ПОЛЬСКИЕ РАНЫ БОЛЬНЕЕ РУССКИХ?

О чём говорить не принято, так это о польской составляющей в целом ряде международных конфликтов

Нынешний год, объявленный бывшим президентом Д. Медведевым годом российской истории, уже отмечен рядом событий, в том числе... ликвидацией Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, созданной им же три года назад. То есть тема признана утратившей актуальность. Однако историкам от этого спокойнее не стало, как и не перестала история влиять на современность. В немалой степени это касается истории польско-российских и польско-советских отношений.

Хотя в последнее время и вышло несколько документальных книг, освобождённых от политических предрассудков, ряд как польских, так и российских авторов либерального направления упорно продолжают разрабатывать тезис З. Бжезинского: “Российское руководство не имеет права уклоняться от прошлого своей страны, которое весь мир считает преступным”.

Про весь мир сказано, конечно, сильно. А почему бы не вспомнить для начала то, с чего, например, начала та же Польша, едва получила в 1919 году независимость. Прежде всего возрождённая дочь Европы поспешила расширить свои границы за счет практически всех соседних стран: побежденной во Второй мировой войне Германии, Литвы, с которой когда-то составляла единое государство, и ослабленной гражданской войной и обескровленной России. Ворвавшись на территорию Украины и Белоруссии, польские войска с беспримерной жестокостью расправлялись с мирным населением.

Участник той войны Юзеф Бек, ставший впоследствии министром иностранных дел Польши, был предельно откровенен: «Что касается России, то я не нахожу достаточно эпитетов, чтобы охарактеризовать ненависть, которую у нас испытывают по отношению к ней». «В деревнях мы убивали всех поголовно и всё сжигали при малейшем подозрении в неискренности...»

В советское время, чтобы не омрачать польско-советских отношений, замалчивалась тема красноармейцев, попавших в польский плен во время польско-советской войны 1919–1920 гг.

А ведь судьба их была ужасной. Десятки тысяч пленных (по данным военного историка М. Филимошина, свыше 80 тысяч) не просто погибли в польском гулаге, а были замучены холодом, голодом, бесчеловечными пытками. Примеров тому более чем достаточно. Служащим польской администрации Михаилом Коссановским из массы эпизодов описан такой: польские офицеры распороли пленному красноармейцу живот, зашили туда кота (!) и делали ставки, кто скорее умрет — человек или кот. Переживший ад польского плена Я. Подольский писал в своих воспоминаниях “Страшное возмездие готовит себе панская великодержавная Польша” (“Новый мир”, № 5–6, 1931 г.). Но в самой Польше об этом тогда, судя по всему, мало кто задумывался.

На волне победной эйфории в стране началось искоренение всего русского, в том числе школ и церквей. В ходе той кампании был разрушен и разграблен Варшавский кафедральный собор святого Александра Невского.

Газета “Голос Варшавский” торжествовала по этому поводу: “Уничтожив храм, мы тем самым доказали своё превосходство над Россией, свою правоту над нею”.

На оккупированных ею землях, так называемых “всходных кресах”, населённых украинцами и белорусами, Польша проводила политику унижения и беспощадного подавления прав местного населения. Так, если в 1919 году в Западной Белоруссии было 400 национальных школ, то уже в 1921 году осталось 37. С 1921 по 1936 год католики и униаты отобрали у православных общин 288 храмов, 7 монастырей, 133 православные церкви были закрыты. По-польски звучали православные проповеди, преподавался Закон Божий.

Не желавшие мириться с насильственной колонизацией украинцы и белорусы в одном лишь 1922 году 878 раз выступали против шляхетского засилья. В связи с чем крупнейшая польская газета “Речь Посполитая” писала: “Если в продолжении нескольких лет не будет перемены, то мы будем иметь там, на восточных кресах, всеобщее вооруженное восстание. Если не утопим его в крови, то оно оторвет от нас несколько провинций. На восстание есть виселица, больше ничего. На всё тамошнее белорусское население должен упасть ужас, от которого в его жилах застынет кровь”.

И у тех, кто был помещён в польский концлагерь Береза Картузская — провозвестник Освенцима и Треблинки — она и впрямь стыла.

Помнят ли обо всем этом сегодняшние украинские, белорусские, русские и иные изобличители советского империализма и тоталитаризма?

Используя эти пугала, Польша двадцатых годов сколачивала “оборонительные” блоки с Румынией, Венгрией, с балтийскими странами, но при этом преследовала свою собственную цель — воссоздать великопольское государство “от моря до моря”. В разработках польских стратегов прямо указывалось: “Расчленение России лежит в основе польских государственных интересов на Востоке”, а сам глава польского государства Ю. Пилсудский заявлял, что когда падёт Москва, он прикажет на стенах Кремля крупно написать: “Говорить по-русски запрещается”.

Особая статья — шашни Польши той поры с Гитлером. Уже в январе 1934 года польские лидеры подписали с нацистами пакт о дружбе и ненападении, стали представлять Германию в Лиге наций, поддержали все акции Гитлера: захват Саара, ввод войск в Рейнскую область, участие в Гражданской войне в Испании, аншлюс Австрии.

Польско-германские отношения становились настолько тесными, что соратник Ю. Пилсудского В. Студницкий в изданной весной 1935 года книге “Польша в европейской политической системе” так обрисовал их будущее: “Польша и Германия могут образовать основу прочного среднеевропейского блока... Германия заняла в нём первое место, а второе место принадлежало бы Польше”.

К высшей точке своего единения обе страны подошли в сентябре 1938 года, во время Судетского кризиса в отношениях между Германией и Чехословакией, завершившегося печально известным Мюнхенским соглашением, по которому Запад сдал Гитлеру Чехословакию.

Ещё недавно россиянин, воспитанный в духе советского прекраснодушия, мог спросить: “А Польша-то тут при чём?”.

А при том, что параллельно с Судетским кризисом разразился другой — Тешинский кризис, в ходе которого поляки небольшого региона Тешин на севере Чехословакии стали требовать передать его Польше, которая тут же предъявила чехам ультиматум, подкрепив его рядом военных провокаций на чехословацкий территории.

Как реагировал Советский Союз на это, видно из заголовков «Правды» тех дней. 24 сентября 1938 года: «Польские фашисты готовят путч в Тешинской Силезиии». 27 сентября: «Безудержная наглость польских фашистов». 28 сентября: «Провокации польских фашистов». 30 сентября: «Провокации агрессоров не прекращаются».

Прага вынуждена была уступить силе. В результате Польша заполучила область, где проживало 80 тысяч поляков и 120 тысяч чехов. К польскому промышленному потенциалу добавился 41 процент выплавки чугуна и 47 процентов стали.

У. Черчилль оценил это так: “Польша с жадностью гиены приняла участие в ограблении и уничтожении чехословацкого государства”.

Польский же триумф по поводу «тешинской победы» был неописуем. «Открытая пе-ред нами дорога к державной, руководящей роли в нашей части Европы требует в ближайшее время огромных усилий и разрешения неимоверно трудных задач», - писала «Газета По-льска». Польский посол в Париже Ю. Лу-касевич выпустил книгу «Польша - это держава», в которой зая-влял: «Тешинская победа - это новый этап исторического похода Польши Пилсудского во всё лучшее, хотя, может быть, и нелёгкое будущее».

В январе следующего, 1939 года Гитлер обсуждал польско-германские отношения с главой польского внешнеполитического ведомства Ю. Беком, которого заверил, что существует «единство интересов Германии и Польши в отношении Советского Союза» и что «каждая использованная против СССР польская дивизия означает экономию одной немецкой дивизии».

Об истинной цене этих заверений определённо высказался германский военный атташе в Москве Э. Кестринг: “Польша является той клячей, которую Германия впрягла в свою упряжь на время”. А Геббельс отметил в своём дневнике: «Мнение фюрера о поляках уничтожающее. Скорее звери, чем люди. Тупые и аморфные». Уже весной того же, 1939 года рейх предъявил претензии на часть балтийского побережья Польши, наметив проложить здесь транспортный коридор между основной Германией и Восточной Пруссией. Поляки решили, что это уже слишком. На что немцы ответили расторжением польско-германского пакта о дружбе и ненападении и стали готовиться к военному решению вопроса.

Советский Союз предложил полякам помощь, но они гордо отвергли её: причём тут Москва, если гарантии польской безопасности дали Англия и Франция? Так что бояться предстоящей войны должна не Польша, а Германия. Подобные настроения отражались в заявлениях польских политиков, в бодром вещании варшавского ра-дио, в боевых песнях о том, что одетая в сталь и броню, ведомая главнокомандующим Рыдз-Смиглы польская армия маршем выйдет на Рейн.

О советско-германском пакте подписанном 23 августа 1939 года в Москве, сказано столько, что количество слов да-вно перешло в нулевое качество. Тем ценнее объективность оценки пакта опять-таки У. Черчиллем: “Невозможно сказать, кому он внушал большее от-вращение, Гитлеру или Сталину. Оба соз-навали, что это могло быть временной мерой, продиктованной обстоятельствами. Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным”.

1 сентября Гитлер напал на Польшу.

Об англо-французских гарантиях, данных до этого Польше, неловко даже вспоминать. 3 сентября они объявили Гитлеру войну, но вместо бомб их авиация сыпала на головы немцев миллионы листовок с призывами к благоразумию.

Можно ли сегодня в Польше услышать хоть слово упрека за такую “помощь”? Нет, кругом виновата лишь Москва, Россия.

17 сентября польское правительство бросило всё ещё сопротивлявшуюся армию, народ. Советское же руководство считало себя связанным договорными обязательствами до самой последней минуты пребывания польского правительства на польской земле. В ночь на 17 сентября ситуация кардинально изменилась, и в 7 часов 40 минут войска вступили на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии, насильственно отторгнутую Польшей в 1920 году.

Местное население, составлявшее 14 млн. человек, тепло встретило Красную Армию. А вот на кого многие готовы были выплеснуть свою месть за годы угнетения, так это на пленных польских жандармов и так называемых осадников, жителей польских поселений, выполнявших надзирательно-карательные функции в “восточных кресах” по отношению к украинско-белорусскому “быдлу”. Боясь расправ со стороны населения, такие пленные просили военную власть усилить их охрану.

Ни английское, ни французское правительства тогда ни словом не осудили действия СССР по возврату своих земель и передвижение советской границы на 200—300 километров западнее.

Более того, У. Черчилль, выступая по радио 1 октября 1939 года, оценил происшедшее объективно: “Россия проводит холодную политику собственных интересов”.

Ну а польская элита... Вот как описал писатель и публицист А. Кривицкий свою встречу с командующим польской армии, сформированной в 1941 году на советской территории, генералом Андерсом. Дело было в декабре сорок первого, в номере гостиницы “Москва”.

«Генерал стоял передо мной во весь рост уже во френче, застегивая поясной ремень и поправляя наплечный. Он пристегнул у левого бедра саблю с замысловато украшенным эфесом. Наверное, собирался на какой-то прием. Его распирало самодовольство.

— Пока русский возится с кобурой, вытащит пистолет, поляк вырвет из ножен саблю и... ж-и-ик! — Андерс картинно показал, как легко и быстро он расправится с противником».

Представим, читатель. Дело происходит в разгар битвы за Москву. Родина генерала находится под нацистским сапогом. И называется генерал-губернаторством. Сам же генерал, после его пленения Красной Армией и ранения, прошёл лечение во львовском госпитале, затем получил в Советском Союзе не только освобождение, но и полное содержание (польским генералам положили оклады в десять тысяч рублей, полковникам — по пять тысяч, подполковникам и майорам — по 3 тысячи, остальным офицерам по две тысячи, младшему командному составу по пятьсот рублей — месячную зарплату высококвалифицированного московского рабочего). Он в тылу страны, напрягающей последние силы. Он в тепле и комфорте. И ведет себя как задиристый хвастунишка-шестиклассник.

В те же декабрьские дни его и главу польского правительства в Лондоне генерала Сикорского принимал Сталин. Андерс говорил:

“Мы все без исключения любим свою Отчизну и хотим войти в нее первыми, хотим как можно скорее отправиться в бой...” И всё в таком духе. А в итоге: “Быть может, нам удастся сформировать часть армии в Иране, а потом она вместе с теми частями, что остаются в СССР, пойдет на фронт».

Сикорский же предлагал всю польскую армию перевести из СССР в Иран, “где климат, а также несомненно обеспеченная американо-английская помощь, возможно, дадут людям прийти в себя, и мы сформируем сильную армию. Армия эта затем вернется сюда, на фронт, чтобы занять на нем свое место”.

Сразу поняв, что с такими союзниками никаких врагов уже не надо, Сталин ответил обоим стратегам: “Если поляки не хотят воевать, пусть уходят... Сами справимся”.

И они, подкормленные и отдохнувшие от войны в советском тылу, ушли вместе с прикомандированными к ним жёнами. Часть в канун Сталинградской битвы, а часть — в самый ее разгар. Тогда в информационном бюллетене Главного штаба польской Армии Крайовой (АК) Сталинградское сражение оценивалось так: «Ад на Волге. Битва за Сталинград приобретает историческое значение. Очень важно и то, что колоссальная битва на великой реке затягивается. В ней уничтожают себя две крупные силы зла». После этого только в Польше наших воинов погибло, в том числе и от АКовских пуль, шестьсот тысяч. Это впятеро больше, чем погибло поляков на всех фронтах Второй мировой, и в десятки раз больше, чем расстреляно польских офицеров в Катыни. А Москву клеймят ещё и за то, что та не бросила изнурённые наступлением дивизии на помощь варшавскому восстанию и не положила ещё сто-двести тысяч русских душ. А ещё... Бесконечность польских претензий к России известный публицист Ежи Урбан называет политическим провинциализмом.

Голоса тех, кто в сегодняшней Польше готов честно вспоминать об этом, всё глуше. Зато всё громче звучат голоса антироссийски настроенных политологов.

Таких, как, например, профессор П. Вечоркевич, заявивший в пространном интервью газете “Речь Посполитая”: “Мы могли бы найти место на стороне рейха почти такое же, как Италия, и наверняка лучшее, нежели Венгрия или Румыния. В итоге мы были бы в Москве, где Адольф Гитлер вместе с Рыдз-Смиглы принимали бы парад победоносных польско-германских войск”.

У профессора явно отшибло память. Такое бывает не только у польских интеллектуалов, но и у российских, всерьез утверждающих, как, например, С. Белковский, что союз с Гитлером был бы благом для нашего народа. Похоже, у иных мыслителей в Варшаве и Москве даже провалы памяти общие.

Что же до победного парада в Москве на Красной площади, то в нём поляки участвовали. Но не те, что ушли в Иран в разгар боев под Сталинградом, а те, что бок о бок с советским солдатом прошли с боями до самого Берлина. У нас их вспоминают добром.

Спросят: зачем ворошить всё это? Ведь говорится же: «Кто прошлое помянет, тому глаз вон». Правильно. Только у пословицы есть продолжение: «А кто забудет, тому оба».

Руслан Лынёв, stoletie.ru

 

БЕРИЕВСКИЙ НАРКОМ В КРЫМУ И СЕВАСТОПОЛЕ

Несмотря на то, что по внешним признакам тема истории Второй обороны Севастополя 1941–1942 годов выглядит чуть ли не исчерпывающе исследованной, но на самом деле она сулит еще немало весьма существенных исторических находок и открытий.

Одним из разделов данной темы, который все еще ждет своего серьезного и вдумчивого исследователя – это роль и значение органов государственной безопасности в период Второй обороны Севастополя и тех, кто их возглавлял.

Данная тема истории боев за Севастополь в годы Великой Отечественной войны и сейчас, в начале ХХI века, спустя 67 лет после окончания Второй обороны Севастополя, является белым пятном.

До сих пор я еще не встретил в исторической литературе, посвященной данной теме, хотя бы, к примеру, фамилий начальников особых отделов Черноморского флота и Приморской армии.

Но при этом отсутствие пусть малочисленных, но четких данных по этому вопросу заменяется мифотворчеством, которое в освещении данной темы казалось должно быть особенно неуместным.

Здесь я имею ввиду участившиеся, особенно в последнее время, «хороводы» вокруг личности и памятника одного из младших офицеров контрразведки военно-воздушных сил Черноморского флота младшего политрука (младшего лейтенанта) Силаева Павла Михайловича (1916–!942). Он, взятый немцами в плен 4 июля 1942 г. на мысе Херсонес якобы подорвал спрятанной в одежде гранатой немецкого авиационного генерала, к которому его привели на допрос.

Это один из многих мифов, сопровождающих историю Второй обороны Севастополя опровергается легко и просто. За весь период боев за Севастополь в 1941–1942 годах не погиб ни один немецкий генерал – ни сухопутный, ни авиационный. И, наверно, поэтому во всех рассказах о Силаеве как-то забывают упомянуть имя, полное звание и должность «взорванного» Силаевым немецкого генерала. А ведь генерал в любой армии это не иголка в стогу сена.

Возвращаясь к почти полной неизученности темы госбезопасности в обороне Севастополя, можно отметить такой весьма примечательный факт, как полное отсутствие в исторической литературе по данному вопросу упоминаний о народном комиссаре внутренних дел Крымской АССР майора госбезопасности (общевойсковой эквивалент – полковник) Каранадзе Григории Теофиловиче, который был одним из членов руководства Второй обороны Севастополя на всем его протяжении.

Его биография была бы во многом стандартной для человека, родившегося в 1902 году в селе Семикао тогдашней Кутаисской губернии Российской империи, если бы не земляческие отношения со ставшим впоследствии исторической фигурой Лаврентием Берия.

Именно он помог стать в 1921 году не обремененному партийным стажем и революционными заслугами Григорию Каранадзе сотрудником Сенакского райкома комсомола, а затем в 1925 году – аппаратчиком Сенакского райкома партии, а в 1929 году – секретарем этого райкома.

В дальнейшем Берия переводит земляка в свое ведомство и в 1929–1931 гг. Каранадзе проходит службу в центральном аппарате Государственного политического управления Грузинской ССР.

После того, как в 1931 году Берия с поста начальника ГПУ Грузии назначается первым секретарем республиканской компартии, он вновь переводит Каранадзе на партийную работу. В 1931–1935 годах он первый секретарь сначала Гурджавского, затем Караизского райкомов. В 1935–1937 гг. – первый секретарь одного из райкомов города Тбилиси. В 1937–1938 гг. – первый секретарь Сенакского райкома.

Таким образом, даже как партаппаратчик он звезд с неба не хватал, утвердившись как партийный руководитель районного масштаба.

Очередной взлет Каранадзе не всегда был связан с резким повышением его земляка и шефа Берии, который 22 августа 1938 года был назначен первым заместителем народного комиссара внутренних дел СССР с четкой перспективой в ближайшем будущем стать наркомом внутренних дел. Что и произошло в ноябре 1938 года.

А перед этим Берия не сидел сложа руки, а занимался перетаскиванием из Грузии в центральный аппарат и местные органы НКВД СССР своих земляков. Таким образом, в октябре 1938 года Каранадзе прибыл в Симферополь в качестве народного комиссара внутренний дел Крымской АССР.

На этом своем новом посту Каранадзе себя ничем особенным не проявил, хотя в последние три года, предшествовавших началу Великой Отечественной войны Крым, несмотря на свое тогдашнее малолюдство (около 900 тысяч населения) и внешнюю курортную провинциальность, не был обделен вниманием иностранных разведок и особенно из ряда сопредельных государств.

Наиболее активно действовали в то время румыны. Презираемая своими коллегами по всей Европе румынская разведка тем не менее в 20–30-е годы сумела насадить в Крыму, и особенно в Севастополе, немало своих агентов. Так же кое-какую агентуру в нашем городе удалось приобрести и весьма далеким от него итальянцам. Одним из их агентов оказался смотритель итальянского воинского кладбища на горе Гасфорта.

Также протягивала свои щупальца в Крым и Севастополь турецкая разведка, несмотря на свою дохлость в то время.

При всем этом ни о каких разгромах иностранных агентурных сетей в Крыму и Севастополе в 1938–1941 годах со стороны руководимого Каранадзе ведомства ничего даже сейчас, спустя почти 70 лет, не слышно.

Единственным новшеством в то время стало его назначение в феврале 1941 г. наркомом госбезопасности Крымской АССР в связи с выделением из прежнего НКВД СССР главного управления государственной безопасности и созданием на его базе Наркомата государственной безопасности СССР.

Через месяц после начала Великой Отечественной войны, в конце июля 1941 г. НКГБ вновь объединяется с НКВД, и Каранадзе снова становится наркомом внутренних дел Крымской АССР.

Несмотря на начавшуюся войну и то, что вскоре после её начала Крым стал прифронтовой зоной, в деятельности руководимого Каранадзе ведомства продолжала господствовать все та же рутина и тупой бюрократизм, которые в условиях военного времени очень быстро стали приводить к многочисленным громким провалам.

Не была вскрыта активная подготовка политической и интеллектуальной элиты крымских татар, выращенной на свою голову Советской властью в 1921–1941 годах, к переходу на сторону наступающих немецких войск.

В результате спустя пару недель после вступления немцев в Крым, вся оккупированная ими территория полуострова покрылась сетью «мусульманских комитетов» во главе с Крымским мусульманским комитетом».

Вся эта структура немедленно приступила к созданию крымско-татарских вооруженных формирований для содействия захватившей почти весь Крым 11-й немецкой армии и прежде всего подавления партизанского движения в горнолесных районах Крыма.

Что касалось возложенной на Крымский НКВД задачи подготовки партизанских отрядов и подпольных организаций, то к ней Каранадзе отнесся столь же формально-бюрократически и безответственно. Все эти структуры в большинстве случаев создавались из числа неподготовленных, случайных, а часто и тайно враждебных Советской власти людей.

В результате буквально в первые же дни немецкой оккупации подавляющее большинство подпольных организаций либо самоликвидировались, либо были уничтожены тайной полевой полицией (ГФП) и военной контрразведкой (отделы «1С») 11-й немецкой армии. А в партизанских отрядах случайный подбор людей и особенно командного состава привел к массовому дезертирству и переходу на сторону противника, особенно после начала затруднений с продовольственным снабжением и ещё больше, когда эти затруднения переросли в голод.

Этот конкретный провал в служебной деятельности Каранадзе и его первого заместителя Н. Д. Смирнова, непосредственно занимавшегося этой задачей, был тогда же отмечен практически всеми руководителями партизанского движения и многих партизанских отрядов Крыма. Документы с этими обвинениями были опубликованы в архивном сборнике «Партизанское движение в Крыму в годы Великой Отечественной войны» – Симферополь: «Сонат», 2006.

Впрочем, в провале созданных по линии НКВД Крымской АССР подпольных организаций, не стоит обвинять только одного Каранадзе и Смирнова. В этом вопросе они действовали отнюдь не своим, пусть и скудным умом, а выполняли инструкции и указания НКВД СССР во главе с Л. Берия, которого сейчас некоторые пытаются представить в виде блестящего интеллектуала и талантливого организатора.

Исполняя указания сверху, органы НКВД на местах вместо того, чтобы формировать свои будущие подпольные структуры из офицеров госбезопасности и милиции, ранее не проживавших в том или ином городе, или райцентре, и потому там никому неизвестных, готовили подпольные организации из своей довоенной агентуры, проживавшей в данном населенном пункте. Поэтому почему-то никому не пришла в голову простая мысль, что осведомительная агентура мирного времени неизбежно состоит из людей в большинстве своем политически враждебных к Советской власти и работающих на госбезопасность либо из страха, либо за деньги. И поэтому формировать из них подполье для работы в условиях вражеской оккупации было бы полным безумием.

В результате подпольные организации, сформированные областными управлениями НКВД в первые полгода войны, как правило, исчезали на вторые-третьи сутки после прихода немецких войск. Половина их членов, которые поглупее, добровольно являлись сдаваться в немецкие военные комендатуры. Их дальнейшая судьба была печальной. Большинство из них немцы на всякий случай расстреливали, немногих оставшихся в живых отправляли в концлагеря, что, по сути, являлось той же смертной казнью, только отсроченной.

Те же, кто поумнее, сдаваться к немцам не приходил, а, прихватив оставленные им для подпольной работы деньги, драгоценности, запасы продовольствия и промтоваров, перебирались в другие населенные пункты и, легализовавшись, занимались мелким предпринимательством.

Но вернемся к дальнейшей эпопее Каранадзе и возглавляемого им ведомства.

После прорыва немецких войск в Крым 29–31 октября 1941-го происходит эвакуация в Севастополь центрального аппарата Крымского НКВД, а также ряда его территориальных подразделений из Ак-Мечети (Черноморского), Евпатории, Бахчисарая, Албата (райцентр Албат, ныне поселок Куйбышево Бахчисарайского района), Ялты и Алушты.

Таким образом, к середине ноября 1941 года в Севастополе сосредоточилось около трехсот офицеров госбезопасности и сотрудников милиции. И это примерно на 70 тысяч жителей, оставшихся в городе к началу обороны.

Однако такая концентрация «бойцов невидимого фронта» ничуть не мешала разведке 11-й немецкой армии (отдел «1С» (1 «Ц») и приданных этой армии абвергруппам 201-й и 301-й вести активную и успешную разведку в городе и на территории Севастопольского оборонительного района.

Размах и успешность немецкой разведывательной деятельности в Севастополе вызвали спустя несколько десятков лет после появления книги немецкого автора Фреда Немиса на эту тему. Эта книга «Шпион в Севастополе: драматическая акция агента КГ-15», изданная в Раштат-Бадене, имеется в фондах иностранной литературы севастопольской Морской библиотеки.

Впрочем, упрекать одних только сотрудников Крымского НКВД в разгуле немецкого шпионажа в Севастополе было бы несправедливо. Кроме них в городе и его окрестностях действовало несколько сот сотрудников контрразведки (особых отделов) Приморской армии и Черноморского флота.

В ходе обороны Севастополя 1941–1942 годов, несмотря на значительность занимаемой им должности, Каранадзе не оставил никаких внешне заметных следов своего участия в ней. Его фамилия ни разу не была упомянута ни в воспоминаниях других руководителей обороны города, ни в исторической литературе, посвященной данному событию

Лично я впервые узнал о нем, только поступив на работу в Музей героической обороны и освобождения Севастополя в качестве научного сотрудника. В ноября 1996 года отмечалось 55-летие Второй обороны Севастополя, и в музее была устроена временная выставка, посвященная этому событию. На ней я увидел служебное удостоверение наркома внутренних дел Крымской АССР, выписанное на имя Каранадзе, и с его фотографией. Ниже типографский текст «Нарком внутренних дел СССР», но личная подпись Берии, которая находилась рядом, была аккуратно чем-то выскоблена.

Да, когда лучшего кореша и покровителя Каранадзе Лаврентия Павловича Берию объявили врагом народа, его дружок не нашел ничего лучшего, чем по совковой традиции откреститься от своего опального шефа даже в такой мелочи, как его личная подпись на вышедшем к тому времени и употребления служебном удостоверении.

Я не люблю придуманного советскими диссидентами в 70-е годы прошлого века слова «совок», но, к сожалению, только его можно использовать для краткого и емкого определения деловых и личных качеств очень многих представителей советской партийно-государственной элиты, выходцы из которой находятся у власти и в настоящее время.

Но вернемся к вопросу о вкладе Каранадзе в оборону Севастополя. Если этот вклад и был, то он оказался весьма своеобразным, если не сказать более.

Как я уже отмечал, скопившиеся в Севастополе в ноябре 1941 – июне 1942 года несколько сот офицеров госбезопасности и милиции из территориальных подразделений и центрального аппарата Крымской АССР во главе с Каранадзе особенными профессиональными успехами не блистали.

И все их участие во второй обороне Севастополя могло бы навсегда остаться неинтересным для историков, если бы не два крупных и вопиющих провала, которые, правда, так и остались неизвестными и казенной советской исторической науке, но всплыли на поверхность в конце 90-х годов ХХ века.

Первое – это то, что после падения Севастополя на Кавказ с мыса Херсонес из примерно трехсот-четырехсот сотрудников крымского НКВД были вывезены Каранадзе, его первый заместитель Смирнов и еще пара-тройка заместителей и помощников крымского наркома внутренних дел. Остальные, оставшиеся на мысе Херсонес, либо застрелились, либо погибли в боях, либо были расстреляны, попав в плен. Такой случай массовой гибели сотрудников территориального подразделения внутренних дел областного уровня стал беспрецедентным событием в истории Великой Отечественной войны.

Второй, еще более вопиющий провал, заключался в том, что днем 1 июля 1942 года в захваченный немецкими армейскими частями Севастополь вошла команда 647 тайной полевой полиции (ГФП) 11-й армии. Первым делом сотрудники этого «полевого гестапо», как его называли сами немцы, направились к зданию горотдела НКВД Крымской АССР. И там к своему немалому радостному изумлению обнаружили, что практически вся его документация сохранилась. Начиная от бумаг отделения госбезопасности милиции и заканчивая отделением ЗАГС. Об этом подробно рассказывается в комплексе донесений команды ГФП-647, который находится в сборнике немецких архивных документов, посвященных боям за Севастополь 1941-1942-го годов и последующей немецкой оккупации города. Его собрал и опубликовал в 1998 году в Германии историк Ганс-Рудольф Нойман. Это трехтомник «Севастополь, Крым: документы, источники, материалы» – Регенсбург, 1998, хранится в фондах Севастопольской морской библиотеки.

Согласно имеющимся в этом сборнике отчетам, немецкая тайная полевая полиция благодаря найденным в горотделе НКВД документам, раскрыла и уничтожила сеть подпольных организаций, созданных горкомом партии и горотделом НКВД, а после обработки документов паспортного стола и ЗАГС были раскрыты разведсети, составленные разветотделами Приморской армии и Черноморского флота.

Однако все эти, по выражению царских бюрократов, «караемые упущения по службе» ничуть не прервали дальнейшую служебную карьеру Каранадзе. Берия в очередной раз вытащил земляка из крайне серьезных неприятностей.

И после всего происшедшего он продолжал плавно перемещаться по ступеням служебной лестницы. С 1 декабря 1942-го по май 1943 года – нарком внутренних дел Дагестанской АССР. Затем с мая 1943-го по апрель 1952 г. – нарком, а потом министр госбезопасности Грузинской ССР.

Но вскоре у него начинаются новые серьезные жизненные неприятности. 8 апреля 1952 года он был арестован по так называемому «менгрельскому делу».

В заключении Каранадзе провел год. Вскоре после смерти Сталина он был освобожден по распоряжению Берии и назначен заместителем министра внутренних дел Грузинской ССР.

Однако падение и смерть Берии, последовавшие вскоре после этого, навсегда прервало его дальнейшую чекистскую карьеру. 12 октября 1953 года он был снят с должности и уволен со службы с формулировкой «по факту дискредитации».

После четырехлетнего периода он возвращается на службу, став заместителем председателя республиканского государственного комитета лесного хозяйства, и на этом посту проработал до своей смерти в 1970 году.

Спустя несколько лет его родственники передали ряд его личных вещей, документов и фотографий в Музей героической обороны и освобождения Севастополя, благодаря чему спустя более трех десятилетий появилась эта статья.

К. Колонтаев