Квартира была наполнена бросовыми вещами, неудобными и нежеланными, как сорная рыба на столе бедняка, и оттого раскиданными не по месту. Безотрадно было наблюдать подобную свалку у состоятельного купца, но его семья обитала промеж хлама, не пытаясь преобразовать завалы по своему усмотрению, вжилась в него и слилась с ним в одно неряшливое целое. Пахло слезами, соплями и слюнями, а ещё варёными яйцами и чесноком, перебивающим тленное амбре гниющей ветоши и тронутого грибком дерева.

Анненский не морщился. Сыщик перебывал в домах стольких богачей, что перестал удивляться их прихотям в обустройстве приватной обстановки. Положа руку на сердце, его личные апартаменты представляли собой помесь казармы, отеля и борделя, но Александр Павлович и не стремился никого туда пускать.

Жена Вальцмана, с лицом осунувшимся и потемневшим от горя, куталась в толстую шаль и замотала голову чёрным платком. Из неё было не вытянуть ни слова. Окружённая родственниками как стаей голодных рыб, она лишь разговаривала со своими детьми тихим голосом, и сыщик оставил вдову в покое, усомнившись в целостности её рассудка.

Ни дряхлая мать купца, ни отец, приросший к постели старик с седою гривой и бородой пророка, не могли сообщить ничего полезного. Вальцман засиделся в конторе по своему обыкновению, а до того о нём никто не справлялся и не звонил.

Оказалось, что в квартиру проведён телефон! Анненский немедленно им воспользовался и связался с редакцией газеты, где рассчитывал застать своего осведомителя, но там ответили, что Ежов откомандирован по важному заданию, а какое это задание — тайна.

Не солоно хлебавши, жандарм оставил квартиру Вальцмана и сошёл туда, где текло густо. В полуподвальном коридоре и на чёрной лестнице сохранялись остатки побоища. Брызги и мазки на стенах. По полу там и сям — затоптанные жильцами и полицейскими лужи. В углублениях пола свернулись чёрно-красными валиками сгустки. Кровь разнесли по всему двору, от ворот можно было наблюдать дорожку из сукровицы и мозговых частиц. Меловыми кругами были отмечены места, где нашли стреляные гильзы и брошенный Раскольником обломок топорища. Анненский прибыл на место преступления из анатомического театра, в котором осмотрел раны на телах убитых, и по характеру повреждений пришёл к выводу, что их нанёс тот, кого он ищет.

Во всём был прав мэтр уголовного сыска. Порфирий Петрович навёл на верную дорогу. Раскольник питал интерес к купцам, связанным с чайной торговлей, а прочие похожие убийства совершали иные душегубы, охочие до его славы, но каждый орудовал по-своему, и отличия были разительные.

Стоя в коридоре и пристально осматривая кровавые пятна, Анненский задался мыслью: чего всякий раз желал заполучить Раскольник? Несомненно, денег. Даже в тех случаях, когда не происходило хищения финансовых средств, это случалось не по желанию преступника, а ввиду не предвиденных им осложнений. Им или ими? Неужто всякий раз их было несколько, но обстоятельства дозволяли подельникам остаться незамеченными? Преступников должно было быть больше одного убийцы. Ведь кто-то наверняка выступал в роли наводчика. Едва ли человек, знакомый с купцами лично, происходящий из их среды, брался за топор, чтобы расколоть голову, как полено, своему приятелю или компаньону. Бывшему компаньону? Коммерсант такого круга и вовсе не захочет марать руки. Если вынудят обстоятельства, он предпочтёт воспользоваться револьвером. Сегодня им впервые воспользовались. Кто это сделал? Наводчик, когда понял, что Раскольник не справится с толпой набежавших соседей? Или наводчик сам не ходит на дело? Потому что это наводчица, знакомая со всем кагалом чаеторговцев…

— Лесандр Павлович, — деликатно потревожил Платон, тронув за рукав, поскольку не дозвался с первого раза. — Тут стрюцкий энтот объявился. Крутится по дому, жильцов расспрашивает.

Анненский вздёрнул голову и посмотрел на вахмистра, будто вынырнул из дремоты. Вдохновенный порядок умопостроения рухнул.

— Стрюцкий? Давай его сюда.

На лестнице послышался ажитированный тенорок стрюцкого, затем дробный перестук копытец, сопровождаемый гулким топаньем вахмистра, и наконец пред Анненским явился вертлявый мелкий журналист.

— Платон, — ротмистр указал на лестницу. — Не пускай сюда никого, пока мы не поговорим.

— Будет сделано, Лесандр Павлович, — обнадёжил слуга, и стало понятно, что сделано будет в лучшем виде, и сомневаться в том не приходится.

Стрюцкий подёргал свой куцый пиджачок, устраняя беспорядок в костюме, подобно птице, что прихорашивает носом пёрышки, не потому что пёрышки взлохматились, а чтобы занять время. Он угодливо заглядывал ротмистру в глаза, тщась выведать признаки гнева допрежь того, как оный окажется, проявлен и излит.

— От кого ты узнал? — с пренебрежением спросил Анненский.

— От жильцов, — немедленно сдал источники репортёр. — Как тела и раненых свезли, нам в редакцию мальчонку прислали. Скорбь скорбью, но гешефт есть гешефт. Господин редактор за наводку рубль платит.

На скулах жандарма задвигались желваки.

— Да вы там у себя в редакции из отцовских костей мыло сварите.

— Иногда мы так и делаем, — захихикал журналист. — В суматохе нашей жизни времени на самокопание не остаётся и склонности к нему не возникает. Зато мы делаем газету, в которой сведущие люди рассказывают интересные вещи.

Из кармана пиджака он, как бы невзначай, достал записную книжку.

— Душман тут. Воздух дико сперанский, — скривил нос репортёр и повёл жалом на кровавые пятна. — Как считаете, уголовники наворотили аль политические?

— Даже если политические, всё равно преступление уголовное, — жандарм спохватился, когда было поздно, столь умело корреспондент отвёл глаза. — Вот ты жук! Прирождённый провокатор.

— Да, сударь, я провокатор. Провокатор, — журналист скорчил скорбную мину, будто собираясь заплакать, и кривляньем своим окончательно разоружил жандарма, испытывающего без роздыха и сна упадок сил.

— Сам-то как считаешь? — вяло поинтересовался сыщик.

— Пока ничего не могу придумать. Может, их Бог покарал. Яхве обидчив как непризнанный гений, — угодливо закудахтал стрюцкий и немедленно спросил вновь: — Предполагаете участие Раскольника?

— Возможно. Есть, в том числе, и такое предположение. В бесконечном ряду других версий, подчас, диаметрально противоположных.

Репортёр раскрыл книжку и посмотрел на Анненского глазами умного дятла.

— Это была экспроприация или грабёж?

— Пиши в свой сортирный листок, что преступление носило политический характер злонамеренного антисемитского толка, — распорядился жандарм, чтобы не возвращаться к теме Раскольника. — Политические деятели сначала учинят что-нибудь эпохальное, а потом подумают.

— Если постараться, в этом можно усмотреть признаки злого умысла, — карандаш борзописца замелькал по страницам.

— А ты что разнюхал?

— Мне показали трупы, — сообщил корреспондент, записывая. — Погромщики стреляли и рубили, и чем-то тяжёлым били. Банда была из трёх человек. Мужик коренастый, косматый — стрелял, высокий в плаще с капюшоном топором орудовал, а молодой тощий разночинец лампой светил. Потом я в Озерки поехал одну догадку проверить, но она не подтвердилась, а сюда только что вернулся.

— В Озерки? — рассеянно переспросил Анненский.

Озерки…

Александр Павлович попробовал собрать выстроенную было цепочку мыслей, но не восстановил. А ведь озарение мелькнуло так близко! Он помнил, что догадка появилась, но не мог представить, на что она похожа. Прежде за сыщиком такого не наблюдалось. Но и догадок не появлялось на третье утро без сна.

— Ладно, — вздохнул он. — Ходи тогда по дому, расспрашивай, кто что видел и кого подозревает. Они тебе по-свойски расскажут гораздо больше, чем полиции.

— Совершенно верно, — залебезил стрюцкий. — Разговорю непременно. У меня тут родственники!

Анненский шагнул было к выходу из подвала, но остановился как вкопанный, обернулся и с возмущением посмотрел на доносчика.

— Ты, дьявол, совсем бесчувственный?

— Я профессионал, — хвастливо заявил Ежов.