— Умные предвидят проблемы, храбрые их решают, — сказал Щавель.

Остриём свинцового карандаша, который Михан отмыл в горячей воде с золой, чтобы расконтачить от прикосновения петушиной лапы Тибурона, командир провёл над план-схемой подземных коммуникаций. Сначала от лаза в Неглинку до института, затем из института до Казанского собора. Чтобы добраться до капища Мотвила, нужно было выйти в подвал, пересечь цокольный этаж института Ленина и зайти в тоннель, соединяющий его с храмом. Тоннель не запирали. Его активно использовали как служебный ход, самую короткую дорогу из здания в здание. Кроме того, движение в подземелье было скрыто от вражьих глаз. Тибурон сообщил, что по этому маршруту Лелюд носил детей шаману для ритуала инициации. Слово «инициация» колдун произнёс особенно мерзко, сопроводив гнусным хихиканьем. Сейчас же сытый и пьяный Тибурон спал на рогоже как собака, а в нумере над искусно разрисованным пергаментом склонил головы военный совет.

— Как скажешь, начальник, — Лузга пригладил с боков ирокез. — Наше дело предупредить, а решать тебе.

— Месседж уловил, прикол понял, — холодно ответствовал Щавель и, спохватившись, с досадой тряхнул головой. — Уже по-московски стал разговаривать. Проклятое место!

— Так ведь к Москве едем, не от неё, — подал голос Сверчок.

— Что же дальше-то будет? — осклабился Лузга.

И тогда Щавель весомо обронил, как приговор вынес:

— Москва.

Изучали план-схему, думали, как лучше разгромить капище Мотвила, чтобы без помех заняться заняться Мавзолеем и, если не прищучить мумию, то лишить её группы поддержки, а остальное довершат соседи. Уж они не упустят брошенный жирный кусок едва ли не в четверть Москвы размером. Начнут дербанить, перегрызутся между собой при дележке и станет им не до железной дороги. Таков был план Щавеля. Теперь требовалось реализовать его.

— В лоб нельзя штурмовать, — рассудительным тоном заявил Литвин, который в первую очередь заботился о сохранении личного состава.

— Верно. Иначе будет как с воеводой Хватом, — поддержал сотника Сверчок. — Тело Ленина живёт и побеждает. Почто людей терять? У нас и огнестрела столько нет, и электричества не припасено, сложим головы на Площади Революции.

Щавель думал. Свинцовый карандаш скользил над картой.

— Первоочередная цель — Мотвил, — остриё подъехало к стенам осквернённого храма, очертило невидимый круг. — Уберём шамана — снимем защиту, а там уже и грубой силой давить можно. Шаман держится на двух опорах — разбойник Дележ и похититель детей сталкер Лелюд. Ни с первым, ни со вторым в подземелье столкнуться не хотелось бы. Один из них циклоп, а циклоп не хуже льва знает о людских слабостях, второй умеет быть незаметным, но опасным, ходит незримо и неслышно, нападает исподтишка. Ему самое раздолье в канализации. Глупо играть на их поле. Будем выманивать на свою поляну и выбивать опоры из-под Мотвила по очереди.

— Как ты собираешься это делать? — поинтересовался Литвин.

— Поймаем ловца на живца.

* * *

— Считаешь, Мотвила не одолеть?

Когда достойные мужи разошлись по насущным делам, Щавель приступил к расспросу Тибурона с глазу на глаз.

— Знаешь, как шведы с колдунами борются? — быстро спросил пленник.

— Сжигают прилюдно, топят, — командир ингерманландского гарнизона был осведомлён, что творится у соседей по ту сторону границы. — Чтобы проверить подозреваемого в колдовстве, его направляют на экспертизу, а там испытывают водой. Как говорится, сделал добро — брось его в воду. Кидают связанного в реку и смотрят, утонет или нет. Добро, как известно, не тонет. Тогда вылавливают его, ниже по течению всегда пикет дежурит с сетью, эксперт пишет заключение. На основании экспертного заключения суд выносит приговор. Осужденного переводят в отделение смертников, и хозяйственный отдел тюрьмы начинает готовить дрова. Если подэкспертный не выплыл, значит, он честный человек. Повезёт — откачают, не откачают, значит, милостивый Господь до срока к себе прибрал. После оправдания обвиняемого начинают судить истца, от которого поступило заявление о причинении магического вреда. За клевету ему крупный штраф положен или конфискация имущества, коли денег нет. Если имущества нет, в кандалы и в тюрьму, пока друзья и родственники не выкупят. У шведов не забалуешь.

Выслушав это, Тибурон глубоко вздохнул, заговорил не сразу.

— Знаешь, что такое шприц?

— Приходилось видеть, — припомнил визит на шведское судно командир.

— Шведские доктора вводят чародею галоперидол и всё колдунство сразу пропадает.

Щавель оценил придумку варягов.

— Хитрое средство!

— Галоперидол нам здесь не достать, — Тибурон завозился на рогоже, уселся поудобнее, прокрутил в голове договор и двинулся дальше по пути предательства. — Я могу сварить зелье, оно на время лишит Мотвила возможности колдовать, тогда его можно будет убить, рассеять его чары и попробовать лишить силы мумию. Зелье нужно вводить внутримышечно. Вам понадобится шприц, а в Москве его можно купить на Горбушке.

— На Горбушке? — ни к кому не обращаясь, вопросил Щавель. — Я думаю, мы обойдёмся.

— Иначе зелье не подействует. Обрызгать им колдуна всё равно, что окропить галоперидолом. Без шприца вы не обойдётесь.

— На Горбушку, значит, — отрешённо произнёс Щавель. — Что ж, выходит, судьба Москву посмотреть. Как считаешь, сынок?

Жёлудь был застигнут врасплох.

— Я только за, — выпалил он, и только потом понял, что сказанул.

— Ну, что ж, за так за, — постановил Щавель. — Быть посему. Давай, показывай, что ты натаскал из укрывища. Денег у нас нет, поэтому на Горбушке сначала надо будет продать что-нибудь ненужное или поменять сразу на шприц.

Жёлудь вывалил на постель свою долю хабара, добытого в узилище Даздрапермы Бандуриной. Щавель впервые присмотрелся к набору предметов из коллекции личных вещей самого прошаренного манагера Москы. Три мягкие белые бумажки с тиснённым узором в надорванной прозрачной хрусткой обёртке с надписью «Салфетки гигиенические», ключи в кожаном чехле, шариковая ручка навроде тех, что делают шведы, очки в тонкой золотой оправе в замшевом футляре, кожаная чёрная сумка, серебряное кольцо с массивным камнем, две колобашки с рожками и шнурком, часы.

— У тебя есть часы, — Щавель повертел большой круглый хронометр, непонятно, то ли мужской, то ли бабский. — Носи, разрешаю. Вещь полезная и престижная. Сейчас никому не показывай, чтобы лишних вопросов не возникало, а как отделимся от дружины за Арзамасом, можешь на руку надевать.

Достал из мешочка на шее свои «Командирские». Жёлудь выставил точное время и завёл хронометр. Побежала по циферблату секундная стрелка.

— Идёт, — обрадовался парень.

— Знатная работа, — оценил Щавель. — Должно быть, дорогие. Такие князю носить не зазорно, береги их, сынок.

Он отложил колобашки с рожками, имеющие несомненно допиндецовый вид, и серебряное кольцо с камнем. Остальное приказал убрать, и вовремя — дверь открылась и в нумер проковылял Тибурон, которого Михан выводил в сортир. Плюхнулся на рогожу, выжидательно уставился на боярина. Михан же заприметил хабар и попытался улизнуть, будто не при делах, но Щавель не упустил возможности лишний раз его завиноватить:

— В следующий раз, прежде чем что-то сделать, ты вынешь из жопы мозги, вложишь в голову и трижды подумаешь, — ледяным тоном приковал он к порогу Михана, указывая на хабар, и распорядился: — Приведи Филиппа.

Молодец исчез за дверью.

— Знаешь, что это? — Щавель протянул Тибурон колобашку с рожками и шнурком, но в руки не дал.

— Зарядное устройство для мобильного телефона, — не замедлил с ответом колдун. — Вещь бесполезная.

— Что оно делало?

— Заряжало мобильники.

При этом жутковатом слове лесного парня передёрнуло. Много до Большого Пиндеца было непонятных вещей, но таскать с собой коробочку, в которой сидел огненный бес и шептал на ухо, ему бы в голову не пришло, а если бы посоветовал кто, Жёлудь ему сразу в морду заехал.

Деликатно поскребшись в дверь ухоженными ногтями, в нумер занырнул Филипп.

— Звал, боярин? — бард стрельнул глазами к стене, у которой сидел Тибурон, убедился, что колдун цел и невредим, и успокоился.

— Хочешь исправить косяк? — Щавель ткнул пальцем в вещи из склепа. — Сделай так, чтобы Дележ узнал о трёх путниках, торгующих допиндецовым хабаром, у которых остался перстень с камнем с пальца самой Даздрапермы Бандуриной.

— Сделаю, — прикинул свои возможности Филипп. — Только скажи, боярин, тебе что, интересно чёрту в пасть голову совать? Тебя это развлекает?

— Кто-то должен, — сказал Щавель.

В сопровождение Литвин выделил десятку Фомы, наиболее пригодную для намеченного дела. Первую тройку составляли братья-погодки Первуша, Вторяк и Третьяк. Они были схожи лицом, но не статью. Рослый и неизменно весёлый Первуша по праву старшего и по активной натуре своей командовал братьями. Вторяк был мелким, жилистым и юрким, не менее улыбчивым, чем первенец, но повадками напоминал Лузгу. Коренастый Третьяк отличался немногословием и обстоятельностью в поступках, о нём говорили, что ударом кулака запросто выбивает кирпич из печи. Братья держались вместе и всё делали настолько слаженно, что и в бою должны были работать как единый организм. Щавель сразу обратил внимание на приметную троицу, когда Литвин привёл из Новгорода пополнение.

Вторую тройку возглавлял опытный ратник Коготь, у которого на челе было написано, что в ближайшее время станет десятником. Крепкий мечник Жмуд и любитель вязать узлы на верёвочке Лука находились в его подчинении. Третья тройка целиком состояла из коренных новгородцев, за много поколений впитавших законы городской жизни. Егор, Ивашка и Пётр были бойцами умелыми, но при том сообразительными и лёгкими на разговор.

Щавель занял у Лузги денег и переодел свой отряд в лавчонке ношеного тряпья, называемой по-московски «Секонд-хэнд», только сапоги оставил казённые, да их и не видно, когда портки навыпуск. Разделившись на группы, кто пешком, а кто верхами, обогнули Мкад и к ночи стянулись в Немчиновку на постоялый двор с басурманским названием «Балчуг».

Ночевали на общих полатях, вповалку среди возчиков и прочего сброда. Расшевелились затемно, выбрались ополоснуть морду на двор, где над жестяным жёлобом висели ведёрные умывальники. Из предутренней мглы донёсся протяжный гудок, словно выло какое-то громадное, запертое за Мкадом животное. От тоскливого воя, полного отчаяния и безнадёги, мурашки бежали по коже.

— Москва с нами разговаривает, — Третьяк суеверно перекрестился.

— Это Статор воет, — авторитетно заявил Филипп.

— А ты, знаток, — дрязгавшийся рядом Егор прополоскал пасть и выплюнул воду. — Это гудок фабричный. Пар через свисток под давлением пролетает, вот и воет, чтобы рабочих разбудить. Они возле своего предприятия живут в бараках, гудок им в уши долбит будьте нате, оттого они злые как волки и пьют как лошади.

Позавтракав хряпой, Щавель, Жёлудь, Филипп и тройка Егора направились к вратам Мкада, над которыми реял красный стяг и висел баннер «Территория Статора». Поспели к самому открытию. Разнопородный люд, коему не по чину было заходить через Рублёвские врата, ждал с рассвета, толпясь и матерясь. Наконец, ударила рында, створки со скрипом распахнулись, мытари и стражники взялись за работу.

— Пропуска нет, — сразу сказал Щавель. — Мы на Горбушку.

— Полтина с рыла, — заявил мытарь. — Не опаздывайте к закрытию, иначе штраф ещё полтина.

Бойко торгуя однодневными пропусками, мытарь запустил в город отряд новгородских лазутчиков.

Стены Мкада с этой стороны Москвы были землебитными. Брали грунт, выкапывая под стенами глубокий ров, засыпали в деревянную раму, добавляли скипидара, коровьей щетины и подобной педерсии, трамбовали бревном. Земляной кирпич высыхал на солнце и схватывался после испарения скипидара. Не ахти какой крепости, что-то вроде известняка, но зато почти даром! От стены попахивало могилой. Жёлудь с тревогой принюхался и покосился на отца. Ничего, идёт себе, высматривая и запоминая детали окружения. Лука только нет, луки пришлось у Литвина оставить, чтобы городская стража не докопалась. Очень, говорят, в Москве к чужакам пристрастная и охочая до мзды.

Парень ожидал, что за Мкадом на них обрушится зловонный туман, от которого щиплет в глазах и разъедает ноздри, шум, гул, гам, бесстыдные мигающие разноцветные огни, зовущие в пучину порока и тенета морального разложения, как обещали старые эльфийские глянцевые журналы. К вящему разочарованию, Жёлудь ничего такого не обнаружил. Широченная мощёная булыжником дорога под названием Можайское шоссе была застроена, как всякое предместье, бараками, амбарами, складами, лесопилками и разными другими полезными зданиями, только в невиданных доселе масштабах. Лазутчики всё шли и шли, а пакгаузы тянулись и тянулись. Телеги и крытые возы выкатывали с постоялых дворов и в два ряда двигались за Мкад, а навстречу ехали гружёные, заворачивали в проулки, разгружались у складов. Шума и гама постепенно прибавлялось, а ведь день только начался!

— Это ж сколько всего город жрёт! — вырвалось у Жёлудя.

— Москва всегда в три горла хавала, — то ли с одобрением, то ли с завистью заметил Филипп. — До Пиндеца круче было. Всё, что производилось в стране, везли сюда и уже из Москвы распределяли, кому послать соловьиные язычки в желе, а кому хрен без соли. Соответственно, оседало здесь тоже нехило, потому что невозможно держать во рту мёд и не проглотить. На мёд отовсюду слетались, из-за чего Москва ещё больше росла и ещё больше хавала.

— Но так без конца не могло продолжаться! — возмутился Жёлудь.

— Незадолго перед Пиндецом Москву прорвало. Нарыв лопнул в самом ненадёжном месте, там, где был срач и грязь, и Южное Бутово. Гной потёк вниз, его оттягивал инновационный центр Сколково, а причина одна — безблагодатность! Город внезапно разросся. Туда переселились чиновники, и если бы не очистительный огонь Большого Пиндеца, страшно представить, каких размеров достигла бы сейчас Москва.

— А куда чиновники делись?

— После БП мужики подняли их на вилы, — сухо сказал Щавель. — Выжили только те, кто укрылся в особых убежищах. С тех пор повелась среди москвичей поговорка, что за Мкадом жизни нет.

Склады уступили место рабочей слободе. Лавки, базарчики, мелкие мастерские только начинали работу. Бараки перемежались полукаменными купеческими домами. Затем потянулась длинная стена из мрачного красного кирпича, за которой высились закопченные трубы и корпуса цехов. За заводом бараки фабричных рабочих сделались двухэтажными, лавки стали крупнее, а мостовая глаже.

— Эвона, какая шняга, — указал пальцем Филипп.

Действительно, впереди по левой стороне возвышался из-за крыш боевой треножник. Исходил струёй пара, котлы были раскочегарены, в щупальцах зажата коробка теплового луча. Позади, как откляченная задница, свисала клетка для задержанных. Велика сила Статора!

— Дежурный треножник, — заметил Щавель и сделал вывод: — Пасётся там, где самая криминогенная зона, то есть главное торжище. Значит, нам туда дорога.

Два часа занял путь от Мкада до Горбушки. Шли, ориентируясь на треножник, и верно шли, потому что всё краше становились дома — надёжный признак нарастающего оборота денежных средств. Сгинули деревянные бараки, полукаменные дома сделались редки, заборы с садиками исчезли, а, когда свернули с Кутузовского на Минскую, так и вовсе обступили дорогу белокаменные жилые массивы, кои возводят купцы для сдачи апартаментов разным понаехавшим. Уличное движение изменилось подстать району. Среди катящих на рынок телег встречались пролётки, чисто выбритые мужики в опрятных кафтанах катили тележки с изделиями рук своих, товаром скобяным, шитьём и выпечкой. Встречались даже манагеры в костюмах и галстуках и никто не шарахался от них — Москва! Жёлудь беспрестанно озирался, но, к счастью своему, хипстеров со смертоносными мыльницами не приметил, а, может, проворонил — поди, толпы вокруг разных людей и мутантов, тысячи их.

Вплотную к рынку поступали доходные дома вельми трущобного вида. Облупившиеся фасады были залеплены вывесками пивнух, скупок, портняжных и обувных мастерских, цирюльников и тому подобной сферы услуг. Остановились под модным баннером «Парикнахер из Парижа миньон Гоша Куафёр. Стрижка, завивка, маникюр, педикюр, отбеливание ануса», смотрели, как вливается народ в клоаку свободного рынка. Перед ними, огороженный крытой галереей с лавками и лавчонками, раскинул торговые ряды подлинно народный рынок. Наружные жалюзи были подняты, навесы трепыхались на утреннем ветру.

— Это они все чего-то продают? — вырвалось у Жёлудя.

— Внутри ещё больше, — сказал Филипп, который и сам был поражён зрелищем.

Велика и неохватна взглядом была Горбушка. Семь ворот впускали и выпускали несметное количество клиентов.

— Пошли, — сказал Щавель.

Стража взяла за вход грош, вместо пропуска поставила на правую руку чернильный штамп с цифровой подписью «666».

— Эффективно тут, — Филипп с досадой разглядывал кривой оттиск. — Впервые встречаю рынок, на который пускают за деньги.

— Добро пожаловать в Москву, — сказал Щавель.

— А у этого почему число на лбу? — обратил внимание Жёлудь на встречного мужичка.

— Наверное, продавать не может, пока не заплатил за место. Тех, у кого постоянной точки нет, помечают таким вот образом.

— Организация! — выплюнул бард.

Изнутри Горбушка была застроена двухэтажными лавками, внизу торговали, наверху держали склад. Здесь были свои улицы, очень широкие, чтобы не только покупатели могли протолкнуться, но и стоять продавцы со всякой мелочёвкой. Имелись свои проспекты, крест-накрест рассекавшие рынок. Была площадь с фонтаном на паровом ходу — рядом дымила котельная и стучала машина. Посреди выложенной гранитом лохани раскорячился на буром постаменте бронзовый Квазимодо с рындой, маскот Горбушки, из чересел которого текла вода.

— Тут тока за мошну держись, — Филипп пробирался через толпу, выискивая подходящий ряд.

Сапоги, тряпьё, корзины, бочки. Наконец, добрались до сектора дрэка, приютившегося на самых задворках, дальше был ряд помойных лантухов и прочего вторсырья. Здесь барыжили дисками, видеомагнитофонами, радиодеталями и прочим никому не нужным допиндецовым барахлом. Выбрали брешь между тёткой с латунным подсвечником и кособоким ходей, продающим что-то непонятное китайское, разложенное на тряпице у ног.

— У тебя язык хорошо подвешен, занимайся, — приказал Щавель.

К ним споро подошли три крепыша в чёрных портках и рубахах.

— Встали? За место платим полтос, — скороговоркой зарамсил старший.

— Кого? — растерялся Филипп, а Щавель скользнул равнодушным взглядом по толпе и приметил тусующуюся поодаль тройку Егора.

— Па-алтину, дярёвня, — растягивая слова на московский манер, пояснил белобрысый крепыш. — Пятьдесят капеек.

Щавель выгреб из кошеля горсть медяков, ссыпал в ладонь белобрысому. Старший наложил на лоб Филиппу штамп, аккуратно оттиснул число 666, глянул на зарядные устройства в его руках и мытари отправились дальше.

— И чего москвичей так не любят, — пробормотал бард, когда братки отошли. — Даже странно.

К полудню, устоявшись досыта, Щавель насмотрелся на потенциальных покупателей. Они периодически приценивались к девайсам, выслушивали историю про Даздраперму Бандурину, но торговаться не спешили. Даже у китайца купили несколько палочек, спрессованных из пыли и назёма, но зарядные устройства интересовали мало кого.

— Держи вора! Вора держи, лови мальца!

С дальнего края забурлила толкучка. Юркий мальчонка ужом вывинтился из толпы, прижимая к груди что-то угловатое и плоское, в распахнутых глазёнках колыхался страх загнанной зверушки. Увидел лесных людей, ринулся под защиту, тщась просквозить между Щавелем и Жёлудем.

Встречный удар кулака сбил его с ног.

— Стремителен и точен как всегда, — льстиво заметил Филипп.

Расталкивая народ, подбежал рыжий охранник, сцапал воришку за плечо. Мальчонка лежал на спине, тяжело дыша, но добычу не выпустил. Жёлудь удивился — это была книжка.

Начали собираться зеваки.

— Подъём, тля!

Охранник рывком поставил огольца на ноги. Из разбитого носа выскользнули две алые струйки, на выдохе взбухли соплёй. Кровавый пузырь лопнул, забрызгал чумазое личико и рубаху.

— Во, тля, замарал! — охранник попробовал выдернуть из ручонок книгу, но мальчик вцепился в свою добычу и выдирать пришлось как больной зуб. Наконец, измазанный кровью том оказался в лапах стража порядка. Охранник тут же треснул мальчонку книжкой по затылку.

— Дай-ка, — произнёс Щавель таким будничным тоном, что охранник даже не рыпнулся.

Старый лучник забрал книгу, она была допиндецовой, в твёрдом, покрытом истёртой прозрачной плёнкой переплёте.

— «Растяпа», — прочёл название Щавель и перевёл взгляд на воришку. — Грамотный?

— Грамотный, — мальчонка с ненавистью глядел на обидчика, а позади охранника уже стоял с видом величайшей скуки Егор, да из-за спин выглядывал Пётр, готовый немедленно действовать.

— Грамотный, значит, — Щавель протянул книгу охраннику. — Веди его, оформляй, добрый человек, да допроси с испытом, надо узнать, кто и зачем его обучил. Нам тут на Руси шибко грамотные на хрен не нужны и завтра не понадобятся.

Когда рыжий уволок мальчонку и ажиотаж вокруг них рассосался, Щавель оставил Филиппа на попечение Ивашки и Петра, а сам двинулся народ. Народ заседал в кабаке «У Осетина», расположенном с внутренней стороны торговой галереи. Подросток-половой, которых здесь звали на московский манер подаванами, предложил взять дежурное блюдо — постные щи и жарёху из картошки с грибами сушёно-варёно-припущенными прошлогоднего сбора. От щей из серой капусты отказались, а к жарёхе Егор заказал греческой метаксы, да кинул юному подавану, назвавшемуся Серёжиком, медный грош, чтобы метнулся мухой. Сидели, смотрели, слушали, что люди говорят, сами не ввязывались в разговор. Для сего расположились на общей половине за большим столом, куда то и дело подсаживался мелкий торговый люд. Купцы покрупнее да солидные оптовики шли на блатную половину, отгороженную занавесью. Там, по слухам, был бар, стойка, за которой стоял хозяин заведения Сан Иналыч, принимающий у сталкеров хабар. Там заключали крупные сделки, продавали запрещённый огнестрел и патроны, можно было прицениться к действительно полезным допиндецовым девайсам и даже — о чём мужики говорили вполголоса — подписать договор с брокером!

Далеко, в Восточном округе, у манагеров имелась биржа, на которой каждый божий день шли торги ценными бумагами. Что было в бумагах такого ценного, новгородцы не уловили, но акции торговых компаний и самого ЖелдорАльянса перепродавались друг другу одними и теми же посредниками, принося их доверителям то баснословную прибыль, то разорение, но исправно обогащая брокеров. Кроми них, остальным на биржу был ход заказан. Манагеры ставили людей в неудобное положение, ограничивая возможности, чтобы нажиться самим, не имея для почина ничего своего, кроме нахальства. От такой дикой манагерской движухи голова шла кругом, хотелось взять меч и обрубить паразитов со здорового тела народа. От радикального решения однако воздерживались не только мужики, но и суровые деловые люди, и Щавель в очередной раз подивился русскому долготерпению, позволяющему сажать себе на шею брокера, попа, ростовщика и всякую прочую нечисть.

На Горбушке только и разговоров было, что о бойне в рабочем посёлке. Почуяв приближение беды, москвичи держались настороженно, приглядывались к чужакам, впрочем, на Горбушке большинство были чужаками. Новгородцы слушали, потягивали метксу из кривоватых стеклянных напёрстков. Греческий напиток здесь подавали в литровых и полулитровых фарфоровых чайниках, и был он резковат и лишён букета, из чего Щавель сделал вывод, что Сан Иналыч закупает бочками шило самого низкого пошиба. Хотя оно и правильно в условиях рынка, а благородную бутылочную метаксу пусть пьёт князь и приближённая к нему знать.

— Значит, так, — сказал он, когда чайничек опустел, а сидевшие рядом мужики отобедали и поднялись. — Запускаем Филиппа, пусть он идёт впаривать кабатчику кольцо Даздрапермы Бандуриной. Вижу, тут всем причастным известно, что её узилище обнесли.

— Не проканает он за сталкера, — с сомнением покачал головой Егор.

— Ещё как проканает, он же бард, — Щавель поостерёгся раскрывать все секреты убедительности грабителя могил. — Человек он тёртый, не продешевит, а скупщик сам себе эксперт с мировым именем. Если ему сказать, что есть ещё из узилища хабар, вряд ли станет мелочиться и гадать, сталкер перед ним, аль какая аномалия.

Он распустил было мошну, но Егор наперегонки выудил из-за пазухи шитый бисером кошель.

— Позволь, я расплачусь, командир. Фартовый выдался день.

Поднялись и вышли из кабака, сытно порыгивая алкогольным выхлопом.

— Батя, кто такие сталкеры? — Жёлудь малость припух от столичных впечатлений и рыночной толчеи. Ему хотелось квасу, охапку соломы и час-другой сна.

Щавель помедлил, подыскивая слова, но метакса давала дрозда, и он большими пальцами разгладил за поясом рубашку, посмотрел в лицо сыну.

— Манагеры, которые взяли оружие, да занялись охотой и собирательством. По-московски они называются сталкерами, а по нашему крадунами, потому что ходят крадучись и крадут что под руку попадётся. Порода у них воровская. За хабар удавятся и в афедрон дадут, и горло перегрызут. Друг дружку поедом едят, а честных людей жрут без соли. Хуже них только манагеры из эффективных. Мочи ихнюю гнилую породу при каждой встрече. Увидел сталкера — убей с ноги, чтобы не зафоршмачиться. Если сталкер умрёт с хабаром, он отправится на Чистое Небо. Если сдохнет без хабара в руках — попадёт в Тень Чернобыля. Есть их нельзя и вообще руками лучше не прикасаться. Часто сталкеры бывают радиоактивными, да и мясо у них зело поганое. Кто его поест, тот три дня не проживёт.

Измученного бесцельным стоянием барда отпустили обедать, растолковав, куда и зачем прежде идти, а сами отправились искать шприц.

Лекарский ряд растянулся возле чистой галереи, в которой помещалась шведская аптечная лавка и знахарские магазинчики с товарами народной медицины — русской, китайской, московской и басурманской. Далее продавали ткани, тесьму, бижутерию. Внутренняя застройка здесь проредилась, корпуса дали место сборищу. Полукругом, рылами к галерее сбилась стоячая толпа, глазели на какое-то действо, но, что за действо, было непонятно. Не доносилось визгливых выкриков скоморохов, ни завываний бардов. Щавель протиснулся в серёдку и через плечи узрел примыкающий к галерее навес из плотной пурпурной ткани с жёлтой, под золото, бахромой. Под навесом на помосте стояла высокая кафедра из заморского резного дерева, за которой восседал представительный старец с окладистой бородой, завитой в плотные кудри. По обеим сторонам кафедры за столами пониже заняли позицию подручные. Одесную размещался гладко выбритый сорокалетний деятель со взором резким как копьё. Место ошуйное занимал толстяк с тяжёлыми полуопущенными веками. Обвинитель и защитник, понял Щавель. Чуть поодаль, справа от навеса красовались плохо отмытые пыточные козлы, на стойке ожидали своего часа побуревшие колья, семихвостая плеть и свёрнутый бич. На скамье, недвижный, как ещё один инструмент правосудия, застыл плечистый мужлан со скуластым конским рылом. Палач что-то размеренно жевал и, уперев в колени мосластые грабли, вперился в толпу застывшим взором человека не слишком любящего общественное внимание, но по долгу службы вынужденного становиться объектом любопытства толпы.

Жёлудь пробирался вслед за отцом и вскоре оказался в первых рядах. Дивился парень на моды внутримкадские. Примечал он странных московских оборванцев и раньше, но за Мкадом их было мало, а тут практически каждый третий. По всему видно, что люди респектабельные, хари мытые, наетые, а одежда вся в заплатках небрежно нашитых, с обтрёпанными краями и торчащими нитками. У бедняков латки не редкость, но здесь заплаты были повсюду, даже в тех местах, где одежда обычно не рвётся, будто нарочно нашили. А у иных платье вовсе сострочено швами наружу. Портные ли настолько оборзели, что не стесняются втюхивать сшитый по пьяни товар, то ли горожане прибедняются, чтобы не утесняли поборами злые власти? Лесной парень едва голову не сломал, но так и не докумекал. О том лишь Жёлудь догадался, что на рынок москвичи специально притопали на суд поглазеть. Недаром судилище было так помпезно обставлено. Для привлечения народа делалось — насладятся зрелищем, захотят хлеба (тут же сновали лоточники с калачами, пирожками и ватрушками, да продавцы кваса и сбитня), а потом разойдутся по лавкам товар смотреть и что-нибудь обязательно купят.

Чуть в стороне от палача занимал место мытарь с железной кассой, в которую по приговору суда ссыпал штраф скособоченный мутант. Пока полётчик отвечал деньгами за упоротый косяк, рыночный стражник вывел на аркане давешнего грамотного мальчонку. За ним вышел рыжий охранник и тётка лет сорока. Судья заглянул в бумажку, громко стукнул деревянным молотком для привлечения внимания.

— Что у нас там? — уточнил он.

— Воровство, ваша честь, — сообщил прокурор.

— Слово предоставляется обвинению, — размеренно и раскатисто объявил старец.

Прокурор поднялся.

— Сего дня отрок по прозванию Шкет злонамеренно ухитил с прилавка книжного магазина Василисы Никитиной роман «Растяпа». На призывы прекратить преступное деяние Шкет не реагировал, был задержан сотрудником охраны Рыжим Шухером и доставлен в опорный пункт для составления протокола. В ходе следственных мероприятий Шкет оказывал сопротивление, вину свою не признал и проводил криминальную агитацию среди сотрудников правоохранительных органов. Учитывая особый цинизм заявлений подсудимого, сопряжённый с доведённым до конца преступным деянием, прошу суд рассмотреть личность правонарушителя не только как злостного похитителя имущества, но и со стороны идейной направленности, сопряжённой с явным малолетством и потому особо опасным в общественном плане.

Толпа заинтересованно вытянула жала, присмотрелась к малорослому преступнику, а судья молвил:

— Слово предоставляется подсудимому. Рассказывай как было дело.

— Я книжку почитать взял. Я бы вернул, — мальчонка шмыгнул носом.

— На то была договорённость с правообладателем?

— Не было, — выкрикнула тётка. — Схватил, и наутёк.

— Я Шухера испугался, не успел сказать. Боялся, что поколотит, вот и побежал, а тут этот дерётся.

— Кто?

— Вот этот дядька, — мальчонка указал на Щавеля.

— Вот как? — судья обратил молоток власти на толпу. — Покажись нам.

Щавель вышел и предстал перед судом.

— Ты поймал?

— Я.

— Похвально, — кивнул судья. — Как звать тебя?

Старый лучник бесстрастно назвал своё имя.

— В связи с вновь открывшимися обстоятельствами к делу приобщаются показания второго свидетеля. Охранник Шухер, доложи суду, как ты поймал вора.

Рыжий страж доложил, как по писаному, видать, привык выступать в суде.

— Находился рядом с книжным магазином и, заметив убегающего грабителя, начал преследование. С помощью вот этого гражданина, — указал Рыжий Шухер на Щавеля, — произвёл задержание, изъял похищенную книгу и доставил в опорный пункт. Вскоре туда явилась потерпевшая, опознала свой товар и грабителя.

— Слово предоставляется свидетелю Щавелю.

— Стоял в торговом ряду, услышал крики. Решил оказать содействие органам охраны порядка и совершил задержание крадуна, — по-простому доложил тихвинский боярин.

— Защита? — по-приятельски небрежно осведомился судья.

— Уважаемый суд, — адвокат поднялся и даже как будто проснулся. — Ваша честь, дорогие свидетели и почтеннейшая публика. Не имея намерения отрицать очевидные факты, прошу обратить ваше внимание на возраст подсудимого. Обладатель столь юных лет не может иметь ясного представления о частной собственности и осознания всей полноты ответственности за посягательство на неё. Со слов подсудимого, он действительно договорился с продавщицей, но был неправильно понят, испугался охранника и побежал. Находясь в состоянии аффекта, подсудимый не догадался положить книгу обратно на прилавок, а инстинктивно прижал её к груди, как мать прижимает дорогое ей дитя, и спасался бегством до тех пор, пока путь не преградил кулак этого решительного человека, — указал адвокат на Щавеля. — Учитывая вышеизложенное, возраст подсудимого, отсутствие злого умысла и незаконченность предступного деяния, я прошу максимально смягчить наказание и считаю, что достаточно будет ограничиться общественным порицанием.

— Протестую, ваша честь! — выкрикнул прокурор.

Толпа оживилась.

«Хорошо устроен балаган, — сохраняя невозмутимое выражение лица, Щавель с величайшим интересом наблюдал за аттракционом. — В Тихвин бы их завозить на ярмарку, да судить при всём честном народе воров, которые до праздника в яме накопятся. А то казним прилюдно, да судилища завлекательного нет».

Прокурор тоже встал, опёрся о стол, навис над ним. Вперился взглядом в толпу.

— Прошу обратить внимание, — повёл он речь настолько зловещим тоном, что толпа затаилась и навострила уши, — на предмет открытого хищения имущества, то есть не кражи, а беззастенчивого грабежа. Предметом стала книга! То есть подсудимый совершил не только хищение частной собственности, но и, вкупе с ним, хищение интеллектуальной собственности. Поскольку интеллектуальная собственность нематериальна и может быть украдена на раз-два-три и бессчётно, преступление является законченным, а похититель может быть признан не только грабителем, но и книжным пиратом!

Толпа загудела.

Обвинитель опустил зад на стул.

Судья выдержал эффектную паузу, давая народу осознать и выговориться.

— Какой неожиданный поворот дела, — прокомментировал он, разогревая публику. — Присвоение интеллектуальной собственности и книжное пиратство.

Толпа зашумела.

— Что скажет по этому поводу обладатель прав, вернее, обладательница? Василиса, доложи суду и народу, открывал ли подсудимый книгу в твоём присутствии?

— Открывал, — закивала книжная тётка. — Взял с прилавка, раскрыл, листать начал. Я говорю, хошь читать, плати, потом читай. Он не слушает. Я вижу, что у меня эту тилектуальную собственность отнимают и товар грязными руками лапают, хотела отобрать, а он, паршивец, убёг.

— Ну и что, что читал, — не стерпел мальчонка. — Я бы книгу вернул. За погляд денег не берут. Небось, не убыло бы от книжки, если б я прочёл.

— Сколько тебе лет, сынок? — пренебрежительно осведомился судья.

— Больше, чем тебе, — Шкет сморщил личико в злобную гримасу. — Я до Большого Пиндеца родился.

— А сохранился на все тринадцать, — философски, но немного грустно констатировал судья. — Сколько бы ты ни прожил, но, если мыслишь как тринадцатилетний, это говорит о том, что ты дурак от рождения.

Адвокат кинулся на помощь:

— Ваша честь, прошу обратить внимание на неразвитость головного мозга подсудимого, законсервированного в древние времена воздействием живительной радиации.

— Принято!

Судья оглушительно стукнул киянкой. Должно быть, на кафедре у него лежала специальная подставка, которая громко резонировала.

— Однако неразвитость головного мозга не освобождает от ответственности, — продолжил он. — Кроме того, подсудимый жил больше трёхсот лет и за это время мог накопить огромный жизненный опыт, при наличии которого апеллировать к недееспособности подсудимого неправомерно. Подсудимый, если бы тебе удалось вынести книгу с рынка, ты бы стал её читать один, в свое вонючей берлоге по одеялом, храня как величайшее сокровище и более не показывая никому, или поделился бы приобретением с ближними?

— Поделился! — воскликнул Шкет. — Неужели б утаил знание? Прочёл сам — передай другому. Только так можно познакомить окружающих с интересными сведениями, сделать людей умнее, а мир лучше.

От этих слов зевак будто морозом прибило, они аж попятились, только Щавель остался недвижим.

— Пират! Пират! — зашептали в толпе.

— То есть ты хотел довести злой умысел до конца и распространять информацию бесплатно? — старый судья вбивал гвозди твёрдой рукой.

— Да, — книжный пират, вынужденный прозябать в обличии малолетнего дурачка, не отступился от принципа. — Information must be free!

Деревянный молоток снова опустился.

— Подсудимому предоставляется последнее слово!

— Читайте книги, книги — источник знаний! Те, кто запрещает свободное чтение, чтение без ограничений, хочет сделать вас глупее, чтобы вы не могли понимать очевидные вещи, не иметь своего мнения, соглашаться со всем и всему подчиняться. Запрет на свободное распространение информации лишает вашу личность яркости и оригинальности, превращая в стадо покорного быдла.

— Довольно! — молоток уже взлетал и опускался, но мальчонку было не заткнуть. — Подсудимый лишается слова. Стража! Заткни ему рот.

Слова злодея расшевелили толпу. Пришедшие поглазеть на суд проникались словами обвиняемого, осознавали, смотрели на себя со стороны. Отчего хотелось не только предаться утешительному шоппингу, но и пойти в ближайший кабак накатить.

Улавливая настроение масс, ведущий стал сворачивать представление.

— Воровство интеллектуальной собственности делает книжный бизнес убыточным, — заявил судья, дождавшись, когда малолетнему агитатору забьют в рот деревянный кляп. — Если производителям интеллектуального продукта не будут платить, они не напишут новых книг, а пойдут в золотари или в плотники. Значит, не будет просвещения и мир погрузится во тьму невежества. Управлять покорным стадом опущенного до скотского состояния народа будут манагеры, засылающие к нам книжных пиратов. Учитывая особую тяжесть злого умысла, сопряжённую с цинизмом и невыносимой жестокостью далеко идущих планов управленческого характера, я приговариваю сталкера Шкета за грабёж и книжное пиратство к черенкованию. Приговор привести в исполнение немедленно!

С мальчонки содрали штаны, подтащили к пыточным козлам, прикрутили вязками в позе толераста. Палач примерил на глазок и выбрал на стойке подходящий по размеру кол, в котором угадывался черенок от лопаты.