ОБЫКНОВЕННЫЙ НАШИЗМ

Очень рад, что в ответ на мою статью («СИ», №12) был опубликован критический отклик Свободина А.В. «Коммунизм и интернационализм!» («СИ», №30), ведь именно этой фразой я и хотел ее завершить. Свободин дополнил меня и удачно резюмировал все мои предыдущие рассуждения, хотя при этом, к сожалению, или плохо разобрался, или сознательно исказил некоторые из них. Отчасти в этом повинен я сам, так как действительно не развернул свои доказательства. Поэтому попытаюсь восполнить образовавшийся пробел, дожевывая, как выразился Свободин, «с крючком и грузилом», ибо без этого, увы, никому не дано стать настоящим рыбаком.

Сразу выдвину Свободину, что называется, встречный иск: а давайте-ка посмотрим на Ваше определение фашизма. Вот оно: «фашизм – это определенный этап в развитии империализма, на котором крупный капитал блокируется с бюрократией при ее ведущей роли и полном экономическом и политическом подавлении пролетариата».

Уже с первого взгляда видно, что полное подавление пролетариата означает, что оно должно охватывать всех пролетариев, во всех аспектах и на абсолютном (максимально возможном) уровне. Свободин утверждает, что именно «современный российский фашизм» в лице государства это все и осуществляет. Интересно было бы знать, как Свободин измеряет степень полноты экономического подавления российского пролетариата. У меня много друзей и знакомых – классических и неклассических рабочих. Одни из них, имея 10-12 тыс. рублей в месяц, влачат жалкое существование, а другие получают по 50-70 тыс. рублей («я бы так жил»), покупают машины, земельные участки, ездят за границу. В экономической сфере, конечно, многое относительно, но вот есть политическая жизнь, и поддаётся она более чёткому анализу. Например, один из лидеров боевых профсоюзов Этманов, как и многие другие его товарищи, вроде бы в тюрьме не сидит, свободно передвигается по стране, осуществляет свою деятельность. Да, все не так просто и даже очень не просто, но все-таки это не гитлеровские, не пиночетовские и даже не романовские порядки. Ирония судьбы состоит в том, что в России сейчас нечего, некого и незачем подавлять, так как российский пролетариат (и тот, который имеет 70 тыс., и тот, который довольствуется десятью) не хочет протестовать и бороться. Поэтому функционально и не нужен сейчас российской буржуазной элите фашизм! Дороговато будет.

Так что полного подавления пролетариата в России мы не наблюдаем. И, кстати, слово total (фр.), за употребление которого меня ругает Свободин – это и есть полный, всеохватывающий, всеобъемлющий, весь. И если в определении, которое дает Свободин, поставить слово «тотальный» вместо «полный», то тогда все идеологические грузила придется вытаскивать и жевать самому Свободину, ведь дальше начинается самое смешное. При свободинском подходе фашистскими государствами оказываются царская романовская Россия, Австро-Венгрия, перонистская Аргентина, сегодняшняя социал-империалистическая Китайская Народная Республика, ведь во всех этих примерах мы видим, как «крупный капитал блокируется с бюрократией при её ведущей роли» и рабочих очень даже иногда сильно подавляют. В результате к фашистским режимам придётся отнести все, кроме классического либерализма и государственного социализма, о котором шла речь в моей предыдущей статье. Вывод: определение фашизма, которое формулирует Свободин, слишком широкое и поэтому нарушает правило соразмерности операции определения понятия и не может считаться истинным.

Теперь обратим внимание на действительный фашизм и постараемся выделить его главные, определяющие черты.

Почти все исследователи европейского фашизма согласны с тем, что он был результатом глубокого социально-экономического, политического и духовного кризиса западного капиталистического общества, который выражался:

- в издержках структурной перестройки капиталистической экономики на монополистический и государственно-монополистический лад;

- в политическом тупике (нестабильном равновесии), при котором буржуазия не могла справиться с рабочим движением «легальными» методами, а пролетариат не мог одолеть буржуазию;

- в определенном исчерпании идеологического и морально-психологического потенциала буржуазного либерализма, что нашло свое отражение в крушении индивидуалистических иллюзий так называемого «маленького человека».

Решающую роль в становлении фашизма сыграла монополистическая буржуазия. Именно она снаряжала, политически поддерживала и финансово обеспечивала новоявленных праворадикалов. И не зря, ибо ее интересы определили самуюглавную черту фашизма – маниакальное стремление фашистских вождей перевести классовую борьбу пролетариата и других угнетенных слоев со своими эксплуататорами в русло противостояния с «национальными врагами». Эту задачу еще до появления фашистов пытались решить многие идеологи буржуазии, однако только в движении фашистов было найдено эффективное средство привлечения рабочих на сторону крупного капитала. Им оказалось эклектическое соединение антибуржуазной псевдосоциалистической риторики с империалистическим расистским национализмом. В основе этой демагогии лежало утверждение о том, что субъектом, движущим историю, является элемент, который неразрывно связывает классы в национальную общность. Таким элементом считалась «кровь», а потому вся история представлялась в виде столкновения различных «общностей крови», то есть рас, или же расистски понимаемых наций.

То, что пропагандистская антибуржуазность является лишь маскировкой истинных целей фашизма, уже было видно на примере вытеснения, а затем уничтожения в 1933 – 1934 гг. более 200 тысяч штурмовиков «СА», требовавших от руководства НСДАП выполнения так называемой «антикапиталистической программы». В связи с этим большой интерес представляет тот факт, что борьба «левого» и «правого» направлений нацизма отражала противоречия, сложившиеся между различными монополистическими группами Германии. Если руководители «Дойче банк», химических и электротехнических концернов, саксонской и силезской промышленности, торгового капитала стремились в союзе с Францией осуществить направленный против СССР и США проект «Срединной Европы» и для этого делали ставку на штурмовиков Рема и братьев Штрассеров, то группа Шахта – Тиссина – Геринга выдвигала планы военного уничтожения Франции и поддерживала с этой целью охранные отряды «СС» Гитлера. Как известно, «ночь длинных ножей» 30 июня 1934 г. решила исход этого противостояния.

Соединение расизма с антикапиталистической демагогией могло принести успех только при массовой поддержке «фелькишской» программы широкими народными массами. А это было невозможно без реального решения фашистами некоторых социальных проблем и тотального изменения сознания людей через внушение, воздействие на их подсознание и манипулирование.

Фашистские идеологи чутко уловили тот факт, что атомизированный западный индивидуалист оказался морально и психологически раздавленным пессимистически мыслящим человеком. Воспользовавшись этим, они создали совершенно новый комплекс идеологии, психологии и морали, в котором тяга к солидаризму причудливо переплеталась с элитаристскими поисками «сверхчеловека», что приводило к тотальному конформизму «товарищей по партии» и отсутствию потребности отыскания всякого смысла, ведь всё «сверхчеловеческое» и национально-групповое выражалось в одном человеке – вожде. В арсенале средств фашистских манипуляторов мы находим воссоздание архаических мифов, пропаганду культа смерти, силы и жестокости, призыв к разрыву со старшим поколением, упор на манихейское объяснение мира, поддержку болезненного инстинкта группы.

В результате разноплановых усилий нацистов в Германии сложилось социальное партнерство буржуазии и пролетариата. Свободин возмущается: «Непонятно, где Волков разглядел это партнерство? Ведь Гитлер сразу после прихода к власти лишил национальный пролетариат организовывающих его партий, коммунистов и социал-демократов». Неужели Свободину не ясно, что присутствие коммунистов как раз и мешает такому партнерству? Настоящие коммунисты как кость в горле как для социал-демократов, развивающих либеральное социальное партнерство, так и для фашистов, устанавливающих тоталитарно-корпоративное социальное партнерство национальных рабочих и национальной буржуазии. По сути, и социал-демократы, и фашисты служат достижению одной и той же цели, но разными методами – они примиряют пролетариат с буржуазией.

Однако в отличие от социал-демократов фашисты выстраивают эту «смычку» с помощью тоталитарного государства, которое характеризуется полным (тотальным) прямым контролем со стороны органов государственной власти над всеми сферами жизни общества. При этом, кроме проникновения государства во все и вся, кроме полицейского нажима, тоталитаризм в отличие от авторитаризма предполагает и обратное движение: граждане в большинстве своем сознательно или бессознательно, организованно и горячо поддерживают тоталитарные действия власти. О том, что такая поддержка действительно была и что нацисты выстраивали это самое партнерство, свидетельствуют многочисленные исторические факты.

20 января 1934 г. был издан Закон о регулировании национального труда, за которым последовали 19 директивных инструкций по его осуществлению. Вместо фабзавкомов, обладавших довольно широкими правами, был введен институт доверенных. Последние под председательством предпринимателя образовывали совет предприятия, обладавший чисто совещательными функциями и имевший своей целью «достижение согласия и сотрудничества на предприятии, повышение производительности труда, разрешение конфликтов». Этим же законодательным актом были существенно расширены права владельца предприятия, который объявлялся фюрером своего коллектива с передачей ему прерогатив, вытекающих из принципа «вождизма». Решающее слово в случае возникновения споров между «вождем» предприятия и «доверенными» по вопросу об условиях устава предоставлялось «попечителям труда». Согласно его параграфам 18 и 19, «попечитель» является имперским чиновником и высшим уполномоченным центрального правительства по социально-политическим вопросам в своем районе, подчиненным имперскому министру труда. В сферу его полномочий входили определение условий заключения договоров, наблюдение за созданием и работой «советов доверенных», при определенных условиях назначение и отзыв «доверенных», принятие решений при спорах, выработка директив и тарифных условий, а также наблюдение за их выполнением. «Попечителю труда» было предоставлено право принятия решений о сроках и масштабах широких увольнений. В соответствии с принципом «вождизма» «попечитель» должен был принимать решения самостоятельно. Существовавший при нем совет экспертов действовал на правах совещательного органа. В законе были также положения, рассчитанные на то, чтобы чрезмерно не провоцировать рабочих. Этой цели служили части закона, в которых, во-первых, провозглашалось равенство прав и обязанностей работодателя и лиц наемного труда на предприятии и, во-вторых, намечались определенные мероприятия, выглядевшие как соответствующие интересам рабочего коллектива. К числу первых относился IV раздел закона, посвященный «социальным судам чести». Эти суды, создание которых предусматривалось законом, должны были рассматривать факты нарушения «социальных обязанностей» как членами коллектива, так и предпринимателями. К нарушениям, подлежащим разбирательству в таком суде, состоявшем из назначенного министром юстиции судьи и двух заседателей — одного от предпринимателей, другого от уполномоченных коллектива, — были отнесены: 1) злонамеренная эксплуатация подчиненных и оскорбление их чести со стороны предпринимателей; 2) нарушение «трудового мира» подчиненными, «незаконное вмешательство» «доверенных» в дела управления предприятием; 3) принесение необоснованных жалоб «попечителю труда»; 4) разглашение «доверенными» секретов предприятия. «Судами чести» могли быть наложены следующие взыскания: предупреждение, выговор, денежный штраф до 10 тыс. марок, лишение права быть фюрером предприятия или «доверенным», увольнение с предприятия без льготного срока. К числу других мероприятий, предусмотренных этой частью закона, следует отнести положения о системе защиты от увольнений. Рабочие и служащие, проработавшие на предприятии, насчитывающем 10 человек и более, не меньше года, получали право на протяжении двух недель после увольнения подавать в суд по трудовым делам заявления с просьбой о восстановлении. Суд мог принимать решения либо о восстановлении, либо о выплате компенсации. Массовые увольнения, вызванные изменением хозяйственной конъюнктуры или тяжелым финансовым положением предприятия, разрешались только с санкции «попечителя труда». С момента подачи последнему заявления об увольнениях предприниматель был обязан держать соответствующих лиц на работе на протяжении примерно 4-х недель. Если по финансовым соображениям он не мог сделать этого, «попечитель» был вправе разрешить перевести намеченных к увольнению лиц на неполный рабочий день, но не менее чем 24 часа в неделю. Большое воздействие на рабочих оказало изданное на основе закона от 20 января 1934 г. распоряжение о продолжительности рабочего дня (24 июля 1934 г.), согласно которому рабочий день для промышленных рабочих, в том числе и для рабочих сельских промышленных предприятий, устанавливался протяженностью в 8 часов. Кроме того, весьма эффективными оказались такие мероприятия нацистов, как ликвидация безработицы, создание организации удешевленного массового отдыха «Крахт дурх фройде», ежегодная общегерманская кампания «зимней помощи» «страдающим соотечественникам», к которой были привлечены местные земельные власти и все слои буржуазии. Все это привело к тому, что в 1936 г. произошел определенный перелом в отношении рабочего класса к режиму национал-социалистов1.

В подтверждение единения народа и власти в нацистской Германии привожу также два материала, найденных мной в интернете. Они очень объемны, но крайне важны для понимания партнерства по-немецки и поэтому их нужно опубликовать отдельными статьями рядом с моим ответом.

Материал первый

«В ФРГ вышла книга “Солдаты” (“Soldaten”) - документальное исследование, посвященное военнослужащим вермахта. Уникальной особенностью книги является то, что она построена на откровениях немецких солдат, которыми они делились друг с другом в лагерях для военнопленных, не подозревая, что союзники их прослушивают и фиксируют разговоры на пленку. Словом, в книгу вошла вся подноготная, все то, о чем гитлеровцы избегали писать в письмах с фронта и упоминать в мемуарах.

Как отмечает журнал Spiegel, “Солдаты” окончательно похоронили миф о незапятнанном вермахте (“Мы исполняли приказ. Жгли СС - мы воевали”). Отсюда и подзаголовок: “О том, как сражались, убивали и умирали” (“Protokollen vom Kaempfen, Toeten und Sterben”). Оказалось, что бессмысленные убийства, пытки, изнасилования, издевательства не были прерогативой зондеркомманд, а являлись обыденностью для немецкой армии. Военнопленные вермахта вспоминали о совершённых преступлениях как о чем-то само собой разумеющемся, более того, многие бравировали военными “подвигами”, а уж раскаянием и угрызениями совести никто особенно не мучился.

Как часто бывает, книга появилась благодаря сенсационной находке: немецкий историк Зенке Найтцель, работая в британских и американских архивах над исследованием, посвященном битве за Атлантику, в 2001 году наткнулся на стенограмму прослушки, в которой пленный немецкий офицер-подводник с непривычной откровенностью рассказывал о своих военных буднях. В ходе дальнейших изысканий было обнаружено в общей сложности 150 тысяч страниц подобных стенограмм, которые Найтцель обработал вместе с социопсихологом Харальдом Вельцером.

За время войны в британский и американский плен попали около миллиона военнослужащих вермахта и войск СС. Из них 13 тысяч были помещены под особое наблюдение в специально оборудованных местах: сначала в лагере Трент Парк севернее Лондона и в Латимер Хаус в Бакингемпшире, а с лета 1942 года также на территории США в форте Хант, штат Вирджиния. Камеры были напичканы жучками, кроме того, среди военнопленных были шпионы, которые при необходимости направляли разговор в нужное русло. Союзники таким образом пытались выведать военные секреты.

Если англичане прослушивали офицеров и высший командный состав, то в США пристальное внимание обращали на рядовых. Половину военнопленных форта Хант составляли нижние чины, даже унтер-офицеров было не больше трети, а офицеров - одна шестая часть. Англичане сформировали 17 500 досье, причем почти каждое из них насчитывает более 20 листов. Еще несколько тысяч досье было заведено американцами. Стенограммы содержат откровенные свидетельства представителей всех родов войск. Большинство военнопленных были захвачены в Северной Африке и на Западном фронте, однако многие из них успели побывать и на Востоке, на территории СССР, где война была существенно иной. Если во время войны союзников интересовали военные секреты, то современного исследователя и читателя скорее заинтересует возможность увидеть войну изнутри, глазами обыкновенного немецкого солдата. На один из главных вопросов как быстро нормальный человек превращается в машину для убийства - исследование Найтцеля и Вельцера даёт, как отмечает Spiegel, неутешительный ответ: чрезвычайно быстро. Возможность осуществить неприкрытое насилие является будоражащим экспериментом, и человек подвержен этому искушению гораздо сильнее, чем может показаться. Для многих немецких солдат “период адаптации” длился всего несколько дней.

В книге приводится стенограмма беседы между пилотом люфтваффе и разведчиком. Летчик отмечает, что на второй день польской кампании ему нужно было нанести удар по вокзалу. Он промахнулся: 8 из 16 бомб легли в жилом квартале. “Я не был этому рад. Но на третий день мне уже было все равно, а на четвертый я даже испытывал удовольствие. У нас было развлечение: перед завтраком вылетать на охоту на одиноких солдат противника и снимать их парой выстрелов”, - вспоминал пилот. Впрочем, по его словам, охотились и на гражданских: цепочкой заходили на колонну беженцев, стреляя из всех видов оружия: “Лошади разлетались на куски. Мне было их жаль. Людей нет. А лошадей было жаль до последнего дня”. Как отмечают исследователи, беседы, которые вели между собой военнопленные, не были разговорами по душам. Никто не говорил об экзистенциальном: жизни, смерти, страхе. Это было некое подобие светской болтовни, с подшучиванием и похвальбой. Слово “убить” фактически не употреблялось, говорили “прибить”, “снять”, “подстрелить”. Поскольку большинство мужчин интересуется техникой, разговоры часто сводились к обсуждению вооружений, самолетов, танков, стрелкового оружия, калибров, а также к тому, как все это работает в бою, какие имеются недостатки, какие преимущества. Жертвы воспринимались опосредованно, просто как цель: корабль, поезд, велосипедист, женщина с ребенком.

Соответственно и сопереживания жертвам не было. Более того, многие из немецких солдат, чьи разговоры прослушивали союзники, не делали различия между военными и гражданскими целями. В принципе это неудивительно. На первом этапе войны такое разделение еще соблюдалось хотя бы на бумаге, а с нападением на Советский Союз исчезло даже из документов.

Убийство женщин и детей все же считалось в вермахте жестокостью, что, однако, не мешало солдатам совершать эти зверства. Из разговора радиста Эберхарда Керле и пехотинца войск СС Франца Кнайпа:

Керле: На Кавказе, когда партизаны убивали одного из наших, лейтенанту даже приказывать не приходилось: выхватываем пистолеты, и женщины, дети: всех, кого увидели - к черту.

Кнайп: У нас партизаны напали на конвой с ранеными и всех перебили. Через полчаса их схватили. Это было под Новгородом. Бросили в большую яму, по краям со всех сторон встали наши и кончили их из автоматов и пистолетов.

Керле: Зря расстреляли, они должны были сдохнуть медленно.

Определение границ применения моральных принципов, как отмечают авторы книги “Солдаты”, зависит не столько от индивидуальных убеждений, сколько от дисциплины, иными словами от того, рассматривает ли военное руководство те или иные действия как преступления или нет. В случае с агрессией против СССР командование вермахта определенно решило, что акты насилия в отношении советского гражданского населения не будут преследоваться и наказываться, что, разумеется, привело к росту ожесточения с обеих сторон на Восточном фронте.

Львиную долю в беседах военнопленных вермахта составляли “разговоры о бабах”. В этой связи Зенке Найтцель и Харальд Вельцер отмечают, что война стала для подавляющего большинства немецких солдат первой возможностью выехать за границу и увидеть мир. К моменту прихода Гитлера к власти иностранные паспорта имелись лишь у 4 процентов населения Германии. Война для многих стала своего рода экзотическим путешествием, где оторванность от дома, жены и детей тесно сопрягалась с ощущением полной сексуальной свободы. Многие из военнопленных со вздохом сожаления вспоминали о своих похождениях.

Мюллер: Какие чудесные кинотеатры и прибрежные кафе-рестораны в Таганроге! На машине я много где побывал. И кругом только женщины, которых согнали на принудительные работы.

Фауст: Ах ты ж, черт!

Мюллер: Они мостили улицы. Сногсшибательные девочки. Проезжая мимо на грузовике мы хватали их, затаскивали в кузов, обрабатывали и выкидывали. Парень, ты бы слышал, как они ругались!

Впрочем, как явствует из стенограмм, рассказы о массовых изнасилованиях вызывали осуждение, хотя и не слишком резкое. Существовали определенные границы, за которые пленные солдаты вермахта даже в доверительных беседах с товарищами старались не переступать. Рассказы о сексуальных пытках и издевательствах, жертвами которых были пойманные на оккупированных советских территориях шпионки, передавались от третьего лица: “В предыдущем офицерском лагере, где я сидел, был один тупой франкфуртец, молодой наглец-лейтенант. Так он говорил, что они...” И дальше следовало заставляющее содрогнуться описание. “И представьте себе, за столом сидели восемь немецких офицеров, и некоторые улыбались этой истории”, - заключал рассказчик.

Осведомленность солдат вермахта о Холокосте была, по всей видимости, большей, чем принято считать. Разговоры об уничтожении евреев занимают не так много места от общего объема стенограмм - около 300 страниц. Одно из объяснений этому может состоять в том, что не многие военнослужащие знали об усилиях по целенаправленному решению “еврейского вопроса”. Если речь заходила о Холокосте, то в основном о технических аспектах, связанных с уничтожением множества людей.

При этом никто из участников разговора не был изумлен услышанным и никто не ставил правдивость подобных рассказов под сомнение. “Уничтожение евреев, как можно заключить со всей убедительностью, было составной частью мировоззренческих представлений солдат вермахта, причем в гораздо большей степени, чем было принято считать ранее”, - заключают исследователи. Разумеется, в вермахте были люди, которые противились происходящему. С другой стороны, как отмечают авторы “Солдат”, нельзя забывать, что армия была слепком тогдашнего немецкого общества, которое молчаливо приняло и установление нацистской диктатуры, и расовые законы, и репрессии, и концлагеря. Ожидать, что вермахт мог быть лучше остальной Германии, было бы нелогично. Андрей Манчук. Социальный журнализм – Soldaten, 26 апреля 2011 г.

Материал второй

С.А. Мадиевский. Рецензия на книгу Гёца Али “Народное государство Гитлера” (Götz Aly, Hitlers Volkstaat. Raub, Rassenkrieg und nationaler Sozialismus. Frankfurt am Main, 2005).

Cреди немецких историков, изучающих самый мрачный и позорный период истории своей страны – 12 лет нацистской диктатуры, – Гётц Али занимает особое место. Его работы привлекают внимание не только специалистов, но и широкой публики. Так произошло и с нынешней - на нее откликнулись едва ли не все сколько-нибудь заметные органы немецкой печати. По общему мнению, книга Али «Народное государство Гитлера. Грабеж, расовая война и национальный социализм» - это, бесспорно, новая попытка истолкования исторического феномена, известного как «Третий рейх».

Али задался простым и вполне естественным вопросом: в чем причина многолетних успехов Гитлера, поддержки его огромным числом немцев? Как могло столь очевидно мошенническое и преступное предприятие, как национал-социализм, добиться столь высокой, сегодня едва ли объяснимой степени интеграции общества?

Конечно, насаждаемая и разжигаемая сверху ненависть против «неполноценных», «инородцев», «евреев», «большевиков» и пр. была существенной предпосылкой. Однако в предшествующие десятилетия немцы были не более отягощены ею, чем другие европейцы, их национализм был не более расистским. Утверждение о раннем развитии в Германии особого, специфичного для нее «истребительного антисемитизма» и ненависти к «чужакам», по мнению Али, лишено оснований.

Ответ автора состоит в понимании нацистского режима как «услужливой (по отношению к подавляющему большинству немцев) диктатуры». Гитлер, гауляйтеры, значительная часть министров, статс-секретарей и пр. действовали как классические политики-популисты, постоянно озабоченные настроением управляемых. Они ежедневно задавались вопросом, как добиться их удовлетворенности, улучшить их самочувствие. Каждый день они заново покупали их одобрение или, по меньшей мере, нейтралитет.

Программа «национального социализма» была не только пропагандистским лозунгом, во многом ее реализовывали на практике. Вот говорящий сам за себя перечень мер социальной политики, осуществленных до войны: введение оплаченных отпусков для рабочих и служащих; удвоение числа нерабочих дней; развитие массового туризма, в том числе для рабочих; создание первой модели дешевого «народного» авто; поощрение семей с детьми (выплата пособий) за счет холостяков и бездетных пар; начатки развитой затем в ФРГ системы пенсионного обеспечения; введение прогрессивного налогообложения. К ним следует добавить защиту крестьян от неблагоприятных последствий капризов погоды и колебаний цен на мировом рынке; защиту должников от принудительного взыскания долга путем описи и продажи имущества (должников по квартплате – от выселения). Понятно, что все это способствовало популярности режима.

Во время войны нацистское руководство, учитывая уроки войны 1914-1918 гг., прежде всего озаботилось продовольственным снабжением населения, организовав его так, чтобы простыми людьми оно ощущалось как справедливое. Повышенные нормы выдачи были связаны с более тяжелой работой или особыми, вызванными состоянием здоровья потребностями. Это имело следствием рост симпатий к режиму, что отмечалось даже его противниками. Во-вторых, и тоже учитывая уроки прошлого, власть постаралась не допустить безудержной инфляции и краха немецкой валюты. В-третьих, обеспечила семьи солдат деньгами (они получали 85% чистого заработка кормильца до призыва, в то время как семьи британских и американских солдат - менее половины). Военнослужащие слали родным посылки из оккупированных стран, отпускники тащили домой мешки, чемоданы, сумки весом в десятки килограммов. С учетом жалованья и довольствия военнослужащих подавляющее большинство немцев жило во время войны лучше, чем до нее. Это «военно-социалистически подслащенное благосостояние» позволяло поддерживать дух масс, побуждая их вытеснять из сознания преступную подоплеку такой политики.

Средства осуществления ее вскрывают ключевые цифры, резюмирующие сложные и трудоемкие подсчеты, произведенные автором: по меньшей мере две трети реальных немецких доходов во время войны проистекали из иностранных (оккупированные и вассальные страны) и «расово-чуждых» (евреи, иностранные подневольные рабочие) источников; оставшаяся треть делилась между социальными слоями немецкого общества крайне неравномерно – 1/3 его (наиболее зажиточные) вносили 2/3 налогового бремени, в то время как 2/3 (широкие массы) – лишь 1/3. В годы войны большинство (на 1943 г. – 70%) немцев – рабочие, мелкие служащие, мелкие чиновники – не платили прямых военных налогов; крестьяне имели существенные налоговые льготы; пенсии в 1941 г. были повышены (это ощутили особенно те, у кого маленькие пенсии). Все предложения финансовых специалистов об усилении налогообложения отвергались руководством рейха «по политическим соображениям».

Оборотной стороной этой политики было повышенное налогообложение буржуазии: 75% внутринемецких военных налогов вносили предприятия и получатели высоких доходов. По оценкам, исходящим из деловых кругов, в 1943 г. от 80 до 90% предпринимательских доходов изымалось государством. Даже будучи преувеличенной, цифра отражает налогово-политическую тенденцию нацистского государства.

Та же забота о «благе народа» характеризовала и «генеральный поселенческий план Ост», вырабатывавшийся с 1939 по 1942 г. В своей окончательной форме он предусматривал вытеснение из европейской части СССР «в сторону Сибири» до 50 млн. славян, место которых должны были занять немецкие колонисты. Гитлер мечтал переселить из Тюрингии и Рудных гор «наши бедные рабочие семьи, чтобы дать им бóльшее пространство». «Немецкий рабочий фронт» предусматривал устранить таким путём «по меньшей мере 700 тыс. мелких, убогих сельских хозяйств». В 1942 г. немецкие дети играли «в вооруженных крестьян на черноземных пространствах», невесты солдат мечтали о сотнях тысяч «рыцарских имений» на Украине. И даже Генрих Бёлль писал родителям в конце 1943 г.: «… Я часто думаю о возможности колониального существования здесь на Востоке после выигранной войны». Все это, подчеркивает Али, планировалось не ради прибылей юнкеров и монополистов, а как «конкретная утопия для каждого» немца.

Расовая теория нацистов справедливо расценивается как идейная подготовка и обоснование ненависти и массовых убийств. Но для миллионов немцев она была привлекательна другой своей стороной – обещанием равенства внутри нации. Нацизм, показывает Али, действительно обеспечил немцам бóльшее социальное равенство и бóльшие возможности социальной мобильности, нежели имевшиеся в кайзеровском рейхе и Веймарской республике. Нацистская идеология, подчеркивая различия вне нации, смягчала классовые различия внутри. Это ощущалось в организациях «гитлерюгенда», Союза немецких девушек, при прохождении имперской трудовой службы, в организациях партии и, хотя более медленно, даже в вермахте.

Война ускорила демонтаж социальных перегородок. Большие потери командного состава заставили с октября 1942 г. открыть путь к офицерским должностям людям без законченного школьного образования. И это было встречено в широких слоях населения восторженно. Согласно нюрнбергским законам 1935 г. новые браки между «арийцами» и евреями были запрещены, зато впервые в истории Германии офицер мог жениться на дочери рабочего, если не существовало, конечно, биологических противопоказаний.

Итак, резюмирует Али, посредством грабительской расовой войны неслыханных масштабов нацизм обеспечил немцам невиданную ранее степень благосостояния, социального равенства и вертикальной социальной мобильности. Вот почему режим чудовищных массовых преступлений был в то же время режимом огромной популярности. Отсутствие сколько-нибудь эффективного внутреннего сопротивления, равно как и последующего чувства вины Али объясняет этой исторической констелляцией.

Новизна такой трактовки состоит именно в раскрытии органической связи «народного» («социального») государства с преступлениями – в противоположность господствующему подходу, отрывающему чудовищные жестокости нацизма от тех акций режима, которые сделали его столь привлекательными для огромного большинства (до 95%) немцев.

Центральной темой книги, как уже говорилось, является нацистская политика финансирования войны. С нескрываемым сарказмом Али отмечает, что в многотомном, стоившем миллионы евро и «становившемся все более бесплодном» труде «Немецкий рейх и вторая мировая война», подготовленном Военно-историческим институтом бундесвера, этой проблеме уделено минимальное внимание (как, впрочем, и в относящемся к последним годам существования ГДР исследовательском проекте «Европа под знаком свастики»). Представитель первого из этих коллективов заявил Али (2002): «Для нас, обычных историков, эти финансовые дела слишком сложны, … мы не можем это исследовать».

В дополнение к этому разговору приводится другой, имевший место в федеральном военном архиве во Фрайбурге. Когда Али заказал там поисковую картотеку (крайне несовершенную) к фонду «Интендантское управление Главнокомандования вермахта», сотрудник архива сказал ему: «Господин Али, Вы, конечно, хорошо разбираетесь в этих делах, но здесь, мне кажется, Вы ошиблись, эти документы обычно никто не заказывает». То немногое, что сохранилось из архива управления, было описано в обзоре фонда неправильно и не подготовлено для использования.

Не устрашившись этих трудностей, Али столкнулся и с другими. Выяснилось, что множество документов о чрезвычайном военном бюджете Третьего рейха, где подробно фиксировались доходы, полученные из оккупированных стран, были впоследствии (уже после войны) сознательно уничтожены. Это относится прежде всего к актам, касающимся использования еврейского и вражеского имущества, с помощью которых могла быть детально расшифрована невероятно выросшая за годы войны статья бюджета «Общие административные доходы». Уничтожение их происходило как в ФРГ, так и в ГДР. Общим мотивом была заинтересованность в исчезновении документов, из которых без труда могли быть выведены реституционные требования. «И тут, и там это делалось в интересах всех немцев».

Сохранившиеся документы из архивов Германии и других стран (тех, что пустили автора туда, ибо некоторые отказали или просто не ответили на запросы) легли в основу его исследования.

Бюджетная политика Гитлера, как показывает Али, с самого начала была авантюрной, ориентированной на ожидаемые будущие доходы (поэтому с 1935 г. он запретил обнародование госбюджета). Перевооружение Германии, позволившее ликвидировать безработицу и повысить покупательную способность масс, осуществлялось за счет гигантских кредитов, приведших к быстрому росту внутреннего государственного долга. Бюджеты сводились с огромным дефицитом, и к концу 1937 г. Германия стояла на пороге банкротства. Выход был найден во внешней экспансии (аншлюс Австрии, захват Судетской области, а затем и остальной Чехословакии) и экспроприации евреев (путем наложенного на них после «Хрустальной ночи» «штрафа» в размере 1 млрд. рейхсмарок, а затем «аризации» еврейской собственности).

Финансирование начатой войны было организовано нацистским руководством при деятельной помощи менеджеров государственных и частных финансов как огромное мошенничество. Чтобы не лопнуть, оно должно было каждый раз покрываться выгодным победоносным миром. Этот мир должен был обеспечить удовлетворение «подвешенного» потребительского спроса внутри страны и погашение военных долгов. Чем дольше шла война и чем больше средств она сжирала, тем больше должна была быть добыча и, следовательно, тем бесчеловечнее обращение с покоренными.

Непрекращающаяся болтовня о народе без пространства, о колониях, об экспансии на Восток, об «аризации» и пр. в конечном счёте преследовала одну лишь цель – достижение не заработанного собственным трудом общего для немцев благосостояния и притом в кратчайшие сроки. Ибо, как показывает Али, разглагольствуя о том, что они закладывают фундамент «тысячелетнего рейха», нацистские главари на самом деле сплошь и рядом не знали, чем на следующий день покроют свои счета.

После быстро и легко одержанных побед финансовые и продовольственные проблемы вставали заново. Как бы велики ни были добыча и завоеванные территории, результат всегда оказывался ниже ожиданий. Поэтому Гитлер не мог остановиться, удовлетвориться эксплуатацией уже завоеванного. Политика «непокрытого чека», подлежащих оплате в короткий срок государственных казначейских обязательств, нависающего внутреннего долга – иначе говоря, финансовое хозяйство, функционирующее по принципу мошеннического «снежного кома» - все это делало нацистскую верхушку объективно неспособной к миру. Экспансия должна была продолжаться, прекращение ее привело бы к банкротству и концу режима.

Нацисты выжимали из оккупированных стран колоссальные контрибуции, разрушая этим их национальные валюты, высасывали миллионами тонн продовольствие для прокорма оккупационных войск и отправки в Германию. Их лозунгом было: если во время войны кто-то должен голодать, пусть голодают другие; если военная инфляция неизбежна, пусть от нее страдает в первую очередь население покоренных стран.

Как уже отмечалось, от немецких военнослужащих шли в рейх миллионы вещевых и продуктовых посылок. Чтобы масштабы этого грабежа остались тайной, статистика отправлений, которая велась почтовым управлением вермахта, в конце войны была уничтожена. Али обратился поэтому через газету «Ди цайт» к пожилым читателям и читательницам с просьбой описать содержимое этих посылок. Результат: женщины ностальгически вспоминали об отличных продуктах и промтоварах, которые получали от находившихся в армии отцов, мужей, братьев, мужчины же – все без исключений – утверждали, что никогда не отправляли посылок.

Помимо индивидуального грабежа процветал коллективный. Родственники, друзья, знакомые, коллеги объединялись для сбора так называемых «билетов имперской кредитной кассы» и марок, а также всякого барахла – старья, брака, дешёвки. Украина в особенности превратилась в «блошиный рынок рейха», где весь этот хлам сбывался в обмен на качественное продовольствие и другие продукты сельского хозяйства. По словам немецкого наблюдателя, все это напоминало «торговлю» с негритянскими племенами и «обмен» стеклянных бус на слоновую кость. На Украине, писали домой немцы, деньги валяются на улице, в одну ночь можно стать богачом. Чиновников оккупационной администрации прозвали в рейхе «восточными гиенами».

Тотальное разграбление оккупированных стран имело для их населения тяжелейшие последствия. По подсчетам Али, изъятие продовольствия с оккупированных советских территорий означало «голодную катастрофу для десятков миллионов людей» («полное лишение питательной базы для 21,2 млн. человек»). Как заявил Геринг 16 сентября 1941 г., «в принципе на оккупированных территориях соответствующим питанием должны быть обеспечены лишь те, кто работает на нас». Как уже ранее показал другой немецкий историк, Кристиан Герлах, трудности, возникшие с обеспечением немцев привычно высокого уровня питания, были одной из причин, ускоривших уничтожение европейских евреев. Этим же во многом объясняется умерщвление голодом и холодом миллионов советских военнопленных.

Материальное стимулирование повышенного настроения немцев за счет других составляло существенную цель правления на каждом этапе. Государство в целом превратилось в колоссальную машину для грабежа, а отдельные граждане – в получателей выгод и пассивно подкупленных. В распоряжении простых людей оказались вещи, о самом существовании которых они за пару лет до того не подозревали. И это было лишь предвкушением того, какой станет жизнь после войны, какие блага она сулит. Оборотной стороной была нечистая совесть и ощущение, что после всего происшедшего есть лишь одна альтернатива – победить или погибнуть.

С редкой для обычных историков компетентностью Али прослеживает финансово-экономический механизм нацистского грабежа. Прежде всего он вскрывает механику валютных манипуляций финансистов рейха, в частности, роль пресловутых «билетов имперской кредитной кассы», которыми оккупационные власти расплачивались с местным населением (в основном в Западной Европе) за реквизируемые товары. Вливаясь в денежное обращение этих стран, немецкие бумажки ослабляли их валюты – естественно, к выгоде Германии.

Жалованье немецких военнослужащих и гражданских лиц в оккупированных странах выплачивалось поначалу именно в «билетах имперской кредитной кассы», а затем в местных дензнаках, курс которых по отношению к марке был произвольно занижен (в Западной Европе – на четверть или треть реальной стоимости, а по отношению к рублю – в четыре раза). Это также резко увеличивало покупательную способность оккупантов.

Али указывает и на очень существенное различие. Если в оккупированных странах Западной, Северной и Южной Европы вермахт (за исключением хаотических недель отступления в самой последней фазе войны) расплачивался за реквизиции и закупки «билетами имперской кредитной кассы» или местной валютой, вследствие чего масштабы их ог-рабления можно хотя бы приблизительно вы-числить по величине израсходованных де-нежных сумм, то на оккупированных территориях Советского Со-юза порядок был иным: дензнаки задействовались лишь частично, а значительная часть присвоенного оформлялась так называемым «квитанциями» или просто не оформлялась.

Большое место в книге занимает анализ финансово-экономических последствий ограбления евреев в оккупированных и зависимых от немцев странах. Продажа отнятой у них собственности позволяла выбрасывать на рынки капитала, недвижимости, вещевые рынки и в розничную торговлю дополнительное количество благ и таким путем частично удовлетворять повсеместно резко увеличившийся спрос на товары повседневного обихода и ценные вещи. Конечно, причиненные войной и немецким ограблением Европы дыры в снабжении населения не могли быть закрыты полностью, но на какое-то время, в каких-то местах – существенно уменьшены.

На первый взгляд финансовые средства, влившиеся в военную кассу рейха в результате экспроприации европейских евреев (15-20 млрд. рейхсмарок, или 5% военных расходов Германии), были не столь велики. Однако поскольку указанные расходы на 50% финансировались за счет кредитов, добавочный доход расширял рамки кредитования на равную сумму, и эффект таким образом удваивался. А самое главное – эти вливания позволяли справляться с пиковыми нагрузками военного бюджета в кризисные моменты, когда требовалась мобилизация всех сил и ресурсов. Они позволяли руководству щадить подавляющее большинство немецких налогоплательщиков, замедлять разграбление оккупированных стран и при этом хорошо оплачивать военнослужащих, финансировать закупки оружия и военное строительство. Все это способствовало поддержанию внутренней стабильности в Германии, а также готовности к коллаборации в оккупированных странах.

На последнее обстоятельство Али обратил внимание едва ли не первым. Да, доходы от продажи экспроприированного еврейского имущества улучшали финансовое состояние оккупированных и зависимых стран, позволяли поддерживать их национальные валюты, резко ослабленные немецким грабежом, сокращая потребность в эмиссии денег. А сама продажа позволяла сократить возникший вследствие товарного дефицита резкий перевес покупательной способности, связать какую-то часть ее. Инфляция, конечно, имела место, но не переходила в галопирующую; национальные дензнаки сохраняли функцию платежного средства. Иной вариант, подчеркивает Али, сразу затруднил бы или сделал невозможной плановую эксплуатацию оккупированных стран, равно как и сотрудничество их населения с немцами.

На вопрос, куда девалось имущество ограбленных, депортированных и умерщвлённых? – Али дает четкий ответ: их золото, драгоценности, часы, украшения, их одежда, предметы обихода, оборудование их мастерских и лавок, их валюта и ценные бумаги, их дома и хозяйственные постройки – все это продано местному населению (основные ценности оказались в руках биржевиков и коммерсантов). Ну а денежный эквивалент различными, большей частью обходными путями поступил в немецкие военные кассы. Полученными таким путем национальными дензнаками других стран оккупанты оплачивали местные товары и услуги, приобретаемые для нужд их войск и гражданского населения рейха, выплачивали жалованье своим солдатам.

Понятно, что экспроприация граждан других государств в пользу Германии не должна была документироваться, все относящиеся к ней вопросы обсуждались, как правило, устно, в узком кругу. Германская сторона уделяла особое внимание тому, чтобы представить соответствующие мероприятия как внутреннее дело оккупированных (тем более – формально независимых) стран. Чиновники оккупационных администраций тщательно заметали следы, ведущие к источнику средств, переводя их с одного счета на другой, и вовлекали в эту практику финансовые ведомства и национальные банки зависимых и покоренных стран, превратив их, по выражению Али, в «укрывателей краденого».

Выручка от продажи еврейской собственности втекала в сборный резервуар госбюджетов этих стран, а затем, в очищенной от следов ее происхождения форме, присваивалась немцами. В оккупированных странах это присвоение было стопроцентным, в странах союзных и вассальных, где оно оформлялось как вклад последних в «совместные военные усилия», достигало 40 и более процентов.

Тем не менее гешефт был выгоден и для властей покоренных стран. Да, немцы требовали в оплату оккупационных расходов огромные, в конечном счете разорительные суммы. Но при этом предлагали совместно ограбить третьего и сделать так, чтобы он затем исчез. В какой-то мере это уменьшало возлагаемое на них бремя. «Такая увязка, - подчёркивает Али, - как правило, опускается даже в новейшей литературе по «аризации», равно как и в очень подробных подчас отчетах национальных комиссий историков относительно экспроприации евреев».

Ещё одним способом эксплуатации и ограбления других народов в пользу немцев был рабский труд миллионов иностранных рабочих в Германии (часть вербовалась туда добровольно, однако большинство составляли пригнанные). Не говоря уже о том, что труд этих людей оплачивался хуже равноценного труда немцев (рабочим из Польши и Советского Союза – самым дискриминируемым – за равный труд предприятия платили на 15-40% меньше), их облагали более высоким подоходным налогом плюс особым налогом в размере 15% заработка. Евреи, цыгане и «остарбайтеры» платили в итоге в три раза больше, нежели работающие рядом немцы. Именно поэтому, а также за счет вольнонаемных польских рабочих поступления от подоходного налога в казну рейха во второй половине военного времени увеличились вдвое.

То, что оставалось иностранным рабочим после вычета налогов, социальных взносов и стоимости содержания в «трудовом лагере», принудительно отправлялось на их «сберегательные счета». Деньги оттуда можно было снять лишь по возвращении на родину, т.е. после окончания войны, победоносного для Германии. «Берлинское бюро Центрального хозяйственного банка Украины», куда предприятия переводили эти «сбережения», было, как отмечает Али, одним из псевдонимов кассы германского рейха.

Таким образом, использование иностранной рабочей силы позволяло почти полностью изымать ее заработки в пользу рейха. Это стабилизировало его финансы, щадило немецкого налогоплательщика и избавляло дефицитный потребительский рынок от давления покупательной способности. Если бы вместо этих людей задействовали, скажем, немок или увеличили продолжительность работы тыловиков-мужчин, в денежный оборот влились бы многие миллиарды марок, для которых не было покрытия. Это дестабилизировало бы марку и породило недовольство населения.

В связи с использованием иностранной рабочей силы Али отмечает еще два обстоятельства. Во-первых, реально эта рабочая сила оплачивалась странами ее происхождения. Из тарифной ставки, уплачиваемой немецкой фирмой, имперская касса, помимо всех налогов, сборов, социальных отчислений, помимо пресловутых «сбережений», получала и ту часть, которая перечислялась в валюте страны происхождения на содержание семьи работника. Деньги эти брались из бюджета соответствующей страны, и в случае союзных стран, а также Бельгии заносились на клиринговые счета. Однако возможность погашения задолженности, как показывает Али, никогда не воспринималась всерьез, а по отношению к оккупированным странам не рассматривалась даже формально. Во-вторых, в отношении угоняемых на принудительные работы советских граждан применялась следующая практика: все их движимое имущество реализовывалось местными хозяйственными подразделениями вермахта, а выручка от продажи, вместе со всей имевшейся у них наличностью, заносилась на так называемые «сберегательные счета» в имперской кредитной кассе. Деньги оттуда могли быть получены вкладчиком только по возвращении на родину (т.е. опять-таки по окончании победоносной для Германии войны).

Таково вкратце основное содержание книги Али. В тесной связи с ним находится сюжет, также трактуемый по-новому – об отношениях нацистского руководства и традиционных элит (юристов, дипломатов, генштабистов, особенно экономистов и финансистов) при проведении в жизнь описанной политики. Али детально прослеживает роль, которую руководство и ведущие специалисты финансово-хозяйственных ведомств – минфина, рейхсбанка, имперской кредитной кассы, интендантского управления вермахта – играли в добывании денег для ведения войны и подкармливания немцев.

Известно, что в 1942 г. президент рейхсбанка Функ и рейхсфюрер СС Гиммлер договорились о том, что золото (включая выломанные из челюстей золотые зубы), драгоценности и наличность убитых в лагерях смерти поступают на хранение в рейхсбанк, который начисляет их денежный эквивалент на особый счет, зашифрованный кодовым именем «Макс Хайлигер». Менее ценные мелкие предметы (часы, перочинные ножи, авторучки, портмоне и пр.) продавались через маркитантские лавки фронтовикам, хорошую одежду и обувь могли приобрести переселенцы из числа «фольксдойче». Но выручка от продаж во всех случаях шла государству – со счета «Макс Хайлигер» она переводилась затем на соответствующую позицию («Отдельный план ХVII») военного бюджета. Как подчеркивает Али, министр финансов Шверин фон Крозиг лично следил за ходом этих процессов.

В некоторых случаях инициатива однозначно принадлежала специалистам. Именно чиновники минфина и рейхсбанка изобрели практику множества счетов, позволявшую, переводя награбленные деньги с одного на другой и смешивая их с деньгами иного происхождения, запутать и скрыть их источник. Система «имперских кредитных билетов» - тоже их ноу-хау. Никаких указаний сверху не потребовалось, чтобы ввести в действие порядок, в соответствии с которым переводы иностранных рабочих их семьям за границей выплачивались не в рейхсмарках, а в валютах соответствующих стран. Это же относится к экспертам минпрода, устанавливавшим, какие группы населения должны снабжаться по резко пониженным нормам (прежде всего евреи, затем советские военнопленные, затем душевнобольные и т.д.). Достаточно было принципа, провозглашенного Гитлером: хорошо то, что полезно для немцев, о методах он не требует отчета.

Финансисты и снабженцы вермахта играли активнейшую роль в осуществлении геноцида. Как профессионалы они были заинтересованы в максимально высоких контрибуциях – чтобы финансовые дефициты по возможности реже и меньше отражались на стратегических планах и моральном состоянии войск. Поэтому во многих местах они сами организовывали грабеж еврейского имущества (в Бельгии, Салониках, на Родосе, в Тунисе и пр.), в других вынуждали местные власти делать это (в Сербии, Франции, Италии). Для последующей депортации ограбленных в лагеря уничтожения вермахт, как правило, предоставлял транспорт. Делалось это, как подчеркивает Али, не просто потому, что военные ненавидели евреев или в силу специфически немецкого рабского повиновения, вытеснившего остатки совести, а из-за реального материального интереса.

Между политическим руководством и чиновниками-специалистами возникали иногда различия взглядов по вопросу о том, как быстро и какими методами Европа должна быть ограблена. Первое, как правило, ориентировалось на краткосрочный, вторые – на среднесрочный эффект: они хотели ещё какое-то время подоить корову и дать ей принести теленка, прежде чем отправить на бойню. Нацистские же главари мыслили в категориях политического выживания. Их лейтмотив – любой ценой добиться в кратчайший срок (пара недель или пара месяцев) соответствующей цели, чтобы удержаться на плаву.

Эти противоречия, порожденные ими трения и стычки (картина насквозь авторитарного вождистского государства, по мнению Али, неверна) в конечном счёте шли на пользу системе. Сохраняющаяся возможность выявлять различия, ставить вопрос об оптимальном пути – все это помогало добиваться высокой эффективности. Без тонкой корректирующей доводки, компетентной выверки подчас безрассудно рискованных импровизированных акций нацистского руководства, без этого «убийственного сплава политического волюнтаризма и функциональной рациональности» чудовищные преступления не могли бы осуществиться. Взаимодействие политиков, экспертов и большинства населения – вот что лежало, по мнению Али, в основе свершившегося.

И здесь мы возвращаемся к основному, наиболее болезненному выводу Али:«Система была создана для общей выгоды немцев. Каждый принадлежавший к «расе господ» - а это были не только какие-то нацистские функционеры, но 95% немцев – в конечном счете имел какую-то долю в награбленном: в виде денег в кошельке или импортированных, закупленных в оккупированных, союзных или нейтральных странах и оплаченных награбленными деньгами продуктах на тарелке. Жертвы бомбежек носили одежду убитых евреев и приходили в себя в их кроватях, благодаря Бога за то, что выжили, а партию и государство – за оперативную помощь». «Холокост, – заключает Али – остаётся непонятым, если не анализируется как самое последовательное массовое убийство с целью грабежа в современной истории».

Такой ответ на вопрос о причинах произошедшего решительно расходится с принятыми из «национально-педагогических» соображений объяснениями, возлагающими ответственность на отдельные лица или группы – безумного якобы харизматичного диктатора и его окружение или на банкиров, руководителей концернов, генералов и т.д. В ГДР, ФРГ, Австрии, констатирует Али, применялись различные стратегии самозащиты, но с одной и той же целью – обеспечить большинству населения спокойную жизнь и чистую совесть.

Али понимает, конечно, сколь ответственен сделанный им вывод: «Когда я говорю о «немцах», это понятие тоже относится к числу коллективистских обобщений… И все же, при всем его несовершенстве, оно кажется мне несравненно более точным, чем сильно суженное «нацисты». Ибо Гитлеру снова и снова удавалось расширить базу общественного согласия с его режимом далеко за пределы круга членов и избирателей его партии. Конечно, были немцы и немки, которые оказывали сопротивление, страдали и гибли в борьбе; немецкие евреи тоже были немцами, понимали себя как таковых, зачастую не без гордости. И все же выгоды из аризации извлекали именно немцы (включая австрийцев), понимая под этим словом 95% населения. Тот, кто заявляет, что это были лишь отъявленные наци, уходит от реальной исторической проблемы».

Перефразируя слова известного философа Макса Хоркхаймера: «Молчащий о капитализме не должен рассуждать о фашизме», - Али завершает книгу собственной максимой: «Тот, кто не желает говорить о выгодах миллионов простых немцев, пусть молчит о национал-социализме и Холокосте».

Несколько слов о реакции на книгу научного сообщества. Патриарх немецкой историографии Ганс Моммзен вместе с большинством других рецензентов оценили ее положительно. Из видных историков лишь Ганс-Ульрих Велер занял иную позицию: по его мнению, Али впал в «узколобый, анахроничный материализм». Оксфордский историк-экономист Адам Туз заявил, что автор ошибся в расчетах, вследствие чего вклад немцев в оплату военных расходов оказался заниженным. В пересчете на душу населения они платили в 1944 г. больше налогов, чем, например, англичане, а если учесть рост государственного долга, то их финансовое бремя было еще тяжелее.

Али, однако, возразил: подушный расчёт не учитывает главного – того, что бóльшая часть немцев практически не платила прямых налогов. Путем налогообложения богатых и перечисленных форм грабежа «чужаков» военные расходы покрывались, действительно, лишь наполовину, вторую же составляли кредиты, и, в конечном счете, немцы расплатились по ним девальвацией марки, обесценением банковских вкладов, страховых сбережений и пр. Но, во-первых, такой исход не входил в планы нацистского руководства, а во-вторых, людей тогда, как и сегодня, интересовало то, что изымают из их карманов, а не рост государственного долга.

Некоторые рецензенты упрекали Али в том, что он «смакует» картины вывоза немецкими солдатами-отпускниками всего, что плохо лежало в оккупированных странах; это мешочничество, утверждали они, не имело для Германии важного финансово-экономического значения. В ответ Али привел цифры: применительно к Франции, например, стоимость таких закупок составляла 3/4 возложенных на нее оккупационных расходов. Но суть не только и не столько в экономической стороне: поощряя грабеж, нацистское руководство создавало впечатление «отеческой заботы о людях», давало им ощущение «маленького счастья посреди большой войны».

Коррумпирующий эффект посылочно-мешочной эпидемии Али демонстрирует письмами домой солдата Генриха Бёлля. Поначалу в них звучат критические нотки по отношению к поведению товарищей, но постепенно эпидемия захватывает и его («дьявол, - вздыхает он в письме, - это действительно дьявол, и он сидит во всех»). «Под благосклонным покровительством «крестных отцов» Геринга и Гитлера, - констатирует Али, -солдат Бёлль целеустремленно и вдохновенно покупает и переправляет в Кёльн родителям и жене масло, яйца, шоколад, кофе, лук, полпоросенка, мыло, косметику, дамские чулки, туфли, безрукавку и т.д., просит прислать ему для закупок все имеющиеся дома свободные деньги. Католическая, чуждая нацизму политически, семья Бёллей была довольна... Так возникала лояльность миллионов людей, в случае Бёллей – безусловно пассивная. Но для способности к политическому функционированию режиму больше и не требовалось».

Значит ли сказанное, что мы согласны с Али буквально во всем? Нет. Нам представляется, что он всё же недооценил роль пропаганды и террора в поддержании нацистского режима. О первой он упоминает однажды и мимоходом как об известном, само собой разумеющемся и отнюдь не решающем факторе, второй же квалифицирует как проводимый «пунктиром на периферии (немецкого) общества». Этот последний тезис иллюстрирует цифра – на конец 1936 г., когда начальная волна политических репрессий схлынула, многие противники режима эмигрировали, и он очевидным образом консолидировался, численность узников концлагерей составляла 4761 человек (включая алкоголиков, наркоманов и профессиональных преступников) на 60 с лишним миллионов человек населения.

Да, масштабы террора против собственного народа были, конечно, несравнимы со сталинскими*. Однако из 300 тысяч членов КПГ, которых та имела на 1932 г., половина провела то или иное время в заключении, а 20 тысяч заплатили за свою деятельность жизнями (коммунисты понесли в годы нацистской диктатуры наибольшее число жертв).

И совсем неправ Али, когда для доказательства другого тезиса - «подавляющее большинство (немцев) не нуждалось ни в каком надзоре», - приводит сопоставление: в ГДР для контроля над 17 миллионами граждан было задействовано 190 тысяч штатных и столько же нештатных агентов «Штази», а гестапо в 1937 г. насчитывало лишь 7 тысяч сотрудников, включая секретарш и хозяйственников, СД – и того меньше. Здесь не учтен главный факт: в Третьем рейхе действовала всепроникающая система официальной слежки за населением. Домовые и квартальные надзиратели докладывали о поведении жильцов, их высказываниях, посетителях и пр. местному партийному руководству, низовыми функционерами которого являлись. Те же функции на рабочем месте выполняли служащие «Немецкого трудового фронта» (нацистский эрзац распущенных профсоюзов). Общее число надзиравших по должности составляло не менее 2 миллионов.

Но главный тезис – «об удовлетворенном режимом среднем арийце… который позволял совершаться всем преступлениям и пользовался их плодами», - обоснован в книге достаточно солидно. Разве лишь для последнего отрезка следовало бы дополнить, упомянув о той причудливой смеси из предчувствия катастрофы, надежды на чудо, страха перед возмездием победителей и перед террором властей, глухого недовольства, чувства бессилия и упрямого желания продержаться, которая характеризовала настроения пресловутого «среднего немца».

Впрочем, упреки такого рода Али отводит, заявляя: «Моя книга не претендует быть всеобъемлющим объяснением национал-социалистского периода истории».

В заключение – о реакции на книгу рядового читателя. Германия переживает сейчас нелегкие времена. Затянувшийся экономический застой, астрономические расходы на интеграцию ГДР повлекли за собой истощение ресурсов, накопленных за годы экономического процветания. Беспрецедентная для послевоенной Германии массовая безработица, страх работающих перед завтрашним днем, эрозия и демонтаж системы социальных гарантий – все это ведет к снижению уровня и качества жизни и, конечно, воспринимается болезненно. И в это самое время Али напоминает соотечественникам, что 95% немцев извлекли некогда личную выгоду из гитлеровского режима. И в телевизионном интервью бросает: «Если бы все это (награбленное у иностранцев и инородцев. – С.М.) нужно было возместить – с положенными за истекшее время (с 1944-1945 гг.) процентами – наши зарплаты и пенсии пришлось бы сократить вдвое». Может такое понравиться?

Cтатья опубликована в иерусалимском альманахе «Нота бене». Цитируется по http://scepsis.ru/lip class="text"ary/id_932.html

Придя к власти, фашисты на практике показали себя яростными антидемократами и антисоциалистами, ориентирующимися, в конечном итоге, на удовлетворение интересов крупного капитала в форме государственно-капиталистического вмешательства в экономическую жизнь общества. Свободин упрекнул меня в сознательном замалчивании сути госкапа. Это не так. Я просто не надеялся получить возможность изложить свою точку зрения на страницах газеты. Помните, как в анекдоте – «съесть-то он съест, да кто ж ему даст»? Надеюсь, что сам факт упрека одного из руководителей проекта открывает такую возможность.

Итак начнём. Феномен государственного капитализма понимается двояко. В первом случае госкапитализм предстает как определенный (чаще всего высший) этап развития буржуазной формации, главным содержанием которого, по взглядам его теоретиков, становится тотальное огосударствление всех сфер жизни общества, прямое первичное изъятие государством прибавочного продукта и превращение государственного аппарата в совокупного капиталиста. О таком понимании госкапитализма впервые стали говорить некоторые представители социалистической мысли. Так, например, П.А. Кропоткин в своей книге «Современная наука и анархия» предостерёг социалистов от продвижения к «государственному капитализму», то есть к тому положению, когда «государство владеет всем необходимым для производства и жизни вообще»2. Такое же предостережение содержала и программа партии социалистов-революционеров3. Очевидно, именно эта традиция в русле социалистической мысли стала отправным моментом для возникновения целой теории «государственного капитализма», пытавшейся объяснить советские реалии времен сталинского индустриального государства4. В современной отечественной экономической науке наиболее последовательно данную точку зрения развивает С.С. Губанов5.

Её слабость состоит в невозможности доказать капиталистическую сущность почти полностью огосударствленной плановой экономики, а именно – наличие в ней рыночного выявления стоимости в государственном хозяйстве, присутствие частнокапиталистического характера присвоения прибавочной стоимости и капиталистического характера наемного труда.

Второй взгляд на государственный капитализм родился из осмысления опыта организации экономической системы Германии в годы Первой мировой войны. Немецкие и австрийские экономисты и социологи, близкие по своим взглядам к социал-демократическим идеям, называли ее первоначально «военным социализмом», а затем – более адекватно «государственным капитализмом»6. Известный австрийский социолог и экономист Людвиг фон Мизес так характеризовал госкапитализм: «Управление отдельными отраслями производства было поручено принудительно созданным ассоциациям предпринимателей, работавшим под правительственным надзором. Установление твердых цен и большие налоги на прибыль с несомненностью свидетельствовали, что в данном случае предприниматели были просто служащие, которые получили долю прибыли»7.

Для выяснения сущности госкапитализма необходимо использовать не только теоретический, но прежде всего исторический подход. Именно исторические исследования позволяют признать, что «эпохи свободной конкуренции в ее законченном универсальном виде никогда не существовало»8. Ей всегда противостояла система государственных мероприятий в виде протекционизма, меркантилизма, колониализма, национализации, государственно-монополистического капитализма (ГМК) и других вариантов государственного регулирования. Фритредерские тенденции заметную роль играли только в период от первой до последней четверти XIX века и то лишь в отдельных частях Европы9.

Для выяснения сущности госкапитализма необходимо использовать не только теоретический, но прежде всего исторический подход. Именно исторические исследования позволяют признать, что «эпохи свободной конкуренции в ее законченном универсальном виде никогда не существовало»8. Ей всегда противостояла система государственных мероприятий в виде протекционизма, меркантилизма, колониализма, национализации, государственно-монополистического капитализма (ГМК) и других вариантов государственного регулирования. Фритредерские тенденции заметную роль играли только в период от первой до последней четверти XIX века и то лишь в отдельных частях Европы9. Некоторые западные исследователи высказываются по этому поводу еще более категорично. Например, В. Ойкен считает, что «всеобщая и полная конкуренция никогда не существовала и не существует. В том числе и во времена классиков...»10. «Чисто капиталистическое общество, — пишет П. Козловски, — которое основывалось бы только на частной собственности, максимизации дохода и рыночно-ценовой координации, до сих пор, насколько нам известно из истории, еще нигде не осуществилось. Капитализм как модель общества обладает утопическими контрафактическими чертами, он сам — социальная утопия»11.

Все это говорит о том, что капитализм как реальная историческая структура общества и социальный организм никогда не находил своего адекватного самовыражения, минуя различные формы государственного вмешательства, которые таким образом составляют сущностное единство с другими значимыми элементами капитализма (в первую очередь к ним следует отнести рыночное выявление стоимости, развитую рыночную инфраструктуру, эксплуатацию наемного труда и капиталистической периферии), ибо только с активным участием государства более полноценно реализуется общественный характер труда при частнокапиталистической форме присвоения. И поэтому В.И. Ленин был полностью прав, когда подчеркивал, что «государственный капитализм есть налицо — в той или иной форме, в той или иной степени — всюду, где есть элементы свободной торговли и капитализма вообще»12.

Государство с первых шагов генезиса капитализма выступало в качестве крупнейшего участника процесса накопления денежного капитала, мобилизуя, аккумулируя и централизуя сбережения общества для их последующей перекачки в сферу частного или смешанного предпринимательства. Для этого проводились фискальная, таможенная, валютная политика, осуществлялся контроль над бюджетом, денежной эмиссией, кредитом. Затем государство освоило функции гаранта частных инвестиций, пионера в наиболее рискованных и капиталоемких сферах вложений, пайщика и участника смешанных компаний, владельца коммерческих предприятий. Для поддержки национальных производителей первостепенное значение имела еще одна сфера активных операций правительства — крупные казенные закупки и заказы своему частному сектору, быстрый рост государственного потребления товаров и услуг, производимых вне государственного сектора13.

На Западе период становления капитализма выделялся интенсивным государственным вмешательством в экономику и огромной затратой государственных средств с целью ускорения развития капитализма. Государство при этом использовало целый набор внеэкономических и экономических средств: участие в экспроприации мелких производителей и создании армии наемного труда; содействие образованию крупных капиталов путем колониального грабежа; насаждение капиталистических мануфактур путем выдачи ссуд, субсидий, вывозных премий, освобождения от налогов, передачи земли, зданий и дешевой рабочей силы, закрепления разнообразных привилегий. Государство и само выступало в качестве крупного предпринимателя: создавало горнорудные предприятия и различные мануфактуры14.

С победой капиталистического способа производства и с приходом к власти крупной буржуазии непосредственное государственное вмешательство в экономику госкапиталистическими методами сократилось, но продолжало играть определенную роль в капиталистическом развитии до того момента, когда госкапитализм проявил себя уже в новом качестве и в новой форме в период империализма.

Таким образом, государственный капитализм — это особый имманентный вид организационно-хозяйственной деятельности буржуазного государства по ограничению рыночно-ценовой координации и частной собственности в основном в интересах развития класса буржуазии и буржуазного государства путем опоры на государственную капиталистическую собственность и государственно-капиталистическую инфраструктуру. Следовательно, госкапитализм как форма собственности и хозяйственной деятельности является атрибутивным укладом капиталистического способа производства, всегда в той или иной форме, в той или иной степени пронизывая последний. Что позволяет говорить о госкапитализме как форме, в которой реализуется закон огосударствления капиталистической экономики, согласно которому развитие производительных сил капиталистического общества неминуемо предполагает «становление и развитие планомерных и организованных отношений эксплуатации наемного труда государственным капиталом»15 в интересах класса буржуазии.

Госкапиталистический уклад проявляется по-разному. Это зависит как от ступени развития самого капитализма, так и от сочетания различных конкретно-исторических обстоятельств. Один вариант госкапитализма присутствовал в мануфактурном периоде развития буржуазных отношений, другой вариант — на этапе индустриального домонополистического капитализма, третий — в эпоху ГМК. В корне отличалась, по мнению Л.И. Рейснера, «функциональная направленность данного феномена в суверенных и колониально-зависимых странах...»16, в государствах первого эшелона капиталистического развития и в переходных обществах, расположенных на той или иной «орбите» мировой периферии.

Однако, несмотря на формационное и цивилизационное разнообразие, госкапитализм всегда предполагает наличие двух главных компонентов системы: государственно-капиталистическую собственность на средства производства, рабочую силу и национальный доход и вмешательство государства в экономическую жизнь страны. Последнее может присутствовать в следующих формах: осуществление государством массы «учетно-регистрационной работы»; государственно-капиталистическое предпринимательство; реализация тенденции к планомерности в различных секторах и, в первую очередь, в государственном, вплоть до образования государственно-капиталистических монополий; работа капиталистических предприятий по правительственным заказам; контроль частных предприятий со стороны государства; национализация и выкуп частнокапиталистических предприятий; перераспределение компонентов национального дохода; таможенный протекционизм; централизованное регулирование цен и квот; участие государства в образовании и деятельности монополистических союзов и т.д.

Несмотря на столь массированное наступление буржуазного государства на капиталистическую, а также и некапиталистическую экономику, оно всегда оставляет незыблемой основу капитализма, единство общественного характера производства и частного характера присвоения прибавочной стоимости. Это достигается, во-первых, за счёт того, что продолжает сохраняться, хоть и в урезанном виде, рыночно-конкурентный механизм выявления стоимости и, во-вторых, благодаря тому, что «нигде никакой сектор буржуазной бюрократии, –– как отмечал Э. Мандел, –– не был в состоянии поколебать решающую власть денежного богатства»17 и деньги продолжают играть «роль регулятора частного присвоения капиталистами прибавочной стоимости»18, созданной как на частных, так и на кооперативных и государственных предприятиях. Государство, кроме того, может стать в некоторых случаях и коллективным управляющим капиталистическими предприятиями, обеспечивая получение прибавочной стоимости, созданной на них, капиталистами, предоставляющими кредиты государству. Даже в предельно национализированной капиталистической экономике, когда государство решает все производственные вопросы, именно денежное обращение позволяет капиталистам и напрямую, и опосредованно влиять на экономику. В этой ситуации государственные предприятия и банки (государственные и частные) привлекают финансовые ресурсы буржуа в разной форме — чаще всего в виде разнообразных ценных бумаг. То есть индивидуальные буржуа, определяя совокупный спрос и предложение на финансовых рынках на финансовые ресурсы разного срока оборота, в конечном итоге влияют на производительное потребление. Государство же напрямую или через государственные предприятия, реализует частное присвоение прибавочной стоимости индивидуальными буржуа через обслуживание рынка ценных бумаг, неминуемо подключая к этому процессу и другие рынки: кредитный, валютный, товарный, труда. «Все общественные функции капиталиста, — писал об этой ситуации Ф. Энгельс, — выполняются теперь наемными служащими. Для капиталиста не осталось другой общественной деятельности, кроме загребания доходов, стрижки купонов и игры на бирже, где различные капиталисты отнимают друг у друга капиталы»19.

Социальная структура при развитом государственном капитализме не претерпевает существенных изменений. Буржуазия, хоть зачастую и в новых формах, продолжает покупать рабочую силу и извлекать прибавочную стоимость. Единственным дополнением становится усиление роли государственной бюрократии, но не настолько, чтобы приобрести классообразующие признаки. Таким образом, государственный капитализм не устраняет капиталистический механизм, но побуждает его более эффективно (для буржуазии) функционировать под эгидой или бдительным оком государственных органов. Все сказанное в адрес государственного капитализма позволяет признать его формой и тенденцией развития любого капиталистического хозяйства, имеющего своё цивилизационное, национальное и стадиальное лицо.

Изложив свою точку зрения по ключевым вопросам, не могу не обратить внимания на попытки Свободина сфальсифицировать мои тезисы.

1.«У Волкова нет желания рассматривать конкретные вопросы национальных противоречий и уж тем более увязывать их с экономическими обстоятельствами». Объясняю. У меня есть такое желание. Но я хочу вести разговор на более высоком уровне, нежели тот, на котором находится Свободин. Я сам родом с Северного Кавказа и мне удивительно читать, например, такие перлы: «После перехода на сырьевой тип экономики нефть Северного Кавказа досталась отдельным местным феодалам, а остальное население осталось без средств к существованию». Дорогой товарищ Свободин, где Вы видели нефть в Карачаево-Черкессии, Кабардино-Балкарии, Северной Осетии, Ингушетии, Дагестане? А вот ещё более интересное утверждение: «Поскольку на федеральном уровне было решено все межнациональные конфликты разрешать за счёт русских, то русскую нацию упразднили юридически. Для этого в паспорте формально отменили графу «национальность». При этом в автономных республиках она была восстановлена декретами республиканских властей…». Специально опросил несколько своих знакомых из автономных республик и выяснил, что Свободин лукавит. Не ставится сейчас национальность и в паспортах граждан, проживающих в автономных республиках.

2. «Волков вроде бы правильно назвал основные работы Ленина по национальному вопросу и умолчал о работах Сталина (это ложь. – В.В.), чтобы не затрагивать противоречий между ними. В результате такой операции он подставил себя, а заодно и нас, под примитивную критику врагов народа». Мне не совсем понятно, зачем Свободин выдвинул это обвинение, если затем поведал следующее: «В целом можно утверждать, что Сталин принял ленинский подход к проблеме, но без давления со стороны Ленина, а в результате диалектического анализа»? И где же здесь глобальное противоречие с Лениным, о котором говорил вначале Свободин? Вы уж, товарищ Свободин, определитесь, что выбрать – грузило или крючок.

Конечно, противоречия между ними были, но не о самом важном для марксистов – не о праве наций на самоопределение, а лишь о конкретно-исторических формах его реализации.

3.«Волков же без обоснования предлагает считать право наций на самоопределение абсолютным. Возможно, он заразился желанием издавать абсолютные законы от фашистов, разваливших Советский Союз. У Ленина этого не было». Для того, чтобы читатель верно оценил те способы полемики, которые использует Свободин, приведу еще раз свои слова из статьи: «Исходя из диалектического подхода, Ленин и Сталин указывали, что решение национального вопроса возможно лишь в связи с конкретно-историческими условиями (окружающими ту или иную нацию (национальную группу)), взятыми в их развитии, а также с условиями классовой борьбы пролетариата в местном и всемирном масштабах. Отсюда следовали важные политические выводы. Главнейший из них таков: право наций на самоопределение абсолютно, но позиция социал-демократов (коммунистов) по конкретной его реализации относительна, ибо зависит от многих исторически обусловленных экономических, социальных, политических и культурных обстоятельств». Теперь перевожу на русский: не должны коммунисты каждый раз выступать за отделение того или иного народа и образование своего самостоятельного государства. Выбор формы (а они разные) самоопределения зависит от конкретных обстоятельств и происходит, исходя из такого критерия как содействие (или не содействие) освобождению мирового пролетариата.

Говоря о тенденциях фашизации современной России, следует подчеркнуть, что они не имеют пока еще того накала, с которым столкнулось европейское общество 20-30-х гг. XX в. И это несмотря на распространение в массовом сознании (особенно после войны в Чечне) культа силы и жестокости, присутствия расизма и национализма, облаченных часто социальной демагогией фашистского толка. Причина такого вывода одна – в стране нет сильного и организованного революционного рабочего движения, для нейтрализации которого главным образом и привлекают фашистов.

Однако отсутствие у фашизма в ближайшем будущем властных перспектив не означает, что праворадикалы останутся без работы в современной России. До поры до времени они нужны как контролируемое пугало и громоотвод протестных настроений; их могут использовать и для локальных акций государственного террора.

Большой интерес сейчас представляют и различные «мутантные» «переходные» к фашизму идейно-организационные формы, в том числе созданные кремлевскими политтехнологами. В их проекте заложена идея причудливого сочетания имперского национализма и социально-экономического либерализма. Отсутствие социалистического антуража, антибуржуазной демагогии и расизма вроде бы отодвигает данные организации из рядов фашистских объединений. Однако другие признаки фашизации (оголтелый антикоммунизм, тоталитарный вождизм, манипуляция сознанием) говорят о появлении совершенно нового праворадикального движения – «нашизма», ставящего на первое место принцип «либеральной империи», и что очень вероятно в монархической упаковке. Важнейшим направлением деятельности нашистов явилась попытка выстроить свою систему социального партнерства буржуазии и трудящихся через структуры народного фронта. В переживаемое кризисное время мы все чаще будем становиться свидетелями пропагандистских, политических и силовых акций различных категорий нашистов.

Итак, нашизм – это буржуазная идеология и практика, предполагающая господство крупного бюрократически-олигархического капитала на основе социально-экономического либерализма, имперского национализма, псевдодемократических процедур, манипуляции сознанием и попыток создать социальное партнерство буржуазии и трудящихся.

В.В. ВОЛКОВ

1 См.: Галкин А.А. Германский фашизм. – М.,1989. С.195-212.

2 Кропоткин П.А. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. – М., 1990. – С. 369.

3 См.: Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы в 3-х тт. – М., 1996. – Т. I: 1900–1907. – С. 116–117.

4 Клифф Т. Государственный капитализм в России. – Б/М, 1991.

5 Губанов С.С. Госкапитализм и социализм (ответы товарищам) // Что делать? – 2005 - №21.

6 Плетников Ю.К. Общественно-экономический уклад государственного капитализма // Конец предыстории человечества: социализм как альтернатива капитализму. Материалы одноименной международной научно-практической конференции, Москва, Институт философии РАН, 27-29 мая 2003 г. – Омск, 2004. – С.21.

7 Мизес Л. Социализм. Экономический и социологический анализ. – М., 1994. – С. 166.

8 Рейснер Л.И. Цивилизация и способ общения. – М., 1993. – С. 155.

9 Там же.

10 Ойкен В. Основы национальной экономики. – М., 1996. – С. 40.

11 Козловски П. Этика капитализма. Эволюция и общество. – СПб., 1996. – С. 62.

12 Ленин В.И. О продовольственном налоге // Ленин В.И. ПСС. - М., 1974. – Т. 43. – С. 222.

13 Рейснер Л.И. Цивилизация и способ общения. – М., 1993.–С. 182.

14 Гиндин И.Ф. Государственный капитализм в России домонополистического периода // Вопросы истории. – 1964. – №9. – С. 80–81.

15 Мочерный С.В. Закон огосударствления капиталистической экономики. - Киев, 1988. – С. 138.

16 Рейснер Л.И. Указ. соч. – С. 183.

17 Мандел Э. Власть и деньги. – М., 1992. – С. 9.

18 Гафуров С. Заметки о классовой сущности СССР // Альтернативы. – 1997. – № 4. – С. 129.

19 Энгельс Ф. Анти-Дюринг. – М., 1978. – С. 213.

*Правильно сказать – солженицынскими: Солженицын нарисовал террор в 100 миллионов жертв. (Прим. ред.)