На лето ресторан «Медведь» закрывался, тем пуще кутили в сентябре возвратившиеся с дач купцы и чиновники.

Когда Аненнский и Порфирий Петрович зашли в вестибюль, веселье было в самом разгаре. Играл оркестр, сверкали люстры, блистали дамы. На серебряном подносе в лапах чучела медведя валялись кинутые щедрой рукой чьи-то выбитые зубы и полтинники. Дюжие официанты учтиво выпроваживали живой труп, а тот рыгал паюсной икрой и отхаркивался водкой.

— Не кинули б в Мойку, — смутился Порфирий Петрович.

— Этого только в сушилку, — вынес вердикт Анненский самым безапелляционным тоном и повлёк спутника в большой зал.

Подскочивший метрдотель принёс извинения за ухарства самарского купчины, гуляющего в ресторане третий день, проводил к благочинному месту возле окна. Зал на сто пятьдесят столов не выглядел битком набитым, однако длиннющая стойка была вся плотно засижена мелкими биржевыми дельцами, ипподромными жучками, бильярдными маркерами, маклерами, маклаками и музами. Находиться рядом с этой публикой не пристало, по крайней мере, пока служебный долг не заставит бороться с экономическими преступлениями.

Заметив, как старик с оторопью осматривается в роскошной зале, Анненский подумал, что мэтр столичного сыска в жизни своей заслужил куда большего. Сам он предпочитал новый ресторан «Вена», открывшийся в мае на Малой Морской в доме? 13. Модное заведение Соколова располагало к себе хорошей кухней и продуманной обстановкой, удовлетворяющей самые взыскательные запросы ценителей уюта. Шарма заведению для сыщика добавляло знание того, что полвека назад в здании располагался известный трактир «Вена», популярный среди картёжников и опытных игроков в зернь. Аура порока, доставшаяся по наследству новой «Вене», манила склонных к разложению творцов и литераторов, в особенности, дворянского рода. В такое место человека, которого искренне считал своим учителем, Александр Павлович никогда бы не повёл. Оттого было выбрано заведение бельгийца Игеля, место пафосное, но с хорошей рекомендацией.

— Позвольте угостить вас, — любезно предложил Анненский. — У меня громадное состояние, которое с каждым годом только растёт. Я не успеваю его проматывать.

— Отвлекает служба-с? — хихикнул Порфирий Петрович, помаленьку осваиваясь.

— Repos est demi-vie, — твёрдо сказал Александр Павлович. — У меня на него вечно не остаётся времени.

Порфирий Петрович совершенно не удивился. Он знал куда больше о колоссальном состоянии Анненского, чем тот мог предположить, и находился в курсе его должностного усердия. Тем не менее, отужинали по-чиновничьи скромно, без купеческого размаха. Заказали французского коньяку, пармезану, фуа-гра и черной икры с заливными яйцами на разминку. Горячего взяли консоме из ячменя с телятиной на прованских травах, ягнёнка в мятном желе и жареных рябчиков с брусничным соусом с молодою картошкой и свежим кресс-салатом. После них пунш «Ромэн» из замороженных фруктов и рома, чтобы перебить вкус мяса и подготовить языковые сосочки к десерту. Сладких блюд себе Анненский выбрал персики в желе шартрез, рюмку зелёного шартрезу и грушу дюшес, а Порфирий Петрович — ванильные эклеры, ликёр «Кюрасао» и ананас. К кофе приказали подать голландских сигар «La Paz» самой крупной величины «корона».

— Совершенно не могу жить без ямайского табака, — посетовал на гнетущие невзгоды Порфирий Петрович. — Пристрастился, как малое дитя, на старости лет.

— Пора бы и мне пристраститься, — сказал Аненнский.

— Вам рано ещё обретать устоявшиеся привычки. Вы молоды и должны постоянно стремиться к неизведанному.

С высоты прожитых лет Порфирий Петрович мог учить Анненского жизни. Александр Павлович охотно принимал наставления мэтра, ибо не видел в Санкт-Петербурге иного другого ментора, способного сравниться с ним.

Хрустальные бокалы с квинтэссенцией галльского солнца встретились краями над белоснежной скатертью, издав мелодичный звон. Александр Павлович разнюхал коньяк в два приёма, поднося его к органу обоняния вначале на установленные ценителями пару дюймов, а затем запустив нос чуть за край, дабы втянуть сгущённый краями аромат, и лишь после ольфактивной дегустации пригубив на кончик языка. Порфирий же Петрович тяпнул коньяк, будто водку. Откинулся на спинку, улыбнулся, как сытый кот. Бросил на коллегу пронзительный взгляд и задал неожиданный вопрос:

— Почему вы вцепились в дело Раскольника?

— Подключиться к расследованию поручил директор Департамента. У меня хороший нюх на неочевидное, — он практически застал Анненского врасплох, но Александр Павлович быстро нашёлся. — В начале игры тратят шестёрок, короли идут на размен к концу партии. Из учёбы во Франции я вынес, что игра в революцию начинается с люмпенского непослушания, а в итоге на кону оказывается вся царская семья. За Раскольником я чую нечто подобное. Устранение его есть дело политического сыска, а не только лишь уголовного, как может показаться.

— Это вам подсказывает ваш парижский опыт?

— Я чую, — хищно сверкнул глазами Анненский. — Я всегда сначала чувствую, а доказательства появляются позже.

— В Департаменте могут начать поговаривать, дескать, Александр Павлович в этом деле оказался не на высоте дарования-с, — съязвил Порфирий Петрович. — Было бы обидно-с. Раскольника надобно найти во что бы то ни стало.

— Мы находим Раскольника по частям, — Анненский сидел как оплёванный. — Я постепенно устанавливаю, чего он не делал. Можно сказать, половина работы с плеч. Однако всё время появляются желающие славы, которые совершают похожие преступления и называют себя Раскольником. Таким образом, к его заслугам приходится относить все убийства топором, которые молва и газеты приписывают маньяку. Даже наш новый знакомый изо всех сил навлекает подозрения на себя. Он постоянно меняет показания, откровенно бредит и вообще глумится над нами. В последние дни по причине умопомешательства стало не разобрать, где и в чём он лжёт. Однако он назвал купца Галашникова, и я бы счёл это утверждение ложью, но Раскольников описал место преступления довольно точно, указав, что маленький топор после убийства выкинул, как делал со всеми первыми орудиями преступления, так что я склонен ему в отношении купца поверить.

— Он был там, на месте-с, — сказал Порфирий Петрович, меленько похлопывая подушечками пальцев по столешнице. — Но он появился после совершения преступления и приходил не убивать, а по делу мирного свойства. Душегубство же присвоил себе из безумного тщеславия, как прочие эпизоды. И, допускаю, что Радиану выпал случай лицезреть настоящего Раскольника. Если его допрашивать в этом направлении, есть возможность добиться от него подробного описания внешности убийцы.

— Благодарствую, — сказал Анненский после долгого молчания.

— Существует суждение, что всякая карьера содержит элемент везения. Вы же своим примером доказываете, что иная карьера не обходится без элемента насилия. В вашей службе не было счастливых случайностей, вы изволили выдвинуться исключительно благодаря своим талантам и кулакам.

— И ногам, — добавил Анненский.

Порфирий Петрович захихикал.

— Я имел в виду наружное наблюдение и погоню, — пояснил ротмистр.

— Давайте до дна за работу на земле, — выдвинул тост Порфирий Петрович, и знаменитый сыщик, не слишком чтущий кабинетное сидение, немедленно наполнил бокалы.

Александру Павловичу нравилось наблюдать, как старый дознаватель уплетает за обе щёки икру с заливным яйцом и гусиной печенью, являя собой торжество здорового аппетита, верного признака активной жизненной силы и титанической работоспособности. Французы признали бы Порфирия Петровича концентратом витальности и разума. Пухлое, круглое его лицо с курносым носом раскраснелось. Он поминутно смеялся и всё более оживлялся, по-видимому, от коньяка, а потом задушевно вдруг сказал:

— Мне доводилось встречать немало офицеров, служащих ради обеспечения пристойного существования лично себе и своим близким. Видел я людей, истово служащих во благо карьерных устремлений. И эта цель ради продвижения вверх представляется мне наиболее положительным признаком характера, если только жажда власти не сталкивает на путь опрометчивых поступков. Но в вас, Александр Павлович, я нахожу идеалиста, истово радеющего за царя и Отечество. Идеалиста, ни в деньгах, ни в титулах не нуждающегося. Вы готовы жить в Департаменте и ночевать в засаде. С невероятной целеустремлённостью двигаетесь вы к задержанию преступника. Это качество личности немного печалит. Из того же усердия вы способны пройти по телам невинных, чтобы поймать одного виноватого.

— Со времени Иисуса невиновных нет, — сорвался Анненский в противоречие чуть более резче приемлемого, чтобы скрыть, насколько он польщён словами мэтра. — Вспомните святых апостолов, как они экспроприировали средства, вырученные учениками от продажи своей последней недвижимости, а тех, кто отдавал на общак не всё, а утаивал часть, как Анания и Сапфира, убивали на месте. По мнению некоторых богословов, это деяние показывает, сколь высок был нравственный уровень апостольской общины. А по моему мнению, этих богословов имело бы смысл поместить в одну камеру к ворам, чтобы они прониклись от первоисточника сильным желанием единства в общинной жизни и после освобождения написали трактат на основе полученных впечатлений.

— Да уж не нигилист ли вы, милостивый государь? — негромко вскричал Порфирий Петрович, всплеснув руками в притворном сокрушении.

— Точнее будет назвать меня рационалистом и нравственным аскетом, — уточнил Анненский, намазывая икру на масло. — Я стараюсь рассматривать деяния с точки зрения криминалистической науки, даже если это деяния апостолов. И если в их поступках усматриваются признаки преступления, сыщику нелепо будет отвести глаза из соображений напускного благочестия. Для жандарма чтение Святого Писания — тренировка ума. Ведь то, что у политических преступников называется экспроприацией и казнью, применительно к уголовникам звучит как грабёж и убийство.

— Притом вы считаете себя бессребреником, готовым отдать жизнь за царя и столько чужих жизней, сколько потребуется. Ваше служение — своего рода подвиг. Служащих Департамента полиции такая преданность престолу должна пугать куда сильнее, чем революционеров.

«Он знает?» — Анненский никому не рассказывал о проступке Ногинского. Корнет едва ли успел написать рапорт о переводе и совершенно точно не подал его в канцелярию, откуда сведения могли просочиться и дойти до прокурорских.

— Да, — сказал Порфирий Петрович.

Анненский понял, что мэтр следит за ним по выражению глаз, а удочку кидает наугад, вводя в замешательство. Всего лишь отработанный на практике общения с подозреваемыми приём. Большой опыт, ничего иного. Но он действовал.

— Нет, — ответил Анненский.

— С вами занимательно было бы играть в винт, — заметил мэтр.

Карты Анненский презирал, считая увлечение ими верным признаком морального падения, ведущего к разрушению личности и потере чести, паче алкоголизма и мужской проституции.

— Припоминаете, в какую игру спустил финансы Герман?

В глазах мэтра вспыхнул огонь.

— Какой Герман, с Большой Монетной? Или Герман Архангельский, или Герман Максимилиан Штакельберг, который Фриц Штосс?

— Гм… — растерялся Александр Павлович. — Позвольте, сколько Германов вы знаете?

— Семерых, — с краткосрочной заминкой, которая понадобилась, чтобы прокрутить в голове картотеку шулеров, ответил мэтр уголовного сыска. — А вы про которого изволите-с?

— Я о пушкинском Германе из трагедии «Пиковая дама», про старуху, которая хотела сделать его своим зятем.

— Пиковая дама? — с интересом переспросил Порфирий Петрович и хихикнул. — Ох уж эти кавказские княжны…

— Позвольте, — Анненский в который раз осёкся, что было для него совершенно несвойственно, однако старый дознаватель не переставал приводить его в состояние крайнего замешательства, и это выглядело манифестацией великого мастерства. — Вы не читали Пушкина?

— Не довелось, — развёл руками Порфирий Петрович. — Всё больше протоколы да протоколы.

Подали консоме, к которому оба сыщика отнеслись с большим вниманием. Однако суп лишь возбудил аппетит ко второму блюду, на которое служители закона накинулись, как на вооружённую банду — сначала принюхались, потом стали брать. Треск костей и хруст выворачиваемых суставов засвидетельствовали полноту аналогии. Под рябчиков добили весь коньяк, и когда Порфирий Петрович обтёр жирные губы салфеткой и запил дичину с брусничной подливой фруктовым пуншем, он сумел, еле отдуваясь от сытости, выговорить:

— Вы, батенька, действуете нахрапом. Поймали смутьяна и мучаете, как злой мальчик пойманного овода, пока не подохнет у вас в руках. Методы уголовного сыска в политической работе малопродуктивны. Надо не убивать, а заражать идеями. Довести логическими доводами до отказа от основополагающих ценностей. Переубедить его, а затем отпустить, чтобы революционер вернулся в свою стаю и принялся разносить вашу идею среди соратников. И когда его всё-таки соберутся убить, вы можете быть уверенным, что смутьян потратился не зря.

— Зубатовщина, — брезгливо отметил Александр Павлович. — Можно ещё на государственные деньги создавать антигосударственные организации по примеру Сергея Васильевича, а потом недоумевать, почему выпестованные за казённый счёт активисты устраивают погромы и акции.

— Тонкие методы борьбы с революцией чрезвычайно полезны для нашего дела, да, беда, доступны высоким интеллектуалам наподобие Зубатова.

— И где теперь этот светлоголовый член, — с тонкой издевкой вопросил Анненский, — нашего общества?

Порфирий Петрович безропотно съел эту пилюлю и продолжил как ни в чём не бывало:

— Вы победили, спору нет-с. Но даже если вы физически замучаете мятежника, как злой священник пойманного Овода, перед смертью он должен отречься от всего, чем жил.

— Для этого в подвале есть комната сто один.

— Опять вы за своё… Отречься он должен у вас в кабинете. Сидя в кресле перед письменным столом, а не на дыбе.

— Государство не охраняют в белых перчатках, — скрипнул зубами Александр Павлович. — Жандармам положено носить латные рукавицы, чтобы отрубать все члены многоногого чудовища, до которых они способны дотянуться. И ради этого дела мы будем пытать компрачикосов и вытягивать жилы из карбонариев, сколь бы предосудительным это ни казалось людям иного сорта.

— Нету в вас государственного мышления-с, — рассудил Порфирий Петрович. — В данный момент вы рассуждаете мелко, как преступник. Так нельзя, сударь мой, вы же жандарм-с. Вы должны обладать политической дальновидностью.

— Главное, чтобы дальновидность со временем не обратилась в дальнозоркость, — проявил дерзость Анненский. — Медлить нельзя. Каждый день стал приносить что-то новое. Рост темпов требует быстроты решений, и нам приходится метаться.

— За метаниями, милейший Александр Павлович, вы рискуете упустить главарей.

Жандарм улыбнулся жёстко и плотоядно.

— Во Франции я многому научился. Подобно народникам, я варился в гуще племён и языков галльских и узнал немало о них, чтобы сравнивать с нашими. Русский криминалитет ведёт происхождение из крестьянства и слепо подражает духовенству. В нём он находит власть, непохожую на чиновников и полицию. Я видел французский криминалитет, я был в клоаке Парижа, я жил с клошарами под мостом, притворяясь нищим. Я производил обыски на баржах вдоль набережной Сены. Я ловил убийц в катакомбах. Я встречал рассвет на звоннице собора Парижской Богоматери. Я видел такое, во что вы просто не поверите, но все эти откровения исчезнут, как плевок в луже, если не применять их на практике. Я познал душу криминала, проник в его суть. Открою вам истину, дорогой Порфирий Петрович, контингент везде один и тот же. Психология апашей не отличается от умонастроений петербургских жиганов. Их короткие во всех смыслах головы, в которых претворяются всяческие чудовищные вещи, либо подразумеваются чудовищные вещи, неспособны породить ничего действительно великого. Масштабы у людей, примкнувших к цивилизации, и людей, избравших первобытную жизнь, абсолютно разные. Они сошли к скотству и тем умалили своё человеческое естество, но искра созидания тлеет в них. Отрицая добродетели нашего мира, преступники тщатся создать свой и неизменно терпят фиаско. Эта изначально присущая им безблагодатность как раз и толкает обделённых субъектов на совершение кошмарных злодеяний.

Порфирий Петрович поднял глаза к потолку, будто бы ища в горних высях силы небесные, затем посмотрел на ротмистра и сказал:

— Первые апостолы были такими же. Они создали религию из страха и нужды и внедрили её в души плебеев через наивность и доверчивость, а в души патрициев — через жадность и цинизм. Гонимые римскими властями, действуя тайком, они создали свою вселенную, которая исказила и преобразила античный мир в тот, где мы живём сейчас, с нигилизмом и апашами. Потайная вселенная уголовных и политических маргиналов бродит как закваска. Когда-нибудь она выплеснется вовне и разъест всё вокруг своим ядовитым влиянием, словно серная кислота, и изменит общество.

Анненский замер, сражённый заключением мэтра.

— Вы хотите сказать, что нигилисты рано или поздно построят на месте России своё государство? — он вскинул брови. — Но это же нонсенс!

Порфирий Петрович по-стариковски мудро улыбнулся.

— Тщетно отрицать очевидное. Настоящий нигилист, которого недоглядели в Департаменте полиции, есть вы, сударь.

Анненский воткнул острую рябчиковую кость в омертвевший рябчиковый глаз, показывая, что сделает с нигилистом, если последний осмелится оказать сопротивление при задержании, и ничего не сказал.

Официанты подали четвёртую перемену блюд, после которой Порфирий Петрович закурил большую толстую сигару и мечтательным тоном поинтересовался:

— Вы знаете, Александр Павлович, что протоколы имеют изнаночную сторону? Полагаю, в папке с делом Раскольника подшито уже всё годное для его поимки. Сумасшедший потомок Радиона Романовича поставил последний штрих в достаточных материалах уголовного дела.

Анненский пожал плечами и отчерпнул от сочной спелой груши серебряной ложечкой.

— Буду анализировать тех, кого он назвал, — кротко молвил жандарм, отправляя медовую мякоть за частокол зубов.

В ответ донеслось:

— Смотрите установочные данные на тех, кого он не назвал. К примеру, первых жертв Раскольника — купца Гоца из паевого товарищества «Высоцкий и компания» и сторожа Гаврилова, зарубленных в доме пятьдесят девять на Невском, где снимали помещения под контору фирмачи. Тех из списка убиенных Раскольником, о которых Раскольников не сказал ни слова. Они — ключ к поимке настоящего маниака.

В этот сокровенный момент истины жандарм так вперился стеклистым взглядом своим в Порфирия Петровича, что с мэтра сыска сошёл хмель и он не замедлил продолжить:

— Если вы посмотрите на список жертв с обратной стороны, то увидите в нём немало лиц как женскаго, так и мужескаго пола, занимавшихся ростовщичеством, вне зависимости от основного рода деятельности. Даже учитель геометрии давал деньги под заклад. Если сравнить их убийства с датой выдачи паспорта Радиана, можно обнаружить, что все они произошли после его переезда в Санкт-Петербург и никак ранее. Раскольников убивал только процентщиков. Такова его преступная наклонность. К убийству процентщиков лежит его душа, а у Раскольника душа лежит к убийству крупных купцов-с, потому что купцы находятся в его потайной вселенной, — Порфирий Петрович хихикнул. — В потайной вселенной нашего сибирского гостя Радиана крупных купцов нет и быть не может. Мелкие ростовщики со дна общества, о которых он узнал из жизни в трущобах, суть обитатели его вселенной, которую он утаивает от нас, движимый стыдом и гордыней. Я навёл о них справки. Обо всех. Мне не приходится метаться от одного следствия к другому и заниматься оперативной работой, как вам-с. Я могу доискаться мелочей. Жертвы Радиана, все до единой, есть ничтожества петербургского дна. Сын каторжника и проститутки не выбирался за пределы своего круга.