Рукопожатие

Экзамен

ПРОЗА

Николай ХАЙТОВ (1919–2002)

Из-за какого-то там бондарного ремесла шесть лет жизни угробить! Два года я только по лесу бродил, пока не выучился, из каких деревьев хорошие доски выходят; год ушёл на то, чтобы понять, как правильно их выпиливать, ещё один — их обрабатывать, ещё два — строгать рейки и состыковывать их друг с другом; и только тогда, чтобы стать мастером, нужно было сделать бочку с завязанными глазами. Двенадцать мастеров-бондарей, а ты посередине, бочонок делаешь вслепую! Как только он готов, в него наливают воду. Если хоть капля воды вытечет, так и ходить тебе в подмастерьях, а ежели нет — вот ты и мастер!

Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как подпоясался я поясом мастера, но работа не спорилась. За шесть месяцев сделал я пять вёдер, да и то за «спасибо», а ещё три-четыре кадушки соорудил, за которые творогом расплатились. Если бы не собирала мать грибы, есть было бы нечего. Отец у меня старый и больной, работать тогда уже не мог. А я в холостяках ходил. И мне время пришло семью заводить.

Пришло — не пришло, а как раз тогда явился ко мне Кара Сульо Бялковский из Хамбардере, да и говорит: «Сделай мне бочку на триста ок1 творога, да такую, чтобы я мог, нагнувшись, скрести по дну пальцами. Сможешь?»

— Смогу! Отчего же не смочь?

— И чтобы триста ок влезало?

— Триста ок, не меньше!

— Начинай, — наказал Сульо. — И чтобы к Константинову дню бочка была у меня дома!

О деньгах он даже не заикнулся. Сел на коня и умчался. Только тогда мне пришло на ум, что в его заказе что-то не так: что за бочку такую он выдумал — на триста ок, да ещё чтобы до дна рукой доставать? Для этого же бочка должна быть плоской, а чтобы мелкая бочка вмещала триста ок, она должна быть примерно одинаковой как по высоте, так и по ширине.

Пошёл я к отцу и говорю:

— Так и так, заказали мне вот такую бочку, что делать?

— Если ты мастер, — сказал отец, — ты её сделаешь! А не сделаешь, будут твоё имя на всю округу склонять, а имя для мастера — самое важное!

Ну, и начал я делать бочку. Себя не жалел. И вышла у меня не бочка, а сказка, верно тебе говорю! Что в высоту, то и в ширину, сосновая такая, из белых, как брынза, досок! Сто раз я измерил, можно ли до дна достать и сгрести творог. Можно! Разобрал я её на доски, навьючил мула и вперёд в Хамбардере. Собрал я бочонок во дворе Сульо и вот только затянул его обручами, как сам хозяин вышел. Как увидел он бочку, очень обрадовался, но стоило ему до неё дотронуться и нащупать деревянные обручи, его благодушие куда-то испарилось, наморщился Сульо.

— Хороша твоя бочка, мастер, только вот обручи никуда не годятся!.. Разве можно такую большую бочку на триста ок деревянными обручами стягивать? Что, всё железо перевелось уже?

— Как будешь в городе, — говорю я Сульо, — купи себе железные обода и позови меня, я тебе их затяну, а пока деревянными обойдёшься! Деревянные во сто раз крепче железных!

— Крепче — не крепче, не важно, я хочу, чтобы обручи были железными, а то люди скажут, что у Кара Сульо не было денег, хватило только на скобы из лощины.

Пока мы беседовали с Сульо, во дворе собрались и женщины, и дети, и соседи, и ходжа пришёл. Дикари, одним словом, не видели они, мол, чтобы бочка вмещала в себя триста ок, вот и набежали на чудо посмотреть. Закурили чубуки, стали бороды поглаживать, кругами ходить да языком цокать!

— Ну и ну, какая бочка! Бочонок целый! Если бы и обручи ещё железными были, вообще бы ей цены не было!

Спрашивает Кара Сульо ходжу, что он скажет.

— Эти деревянные обручи, — говорит ему ходжа, — если не рассыпятся, когда ты бочку в чулан вкатишь, — уже хорошо!

Объясняю я ходже, что, мол, если вырубать лощину с солнечной стороны, если высушить её как следует да замочить в дождевой воде, ничего ей не страшно — обручи будут как литые.

— Ты вот думаешь, что раз мы помаки2, то и дураки? — говорит ходжа. — Выкати-ка бочку во двор, если обручи уцелеют, я сам себе бороду сбрею!

И тут меня бес попутал!

— Ходжа, — говорю, — я лично выкачу бочку, но во двор — это как-то несерьёзно. Я спущу её отсюда в ущелье! Если лопнут обручи — ваша взяла, но если останутся целыми, так и знай — сбрею я тебе бороду!

— Да сбрей! — говорит ходжа.

Увидели старейшины, что дело принимает серьёзный оборот, толкнули ходжу в бок, но он как отрезал:

— Отсюда вниз даже камень и тот на мелкие кусочки разбивается, чего уж ждать от какой-то там бочки. От этого бочонка, — говорит, — и щепочки не останется!

— Ладно, — говорю. — Дайте мне воды!

Принесли мне ведро, я его вылил на бочку, чтобы хорошенько намочить обручи, а потом встал да откатил бочку к краю пропасти. Глянул я, брат, вниз на Хамбардере, как увидел этот обрыв и острые скалы, торчащие во все стороны, и реку, которая кружилась и билась внизу, сказал про себя: «Прощай, бочка!» Но виду не подал. Встал, толкнул её вниз и отвернулся, чтобы этого всего не видеть. Слышно было только «бу‑у‑м!», и — тишина. Летела моя бочка, летела, а потом приземлилась второй раз, и тогда раздался грохот и рёв, загудело Хамбардере, как будто целая гора обрушилась.

На другом берегу паслись козы, и те испугались. Зазвенели колокольчики и бубенцы, залаяли собаки, люди из соседних сёл закричали: «Бочка потонула, бочка-а-а!» «Значит, цела-целёшенька она», — подумалось мне, я повернулся и увидел, как она плюхнулась в реку, потонула, а спустя мгновение всплыла невредима, белая, красивая, будто пава, и закружилась в водовороте, забилась о камни на берегу и загремела. Ударится о берег — «ба-а-м!», ударится о другой — «бу-у-м!» Завертит её вода, понесёт к скалам — «тум-тум!» — как будто пушки стреляют. Ходжа побледнел, как полотно. Старейшины опустили головы, а у Сульо голова начала дымиться от напряжения: он даже шапку снял, а от головы пар идёт, как будто пашня дымится.

— Ложись, брить тебя буду! — говорю я ходже.

— Не трогай бороду ходжи! — взмолился Кара Сульо. — Вдвойне я тебя отблагодарю! Только не трогай: нет бороды — нет и ходжи!

— Надо было раньше думать! Несите бритву!

Говорят, нет у них бритвы.

— Дайте тогда ножницы!

Старейшины опять за своё:

— Втридорога заплатим тебе за бочку! Только не надо!

— И в пять раз больше дайте, от бороды ходжи я не откажусь!

Двое-трое схватились было за ножи:

— Назад!

Женщины и дети запищали, разбежались, я же взялся за топор.

— На щепки вас насеку!

Сейчас, когда я это рассказываю, мне становится страшно, но тогда — голова моя бедовая — я вообще не задумывался. А и у меня на это было право: я чуть язык не проглотил от старания, пока эту бочку делал, а эти мошенники мне её возвращают, да к тому же смеются над моим мастерством и силами, которые я в неё вложил!

— Садись, ходжа! Если нужно, топором буду орудовать, но побрить тебя побрею!

Отвязал я седло с мула, посадил на него ходжу, Красулювица принесла мне ножницы, и я начал. Волосок за волоском ему отстригал! Пот ручейками стекал за ушами ходжи, а я всё не останавливался. А пока я стриг, бочка внизу гудела: «ба-а-м, бу-у‑м, бу-у-м, ба-а-м!» Люди повисли на заборах и крышах и смотрели. Старшины опустили головы и не смели поднять глаза, а Кара только и знал, что следил за моими руками.

— Хватит уже, мастер, угомонись!

А когда он увидел, что я обстриг и последние пряди, закрыл лицо руками и заплакал:

— У нас нет больше ходжи! Нет у нас ходжи!

Сел я на мула и поехал:

— Прощайте, старшины! И запомните мастера Лийо и то, что бывает, когда вы решите над ним посмеяться!

Никто мне не сказал ни «прощай», ни «с богом».

Утешил я свою гордость и пустился в обратный путь с радостью, что не посрамил имя мастера. О деньгах я вспомнил только тогда, когда въезжал в родную деревню. Отец мой — старый и больной, он уже задыхаться стал — стоило ему закашлять, как он искал, на что бы ему опереться, — а я всё равно его боялся. Почему? Отчего? Не могу тебе сказать, но только он мне в глаза взглянет — я как ягнёнок становлюсь.

Как бы там ни было, вернулся я домой. Дверь хлопнула, и отец вышел меня встречать. Никаких тебе «проходи, сын», «добро пожаловать».

— Ну что, продал бочку?

— Нет!

— Почему?

Я ему и рассказал, как было дело. Ничего от него не утаил.

— Ложись на землю! — сказал отец.  — Трендафила! (Так звали мою мать.) Принеси мне палицу, ту, которой ты половики выбиваешь!

Принесла мама палицу, закрыли они ворота, а отец знатно прошёлся палкой по моему заду. Ударил меня пять-шесть раз, но задохнулся, отдал матери, чтоб та его сменила, и стал считать, пока не досчитал до десяти, не остановился.

— Вставай — говорит, — упрямая твоя башка, вставай, я тебя обниму! За глупость ты уже получил сполна, но за то, что ты сбрил бороду ходже, — молодца! Ты настоящий мужчина! — И поцеловал меня. — Этой осенью мы тебя женим.

— А деньги? — обмолвилась мать.

— Главное — мастерство, — говорит отец, — тогда и деньги водиться будут.

Как сказал отец, так и получилось. И двух дней не прошло с того момента, как я подстриг ходжу, как из Хамбардере прислали среднего сына Большого Мехмета, а с ним кривого Салиха.

— Иди, забери свою бочку! Старшины за неё заплатят, только достань её из омута!

До Хамбардере было ещё далеко, но уже был слышен этот грохот: «ба‑ам, бу‑ум!» — как барабан, билась бочка о берег. А жители уже тут как тут, меня поджидают:

— Вот тебе денег за три бочки, только вынь эту посудину из реки, чтобы не гремела! Дети боятся, а мы уже третью ночь заснуть не можем.

Легко сказать — вытащи, но как? — Несите, — говорю, — верёвку!

С одного осла сняли седло, принесли верёвку. Одним концом меня обвязали за пояс, а другой бросили мужикам. Я попросил медленно опускать меня, а потом, когда я привяжу бочку, меня вместе с ней вытянуть на берег.

Спустить-то меня спустили. И я оказался в котле, по колено в воде, и тогда, скажу я тебе, мне было не до смеха: кипящая вода была как живая — и шипит, и пенится, и крутится, как бешеная. Сине-зелёная, один бог знает, есть там дно или нет его вовсе! Я же в воду не окунался с самого крещения — ни пошевелиться, ни вздохнуть не смею, куда там поплыть! Крикнул я, чтобы ослабили верёвку — хоть понять, есть ли там дно. Вода мне уже по горло, а дна всё нет! Кричу, чтобы меня вытащили, — не слышат! И вода шипит, но и все глухими прикидываются. И мне стало ясно: им хочется меня утопить. Но во мне спорят двое. Один Лийо говорит другому: «Что ты, возвращайся, они погубить тебя задумали!» Другой же не сдаётся: «Лучше уж смерть, чем позор!» И я решил: «Буду слушать второго». Крикнул тем, кто держал верёвку, чтобы не отпускали, и пустился вплавь, решив для себя, что, когда мимо будет проплывать бочка, я задержу её ногами.

Бочка знай себе кружит в воде и вот-вот уже приблизится. Тогда я постарался поднять ноги, но шаровары впитали в себя столько воды, что, вместо того, чтобы всплыть, ноги тянуло на дно. Показалась бочка, но так и проплыла мимо. Ну и что теперь делать? Как быть? Придётся снять штаны, а то плохо дело. Стянул я с себя шаровары, на берегу уже женщины пищат — за мужчинами ещё и женщины кучковались. Разбежались кто куда, только пятки засверкали. Стал я снова бочку поджидать, дождался и схватил её. Подтянул её к себе и закричал, чтобы тащили нас.

Стали там, на берегу, подтягивать верёвку, но тут я догадался: чем больше они тащат, тем и тяжелее им становится. Бочка пропиталась водой, стала в пять раз тяжелее. Подняли нас на два пальца над рекой и остановились.

— Тяните же!

— Не можем! — слышно сверху. — Тяжко!

Подтянули нас ещё на локоть и остановились. Собрались с силами, снова потянули, но на несколько локтей от воды снова остановились. Поднял я голову вверх, чтобы посмотреть, что там творится, и тогда увидел, что верёвка, которая тёрлась о выступ скалы, уже наполовину порвана. Лопаются волокна, вишу я, как говорится, на волоске.

«Ну что, Лийо, посмотрим, что ты будешь делать. Если пустишь бочку, тебя могут вытянуть, и тогда всё закончится хорошо, но если верёвка порвётся, и ты упадёшь в воду один, без бочки?.. А если будешь висеть с бочкой, тогда уж точно верёвка не выдержит, и ты окажешься в воде. С бочкой или без бочки? Решай! Решай, а то верёвка рвётся!»

И я решил: «Буду держаться за бочку». И закричал:

— Несите другую верёвку, эта протёрлась! Давайте быстрее, а то мне конец!

Наверху стали решать, что да как, и кто-то отправился в село за верёвкой. Но если бы ты видел, как он шёл! Ме-е-дленно, как букашка, полз, а на моих глазах в метре с чем-то над водой волокна так и лопались. И не успел я крикнуть, что падаю, как уже был в воде с головой. Пена попала мне в глаза, но бочку я не выпустил. Наверху закричали:

— Потонул, потонул!

Но увидели, что я выплыл вместе с бочкой, и заорали:

— Жив он, жив! Бегите за верёвкой!

Пока они бегали за верёвкой, мне довелось такое пережить в этой воронке, чего я не пожелаю ни друзьям, ни врагам! Бочонок скользкий, я едва его держу, а к тому же разбушевался он в воде — крутится, как бешеный! То к одному берегу пристанет, то к другому, и невдомёк ему, что не хватает у меня рук его удерживать. А если он уж по рукам пройдётся, того и гляди затянет в водоворот, и проглотит он меня, не подавится: чувствую я этот водный штопор, с каким удовольствием вонзился бы он мне в кишки! В какой-то момент пришло мне на ум оседлать бочку, чтобы хоть как-то ей управлять. Собрал я волю в кулак, поднабрался силёнок, вскарабкался на бешеный бочонок и поскакал верхом, к тому ж ещё и без штанов.

И тут как гаркнет народ в сто глоток: «Молодца!» и «Ай, браво!», и только тогда я заметил, что берега реки кишмя кишат народом. Вот только одно не давало мне покоя, пока я сжимал ногами не на шутку разыгравшийся бочонок: выдержат ли обручи? «Ободки, милые, — взмолился я, — держитесь уж, родные мои, спасайте меня!»

Молиться-то я молился, но одновременно и ногами работал. Только бочонок к берегу устремится, я вытягиваю ноги, и не бочка ударяется об камни, а я отталкиваюсь от валунов, и мы снова в воде. Наконец принесли верёвки и закинули их в бурлящие волны. Одну я привязал к бочке, а другой обвязался сам, не без этого, и только тогда подал голос:

— Тяни-и-и!

Вытянули бочку. А вслед за ней и меня. Ноги мои разбиты в кровь. Кожа на коленках ободрана. Выдали мне штаны, сел я на мула и прямой дорогой в Хамбардере. Один человек ведёт мула за узду, я как ходжа восседаю, а вокруг меня процессия из молодых да старых — конца ей не видно. Следом и бочонок катят. Докатили до ворот мечети и объявили:

— Отныне она будет принадлежать селу, тут будет стоять!

Спрашивают у меня, согласен ли я.

— Согласен, отчего ж мне быть не согласным, но только при одном условии: пусть на неё взберётся Кара Сульо и три раза перед всеми собравшимися прокричит, что деревянные обручи лучше.

Залез Кара Сульо и не только крикнул, но и от себя добавил:

— Односельчане, стар и млад, если мастер за дело возьмётся, то деревянные обручи самые лучшие! С деревянными обручами ничто не сравнится!

Заплатили мне за бочку, а сверху ещё шерсти, мёда и воска дали, в трёх поклажах всего не уместилось, — и это за какой-то там жалкий бочонок! Как увидел меня отец с поклажей, да в чужих шароварах, глаза у него стали что медный пятак.

Потом потянулись ко мне страждущие, бочки расходились, как тёплые пирожки, я развернулся, встал на ноги, но надоели мне барыши. Старые мастера обходили живую очередь и тянулись ко мне, а в мои времена в том краю-то мастеров было вдоволь — сто двадцать, а то и того больше!

Сто двадцать, но ведь никто не ездил верхом на бешеной бочке в Хамбардере и не стриг ходжу.

Перевела Мария БОРИСОВА

1 Ока — турецкая мера веса, равная 1247 г, а также турецкая мера жидкостей в 1,281 л. Использовалась

в Румынии, Сербии, Болгарии, Египте.

2 Помаки — бытовое название болгар-мусульман.