Чем в представлении обывателя является революция? Для постсоветского человека концепт революции связан, прежде всего, с образами Великой Французской революции 1789 года, с грандиозными движениями народных масс, толпами, штурмующими центры власти, открытой конфронтацией политических акторов, взятием условной «бастилии», «банков и телеграфа», расправой над угнетателями и торжеством справедливости, мифология которой была сначала распространена пропагандой на «Октябрьскую социалистическую революцию» 1917 года, а позже, подспудно, и вовсе на всякие революционные события.

Рассматривая же первые этапы комплекса революционных событий 1899–1923 гг., мы не находим подтверждения своим ожиданиям, питаемым еще советскими мифологемами. Например, зададимся вопросом, кто был основным актором событий так называемой «Первой русской революции» 1904–1907 гг.? Возможно, следуя за некогда модным трендом, следует рассматривать революцию 1904–1907 гг. как революцию интеллигенции? Действительно, большинство поддержавших революцию партий и общественных объединений (например, Союз союзов Милюкова) были, преимущественно интеллигентскими. Однако на тот момент они не обладали значительным социальным ресурсом.

Возможно, следует зайти со стороны сюжета пролетарского движения, следуя советской традиции? Но о каком пролетарском движении может идти речь, когда, в сущности, никакого пролетариата, достаточно мощного, чтобы стать основным движителем революционных событий, на тот момент не существует. На тот момент это чуть более 3 % населения, компактно проживающего в крупных городских центрах.

Возможно, оставаясь в этом же мейнстриме, следует обратиться к сюжету крестьянства? Действительно, со стороны этот вариант может показаться достаточно жизнеспособным – крестьянство составляло около 80 % населения страны, да и уже не вызывает споров, что крестьянское движение крепло и нарастало. Однако крестьянская «акция» не имела политических лозунгов. Преимущественно, крестьянское движение представляло собой порубку леса (например, помещичьего).

И.Е. Репин.

Портрет В.К. Плеве.

Тогда что же нам остается? Чтобы понять, в чем было дело, обратимся непосредственно к назревающим революционным событиям. В 1904 году эсеры убили нелюбимого многими министра внутренних дел Вячеслава Константиновича Плеве.

Пришедший ему на смену кн. Петр Дмитриевич Святополк-Мирский объявляет о «конце эпохи» и наступлении новой «эры доверия к обществу». Новый министр санкционирует созыв Земского съезда, ослабляет цензуру. Как следствие, уже созревшее на тот момент общество начинает дышать радикальными изменениями, начинает ожидать от властей все большего, большего, чем власть способна была дать. Но такое открытие шлюзов, чтобы «выпустить пар» вовсе не способствовало спаду напряжения. Напротив, общество еще сильнее радикализируется, исчезает понимание четких правил политической игры «никто не видит краев». Как следствие, происходят революционные события 1905 года, встреченные полной неопределенностью.

Курьезный случай, рассказанный историком Кириллом Соловьевым: «В сентябре 1905 года в здании Московской консерватории проходит конференция, посвященная вопросу наиболее подходящего оружия для совершения террористических актов. Перед зданием консерватории собирают деньги на помощь жертвам террора. Государственного, само собой».

Не будем останавливаться на тех событиях подробно, фактология известна всем достаточно хорошо: стихийные волнения января 1905 года, рескрипт Булыгину и создание Думы в феврале, работа Особого совещания во главе с графом Дмитрием Сольским, Земский съезд, манифест 6 августа 1905 года, фактическая потеря управляемости в Москве, октябрьская стачка, манифест 17 октября, выборы в Думу, декабрьские события в Москве и пр. Весь неспокойный год под знаменем неопределенности.

Таким образом, как ни парадоксально, основным актором революционных событий тогда являлась сама власть.

Отсюда феномен революции необходимо понимать не как проблему движущих сил, но как комплексное явление, кризис, вызванный неспособностью одной из частей единого политического «общественного организма» – власти – принять и ответить на вызов времени, определив актуальную политическую повестку дня через формирование общественного мнения.

Строго говоря, к окончательному слому государства зимой 1917 года, Россия уже не была монархическим самодержавным государством. Монархические институты существовали формально – в массовом сознании император уже не воспринимался «вторым после Бога» во многом благодаря активным усилиям научной элиты и творческой интеллигенции (виднейшие представители которой были позже высланы из России в 1922 году на так называемом «философском пароходе»). В массовом сознании, многолетними усилиями национальной элиты, монархическая власть была десакрализирована. Российский парламентаризм так и не стал инструментом государственного управления, как например, в свое время в Великобритании, а стал инструментом институализации технологии разрушения государства. Сам режим Николая Второго, опираясь на тысячелетнюю традицию государственности, не считал важным и нужным самостоятельно формировать политическую повестку. Политическая мысль в России в начале ХХ века развивалась без участия государства и под сильнейшим влиянием извне, носила характер революционного радикализма.

Наивно полагать, что после событий 1905 года никто не предпринимал попыток такую государственную политическую повестку сформировать. Тем не менее, маховик революционных событий был уже запущен, а, значит, делать это приходилось методами, затребованными революционным временем – через анализ и формирование общественного мнения. Сегодня такие практики анализа и воздействия на политический процесс называются прикладной политологией. Государство игнорировало прикладную политологию, считая себя выше «новомодных западных увлечений интеллигенции».

В своем письме сестре известного меньшевика Льва Мартова Лидии Осиповне Дан одиозная социал-демократка Екатерина Дмитриевна Кускова позже напишет:

«…Вы забываете, что 9/10 русских людей были не только беспартийны, но они ненавидели партии и партийность. Эту голую в смысле политическом среду надо было прежде всего вычистить. Этой работой мы и занимались. Она была очень трудна…»

Власть была в стороне от «игр с общественным мнением». После 1905 года не существовало никакой условной «партии власти». Конечно, власть не могла совсем оставаться в стороне от этого процесса и участвовала в нем опосредованно – с одной стороны, через полицейскую агентурно-подрывную работу, и, с другой, через неофициальную поддержку праворадикальных сил так называемой «Черной сотни». Этого было критически недостаточно.

Первые организации охранительного толка возникают еще на рубеже 1900 и 1901 годов, но к политической деятельности они переходят лишь после потрясений 1905 года, действуя до этого, скорее, как клубы по интересам, где обсуждались вопросы ультраправой идеологии. (Показательно, что правые силы противопоставляли себя не только левым и либералам, но и созидательным консервативным силам).

Не будем пересказывать содержание учебника отечественной истории, углубляясь в сюжеты истории развития функционирования объединений и их идеологии, рассмотрим основные политические технологии революционного/ реакционного радикализма «справа».

Так выглядело официальное заявление ранней черносотенной организации в 1905 году. Выдержка из «Постановления Народной добровольной тайной охраны царя и благоденствия Отечества», направленного Московскому университету:

«Народная добровольная охрана царя и благоденствия России постановила истребить весь ученый мир по всем городам ее, если он не одумается вовремя, – изменнический, предательский мир, мир, влекущий за собой гибель Отечества».

Не вызывает удивления и одно из трех организационных начал движения – «Тайный террор с тайным преданием смерти. Мы угрожаем смертью каждому врагу-крамольнику, как и они нам».

Проявлялся массовый террор через печально известные погромы. Так выглядела переписка членов старейшей праворадикальной организации «Русское собрание» (позже партии, «дожившей» вплоть до 1917 года) юриста Бориса Владимировича Никольского и епископа Антония Волынского. Никольским пишет:

«Самоуправство и самосуд: вот единственное, что остается сторонникам порядка и закона… Быть консерватором нынче, значит быть по крайней мере радикалом, а вернее – революционером».

На что следует ответ христианского епископа: «С Вашей точкой зрения на народную месть я вполне согласен и отстаиваю ее перед другими».

Позже епископ Антоний напишет: «Частная инициатива должна начинаться с запаса оружием и с линчевания первоклассных артистов революции!».

То есть, по сути, декларируя охранные функции и несмотря на опосредованную поддержку госструктур, черносотенцы стали мотором разгоняющим маховик разрушения государства.

В начале 1906 года черная сотня переходит от тактики массового террора к террору индивидуальному. Так, с одной стороны, уничтожалось не «пушечное мясо» революции, но «главари подпольной крамолы» (таковыми ими представлялись все депутаты I Государственной Думы от Петербурга и Москвы, виновник Манифеста 17 октября Витте и пр.)

Кроме того, тактика индивидуальных покушений требовала большей конспиративности, побуждая к лучшей организации (рыхлость и аморфность черносотенных организаций отмечает тот же Никольский в переписке с епископом Антонием).

Позже, несмотря на смену вектора, праворадикалы не отказываются от погромного метода. Продолжается пропаганда и прославление погромов в правых газетах, при этом в официальных заявлениях придерживаясь позиции принципиального непринятия политических убийств. Более того, там же утверждалось, что черная сотня оказывает сдерживающее влияние на погромщиков.

К 1907 году черносотенцы переходят к более политически-агрессивным методам борьбы за общественное сознание. Предпринимаются многочисленные попытки «игры на чужом поле» – ведется работа с рабочим движением. Рабочим сулился переход к свободному труду посредством открытия предприятий, организованных по артельной модели. Для осуществления такого плана предполагалась передача рабочим основных и оборотных средств из казны в «оброчное пользование». Как отмечалось современниками, позиция правых заключалось в следующем: «права рабочего класса следует расширять исключительно в экономической сфере, можно обещать все, что угодно, но реформа не должна коснуться политических рамок».

Черная сотня. Шествие в Одессе.

Конкретное действие в данном направлении заключалось в создании, в пику профсоюзам, союзов «русских тружеников». Вот что свидетельствовал И.Н. Толмачев, одесский градоначальник, член союза «русских тружеников печатного дела» в 1907 году:

«Союз имеет в своем составе лиц исключительного правого направления и оказывает противодействие забастовкам среди типографских рабочих, устраиваемых с политической целью».

Тем не менее, подобная деятельность успехом не увенчалась и к 1909 году большинство подобных объединений развалилось. В качестве причин такого исхода, помимо общего ослабления правых партий, низкий уровень хозяйственной организации, а также не отвечающая актуальным социальным условиям «кадровая политика», блокирующая взаимодействие с консервативной интеллигенцией и буржуазией.

Массовость и размах раннего погромного движения свидетельствовали о высоте авторитета монархии и церкви среди городских масс. Под знаменем черной сотни обнаруживаются такие видные проповедники своего времени, как митрополит московский Владимир, епископ томский Макарий, епископ саратовский Гермоген и пр.

Интересно, что именно этот ресурс использовала черная сотня на поздних этапах. Так, в своих дневниках один из основателей «Русского собрания» писатель А.С. Суворин сообщает о провокации лидера почаевских праворадикалов иеромонаха Илиодора, угрожавшего власти крестьянским походом на Петербург, когда народ:

«…спасая царский трон, может обратить этот трон в щепы, а уничтожая крамольников, он может беспощадно истребить помещичьи усадьбы».

Таким образом, в период 1911–1914 гг. черносотенцы, провоцируя крестьянские вооруженные восстания на Волыни, стремятся уже не только к манипуляции массами, но и манипуляции властью.

К этому моменту у власти приходит осознание опасности черносотенного движения. В секретной инструкции Департамента полиции о внутренней агентуре 1914 года указывается, что агенты, прикрепленные к ультраправым партия «не только не полезны, но и вредны». Именно черносотенцы в большей степени разрушили внутренний политический иммунитет, сформированный синергией народов России к началу ХХ века.

Черносотенное движение было широко известно популизмом и спекуляциями на тему ксенофобии, преимущественно антисемитского характера (вспомнить, хотя бы знаменитые «Протоколы сионских мудрецов»). Погромный антисемитизм катализировал политическое структурирование сионистского толка (позже БУНД стал кадровой основой для многих экстремистских революционных партий). Таким образом, ксенофобская демагогия использовалась как технология консолидации и мобилизации широких народных масс.

Здесь же нашла выход старая мифологема о иудеомасонском заговоре. Таким образом, решался целый комплекс практических задач. Во-первых, в силу своей абстрактности и туманности, фигура условного «жидомасона» позволяла произвольно менять ее сущностное наполнения, в зависимости от ситуации связывая с ней и социалистов, и либералов, и интеллигенцию, и буржуазию, и отдельных неудобных личностей. Во-вторых, антисемитская компонента усиливалась масонофобским элементом (в социальной мифологии масоны – существа еще более монструозные и инфернальные, чем евреи). Так, в правой газете «Казанский телеграф» от 28 мая 1911 года читаем:

«Христианско-арийской цивилизации объявлена беспощадная война, организованное масонами международное сверхправительство достигло к началу XX века такого могущества и влияния, что борьба с ним в одиночку не по силам даже таким колоссам христианской государственности, каковыми являются Россия и Германия. Подчинив своему влиянию почти всю романскую расу, масоны сосредоточили сейчас все свое внимание на обработке германских и славянских народностей, попутно поддерживая революционное движение и в магометанских странах. Под маской борьбы за свободу и под прикрытием теории демократизма, радикализма и социализма масоны объявили войну христианской религии и монархическому принципу, являющимся основами арийско-христианской цивилизации и арийскохристианской государственности».

Нельзя не отметить германофильский элемент данной черносотенной риторики. Современные исследователи склонны объяснять его, с одной стороны, фактом того, что Германия на тот момент являлась носительницей схожей с черносотенным идеалом монархической модели, и, с другой стороны, необходимостью заигрывания с дворянами немецкого происхождения, удельный вес которых в государственном аппарате был достаточно ощутим [позже, во время Первой мировой войны, дабы «отмыться» от компрометирующих их германских симпатий, распространенная риторика «борьбы с германским засильем» была дополнена «борьбой с германским и еврейским засильем»].

В Российской империи как в государстве интернациональном, объединяющим в подданстве многие вассальные земли и народы, идеи радикального национализма с прямой проекцией на корону разрушали саму основу сознания имперской нации. Синергическая формула «Русские подданные всех национальностей и вероисповеданий», вырождалась в деструктивный лозунг черносотенцев «бей жидов – спасай Россию». И это освящалось отдельными представителями церкви (!).

Сам Николай Второй дистанцировался от праворадикалов. Не раз они пытались воспользоваться памятными торжествами по случаю юбилея того или иного исторического события с целью расширения своего влияния на власть. Тем не менее, например, им было запрещено участие в официальном праздновании 300-летия дома Романовых в Зимнем дворце (собирались поднести царю хлеб-соль) и 200-летия Полтавской битвы (собирались провести съезд русского народа).

Выборы в I Государственную Думу правые радикалы бойкотировали полностью. Тем не менее, со временем пришло осознание невозможности тотального бойкота нарождавшейся системы парламентских отношений. Поэтому, уже на выборах во II Думу правые силы смогли провести 63 представителя, на выборах в III Думу – 140 представителей.

Тем не менее, парламентская деятельность черной сотни сводилась преимущественно к саботажу. Так, их концепция выборов в II Думу заключалась в голосовании за левых там, где не было возможности провести правого кандидата, с целью ускорения роспуска будущей Думы.

В работе III Думы черная сотня вошла в коалицию с партией октябристов. Тем не менее, и здесь ультраправые не смогли реализовать никакой положительной программы; вся их деятельность сводилась к блокированию различных проектов совместно с октябристами на почве общего «пламенного патриотизма».

На выборах в IV Думу (1912 г.) черносотенцы продемонстрировали широкий спектр способов фальсификации выборов, следуя призывам Пуришкевича, допускавшего любые пути подлога выборов до тех пор, пока это не будет «настоящая русская Дума, без евреев и депутатов от Кавказа и Польши». К моменту этих выборов черносотенцы, несмотря на декларируемый принцип «культурных приемов» политического взаимодействия, отказались только от прямого террора.

К 1916 году правые партии и организации приходят к своему упадку, выполнив свою функцию по «разрыхлению и разжижению» государственного режима. Умеренные правые склоняются к Прогрессивному блоку, в рядах черной сотни наблюдается повсеместный разлад.

Тем не менее, нельзя говорить ни о деполитизации черносотенного движения, ни о его дерадикализации. В действительности, проблема заключалась в том, что к концу 1916 года и приближающейся Февральской революции социальная конъюнктура претерпела значительные изменения, о чем свидетельствует индифферентность целевой аудитории черной сотни – дворянства, купечества, крестьянства – к ультраправой псевдомонархической пропаганде, неспособной предложить какой бы то ни было позитивной программы.

К тому моменту председатель Госсовета Иван Щегловитов грустно констатирует, что «в монархической России монархистов только небольшая кучка».

Во многом трагичность данного сюжета заключается в том, что власть, «желая оставаться над внутренней политикой» и пренебрегая созидательными консервативными силами, не желала создавать свою «партию власти», в опоре на которую могла бы провести необходимые политические и социальные реформы. Правоохранители и церковь пошли на сближение с деструктивной черной сотней, сделав в глазах большинства населения государственную власть маргинальной по отношению к прочим акторам политического процесса в России начала ХХ века, загнав себя в изоляцию.