ОПАСНЕЙ ДУРАКА
(Продолжение. Начало в №28)
Вот такого почитателя и псаломщика послал Бог большому писателю Эренбургу. Псаломщик дальше пишет: «Страна вступила в войну в состоянии полной идеологической растерянности». Нет, Беня, не совсем так. Были, были, конечно, растерянные, сразу отчаявшиеся и запаниковавшие. Так, Александр Шифман, толстовед, сотрудник Института мировой литературы, которого ты, возможно, знал (в 60-70-е годы мой сосед по дому, почему я его и вспомнил), в те дни просто вопил, волосы на себе рвал: «Всему крах! Положение безнадёжное! Настолько, что ЦК принял решение о всеобщем(?) ополчении. Это шаг отчаяния, признак растерянности. Куда же девалась доблесть Красной Армии?» (Органы Государственной безопасности в Великой Отечественной войне. М. 2000. Т.2, кн.1. с.168)» И конечно, Шифман был не одинок. А такие, как Юрий Нагибин, даже с нетерпением ждали немцев. Но страна устами Молотова и Сталина в первые же часы и дни заявила: «Началась Великая Отечественная война. И враг будет разбит. Победа будет за нами!»
Сарнов этого не помнит, не знает, ему, видно, папа сказал: «В первые же дни разлетелись в прах все идеологические стереотипы, внушавшиеся нам много лет, начиная с наивной уверенности, что немецкие пролетарии ни за что не станут стрелять в своих братьев по классу». Что, стояли наши войска на границе и были уверены, что немцы стрелять не будут? Да зачем же тогда они там стояли - ожидали братания? И с букетами ромашек в руках? Да, были в начале 20-х такие блаженные дурачки, они даже стихи писали об этом:
В бою схватились двое -
Чужой солдат и наш...
Но, поняв, что оба рабочие, тут же стали обниматься и целоваться. Да нет, вовсе не дурачки! В 1918 году мудрейший Александр Блок взывал к Западу:
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно – старый меч в ножны.
Товарищи! Мы станем – братья!..
В последний раз – опомнись старый мир!
На братский пир труда и мира
Последний раз –
на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
Старый мир не отозвался на призыв великого поэта. Он ответил на свой лад – организовал агрессию и раздул Гражданскую войну. Если бы не его старания, отмечал Ленин, то война не имела бы такого размаха, не продолжалась бы столь долго, возможно, и вовсе не вспыхнула бы. Вышвырнув осколки старого мира со своей земли, Россия вскоре запела другую песню:
Если завтра война, если завтра в поход,
Если тёмная сила нагрянет, -
Как один человек, весь советский народ
За любимую родину встанет!
Это было в 1937 году. А уж к 41-му-то давно перевелись и блаженные, и наивные, и нетерпеливые, хотя в 1939 году мы настойчиво снова пытались призвать старый мир - Англию и Францию, Польшу и Чехословакию - к трезвому взгляду на вещи. Тщетно!
Впрочем, в 2000 году в журнале «Наш современник» его главный редактор Станислав Куняев в своих воспоминаниях привел присланные ему в 1988 году из Сталинграда стихи Федора Сухова, написанные «много лет назад», в которых автор писал:
Не хвастайся, что убивал врага, -
Ты убивал обманутого брата.
А кто хвастался? Я знаю только одного - Виктора Астафьева. Он хвастался, что «всадил из карабина пулю точнехонько в спину под котелок» убегавшему немцу. В следующем письме Федор ещё и вот что заявил: «Все эти эренбурги, симоновы, полевые, все они – преступники. Ты помнишь стихотворение Симонова «Убей его!», а «Гренада» Светлова:
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать»
Во-первых, «Гренада» это не Отечественная война, а Гражданская, когда после революции в России, Германии, Венгрии, после Баварской советской республики и развала Австро-Венгрии многие грезили мировой революцией, как Светлов, или всеобщим миром, как Блок. Да кто не мечтал, как Пушкин, -
О временах иных,
Когда народы, распри позабыв,
В единую семью объединятся.
Как Есенин – о днях,
Когда на всей планете,
Пройдет вражда и грусть...
Так что в числе тех, кто много лет внушал нам «идеологические стереотипы» о братстве, Сарнову следовало бы назвать Светлова. Но как можно-с! Во-вторых, с годами поэт излечился от этого стереотипа и во время Отечественной писал:
Я стреляю. И нет справедливости
Справедливее пули моей.
Но как бы то ни было, а и в Отечественную мы по справедливости отдали полякам земли, давно захваченный у них немцами.
Прочитав в журнале письмо Сухова, я позвонил Куняеву: «Что ты делаешь? Как ты смеешь! Ведь Федя - блаженный. Что, по вашему с ним разумению, Симонов должен был писать «Убей нациста!», а Светлов - «Я стреляю в эсэсовца!» А остальных оккупантов мы, дескать, не трогаем, пусть себе шагают до Волги и дальше. Да и у этих для полного гуманизму надо ещё проверить членские билеты, уплачены ли взносы, и только потом стрелить. Или, того пуще, мы должны были в 41 году призывать на братский пир Гитлера и Геринга, Гиммлера и Геббельсам да не забыть бы ещё Эйхмана?»
Да, я сказал что-то в этом духе. Куняев пытался возражать. И как! Что Сухов, мол, сказал не о военной поре, а о всей жизни названных им писателей. Мой собеседничек, видимо, просто не соображал, что говорил: вся жизнь Симонова – преступление!.. Однако в книжном издании воспоминаний он вставил: «Погорячился Федор, называя преступниками Эренбурга, Толстого, Симонова...» Погорячился, видите ли... Ведь это было спустя почти пятьдесят лет после войны, и сам уже стал стариком, и редактор дожил до пенсионного возраста. У обоих было время подумать...
К завершению картины Куняев присовокупил: «Это письмо укрепило меня. Русский человек, командир противотанковой батареи, прошедший всю войну, понял и поддержал меня!.. На этой должности люди оставались живыми не более двух-трех месяцев. А он всю войну прошел». Господи, какое дамское представление о войне! Человек не видит, не чувствует, не понимает, что хлещёт самого себя. Вся война это без малого 48 месяцев. Как же Сухову при таких роковых обстоятельствах, когда другие неизбежно погибали через 2-3 месяца, удалось прослужить раз в двадцать дольше? Мало того, судя по справочнику «Отчизны верные сыны» (М., 2000. Писатели России – фронтовики), в котором указаны не только годы жизни и смерти, но и ранения, и контузия, и награды - как удалось и ранения избежать? О том, что избежал, свидетельствует и орден Отечественной войны, который у него 2-й степени, и получен, как видно, не на фронте, иначе их было бы два, а уже в 1985 году, когда этот орден дали всем фронтовикам.
В помянутом справочнике о Ф. Сухове сказано о начале его службы: «С 1942 года – комвзвода противотанковой артиллерии на Центральном фронте». А этот фронт был создан вторично (на первом он быть не мог) 15 февраля 1943 года. Видимо, примерно с этого времени Сухов и воевал. Он, конечно, не виноват в том, что на него Куняев навешивает больше, чем было. (На меня тоже не раз навешивали чуть ли не сбитые самолёты.) Но все равно, конечно, «уж его-то военный опыт был не меньше, нежели опыт всех военных корреспондентов, всех межировых, слуцких, лазаревых» - продолжает Куняев. Это демагогия в хрустальном виде. Сравниваются несравнимые вещи и делается нужный вывод. Причём здесь опыт? Разумеется, у фронтового офицера есть боевой опыт, которого нет у военного журналиста. Но это не даёт никаких оснований ему, опытному, называть журналиста и писателя, честно выполняющего свои обязанности на фронте, преступником.
«Письмо Сухова в мою защиту, - извещает нас Куняев,- трусливый редактор «Литературной России» Михаил Колосов не напечатал». Покойный Колосов поступил правильно. А если ты, такой не трусливый, что даже смелый, скажи-ка, почему не напечатал мою статью в защиту Юрия Кузнецова от очень тяжких обвинений Ю. Друниной? Или – статью о только что умершем Вадиме Кожинове? Или – статью смертельно больной Татьяны Глушковой в свою собственную защиту? Продолжить?
* * *
Но где там наш Сарнов? Ах, вот!.. Началась война. Для народа - беда, горе, несчастье. Есть много свидетельств того, как советские люди встретили весть о войне. Вот воспоминания известных артистов из книги «Музы вели бой» (1985). Михаила Жарова весть о войне застала во время гастролей Малого театра в Днепропетровске, на репетиции:«Репетицию прервала Софья Фадеева. Она влетела в комнату:
- Война! Война же! - и простонав «Ох!» грузно опустилась на кровать».
Сергей Лемешев 22 июня должен был петь партию Ромео в филиале Большого.«И вдруг в жизнь ворвалось такое страшное... Всё поглотила мысль о начавшейся войне, о беде, которая свалилась на всех нас...»
Ленид Утёсов вспоминал: «Утром 22 июня мы репетировали в летнем театре «Эрмитаж» новую программу с бодрым названием «Напевая, шутя и играя». Репетиция шла весело, мы смеялись, шутили... Вдруг на сцену выбежал администратор. Он был бледен и заикался.
- Товарищи! - едва произнес он. - Остановитесь!
- Что такое, - набросился я на него. - Почему вы вмешиваетесь?
А он только руками машет, от волнения не может говорить, наконец, заикаясь, произнёс:
- В-война!
Внутри у меня всё похолодело».
Клавдия Шульженко:«В июне 1941 года мы были на гастролях в Ереване. В воскресенье утром, как обычно, собрались на репетицию. Музыканты начали настраивать инструменты, и вдруг в паузу я услыхала громкий на всю мощь голос репродуктора.
- Погодите, погодите! - попросила я. - Передают что-то важное.
В этот момент в зал вбежал директор театра Завен Тарумов.
- Друзья мои,- губы его дрожали, говорил он не громко, но мы слышали каждое слово:
- Большое несчастье. Война...
У меня всё внутри оборвалось...»
А это – митинг, созванный в полдень 22 июня ещё до объявления войны на одном московском заводе: «Заговорило радио. Выступал В.М. Молотов. Он говорит по поручению Советского правительства и его главы товарища Сталина. Война! У людей останавливается дыхание. Точно тень опускается на землю, лица становятся серыми, застывшими»...
А что Сарнов под этой тенью, накрывшей всю страну? Он об этом поведал откровенно. Они с матерью ждали на даче отца:«Увидев меня и маму, отец соскочил с электрички на платформу и сказал: - Война...
Услыхав это слово, я мгновенно забыл обо всём, что волновало меня. Вот оно! Наконец-то! Я не понимал, почему плачет мама, почему не радуется отец. Я радовался... Радость моя была искренней, неподдельной. Случилось наконец самое главное – то, к чему мы всё время готовились, чего так долго ждали!» (Скучно не было. М.2004. С.76). Чего вы ждали-то, опять спрошу, - братания?
А ещё, кроме множества частично упомянутых свидетельств, есть знаменитая фотография Евгения Халдея: на Никольской близ Кремля толпа случайных прохожих, в том числе четыре молодые девушки, слушает выступление по радио Молотова. Вглядись, критик, в эти лица. Где ты там найдёшь крупицу наивности? На всех написано одно: грянула великая беда.
Ах, как жаль, что рядом с той дачной платформой не оказался Евгений Халдей! Вот был бы снимочек для «Истории Великой Отечественной войны»: Беня Сарнов ликует по поводу предстоящего братания с немецким рабочим классом в форме фашистской армии. Действительно, ему же внушили уверенность в неизбежности этого и он верил. А ведь парню было уже не десять-двенадцать, когда мальчишки играют в казаков-разбойников, а пятнадцать лет, комсомолец, ровесник тех девушек, что на Никольской потрясенные слушали Молотова.
Странно, то же самое читаем у Григория Бакланова: «Мы обрадовались, когда услышали по радио: война! Люди плакали, какие лица были у людей! Даже сейчас, когда смотришь эти старые фотографии – люди под репродуктором слушают заикающуюся речь Молотова – мороз пробирает по коже...» (Жизнь, подаренная дважды. М.1999. С.32). Это ещё удивительней: Бакланову было в тот день уже восемнадцать лет без каких-то двух-трех месяцев, окончил школу, студент техникума.
Народ встретил войну, стиснув зубы или обливаясь слезами, а эти – радовались, торжествовали, ликовали... Вот так же, когда умер Сталин, народ плакал, а такие, как Лев Разгон, ликовали и пиршествовали. Да, как сказал классик, «страшно далеки они от народа».
Но между Сарновым и Баклановым тут есть и существенная разница. Бакланов рассказывает, что они с приятелем побежали в военкомат, но нас, говорит, прогнали, «наш год ещё не призывали». Действительно, до 18-ти у него немного не хватало. А вскоре Гриша оказался в эвакуации на станции Верещагино. Это под Пермью, в тысяче километров от родного Воронежа, который немцы захватили только через год с лишним. Там, когда ему шёл уже 19-й год, его взяли в армию, и он оказался на фронте. А Сарнов, когда ему исполнилось 18, на фронт почему-то не попал и вообще в сапогах или в обмотках его никто никогда не видел, а только в штиблетах и тапочках, но сквернословить, материться, как, по его понятию, свойственно всем фронтовикам, он научился и насытил этим свои сочинения. То есть он ликовал, твердо зная, что пойдут на фронт, будут воевать, рисковать жизнью и погибать другие, а не он. Правда, неосознанное «чувство тревоги» тоже зародилось – а вдруг загребут хотя бы на трудовой фронт рыть окопы? Но и эта чаша его минула. И что туманная тревога значила рядом с таким бурным ликованием в первый день!
* * *
«Когда началась война, - продолжает не ликующий, а уже обличающий Сарнов,- Сталин впал в такую глубокую прострацию, что готов был предложить Гитлеру Украину и все другие уже захваченные земли». Готов был!.. И что, позвонил Гитлеру, а тот трубку не взял или не захотел никакой Украины? «Сталин, выйдя из прострации...» Право, тут лучше сказать о своей собственной просрации, уже дошедшей до полоумия, а у Сталина в первые сутки войны состоялось 29 встреч, бесед, совещаний с разного рода и уровня руководителями страны, во время которых было принято множество важнейших срочных решений. А всего за первую неделю – 173 встречи, по 25 встреч в день. И это только в служебном кабинете, что зафиксированы. А встречи могли быть и на квартире, и на даче, и ещё где-то. Попробовал бы сам Беня побеседовать за день хотя бы с десятком соседей, таких, допустим, как Сванидзе и Млечин, и хотя бы на одну тему - как лучше солить капусту.
«Выйдя из прострации, Сталин наспех соорудил вместо рухнувшей идеологической схемы другую, призвав на помощь великие тени русских полководцев, в том числе и тех, которые ещё вчера третировались». В великой речи 7 ноября 1941 года на Красной площади Сталин напутствовал солдат, что текли могучей рекой мимо Мавзолея: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!» Да, было время, когда кое-какие из этих имен третировались. Ещё как! Например, стихотворец Джек Алтаузен глумился не только над Мининым и Пожарским, но и над родиной:
Подумаешь, они спасли Россию!
А, может, и не стоило спасать?
А кто ещё кроме таких джеков? Может, Пырьев и Шкловский в фильме «Минин и Пожарский» (1939) семенили вслед за тем Джеком? Или Симонов в поэмах об Александре Невском (1938) и Суворове (1939) третировал их? Эйзенштейн и Черкасов в фильме о том же Невском (1938) потешался над ним? Или Сергей Бородин в романе о Дмитрии Донском (1940, пять массовых тиражей) издевался над своим героем? Владимир Соловьев в пьесе «Фельдмаршал Кутузов» (1939) вывел какое-то подобие главнокомандующего Медведева?.. Да ведь не только о полководцах - появились серьёзные произведения даже о царях. Алексей Толстой пишет великолепный роман о Петре Первом, а режиссер Владимир Петров и Николай Симонов создают конгениальный фильм о нем (1937-1939)... И всё это – ещё до войны, когда Сарнов упивался идеей братания. И такие книги, фильмы, пьесы не только создавались, выходили в свет, но и щедро поощрялось государством, авторы получали Сталинские премии. А первая серия фильма о Петре Первом получила в 1937 году ещё и Высшую премию Международной выставки в Париже. Это вам не премия Путина.
Мало того, нашими патриотическими произведениями восхищались такие зрители, как Черчилль.19 декабря 1944 года он писал Сталину: «Вчера я второй раз посмотрел фильм «Кутузов», который Вы мне подарили. Когда я смотрел его первый раз на русском языке, он вызвал у меня большое восхищение, но я не мог понять точного смысла всех действий. Вчера я смотрел фильм с английскими надписями, которые сделали понятным всё, и я должен Вам сказать, что, по моему мнению, это один из самых блестящих фильмов, которые я когда-либо видел. Никогда ещё борьба двух характеров не была показана с большей ясностью... Никогда ещё русские солдаты и русский народ не были столь славно представлены британскому народу. Никогда я не видел лучшего искусства съёмки.
Если бы Вы сочли целесообразным в частном порядке передать моё восхищение и благодарность тем, кто работал над этим произведением искусства и высокой морали, я был бы Вам благодарен. А пока я поздравляю Вас...»
Режиссером фильма был знаменитый Владимир Петров, ранее поставивший и «Петра Первого», роль Кутузова играл несравненный Алексей Дикий.
А вот телеграмма Рузвельта режиссеру Марку Донскому:«В воскресенье в Белом доме смотрели фильм «Радуга». Мы поняли картину и без перевода. Она будет показана американскому народу в подобающем ей величии».
Фильм был отмечен в США призом «Золотой Оскар» как лучший иностранный фильм 1944 года.
Сарнов всего этого просто не знает. Люди его круга, живя «под собою не чуя страны», совершенно не интересовались патриотическим искусством, у них были совсем другие интересы, заботы, хлопоты, радости, печали. Им ничего не говорит пронзительная кантата Сергея Прокофьева из фильма о Невском:
Вставайте, люди русские,
На славный бой, на смертный бой!
Вставайте люди вольные
За нашу землю честную!...
Всё это им просто до лампочки! Поэтому когда Сталин назвал Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова, они обалдели, для них это было полной неожиданностью. Как так? С какой стати? Куда мы попали? Где классовый подход? Что сказал бы Фердинанд Лассаль? Где тут выход на улицу?
* * *
Сарнов живописует дальше: «В первые трагические военные дни единственным идеологом страны, вступившим в смертельную схватку с фашизмом, стал Эренбург» (Сталин и писатели. М.2008. Кн.1, с.679). Даже не первым, а единственным! Ну ты подумай, до чего офонарел! Единственный, а все остальные - одни замерли от страха, другие начали брататься с фашистами, а он, Единственный, бросился на амбразуру! Вот уж воистину, услужливый мудрец опасней дурака. Из лиц всероссийской значимости, чтоб ты знал Беня, первым после Молотова в день начала войны обратился к народу митрополит Сергий. Он благословил «всех православных на защиту священных границ нашей Родины». А уже 23 июня в «Правде» - стихи Николая Асеева и большая статья Емельяна Ярославского, которую издадут массовым тиражом брошюрой. Потом - статья Алексея Толстого «Начало конца» и цикл его прекрасных патриотических статей. 24 июня, в первые же 48 часов войны в «Известиях» и «Красной звезде» появилось стихотворение Лебедева-Кумача «Священная война», а 26-го на Белорусском вокзале, с которого уходили поезда на фронт, уже загремела песня Александрова «Вставай, страна огромная!» на эти слова. Или это всё не против немецкого фашизма?
Одновременно с Эренбургом в первые же дни выступают по радио и в газетах Леонов, Фадеев, Соболев, Демьян Бедный, Сурков, Тихонов, Алигер, многие писатели идут на фронт, работают там во фронтовых, армейских, дивизионных газетах: Твардовский, Михалков, Сельвинский... В кадрах армии и флота находились во время войны 943 писателя, 80 московских писателей погибли... Ничего не желает об этом знать Сарнов: Эренбург – Единственный! Подождите, вот он отдохнет, примет валидольчику и начнет уверять нас, что Эренбург, Гроссман и Сванидзе первыми и единственными ворвались в Берлин, а Жуков и Конев со своими войсками присоединились потом. И знамя Победы над рейхстагом водрузили вовсе не Егоров и Кантария, а Радзинский и Радзиховский.
Слов нет, Илья Григорьевич, имея большой журналистский навык, газетный опыт, которого не было у других, работал много, неутомимо, оперативно, его статьи были на фронте нарасхват, хотя по форме, по манере они были несколько монотонны. Он сам горько иронизировал после войны: «Тысячи статей, похожих одна на другую, которые теперь может прочитать только чрезмерно добросовестный историк». Я-то читал их там, на фронте, а Сарнов – в собрании сочинений именно как тот историк. Но не знает угомону: «В официозных перечнях публицистов военного времени имя Эренбурга обычно поминается вслед за Шолоховым, Толстым, Леоновым...». Что за безымянные публицисты? Но всё-таки «поминается» да ещё как громко. Вот хотя бы свежайший пример. 11 мая в «Правде» замечательный писатель-фронтовик Александр Огнёв в статье о нашей литературе во время войны поставил имя Эренбурга впереди Шолохова. Успокоился? Или не понял? Повторяю: Шолохов позади Эренбурга. Страница 5. И не только это, в статье ещё и много хвалебных слово об Эренбурге.
А вот сам-то Илья Григорьевич в своих воспоминаниях уже через двадцать лет после войны писал, что ей «посвящены прекрасные повествования Некрасова, Казакевича, Гроссмана, Пановой, Берггольц, Бека (этот список, конечно, далеко не полный)» (Н.М. №1’63. С.68). За счет чьих же имён список не полный? Да ведь прежде всего за счёт как раз Шолохова, Толстого, Леонова, а также Симонова, Тихонова, Соболева... То есть он их не ставит где-то в хвосте, а вовсе не упоминает, а только тех, кто ему симпатичен. Но Шолохов, между прочим, незадолго до этого к семидесятилетию Эренбурга прислал ему очень теплое поздравление. А Симонов, кстати, написал восторженное предисловие к его книге «Летопись мужества».
«Для тех, кто не забыл 41-й год, Эренбург должен стоять первым», - заявляет Сарнов. Я не забыл и ставлю его первым, но не единственным. Готов тебя, Беня, поставить вторым, если объяснишь, как могло случиться такое несчастье для Красной Армии и для советской культуры: ты и на фронте не был, и окопы не рыл, и вообще служил только в «Пионерской правде» да «Литгазете». А ведь вполне здоров - дожил до девяноста лет, и никогда даже очки не носил, до сих пор без палочки по редакциям бегаешь. Я-то трюх-трюх, трюх-трюх, а ты – как молодой, резвый сивый мерин...
И прими же во внимание, если говорить, допустим, о Шолохове, что у него погибла под бомбёжкой мать Анастасия Даниловна, сам он попал в авиационную катастрофу, долго лечился - такие дела не способствуют творческой активности. Где ему, романисту, угнаться было за Эренбургом с его огромным газетным опытом! А по таланту, литературной значимости, весомости Илья Григорьевич, при всей его монументальности, конечно, не в первом ряду русской литературы. Он и сам иронизировал: «Это было в пору, когда романы Эренбурга считались художественной литературой...»
* * *
Вот передо мной три книги за двадцать лет: «Газета завтра выходит» правдиста Семёна Гершберга (М. 1966), «Военная печать в годы войны» Н. Попова и Н. Горохова (М. 1981) и упоминавшийся коллективный сборник «Музы вели бой» (М. 1985). Все они посвящены одной теме, обозначенной в заглавии последней из них. В книгах говорится о многих военных журналистах. Вот, например, даже и фотография Бориса Галантера, с которым я вместе работал в «Литгазете», а рядом – неведомые мне Владимир Верховский и Путин по имени Арон, что несколько озадачивает и наводит на раздумье.
И во всех этих книгах Эренбург представлен самым достойным образом – и его собственными текстами, и фотографиями, и похвалами ему. Да ещё какими! Вот вспоминает маршал Баграмян: «С Ильёй Григорьевичем я познакомился в июле 43-го года... Мне, конечно, было хорошо известно имя талантливого писателя. Газеты с его статьями являлись в ту пору лучшим агитационным материалом, зачитывались до дыр. Перо Эренбурга поистине было действеннее автомата». И вот он явился в штаб 11-й гвардейской армии, которой командовал Баграмян. Обо всём поговорили, всё выяснили. А потом генерал «налил по рюмке коньяка, который принёс ординарец.
- За победу! - приподнял рюмку Эренбург.
Выпив, Илья Григорьевич стал рассматривать этикетку на бутылке.
- Французский, - словно про себя заметил он», знаток данной проблемы.
Ведь скорей всего, Сарнов на это скажет: «А почему Баграмян не предложил второй тост за Единстенного? Какой антисемитизм!»
Посещал Эренбург и других генералов. Под Москвой – Говорова и Власова, под Сухиничами – Рокоссовского, позже – Малиновского...
А были похвалы Эренбургу и повыше маршальских, причём не после, а во время войны. Сам Михаил Иванович Калинин, говоря по-нынешнему, президент страны говорил: «Эренбург ведёт рукопашный бой с немцами, он бьёт направо и налево. Это горячая атака, он бьёт немцев тем предметом, который попался под руку: стреляет из винтовки, бьёт прикладом, бьёт куда попало. И в этом главная военная заслуга автора».
Я не знаю другого писателя, которого так хвалил бы президент. А псаломщику всё мало! У него, конечно, опять могут быть претензии: «Да как ни стыдно было умолчать, что ведь речь шла о Первом?»
И дальше: «Эренбург должен был изо дня в день учить науке ненависти». Да, но именно это с не меньшим успехом делали и другие. Толстой написал статью, которая так и была озаглавлена - «Я призываю к ненависти», Шолохов – рассказ «Наука ненависти», Светлов – о том же:
Я не дам мою родину вывезти
За простор чужеземных морей.
Я стреляю. И нет справедливости
Справедливее пули моей!
«Эренбургу надо было мальчикам (?) и девочкам (?) внушать: убей немца!» Какие мальчики, какие девочки? Что за детский сад? На фронте были солдаты. И им уж никак не с меньшей силой внушал то же самое, скажем, Симонов:
Так убей же хоть одного,
Так убей же его скорей, -
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Как ещё на свой лад восславить Эренбурга? И Сарнов находит средство: «Не Сталин, а он нашёл слова для определения нравственных основ для противостояния нацизму...» А какие тут «нравственные основы» надо было определять? Всё было предельно ясно: на родину напал враг, бей его, как били наши предки! Это нынешние правители не смеют пальцем шевельнуть против мерзавцев и бандитов, грабящих страну, истребляющих народ. Им, кремлёвским куклам, всегда, во всех случаях - они же юристы, ЛГУ кончали, у Собчака учились - им необходима прежде всего «правовая база», «юридические основания».
Кстати, о предках. Допустим, С. Маршак в «Окнах ТАСС» писал:
Бьёмся мы здорово,
Рубим отчаянно -
Внуки Суворова,
Дети Чапаева!
А в статьях Эренбурга никакие суворовы и чапаевы никогда не появлялись - только Немезида, эринии, фурии и т.п.
Однако же Сарнов семенит всё по той же тропке: «Эренбург и в чисто политическом смысле оказался прозорливее Сталина...» Господи, какое ужасное историческое упущение! Да почему не он был Верховным Главнокомандующим и Председателем Государственного комитета обороны!.. Уж вы там, Илья Григорьевич, не серчайте на старого недотыку, видно, крыша поехала. К тому же он такой чувствительный и нежный. Полистайте хотя бы его книжечку «Скучно не было». Там то и дело мельтешит:«Я просто рот разинул от удивления»... «Я обомлел»... «Я пришел в ужас»... «Это поразило меня до глубины души»... «Меня бросило в холодный пот»... «Всё мое существо сковал страх»... «Сердце ухнуло куда-то вниз»... «Губы у меня дрожали, голос прерывался, руки тряслись»... и т.д. Таким руками он и пишет, пишет, пишет и всё о том, как Сталин терзал писателей премиями, орденами, квартирами, дачами в Переделкино и т.п. А уж Илью-то Григорьевича, полжизни прожившего во Франции, просто замучил.
* * *
Не везёт Эренбургу с его почитателями из литературной братии. Взять того же Бакланова. Тот ужасно не любил Симонова: «Он служил Сталину!» Эта нелюбовь, впрочем, не помешала ему принять премию имени Симонова. И вот однажды решил он побить Симонова Эренбургом. Дело было так.
В 1965 году, рассказывает Григорий в своих воспоминаниях, в Праге они жили в одной гостинице. Эренбургу с какой-то стати «потребовалось выговориться, возможно, в чём-то оправдаться перед самим собой и не только перед собой». И вот для этого покаяния старый писатель почему-то избрал Гришу. Странно. Ведь только что закончил воспоминания в трех томах в семи книгах, вроде бы вволю и выговорился и в чем можно, оправдался.
«Так вот, - читаем мы, - рассказал мне Эренбург, как после разгрома в печати повести Симонова «Дым отечества» поехал он к нему на дачу в Переделкине подбодрить его. В шортах, загорелый лежал Симонов в гамаке. «Жизнь кончена», - сказал он. А после этого написал пьесу «Русский вопрос». Мне запомнились эти слова, - подчеркнул Бакланов, - «Жизнь кончилась». А после этого написал «Русский вопрос». Кроме разгромной статье, ещё ходила и язвительная эпиграмма:
Он был красивым, молодым.
Всё было – слава, молодечество.
Но что такое слава? Дым
Неблагодарного отечества».
Эпизод с приездом Эренбурга в Переделкино подан мемуаристом как образец вопиющей беспринципности Симонова. Вот, мол, написал правдивую, в чём-то критическую повесть, она не понравилась руководству, её раскритиковали, и он тут же покаялся и быстренько смастачил нечто угодное начальству. По убеждению Бакланова, «пьеса разоблачала США и тут же, разумеется, пошла на многих сценах». Увы, всё здесь сплошное отступление от клятвенного девиза автора: «правда и точность – превыше всего».
Во-первых, пьеса «Русский вопрос», опубликованная в 1946 году, «разоблачала США» ничуть не больше, чем книга самого Бакланова «Темп вечной погони. Месяц в Америке», вышедшая в 1972 году. И на самом деле пьеса разоблачала силы американской реакции, в частности херстовских журналистов, которые тогда, после известной речи Черчилля в Фултоне 5 марта 1946 года, разжигали «холодную войну». И в этом была немалая заслуга драматурга.
Во-вторых, эта пьеса написана не после, а раньше повести «Дым отечества», появившейся в конце 1947 года, и следовательно не могла играть роль авторского раскаяния, оправдания и угодничества перед начальством.
В-третьих, да с чего бы старику мчаться за город утешать молодого автора, который никогда не был ему другом сердечным. В крайнем случае мог бы при желании позвонить по телефону или написать.
Наконец, разгромная статья Н. Маслина о повести появилась в газете «Культура и жизнь» в декабре 1947 года. Надо думать, что Эренбург не стал бы ждать несколько месяцев, чтобы подбодрить автора, а тогда и поехал бы к нему, если уж так переживал за него. Но какой же загар, какие гамаки и шорты могут быть в декабре под Москвой? Да и вообще, мыслимое ли дело – советский человек образца 1947 года в шортах? Словом, всё это уж так шибает туфтой...
Но главное тут вот что: зачем, желая неизвестно в чём оправдаться перед Баклановым, если тот уверен, что это было именно так, семидесятипятилетний старик нагородил такой ворох первостатейной чепухи? Точнее говоря, зачем было устами тогда уже покойного Эренбурга, крупного советского писателя, распространять сплетни о другом крупном советском писателе, с которым у него всю жизнь были нормальные добрые отношения, которые, кажется, не испортила даже критика Симоновым повести Эренбурга «Оттепель»? Зачем? Только затем, чтобы бросить ещё один камень в писателя, который «служил Сталину».
* * *
Тогда, в конце 48-го или в начале 49-го, Эренбург рассказывал нам, студентам, много интересного, но сейчас помню только его сетования на то, что улица Горького в ходе реконструкции становится ужасной, памятник Юрию Долгорукову бросает его в дрожь, а главное - в литературе утерян критерий художественности. Ах, Илья Григорьевич, как вам повезло, что вы не дожили до дней, когда увешивают орденами вплоть до ордена Ленина, премиями вплоть до имени Лермонтова, почётными званиями вплоть до почётного гражданина города хотя бы таких, как Андрей Дементьев, который тогда тоже слушал вас!
А к Новому году я сочинил капустник, сюжет которого составляли поиски утраченного критерия. Об этом капустнике и упоминается в шуточном дружеском новогоднем послании мне Инны Гофф, учившейся курсом старше:
Ненавижу типов грустных,
Меланхоликов – долой!
Пусть же здравствует капустник
И Перикл наш дорогой!
Перикл, извиняюсь, это я в глазах Инны. Где только мы не искали сей критерий! Учился тогда в институте румын Тиберий Утан. Ах, Тиберий? Так не ты ли похитил критерий? Славное было дело...
В последний вечер студенты читали стихи. Эренбург слушал внимательно. Винокуров, Лева Устинов... Кто ещё? Не помню. Устинова мэтр пожурил, а Винокуров ему понравился, и он написал напутственное слово к его подборке в журнале «Смена». С этого Женя и пошел...
Владимир БУШИН
(Продолжение следует)