Сладкоголосое пение барда под мелодичный звон гуслей влетало со двора через раскрытое окно. Ветерок колыхал кисейную занавеску. Щавель лежал в постели и чувствовал умиротворение.

С окончания московской спецоперации минуло более суток. Дружинники заняли оборону на постоялом дворе, зализывали мелкие раны. Если бы не тройка Первуши, без вести пропавшая в подземельях метро, набег на Орден Ленина прошёл бы без потерь. Ратники восхищались старым лучником, одно присутствие которого вдохновляло на подвиги, а мудрое руководство обещало удачу в бою. Сотник Литвин видел, кого почитают своим настоящим командиром его подчинённые, и нервно грыз усы.

Ненавязчиво и категорично боярин взял бразды правления в свои руки. Если Щавель и Литвин отдадут два противоречащих приказа, сотник знал, чей исполнят бойцы. Ревность терзала его. Литвин сделался неразговорчив и всё больше мрачнел.

Альберту Калужскому выпала нелёгкая работа — лечить Мотвила. От сгоревших волос кожа на голове шамана пошла волдырями, но не это беспокоило доктора. Страшные ожоги на месте вытекших глаз воспалились и кровоточили. Альберт пытался вообразить, до каких зверств дошли лесные дикари из Ингерманландии, но фантазия отказывала ему, а бывшие в храме дружинники ещё больше запутывали, пересказывая бой каждый на свой лад. Словно сговорились не раскрывать деталей и цели варварского истязания, которому подвергли Мотвила. Ратники симпатизировали Щавелю. Альберт замечал это. Людоедский ритуал, когда Щавель разделил между воинами сердце и печень ещё живого циклопа, сплотил причастившихся вокруг кормильца. Не уберёг от падения Отец Небесный! Или Отцу Небесному всё равно? Альберт мучался сомнениями, сплёвывал через левое плечо и очерчивал напротив сердца обережный круг. Он не отходил от ложа Мотвила, который метался в бреду и не приходил в сознание. По приказу Щавеля доктор вырезал из мышечных тканей семь камней Силы. Более повреждений лепила наносить отказался, чтобы у организма больного осталась возможность сопротивляться микробам. Однако энергетическая аура спала, возле постели шамана стало можно находиться, не опасаясь поджариться. Заботливо перевязанный, обёрнутый тряпицами, пропитанными целебными мазями, Мотвил боролся с горячкой.

Щавель откинул одеяло. Сел. Машинально потёр грудь. Удар Мотвила пришёлся по сердцу и должен был убить, но почему-то не убил, а только отбросил на несколько шагов и лишил сознания. Последствий, кроме лёгкого синяка, Щавель не замечал, хотя и прислушивался к голосу тела. Никаких последствий. И это хорошо.

В четырёхстах семидесяти верстах полёта вороны светлейший князь Великого Новгорода колдовал в козырном углу. Крепко воткнутый в дубовую стенную панель булатный нож Щавеля был практически очищен от ржавчины заботливой княжеской рукой. Лучезавр бережно, чтобы не стронуть нож, протёр клинок ватной палочкой, смоченной в шведском машинном масле. Давно надо было сделать. Удивительные мысли приходят, если долго смотреть на своего Хранителя! Отступил, упёр руки в боки, с чувством выполненного долга полюбовался на искусную работу. Душа его пела.

* * *

— Расскажи мне, последний член, — Щавель присел на постель в нумере Тибурона и в упор уставился на пленника, с которого уже сняли красный галстук, — Ордена Ленина, как можно подробнее о Мотвиле.

— Ты меня отпустишь? — нервно выпалил Тибурон. — Ты ведь дал обещание.

— Я исполню договор. Будем уходить, оставлю тебя здесь. Дальше крутись как хочешь. Если что, Москва рядом. Можешь вернуться и устроиться, как жертва Ордена, при новом правительстве. Район ты знаешь, окажешься полезен.

— Не получится, — с сожалением уронил ренегат.

— Полагаешь, не свалят Ленина?

— Отобьётся. Вы наскоком взяли, когда не ждали, и напали изнутри. Сейчас Легион Младых уйдёт в тоннели метрополитена и будет исподтишка долбить захватчиков. Так было не раз и всегда партизанская тактика оправдывала себя. Не думаю, что я долго протяну в оккупационном правительстве.

— Как считаешь, остановили железнодорожный ход? — с ледяной откровенностью поинтересовался Щавель.

Тибурон кивнул.

— Им теперь долго будет не до железной дороги. Это как сжечь избу вместе с тараканами. Если ты всегда станешь действовать такими избыточными методами, боярин, то придёшь к успеху.

— Кто-то должен, — обронил Щавель.

В последний раз он увидел Тибурона ночью, когда вышел оправиться и различил загадочную возню в нумере колдуна. Клинок работы Понтуса Хольмберга из Экильстуны мгновенно обнажился. Щавель осторожно толкнул дверь, отступил за притолоку, чтобы не ткнули чем-нибудь острым. В нумере горела свечка. Заглянул.

Каторжник Удав Отморозок тискал в объятиях Тибурона, обхватив его под мышки. То ли помогал колдуну встать на слабые ноги, то ли радовался встрече, не сдерживая чувств. Нетопырь на его плече заверещал. Влюблённая парочка встрепенулась.

— Погоди-ка, — Удав попытался опустить Тибурона, чтобы изготовиться к бою, но колдун нежно стиснул объятия, не позволяя высвободиться.

— Без глупостей, — шепнул он своему другу и укоризненно напомнил Щавелю. — Ты обещал!

— Я слово своё держу, — холодно сказал старый лучник. — Можете уходить.

Тибурон успокаивающе похлопал Удава по спине, разжал хватку. На подгибающихся ногах покидал шмотки в сидор. Каторжник настороженно ждал подвоха со стороны командира. Щавель демонстративно убрал нож.

— Ай, ловкач, фишку обошёл, — похвалил он ночного гостя, чтобы Отморозок отвлёкся и сдуру не учинил буйства. — Как ты нас нашёл?

— Добрые люди подсказали, — вымолвил каторжник.

— Мир не без добрых людей, — признал Щавель. — Идём, я вас провожу до ворот.

Спустились в трапезную. Бодрствующая смена повскакала. Щавель движением длани унял воинов, потянувшихся было к мечам при виде раскуроченной суровой житухой хари каторжника, словно свитой из полос копчёного мяса. Удав придерживал под локоть ковыляющего Тибурона, а тот мужественно цеплялся за перила и высоко вздымал голову, чтобы дружинники запомнили его таким.

Нарочито позёвывая, с деланной ленцой ратники вышли следом во двор, чисто на всякий случай. По приказу Щавеля фишка отворила калитку. За ней обнаружился смиренно ждущий китаец, тихий как тень.

Тибурон остановился, потянул Удава. Наступила пора прощания.

— Будь здоров, боярин, — глаза Тибурона сверкнули. — Делай что должен, и будь как будет. Берегись сына.

— Всех благ, — буркнул Удав.

Нетопырь на его плече пискнул.

«К солнцу грязь не липнет», — продумал охранную мантру Щавель, не дрогнув лицом. Особенно ему не понравилось напутствие птицы ГРУ.

— Доброй вам дороги, — ответствовал он.

Парочка вышла за ворота. Тибурон с Удавом о чём-то пошептались, каторжник повернулся задом и чуть наклонился. Колдун с удивительным проворством вскарабкался к нему на закорки и поехал верхом. Удав нёс его без напряжения — измождённый навек в клетке цокольного этажа ренегат Ордена Ленина весил мало. Ли Си Цын, нагруженный мешками с поклажей своей и Удава, едва поспевал за ними. Китаец смиренно вздыхал и плотоядно поглядывал на летучую мышь, словно черпая силы из каких-то приятных ему мыслей.

— Опять проспали разбойника, — ледяным тоном процедил командир стоящим на фишке бойцам. — Передайте своему десятнику, что я объявляю вам два наряда вне очереди.

— Есть! — вытянулись ратники по стойке смирно: пятки вместе, носки врозь, копья к ноге.

«Бардак в подразделении», — подумал Щавель и ушёл спать.

* * *

— Погляди, каких я рабов укупил! — прогудел Карп, горделиво выпятив пузо. Работорговец повёл Щавеля и Литвина на конюшню, где под надзором обозника хранился живой товар. — Сильные, здоровые. Зубы у всех целы, лом перекусят. Один даже грамотный.

— Грамотный побежит, — заявил Щавель как можно более безразличным тоном.

— Этот не побежит, — сбить цену у матёрого раболова было делом непростым, маэстро товароведения мог обосновать практически любой довод. — Он курский, курские не бегают. Я же сам отбирал! Высший сорт.

Командир и сотник остановились перед сидящими вдоль стены мужиками, закованными в ошейники, через кольца в которых была продета тонкая цепь. Головы рабов обвивали повязки. По торговому закону, караванщики срезали со лба клеймо предыдущего владельца, когда покупали товар на рынке. Беглого раба было легко опознать по лбу со шрамами и, если тот не мог предъявить вольную грамоту, любой человек имел право невозбранно присвоить пленника себе или казнить. Если же на лбу осталось клеймо, закон обязывал нашедшего вернуть раба хозяину, а хозяина — выплатить вознаграждение нашедшему. По дорогам и весям рыскало немало охотников на беглых рабов. Сбиваясь в ватаги, они не гнушались разбоем. Их никто не любил, ни рабы, ни вольные.

На собранные вскладчину деньги Карп приобрёл семерых. Можно было довести до Великого Мурома и продать на рынке мужиков, положившись на опыт работорговца, а выручку поделить сообразно вложенной доле, но Щавель предпочёл забрать своё имущество, чтобы иметь волю распорядиться им по своему усмотрению. Риск недополучить прибыль таким образом возрастал, но командира заботило другое. До Мурома надо было ещё дойти, а по дороге могло случиться многое. Вдруг звери или война. Щавель больше полагался на свой пригляд. Ему причитались два раба и небольшая сдача. Карп покривился, не хотел расставаться с деньгами, но деваться некуда, старый лучник был в своём праве.

Вернулись в конюшню. Щавель выбрал дюжего камнетёса из-под Белгорода. Поймал на себе взгляд чернявого раба, о котором говорили, что он грамотный. Невольник с живым интересом следил за отбором, тогда как остальные мужики тупо пялились в пол.

«Взор какой осмысленный», — подумал Щавель. Вкрадчиво ступая, подошёл к чернявому, встал напротив, оценил гладкое лицо с чистой кожей, аккуратные кисти с неразбитыми работой пальцами. Невольник с любопытством рассматривал его.

— Откуда ты, скотина? — осведомился Щавель.

— Из Курска.

— Убежишь при случае?

— Зачем? — искренне изумился раб. — Если мне дают работу, стол и кров, зачем я буду бросать всё это? На воле меня ждёт голод, нищета и казнь. Плохой, негодный обмен, я считаю.

«Потомственный», — понял Щавель и уточнил:

— У тебя вольные в роду были?

— Отец и дед по материнской линии.

— Этого я тоже беру, — заявил Щавель.

Знатный работорговец напыжился и прогудел:

— Грамотный дороже.

— Договоримся, — многозначительно возразил Щавель.

Во дворе ударили по рукам. Карп заломил было цену на тысячу выше рыночной стоимости простого пахаря, но Щавель после короткого торга сбил наценку до трёхсот рублей и лишь по заключении сделки почувствовал себя обманутым.

Зашагал в нумера. На нижней ступеньке крыльца примостился Лузга и — невиданное дело! — раскуривал цигарку, скрученную из московской газеты.

— Ты никак курить начал? — удивился старый лучник.

— Закуришь тут с вами, — огрызнулся оружейный мастер, чиркая зажигалкой, сработанной из гильзы от пулемётного патрона. — С твоими закидонами не только закуришь — поседеешь и портки замучаешься стирать.

— Какие же они мои? — улыбнулся Щавель. — Как говорится, кто в Москве не бывал, тот и страха не видал.

— Фартит с тобой, старый, на диковинных чертей, — Лузга затянулся махоркой, мечтательно выдул дым длинной струёй в небо. — Вот собрать бы Тавота, Лелюда, Мотвила вместе, да сжечь…

— Сжечь… — Щавель помедлил, словно разделяя грёзы товарища, но затем стряхнул наваждение. — Пойдём клеймить рабов.

— Я за любой кипишь, кроме голодовки, — охотно поднялся Лузга. — Двинули. Всё равно заняться нечем.

Поднялись в нумер. Старый лучник распустил устье сидора, покопался в глубинах его нутра, вытащил кожаный кисет. Размотал сыромятный шнурок, вытряхнул на ладонь потемневшую, с фигурными прорезями железяку на длинном винте. Это было личное тавро боярина Щавеля.

— Возьми в обозе ручку, — поручил он Лузге. — И тащи её к доктору.

Нумер, в котором содержали недужного шамана, располагался в конце коридора. Щавель застал у постели больного деловито перебирающего снадобья лепилу. Альберт Калужский разложил мешочки с солями, развернул тряпицы с засушенными кроказябрами и свёрточки с вялеными шнягами. Нюхал, перебирал, пробовал на зуб, исследовал сохранность органолептическим методом. В углу, в кадушке засаливалась голова Дележа, из которой доктор выскреб весь мозг. Признанный лекарь без дела не сидел.

— Как наш больной? — Щавель беззвучно возник на пороге, прошёл в нумер, втягивая ноздрями зловоние хвори.

Лепила засуетился, провёл командира к ложу шамана. Мотвил недвижно лежал, ровно и глубоко дыша.

— Жар сбил, — шепнул Альберт. — Даю опий, чтобы спал. Второй день, пока рано о чём-то говорить, но, думаю, поправится, если его не трогать.

— Придётся кантовать, — отрубил Щавель. — Завтра с утра едем дальше.

Альберт сокрушённо цокнул, помотал башкой.

— Поправится, — сказал Щавель. — Если сдохнет в дороге, отправим голову светлейшему вместе с головой Дележа.

— А если поправится?

— Продам как раба в Великом Муроме. Сейчас и обращу его в свою собственность.

Он достал из кармана тавро, зажёг лампу.

— У тебя вроде резьба восьмёрка была? — негромко спросил прокравшийся в нумер Лузга.

— Восьмёрка.

Щавель взял у него металлический пруток, всаженный в деревянную рукоять. На другом конце прута имелось отверстие с резьбой. Ввинтил тавро. Положил на огонь лампы.

— Размотай ему лоб.

Доктор осторожно, чтобы не разбудить дремлющего в наркотическом забытье шамана, снимал повязки, пока они не стали прилипать к коже. Этого было достаточно. Лоб от бровей до линии роста волос остался не опалён и чист от гноя. Лузга глумливо оскалился и зачем-то бережно на него подул.

Когда тавро раскалилось, Щавель снял его с лампы, установил знак в правильном положении и быстро и крепко прижал его ко лбу Мотвила. Кожа зашипела, вверх потёк сизоватый дымок, потянуло жареным. Раб забился и заорал.

— Ничего так получилось, — оценил Лузга.

— Нормально, — Щавель осмотрел клеймо и нашёл его чётким, глубоким и ровным. — Если первое как надо легло, значит, рабство будет удачным. Пойдём, заклеймим остальных.

Оставив доктора исцелять недужного раба, Щавель с верным Лузгой удалился метить имущество.

— Хорошо быть боярином, — пробормотал ему вслед Альберт Калужский.

* * *

Ворота постоялого двора растворились и ратники начали выводить коней, чтобы строиться в походную колонну, когда с Ковригинской дороги резво подкатила телега.

— Успели! Хвала Ктулху, успели!

Первуша, Вторяк и Третьяк спрыгнули с телеги, оставив на сене броню и щиты. Братья были при мечах и выглядели помятыми, но здоровыми.

У Щавеля отлегло от сердца.

Ратники бросились к товарищам, которых не чаяли видеть живыми после того, как оставили в прикрытии в подземном аду.

На своей кобыле подъехал Щавель.

— Приказание выполнено, — доложил Первуша командиру. — Продержались на блок-посту до полудня. Демоны выли, стучали в ворота, да не прорвались. Думали, они нас потайными норами обойдут, не обошли, не было у них лазеек. Мы отступили на соседнюю станцию, поднялись на поверхность, уничтожили караул. В городе уже война шла. Что творилось… Не передать. Резня, треножники ступают, жгут всё подряд. Один треножник сбитый валяется. Кругом мародёры, зомби, каратели. Даздраперма Бандурина на коне скачет, а с ней манагеры. Юные ленинцы бегают. Рвут друг друга в клочья. На нас внимания почти не обращали. Пробились из зоны боевых действий. Укрылись на ночь в клети. Утром двинулись на север. Еле вас нашли. Думали, не догоним.

— Объявляю благодарность!

— Слава России!

— Встать в строй!

Братья вздели брони, оседлали коней, заняли своё место в десятке.

— Командуй, — бросил Щавель Литвину и отъехал во главу колонны.

— Строиться! — сотник промчался на лихом скакуне вдоль линии всадников, осмотрел обоз, развернул коня. — С места с песней! Шагом! Марш!

Заскрипели телеги. Словно нехотя караван пришёл в движение и двинулся в проклятую всеми богами Великую Русь.