Шприц купили в аптеке. Новенький, шведского производства, он был разобран на части, бережно обёрнутые в вощёную бумагу, и хранился в жестяной коробочке, переложенный ватой. Предусмотрительные шведы укомплектовали его тремя иглами разной длины и диаметра. В аптеке получилось дешевле, чем с рук, где допиндецовые шприцы из поцарапанной мутной пластмассы предлагались по цене здорового раба.

— Дело сделано, — Щавель уложил покупку в сидор. — Забираем Филиппа, и ну его к бесу этот базар.

Жёлудь был полностью согласен. Голова опухла от мельтешения толпы, нечеловеческих рож мутантов и куда более жутких обитателей Бутово. Циклопы, манагеры, и прочие недобитые жертвы радиации наподобие трёхсотпятидесятилетнего мальчика вызывали у лесного парня душевное отравление почище, чем от разглядывания журналов для эльфийских девочек «Космополит».

Филиппа нашли в рядах, под неусыпным надзором Ивашки и Петра. Бард с печатью 666 на челе более не стоял с зарядниками навытяжку, а слонялся, прицениваясь к древнему дрэку. Заприметив Щавеля, ринулся к нему с хмельным энтузиазмом.

— Сделал? — спросил Щавель.

— В лучшем виде! Сдал кольцо и обе фигнюшки.

— Деньги, — потребовал командир.

Филипп выудил туго набитый кошель и заметно расстроился, из чего Щавель сделал вывод, что бард не закрысил. Не от великой честности, конечно, а по боязни.

— Зашёл в бар, подваливаю к осетину, — Филипп быстро осваивался на новом месте и тараторил как со старым знакомым. — Так и так, говорю, Сан Иналыч, люди с рынка подсказали к тебе обратиться. Сам-то я в Москве первый день, не знаю ничего. Зашёл поинтересоваться чё почём. Показывай, говорит, что там у тебя. Я хабар вывалил. Из склепа Бандуриной в Лихославле, сам брал с товарищами. Рассказал, как было дело. У него аж руки затряслись. Никому не болтай, говорит, тут всюду жульё, обманут, никому верить нельзя, мне можно. Говорю я ему: а я чё, я ничё, моё дело предложить товар на рынок. Сан Иналыч цену сразу дал хорошую, я ему хабар скинул. В Москве, спрашивает, остановились? Не, говорю, за Мкадом, в «Балчуг-Немчиновке», братва опасается в город лезть. Посмеялись да разошлись. Договорились, что завтра принесу остальное.

— Договор дороже денег, — улыбнулся Щавель так, что у Филиппа душа ушла в пятки. — Смотри, не обмани Инал Саныча.

— В Москве толсто троллят, да худо едят, — злобно пробормотал бард, когда понял, что над ним пошутили.

* * *

Заполночный постоялый двор был насыщен тяжёлой вонью немытых странников, миазмами, исторгаемыми постояльцами из четырёх отверстий, храпом, сопением, зубовным скрежетом и кряхтением полатей под ворочающимися в дурном сне телами.

В козырном углу под разнобожными образами желтела дежурная лампадка. Её убогое мерцание почти не разгоняло тьму, но Щавель углядел, как завеса на входе приоткрылась. В спальню проскользнула тень. Ни шарканья подошв, ни скрипа половиц — незримый пришелец двигался вдоль лежака и вглядывался в лица, он превосходно видел в темноте. Щавель закрыл глаза, притворяясь спящим. Скорее щекой почувствовал тепло, чем услышал приближение сталкера. Тепло отдалилось — крадун переместился к Филиппу. Щавель учуял его запах, сталкер ужинал манкой на молоке и белым хлебом. Приоткрыв глаз, Щавель различил склонившуюся над бардом тень, ловкие пальцы шарили по карманам. Затем рука нежно приподняла голову Филиппа, другая потянула сидор.

В ту же секунду нож Понтуса Хольмберга прибил её к доске. Сталкер рванулся и пронзительно закричал, но Щавель навалился на навершие и несколько раз ударил кулаком в живот.

— Вор! Я поймал вора! — громогласно возвестил он.

Сталкер согнулся, потеряв дыхание, присел, но клинок прочно держал его, приколотив к полатям, как злой ребёнок пришпиливает иголкой жука.

Вокруг всё зашевелилось, рыпнулся придавленный Филипп, шустро выбрался из-под Щавеля — сказывался опыт кабацких потасовок. Мужики повскакали, кто-то запалил свечку.

— Я поймал крадуна! — повторил Щавель.

Постояльцы обступили вора, принесли огня. Сталкер оказался тонкокостным, стриженным под горшок мужиком с гладко выбритым лицом и непомерно большими, чуть навыкате глазами никтолопа.

— Здравствуй, Лелюд, — сказал Щавель.