До Первитино добрались к вечеру, не встретив ни разбойничьей засады, ни погони. Вехобиты были заняты чем-то более важным после наезда на Спарту Даздрапермы Бандуриной.

После всего пережитого, одолев тридцать вёрст под дождём, отец с сыном валились с ног, однако Щавель приказал топить баню и отрядил лепилу обследовать Жёлудя, пользовать солями или другими зельями, но привести его во здравие.

Узнав от Сверчка, что в Лихославле остановился Литвин с полусотней дружинников, без боёв прошедший от Новгорода, командир распорядился немедленно вызвать его на совет.

Грязные, оборванные, без оружия и вещей, с проступившим клеймом перенесённых тягот, они пробудили жгучий интерес заскучавшего воинства.

— Где были? — накинулся Михан, когда Жёлудь вышел на крыльцо, где сидел сиднем Тавот и примкнувший к нему Филипп, а рядом переминались с ноги на ногу трое ратников.

Жёлудь обвёл их смурным взором и промолчал.

— Давай, рассказывай, что произошло. Где луки, где котомки, откуда кинжал?

Ответом было ледяное молчание Жёлудя. Молодой лучник смотрел на крутившегося перед ним сына мясника брезгливо и, чем дольше затягивалась пауза, тем надменнее становился взгляд. На губах Филиппа зазмеилась гадливая усмешка. Михан заметил это и в запальчивости воскликнул:

— Чего молчишь, дурак? Тебе разбойники язык оторвали?

Жёлудь уже привык к окаменевшим в дороге плечам и потому ударил без замаха. Пол словно толкнул его в ногу, нога крутнулась на носке, выпрямилась, бёдра развернули корпус, рука взлетела по дуге и впечатала кулак в ухо. Михан кубарем слетел с крыльца и затих в дождевой луже.

Филипп сразу перестал лыбиться. Тавот наблюдал за происходящим с живым интересом и только посторонился, когда Михан летел с крыльца. Ратники замерли в готовности кинуться разнимать.

— Крепко приложил, — заметил вышедший из сеней Лузга. — От сердца удар шёл.

— От бедра, — поправил Жёлудь ровным голосом. Парень остался спокоен, будто ничего не случилось.

— Ну что, колодники? — напустился на сидящих Лузга, заткнув обратно в глотку Филиппу собравшуюся вырваться скабрезную шутку и заставив Тавота опустить глаза. — Чего потухли?

Михан завозился и сел. Помотал головой, обвёл собравшихся мутным взглядом, остановился на Жёлуде.

— Ещё раз меня дураком назовёшь, калган отшибу, — холодно известил его боярский сын. — Отобью так, что будешь под себя испражняться как сраный бобик, причём, всегда, а не только когда тебя напугают.

— Родился тупым, тупым и помрёшь, как не пыжься, — прошипел Михан. — Над тобой всё равно девки смеяться будут.

— Зла не видеть, добро не ценить, — рассудительно произнёс Жёлудь. — Теперь я вижу, какой ты засранец.

Тут уже переглянулись Лузга и Филипп, словно спрашивая друг у друга: «Тот ли это Жёлудь, которого мы знаем?» Раб Тавот остался в стороне от их дел, но, когда Жёлудь скрылся в избе, отпустил реплику:

— Парень где-то резко поднял экспириенс. Познавательно было бы услышать, какие испытания выпали на его долю.

— Бешеная вонючка его покусала, вот что, — Михан, которого поддерживал под руку молодой дружинник Желток, поднялся на подгибающиеся ноги, плюхнулся на нижнюю ступеньку весь в грязи, Тавот посторонился.

— Это эльфийская кровь взыграла, — высказался Филипп, которому Лузга разболтал о происхождении Жёлудя. — Видали, как заносчиво посмотрел на нас всех? Чистый эльф из Академгородка.

— Злая, бешеная вонючка, — повторил Михан. — Он раньше был дурак, а теперь окончательно свихнулся, на людей кидается. Что я ему сказал?

В избе Жёлудь нашёл Альберта Калужского рассматривающим одиннадцать правых ушей, разложенных на тряпице.

— Нравятся?

— Положительно, не понимаю ваших лесных обычаев, — вздохнул доктор. — Считал, что уши отрезают в качестве трофея в южных областях, а в Ингерманландии такого обыкновения нет.

— У нас есть, — сказал Жёлудь. — Завялю, повешу на связку, буду надевать в бой и по праздникам. Хочу у тебя соли попросить.

— Возьмём у хозяев, — деликатно съехал Альберт. — У них хорошая, ядрёная соль с Перми.

У Винта разжились также миской, плошкой и камнем для гнёта.

— Сольвычегорская, — Альберт кинул на язык пару крупных кристаллов, растёр по верхнему нёбу, пожевал. — В ней ушам пары дней хватит, чтобы химикалиев набрать, она нажористая.

— Не успею, так в мешок положу, в пути утрясутся.

— Не протекут, если сок дадут?

— Они не мясистые, молодые уши-то. Я с курсантов срезал.

— Да, чай, не рыба, — поспешно согласился лепила.

— Я дома свиные солил, а в них мяса куда больше, и ничего. Весь сок соль впитает, немного его, — со знанием дела просвятил Жёлудь. — А ещё мы уши жарили на костре, вкуснятина! — мечтательно зажмурился парень. — Хрустят как сухарики.

— Свиные? — осторожно уточнил Альберт.

— Ага, Михан приносил.

Вспомнив о Михане, Жёлудь помрачнел.

— Навыращивали разбойников! — он натряс на дно миски толстый слой серых кристаллов и стал укладывать уши так, чтобы они не соприкасались краями, а промежуток между ними засыпал солью. — Дикий, убогий, первобытный народ!

— У каждого народа есть разбойники, — толерантно заметил видавший виды лепила. — У русских они тоже встречаются.

— Только у нас разбойники это отблёвки общества, а у вехобитов — носители освящённых веками традиций, — резко возразил Жёлудь. — У нас разбойники по любому преступники, у вехобитов они герои. Зачем нам такой народ под боком? Мало их князь щемит, давно надо было под корень вырубить и сжечь.

Альберт Калужский посмотрел на него с почтением и испугом как на эльфа, который незаметно возник рядом и сказал своё веское слово, как это умеют делать одни только эльфы.

* * *

— Предателю первый рубль, — провозгласил Щавель, величаво, как положено боярину, откинувшись на заднюю луку седла. — Камаз, подойди!

Население Спарты, сбитое в кучу на площади перед сельсоветом, угрюмо молчало. Сзади их подпирали копья трёх десяток конной дружины, ещё десятка гарцевала вокруг села, чтобы не допустить до леса ретивого побегушника, случись ему уносить ноги, да тридцать витязей шмонали дома вехобитов на предмет обнаружения недозволенного и прикарманивания полезного.

Готовый всегда воздать добром за добро Щавель провёл показательную зачистку. На берёзе болтался в петле старейшина, имени которого командир так и не узнал. Зато старый лучник был осведомлён о верованиях вехобитов, согласно которым повешенный не попадёт в рай, а будет пресмыкаться в инфернальном зиндане-хлеву с грязными огнедышащими свиньями. Вечно.

Отправив авторитетного абрека в места отдалённые, Щавель продолжил расправу иными способами.

— Где Камаз?! — рявкнул Литвин на замершую толпу мохнатых вехобитов и мало чем отличимых от них женщин.

В рядах произошло волнение. Слаженное движение масс, подобно работе кишечника, извергло ссутулившегося и окончательно потерявшегося Помоева.

— Подойди, Камаз, — повторил Щавель и, когда вехобит приблизился, торжественно протянул монету. — Держи свой рубль, заработал.

Камаз дрожащей рукой принял награду и опасливо оглянулся, а Щавель приосанился в седле и объявил всем присутствующим:

— Выборная форма в органы местного самоуправления показала себя безблагодатной. Отныне я упраздняю этот пережиток прошлого. Пора укреплять вертикаль власти! Светлейший князь Великого Новгорода Лучезавр делегировал мне полномочия решать управленческие вопросы на местах. Руководствуясь данными оперативной обстановки, я заменяю институт старейшин центрально-ориентированной должностью председателя сельского совета, как это было до Большого Пиндеца. На должность председателя назначаю Камаза Помоева, хорошо зарекомендовавшего себя в долгосрочном сотрудничестве с органами охраны порядка. Слава России!

Толпа помалкивала, потупившись. Дружинники подбодрили задние ряды копьями и стимулируемое, как амёба иголками психопата-биолога, население Спарты нестройно загудело, а потом заголосило хором, с пылким, душевным единством:

— Слава России! Слава России!

Вехобиты уже не зырили в землю, а прожигали огнём чёрных глаз новоиспечённого председателя, который, зажав в кулаке иудин сребреник, бормотал омертвевшими губами:

— Слава… Ватаа! Слава…

* * *

— Хорошо быть Бараном Сараевым и печально Камазом Помоевым, — Щавель расслабленно покачивался в седле, возглавляя растянувшуюся по лесной дороге колонну. За спиною Щавеля висел в налуче его лук и колчан со стрелами, на поясе — нож работы Понтуса Хольмберга из Экильстуны. Трофеи обнаружили в избе старейшины висящими на ковре. Дряхлый абрек не утратил страсти к коллекционированию. Легендарный автоматический пистолет тоже был найден и перекочевал в котомку Лузги. Заняться им оружейный мастер планировал на ближайшем привале. — Грабить караваны, драть гусей и гулять в кабаках дольнего Подмосковья всяко лучше, чем остаться опорой вертикали власти в разбойничьем селе.

— Барана Сараева отыщем, — молвил ехавший рядом Литвин. — Вернёмся из командировки и опять на болота. На сей раз я устрою Барану персональную проверку по всему хозяйству. Чёрта с два он от меня уйдёт, скотина немытая.

«Сжечь бы Спарту, да нельзя, светлейший не одобрит, на попрёки изойдёт, а я уже достаточно натворил добрых дел, чтобы прямо сегодня изничтожать посёлок дорожных рабочих, — думал Щавель, посвежевший после хорошей охоты. — Сделавшись князем, Лучезавр стал рачительным до тошноты. Ему состояние дорожного полотна Великого Тракта, который подновляет Спарта, ценнее ущерба от волчьего логова у торговых путей».

— Камаза Помоева тоже не забывай, — напомнил Щавель. — Если председателя сельсовета убьют, значит, вехобиты отвергли прогрессивную форму княжеского правления.

— А ему не жить, — хмыкнул в усы Литвин.

— Дело не в Камазе, а в должности председателя. Если его изничтожат и опять выберут в совет старейшину, спартанцы тем самым поставят под сомнение власть светлейшего князя и заставят усомниться население других вехобитских деревень. Оттуда зараза неповиновения поползёт по всему краю, там и до бунта недалеко. Значит, спартанцев надобно покарать в назидание остальным, чтобы сохранить порядок на Великом тракте.

Литвин пожал плечами, то ли соглашаясь, то ли возражая.

— Великий тракт — торговая магистраль первостепенной значимости, — отчеканил Щавель. — Равно как Водный путь, ради которого пришлось казнить ростовщика, пусть даже это привело к войне с Озёрным Краем. Важность возложенной на нас задачи не имеет равных на текущий момент, ты понимаешь это, сотник?

— Светлейший выделил мне ещё две десятки из личного резерва, чем кагбэ намекал, — кивнул Литвин.

— Понимаешь, значит. Когда ты вернёшься с рабами, я буду далеко, — Щавель устремил неподвижный взор в небо над краем леса. — Так что придётся тебе принимать решение на месте. Не бойся ответственности, кто-то должен раздавить гадину в её гнезде.

— Будет приказ светлейшего, всю Спарту с землёй сравняю.

— А ну как придётся действовать по обстановке? Например, столкнувшись с яростным сопротивлением отрицательно настроенного элемента. В Новгород гонца не пошлёшь для получения княжеского соизволения, времени не будет. Как поступишь пред лицом крайней опасности, отступишь или казнишь бунтовщиков?

— Новгородский ОМОН ещё ни перед кем не отступал, — вскинулся Литвин, но опомнился и надул щёки. — Допустим, возгоню я немытых обратно на болота или перевешаю, а кто дорогу делать будет?

— Из Озёрного Края пригоним. Только не рыбаков из Осташкова с их эффективными пацанами, а взрослых работных мужиков с бабами. Пусть селятся в пустые дома и детей заводят. Кроме того, селигерских в обязательном порядке надобно смешать с китайцами, их что-то много на финской границе развелось, тоже имеет смысл переселить. Я князю об этом вчера отписал. А мохнорылых помножить на ноль. Как только они завалят назначенного представителя государственной власти, у тебя сразу будет веский повод припомнить остальные грехи спартанцев и, по совокупности содеянного, зачистить село по полной программе. Самому же легче с разбойниками управляться, когда рассадника под боком не станет. Нет поддержки местного населения, нет боевиков. Нет боевиков — на земле мир, порядок, торговля и процветание. Закон жизни такой, улавливаешь?

Глядя, как Щавель фалует Литвина подписаться на голимую мокруху, Лузга чуял, что идея запала в душу сотника. Это было зерно, брошенное на удобренную разбойниками почву, которое непременно взойдёт и даст плоды.

Вехобитов ожидала жатва скорби.