Наверху лежал четверговый выпуск еженедельной газеты «Из рук в руки», в которой рабкоры размещали обзоры невольничьего рынка, заметки об актуальных работорговцах, ремёслах, оценочные статьи крупных собственников. Собственниками могли быть и рабы, держащие своих рабов, а то и ссужающие деньги под проценты своему хозяину. Некоторые эффективные рабы ухитрялись брать в рабство за долги своего кредитора и в таких странных отношениях жить годами. Но главным оставался раздел бесплатных объявлений о купле и продаже живого имущества, ради которого газету покупали вольные люди.
Пандорин читать «Из рук в руки» побрезговал. Выбрал ещё не затрёпанный выпуск «Плотницких рассказов» про сельскую жизнь, выпускаемый раз в квартал издательством Манулова. На мягкой обложке скакал по горам жёлтой стружки с топором наготове неизбывный герой сериала Раскольников, за пристрастие к прослушиванию радиопередач прозванный Радионом.
Отключившись от шума сортировальных станков, Пандорин погрузился в «Возвращение делового горбыля»:
«Однажды тёмной ненастной ночью к нам на пилораму вернулся горбыль…»
Из тёмного омута, порождённого дубовым пером столицы, сыщика выдернул старик в белом халате.
— Есть результат, ваше благородие, — объявил архивариус, возвращаясь с бланком, на котором были записаны установочные данные с первых выпавших карточек. — Перспективных химиков семеро. Приступаю к продолжению обработки запроса.
Пандорин взял список. Фамилии ничего не говорили начальнику сыска.
— Почему они? — спросил он, — У тебя самого есть что сказать?
Архивариус кивнул.
— Поглядел и припомнил, ваше благородие. Так сразу данные не сопоставишь, а как посмотришь на общий результат, и в голове словно карта выпадает.
— Пятеро мужиков и две бабы, — прокомментировал Пандорин.
— Так точно, — улыбнулся старый раб. — Московская целительница Урина Малахова. Улица Стахановская, дом три, подвал.
* * *
— Урина… — Павел осторожно постучал в дверь торцом кулака. Оглянулся. Из подвальной лестницы было видно только часть крыльца, да парапет. Снова мягко постукал. — Это я, Павел, открой, дело есть.
Химичка не торопилась. То ли была занята, то ли спала до середины дня после своих ночных бдений. Из щелей сочились колдобящие запахи, по сравнению с которыми скотный двор Жеребцовых-Лошадкиных казался благоухающим раем.
— Урка, открой.
Вызывать пришлось долго. Вагин извёлся, но вот прошлёпали шаги, сдвинулась щеколда, дверь отворилась вовнутрь на длину цепочки.
— Да открой ты, Урина, — прошептал Павел.
— Ты кто такой? — москвичка изо всех сил шифровалась, но Вагину было не до конспирации.
— Товарищ Малахова, не пудри мозги, дело срочное. Дай зайти, некогда мне вату катать.
— Чтоп ты обоссался, — прошипела Малахова, но цепочку скинула.
Когда дверь отворилась, в грудь москвичке ткнулся ствол револьвера.
— Люби Россию, гнида! — Вагин быстро спустил курок.
Хлоп, хлоп, хлоп. Дульный срез утонул в шали, в которую куталась подвальная варщица. Выстрелы казались неуверенными ударами молотка по доске. Урина Малахова отступила и повалилась в прихожую. Дыма вышло негусто — в подвальном низке словно накурили. Павел закрыл дверь, сунул в карман тёплый револьвер. Быстро поднялся по лестнице. По случаю разгара рабочего дня улица была практически безлюдна, но на тротуаре застыл, будто примороженный, мальчишка-разносчик. Стоял как вкопанный и ковырял в носу. Таращил голубые пуговки на выскочившего из подполья революционера.
«Не пропадать же мне, один раз живём!» — озлился Павел и выстрелил мальчику в лоб.
* * *
В Великом Муроме было полно улочек, о которых не подозревали старожилы. Скорее, проезды и переулки, они вились сикось-накось и застраивались как попало. В Тупиковом проулке кирпичную пристройку занимал итальянский инженер Эннио Блерио. Целыми днями он постукивал, пилил, скрёб металлом о металл, пованивал кислотами и припоем, сверлил и отжигал. Внешности инженер удался неказистой — как увидишь, так и блеванёшь, а потому жил одиноко и носа на улицу не казал. Он подкреплял конструкторскую работу мысли реализацией задумок в металле, которую редко выносил на всеобщее обозрение. Участие в ежегодной Всероссийской выставке неизменно приносило ему почётную грамоту, которые инженер наклеивал вместо обоев. Жюри признавало оригинальность замысла, однако не усматривало в изобретении никакой практической пользы. Где тягаться с лучшими умами Владимира и Москвы! Блерио влекло к новаторству. Он концептуально мыслил на сто шагов дальше своих конкурентов, но приземлённые умы выставочной комиссии сосредотачивались на извлечении немедленной выгоды.
Гениальный инженер-неудачник на жизнь зарабатывал изготовлением нехитрых поделок, которыми торговал из-под полы. Пистолет в пуговице, стреляющий отравленными иголками портсигар, ловчая сеть в зонтике, заводная кавасаки. Всё это была прибыльная, но безыскусная халтура. Вот как недавний разгрузочный взрыватель, который понадобился чёрт знает кому чёрт знает зачем. Лица заказчика Эннио не запомнил. Он вообще был какой-то незапоминающийся. Кого собирались минировать, инженеру было наплевать. Он не разговаривал с соседями и не читал газет. Он творил!
Механический портал был почти собран. Блерио шлифовал бронзовое зубчатое колёсико, добиваясь мягкого хода шестерёнок. Эннио обожал мастерить идеальные механизмы. Если покрутить ручку, в кольце с выгравированными магическими знаками разъедутся лепестки диафрагмы. Компактный паровой генератор через преобразователь электрического тока наполнит банку маной. Провод из человеческих ингредиентов передаст Силу на обод. Знаки наполнятся и активируют портал. Если покрутить ручку в обратную сторону, диафрагма закроется, но портал останется активным до истечения заряда маны. Им можно пользоваться дозировано, разбивая процесс на нужные отрезки. Этого ещё не делал никто.
— Завтра я открою ворота в ад! — прошептал Блерио по-русски.
Из шлифовальной медитации его вывел стук в дверь. Возможно, звонили в механический звонок, но, замаявшись вертеть барашек, обратились к привычному способу простонародья.
— Порко мадонна! — сквозь зубы процедил Блерио, оторвался от чарующего занятия и поспешил на зов.
Он ненавидел, когда беспокоят во время работы, но если отвлекли, разумнее предаться в руки клиента, чтобы побыстрее закончить его визит.
— Кто! — выкрикнул он на русском, который выучил быстро и хорошо.
— Господин инженер, впустите меня, — вкрадчиво попросил визитёр.
— Впускаю!
Эннио завертел рукоятку, шестерня отодвинула по зубчатке превосходно смазанный засов. Детали были отполированы до зеркальной чистоты и пригнаны так, что толстый брус нержавеющей стали, как рыбка из ладони, выскользнул из коробки и отъехал по полозьям на дверь.
Инженер сдвинул на ручке рычажок замка собственного изобретения, опустил её, отворил.
На пороге стоял давешний незнакомец, который заказывал взрыватель. Эннио узнал его по одежде.
— Входите!
Блерио отступил. Клиент прошёл в мастерскую, тихий как тень. Инженер немедленно запер. Посетители предпочитали объяснять заказ в приватной обстановке.
— Слушаю!
Мелкий, дёрганый, облезлый, словно ошпаренный жизнью человек. Председатель Боевого Комитета Рабочей Партии ласково улыбнулся ему.
— Тишше, товарищщщ…
«Какие большие зубы», — оторопел Эннио Блерио, а потом механический портал в ад стал ему не нужен.