I. О норманнском начале в русской истории

Призванием варяжских князей начинается политическая жизнь Руси; под влиянием нового династического начала Русь вступает на поприще европейской истории.

Значение этого события определяется народностью призванных варяжских князей. Их считали поочередно финнами, хазарами, норманнами; последнее мнение стало господствующим; но при замечательно ученой и совестливой разработке письменных (преимущественно иноземных) исторических документов норманнская система происхождения руси далеко не удовлетворяет существенному требованию русской науки, а именно, объяснению из скандинавского элемента начальных явлений исторического русского быта. Как все вопросы о народных началах, так и варяжский имеет две стороны, письменную и фактическую. К доказательствам письменным принадлежат дошедшие до нас свидетельства, сказания и предположения русских и иноземных летописателей о народности руси и варягов; таковы сказания и мнения Нестора о началах русского государства имени около половины IX века; свидетельства Вертинских летописей о шведской, Ахмед-эль-Катиба и Лиутпранда о норманнской руси, Константина Багрянородного о названиях днепровских порогов и т. д. Взятые отдельно, эти свидетельства подтверждают, при первом взгляде, мнение о норманнстве руси; но, взятые отдельно, свидетельства Григория Турского подтверждают мнение о троянском происхождении франков; Феофилакта — об аварском происхождении славян; Ибн-Гаукала — о русском происхождении мордвы. Значение письменных документов и их толкований при решении вопроса о спорных народных началах, очевидно, подчинено необходимости согласования различных сказаний и мнений с положительными следами влияния одной народности на другую в отношении к языку, религии, праву, народным обычаям и преданиям. Теперь, удовлетворяет ли норманнская система этим условиям своего значения в области русской науки? Указывает ли она на непреложные, верные следы норманнского влияния на историю и внутренний быт словенорусских племен? Мы увидим противное; увидим не только явное отсутствие норманнского начала в основных явлениях древнерусского быта, но и совершенную невозможность согласовать их существование с предположением о скандинавизме призванных варягов. А в таком случае не вправе ли мы положить, что письменные свидетельства, на которых норманнская школа преимущественно (можно почти сказать, исключительно) основывает свою историческую теорию, или сами по себе неверны, или неверно поняты новейшими толкователями? Рассмотрению этих свидетельств с иной, по моему убеждению, более рациональной точки зрения, посвящена значительная часть моей книги; здесь я должен прежде всего утвердить отсутствие положительных следов норманнского влияния на Русь, а с другой стороны, указать на явное участие в развитии исторического русского быта иного, западнославянского начала.

Немецкие представители норманнского мнения в прошедшем столетии — Байер, Миллер, Тунманн и Шлецер — трудились над древнейшей историей руси, как над историей вымершего народа, обращая внимание только на письменную сторону вопроса. Для них Русь была то самое, что для других ученых немецких исследователей пелазги или этруски; загадочная народность, о началах которой сохранились намеки у греческих и латинских писателей. Находя норманнским подобозвучные имена у первых русских князей, у послов Олега и Игоря, находя шведскую русь в Вертинских летописях, норманнскую в известиях Лиутпранда и Константина, они провозглашали норманнское происхождение Руси, нимало не заботясь о том, отозвалось ли это норманнство в истории и жизненном организме онемеченного ими народа. Что, между тем, по крайней мере Шлецер понимал необходимость воззрения и на фактическую сторону предмета, в этом, при его научной опытности, не позволено сомневаться; дело в том, что для полного и беспристрастного обсуждения вопроса как его предшественникам, так и ему недоставало основательного знания русского языка, русского быта и письменности в связи их с прочими славянскими языками, народными особенностями и литературами. Или не отсюда его односторонний, исключительно норманнский взгляд на первый период русской истории? его невнимание к славянским началам ее? его непростительно вольное обхождение с русскою летописью? Где Нестор мешает ему, он укоряет его вставками; где случай наводит его на факты, явно опровергающие его систему, он или молчит, или довольствуется бесплодным на них указанием; при случае, возьмем для примера хоть бы выдумку понтийских псевдо-'Ρώς'сов 866 года, он увлекается до изобретений. Сознавая Перуна и Волоса славянскими божествами, он считает излишним входить в объяснение причин, по которым мнимые норманны Олаф (Олег) и Ингвар (Игорь) и их скандинавские сподвижники клянутся по русскому (норманнскому) закону славянскими божествами, а не Одином и Тором. Он говорит в одном месте: «Надобно быть очень крепку на ухо, чтобы не слышать столь часто повторяемое Нестором, что новгородцы, киевляне и все прочие народы сего государства (дело идет о племенах, принимавших участие в греческом походе 907 года) назвались русами после пришествия варягов»; а в другом, что русами при Олеге и Игоре были еще одни только норманны, т. е. варяги; «владычествующий народ еще не смешался с прочими; долгое время возвышался Франк над Галлом и все делал один, не принимая в сотоварищество им побежденного» и т. д. Он замечает с удивлением непонятно скорое исчезновение норманнства в именах наших князей, тогда как «германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Картагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение»; но как объясняет он этот факт, очевидно, противный норманнству варяжских князей? неизвестными причинами, вследствие которых «славяне рано сделались господствующим народом». О языке, праве, обычаях руси и т. д., с точки зрения норманнского влияния на Русь, у него даже нет и помину.

Современная наука не допускает ни молчания, ни изобретений, ни неизвестных причин. Она говорит: если варяги-русь скандинавы, норманнское начало должно отозваться в русской истории, как начало латино-германское в истории Франции, как начало германо-норманнское в истории английской. Не в мнимогерманских именах наших князей и послов их, не в случайных, непонятых известиях Вертинских летописей, Лиутпранда и Константина, — норманнство должно отозваться в самой жизни Руси, в ее религии, языке, праве, в народных обычаях, в действиях и образе жизни первых князей и пришлых с ними варягов. Без полного удовлетворения этим условиям исторического самопознания система норманнского происхождения Руси остается вне права науки, как остается вне права науки система славянского происхождения, покуда хотя одно из возражений норманнской школы будет оставлено без ответа.

Изыскания Круга изданы по смерти его, до приведения их самим автором в систематический порядок. Из статей, имеющих целью указать на живые следы норманнского начала в русской истории, особенно замечательны по содержанию:

№ VII. О языке Руси в IX и X столетиях.

№ VIII. Происхождение и объяснение некоторых русских слов в летописи Нестора и законах Ярослава.

№ X. Мысли о древнейшем устройстве и образе правления Русского государства.

№ XI. О гридьбе при первых русских князьях, в сравнении с учреждением Hirdmenno'ов в Скандинавии.

№ XII. Примечания к известиям Ахмед-ибн-Фоцлана о языке, религии, нравах и обычаях языческой руси в начале X века.

Судя по одним заглавиям этих статей, читатель, конечно, подумает, что для исследователя, подобно Кругу, действительно убежденного в норманнстве варяжской руси, не могло быть недостатка в доказательствах норманнского влияния на внутренний быт русского общества. Выходит противное. За исключением № VIII, в котором Круг выводит самым неудачным образом чисто славянские слова из скандинавских, все остальные нумера или представляют исследования о норманнском языке, праве, норманнских обычаях и пр. без малейшей связи с языком, правом и обычаями так называемых варягов-руси, или указывают на факты, которым следовало бы проявиться в русской истории, если бы варяги-русь были норманны.

Из статьи о языке мы узнаем следующие положения: древнескандинавский язык назывался Dönsk tunga, Norran tunga или Norroena; так как варяги были норманны, а при Рюрике множество скандинавов селилось в Новгороде, оба языка — норманнский и славянский — слышались одновременно в Новгороде; без сомнения, было даже время, когда норрена там господствовала; знатнейшие из славян, преклоняясь перед троном для снискания благосклонности новых русских, т. е. норманнских князей, весьма вероятно, стали вскоре изучать их язык и обучать ему своих детей; простые люди им подражали; употреблению норрены надлежало сохраниться на Руси долее, чем в Нормандии, ибо тамошние князья приняли христианство семидесятью шестью годами (в 912) ранее наших; так как в эпоху призвания грамота уже существовала в Скандии, то должно непременно ожидать, что русы, вскоре призванные оттуда в землю, назвавшуюся от их имени Русью, вместе с норманнским языком принесли с собою и норманнское письмо; из двух экземпляров договоров, заключенных между русью и греками, вероятно, один был составлен на скандинавском языке.

На каких доказательствах основаны эти несомненные и вероятные положения? Они двоякого рода: 1) русские названия днепровских порогов у Константина Багрянородного звучат по-норманнски. 2) В древнерусском, преимущественно юридическом языке встречаются многие слова, очевидно, германского происхождения, занесенные к нам норманнами. Критическое исследование этого последнего положения принадлежит к № VIII: происхождение и объяснение некоторых русских слов в летописи Нестора и законах Ярослава.

Прежде всего и один раз навсегда я делаю следующую оговорку: до нашего предмета не касаются те общеславянские слова, каковы князь, пенязь, град, хлеб и пр., которым иные исследователи приписывают доисторическое германское происхождение. Как славяне от германцев, так германцы заняли изрядное количество слов от славян; это общелингвистический, уже давно обсужденный вопрос. «Все эти языки, — говорит Шафарик о славянском, греческом, латинском, кельтском и германском, — имеют многочисленные общие слова, составляющие в чистых корнях своих неоспоримую собственность каждого и для которых было бы бессмысленно отыскивать первенство обладания, напр., нос, Nase, nasus; око, Auge, oculus» и пр. К словам, долженствующим обнаружить влияние норманнского языка на русский вследствие призвания варяжских князей, норманнская школа вправе отнести только такие, которые, являя все признаки норманнства, с одной стороны, не встречаются у прочих славянских народов, а с другой, не могут быть легко и непринужденно объяснены из славянских этимологий. Конечно, эти правила не совсем согласны с лингвистическими законами, которыми руководствуются поборники скандинавизма; например, производя слово болярин от составного норманнского ból-praedium, villa, и Jarl-comes. Круг замечает, что слово боляре существует и в славянской Библии, и у сербов, ляхов, рагузинцев, виндов, хорутан и т. д. «Но, — говорит он, — не должно думать, чтобы норманнскому происхождению слова болярин противоречило его употребление у болгар за сто лет до основания государства. Только здесь я не могу этого доказать и отсылаю к моему исследованию о начале Руси». Этого исследования в посмертном издании его изысканий не оказалось. О слове коляда, происходящем, по мнению Круга, от скандинавского Jolessen, он говорит, «что многие из этих слов встречаются и в прочих славянских наречиях, еще ничего не доказывает против предположения о норманнстве слова коляда. Так напр., русское коляда, у сербов koleda, у поляков kolęda, у краинцев также, у кроатов koledo, у босняков kolenda, у чехов koleda, kolemgda; но оно не имеет корня в славянских языках». Что сказать об исторической системе, основывающей свои доказательства на лингвистике этого рода?

Из слов мнимогерманского и норманнского происхождения Круг приводит следующие: князь, пенязь, усерязь, витязь, шляг (sic!), стерляг, пуд, суд, град, грид (sic!), ряд, скот, хлеб, шнек (sic!), полк, вира, месячина, дума, броня, мыто, мытарь, свекорь, кароль, снедь, рыцарь, рухлядь, весь, ремень, люди, нетий, кнут. Эти слова он готовил для нового издания академического словаря. Сверх того, он основывает мнение о норманнском составе Русской Правды на мнимонорманнском происхождении слов вервь, вира, говядо, гость, гривна, гридин, людин, огнищанин, скот, тиун и т. д. Он говорит по этому поводу: «Иногда мучаются для отыскания славянских корней для слов очевидно норманнского происхождения, каковы гридин, болярин, пенязь, вира, вервь и значительное количество других, коих норманнство будет ясно показано». Между тем им исследованы только слова: князь, пенязь, дума, ябетник, тиун и гридин.

Образцовое рассуждение г. Срезневского о словах: боярин, безмен, вервь, вира, верста, Господь, гость, гридь, дума, князь, луда, люд, мечь, мыто, навь, нети, обел, огнищанин, оружие, смерд, терем, якорь, город, дружина, колокол, котел, лодия, муж, стяг, холоп, цепь, челядь, — избавляет меня от труда доказывать славянство их происхождения и общность у всех славянских народов. Но я не могу допустить с г. Срезневским и того десятка слов происхождения сомнительного или действительно германского, о которых он упоминает и к которым причисляет слова тивун, шильник и ябетник. Слова, каковы напр., шильник и шнека не идут к вопросу о норманнском происхождении Руси; их позднейшее происхождение от германского и скандинавского языков имеет известное историческое основание в торговых и иных сношениях Новгорода с шведами и немцами в XII–XIV столетиях и доказывает происхождение руси от норманнов, как английские, голландские и французские слова в русском языке доказывают происхождение руси от англичан, голландцев и французов. Что касается до прочих слов, встречающихся в древнейших памятниках нашей письменности и означающих основные русские учреждения, они, как и приведенные выше у г. Срезневского, все объясняются из славянских источников или перешли к нам славянским путем. Из этих, у г. Срезневского необъясненных или допускающих иные, дополнительные объяснения слов, я привожу следующие:

Боярин. Круг производит слово боярин от скандинавского ból-praedium, villa и Jarl-comes и считает форму болярин древнейшей. Та же форма и у болгар; Феофан пишет βοϊλάδες; Конст. Багр. βολιάδες. Слово боляре в книге Эсфирь I, 16, вероятно, позднейшая вставка. Погодин принимает словопроизводство протоиерея Сабинина от исландского baear-villa, praedium и menn — мужи; baear-menn — мужи града. Г. Куник полагает, что слово болярин есть не что иное, как славянская форма народного bolgar, болгарин и указывает на переходные связующие формы Bileres у Плано Карпини; Byler у Vine, de Beauvais; terra Bular у безымянного нотариуса короля Белы; от первоначального болярин позднейшее боярин. Шафарик производит греческое βοϊλάδες, βολιάδες, от финно-уральского boilas, bulias, collect. boilad, buljad; срвн. аварское beled-proceres. К славянам оно перешло в двоякой форме:

1) byl';

2) boljarin, bojarin древнерусск. baarin, откуда сокращенное средневековое латинское Baro.

Ни одна из этих этимологий не объясняет, каким образом германо-скандинавское bol-jarl, исландское baear-menn, народное болгарин, финно-уральское bulias перешли во все славянские наречия; ни почему, при болгаро-сербской форме болярин, встречаются формы: на Руси — боярин; у хорватов и хорутан — боjар, bojap, боjарин, воярин; у поляков — boîar; у чехов — bojar, bojařiu; у рагузинцев — bojâr; у молдаван и валахов — un boiarin в смысле vir nobilis; у мадяров — bojar, герой; в новогреческом языке μπογιάρος.

Г. Срезневский принимает для слова боярин, болярин два корня: бой — вой; боль — вель (больший, великий), как напр., два корня (свят — sanctus и свет — lux) для имени славянского божества Святовита, Световита. Но разрешает ли это толкование затруднения вопроса? и не ясно ли, что из двух корней все же один остается основным?

Я думаю, Карамзин был прав, считая форму боярин древнейшей.

Против этимологического родства греческого βοϊλάδες, βολιάδες, со славяно-болгарским боляре говорит то обстоятельство, что этим формам, равно как и финно-уральской boilas, bulias, недостает основной в слове боярин, болярин буквы р. Этими формами греки выражали славянское слово быль (senior). В переводном Георгие Амартоле: «Коуръ (Кѵръ) скоро посла быля своего къ немоу (Дашилу), да съ честью приведоутъ и». В Слове о полку Игореве: «А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и много вой брата моего Ярослава съ Черниговьскими былями». «В просторечии (в Рязанск. губ.), — замечает Снегирев, — называется небылем человек незначущий».

У болгар и сербов господствует исключительно форма болярин; на Руси формы боярин, болярин являются одновременно; у остальных славянских народов известны только формы бояр, боярин. Во всех ли славянских наречиях, за исключением болгар и сербов, слово боярин явление позднейшее, как уверяет, но без доказательств, Круг? От руси ли оно перешло к чехам, хорутанам, хорватам, рагузинцам? Если же от болгар или сербов, почему известно оно у них не под болгаро-сербской формой болярин!

Окончательная форма на — ин в славянских языках предполагает или существующее, или утратившееся, или воображаемое собирательное. Так челядь — челядин; люд — людин; русь — русин; гридь — гридин и т. д. Форма боярин предполагает первородное (утратившееся) собирательное боярь; память его сохранилась в древнечешском bujary — храбрый, удалый; bujarost — храбрость, удальство. Bujary составлено из двух корней: буй — храбрый, безумный; яр, ярый.

Как буква γ в новогреческом μπογιάρος, так буква л в болгаро-сербском боляре есть не что иное, как евфоническая вставка. Сербы говорят србин и срблин; река Barbana в Далмации ныне Bojana и Boljana и т. д. К нам форма болярин перешла вместе с книгами Св. Писания от болгар.

Броня. «Наши брони не одно ли с шведским brynior?», — спрашивает Погодин. В самом деле, в средневековых германских документах встречаем слова: «Brunea, brunia, bronia-lorica». В древнейшем Евангелии Отфрида (нач. IX века): «Ist uns thas girusti, Brunia alafesti». Слово brunia, bronia, не имеющее корня в германских наречиях (ибо его этимология от британского bron-mamma более чем сомнительна), вероятно, проникло в Германию славянским путем. У чехов břn — панцырь; broń — по-польски оружие; bronić — защищать; у нас — бронити и боронити.

Вервь. Взятое в смысле округа слово вервь означает еще и ныне у крестьян Архангельской губернии поземельную меру 1850 квадр. саж. Веревками и жердьми мерили все в мире народы. Гейзерих делил веревкой землю. Побежденная Нормандия размежевана по веревке Роллоном. Что такое: de pratis duodecim worpal, спрашивает Гримм. Не наше ли славянское вервь? срвн. «от Елизара шло пять вервей, а другая пять вервей шла от Онтона».

Весь. «Въ оньже аще (колйждо) градъ или весь внидете, испытайте, кто в немъ достоинъ есть». Wes по-чешски, wieś по-польски, vás по-краински — деревня, село. Смерды-владельцы в Богемии назывались wiesnicy, villani.

Вира. Г. Срезневский указывает на хорватское вира — вольная оценка, вольный переход; завирити — обязать задатком или залогом; веровати — обвинять, в Записке о правах дубровницких купцов (XIII–XIV века). В самом деле, по смыслу вира и вина однозначущи в русской юридической терминологии; вместо мыта списки Воскр., Ник. и Соф. читают вины: «Не платить вины нивчемже». В Лавр. сп. о русских детских под 1176 г.: «Они же много тяготу людемъ симъ створиша, продажами и вирами»; Радз. и Троицк., читают: «винами». «Обычай откупаться за убийство существует в Черногории и доныне, — говорит Булгарин, — это называется: послать на веру».

Напрасно, стало быть, к тому же и в ущерб самой себе относит норманнская школа слово вира к перешедшим будто бы к нам из Скандинавии. Карамзин указывает на шведское ora; но ora (у датчан ore) означает не пеню, а монету или часть денежного фунта; да и едва ли переход формы ora в русское вира будет согласен с законами строгой лингвистики. Погодин приводит германское слово wehrgeld (в древнегерманских памятниках wiregildum, wirgildum, wirgildi — wirigelt, wirgelt); но это слово не встречается ни в простой, ни в составной форме в скандинавских законах, за исключением vereldi. Техническое выражение древнескандинавского права для пени — bot; в древнешведских законах mordgiald, sporgiald. Сага Олафа Тригвасона передает русское вира скандинавским boe-tur. Вира, если допустить ее происхождение от германского wirgelt, указала бы не на сношения Руси с норманнами, а вендских славян с германцами и Руси с балтийским Поморьем.

Волхв. У скандинавов Alfve. «Се волсви отъ востокъ приидоша во Іерусалимъ». В истории взятия Трои: «Класъ (Калхасъ): низокъ, тонокъ, чистъ, седъ главою и брадою кудрявою, и вълховъ и кобникъ хитръ». Черноризец Храбр: «А персомъ и халдеомъ и асиреомъ звездочьтение влъшвение, врачевание, чарованиа и все хытрость человеча». В Супрасльской рукописи XI века: «влъхвовате и влъхвь».

Вено. У Погодина от скандинавского Vingaef. На древнесакском morgen gifa. Источники польского права употребляют выражения: dos, donatio propter nuptias, parapherna; в польском переводе: wiano, danina, dziedzina wzelka, wyprawa. Чешское право знает wěno и dziedziny wienne. В силезском праве: «Dothalicium propter nuptias, quod vulgariter Wyeno nuncupatur».

Гривна. «Что за слово гривна? — спрашивает Погодин. — Оно употребляется в разных славянских наречиях и встречается в славянском переводе Библии, но давно ли? есть ли оно в древних списках?». Воцель производит слово гривна от гривы, санскр. griwa. В древнепольском праве grzywna означает марку. У литовцев: «Griwina — marca, quae 20 grossos».

Грид, гридьба, гридин. Мы находим у Круга особую статью о гридьбе при первых русских князьях; он производит русские гридьба, гридин от Hirdmenn'ов, телохранителей скандинавских конунгов.

Совершенно правильно относит г. Срезневский слово гридь к всеславянскому громада, у хорутан грида, означающим собрание людей, дружину. Гридити — быть в сборе. Подобно князьям, города имели свою гридь или гридьбу. «И новгородьци… идоша съ княземъ Ярославъмъ, огнищане, и гридьба, и купци». «Онъ же (Мстислав Ростиславич) приеха Ростову, совокупивъ ростовци и боляре, гридьбу и пасынкы, и всю дружину, поеха къ Володимерю». Гридь, стало быть, то же, что стража, дружина; гридин от гриди. На Руси это древнеславянское слово отозвалось во множестве личных и местных имен: «…У Олешки да у Гриди у Никитиныхъ детей»; деревня Гридинское, Гридское болото, деревня Гридино. Гридя Мельников. Гридко Возило. У чехов в грамоте 1088 г. Grid; под 1026 Gridon; под 1055, Gridata.

Коляда. Как слово коляда, так и обряд колядования существуют у всех славянских племен; этого одного уже достаточно для полного опровержения предположения Круга о происхождении коляды от скандинавского Jolessen. Круг замечает, однако же справедливо, что это слово не имеет корня в славянских языках, но заключать отсюда о его скандинавизме невозможно, не доказав предварительно: 1) что слово коляда и обряд колядования не существуют на Руси, ни у прочих славянских народов до второй половины IX века, т. е. до призвания варягов; 2) что языческий обряд колядования, вместе со словом коляда, перешел к чехам, сербам, ляхам, краинцам, хорватам и пр. или от скандинавов, или от онорманившейся руси. Слову коляда приискивали и другие этимологии; его приводят обыкновенно в связь с латинским calendae, французским chalendes; и действительно, нельзя не признать сходства между обрядом русских святок и языческими каландами Древнего Рима и христианскими средних веков. Между тем, уже общность обряда колядования у всех славянских народов указывает на источник древнее римского; выводы лингвистические подтверждают предположение г. Буслаева о следах древнейшего геродотовского предания в обрядах и повериях, справляемых на празднике коляды; и слово, и отчасти сам праздник от древнегреческого источника. Существенная особенность колядования состоит в хождении славить; святочных песен — в припеве слава. В одной из древнейших этих песен сохранился в своей первобытной форме древнегреческий припев, соответствующий нашему переводному слава. Я выписываю эту песню, представляющую поразительное описание древнеэллинского вакхического жертвоприношения.

Теперь, что такое припев: ой калиодка; что такое: песни калиодушки? Я думаю, не что иное, как греческий припев — ώ μαλή ώδή. Известно специальное значение слова какое, в древнегреческом язычестве. Припев ώ μαλή ώδή отражается в названии празднества лаконской Артемиды. От греческого ώ καλή ώδή — наши ой калиодка, песни калиодушки; от καλαοιδία — общеславянское коляда, песнь славления.

Обел, (круглый, полный) — обло; сферическая форма — обельство, obly (česk.) — овальный. Зажиточные крестьяне в Мораве именовались obilny; в Стирии у краинцев и у хорутан obiln — полный.

Скот. Это слово производят обыкновенно от шведского skatt, сокровище, подать, плата. «Если это шведское слово, — спрашивает Каченовский, — то как оно попало и к полякам; scotus — scojec содержал в себе 1/24 часть гривны, или 2 гроша». Мы находим его и у чехов и в Силезии. Как куна от куницы, так скот от скота. Погодин замечает: «Скот, скотина, — слова русские; но есть ли малейшее указание в памятниках, песнях, языке, чтоб скотом когда-нибудь назывались у нас деньги, скотницею — казна. Так можно ли сомневаться, что в словах летописи это слово есть норманнское skat, а не наше». Слово скотница, как общеупотребительное, встречается по нескольку раз в летописи: «Повеле (Владимир) всякому нищему и убогому приходити на дворъ княжъ и взимати всяку потребу, питье и яденье, и отъ скотьниць кунами». «И ту дворъ Святославль раздали на 4 части, и скотьницть, бретьяницъ, и товаръ, иже бе не мочно двигнути» и пр. У Востокова: «Скотница твоя по Божей благодати нескоудна есть и неистощима». На каком же основании выдавать за норманнское слово, признаваемое чисто славянским у поляков, чехов, балтийских славян? Осторожный Гримм этого не сказал.

Смерд. Протоиерей Сабинин объясняет слово смерд из скандинавского: «Smaerd, parvitas, res parvi momenti, homo pauci». В Шестодн. Экс. Болг.: «Яко же бо и смрдаа чедь внещьнеа» и пр. По всей вероятности, слово смерд перешло в германские языки от славян.

Тиун, тивун. Это слово, скорее сродное с древнесаксонским đeng или đeing, thingus — minister, baro, чем со скандинавским pîón — servus, могло перейти к нам вместе с другими германскими (см. гл. IX) от вендских славян; Розенкампф указывает на встречающуюся в разных списках Р. Правды форму тиен вместо тиун. Слово tywun, ciwun сохранилось и доныне в польском языке и означает окружного начальника и воеводу.

Щьляг и стерляг. Нет сомнения, что этимологической основой нашим щьляг и стерляг служат германские schilling и sterling. Но тоже германское schilling находим и у польских славян под формой szelag. Что к нам шиллинги зашли не норманнским, а польским путем, видно ясно из летописи. Щьлягами платят дань только два ляшские племена, радимичи и вятичи. «И въдаша (радимичи) Ольгови по щьлягу, якоже козаромъ даху». «Они же (вятичи) реша: козаромъ по щьлягу отъ рала даемъ». Как самая монета, так и способ взимания дани указывают на польский источник; radlo у поляков и чехов — плуг. Погодин пишет по недосмотру «щляг радимичей и древлян». Древляне платили кунами. Замечание г. Куника, что «слова щьляг по фонетическим причинам нельзя производить от польского szelag», мне кажется тем произвольнее, что там, где Лаврентьевский список пишет щьляг, списки Ипат., Хлебн. и Троицк. читают: щеляг и шеляг.

В Арханг. списке летописи сказано о вятичах: «Козаромъ по стерлягу отчю отъ плуга даемъ». Слово «отчю», которое Шлецер считал необъяснимым, а Круг производил от очага, взято здесь в смысле отечественного, народного и означает национальную монету вятичей-ляхов.

Ябетник. У Круга: ambaht, ambacht — minister. Уже Эверс указывал на польское gabać — настаивать, беспокоить. Еще ближе к русскому ябетник чешское gebati — резать и поносить; польское gebaty — крикливый, злоязычный. В белградском прологе у Миклошича: «оклеветани быше отъ индикта ябъдника».

Как видно, Круг негодовал понапрасну на Академию наук за то, что, допуская в славянском языке греческие слова, перешедшие к нам вследствие принятия христианской веры, татарские — вследствие монгольского ига, она не склонялась на убеждение, будто бы в раннейшие времена Русского государства было принято в язык оного большое количество германских слов, которые отчасти исчезли со временем, отчасти сохранились до наших дней. Приведенных г. Срезневским и мною примеров достаточно, чтобы увериться в том, что русский язык не принял от скандинавского ни одного слова. А в таком случае, где значение выводов Круга о влиянии норрены на наш язык, о двух языках — норманнском и славянском — в Новгороде и при дворе русских князей, о норманнском письме на Руси и т. д.?

Что о языке, то самое можно сказать и о мнимонорманнском влиянии на государственное устройство Руси. Пусть будут китайцы вместо норманнов, значение для русской истории статьи Круга от этого не изменится. В этой статье он сознает, что главным побуждением призвания варяжских князей было высокое их рождение; что древнее право новгородцев, вследствие заключенных условий, оставалось неприкосновенным; что Киев и южная Русь завоеваны варягами, почему и должно принять отличие в управлении землею, завоеванною от управления призывавшими племенами и т. д. Но в чем, в каких особенностях государственного быта Руси проявляется норманнство завоевателей, какие норманнские учреждения перешли к нам, почему русская история не знает ни деления земли, ни ленной системы, ни гильд, ни городских общин и пр., об этом не говорится вовсе; а о Новгороде должно заметить, что до Ярослава его положение в отношении к южной Руси и варяжской династии было совершенно второстепенное, угнетенное; чему доказательством могут служить варяжская дань, установленная Олегом; две тысячи гривен, платимых от Новгорода Киеву уроком от года до года; ответ Святослава новгородцам о князе и т. д.

Из особенностей русского язычества, за исключением совершенно бесцветных примечаний к известиям Ибн-Фоцлана, Круг приводит только общее славянским племенам, не с одними норманнами, но и со многими другими языческими народами обыкновение клясться оружием; у болгар оно существует и после принятия христианства; о боготворении оружия у вендов см. Giesebr. W. G. 1.64; но, выписывая из текста летописи слова: «По русскому закону кляшася оружиемъ своимъ, — Круг забывает или выпускает следующие за ними, — и Перуномъ богомъ своимъ, и Волосомъ скотьимъ богомъ». Замечательный пример исторической осторожности!

Г. Куник, допуская, что только немногие норманнские слова перешли в восточнославянский язык, считает эти слова тем более знаменательными, что они относятся к учреждениям и званиям, которые не могли существовать на Руси до основания государства; но какие это были учреждения и звания — оставлено в неизвестности, а из предполагаемых к объяснению слов указано только на два: верста, будто бы происходящее от шведского rast — покой, путевая мера; срвн. готское rasta — миля, германское rast — промежуток времени и пр., и луда, принадлежащее, по мнению Шегрена, к шведскому диалекту. Г. Куник писал до появления в свет сочинения г. Срезневского Мысли об истор. р. яз., в котором существование слов верста и луда, при этимологическом их значении, доказано во всех славянских наречиях. К частным значениям слова верста в славянских языках можно прибавить размер вообще: «Въ коую врьстоу доуша силнеишии телесе кть?» и возраст: «Се благоверный и христолюбивый князь Андръй отъ млады версты Христа возлюби». Луда как у нас, так и у хорватов — покров; лудити — покрывать; срвн. москолудство вместо мужеложство(?) в поучении Луки Жидяты.

Из других доказательств, относящихся к вопросу о влиянии норманнов на древний быт Руси, я нахожу у г. Куника только следующие: 1) Освобождение варягами от хазарского ига полян, северян, радимичей, вятичей; ослабление хазарской державы при Святославе и Владимире. Мнение о норманнстве варягов-избавителей основано на той данной, что только одни воинственные норманны были в состоянии сломить тюркскую силу; славяне же оставались спокойными зрителями борьбы, заменившей для них хазарское иго норманнским. 2) Намек на прежние завоевания и воинственность руси (норманнской) в речи Святослава у Льва Диакона. Слова Святослава: «Погибла слава русского оружия, победившего без труда соседние народы и покорившего целые государства без кровопролития, если ныне постыдным образом сдадимся грекам» — эти слова могут относиться только к покорению норманнами славян и финнов. 3) Вера Святослава и его сподвижников в Валгаллу. Лев Диакон говорит о русском поверии, будто бы руссы, убитые в сражениях врагами, служат в аду рабами своим победителям. 4) Присутствие дев щита (скандинавских skialdmeyjar) в войске Святослава; факт, будто бы засвидетельствованный следующими словами Кедрина: «При разоблачении убитых варваров (русов) греки нашли между убитыми женщин в мужской одежде; они сражались против них вместе с мужьями».

Вероятно, и сами норманисты не придают особенного значения историческим доказательствам, основанным на риторических фигурах Льва Диакона или взятым из общих мест о воинственности норманнов. К особенностям, заслуживающим внимание критики, можно отнести только народное поверье о состоянии после смерти душ русов, убитых врагами — и участие в битвах русских женщин. Что Лев Диакон плохо понял сообщенное ему о поверье руси — очевидно; религиозная система, обрекающая на вечное замогильное рабство убитых в сражении врагами — немыслима; не говоря уже о словах летописи: «мертвый бо срама не имам». Рабами своим победителям после смерти могли служить только те из руси, которые отдавались в плен и — либо умирали в плену, либо были приносимы врагами в жертву чужим богам. Сами русь, по свидетельству Льва Диакона, убивали пленников над кострами, в которых сожигались их падшие воины, и г. Куник, кажется, вполне справедливо относит этот обычай к поверью, что закланный должен служить в аду рабом своему врагу. За исключением не слишком ясного намека о чем-то подобном в древней Эдде, можно утвердительно сказать, что это поверье чуждо языческим представлениям норманнов; о нем не знает и Гримм, так глубоко изучивший германскую и северную мифологию. К нам (если не отнести его к коренным славянским верованиям) оно могло перейти и от венгров, с которыми, как увидим, русь находилась в тесных связях до их переселения в закарпатские земли. Вполне согласными с известием Льва Диакона являются слова Игорева договора: «И иже помыслить отъ страны Рускиа разрушити таку любовь… да будуть раби въ весь векъ, въ будущий». Грекам было, вероятно, известно это поверье славянских народов; для устрашения руси они казнили русских пленников.

О мифических девах щита рассказывает много невероятного Саксон Грамматик. То, что Кедрин повествует о русских женщинах X века, говорит почти теми же словами патриарх Никифор о славянских женах при императоре Ираклии в 626 году. Известно, что славяне брали жен и детей с собой в поход. Саксон Грамматик упоминает в числе участников в знаменитой Бравалльской битве о славянской амазонке Визне. Как свидетельство о воинственном духе славянских жен, предание о чешском Девине имеет значение положительного исторического факта.

В более широких против своих предшественников размерах излагает Погодин в третьей части своей книги те особенности русского исторического быта, которым он приписывает норманнское происхождение. Как финский, хазарский, греческий элемент, так и норманнский имеет в ней свое место, и место, конечно, значительное; точка опоры, стало быть, существует. Дело в том, принадлежит ли норманство в русской истории к явлениям случайным или основным?

К явлениям случайным (если бы и считать их существование вполне доказанным) отношу я норманнские браки наших князей, сообщения со Скандинавией, военную помощь от норманнов. Эти особенности — естественное последствие нашего соседства со скандинавами; они в нашей истории общи норманнам с печенегами, половцами, греками, немцами, ляхами, венграми и т. д.; сверх того, как значение, так и самый объем их крайне преувеличены. Я не могу допустить в доказательство норманнских браков наших князей основанного на одних подобозвучиях имен скандинавского происхождения Ольги, Малуши и Рогнеди. Скандинавские саги не знают о Рюрике, Олеге, Игоре, Святославе; а о Владимире, знаменитом и по всему северу прославленном Гардском династе, нигде не сказано, чтобы он состоял в родстве с норманнскими конунгами; такое молчание (при заботливости, с которою саги выводят генеалогию своих князей) тем более подозрительно, что в исчислении жен Владимира и наш летописец не знает ни шведской, ни даже варяжской княжны. Конечно, Нестор мог позабыть и даже не знать о норманнской супруге Владимира; если в числе его жен были грекиня, чехиня, болгарыня, — могла быть и норманнка; но от возможности до достоверности далеко; мы увидим в своем месте, что должно думать о мнимоскандинавском происхождении Аллогии, мнимой супруги Владимира.

Как у вендских славян со времен загадочного Борислава, так у русских родство между варяжским княжеским домом и северными конунгами начинается с Ярослава и Ингигерды. Олаф Святой был женат на Эстреди. Теперь, было ли супружество Ярослава с Ингигердой делом случая или следствием отношений Олафа Шведского и самого Ярослава к родственным им вендским князьям — решить мудрено; оно замечательно в нашей истории как исходный пункт теснейших родственных сношений между киевскими и северными государями. При Владимире скандинавские саги знают на Руси только двух норманнов-дружинников: Сигурда и племянника его, известного Олафа Тригвасона; при Ярославе Олаф Святой ищет убежища в Киеве; Гаральд Гардред, его сводный брат, женат на дочери Ярослава Эллизифе; являются воины-промышленники Рагнвальд, Эймунд, Рагнар, Эйлиф и т. д. Как шведский Олаф отправляет своего сына Эмунда в Виндляндию, так Олаф Святой поручает Ярославу и Ингигерде сына своего Магнуса; так Вальдемар, сын Кнута Лаварда и Ингебиарги, вырастает при дворе русского князя Мстислава. Скажу более; при отношениях Руси и балтийского Поморья к Скандинавии, нет сомнения, что частые браки между русинами и норманнками (и наоборот) имели место и в прежние времена; на внутренний быт словенорусского общества эти случайные союзы и сообщения со Скандинавией оказываются без влияния. Олаф Тригвасон, Магнус, Гаральд Гардред для нас иноплеменники; Эйнар называет Русь terra incognita; Олаф Тригвасон, явясь в сновидении Олафу Святому, укоряет его в принятии даров и владений от Ярослава, иноплеменного и неизвестного князя. Отправляя посольство в Голмгардию к Гаральду (Мстиславу Владимировичу), внуку Ингигерды, сыну английской Гиды и супругу шведской Христины, Кнут Лавард избирает в послы Видгота. Не то знают северные саги и франкские летописцы об отношениях норманнов к своим западным родичам. При сравнении этих свидетельств скандинавских и западных источников с совершенным молчанием саг и русской летописи о норманнском происхождении варяжских князей довольно неловко выводить род их из Швеции.

Увлекаясь законами исторических аналогий, Погодин приводит в подкрепление своему мнению о единоплеменности руси и норманнов военную помощь, которую русские князья получали от варягов (в его убеждении, чистых скандинавов) и отождествляет это историческое явление с тем, что нам известно об отношениях норманнов к их поселениям в Англии и во Франции. Между тем, различие очевидно. Англия и Нормандия были общескандинавским, национальным приобретением. Здесь, в землях, ими завоеванных, выселения из Скандинавии норманнских викингов не умолкают в продолжении двух с лишком столетий; по первому зову своих соотечественников норманны стремятся толпами на помощь Роллонову внуку Рихарду, против франкских королей Людовика и Лотария; скандинавские язычники помогают христианским герцогам. Дело шло о сохранении общенорманнского завоевания; о борьбе скандинавского начала с сакским или галло-франкским. Ничего подобного не видно у нас. Норманнского завоевания у нас не было; из славянских племен только некоторые восстают против варяжской династии; еще менее против небывалой варяжской руси; территориальных приобретений у нас норманнам отстаивать не приходилось. В двух греческих походах (Олега и Игоря) варяги являются союзниками руси наравне с печенегами; затем не иначе как по найму и малыми шайками. Саги знают не о наводнении Руси норманнами, а об отдельных дружинниках-наймитах в Гардарикии; такие же промышленники (иногда те же самые, напр. Олаф Тригвасон) встречаются и у вендов. Скальд Тиодольф не умолкает в похвалах Эйлифу и Гаральду за их умение вымучивать добычу и значительную по возможности плату от своих доверителей; Эймундова сага есть не что иное как развитие того же денежного чувства в большем размере. И русская летопись рассказывает об алчности варягов, которых нанимали Владимир и новгородцы: «Реша варязи Володимеру: се градъ нашь, и мы прияхомъ е, да хочемъ имати окупъ на нихъ, по 2 гривне отъ человека». «Начаша (новгородцы) скотъ сбирати отъ мужа по 4 куны, а отъ старость по 10 гривенъ, а отъ бояръ по 18 гривенъ; и приведоша варягы, вдаша имъ скотъ, и совокупи Ярославъ воя многы». Все это весьма далеко от образа действий норманнов в их поселениях на западе; о случайности норманнского кондотьерства у нас знал уже и мерзебургский епископ (976-1019).

Напрасно, стало быть, относит норманнская школа к мнимоскандинавскому происхождению варяжских князей то обстоятельство, что по основании государства, вследствие дружеских и родственных отношений между обоими народами, норманны будто бы не делают более нападений на восточные славянские земли. Не говоря уже о том, что скандинавские викинги не отличались особою сентиментальностью, а в мирных сношениях с русью находили для себя несравненно более выгод (по торговле и службе), чем в отношениях враждебных, я могу указать на положительные свидетельства о норманнских набегах на словено-русские владения, на войны руси с норманнами как в первые два столетия по основании государства, так и позднее. Эрик опустошал северную Русь во времена Владимира. Новгородская летопись свидетельствует о беспрерывных войнах Новгорода с шведами; на шведские набеги новгородцы отвечали русскими; в 1187 году они вместе с чюдью разорили знаменитую Сигтуну на Меларском озере.

К явлениям основным можно отнести только обнаруживающие непременные следы преобладания одной народности над другой; таких следов норманнства в русской истории не существует. О языке мы это уже заметили выше; до какой степени, будь сказано мимоходом, лингвистический вопрос существенно важен в спорном деле о происхождении Несторовых варягов-руси, видно из упорства, с каким представители норманнского мнения (вопреки ясным до очевидности доказательствам противного) держатся своих отживших псевдоскандинавских этимологий. Еще в прошедшем 1874 году по поводу мнимого происхождения всеславянской дружины от шотландского to drug, ирландского drugaire, саксонского draggen Погодин писал: «По-моему — все наши древние до управления, до гражданского устройства относящиеся слова суть норманнские, в чем я вижу и одно из крепких доказательств норманнского происхождения варягов-руси: бояре, тиуны, гридни, гости, смерды, люди, ябетники, верви, дума, губа, вира, ряд, скот, гривна, стяг… В мужах княжих, отроках и детских, добрых людях, дружине, рабиниче, огнищанах, закупах слышится перевод. Есть исследователи, не признающие норманнства в некоторых из этих слов, и я согласен, что можно благовидно это доказывать: но в совокупности их с прочими, бесспорными, в согласии со всеми обстоятельствами, они или понятия к ним у нас присоединенные, представляют для меня, кто б что ни говорил, важное доказательство». Покуда не будет выяснено, каким образом из мнимоскандинавских слов, будто бы вошедших в русский язык, большая часть обретается и у прочих славянских народов, остальные же просто и без натяжек объясняются из славянских этимологий, историческая логика не может допустить норманнства в словенорусском наречии; излишним считаю оспаривать мнение и тех представителей норманской школы, которые производят русский язык от скандинавского или находят в нем смесь скандинавского с финским.

В области права главные доказательства, на которых автор «Исследований» основывает свое мнение о влиянии норманнов на Русь, исчезают (по крайней мере для антинорманистов) вместе с мнимоскандинавским происхождением слов боярин, вервь, гость, дума, людин, огнищанин, смерд и т. д. Остается отысканный Струбе в Русской Правде закон о езде на чужом коне, являющий неоспоримое сходство с одинаковым законом в Judtsche Lowbok III. 54. «Ютландский закон, — говорит Карамзин, — новее Ярославова; но сие сходство доказывает, что основанием того и другого был один древнейший закон скандинавский или немецкий». Почему? Розенкампф указывает на статью в греческих правилах в Кормчей книге, еще ближе ютландской подходящую к русскому подлиннику; Тобиен полагает, что как эта, так и другие статьи о коне перешли к германцам от славян; о скандинавах в особенности должно заметить, что до XII века они не знали верховой езды. Денежные пени, суд двенадцати присяжных, испытание железом, судебные поединки существуют у всех славянских народов наравне со скандинавскими. О пенях свидетельствует Дитмар. Пеня за голову (caputgłowa) основана, по мнению Лелевеля, на древнейшем польском и силезском праве; у чехов эта пеня именовалась пороком. О суде 12 граждан читаем у Богухвала; у чехов эти судьи именовались кметами. Мартин Галл свидетельствует о двенадцати советниках Болеслава I; Вельский именует их судьями. Испытание железом и водой находим у Козьмы Пражского. Ордалии существуют во всех славянских землях с наидревнейших времен. Поединков, основанных на обязанности мстить за оскорбление, нанесенное словом или действием, у нас не было; и в позднейшей Русской Правде нет следов постановлений о словесных обидах. О поединках, имевших целью оправдание или решение спорного иска, знают Ибн-Даста и Мукаддеси в X и XI столетиях; такие судебные поля общий всем славянским народам обычай. Погодин указывает на единоборство Яна усмошвеца с печенежиным; Мстислава с Редедею; подобных примеров можно найти не один и у прочих славянских народов; о единоборстве между вендом язычником и саксонцем христианином при императоре Конраде II читаем у Виппо. Я умалчиваю о баснословном единоборстве Старкатера с Русином и Ляхом Васце или Вильце. Круг находит в словах Льва Диакона о русах Святослава указание на скандинавский обычай голмганга. Но это известие относится, конечно, не к поединкам, для которых у греков есть особое слово. Слова Льва Диакона: «И доныне тавроскифы (русь) обыкли рассуждать свои несогласия убийством и кровью» указывают на мирские сходки у славян, где кровь нередко лилась ручьями, как еще в позднейшие времена на польских сеймах. Ламберт Ашафенбургский представляет нам яркую картину кровавой сходки лутичей в 1073 году.

О вражде между концами Новгорода, насилии и убийствах на вечах сохранилось немало свидетельств и в наших летописях.

В основных положениях и духе русского права нет и тени норманства; о древнем праве кровавой мести это обстоятельно выведено у Тобиена. Круг сознает, что многое как в Русской Правде, так и вообще в древнерусском государственном устройстве совершенно противно тому, что известно о законах и учреждениях германских племен. У всех славянских народов находим одну и ту же, в основных статьях, юридическую терминологию; те же существенные коренные отличия от германского мира в отношении к утвержденному на родовом начале праву преемства, к значению женщины, к положению рабов. Замечательно, как в нашем, так и в других славянских правах отсутствие тех изумительно разнообразных и зверских казней, о коих свидетельствует каждая строка уголовных германских законов, — не знает ни телесных наказаний, ни смертной казни.

Одного, даже поверхностного взгляда на начала русского язычества достаточно для определения разноплеменности руси и норманнов. Русские князья Олег, Игорь и их сподвижники клянутся по русскому закону Перуном и Волосом. По возвращении из варяжских земель Владимир ставит кумиры Перуну, Хорсу, Симарглу, Мокошю, Дажьбогу и Стрибогу. Шлецер, Круг и г. Куник молчат об этих сокрушающих фактах; Погодин решается признать Перуна и Волоса скандинавскими божествами.

Летосчисление у всех славянских народов начинается с марта, а не с сентября, как у греков; следовательно, нет причины считать его заимствованным у норманнов.

Об одежде руси сохранилось любопытное известие у арабского писателя начальных годов X века Ибн-Даста: «Шалвары носят они (русь) широкие; сто локтей материи идет на каждый. Надевая такие шалвары, собирают они их в сборки у колен, к которым затем и привязывают». О норманнах известно, что они носили узкое исподнее платье, какое и видим на рисунках ковра герцогини Матильды.

Я не продолжаю этого утомительного разбора; как русский язык, русское право и религия, так и народные обычаи, действия первых князей, военное дело, торговля и пр. совершенно свободны от влияния норманнского. Многие из мнимоскандинавских частностей русского быта будут для нас еще и впредь предметом дальнейших, отдельных замечаний; общие места и произвольные выводы не требуют опровержения. Впрочем, что наша история в общем значении не допускает влияния норманнского начала на внутренний организм Руси, это сознает и сам автор «Исследований»: «У нас, — говорит он, — нет решительно ни одного характеристического явления западных историй, по крайней мере, в том виде; нет ни разделения, ни феодализма, ни убежищных городов, ни среднего сословия, ни ненависти, ни гордости, ни борьбы».

Отсутствие следов норманнского влияния на Русь не объясняется различием призвания от завоевания; допускать основой государства у нас любовь, тогда как на западе ему положена ненависть, несообразно с понятиями европейских народов IX века. «Очевидно, — говорит г. Куник, — что дикие, грубые воины, каковы были норманны 844 и 866 годов, не могли (несмотря на заключенные условия) оставаться долго друзьями и защитниками славян и финнов». Но, допустив предположение Погодина, устранив еще и всем уже известные возражения против призвания враждебного норманнского племени, мы все-таки вправе спросить: почему норманнство не отозвалось в южной Киевской Руси? Киев не призывал варягов; норманнам следовало бы завоевать южную Русь. «Олег принят в Киеве без сопротивления», — говорит г. Погодин. Почему? какое было дело киевлянам до Олега, до варяжских князей (если они были норманны), до рода и до княжества Игоря? «Чувство, так сказать, призвания оставалось при виде этой беспрекословной покорности, которой обезоружено было даже зверство норманнов». Вследствие какой исторической логики беспрекословная покорность славянского народонаселения выражается, вместо восприятия, отсутствием норманнского влияния на Русь? И где данные, служащие основою подобной характеристике славянских народностей? Оставляя без ответа невинные мечтания исследователей, созидающих на свидетельстве Феофилакта о трех славянских гуслярах, какой-то идиллический славянский мир, в котором волынка заступает место меча, я обращаю внимание читателей на особую, характеристическую черту всех славянских народов, подмеченную как византийскими, так и западными летописцами, а именно на непреодолимую любовь славянского племени к независимости.

Покорение, или вернее истребление горсти вендских славян, брошенных судьбой между германскими племенами с одной, скандинавскими и Польшей с другой стороны, стоило германо-скандинавским народам четырехсотлетних кровавых усилий; что эти усилия не всегда были удачны, об этом знают и северные саги, и немецкие летописцы. История чехов, сербов, хорутан свидетельствует о беспрерывной борьбе их с германскими и иными народами. Или восточная отрасль славянского племени проникнута особым духом миролюбия? На севере изгнание варягов, их избиение при Ярославе (чувство призвания здесь, видно, не оставалось), вековые войны с шведами, победы Александра Невского; на юге воины полочан, древлян, уличей с Аскольдом; восьмидесятилетняя борьба древлян с Олегом, Игорем, Святославом; северяне побеждены Олегом; с уличами и тиверцами он ратует; вятичи и радимичи окончательно покорены только при Владимире. Где же тут беспрекословная покорность? где отсутствие завоевания? Впрочем, по мере надобности, норманнская школа изменяет свои положения. Шлецер принимает поочередно призвание и завоевание; Круг думает, что в землях, покоренных первыми Рюриковичами, норманны действовали в роде Кнутовых датчан в Англии. И об этом враждебном столкновении двух разноплеменных народностей, славянской и скандинавской, не сохранилось бы и намека у Нестора? ни следа в народной жизни, в преданиях? Об аварском иге в VII, о хазарской дани в IX столетиях свидетельствуют и летопись, и сказания, и народные пословицы; а иго норманнское, сопровожденное всеми ужасами подобных явлений на Западе, прошло незаметно для народа, незаметно для летописи? Пусть сравнят варяжское завоевание у нас с германскими завоеваниями в земле прибалтийских славян; летопись Нестора с известиями Эйнгарда, Дитмара, Гельмольда; народные русские песни и Слово о полку Игореве с поэмами кралодворской рукописи!

В последнее время стали искать согласования этих исторических невозможностей в немедленном слиянии обоих начал или, лучше сказать, в поглощении норманнского элемента славянским. В IX веке, думает г. Соловьев, национальности германских и славянских племен еще не выработались, а потому и не могло быть и сильных национальных отвращений; поклонник Тора так легко становился поклонником Перуна, потому что различие было только в названиях и т. д. Г. Ламбин полагает, что горсть иноплеменной варяжской руси переродилась в славян еще при жизни Олега; сам Олег, утверждая в 907 году договор с греками, по всей вероятности, не для виду только, не притворно, а уже сознательно и по убеждению клялся Перуном и Волосом как своими богами. Г. Куник в дополнениях к «Каспию» г. Дорна также не признает антагонизма между норманнской и славянской народностями в IX–X веке; норманны, говорит он, уже вследствие незначительного своего числа и по недостатку норманнских женщин рано стали сливаться с туземным элементом и во втором поколении, вероятно, лучше говорили по-славянски, чем по-шведски.

Конечно, малочисленность сподвижников Рюрика, отсутствие всяких следов норманнского влияния на внутренний быт Руси, преобладание туземного славянского начала над занесенным из-за моря варяжским — исторические факты, в действительности которых, при современном положении науки, уже не позволено сомневаться; между тем, едва ли можно признать удовлетворительными приводимые им, с точки зрения норманнской теории, объяснения. Антагонизм народностей не изобретение новейших времен: о язычниках саксах, о норманнах, опустошавших прибрежные германские земли, франкские летописцы никогда не отзываются с той ненавистью и высокомерием, как о славянах. Олеговым норманнам в 881 году не было никакого следа обращаться с покоренными полянами, радимичами и пр. иным образом, как в 896 норманны Рольфа обращаются с покоренной Неустрией. Становясь поклонниками Перуна и Волоса, норманнские конунги тем самым отрекались от своих родословных; Инглинги вели свой род от Одина. Еще в конце X века человеческие жертвы были в полной силе у киевской руси; победоносные норманны не согласились бы приносить чужим богам, давно уже вышедшие у них из употребления человеческие (на собственных их детей падавшие) жертвоприношения. Вообще промена одного язычества на другое не знает никакая история. «В Нормандии, — говорит г. Куник, — норманны чрезвычайно скоро разучились своему языку». Этого нельзя сказать положительно; современные хроники о норманнах в Нормандии писаны не как наши на туземном наречии, а на латинском, все национальные идиотизмы сглаживающем языке. Вильгельм I герцог нормандский посылал своего сына Рихарда в Баиё для изучения скандинавского языка. Вследствие принятия христианской веры и под влиянием подавлявшей их своим превосходством галло-франкской цивилизации норманны со временем отказались и от своих обычаев и от своего языка; зато силою навязали и свои новые обычаи, и свой новый язык стоявшим на низшей против них степени образования британцам.

Ни в каком случае норманнская школа не выиграет от данного ей старому делу нового оборота; принимая быстрое поглощение скандинавского элемента славянским, она должна вслед за тем отказаться от всего, что до сих пор составляло ее мнимую силу. Ибо какой смысл имеют для совершенно ославянившейся руси 950 года норманнские названия днепровских порогов у Константина Багрянородного? О каких норманнах-русах говорит в 958 году Лиутпранд, если русь Игоря и Святослава давно уже позабыла о своем норманнском происхождении, поклонялась Перуну и Волосу, говорила не норреной, а чистым словено-русским наречием? Какого норманна-русина приводит в противоположность покоренному славянину Русская Правда около 1020 года? Значение этих свидетельств в вопросе о скандинавском происхождении руси обусловливается прежде всего полным отчуждением до половины XI столетия норманнского элемента от славянского; при новой теории о быстром слиянии обоих начал норманнская школа теряет свои (по-видимому) надежнейшие точки опоры. Это сознавал, кажется, и г. Куник, когда (не отрекаясь, однако же, от прежде им сказанного) он писал: «Не к слишком ли раннему времени мы отнесли окончательное слияние варяго-руси со славянами и не более ли правдивым будет мнение М. П. Погодина?»

Не одна история, — наука, действующая с математической определенностью, — нумизматика представляет со своей стороны веское доказательство против мнения о норманнстве варягов.

До 1847 года монеты англо-саксонские и германской империи найдены в России вместе с куфическими только в двух кладах: 264 англосаксонских Кнута, Этельреда и других королей в Ораниенбургском уезде С.-Петербургской губернии и серебряные немецкие деньги императоров Оттона II, Оттона III и Гейнриха близ города Владимира на Клязьме; сверх того, одна англосаксонская монета 1040–1066 гг. в Псковской губернии близ города Холма. В кладах, отрытых после 1847 года в С.-Петербургской, Псковской, Московской, Владимирской, Смоленской, Ярославской, Вологодской и Пермской губерниях, найдено еще несколько немецких и англосаксонских монет, но всегда, замечает г. Кёне, не в большем числе. В южной России их не найдено почти вовсе. Напротив, «в наших остзейских провинциях, в Швеции, Дании и Германии, они (т. е. англосаксонские и немецкие монеты) находятся вместе с куфическими, по крайней мере, в четвертой части всех найденных кладов».

Откуда это различие между русскими и остзейскими губерниями? это сходство в составе кладов остзейских губерний и кладов, находимых в Швеции, Дании, Германии?

По всей вероятности, Эстляндия завоевана северными викингами в начале X века; Аландские острова и Лифляндия еще прежде. О раннем поселении норманнов в этих землях свидетельствуют, кроме саг и исторических известий, влияние шведского на финский и эстский языки, существование шведского наречия на островах эстляндского Поморья, явное физическое отличие между потомками шведов и эстов на острове Куноё, наконец, языческие шведские названия разных местностей в остзейских землях; явления, будь сказано мимоходом, которым следовало бы проявиться и у нас, если бы государство было основано норманнами. Здесь, стало быть, в этих прибалтийских землях норманны были у себя дома; здесь они селились, жили, и по этому состав кладов, находимых в остзейских губерниях, представляет те самые особенности, какие встречаем в кладах, вырываемых в самой Скандинавии; вместе с арабскими диргемами, монетами, приобретенными путем восточной торговли, встречаются во всех кладах и монеты западные, англосаксонские, свидетельствующие о постоянной связи с норманнскими поселениями в Англии. У нас этого явления нет или оно очень редко и встречается только в малых размерах, потому что норманны в Руси не селились, а только проезжали через Русь для торговли; за пушной и иной товар они получали плату арабскими диргемами; такими же диргемами платили им, вероятно, и русские князья, у которых они состояли на службе; иногда вместо серебра они брали жалованье собольими и бобровыми мехами; сами же в крайне редких случаях платили англосаксонскими монетами. Общее заключение: там где присутствие норманнов как поселенцев исторически доказано (т. е. в остзейских губерниях), англосаксонские монеты составляют непременную принадлежность всех кладов, как в Швеции, Дании, Германии; в России, где они были только гостями, англосаксонских монет почти не находят.

Норманны не основной, а случайный элемент в нашей истории. Что, между тем, ни один из народов, обитавших в соседстве древней Руси, не принимал в ее жизни, в ее политическом и внутреннем развитии того постоянного, деятельного участия, каким уже с первых годов IX века ознаменованы отношения скандинавского к русскому миру, — факт несомненный, естественный, истекающий как из географического положения обоих племен, так и из однородности их европейского организма. Отсюда и проявление в древнейшей истории Руси тех, всем известных случайностей, которые, при особом на них научном воззрении, могли дать повод к обращению примет знакомства в приметы родства и тем самым положили основание теории скандинавского происхождения Руси. С меньшим, но все же в некоторой степени присущим правом на историческую вероятность выводили другие исследователи аналогичные заключения из отношений к Руси других ей соприкосновенных народностей; что для представителей норманнского мнения известия Вертинских летописей, Константина Багрянородного и Лиутпранда, то для Эверса показания Бакуви, Мирхонда, Димешки о тюркском происхождении руси; для г. Костомарова русская земля Петра Дюсбурга и т. д. Но уже одна возможность подобного разногласия исследователей, как явно основанная на отсутствии внутренних, фактических свидетельств о влиянии на Русь какого бы то ни было внешнего этнического начала, доказывает, что ни одна иноплеменная народность не вошла в состав словено-русского общества.

 

II. Кто призывал варяжских князей?

При исследовании о началах Русского государства представляются три вопроса:

1) Кто призывал варяжских князей?

2) Вследствие каких побуждений?

3) Кто были призванные варяги?

До сих пор внимание исследователей было преимущественно обращено на последний вопрос; о двух первых мы имеем только поверхностные суждения; между тем, их точнейшее изучение необходимо для рационального, по возможности, определения спорной варяжской народности.

Летопись говорит: «Въ лето 6367. Имаху дань варязи изъ заморья на чюди и на словънехъ, на мери и на всехъ кривичъхъ; а козари имаху на полянвхъ, и на северехъ, и на вятичъхъ, имаху по беле и въверице отъ дыма.

Въ лето 6368. Въ лето 6369. Въ лето 6370. Изъгнаша варяги за море, и не даша имъ дани, и почаша сами въ собъ володъти; и не бъ въ нихъ правды, и въста родъ на родъ, быша въ нихъ усобице, и воевати почаша сами на ся. Реша сами въ себе: поищемъ собе князя, иже бы володелъ нами и судилъ по праву. Идоша за море къ варягомъ къ руси… Реша руси чюдь, словени и кривичи» и т. д.

На этих словах, принятых в буквальном смысле, основывают Шлецер, Карамзин и г. Соловьев мнение, что финские племена были равными со славянскими участниками в деле призвания; другие исследователи, Круг, Порошин и пр., полагают, что чюдь была главнодействующей народностью в финно-славянском союзе. Круг приводит то обстоятельство, что у Нестора имя чюди всегда стоит впереди словен. Порошин прямо говорит: 1) финны были преобладающей народностью в союзе чюди, мери, веси, словен и кривичей; 2) князья (избранные) принадлежали к тем иноземцам (варягам), которых финны именовали русью; 3) славянское племя — словене играли второстепенную роль в призвании иноземцев, что явствует из самого имени русь, которым они прозвали пришельцев и которое было только заимствовано от финнов; 4) подданные прозвались русью в политическом смысле, как ныне лифляндцы и другие именуются русскими за границей. Одним словом, здесь утвердилось в то время новое, до той поры не существовавшее государство, коего восприемниками были финны.

На то же мнимое преобладание финского начала над славянским указывает и г. Куник: «Если мы примем во внимание, что именно финские обитатели просторных прибрежий Финского залива гораздо более, чем отдаленные от прибрежья славяне в верховьях Волхова или на средних частях Двины, подвергались нападениям шведских и датских морских разбойников и нуждались в защите, то эти финны, которые уже в течение нескольких столетий были гораздо ближе знакомы со шведами, нежели с датчанами, поморянами и лютичами, призывая чужеземных владык, конечно, вправе были заявить и свое, может быть, и порешившее этот вопрос мнение, хотя впоследствии, когда Рюрик променял Ладогу на столицу среди славянских племен, они и отступили на второй план».

Понятно, почему норманнская школа так дорожит своей финской гипотезой: отнимая у призвания варяжских князей его чисто славянский характер, представляя этот основной факт русской истории общим делом разнородных финно-славянских племен или даже финским делом по преимуществу, она тем хотя несколько умаляет невероятность избрания славянами князей не из родного славянского племени, а из враждебной норманнской народности. Только согласно ли это мнение с ходом русской истории и известиями летописца?

Для утверждения своей теории норманистам приходится прежде всего заменить положительное сказание летописи об избрании князей миротворцами между враждовавшими племенами догадкой о призвании этих князей в качестве сберегателей границ. О неудачности этого весь смысл русской истории извращающего предположения, будет сказано подробнее в следующей главе. Покуда спрашиваем: от кого следовало призванным шведам оберегать финно-славянские племена? Оказывается, что эти шведы были призваны по настоятельному требованию преобладавшей в союзе северных племен финской народности преимущественно для защиты ее приморских владений от набегов (других?) шведских и датских разбойников. Между тем, старший из трех братьев Рюрик садится в словенском Новгороде; Трувор у кривичей. Казалось бы, Синеусу, представителю финских интересов, следовало поселиться у чюди, на прибрежии Балтийского (Варяжского) моря. Он селится у веси на Белоозере, за семьсот с лишком верст от чюдского берега. Или принять с Миллером, что шведы были призваны словено-чюдскими племенами для защиты мери от пермяков?

Ни сказания летописи, ни сама история не допускают мысли не только о преобладании финского элемента над славянским, но даже об историческом равенстве в IX веке обеих народностей. Рюрик, старший князь, утверждает свой стол в Новгороде; имя Руси, в убеждениях Нестора, переходит только на славянские, отнюдь не на финские народности. По мере их сосредоточения под властью варяжских князей словено-русские племена (северяне, древляне и пр.) обращаются из данников в участников нового государства; а финские, не покоренные, но призывавшие народности, являются данниками («А се суть иши языци, иже дань дають Руси: чюдь, меря, весь, мурома» и пр.), и это без малейшего намека на исторический переворот, который объяснил бы подобное изменение в судьбе их. Нигде чюдь не является самостоятельной народностью; летопись не знает на Руси ни одного финского деятеля, за исключением, быть может, ведущего свое происхождение от финнов Изяславова мужа Чюдина, о котором упоминается в Правде детей Ярослава и в летописи под 1072 и 1078 годами.

В каком же смысле должно принять известие летописца об участии чюди в призвании варяжских князей? в каких отношениях к Новгороду состояли поименованные у него финские племена?

Шлецер принимает союз чюди, мери, словен и кривичей, основанный на федеральной системе. О союзе финно-славянском толкуют и Карамзин, и Савельев и пр. Между тем (не говоря уже о других исторических невозможностях), в самом факте призвания князей проглядывает такое единство мысли, интересов и побуждений, которое едва ли может быть отнесено, в равной степени, к двум разноплеменным народностям.

Г. Соловьев замечает справедливо, что летописец не мог употребить выражение «усобицы» о войнах между тремя различными племенами. Что Нестор думал только об одной преобладающей народности, ясно выражено словами «и воевати почаша сами на ся». Наша история не знает ничего о воображаемой тесной связи между славянскими и чюдскими племенами; но, предположив эту невозможную связь, она разрывалась войной; славяне и чудь могли воевать друг на друга, но не сами на ся. Допустить ли, что речь идет о внутренних, родовых усобицах каждого из отдельных племен? Тогда должно допустить, в одно данное время, у двух совершенно отличных народностей одинаковое проявление внутренних несогласий, одинаковую потребность наряда, одинаковое ее выражение посредством призвания из третьей враждебной народности одного общего князя! Ибо если случай и навел на избрание трех братьев, то все же избиравшие хотели сначала только одного князя: «Поищемъ собе князя, иже бы володелъ нами и судилъ по праву». Этими словами утверждается мысль или, лучше сказать, положительный исторический факт, что в главе избирателей стояла одна, господствующая народность, та самая, у которой должен был поселиться призванный князь, у которой садится старший из трех избранных братьев — Рюрик. В этом старшинстве Рюрика и кроется основная мысль, историческое значение призвания. Словене-новгородцы старшее из славянских племен на севере; кривичи-полочане младшее; чудь, весь, меря, мурома — словенские данники; Белоозеро, Ростов, Муром — словено-русские колонии, словено-русские города в финских землях. Эти предположения отчасти уже высказаны, и, должно сказать, с замечательной ясностью взгляда г. Костомаровым; на них наводит весь ход, все политическое развитие русской истории. Без принятия особого влияния словен на чюдские племена, без допущения словенской колонизации финских земель славянские названия Белоозера, Клещина озера, Ростова необъяснимы. Эти местности нигде не являются финскими центрами; их славянский характер проглядывает в каждом слове, в каждом известии Нестора. Если принять в смысле норманно-финской системы положительное этнографическое указание летописи: «И по темъ городомъ суть находници варязи; а перьвии насельници въ Новегородте словене, полотьски кривичи, въ Ростове меря, въ Белъозере весь, въ Муроме мурома», значит, Нестор думал, что в его время население Белоозера, Ростова, Мурома состояло из норманнов (варягов) и финнов? Каким же образом из смеси норманнов и финнов выходят славяне? Откуда, если не допустить словенских поселений в финских землях, положительные следы славянских языческих верований, упорная привязанность к славянскому идолопоклонству в Ростове и Муроме? По свидетельству Густинской летописи, Владимир разрушил в 990 году идол Волоса в Ростове; о вторичном ниспровержении Велесова идола в Ростове св. Авраамием в XII столетии упомянуто в Прологе. По рукописному житию св. князя Константина, он нашел в Муроме все древние обыкновения славянской веры. Праздник в честь Велеса под названием Велекс совершается и доныне у мордвы, потомков ростовской мери. Не могли же финские земли ославяниться в продолжении одного столетия под влиянием норманнской династии.

Ранняя словенская колонизация Поволжья была естественным следствием новгородской торговли с востоком, опередившей двумя, быть может, столетиями основание государства варягами. И в позднейшие времена идет между Новгородом и князьями Ростовской области постоянный спор о восточных городах, находящихся на Волжской системе; в числе новгородских владений мы встречаем Торжок, Волок Ламский, Бежецк; в географическом отрывке Полетиковского списка у Шлецера Волок Ламский и Бежецкий Верх причислены к Залесским городам. Как притязания суздальских князей основаны на объеме Ростовской области, так притязания новгородцев — на словенском происхождении русских колоний в финских землях. О подобных словенских поселениях сохранились подробные и достоверные известия в Хлыновском летописце; новгородцы именовали хлыновских выселенцев своими беглецами-рабами. Я полагаю, что мордовская Пургасова Русь есть не что иное, как выселение словен-язычников из Ростова и Мурома в мордовскую землю.

Противоречат ли эти факты и выводы известию летописца о варяжской дани на чюди и на словенах, на мери и на кривичах? О призвании князей словенскими и чюдскими племенами? Нисколько. Имея дань на словенах, варяги имели ее и на словенских поселенцах в землях чюди и мери. По основавшимся посреди их словенским колониям племена чюди, веси, муромы состояли к Новгороду в отношениях младших племен к старшему, пригорода к старшему городу; без них и без кривичей новгородцы не могли приступить к избранию новой династии; так делали они и после в подобных случаях: «Новогородьци призваша пльсковиче и ладожаны, и сдумаша яко изгонити князя своего Всеволода». Только из совокупности этих явлений объясняется, каким образом, с одной стороны, финские племена (здесь словенские колонии в финских землях) принимают участие в призвании, а с другой, являются данниками Руси.

Призвание варяжских князей исключительно славянский факт; но если этот факт в первый момент своего проявления принадлежит одному только новгородскому северу, то по основным своим побуждениям, по общности своего значения в русской истории они общее достояние всех словено-русских племен. Олег водворяется в Киеве не случайно, а вследствие летописцем засвидетельствованного права. Уразумение этого исторического явления зависит немало от точного определения объема и значения словено-русской народности в девятом веке.

«Под именем русских славян, — говорит Шафарик, — понимаем мы все те славянские племена, кои по основании русской монархии во второй половине IX века вскоре одно за другим вошли в состав нового государства и заменили свои прежние туземные наименования чужим именем своих покорителей, сохраняя оное и до сего дня. Конечно, известно, что славянские племена, населявшие безмерное пространство позднейшей России, отличались друг от друга как происхождением, так и наречиями; между тем, при скудости дошедших до нас известий, это отличие не может быть определено без больших затруднений; оно же и мало входит в предмет наших изысканий».

Понятно, что знаменитому исследователю, столь блистательно воссоздавшему древний общеславянский мир, нельзя было отвлекаться от конечной цели труда своего специальным изучением частных вопросов, касающихся до каждого отдельного славянского племени. У нас другая обязанность; на определении словено-русской народности в эпоху призвания варяжских князей основана вся первобытная история Руси. Нестор писал летопись русского племени, повести временных лет откуда есть пошла Руская земля; неужели в них не сохранилось и намека на отличие от забредших в Русь разнородных и разноязычных славянских племен той совокупной славянской народности, которой было суждено преобладать над другими и слить в одно русское целое все посторонние народности и наречия?

В эпоху призвания, т. е. около половины IX столетия, славянская раса уже с давних пор занимает назначенное ей историей пространство Европейского материка. Она делится на несколько народностей, отличных одна от другой особыми наречиями, отраслями одного общего корня; у каждой из них (за исключением так называемого полабского племени, смеси от ляхов, чехов и сербов) свое народное имя. В восточной части Европы от Ильменя до низовья Днепра сидит однокровная прочим народность славянского происхождения, говорящая особым словенским наречием. Это наречие — русское; эта народность — русь.

Шесть племен входят в состав ее, а именно: поляне, древляне, дреговичи, словене, полочане и северяне. Эти данные высказаны у Нестора.

1. «Тако же и ти словене пришедше и седоша по Днепру, и нарекошася поляне, а друзии древляне, зане седоша въ лъсехъ; а друзии седоша межю Припетью и Двиною, и нарекошася дреговичи; инии седоша на Двине и нарекошася полочане, речьки ради, яже втечеть въ Двину, имянемъ Полота, отъ сея прозвашася полочане. Словени же (в некоторых списках прибавлено: пришедше з Дуная) седоша около езеря Илмеря, прозвашася своимъ имянемъ, и сделаша градъ, и нарекоша и Новегородъ; а друзии седоша по Десне, и по Семи, по Суле и нарекошася северъ».

2. «И по сихъ братьи держати почаша родъ ихъ княженье въ поляхъ; въ деревляхъ свое, а дреговичи свое, а словени свое въ Новегороде, а другое на Полоте иже полочане. Отъ нихъ же кривичи, иже седять наверхъ Волги, и наверхъ Двины и наверхъ Днепра, ихъ же градъ есть Смоленьскъ; туда бо седять кривичи, таже северъ отъ нихъ».

3. «Се бо токмо словенескъ языкъ въ руси: поляне, деревляне, ноугородьци, полочане, дреговичи, северъ, бужане, зане седоша по Бугу, послъже велыняне».

Почему кривичи стоят только во втором из трех приведенных мест, будет объяснено ниже; бужане были не особое племя (как о таковом о них в летописи более не упоминается), а племенное подразделение полян, как некогда, уже в Несторово время исчезнувшие дулебы: «Дулеби живяху по Бугу, где ныне велыняне». Затем, из сличения выписанных мест, оказывается, что летописец имел в виду особую шестиплеменную славянскую народность, отличную от прочих по наречию и происхождению. Известно, что кроме сказанных шести племен в состав подвластных варяжской династии славянских народов входили и другие, от центров своих отторгнувшиеся славянские племена; таковы были радимичи, вятичи, хорваты, уличи, тиверцы и т. д. Но эти славянские племена не стоят наряду с шестью русскими племенами, потому что они случайный, а не основной элемент русской народности. Летописец не упоминает о них при рассказе о переселении с Дуная на Днепр и на Ильмень восточных славянских племен, потому что здесь дело идет о расселении по своим местам особых, совокупных славянских народностей; потому что он должен указать свое место руси, как указал свои места мораве, чехам, хорватам, сербам, хорутанам, ляхам. Он не упоминает о них при исчислении и территориальном распределении доваряжских княжений в Руси, потому что князья радимичей, вятичей, тиверцов, уличей не принадлежат к русским княжеским родам, а их территории не входят в состав общих, совокупных владений русского племени. Наконец, он не полагает этих племен в числе говорящих на Руси особым словенским наречием, потому что выражение «словенеск язык» (будь оно принято в смысле народа или народного говора) имеет частное, племенное значение; потому что на Руси только шесть племен отличались особым словенским наречием и происхождением; остальные имели хорватскую, ляшскую, сербскую речь. В другом месте летописец выражает свою мысль еще яснее: «Поляномъ же живущемъ особъ якоже рекохомъ, суще отъ рода словеньска, и нарекошася поляне, а древяня же отъ словенъ же, и нарекошася древляне; радимичи бо и вятичи отъ ляховъ». Здесь, с одной стороны, поляне и древляне отличаются от двух ляшских племен словенским наречием и происхождением от словен; с другой, несмотря на свои местные, племенные названия, оказываются такими же словенами, как и прозвавшиеся своим именем новгородцы. В том же смысле и с той же целью указать на единоплеменность Киева с Новгородом говорится впоследствии: «Аще и поляне звахуся, но словенъская речь бе».

Что эти шесть племен, составлявшие особую совокупную славянскую народность, искони назывались русью (как племена, составлявшие чешскую, ляшскую, сербскую народность, назывались чехами, ляхами, сербами), я постараюсь доказать в своем месте; покуда, если не ошибаюсь, нами приобретены исторические данные немаловажного значения, а именно этнографическое определение той особой славянской народности, коей два центра, Новгород и Киев, будут точками отправления варяго-русского государства и русской истории.

Теперь, что разумел Нестор под выражениями словене, словенский язык?

В гл. XIII я по возможности выясняю этническую терминологию Нестора и эпохи его. Как народное, имя руси принадлежит всем племенам (первоначально только шести основным) союза восточных славян; как племенное, одному только югу. Имя словен имеет исключительно племенное значение; всегда и во всех случаях под ним разумеются только славянские обитатели Новгородской области. Остальные русские племена словенами не именуются; но отличаются от прочих славянских народов происхождением от словен и словенским наречием. На чем основано это отличие?

Кроме словенского племени на Руси были вне руси и другие словенские племена; имя словен имеет племенное значение у Прокопия; у Иорнанда; у Кадлубка; в его настоящем, общем смысле оно славянским народам неизвестно; славянскими летописателями употребляется только в случаях крайней, литературной необходимости. Только четыре племени в Словенщине носили генетическое имя словен; словене мизийские (болгарские), на чье наречие переведены книги Св. Писания; словенцы в Иллирии и Паннонии; словаки в верхней Венгрии; наконец, словене ильменские. В исследовании о происхождении славян Шафарик принимает однородность этих словенских племен как по имени, так по языку и происхождению; в своих «Древностях» он берет назад прежде сказанное о родстве между словенцами хорутанскими и словенами мизийскими; между тем, сих последних считает прямо колонией наших ильменских словен. По всей вероятности, все эти племена составляли некогда одно общее, отдельное целое по языку и происхождению; свидетельство русской летописи подтверждает, как увидим, историко-лингвистические выводы Шафарика и рассеет, надеюсь, им самим возбужденные сомнения. Он говорит: «Что касается до болгар, свидетельства Моисея Хоренского и византийских писателей доказывают непреложным образом, что задолго до нашествия болгар, этих татарских скифов, славянские племена населяли Мизию, Фракию, Эпир и Иллирию. Имя словен в византийской истории осталось родовым достоянием этих метанастов; оно, в сущности, не прилагается вселившимся в позднейшее время сербам и хорватам. Когда задолго до крещения своих татарских завоевателей эти метанасты отстали от язычества; когда около 855 года Константин и Мефодий, желая утвердить в них христианскую веру и приобщить простонародье ее божественного духа, возвысили простую народную речь до письменного слова; в то время этот язык получил название не болгарского, не сербского, а словенского, в чем каждый может удостовериться из древних рукописей. И здесь, конечно, имя завоевателей, как некогда у роксолан и яцыгов (ютунги, ютун-галаны), а позднее у руси, вскоре стало вытеснять имя побежденного народа (уже Симеон 911–927 гг. титуловался, по Абульфараджу, князем болгар и словен; а в продолжении всей средневековой эпохи Мизия было поочередно называема Болгарией и Склавинией); но заглушить его стоило ему немало труда, истребить же его совершенно оно не могло и доныне. Взглянув на древнюю историю словен в Болгарии, Паннонии и верхней Венгрии, мы находим, что в VIII–IX веках эти племена, ныне столь отличные друг от друга по языку и обычаям, состояли еще в тесной географической, а отчасти и политической взаимной связи. Не по одному сомнительному сказанию безымянного нотария короля Белы, а по испытанным свидетельствам византийских и франкских источников, болгарская держава простиралась к северу на всех славян по правому берегу Дуная до Дравы, а по левому до береговых равнин реки Тисы. В северо-западной Венгрии моравские князья владели тамошними словенскими племенами; в верхней Паннонии господствовали собственно словенские князья, будучи отчасти вассалами франков. Вследствие соседства болгар и франков на Драве и на Дунае возникали нередко столкновения между завоевателями, и положение границ изменялось; но не этими столкновениями, а вторжением мадъяров в Паннонию и их поселением на берегах Дуная и Тисы окончательно произведен разрыв в географической связи словенских племен. Этими историческими фактами ярко освещается история жизни и действий Мефодия. Только при непрерывности в поселениях мизийских, паннонских и карпатских словен, и при первоначальном тождестве их наречий понятны, как одновременная деятельность Мефодия во всех трех словенских владениях, так и скорое распространение в словено-македонском переводе греческой литургии в Паннонии и Словакии. Это основное тождество наречий (вторичное доказательство одноплеменности трех, ныне разрозненных народов) еще ощутительно и в наше время, после тысячелетнего разделения. Известно, что болгары, словаки и словенцы объявляют одинаковые притязания на так называемый церковный словенский язык. „Наречие древнейших славянских метанастов в Паннонии, — говорит Копитар, — на южном и восточном отвесе норийских и иульских Альп, вдоль реки Савы, Дравы, Муры, Раба и т. д., и теперь еще подходит к церковному словенскому ближе иллирийского (сербского и далматского); истина, в которой беспристрастный иллириец и сам убедится, если верно переведет какое-нибудь известное место сначала на так называемое кроатское или краинское наречие, а потом на свое собственное, и сравнит оба перевода, писанные кирилловской азбукой и правописанием, с древнеславянским“. „Нынешние сербы в Славонии и Кроации, — говорит Цаплович, — говорят языком, который разнится от церковнословенского, как итальянский от латинского. Гораздо ближе к нему наречие словацкое. Словак понимает сербское Евангелие лучше самого серба, не изучившего церковно-словенского языка“ (я прибавлю: хотя уже около тысячелетия словак не имеет, подобно сербу, случая ежедневно слышать этот язык; хотя словенский язык настоящих церковных книг проникнут руссицизмами; хотя, наконец, нынешний его выговор относится к древнему, как нынешний греческий и латинский выговор к древнему).

А что народный язык древних словен в Македонии и во Фракии (по сознанию самого Добровского, величайшего из славянских лингвистов-историков) впервые положен на письмо двумя братьями-апостолами, это можно принять за достоверный факт на основании как самой истории, так и множества дошедших до нас болгарских рукописей. Начавшаяся в Болгарии (т. е. в верхней и средней Македонии, верхней Фракии и Мизии), словенская церковная литература продолжалась в Паннонии. Конечно, в IX веке, быть может, уже существовало незначительное различие наречий между словенским в Болгарии, словенцким в Паннонии и словакским в Венгрии; это следует из отдаленного положения племен и их смешения с дальними родственными и чужими народностями, болгар — с остатками трибаллов, иллирийцев и фракиян; словенцев — с древними паннонцами и франками; словаков — с чехами, ляхами, аварами и т. д., и подтверждается письменными свидетельствами; между тем, первобытное тождество трех наречий проявляется несомненным образом и в позднейшие времена (напр., в словакском переводе кириллицею Евангелия Богианского монастыря), и теперь еще может быть грамматически и лексикографически доказано в отдельных частностях, несмотря на беспримерное, почти метадиалектизирование словакского и болгарского языков».

Это существование словенских племен вне руси было известно и Нестору; он прилагает имя словен, в племенном смысле, только тем народностям, в состав коих вошли эти три словенские племена. Он пишет: «Ту бо есть Илюрикъ, его же доходилъ апостолъ Павелъ, ту бо бяша словени первее»; и в исчислении потомков Яфетовых: «Илюрик, словене». Как Илюрик, т. е. иллирийских словенцев, так и мораву-словаков он зовет словенами, Моравскую землю словенскою. О болгарах он не употребляет имени словен, ибо в его время оно уже не существовало у них в племенном значении, как при Кирилле и Мефодии; но сохраняет для болгарского письма название словенской грамоты. Ляхи, чехи, сербы, хорваты несмотря на общеславянское происхождение, для него не словене. Только не должно думать, чтобы он имел ясное, определенное понятие о нерусских словенских племенах и их географическом положении. Под именем Илюрика он разумеет все дунайские земли; под именем дунайских словен всю юго-западную Словенщину.

Его мысль может быть угадана только из сравнения его сведений о трех нерусских словенских племенах с понятиями, какие он имел о своей словено-русской народности. При недостаточном определении Несторовой этнографии, при смешении в одно хаотическое целое всех славянских народов, обитавших в России, Шафарик не мог включить словенскую русь в систему своих историко-лингвистических исследований. Но теперь перед нами не безымянная смесь всех племен и наречий, а отдельный народ, отличный по наречию и происхождению от окружающих его нерусских славянских племен, тождественный по наречию и происхождению, а отчасти и по имени, с остальными словенскими племенами. Это тождество, ясно высказанное в летописи, служит верным подтверждением мысли Шафарика о родстве и первобытном одноязычии всех так называемых словенских народов. Понятия Нестора о словенстве русских племен основаны: 1) на смутном историческом предании о их доисторическом родстве с остальными словенскими племенами, о первом поселении всех словенских племен на Дунае, о прямом выселении с Дуная ильменских словен; 2) на тождестве наречий словено-русского с остальными словенскими; 3) на желании удержать за своим народом освященное переводом книг Св. Писания словенское имя. Описав деятельность Мефодия в словенской земле (Мораве), Нестор прибавляет: «Темже словеньску языку учитель есть Анъдроникъ апостолъ: въ моравы бо ходилъ, и апостолъ Павелъ училъ ту; ту бо есть Илюрикъ, его же доходилъ апостолъ Павелъ, ту бо бяше словени первее. Темже словеньску языку учитель есть Павелъ, отъ него же языка и мы есме русь: темже и намъ руси учитель есть Павелъ апостолъ, понеже училъ есть языкъ словенескъ, и поставилъ есть епископа и намъстника по себе Андроника словеньску языку. А словенескъ языкъ и рускый одинъ, отъ варягъ бо прозвашася русью, а первъе беша словене; аще и поляне звахуся, но словеньская ръчь бе, полями же прозвашася занеже въ поле седяху, языкъ словеньский бе имъ единъ». Шлецер, не понимавший ни исторического, ни грамматического смысла этого места, называет его несносно глупой вставкой; он не подозревал, сколь важно было для летописца определить, с одной стороны, одноплеменность всех словенских народностей, с другой, однокровность Киева с Новгородом (словенами) по языку и происхождению. Круг впадает в другую ошибку, принимая здесь слово язык в смысле народа; выражения «Словеньская речь бе — языкъ словеньский бе имъ единъ», очевидно, доказывают, что дело идет о наречии в племенном, не о народе в общем смысле. Значение слов летописца не допускает двух толкований, если вспомнить сказанное им в начале, а здесь повторенное, о словенстве полян и древлян, о несловенстве радимичей и вятичей.

Для Нестора было одно отдельное словенское целое, распадавшееся на два центра: 1) словене ильменские, к которым примыкают и остальные русские племена; 2) словене дунайские.

Что было верного в этих представлениях летописца; в чем заключались его заблуждения?

В сущности, Несторова мысль справедлива. Между словенскими племенами существовала родственная связь; словенское имя было достоянием только четырех генетических словенских племен; подобно словенам мизийским, словенцам и словакам Русь сохранила словенское имя для старшего из своих племен в Новгороде; для других — предание о происхождении от словен. О тождестве словенского языка в болгарах, моравских словаках и хорутанских словенцах мы видели мнения Шафарика и Копитара; что еще в Несторово время то же самое, или, по крайней мере, мало изменившееся словенское наречие господствовало и на Руси, несомненно; только отсюда объясняется немедленное восприятие на Руси книг Св. Писания, составленный болгарами перевод договоров и пр. Таково было, основанное на положительных фактах, на собственном опыте, наконец, на убеждении современников и мнение самого Нестора: «А словенескъ языкъ и рускый одинъ» — «Языкъ словеньскъ бе имъ единъ» — «Симъ бо первое преложены книги маравы, яже прозвася грамота словеньская, яже грамота есть въ Руси и въ болгарехъ дунайскихъ».

Между тем, утвержденные на исторической действительности и верных лингвистических выводах понятия летописца о связи и этнографическом значении словенских племен затемнены для нас и для самого Нестора, с одной стороны, принятой им ложной системой происхождения русского имени от варягов; с другой, заблуждениями, к которым вело его желание согласовать словоупотребление словенского имени в церковном смысле с неверным убеждением в переводе книг Св. Писания для моравы. О первом из этих положений будет сказано подробно в своем месте; второе основательно и, кажется, навсегда опровергнуто Шафариком по следам Добровского. Словенская грамота — было техническим названием изобретенного Кириллом для болгарских словен алфавита; Кирилл везде именуется словенским учителем; кирилловская литургия словенской. Но вследствие известного посольства к греческому императору моравских князей Ростислава, Святополка и Коцела и долголетней деятельности Мефодия в Моравской земле вскоре распространилось (и Нестором разделенное) мнение о переводе книг для моравы. Отсюда недоумения летописца; двоякое значение у него моравского имени; неверный объем его моравы. Как особое племя моравских славян Несторова морава принадлежат к западным, несловенским, от словен выродившимся племенам; как земля (вместилище словаков и иллирийских словенцев и, вместе с тем, классическая почва словенской грамоты) морава имеет для него значение дунайской Словенщины. Вот почему при повествовании о переводе церковных книг он постоянно отличает мораву племенным названием «словене», а Ростислава, Святополка и Коцела зовет князьями словенскими, не моравскими. «Словеномъ жиущимъ крещенымъ и княземъ их, Ростиславъ, и Святополкъ, и Коцелъ послаша ко царю Михаилу… и послаша я въ Словеньскую землю къ Ростиславу, и Святополку, и Къцьлови. Сима же пришедъшема, начаста съставливати писмена азъбуковьная словеньски… ради быша словени, яко слышаша величья Божья своимъ языкомъ». Здесь выражение «словене» о мораве и моравских князьях, очевидно, основано на церковном значении словенского имени; на мысли о переводе для них церковных книг на словенский язык. В сербских памятниках всегда говорится о моравлянах: «Растиславль бо моравьскыи кнезь, богомъ оустимъ советь сотвори съ кнези свои моравляны». Черноризец Храбр именует Ростислава (Растица) князем моравским, Коцела — блатенским. Итак, на понятиях Нестора о значении словенского языка в смысле наречия церковных книг утверждались, пополняя друг друга, его понятия о племенном, особом значении словенского имени; между славянскими племенами одни только словенские говорили церковным наречием. Апостол Павел и Андроник были учителями только словенскому языку, не ляхам, чехам, хорватам. Из того же источника, как сказано выше, и фантастически неопределенное представление Нестора о Моравской земле; если бы он знал, что Кирилл и Мефодий переводили на словено-болгарский язык, название Моравы исчезло бы у него для Иллирика и дунайских словен. Наконец, Нестору было известно общее значение славянского имени у иноземных народов, преимущественно у греков. Сами славяне не знают для себя всенародного туземного прозвища; по крайней мере оно до нас не дошло; общим достоянием всей расы у иноземных писателей славянское имя стало, по мнению Шафарика, вследствие войн славянских племен с франками и греками. Употребление его в этом иноземном общем смысле проявляется только в редких случаях и чисто литературным образом у славянских писателей. Как в летопись Мартина Галла и Кадлубка от немцев, так в Несторову славянское имя в общем значении могло при случае перейти от византийцев; между тем, влияние греческого словоупотребления отразилось не столько в этнографической терминологии летописца, сколько в его понятиях о первенстве и первородстве генетических словенских племен в общеславянском мире. Только об одном месте летописи можно сказать с некоторой уверенностью, что в нем славянское имя является в общем смысле; это следующее: «Бе единъ языкъ словенескъ: словени, иже седяху по Дунаеви, ихъ же прияша угри, и марава, чеси и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая русь». Но принимать исключение за правило невозможно, и напрасно утверждает Шафарик, что по примеру латинских и греческих писателей средних веков Нестор именует словенами все славянские племена в Европе. Мы разобрали тексты летописи, на которых основано это мнение; везде имя Словен явилось в значении особом, племенном, как у скандинавов норманнское имя; только при недостатке определенных географических сведений и невозможности согласовать значение словенского имени с ложным понятием о переводе книг Св. Писания для моравы сами племена обозначены темно и неверно, а границы земель произвольно отодвинуты и перемешаны.

Таковы, если не ошибаюсь, были понятия и данные об этнографии славянских народов и о значении словенского имени, по которым надлежало Нестору расположить свою историю славянского племени, сообразив ее с преданием, основанным на исторической действительности о первом поселении славянских племен на Дунае.

Отсюда два основных положения славянской истории в его летописи:

1. Словенское племя — зародыш и начало всех славянских племен; во главе его стоит словенская русь, словене ильменские. Он пишет: «Отъ сихъ 70 и 2 языку бысть языкъ словенескъ отъ племени Афетова, норци, еже суть словене».

О нориках здесь думать нельзя. Во-первых, в Несторово время, нориками (norici) у западных летописцев именовались баварцы. Во-вторых, нельзя допустить, чтобы имя нориков (если бы под этим именем Нестор понимал первородных славян) встречалось только один раз в его летописи и не было бы им употреблено о дунайских славянах. Наконец, откуда могло оно зайти в его летопись? Нигде византийские историки не именуют славян нориками; а по славянским преданиям он мог знать только туземное славянское имя. Шафарик вместо норци, норцы читает илюрци; но против его предположения говорит справедливое замечание Шлецера, что в списках, читающих инорци, начальное и приставлено от предыдущего нарицаемии. «Замечание, — возражает Шафарик, — что в шести списках, читающих инорци, начальное и только пристало от предшествующего нарицаемии, неуместно; ибо в множественном числе отвлеченной формы склонения причастие имеет только одно и». Конечно, не в русском наречии: одинаковая форма причастия с окончанием на ги встречается во многих местах летописи. «…Придоша отъ скуфъ, рекше отъ козаръ, рекомии болгаре». В Никоновском списке и Степенной книге читаем: «Роди же нарицаемии Руси». Норци, норцы — по всей вероятности, не что иное, как искаженное или небрежно сокращенное новгородьци. На это чтение указывает как смысл Несторовой этнографии славянских племен, так и сохранившаяся в варианте иноверци буква в. Значение Несторовых слов было бы следующее: «Въ числе сихъ же 72 народовъ, былъ народъ словенский, отъ племени Яфетова, такъ называемые (ныне) Новгородцы» или «такъ назвавшиеся (впоследствии) новгородцы, кои суть и словене». Тому, кто знаком с одинаковым у всех народов стремлением древних летописцев к прославлению своего племени перед другими, не покажется странным это притязание нашего летописца на старшинство своих ильменских славян.

2. Первородное славянское племя, говорящее первородным словенским (церковным) наречием, имеет в Европе только два центра: словенскую Русь и дунайских словен. Все прочие славянские племена выродки от словен.

По переселении на Дунай словенское племя распадается на две части. Одна, отказавшись от словенского имени и от словенского языка, превращается в мораву, чехов, хорватов, сербов, хорутан, ляхов. «По мнозехъ же времянъхъ сели суть словени по Дунаеви, где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. Отъ техъ словенъ разидошася по землте и прозвашася имени своими, где седше на которомъ месте яко пришедше седоша на реце имянемъ Морава и прозвашася морава, а друзии чеси нарекошася; а се ти же словени хровате белии, и серебь, и хорутане. Волхомъ бо нашедшемъ на словени на дунайския, седшемъ въ нихъ и насмящемъ имъ, словени же ови пришедше седоша на Висле и прозвашася ляхове, а отъ техъ ляховъ прозвашася поляне, ляхове друзии лутичи, ини мазовшане, ини поморяне».

Другая половина первородного словенского племени, сохранившая словенское имя и словенский язык, подразделяется, как сказано, на два центра:

а) Словене ильмено-днепровские. «Тако же и ти словене пришедше и седоша по Днепру, и нарекошася поляне, а друзии древляне, зане седоша въ лесехъ; а друзии седоша межю Припетью и Двиною, и нарекошася дреговичи; иши седоша на Двине и нарекошася полочане, речьки ради, яже втечеть въ Двину, имянемъ Полота, отъ сея прозвашася полочане. Словени же (пришедше з Дуная) седоша около езеря Илмеря, прозвашася своимъ имянемъ, и сделаша градъ, и нарекоша и Новъгородъ; а друзии седоша по Десне, и по Семи, по Суле, и нарекошася северъ». Этим русским словенам Нестор не дает отдельного народного имени как вследствие принятой им системы происхождения руси от варягов, так и потому, что похваляется словенским именем и происхождением своей народности. В отношении к прочим славянским народностям русские племена словене, как в отношении к норвежцам и датчанам все шведские племена шведы; на Руси словенами именуются только одни новгородцы, как в Швеции шведами одни только населенцы собственного Swealand, Swithiod.

b) Словене дунайские. «Словеньску же языку, якоже рекохомъ, живущю на Дунай, придоша отъ скуфъ, рекше отъ козаръ, рекомии болгаре, седоша по Дунаеви, населници словеномъ быша. Посемъ придоша угри белии, наследиша землю словеньску». Эти дунайские словене, эта словенская земля на Дунае, остаток от первородного словенского племени после выселения в Русь другой его половины. Нестор, видимо, дорожит одноименностью и родством своих ильменских словен с дунайскими, учениками апостола Павла. Вот почему он пишет: «Словени же пришедше з Дуная седоша около озера Илмера». В Никоновском списке сказано, что перед избранием варяжских князей словене долго спорили между собой о выборе; одни предлагали козаров, другие полян, дунаичей и варягов; некоторые единоземцев своих «и бысть о семъ молва велия». Здесь, кроме исторического убеждения, действовало и предание о Дунае (преимущественно русское), как о святой словенской реке; и доныне воспоминания о Дунае живут в припевах народных песен у нас и у венгерских русинов.

 

III. Основные причины призвания

Вопреки положительному сказанию летописи Шлецер не допускает призвания князей в смысле правителей. «Люди, — говорит он, — возвращенные к дикой свободе, и, может быть, подобно далекарльским крестьянам столь же мало знавшие, что такое значит король, не могли вдруг и добровольно переменить гражданское свое право (civitas) на монархическое (imperium). Они искали только защитников, предводителей, сберегателей границ (по-исландски Landvarnarmenn) в случае прихода новых грабителей». Мы не узнаем отсюда, ни в каком качестве, на каких правах и условиях были призваны эти Landvarnarmenn'ры; ни вследствие каких логических побуждений славяне и чюдь, выведенные из терпения жестокостью и насилиями норманнов, сначала изгоняют своих притеснителей, а потом, опасаясь возвращения изгнанных, призывают их сберегателями своей безопасности. Эверсу не стоило большого труда опровергнуть эту теорию; если бы выведенные Шлецером положения принадлежали и самому Нестору, историк имел бы полное право отбросить их, как противные исторической вероятности и здравому смыслу; что же, когда они только плод шлецеровского воображения! Приводимые из истории других народов мнимые примеры подобных призваний убеждают нас только в одном, а именно, что факт призвания, каковым он представлен у Шлецера, явление беспримерное в истории народов древних и новых. Британцы призывают англосаксов на помощь против пиктов и скоттов, не против самих себя. Жители Руана, изнемогая от набегов Гастингса, угрожаемые нападением от норманнов Роллона, лишенные, наконец, всякой надежды на помощь от короля Карла, решаются признать над собою власть Роллона, с тем, чтобы он защищал и судил их по праву. Это более или менее история всех беззащитных, к сдаче принужденных людей; но что общего между жителями Руана, ожидающими погибели от двух, уже остальной землей овладевших врагов, и победными, только что от ига освободившимися племенами славян и финнов? Об отличии между сдачею Руана и призванием варяжских князей можно судить по последствиям той и другого. Роллон владеет Нормандией на правах завоевателя; земля побежденных размежевана по веревке; товарищи Роллона делят между собой города и деревни; прежние владельцы изгоняются или становятся вассалами новых. Знает ли русская история о подобных явлениях? Допуская причину, норманнская школа не вправе отделять ее от последствий.

Круг, принимающий призвание князей, ссылается на герулов и указывает на отправленное ими посольство из Мизии в Скандинавию, чтобы избрать себе там властелина из царского рода. Но герулы и скандинавы были одного племени, одного языка. Славянские народы были не менее германских привержены к своей национальности. Мы не видим, чтобы славяне балтийские, бывшие в несравненно теснейших против Руси то враждебных, то дружеских отношениях к норманнам, призывали их княжить над собой; венды платят дань германскому императору, князья их ездят за решением споров в Компьень; но ни венды, ни чехи, ни другие славянские племена не просят князей у своих врагов германцев, норманнов, аваров. В эпоху позднейшую, когда по мере возрастающего образования должна была усилиться в людях привязанность к родной почве, киевляне грозят Ярославичам покинуть Киев и уйти в Грецию; и мы знаем, что вообще подобного рода выселения были в духе славянских народов. Не решились ли бы скорее словене и кривичи выселиться из Новгорода, Изборска или Полоцка (допустив вероятность ничем не оправдываемого в них панического страха от изгнанных варягов), нежели «подвергнуть себя снова игу тиранов раздраженных, или искать в них самих защитников против их самих»?

Сознавая основательность этого возражения, Погодин полагает, что были призваны не изгнанные в 859 году (?), а особое норманнское племя, варяги-русь «известное им (славянам и финнам) вероятно более других, вследствие каких-нибудь предыдущих обстоятельств, напр., торговли, которую искони производили новогородцы на море Балтийском» и пр. Я не думаю, чтобы в призвании того или другого норманнского племени могло быть существенное различие; самое призвание не могло слишком разниться от завоевания. Как бы то ни было, если принять с большинством норманистов, что варяги-русь были шведские россы, обитавшие на ближайшем к новгородским словенам и чюди упландском береге, на так называемом Родене, выходит, что варяги-норманны, имевшие дань на словенах, чюди и пр. и изгнанные в 862 году, принадлежали к дальнему; менее известному племени; роденские же шведы, наши соседи, жили с нами в согласии, почему и призваны княжить над нами! Где же тут историческая вероятность и логика?

Ни Круг, ни г. Куник не обращают особого внимания на вопрос о причинах призвания; последний (несмотря на заглавие своей книги) едва ли не принимает чистого норманнского завоевания.

Г. Соловьев не отвергает предания летописи; но, основываясь преимущественно на словах Нестора «и почаша сами въ собе володъти; и не бе въ нихъ правды, и въста родъ на родъ, быша въ нихъ усобиц, и воевати почаша сами на ся», полагает, что до призвания князей общественное устройство славянских племен на Руси не переходило еще родовой грани… веча, сходки старшин, родоначальников не могли удовлетворить возникшей общественной потребности, потребности наряда… чему доказательством служат усобицы родовые, кончившиеся призванием князей. Целью призвания, говорит он далее, было установление наряда, нарушенного усобицами родов: «Роды, столкнувшиеся на одном месте и потому самому стремившиеся к жизни гражданской, к определению отношений между собою, должны были искать силы, которая внесла бы к ним мир, наряд, должны были искать правительства, которое было бы чуждо родовых отношений, посредника в спорах беспристрастного, одним словом третьего судью, а таким мог быть только князь из чужого рода».

Взирая на причины призвания варяго-норманнских князей как на естественное следствие тогдашнего положения славянских племен, а на самый факт призвания как на явление исторически необходимое, г. Соловьев забывает, что этот факт (если допустить норманнство варяжской Руси) является случаем беспримерным, единственным в истории народов, тогда как причины его (беспорядки и смуты вследствие родовых усобиц) существуют в данную эпоху и при тех же самых условиях у всех известных народов. Что Нестор говорит о восточных славянах в IX веке, то самое говорят Дитмар, Адам Бременский, Гельмольд о западных; его слова «и не бе въ нихъ правды, и въста родъ на родъ» представляют живую картину состояния вендских племен в конце XII столетия; между тем вендские славяне не призывают князей от норманнов или от немцев. Каким образом (при относительно меньшей степени образования) является у восточных славян в девятом веке политическая потребность наряда, выражающаяся призванием князей от чужого народа, неизвестная при одинаковых условиях западным славянам XII? Может ли народ или общество, желающие князя миротворца и судью, обратиться к князьям чужого, враждебного племени, не знающим ни языка, на котором должны выслушать притязания родов, ни права, по которому судить своих подданных? Заметим, что у г. Соловьева, несмотря на его теорию славяно-чюдского союза, дело идет здесь об одних только славянских племенах; при участии финнов в призвании являются новые, неразрешимые затруднения. Между славянами и финнами не может быть речи о столкновении родов на одном месте, о возникшем отсюда стремлении к жизни гражданской, к определению отношений между собою и пр.; а только о столкновении двух разнородных и враждебных народностей, историческом явлении, всегда и везде вызывавшем не призвание одного общего князя, а кровопролитные войны, завоевания, истребление одного народа другим. Самое стремление к новому порядку вещей, к переходу из патриархального состояния в политический быт понятное (в смысле проводимой г. Соловьевым теории) у славянских народов, оказывается произвольной мечтой историка относительно финских племен; подобные стремления в народах не исчезают; а о чюдских населенцах Руси сам г. Соловьев замечает, что еще в XIII веке они оставались на той же ступени гражданственности, на какой, по его мнению, славянские племена дреговичи, северяне, вятичи находились в половине IX века; жили особными и потому бессильными племенами, которые, раздробляясь, враждовали друг с другом. Наконец, дозволяет ли историческая вероятность допустить в славянах и финнах IX столетия странное убеждение, что норманнские конунги, призванные со своими родами или дружиною, явятся не завоевателями, а миротворцами?

Норманнская теория не объясняет ни причин, ни последствий призвания; и те, и другие чисто славянского свойства; для настоящего их уразумения необходимо предварительное указание на те, всем славянским народам общие условия их внутреннего организма, из случайного развития которых вышло, по нашему мнению, дело призвания. Только посредством аналогического сравнения известных явлений общеславянского быта с одинаковыми явлениями в быте доваряжской Руси можно извлечь из скудных известий Несторовой летописи сокрытые в ней намеки на то особое состояние восточных славянских племен, которое во второй половине IX века вызвало их к избранию князей из иноплеменного, хотя и славянского рода.

Два основных факта проявляются во всех славянских историях; это, с одной стороны, особое преобладание родового и религиозного старшинства в отдельных племенах; с другой, утвержденное на понятиях о родовой собственности значение княжеского достоинства.

Совокупность родов образует племя; совокупность племен землю. Понятие о земле неразлучно у славян с понятием о народности; Cechy и Ceska zeme, Morawa и Morawska zeme, Русь и Русская земля означают вместе народ и землю. При общей основе их организма, отношения как родов, так и племен определяются законами старшинства. Каждый род в племени, каждое племя в земле составляют особый мир; старшинство в отношениях родов и племен получает значение благородства и власти, прямой источник раздоров, нередко взаимной ненависти племен. По свидетельству безымянного биографа св. Отгона, юлинцы, уважая старейшинство и благородство щетинян, не решались принять христианства без предварительного их согласия. По мере размножения родов и племен, на основании особых родовых отношений образуются союзы (таковы у прибалтийских славян союзы оботритов и лутичей), постоянно изменяющие свой состав и значение вследствие вольного или вынужденного перехода племен от одного союза к другому. Отсюда беспрерывные изменения в этнографии и самой ономастике западных славянских племен у Эйнгарда, Дитмара, Адама, Гельмольда, Видукинда и других. Как у нас дулебы переходят в бужан, а бужане в волынян, так Эйнгардовы велетабы в Дитмаровых лутичей. Имена линонов, смельдингов и бетенцев сменяются именами варов или вукраинцев и абатаренов. Вукраинцы переходят у Гельмольда в вагиров; изменения, вызываемые временным преобладанием одного племени над другим, иногда слиянием двух или нескольких племен и свидетельствующие о вечном состоянии брожения в самобытно развивающихся славянских народностях. Делению на племена и союзы отвечает деление на религиозные обедиенции; старшинству племенному старшинство теократическое. В Гельмольдово время теократическое первенство над всеми славянскими племенами принадлежало Арконе и Руе. Вражды племенные вызывают религиозные и наоборот; нередко и самое понятие о княжеской власти определяется теократическим значением или старшинством племени или города. Премыслид, владевший вышеградским столом, был ipso facto законным князем Чешской земли.

Князьями начинается история всех славянских народов. У хорватов пять братьев: Клюкас, Лобель, Козенец, Мухло, Хрват и две княжеские сестры, Туга и Буга. У сербов два брата неизвестных по имени; у хорутан Борут; в биографии св. Руперта упоминается о «Carentanorum rege» около 684–718 годов. У ляхов Попел; у чехов Чех, Само, Крок и т. д. Напрасно навязывают славянам первоначально демократический быт. «Сей народ, — говорит Карамзин, — подобно всем иным, в начале гражданского бытия своего не знал выгод правления благоустроенного, не терпел ни властелинов, ни рабов в земле своей, и думал, что свобода дикая, неограниченная, есть главное добро человека». Это мнение не основано на изучении коренных законов исторического быта славянского общества; в превратности толкования приводимых ему в доказательство мест иноземных писателей удостоверяют положительные, исторические факты, засвидетельствованные этими же писателями или их современниками. Понятно, что при множестве однородных князьков, деливших верховную власть между собою, при княжеских съездах, определявших права их, при городских вечах и пр., внутреннее устройство славянских племен не отвечало понятиям византийцев о монархии, в греческом смысле единодержавия. В самом деле, славянские племена признавали власть не одного лица, а всех членов княжеского рода. От Прокопьева современника императора Маврикия (582–602) узнаем мы настоящее значение этого мнимого демократизма славянских народов. «Non fuerit inconveniens, — говорит он о славянских князьях — aliquos eorum trahere in partes suas, vel persuasionibus, vel largitionibus… ne se omnes hostiliter jungant, et, subunius imperium concedant)». Выводить из Прокопьевых слов демократическое устройство славянского общества так же неверно, как основывать мнение об отсутствии у славян княжеской власти на известии Константина Багрянородного об управлении далматских славян не князьями, а старейшинами и жупанами. Это плохо понятое, а может быть, и переписчиком искаженное место Константина, поясняется соответствующим ему в летописи продолженного Феофана; по словам ее, все эти народы управлялись собственными князьями еще до крещения при Василии Македонянине. Сам Константин свидетельствует о существовании князей и княжеских родов у всех славянских племен при первом их появлении в истории.

Как в VI веке Прокопий, так в XI Дитмар свидетельствуют не о демократическом устройстве славянского общества, а об основном начале славянской гражданственности, о начале родовом, в его применениях к княжеской власти. Из современных германских источников нам известно существование княжеских родов у лутичей уже в VIII веке; у оботритов эти роды ведутся в непрерывной связи от конца VIII до конца XII столетия. У чехов Козьма Пражский пересчитывает до времен исторических, т. е. от Крока (VII век) до Боривого I десять князей, наследственных обладателей Чешской земли. Самые историки, утверждающие свое мнение о первоначально демократическом быте славянских народов на неверно толкуемых свидетельствах писателей X, XI и XIII столетий, сознают развитие у них монархического и аристократического начала уже в VI и VII веках.

Под какими бы названиями ни являлись эти властелины (у большей части славянских племен князья; у славян диоклейских великие жупаны, переходящие потом в королей), основные начала и права княжеской власти одинаковы у всех славянских народов; у всех повторяются известные нам явления русской истории, при князьях варяжской династии. Владение сообща родовым наследием под верховным управлением старшего в роде или семье, коренное общеславянское право, существующее и доныне у черногорцев, сохранившееся у чехов до XVII столетия. Отсюда встречающееся только у славян выражение дедина (у поляков dziedzictwo; у чехов dedina) для обозначения общего родового наследия; отчина уже выдел из общего достояния, основанный на частном приобретении, в строгом смысле нарушение права дедины. На применении к управлению землею этих органических законов славянской семьи утверждается значение княжеской власти в славянском мире. Все князья члены одного рода; обладание землею составляет нераздельную родовую собственность; великий князь означает старшего в роде.

Самая теогоническая система языческой Славянщины основана на законах родового начала, в их применении к верховной власти богов, небесных князей; славяне, по свидетельству Гельмольда, признавали одного верховного бога, родоначальника всех других богов, а их исполнителями порученных им должностей, так что, происходя от него, они были тем сильнее, чем ближе родством к всемогущему богу богов. Утвержденное на одних и тех же патриархальных началах старшинство родов, племен, религиозных объединений и городов не противоречит идее о княжеском полновластии, а только довершает органическое здание славянского общества. Славянский князь полный хозяин в земле; но над княжеской властью есть древний обычай, закон, правда. Выдающиеся отсюда славянские особенности, мирские сходки, веча, советы старшин, могут представляться в исключительно демократическом виде только неславянским или предубежденным историкам.

Как из начала родового и религиозного старшинства племен вражды племенные, так из начала старшинства в родах княжеских усобицы княжеские; о тех и о других свидетельствуют летописцы всех времен и народов. Уже в VI веке главные явления всех славянских историй: вражда племен, отсутствие единодержавия, существование княжеских родов, усобицы княжеские.

История словено-русских племен должна повторить в IX веке общие всем славянским народам условия их внутреннего устройства, как их повторяет впоследствии при князьях варяжской династии. Эти русские исторические явления могут быть дознаны и определены, несмотря на сухость и неясность источников.

О состоянии Руси в эпоху призвания перед нами два мнения, отличных по выражению, но ведущих к одинаковым историческим заключениям; Шлецера о дикости, г. Соловьева о младенчестве словено-русских племен. И то, и другое воззрение вынуждено (быть может, и бессознательно) необходимостью согласовать историческую вероятность с теорией о скандинавском происхождении Руси; добровольная подчиненность славянских племен враждебному игу полудиких норманнов логически немыслима, если не представить этих племен стоящими в IX веке на несравненно низшей, против своих скандинавских властителей, степени гражданского образования.

Под влиянием этой необходимости Шлецер принимает в буквальном смысле слова летописца о звериных обычаях славянских племен, населявших в IX веке нынешнюю Россию; вследствие чего и изображает их людьми, не имевшими до 860 года политического постановления, сношения с иноплеменными, письма, искусств, религии, или только глупую религию; дикарями вроде ирокойцев и альгонкинцев и пр.

В наше время, после исследований Шафарика и трудов русской исторической школы последних десятилетий, после нумизматических открытий Френа, Савельева и других, мнение Шлецера о чрезмерной дикости словено-русских племен уже далеко не имеет прежнего значения; оно основано не на изучении фактов, не на определении настоящих законов гражданского устройства доваряжской Руси, а на ложных понятиях энциклопедической школы XVIII столетия об исторических началах народов. В девятом веке ни западные, ни восточные славяне не стояли на той низкой ступени человеческого образования, о которой, вместе с Шлецером, мечтали Гебгарди и большинство немецких, славянам враждебных, историков. Исследования, основанные на положительных фактах, утвердили за славянским языческим миром существование, в известной степени, права, торговли, городов, письма, сложной языческой теогонии, всех условий общественной жизни. Переводы церковных книг, чешские поэмы времен язычества и пр. явно свидетельствуют как о высокой степени раннего образования славянского языка, так и о его превосходстве, по развитию грамматических форм, над современными ему наречиями других, новейших европейских народов. Из беспристрастных немецких историков многие сознают сравнительное превосходство славянского над германским образованием в эпоху язычества; пораженные торговым и земледельческим благосостоянием поморских славянских земель, бамбергские миссионеры сравнивали Вендскую область с обетованной землей. «Еще в то время, — говорит граф Столберг, — когда германские племена жили только охотою и рыбною ловлею, мало занимаясь земледелием, славяне были уже искусными и трудолюбивыми хлебопашцами, готовили неизвестные немцам земледельческие орудия, ткали полотно и выделывали шерсть, промышляли и иными ремеслами. Для многих житейских потребностей, предполагающих уже высшее развитие образования, славянские языки знают туземные, определенные, чисто славянские выражения, тогда как те же предметы означены в германском языке словами, явно заимствованными из латинского; ясное доказательство, что германцы узнали их гораздо позднее от римлян». Отличались ли восточные славяне от западных особой суровостью нравов, особою невосприимчивостью начал просвещения? Мы имеем доказательства противного; уже одни торговые связи с Востоком не могли не способствовать развитию в Руси всем славянским племенам природных наклонностей к гражданственности и образованию; и если Шафарик зашел слишком далеко в представлении новгородских славян IX века народом, изнеженным роскошью и богатством, то все же основная его мысль исторически верна; в рассказах исландского севера Гардарикия времен Владимира и Ярослава представлена землей блеска и пышности; из американских дикарей Шлецера и Добровского никакое призвание не создаст Руси XI столетия. Само дело призвания (если только не извращать смысла летописи в угодность прихотям скандинавизма) обличает замечательную, не одного исследователя поразившую степень развития гражданского чувства в словено-русских (по крайней мере северных) народностях. Противополагать исторически дознанным фактам мрачную картину дикости славянских племен у Нестора или Козьмы Пражского значит не ведать духа и направления христианских летописателей средних веков; отличительная черта их, умышленное унижение всего былого, в похваление книжной образованности своего времени.

Теория г. Соловьева о состоянии младенчества словено-русских племен в IX веке утверждается на двух главных положениях: 1) отдельный, уединенный быт по родам этих племен; 2) управление родов родоначальниками, ненаследственными старшинами.

Он говорит: «Летописец прямо дает знать, что несколько отдельных родов, поселившись вместе, не имели возможности жить общей жизнью вследствие усобиц; нужно было постороннее начало, которое условило бы возможность связи между ними, возможность жить вместе; племена знали по опыту, что мир возможен только тогда, когда все живущие вместе составляют один род с одним общим родоначальником; и вот они хотят восстановить это прежнее единство, хотят, чтобы все роды соединились под одним общим старшиною, князем, который ко всем родам был бы одинаков, чего можно было достичь только тогда, когда этот старшина, князь, не принадлежал ни к одному роду, был из чужого рода».

Я оставляю покуда в стороне несколько произвольное толкование летописи; допускаю правильность выводимых г. Соловьевым из слов Нестора заключений о первобытном состоянии словено-русского общества в IX веке, но спрашиваю: на чем основан авторитет летописца в общем деле о степени образования русских племен до варягов? Он мог знать по преданиям, былинам и песням о положительных фактах, о варяжской и хазарской дани, о призвании варяжских князей, о действиях Рюрика, Олега, Игоря; но здесь перед нами не факты, а представление, какое монах XI–XII столетий себе составил об устройстве словено-русского общества в эпоху мифической древности. Почему должны мы верить на слово Нестору в вопросе, о котором так смело и решительно отвергаем свидетельство его современника Козьмы Пражского? В подобных случаях сказания летописца имеют вес только при согласии с законами исторической аналогии и правдоподобия, при подтверждении их свидетельствами современных иноземных писателей. Но, за исключением еврейской семьи, история не знает ни одного земледельческого народа в том состоянии и при тех условиях первобытности, в которых является Русь IX века у г. Соловьева. Дионисий Галикарнасский, Плутарх и другие сохранили память о началах римского общества; но в основу ему полагают не род (gens), а племя (tribus) рамнетов, составленное из тысячи родов, распадавшихся на десять курий, при совете старшин (decuriones) или сенате, во главе коего стоял князь — rex. За восемь столетий до Рюрика Тацитовы германцы являются совокупной народностью, распадающеюся на племена, с общим для всех народным правом, верховной властью, судами, сословиями. Прямых свидетельств о внутреннем состоянии Руси в IX и предшествующих веках до нас не дошло; но мы имеем известия Эйнгарда, фульдских летописателей, Видукинда и пр. о прибалтийских славянах, византийских историков о славянах болгарских и адриатических; ни те, ни другие не представлены американскими дикарями или израильтянами времен Авраама. Да и к какой эпохе относятся слова летописи, на которых г. Соловьев утверждает свою систему? Он говорит: «Что касается быта славянских восточных племен, то начальный летописец оставил нам об нем следующее известие: каждый жил со своим родом, отдельно, на своих местах, каждый владел родом своим». Летопись говорит: «Поляномъ же живущемъ особе и володеющемъ роды своими, иже и до сее братьи бяху поляне, и живяху кождо съ своимъ родомъ и на своихъ местехъ, владеюще кождо родомъ своимъ. Быша 3 братья…» и пр. Здесь речь идет не о девятом столетии, а об эпохе задолго до построения Киева. Положим, что Нестор не отличал быта полян Киевых от быта новгородцев и кривичей в эпоху призвания; историк XIX столетия не имеет права впадать в ту же ошибку, не смешивать славян времен Рюрика со славянами, у которых гостил апостол Андрей.

Я не знаю той эпохи всемирной истории, к которой можно бы отнести то состояние словено-русских племен, в котором они представляются г. Соловьеву; но только, конечно, не к IX веку. В это время нам известны не отдельные роды, живущие на своих местах без общения и связи; а словено-русский народ, отличный от прочих славянских народов по наречию, распадающийся на шесть известных племен, имеющий свои города, свое право, свое особое язычество, свою торговлю, свои общие и племенные интересы. Если вникнуть в смысл летописи, мы увидим, что в доваряжский период нашей истории принадлежат такие общественные явления, которые невозможны иначе как при соединении всех словено-русских племен в одно гражданское целое. Эта история знает при самом начале своем князей, воевод, бояр, княжих мужей, денежные пени, налоги, пошлины, права наследства; не говоря уже о тех многочисленных юридических постановлениях и лицах, о которых упоминается в Русской Правде и большая часть коих была, без сомнения, исконным достоянием словено-русского общества. Возможны ли эти учреждения при том состоянии первобытности русских людей, какое предполагает г. Соловьев? Или, в самом деле, это явления позднейшие? В таком случае должно указать на их происхождение. Норманнская школа, если и не для пояснения народного русского быта, о котором она никогда не заботилась, но из этимологических видов выводила князей, бояр, тиунов, грид, мечников, ябетников, вирников, метников, огнищан, смердов, людей, обла и пр. и пр. из скандинавского источника; это понятно; по крайней мере, последовательно. Принимая славянские племена в IX веке за разъединенные стада человекообразных существ, еще не дошедших до понятий о Боге и о княжеской власти, она вносила к ним все учреждения германо-скандинавского общества; даже самый скандинавский язык. Конечно, все это неверно и даже смешно; но для допускающих норманнское происхождение варяжских князей естественно и логически необходимо; так естественно и логически необходимо, что в продолжении ста слишком годов весь ученый славянский и не славянский мир верил в норманно-русских больярлов, гирдменнов, ейн-гандинов, лидов, смаердов, танов, думансов и т. д.; и только недавно г. Срезневский покончил с этой этимологической мистификацией. Варягами ли (т. е. как увидим, западными славянами) занесены к нам все общественные учреждения и звания, о которых упоминается в первые два века нашей истории? Иные, конечно; но далеко не все, далеко не большая часть их. Как на западе славянские земли делятся на союзы оботритов и лутичей, моравов и словаков, так шестиплеменная земля на востоке распадается на словен и на южную Русь. Прокопий, кажется, уже знал об этом делении; у Нестора связь и антагонизм Новгорода и южной Руси проглядывают в первых строках летописи. На родственной и политической связи Новгорода с Киевом и выдающихся отсюда исторических особенностях основана вся первобытная история Руси. Заметим здесь, что уже из Несторова предания о словенском происхождении шести русских племен следует заключить о племенном старшинстве Новгорода в Русской земле; от словен, по сказанию летописца, принимает Киев сначала Аскольда, потом династию Рюрика; и в обоих случаях не вследствие прямого завоевания. Еще при Всеволоде Георгиевиче (несмотря на изменившиеся отношения племен после перенесения великокняжеского стола на юг) Великий Новгород считается старшим городом на Руси: «А Новъгородъ Великый старшиньство имать княженью во всей Русьской земли»; историческое явление, далеко восходящее за эпоху призвания варягов. На юге летописец свидетельствует о племенной вражде между полянами и древлянами; Аскольд и Дир воюют на древлян; по смерти Игоря древляне домогаются власти и старшинства посредством сочетания своего князя с вдовой Игоря. Нет сомнения, что и между прочими племенами велись кровавые споры о старшинстве; о подобных, всем славянским народам общих явлениях, находим отголосок и в позднейшее время: «Непротиву же Ростиславичема бьяхутся володимерци, но не хотяще покоритися ростовцемъ, зане молвяхуть: пожьжемъ и, пакы ли посадника въ немъ посадимъ; то суть наши холопи каменьници». «Новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти якоже на думу на веча сходятся, на что же старейшии сдумають, на томъ же пригороди стануть; а зде городъ старый Ростовъ и Суждаль, и вси боляре, хотяще свою правду поставити, не хотяху створити правды Божья, но како намъ любо, рекоша, тако створимъ, Володимерь есть пригородъ нашь» и пр. И здесь опять древний обычай, остаток прежнего порядка вещей, основанного на древнеславянском праве.

Труднее, при известной скудости дошедших до нас преданий о словено-русском язычестве, указать на следы нераздельных от племенных междоусобий религиозных распрей у русских славян. В существовании самого явления не дозволяют сомневаться как законы исторической аналогии, так и засвидетельствованное летописью нерелигиозное отличие между славянскими племенами. Г. Буслаев справедливо заметил, что Нестор определительно и ясно отличает три брачных обычая; древлянский (умыкание), северский (побеги) и полянский (брак с родительского согласия). Только напрасно, думаю, видит он здесь три ступени, три эпохи в историческом развитии брака. Поляне, древляне, северяне, как одновременные поселенцы в земле, как однокровные члены словено-русской семьи, не могут быть отличены друг от друга по эпохам и периодам образования; и доныне древлянский обычай насильственного, враждебного умыкания сохранился у сербов. Здесь отличие по сектам, по религиозным обедиенциям племен, как у балтийских славян; то же самое видим и в отношении к сожжению и погребению мертвых. Радимичи, вятичи и северяне сожигали мертвых; арабские писатели и Лев Диакон свидетельствуют об обряде сожжения у руси X века; другие племена держались обычая погребения; Аскольд и Олег преданы земле; Игорь погребен древлянами. У вендов и чехов оба обряда существовали одновременно; явление, очевидно, основанное на преобладании того или другого племенного богопоклонения. По всем вероятностям, кривичи принадлежали к обедиенции ромовского жреца Криве-Кривейто; уже одним этим обстоятельством, так явно свидетельствующим о значении, какое словено-русские племена придавали религиозным вопросам, обусловливаются и необходимые последствия этого мистического направления умов; и при отсутствии прямых исторических указаний очевидно, что разнообразие религиозных обрядов и сект вызывало религиозные усобицы на доваряжской Руси, как их заведомо вызывает в земле балтийских славян.

Как теория Шлецера о дикости, так теория г. Соловьева о младенческом состоянии Руси в эпоху призвания необходимо ведет к отрицанию княжеской власти у словено-русских племен до варягов. Мнение это, нашедшее себе опору в неверно понятых свидетельствах двух-трех иноземных писателей о мнимодемократическом быте славянских племен вообще, стало, вместе с норманнским происхождением руси и призванием варяжских князей из Скандинавии, каноническим догматом русской истории от Шлецера до наших дней; между тем, для утверждения этого догмата приходится, как сейчас увидим, отвергнуть целый ряд исторических фактов, внесенных в Несторову летопись; отвергнуть понятие самого Нестора о значении слов князь, княжение, княжить; допустить, что русские славяне стояли несравненно ниже всех остальных славянских народностей не только по образованию, но и по самой способности к образованию; принять, наконец, что дикари, еще неспособные к самому понятию о княжеской власти, вдруг почувствовали (в соединении с другими финскими дикарями) необходимость монархического устройства и приняли от скандинавов, основанное на неизвестном скандинавам родовом начале, нераздельное управление землей одним княжеским родом.

Мы привели утвержденные свидетельством современных писателей доказательства древнейшего существования княжеских родов у всех славянских народов; в эпоху призвания мы знаем у моравских славян князей Ростислава, Святополка и Коцела; у ляхов Пястов; у чехов Премыслидов; у оботритов и лутичей потомков Дражка и Драговита; у всех княжеская власть и княжеские роды со времен незапамятных. Где причины предполагать невозможное отличие в основных формах народной жизни между славянами русскими и остальными славянскими племенами? Если бы летопись не упоминала положительно о русских князьях до варягов, и тогда бы законы исторической аналогии утвердили это основное, общеславянское явление и за словено-русским миром. Но мы не имеем недостатка в положительных, несомненных доказательствах. «Но се Кий княжаше въ роди своемъ», — говорит летопись и далее: «И по сихъ братьи держати почаша родъ ихъ княженье въ Поляхъ, въ деревляхъ свое, а дреговичи свое», и пр. «А наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю». Кий с братьями в Киеве, князь Мал у древлян, «князья подъ Ольгомъ суще» — как увидим покорившиеся остатки прежних владетельных родов — явно указывают на существование у нас, наравне с прочими славянскими племенами и при тех же, конечно, условиях, родового монархического начала.

Шлецер и г. Соловьев, каждый по-своему, толкуют значение князей и княжеского имени в летописи Нестора.

О русских князьях до варягов Шлецер даже не помышлял. Он искал аналогий Руси у американских дикарей, у далекарлийских крестьян и т. д., везде, кроме славянских племен. «Какая нужда русским, — говорит он, — до всех мелких подробностей о мизийских болгарах, моравах, дунайских словенах, вендах при Балтийском море и пр.?» На основании и вследствие исторических понятий, выдающихся из применения этого положения к изучению древнерусского быта, мы узнаем, что русские славяне в IX веке, подобно далекарлийским крестьянам при К. Сверре, еще не знали, что такое король; слово князь имело у них значение не государя, а главного супана, главного старейшины; в Лаузице оно вообще означает почтение; в нижнем Лаузице и в Богемии священник преимущественно называется кнезъ.

Эверс опровергал Шлецера примерами из Св. Писания и самой летописи; и в том, и в другой слово князь имеет постоянное значение владыки, государя; о князьях до варягов он заботился не более Шлецера. Я не знаю, до какой степени известие Торфея о невероятной дикости далекарлийцев во второй половине XII столетия понято Шлецером в его настоящем значении; но позволю себе заметить, что понятия о княжеской власти, о знаменитости рода и пр. проявляются у всех народов при первом их вступлении на историческое поприще и нисколько не предполагают необыкновенного развития общественного образования. Не говоря уже о народах древнего мира, мы знаем, из Тацита и других писателей, что германцы имели князей и старинные княжеские роды задолго до Рождества Христова. Как маркоманны и квады из родов Марбода и Тудра, так вандалы избирали своих королей из рода Ардингов; вестготы из Бальтов, остготы из рода Амалов. Мне допустят, надеюсь, что славянское племя в IX веке стояло по образованию не ниже германского в первом. Аттиловы гунны не отличались особенной утонченностью просвещения; между тем едва ли кому войдет в голову превратить Аттилу из царя в обер-супана или Landvarnarmann'а. Что же касается до религиозного значения слова князь, оно не умаляет, а усугубляет его политическое значение. Славянский князь был вместе жрецом и судьей. Как Лех Воймир в поэме Cestmir'a «Vlaslav», так у нас Владимир лично приносит жертвы богам. У древних греков, времен героических, достоинство жреца было неразлучно с княжеским званием; о готском короле Комозике читаем у Иорнанда: «Hie etenim et rex illis et pontifex ob suam peritiam habebatur et in sua justitia populos judicabat». «Слово князь, — говорит Эверс, — является без числа в летописи Нестора и при различных сочетаниях, но никогда не означает оберегателя границ, молодого дворянина или попа».

Г. Соловьев именует прежних князей до варягов родоначальниками, старшинами, князьями племен; достоинство старшин у славян, говорит он, не было наследственно в одной родовой линии, т. е. не переходило от отца к сыну; боярские роды не могли произойти от прежних славянских старшин (у Нестора князей) по ненаследственности этого звания; вот почему славянские князья исчезают с приходом князей варяжских и пр. Единственная причина, по которой словено-русские князья до варягов представлены у г. Соловьева какими-то ненаследственными старшинами-родоначальниками, заключается в том обстоятельстве, что, по его мнению, старшинство их не было наследственно в одной линии, не переходило от отца к сыну, как в быте кланов; «у наших славян князь долженствовал быть старшим в целом роде, все линии рода были равны относительно старшинства, каждый член каждой линии мог быть старшим в целом роде, смотря по своему физическому старшинству». Это, впрочем, совершенно правильное представление княжеских отношений и прав на доваряжской Руси, очевидно, взято г. Соловьевым из примера отношений между князьями Рюрикова дома в XI, XII и последующих веках; и у них старшинство не переходило от отца к сыну, не было наследственно в одной родовой линии; следует ли отсюда превращать их в ненаследственных старшин? Где отличие между прежними князьями и Ярославичами, Ольговичами, Мономаховичами? Или одно и то же проявление родового начала в быте доваряжских и варяжских князей принимает по надобности название «ненаследственности старшин» или «права князей на дедовское наследство»? Одно из двух: или прежние князья были временными, на известный срок или пожизненно избираемыми старшинами, без внимания к роду и происхождению, как в наше время президенты Соединенных Штатов; или они были наследственными князьями в славянском значении этого слова, в смысле Премыслидов, Пястов, Рюриковичей. Мы видели наследственных, однородных князей у всех славянских племен с времен незапамятных. Обратимся к Нестору. Только в двух местах летописи говорит он прямо о князьях до Рюрика: «Но се Кий княжаше въ роде своемъ» — «И по сихъ братье почаша родъ ихъ держати княженье въ поляхъ, въ деревляхъ свое» и пр. Мне кажется, эти слова не допускают двух толкований, особенно, если к ним применить то специальное, строго определенное значение, какое всегда имеют у летописца выражения князь и княжить; здесь перед нами уже, конечно, не ненаследственные старшины, а князья, княжеские роды в полном смысле этих выражений во всех местах летописи, у всех славянских народов. Не иначе понимали сказаний Нестора и позднейшие составители летописей; особенно замечательна так называемая Густинская летопись по верности взгляда на его определение доваряжской Руси.

Представителем значения в летописи и в истории доваряжских князей на Руси является древлянский князь Мал около половины X века. Он не норманн, не варяг; он единственный, нам известный по имени, не покорившийся вяряжской династии князь от прежних словенорусских князей. Г. Соловьев не признает его князем всей Древлянской земли: «По всему видно, — говорит он, — что он был князь коростеньский только, что в убиении Игоря участвовали одни коростеньцы под преимущественным влиянием Мала, остальные же древляне приняли их сторону после, по ясному единству выгод; на то прямо указывает предание; „Ольга же устремися съ сыномъ своимъ на Искоростень градъ, яко те бяху убили мужа ея“. Малу, как главному зачинщику, присудили жениться на Ольге; но, повторяем, ниоткуда не видно, чтоб он был единственным князем всей Древлянской земли; на существование других князей, других державцев земли, прямо указывает предание в словах послов древлянских: „Наши князи добри суть, иже распали суть Деревьску землю“; об этом свидетельствует и молчание, которое хранит летопись относительно Мала во все продолжение борьбы с Ольгою». Что именно хотел сказать г. Соловьев этим не совсем понятным объяснением, угадать мудрено; по всему видно, что Несторов Мал никак не ложился в принятое им представление о доваряжских князьях на Руси. Одни коростеньцы, говорит он, участвовали в убиении Игоря под влиянием Мала? Но не все же древляне, от первого до последнего, могли убивать киевского князя в одно данное время. Ольга пошла на Коростень? Но куда же ей было идти? Слова древлянских послов доказывают существование, кроме Мала, других князей, державцев Древлянской земли? Без сомнения. Как Изяслав Ярославич не был единовластцем в Русской земле, а только киевским, т. е. старшим русским князем, так и коростеньский князь Мал в отношении к прочим древлянским князьям, своим родичам. История Мала свидетельствует до очевидности как о старшинстве Коростеня между древлянскими городами, так и о старшинстве Мала перед прочими князьями-родичами Древлянской земли. Древляне, посланные к Ольге, договариваются от имени всей Древлянской земли, не одного Коростеня. «Посла ны Деревьска земля, рекуще сице: мужа твоего убихомъ, бяше бо мужь твой аки волкъ восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю; да пойди за князь нашь за Малъ; бе бо имя ему Малъ, князю деревьску». Не знаю, можно ли выразить яснее понятие о Мале как о старшем в роде древлянских князей. Что слова «а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю» относятся к одному, определенному древлянскому княжескому роду, разумеется само собой. Сказанием о Мале объясняется прежде выведенное о доваряжских князьях вообще: «И по сихъ братье почаша родъ ихъ держати княженье въ поляхъ, въ деревляхъ свое, а дреговичи свое» и пр. Мысль летописца ясна; ее выражения определенны; никакая софистическая изворотливость не возможет против положительно засвидетельствованного Нестором существования на Руси до варягов наследственных князей и княжеских родов наравне с другими славянскими племенами.

Были ли русские князья до варягов членами одного рода, как у оботритов и лутичей в VIII–XII веках, как Премыслиды у чехов, как впоследствии у нас Рюриковичи? При начале вероятно; эпоха призвания застает княжеские роды уже в полном расстройстве. Несомненно кажется деление Руси на два родовых княжеских центра (так было и у вендских славян), соответствующих ее древнейшему племенному делению на словен и на собственную южную русь. Вследствие не дошедших до нас и, вероятно, до самого Нестора исторических переворотов, каждое из южных племен является у него уже отдельным княжением; мы видим то же самое и на Руси XIII столетия; Русь разделяется на несколько независимых княжеств, из которых каждое имеет своего великого князя и своих удельных князей. Северный центр обозначен яснее по волостям. Я повторяю, с надлежащими по моему мнению объяснениями, слова летописца: «И по сихъ братья держати почаша родъ ихъ княженье въ поляхъ; въ деревляхъ свое, а дреговичи свое, а соловени свое въ Новегороде, а другое (т. е. словене держали другое княжение) на Полоте, иже полочане. От них же (т. е. от словен же имели свое княжение) кривичи, иже седять на верхъ Волги, и наверхъ Двины, и наверхъ Днепра, ихъ же градъ есть Смоленскъ; туда бо седять кривичи, таже северъ отъ нихъ».

Этих слов нельзя, кажется, понять иначе ни в грамматическом, ни в историческом смысле. Шлецер переводит неправильно и произвольно. Он говорит: «Также дреговичи, словене новгородские и полочане, сидящие на Полоте, имели каждый свое особое княжение». Слова «и другое на Полоте» относятся очевидно к словенам; одно княжение в Новгороде, другое в земле полочан, вот смысл Несторовых слов. Иначе ему следовало бы сказать: «А полочане свое на Полоте».

Далее у Шлецера «отъ сихъ (в сторону?) сидятъ кривичи на Двине» и пр. У Нестора сказано «отъ нихъ же кривичи иже седять». По какому праву выпускает Шлецер слово иже? Между тем, все значение Несторовой мысли заключается в этом слове. От словен же, говорит он, имели свое княжение и остальные кривичи, те, что сидят наверх Волги и пр., т. е. кривичи смоленские. Кривичи у Нестора делятся на полоцких («а первии насельници въ Новъгороде словене, Полотьски кривичи» и пр.) и смоленских. Кривичи полоцкие — те же словене как по происхождению, так по языку и по имени; они стоят в летописи под именем полочан в числе племен, говорящих особым словенским наречием; смоленские, вероятно, смешанные с литвой или ляшскими племенами, не упоминаются в исчислении шести словенских племен; новое доказательство в пользу вышеприведенного мнения Касторского, что имя кривичей не этнографическое, а служило отличием тех племен на Руси, которые в религиозном отношении признавали власть ромовского жреца Криве-Кривейто. Полоцкие кривичи (вернее, полочане) единоплеменники словен новгородцев, участвуют в призвании варяжских князей; Трувор садится в их старшем городе Изборске «а то ныне пригородокъ псковский, а тогда былъ въ кривичехъ больший городъ». Мы не имеем ни малейшего повода принимать ни старейшинство Полоцка перед Изборском, ни завоевания Синеусом мери и муромы; Трувором Полоцка. Это мнение основано единственно на опущении в летописи мери и муромы в числе призывавших племен; Полоцка в числе городов Рюрика, Синеуса и Трувора в первую минуту призвания. Но если придерживаться буквально слов летописца в тех местах, где он ясно выражается в общем смысле, каким образом объяснить его молчание об Изборске в числе городов, перешедших к Рюрику после Трувора? Все эти города, иные как чисто словенские, таковы Изборск, Псков, Полоцк; другие как словенские поселения в финских землях: Белоозеро, Ростов, Муром, входят в состав северных волостей и по смерти двух братьев поступают в единую власть старшего, Рюрика. «По дву же лету Сунеусъ умре, и брать его Труворъ, и прия власть Рюрикъ; и раздая мужемъ своимъ грады, овому Полотескъ; овому Ростовъ, другому Белоозеро». О смоленских кривичах мы знаем наверное, что они не участвовали в призвании, и Рюрик не сажает у них своих мужей; что, между тем, их земля была действительно уделом новгородского княжения, видно не только из слов летописи «отъ нихъ же кривичи, иже седять наверхъ Волги» и пр., но также из действий Олега и предания Несторова: «Поиде Олегъ… и приде къ Смоленьску съ кривичи (разумеется полоцкими) и прия градъ, и посади мужь свой». Выражение прия не допускает мысли о завоевании; так выше «и прия власть Рюрикъ». Замечание летописца «и приде къ Смоленьску съ кривичи» указывает на добровольную сдачу; вероятно, смоленские кривичи состояли к полоцким в отношениях младшего племени к старшему. Олег принял Смоленск от имени и по праву новгородского (в теснейшем смысле полоцкого) княжича Игоря. Наконец, у Шлецера: «На северъ отъ нихъ у Белаозера сидитъ весь» и пр. Здесь, посредством произвольной пунктуации, Шлецер соединяет не менее произвольно два совершенно отдельных предложения, а под словом «северъ» разумеет ошибочно «на северъ». Я замечаю: 1) Нестор всегда упоминает о северянах в исчислении словенских племен; опущение их в этом месте было бы непонятно; 2) «таже северъ отъ нихъ» по-русски не значит «на Северъ»; 3) как в этом, так и в следующем за ним тотчас месте северяне означены под собирательной формой «северъ»: «Се бо токмо словенескъ языкъ въ Руси: поляне… северъ» и пр. Из Несторовых слов должно заключить, что в прежние времена северяне принадлежали к новгородскому княжеству, т. е. что их область была волостью княжеского рода, имевшего свой стол в Новгороде. Имя северян указывает на северную колонию; Новгород Северский так назван в память о Великом Новгороде. При повествовании о расселении племен северяне также приводятся в связь с новгородцами; Нестор как бы указывает на них, в смысле словенской (новгородской) колонии: «Словени же седоша около езеря Илмеря, прозвашася своимъ имянемъ, и сделаша градъ, и нарекоша и Новъгородъ, а друзии седоша по Десне, и по Семи, по Суле, и нарекошася северъ». В обоих местах упоминается о северянах не по географическому их положению, после полян и древлян, но по родственному, после новгородцев-словен. Не случайным образом соединяет летописец северян и в религиозном отношении с ляшскими племенами, радимичами и вятичами. «И радимичи, и вятичи, и северъ одинъ обычай имяху», а о сожжении мертвых «еже творятъ вятичи и ныне». Северяне были от новгородцев; а Новгород, как увидим, состоял уже задолго до Рюрика в особых отношениях к вендскому западу. И впоследствии вятичи принадлежали к Черниговскому (Северскому) княжеству. По всему видно, что Нестору были хорошо известны отношения княжений и племен на доваряжской Руси. Вполне верно замечает по этому предмету г. Срезневский: «На правах древних княжеских родов основано первое деление Руси на волости; в роде Рюрика оно только повторилось, уже утвержденное древним обычаем».

Как на Западе, так и у нас, основанное на патриархальном начале господство княжеских родов должно было непременно вести к усобицам княжеским. Мы уже видели, что об этих усобицах, как об общеславянском факте, свидетельствуют все иноземные писатели. Об этих усобицах сохранилось предание и в позднейшее время. «Не можемъ знати, въ кая времена и лета княжаше сей Кий, и колько летъ княжи, и какова дела и строения и брани его быша, или кто по немъ княжи, имеяше ли сына, или не, и колико леть по немъ премину до великаго князя Рурика, его же бояре Асколдъ и Диръ княжаху въ Киеве; о томъ бо писания не имамы, токмо се вемы, яко по смерти сихъ братий многая нестроения и междособныя брани быша, возста бо родъ на родъ». Нестор знал, разумеется, более составителя Густинской летописи об эпохе до Рюрика, по крайней мере, по народным преданиям, песням и пр., и если его летопись не представляет нам подробностей о быте и об отношениях прежних князей, это должно отнести не к одному неведению летописателя. Сухость известий, а иногда и умышленное его молчание о княжеских родах до варягов понятны; новая династия боялась воспоминаний и переворотов. Как у подозрительных греков, так и у нас не терпели князей из чужого рода. Из благочестия Нестор молчит о язычестве; из осторожности о прежних князьях, о судьбе, постигшей Мала и древлянский княжеский род после Ольгиной мести и пр. Предание о Вадиме и о восстании новгородцев дошло до нас только в одном, позднейшем списке летописи.

Ни законы исторических аналогий, ни положительное свидетельство наших летописей, ни, как увидим, самый ход и развитие начальной русской истории не допускают уединения словено-русских племен от общих органических условий славянской жизни. Шлецер удивлялся, каким образом Шторх, ученый человек, сведущий в немецкой словесности, мог напасть не только на неученую, но и уродливую мысль о торговле России с Востоком в VIII столетии, мысль, говорит он, которая, конечно, опровергала бы все, что до сих пор о ней (о России) думали. Нам известно теперь, что эта торговля восходит не к VIII, а к VII столетию, а может быть, и далее. Что арабские монеты в отношении к торговле, то самое в отношении к гражданскому развитию и быту доваряжской Руси, ее непременная аналогия с остальными славянскими племенами, засвидетельствованные в ней летописью общеславянские гражданские учреждения, положительные указания Нестора на существование княжеских родов в древней Руси, ход и развитие русской истории в последующие эпохи. Отвергать совокупность этих явлений так же неверно, как представлять наше древнее язычество еще неразвившимся до поклонения богам; Перун и Волос в мифологии имеют значение Кия и Мала в истории; г. Соловьев, не допускающий князей на Руси до варягов, не имеет права отвергать, основанного на его же учении мнения г. Кавелина об отсутствии у наших предков-язычников понятия о богах и теогонической системы. Вообще все эти представления о дикости и младенчестве древних, оседлых народов берут свой источник в ложном понятии о законах нравственного организма человека, в неверной точке сравнения прошедшего времени с настоящим. Грекам времен Гомера было неизвестно письмо; между тем герои Троянской войны не были ни ирокойцами, ни альгонкинцами. Оседлое русское племя, имевшее города и торговлю (несравненно более развитую, чем остальные славянские племена), не могло в органическом развитии своем отстать на несколько столетий от прочих ему однокровных народностей. Как у них, так и на Руси патриархальному началу следовало проявиться (и оно действительно проявляется), с одной стороны, в особом значении родового и племенного старшинства, вызывающем вражды племенные и религиозные; с другой, в утвержденном на понятиях о родовой собственности значении княжеских родов и власти, вызывающем усобицы княжеские.

После всего сказанного до сих пор о характере словено-русского быта до варягов мы считаем себя вправе заключить: будь призвание князей проявлением в словено-русских племенах потребности перехода от родового или, как другие хотят, общинно-семейного быта в гражданский, следы этого перехода отозвались бы в каждой строке летописи; но где они? Где намек на Рюрика, Олега, Игоря, Святослава как на миротворцев, посредников между враждующими родами или общинами? Как до Рюрика, так и при князьях варяжской династии начальная история знает одни только племена. Ольга идет по Древлянской и Новгородской земле, уставляя уставы, уроки и дани; о примирении родов, общин, старейшин нет и помину. Представление, какое иные из наших исследователей себе составили о внутреннем устройстве доваряжской Руси, взято, по их собственному сознанию, из примеров позднейшего времени, указывающих, говорят они, на древний быт племени, а не на последующие нововведения. Но по учению тех же исследователей, варяжские князья призваны именно для нововведений. Находя на Руси XII–XIII столетий те самые учреждения, для безотлагательной отмены которых новгородцы и полочане решились на призвание князей от враждебного скандинавского племени, мы вправе предположить, что необходимость наряда, как цель, мало отвечала отчаянной попытке северных общин, как средство. Варяжские династы не только не касаются коренных постановлений словено-русского общества, но еще при первой возможности подчиняются добровольно его основным законам; Святослав делит Русскую землю между своими детьми на общих всем славянским народам правах княжеских родов. Где же новый элемент, внесенный варягами в русскую жизнь? Где отличие во внутреннем быте восточных племен до варягов и при варяжских князьях?

Я не отрицаю присутствия родового начала в коренных явлениях древнерусского быта; это начало живет и доныне в исконных учреждениях славянского мира. Но между началом и бытом есть рознь; первое допускает даже противоречащие ему постановления общегражданского свойства; при исключительно родовом или исключительно общинном быте не может быть речи ни о сословиях (а они были: бояре, гридь, огнищане); ни о городах, как отдельных центрах, при особом значении племенного и религиозного старшинства; ни о наследственности в родах княжеских и т. п. Вообще жизнь народов явление сложное, не удобоподводимое под какой-нибудь предвзятый теоретический уровень; всего менее здесь, где дело идет о народе древнем, земледельческом, бывшем, как думают не без основания, еще до Геродота в близких сношениях с греческими поселенцами Черномория. Ни в каком случае, а для нас это главное, сказание летописи о призвании князей не найдет себе пояснения в навязываемых славянам и финнам искусственных побуждениях; по учению норманистов, варяги призваны для оберегания славян и чюди от нападений балтийских пиратов, и они не оберегают их ни от каких нападений; по учению приверженцев родового и общинного устройства, они призваны миротворцами между родами и общинами; и они не мирят никаких родов или общин.

Слова летописца «и почаша сами въ собе володети; и не бе въ нихъ правды, и вста родъ на родъ, быша въ нихъ усобице, и воевати почаша сами на ся» представляют живую, всеславянскому историку знакомую картину того состояния брожения и смут, откуда вышло призвание новой династии князей. По мере размножения прежних княжеских родов, при недостатке образования и письменности терялась нить старшинства и вместе с ней идея законности; пользуясь враждами племен, разжигаемыми донельзя притязаниями одного города перед другим, на родовое и религиозное старшинство, князья находили в них неисчерпаемый предлог к усобицам; сами же, при неясности своих прав и выдающейся отсюда шаткости княжеской власти, постепенно теряли в глазах народа свое значение как владельцев земли. Нет сомнения, что вражды племен и междоусобия князей имели место и при варяжской дани; норманны и германцы, бравшие временные дани с вендских славян, хазары на южной Руси, монголы в XIII–XIV столетиях не вступались во внутреннее управление покоренных ими земель; изгнание варягов было, по всем вероятностям, нечто вроде избиения татарских баскаков в Твери при князе Александре Михайловиче. Между тем, понятно, что первое упоение торжества над иноплеменниками обнаружилось новым разгаром страстей в князьях и в народе, новыми притязаниями на старшинство родов, племен и князей; из этого хаотического состояния новгородская держава могла выйти только передачею княжеских прав в новую княжескую династию.

Эта мысль, этот факт не представляются явлением беспримерным в истории славянских народов. Наша летопись полна известий об изгнании (особенно новгородцами) одного князя для замещения его другим; мы знаем, что у вендских славян, в случае несоблюдения князем основных законов государственного устройства, народ считал себя вправе отрешать его от стола. В 819 году по настоянию оботритских бояр и нарочитых мужей император Людовик осудил оботритского князя Славомира к изгнанию, передав все права его Сидрагу Дражковичу. В 823 году лутичи изгоняют своего старшего князя Милогостя и сажают на великокняжеский стол меньшего, Сидрага Любовича. Еще в 762 году уже ославянившиеся болгары, истребив до последнего отпрыска свой древнекняжеский род Кубратичей, избирают себе в князья (впрочем, ими также вскоре убитого) Тальца. Об изгнании новгородцами, полочанами и т. д. прежних князей как предшествовавшем призванию варяжских, я надеюсь представить положительные, по возможности, доказательства в следующей главе.

Теперь, чего искали словене в своих новых князьях, куда должны были обратиться для избрания новой династии? Требования призвания определяются его причинами. Притязания прежних княжеских родов прекращались только передачей прав их в иной, высший по своему значению в Славянщине род славянских князей; потребности наряда могло удовлетворить только призвание князя, который бы владел Словенской землей и судил по праву, разумеется, словенскому. «Поищемъ собе князя, иже бы володелъ нами и судилъ по праву». Таковым не мог быть никто из южных князей; Новгород был старшим городом, его князья старшими князьями в Руси; никто из князей неславянского происхождения, ибо старшинство или благородство иноземного князя не имело смысла для словенских племен; судить же по словенскому праву мог очевидно только славянский князь, вскормленный на основных законах славянской гражданственности. «Советъ даю вамъ, — говорит новгородский старейшина, — да послете в Руськую землю мудрые мужи, и призовете князя отъ тамо сущихъ родовъ». Если бы не история и народное предание, историческая логика указала бы на поморских князей.

 

IV. Призвание

Что в IX веке новгородские словене уже издавна были в сношениях с прибалтийскими вендами, более чем вероятно. Клады куфических монет, отрываемые в прибалтийских землях от Любека до Куришгафа, доказывают положительно, что в IX, а быть может, и в VIII столетии между полабскими славянами и Дальним Востоком существовал торговый союз, коего посредниками были Русь, Хазары и Болгар. Об этих сношениях в позднейшее время свидетельствуют Мартин Галл, Адам Бременский и другие; без них непонятны известия арабских писателей о вендских славянах; двинский варяжский путь относится прямо к торговому сообщению между Русью и балтийским Поморием. Другим поводом к сношениям Новгорода с Поморием было, вероятно, религиозное первенство балтийских вендов над прочими славянскими племенами; мы знаем из Гельмольда, что на поклонение идолу Радегаста в Ретре стекались ежегодно изо всех славянских земель. Еще в конце XI столетия чехи посылали тайным образом в Аркону и Ретру за языческими наставлениями и оракулами. Каченовский и Погодин думали о колонизации Новгорода от балтийских славян; мы увидим ниже, что поселение еще задолго до Рюрика вендской колонии в Новгороде имеет неоспоримую историческую вероятность.

Мы положили конечным требованием и целью призвания высокое рождение избранных варяжских князей. Уважение к благородству и старшинству уже само по себе необходимое следствие патриархальных форм быта; оно проявляется основной чертой славянского характера во всех славянских историях. «Но се Кий княжаше въ роде своемъ» — «вы неста князя, ни рода княжа, — говорит Олег Аскольду и Диру, — но азъ есмь роду княжа». Митрополит Иларион о Владимире: «Сий славный отъ славныхъ рожьдся, благородный отъ благородныхъ, каганъ нашъ Владимеръ». Знаменитые роды у чехов восходят к временам доисторическим, к первому поселению племени в Чешской земле. О высоком значении племенного благородства и знаменитости родов у прибалтийских славян знают уже летописцы VIII и IX веков. Князья и бояре встречаются у вендов с первых годов их истории. Само собою разумеется, что значению и благородству князей отвечало религиозное значение и старшинство городов и племен; как у языческих чехов, так, кажется, и у нас, достоинство жрецов было наследственно в родах княжеских; мы видели, что у многих славянских народов слово knez было первоначально общим наименованием жреца и князя. Из сказанного выше о религиозном первенстве балтийских славян над прочими славянскими племенами, выдается и преимущество вендских князей перед русскими; на них должен был пасть выбор новгородских словен, если бы его не оправдывали и самая близость сношений и, как уже сказано, вероятная родственная связь между Новгородом и Поморием.

Не на одних вероятностях и возможностях мнение о призвании варяжских князей от балтийских славян основано (кроме фактических доказательств, о которых будет сказано в своем месте) на исторических преданиях, на убеждении летописца, его современников и потомства.

Как в конце XI столетия Аркона и Руя, так в половине IX Старгард и оботритское племя вагиров имели первенство во всей Славянской земле. Гельмольд жил и писал у вагиров; он называет их землю «nostra Wagirensis provincia»; он знает о славянах по славянским преданиям; в одном месте он говорит: «Narrant seniores Slavorum, qui omnes Barbarorum gestas res in memoria tenent» etc. Конечно, это известие об обладании родом вагирских князей землей дальнего народа как относящееся к призванию варягов, есть намек и не более; но при других исторических вероятностях такой намек получает историческое значение; он знаменателен и в сравнении с известным молчанием скандинавских саг и историй о мнимонорманнском происхождении варяжских князей.

Еще другое темное предание о выселении целого рода славянских князей из балтийского Помория в глубину Европейского материка сохранилось у арабского писателя Эдриси, известного под названием Нубийского географа. Кто знает, вследствие каких внутренних переворотов было предложено трем братьям и они решились выселиться в Русь.

Есть у нас и свои предания, предания истинно народные, выдающиеся из самого хода и смысла нашей истории. Как эта история, так и они распадаются на две категории, относящиеся к двум эпохам и фактам, отдельным друг от друга. К первой категории принадлежат предания древнейшие, собственно русские, не знающие ни летописи, ни варягов, ни Рюрика. Таково историческое предание о Русе, Чехе и Лехе, напрасно относимое к XIII столетию; о нем уже знали византийцы при Игоре; географическое, производящее Русь от реки Рось или Русы; этимологическое, выводящее имя Руси от рассеяния. Предания новейшие, относящиеся к варягам, основаны, с одной стороны, на известиях летописи; с другой, на общенародном убеждении о выходе Рюрика из земель балтийского Помория или Пруссии. В этих преданиях Шлецер и г. Куник хотят видеть плод подражания и проникшей в Русь XVI столетия польской учености; между тем, ни один польский историк не производит и не мог производить русских князей от Августа Кесаря; как поляки, так и немцы смеются, не без тайной досады, над генеалогическими притязаниями русских царей. Плодом польской учености было известие о занесенных бурей в Балтийское море римлянах, о ромовской колонии, Палемоне и т. д.; плодом русской учености сказка об Августе Кесаре, Прусе и пр. Но основой этой сказки все-таки остается убеждение, что варяги, у которых поселился брат Августов Прус и от которых в 862 году вышли Рюрик, Синеус и Трувор, жили не в Швеции, не в упландском Родене, а на берегах Вислы реки, т. е. были западнославянского происхождения. Не от сказки об Августе и Прусе родилось предание о поморской отчизне варяжских князей, а наоборот; в эпоху, когда никто еще не думал об этой сказке, летопись упоминает о сербских князьях «съ кашубъ, отъ помория Варязскаго, отъ Стараго града за Кгданскомъ».

Неразлучно с преданием о выходе варяжских князей из Помория другое, о новгородском старейшине Гостомысле. Сомнения Шлецера, основанные на хронологических несообразностях и на существовании только в двух списках летописи, Воскресенском и Алатырском, позднейшей вставки «о Рускихъ князехъ», были бы на своем месте при критическом обсуждении спорного исторического факта; здесь, где дело идет о народном предании, коего главное значение состоит в связи между Гостомыслом как представителем западнославянского начала в Новгороде и сказанием о поморском происхождении князей, они свидетельствуют только о большей или меньшей сообразительности летописца. Круг в специальном исследовании о Гостомысле почитает относящееся к нему известие изобретением Герберштейна, будто бы перенесшего в Новгород оботритского князя Gotzomiuszl'а, о котором упоминается в фульдских и других летописях, под 844 годом. «Оботритского князя Табомысла, — пишет он, — о котором говорится под 862 годом, нельзя было пустить в ход, как малолетнего. Удобнее приходился упоминаемый в 844 году rex Obotritorum Goztomiuzl; он, конечно, мог посоветовать ильменским славянам выбрать себе князя из своего соседства». Едва ли! Если в 862 году Табомысл был слишком молод, то оботритского Гостомысла уже 18 лет как не было на свете. Что не русский летописец списывал Герберштейна (которого он знал послом Максимилиана, но не автором комментариев о московских делах), а наоборот, очевидно. Во-первых, Герберштейн повторяет (исправляя его по возможности) грубый промах русской летописи, упоминающей об одном и том же новгородском старейшине Гостомысле и при первом поселении славян на Ильмене, и в эпоху призвания. Он пишет: «Alii circum lacum Ilmen, qui Novvogardiam occupaverunt, sibi que Principem Gostomissel nomine constituerunt» — и далее: «Turn Gostomissel, viret prudens, et magnae in Novvogardia authoritatis, in medium consuluit, ut ad Waregos mitterent» etc. Здесь два Гостомысла; один князь, другой муж. Изобретая своего Гостомысла (в каких видах и с какой непонятной целью, у Круга не сказано), умный и ученый посол Фердинанда и Максимилиана умел бы найти два имени для двух отличных исторических личностей и эпох; в фульдских летописях, у Адама Бременского, у Дитмара и Гельмольда нет недостатка в славянских именах. Во-вторых, если бы русский летописец или составитель списывал Герберштейна, неужели бы он взял у него только одного Гостомысла, а дельную (хотя и не совсем верную) догадку о вагирах-варягах оставил без всякого внимания?

Гостомысл не историческое лицо; он более; как по имени, так и по отношениям к балтийскому Поморию он представитель в русской истории народного предания о западнославянском происхождении варяжской династии.

Не иначе понимали вопрос о варягах и другие, конечно, позднейшие составители временников; понимали его не по одним догадкам или преданиям, а на основании положительных убеждений и фактов.

Где Нестор говорит о варягах, позднейшие списки летописи именуют немцев и немецкую землю. Пол.: «И избрашась отъ варягь отъ немецъ три братиа с роды своими». — ПНлк.: «В лето 6370 поидоша изъ немецъ три браты со всемъ родомъ своимъ». — Арх.: «Въ лето 6371, приидоша князи немсия на Русь княжити три браты». — В Алат.: «В лето 6370. И приидоша отъ нъмецъ три браты с роды своими». — Пол. 2: «…И избрашася отъ немецъ три браты сроды своими».

Норманнская школа видит здесь ясное доказательство скандинавского происхождения варягов-руси; «ибо, — говорит г. Куник, — нельзя доказать, чтобы в древнейшие времена славянское название германцев (немцы) было употребляемо и о негерманских народах». Уже Эверс приводил примеры противного. «Немъци отъ Рима послаши отъ папежа къ Владимиру», не германские немцы; в Ипат. л. под 1254 г. чехи названы немцами; в описании путешествия митрополита Пимена в Грецию в 1398 году читаем: «Бяху же ту и римляне отъ Рима, и отъ Испанш немцы, и фрязове отъ Галаты» и пр. Но не в этом дело.

Кого именно понимали составители позднейших летописей под названиями варягов-немцев, какую землю под названием Немецкой? В одном месте списки Воскресенский и Алатырский читают: «В лето 6370. И приидоша отъ нъмецъ три браты сроды своими», а в другом: «Обладающу Августу всею вселенною, и нача ради покладати на вселенную. Постави брата своего Патрекия Египту… А брата своего Пруса въ березехъ Вислы рекы, во градъ Мадборокъ и Торунь и Хвоиница и преславы Гданескъ, и иныхъ многихъ градовъ по реку, глаголемую Немонъ, впадшую в море. И до сего часа по имени его зовется Прусская земля. А отъ Пруса четвертое на десять колено Рюрикъ». То же самое и Степенная книга. Ясно, что для позднейших летописцев эти варяги-немцы, вышедшие к нам в 862 году, были не из Скандинавии, а из Пруссии; не с берегов Родена, а с берегов Вислы и Немана.

Кто же теперь эти немцы? Литвины, венды, поляки? Здесь расстаемся мы с народными преданиями и входим в область истории.

Не один Рюрик с братьями, не одни Рогволод и Тур вышли к нам из Помория; мы знаем и о других выходцах. Вместе с Рюриком, по свидетельству Курбского, вышли к нам и Морозовы: «Тогда же, або мало предъ темъ, убиенъ отъ него мужъ благоверный, Андрей, внукъ славнаго и сильнаго рыцаря Дмитрия, глаголемаго Шейна, съ роду Морозовыхъ, яже еще вышли отъ немецъ, вкупъ съ Рюрикомъ, прародителемъ русскихъ княжатъ, седьмъ мужей храбрыхъ и благородныхъ». «И вкупъ побиени съ нимъ предреченные мужи, Феодоръ и Василий Воронцовы, родомъ отъ немецка языка, а племени княжатъ решскихъ» т. е. имперских Reichsfürsten. «Потомъ погубилъ родъ Колычевыхъ, также мужей светлыхъ и нарочитыхъ въ роде, единоплеменныхъ сущихъ Шереметевымъ; бо прародитель ихъ, мужъ светлый и знаменитый, отъ Немецкия земли выехалъ, ему же имя было Михаилъ: глаголютъ его быти съ роду княжатъ решскихъ».

Итак, варяги-немцы, выходцы из Пруссии, товарищи Рюрика, решские княжата — одно и то же для Курбского и его современников. В достоверности иных, Курбским приводимых генеалогических подробностей сомневаться можно; общая основа неоспоримо верна. Прародители Морозовых, Колычевых, Шереметевых, Воронцовых вышли от немцев, из Пруссии, из родины Рюрика. Происхождение Воронцовых и Колычевых от решских (имперских) князей объясняет окончательно, что должно разуметь под названиями прусская земля — немцы, варяги.

О германских имперских князьях думать нельзя. Выселение в Русь германских княжат не могло пройти незаметно; в исторических отношениях Руси к германскому Западу не находим никакого повода к подобному выселению; к тому же у Курбского германские выходцы были бы означены родом из Цесарии; выражение от немец, от немецкие земли всегда указывает на Пруссию. Но решскими князьями со второй половины XII столетия являются поморские герцоги; Богуслав возведен в 1180 году императором Фридрихом I в достоинство герцога Славии (Slaviae dux) и имперского князя; в 1184 он уже является на имперском празднике (Reichsfest) в Майнце. От этих поморских решских князей вели, без сомнения, свой род наши варяго-прусские выходцы Воронцовы, Шереметевы, Колычевы и т. д. Для составителей родословных и летописей они были от немец и от Немецкие земли, как для Эйнгарда славяне VIII столетия: «Natio quaedam Sclavorum est in Germania, sedens super littus Oceani». Ни Эйнгард, ни русские летописцы не думали о германском происхождении поморских варягов или славян; но в XVI веке земли, некогда населенные полабами, были уже землями чисто германскими. Отсюда, за невозможностью согласовать исторические предания Руси с географией эпохи, название Пруссии для бывшей вендо-славянской земли; славянские Висла и Неман на место онемеченных Лабы и Одера. Самая несвязность этих известий, географические несообразности и промахи свидетельствуют об основной действительности предания, выводившего династию Рюрика из Поморья; варяжская родина исчезла; но память о ней сохранилась в легендарных сказаниях народа.

Славянский характер призвания определяется окончательно характером отношений прежних князей и подвластных им словено-русских племен к варяжской династии.

Г. Соловьев полагает, что «славянские князья исчезают с приходом князей варяжских; нельзя искать их и в боярах… потому что достоинство старшин у славян не было наследственно в одной родовой линии». В предыдущей главе я старался показать неосновательность этого взгляда на значение доваряжских князей на Руси; не признавать в Мале и древлянских князьях рода славянских князей, тождественного по правам и значению с княжескими родами у всех остальных славянских племен и народов, значит жертвовать для системы очевидной исторической действительностью. Одно заблуждение ведет за собой другое; отвергая существование на Руси при варягах прежних князей, г. Соловьев вынужден под именем мужей, разосланных первыми князьями по городам, разуметь князей-родичей Рюрика, потому что в прелиминариях договора с греками сказано: «Даяти уклады на руские городы… по темъ бо городомъ седяху князья подъ Ольгомъ суще». Между тем, он тут же говорит: «Князьями никогда не называются простые мужи, но всегда только члены владетельных родов. Об отношениях этих родичей к князьям мы ничего не знаем; можем только сказать, что эти отношения не были подобны последующим родовым княжеским, именно уже потому, что родичи Рюрика называются мужьями его, что указывает на отношение дружинное, след. служебное, а не на родовое». Я не вижу возможности согласить эти противоречащие друг другу воззрения; и не доказывает ли самая сухость известий летописца об этих князьях, что дело идет не о родичах варяжской династии?

Новгородские словене, а с ними и прочие племена, входившие в состав северного союза, возмутясь против своих прежних князей, показали им путь от себя; изгнанные пошли, вероятно, на юг, сказав своим тамошним родичам: кормите нас! Рюрик и его братья не находят князей у призывавших племен; по смерти Синеуса и Трувора Рюрик раздает своим мужам города их Полоцк, Ростов, Белоозеро; ясное доказательство, что варяжских княжеских родичей (за исключением Олега) не было; в противном случае нельзя объяснить их отчуждения от обладания землей. Понятно, что при избрании князей словене, испытанные усобицами княжеских родов, искали по преимуществу князей малосемейных; сначала они хотели только одного князя: «Поищемъ собе князя». Роды, о которых упоминается в летописи («и изъбрашася 3 братья съ роды своими»), означают здесь не княжеские роды, а единоплеменников вообще. У трех братьев, вместе вышедших из Помория, мог быть только один род; так о Кие, Щеке и Хориве: «И по сихъ братьи держати почаша родъ ихъ княженье въ Поляхъ». Никоновский список поправляет: «Со всемъ родомъ своимъ»; другие говорят о дружине. Нигде летопись не намекает на существование князей, родичей Рюрика и Олега; считать же с гг. Соловьевым и Куником князей, о которых говорится в договорах Олега и Игоря, варягами-родичами, невозможно, кроме других причин, о которых ниже, и потому: 1) что эти князья известны только на юге, после водворения Олега в собственной Руси; при Рюрике о них не упоминается; а называть князьями простых мужей мы не имеем права; 2) что вместо необходимого развития летопись знает о постепенном упадке этих княжеских родов, до совершенного их исчезновения при Святославе.

На юге русская история образуется иначе; здесь Олег является не по призванию; здесь он находит прежних славянских князей. Основание новой державы на юге, перенесение на Киев всего, что предназначалось Новгороду, факт первенствующий в русской истории; между тем, насколько мне кажется, значение и побудительные причины этого факта еще недостаточно выяснены.

Г. Соловьев полагает, что Олег, как старший в роде, а не как опекун малолетнего княжича, получал всю власть Рюрика и удерживал ее до конца жизни своей. Но выражение летописи «въдавъ ему сынъ свой на руце», на котором преимущественно основано это мнение, указывает именно на опеку до совершеннолетия; так в Русской Правде, II, § 93: «Аще будуть въ дому дети мали, а не джи ся будуть сами собою печаловати, а мати имъ поидеть за мужь, то кто имъ ближни будеть, тому же дати на руце и съ добыткомъ и съ домомь донеле же возмогутъ»; и в Ипатьевской летописи: «Давыдъ же столъ свой далъ сыновцю своему Мьстиславу Романовичю, а сына своего Костантина въ Русь посла, брату своему Рюрикови на руце». С другой стороны, до водворения в Киеве Олег не князь; он говорит Аскольду и Диру: «Вы нъста князя, ни рода княжа, но азъ есмъ роду княжа, и се есть сынъ Рюриковъ». Игорь единственный представитель княжеского достоинства отца своего; но и он, как состоящий под опекой Олега, следовательно, не полновластец в земле своей, назван не князем, а княжичем; ибо князьями начальная летопись именует только владетельных князей, князей княжащих, а не, как думает г. Соловьев, всех членов княжеского рода. Олег мог сделаться князем, потому что он был роду княжа; но для этого ему было нужно княжение.

«В некоторых новых исторических повестях, — говорит Карамзин, — Олег назван племянником Рюрика». Действительно, мы читаем в Воскресенском и Алатырском списках летописи: «Князже Рюрикъ взя с собою два брата Синеуса и Трувора и племянника своего Олга». Судя по вероятностям возраста, Олег мог быть сыном старшего, умершего до призвания брата Рюрика; и в этом случае не Игорю, а ему следовало после Рюрика право на княжение по закону славянскому. Между тем, притязание на это право (допустив его предъявление Олегом) должно было встретить в Новгороде отпор, основанный на заключенных с Поморием условиях; ибо, если новгородцы и согласились на принятие к себе (по общеславянскому обычаю) трех братьев-князей, то, вероятно, не иначе, как выгородив себя предварительно от обратного действия славянского права наследства, т. е. от какого бы то ни было домогательства власти со стороны заморских родичей Рюрика. Этим объяснилось бы то постоянное нерасположение Олега к Новгороду, о котором находим не одно свидетельство в летописи. Как бы то ни было (ибо я нисколько не дорожу своей эпизодической догадкой), Олег решился основать уже для себя новую, независимую державу на юге; средства были у него в руках; с одной стороны — варяги и подвластные Игорю словено-чюдские племена; с другой — обаяние варяжского княжеского имени и на южную Русь. На эту мысль наводит и образ действий его; он представлен в летописи не завоевателем, а восстановителем своего права, права рода своего, нарушенного дерзкими дружинниками. Он принял Смоленск от имени Игоря, будущего словенского князя; он отнимает Киев у хищников Аскольда и Дира. Здесь он становится князем, полновластием в своей Русской земле. Южные племена и князья их (разумеется, сначала не все, и не все по доброй воле) признают господство Олега, и как князя варяжского, имеющего над туземными преимущество родового и, вероятно, религиозного благородства; на последнее указывает, может быть, прозвание Олега Вещим; и как князя, обладающего двумя старейшими на Руси городами: Новгородом — как представитель словенского князя; Киевом — по собственному княжескому праву. Об этом династическом, можно сказать, мирном завоевании свидетельствует вся начальная история Руси; сюда хотелось бы мне отнести и характеристическое выражение Льва Диакона о покорении русским оружием соседних племен и областей без труда и кровопролития; в речи Святослава эти слова не у места; но самая странность их показывает, что они не изобретенные, а слышанные.

Нестор молчит вообще об отношениях к варяжским князьям туземных, покорившихся династов; между тем, довольно определенное понятие о природе этих отношений можем извлечь из истории древлянского княжества. «Въ лето 6391. Поча Олегъ воевати деревляны, и примучивъ и, имаше на нихъ дань по черне куне… И бе обладая Олегъ поляны и деревляны, северены и радимичи, а съ уличи и теверци имяше рать». В 907 году древляне участвуют в походе против греков. «Въ лето 6421… И деревляне заратишася отъ Игоря по Олгове смерти. — Въ лето 6422. Иде Игорь на деревляны, и победивъ възложи на ня дань болшю Ольговы». Наконец, в 945 году, восстание древлян и их князя Мала; убиение Игоря; в 946 мщение Ольгино; присоединение Древлянской земли к Киевскому княжеству. Итак, в течение 63 годов древляне платят дань, при случае дают войско, иногда восстают против киевского князя, но сохраняют свою внутреннюю независимость, свой княжеский род, своих князей, «иже распасли суть Деревьску землю». То же самое, хотя и не в столь резких размерах, должно принять и у прочих племен; варяжское завоевание проявляется не как норманнское в Англии и во Франции порабощением одной народности другой, замещением прежних владельцев новыми; оно основано на известном праве, на условиях; это преимущественно династическое явление. Варяжские князья обладают покоренными племенами в том смысле, что получают от них дань и военную помощь; но прежние владельцы остаются на своих столах и по-прежнему владеют своей землей, за исключением городов и волостей, вошедших в непосредственный состав новой державы; таковыми, кроме северных городов, участвовавших в призвании, являются на юге Киев, Чернигов, Переяславль, Любеч. Г. Соловьев полагает напрасно, что в этих городах сидели князья-родичи, подручники Олеговы: Белоозеро же, Муром, Смоленск пропущены у Нестора, потому что в них сидели простые мужи. В определении исторического явления, основанного единственно на отличии, по юридическому значению, мужа от князя, невозможно смешивать произвольно этих названий, ни толковать текст летописи: «Поиде Олегъ… и прия градъ (Смоленск), и посади мужь свой. Оттуда поиде внизъ, и взя Любець, и посади мужь свой», таким образом, что муж в Смоленске означает действительно простого мужа, а в Любече князя-родича. В тексте летописи «…даяти уклады на руские городы: первое на Киевъ, таже и на Черниговъ, и на Переяславъ, и на Полътескъ, и на Ростовъ, и на Любечь, и на прочая городы; по темъ бо городомъ съдяху князья подъ Ольгомъ суще», последние слова: «По темъ бо городомъ седяху князья подъ Ольгомъ суще» относятся не к Киеву, Чернигову, Полоцку, Любечу и т. д., а к прочим, непоименованным городам. Мы знаем, что в Полоцке и Ростове Рюрик посадил своих мужей; Олег сажает также мужей (а не князей-родичей, которых у него быть не могло) в Смоленске и Любече; откуда же было взяться князьям? Само выражение «князья подъ Ольгомъ суще» — «отъ сущихъ подъ рукою нашихъ князь светлыхъ» указывает на отношения не родовые, а державца-победителя к вассалам-подручникам. Никогда наши князья Рюриковичи не являются под рукой великого или старшого князя (срвн. чешское područj — подданство). Князь Мстислав говорит послу Андрееву: «Иди же ко князю своему и рци ему: мы тя досихъ местъ акы отца имели по любви; аже еси съ сякыми речьми прислалъ, не акы къ князю, но акы къ подручнику и просту человеку, а что умыслилъ еси, а тое дей, а Богъ за всемъ». Князья под Ольгом суще, князья сущие под рукой означают покорившихся прежних династов. В слове Даниила Заточника: «И умножи, Господи, вся человъки подъ руку его». Олег требовал укладов, 1) на все свои собственные и Игоревы города Киев, Полоцк, Чернигов, Любеч, Ростов и т. д., 2) на города, в которых сидели (а не были посажены) прежние славянские князья, бывшие под его рукой (напр., на Коростень у древлян), т. е. по одному городу на каждого малого князя. Этими укладами, как частью военной добычи, он вознаграждал словено-русских князей за полученную от них военную помощь. На природу отношений к князьям данникам указывают слова договора: «И не вдадимъ, елико наше изволете быти (т. е. на сколько зависит от нас) отъ сущихъ подъ рукою нашихъ князь свелыхъ, никакому же съблазну или вине». Олег является здесь не родовым старейшиной в Русской земле, а главой покорившихся, емшихся по дань, но, в сущности, еще независимых мелких династов.

При Игоре эти отношения изменяются как по причине завоеваний и постепенно возрастающего могущества и значения варяжских князей, так, без сомнения, и вследствие слияния русских династий с варяжской посредством брачных союзов между представителями прежних княжеских родов и княжнами варяжскими, родными и двоюродными сестрами Олега и Игоря. О существовании этих союзов свидетельствуют упоминаемые в договоре Игоря его нетии, т. е. сестрыничи Слуды и Акун, являющиеся послами, один от самого Игоря, другой от русского князя или боярина Карша. С другой стороны, в числе жен Олега и Игоря были, вероятно, и родственницы, сестры и дочери покоренных русских князей; древляне помышляют о слиянии киевского княжества с Древлянской землей посредством брака Мала с Ольгой. Верным кажется, что из князей-данников около половины X века уже многие уступили Киеву лучшую часть своих волостей (Чернигов и Переяславль еще прежде), при заметной утрате своего княжеского значения; другие обратились в бояр; является нечто вроде двора. Новый порядок вещей явно обнаруживается при сличении Игорева договора с Олеговым. При Игоре уже нет тех светлых князей сущих под рукой Олега, покоренных, но самовластцев в своих княжениях, независимых данников варяго-русского князя. Игоревы послы договариваются: «Отъ Игоря великаго князя Рускаго, и отъ всякоя княжья, и отъ всехъ людии Руския земли». Являются формулы: «Великий князь Игорь и князи и бояре его». — «Великий князь русьский и бояре его» — «къ великому князю русьскому Игорю, и къ людемъ его». Нигде Олег не говорит от одного своего имени; греки договариваются и с ним и через него с подчиненными ему мелкими, племенными династами; в основных статьях Игорева договора речь идет только о великом князе, как о единодержавце в земле; прежние князья упоминаются только в формулах; жены их, русские княгини, сопровождают Ольгу в Царьград; как бояре, так и князья имеют своих послов едва ли не ради одного блеска и пышности; новое доказательство раннего образования великокняжеского двора в Киеве. Конечно, не все прежние князья одинаково скоро уступали свои права на независимость и княжение; древляне держат себя вдали от варяжской династии; при Игоре они не участвуют в греческом походе, вероятно, откупаясь данью. С покорением Древлянской земли при Ольге падет сильнейшее независимое словено-русское княжество; Древлянская земля входит в состав варяжской державы. Ольга уже не довольствуется одной данью, как Олег и Игорь; она идет по Древлянской земле, уставляя уставы и уроки; Святослав сажает сына своего Ольга «въ деревехъ», как в своей волости. Род Малов, если не был истреблен совершенно, перешел, по примеру других княжеских родов, в боярский.

При Святославе исчезает самый княжеский титул для потомков прежних князей; в договоре с греками упоминается только о боярах; Святослав говорит от себя: «Азъ Святославъ князь руский». Князья окончательно превратились в бояр; прежние роды исчезли; естественный исторический ход.

Не так, конечно, понимают эти факты представители норманнского мнения. «Рюрик, Трувор и Синеус, — говорит г. Куник, — выселились на восток со своими кровными, родственниками. Кроме Олега к ним, по всей вероятности, принадлежали все те лица, которым Игорев договор приписывает княжеское происхождение. По своим отцам, матерям и мужьям все они могли состоять в близких отношениях к Рюрикову княжескому дому, образуя более или менее древние боковые его линии, из коих иные выводили свое начало еще из Швеции». Мы видели, что и по мнению г. Соловьева, эти Smakonungar под названием князей сидели в Чернигове, Полоцке, Переяславле, Ростове, Любече и прочих городах. Но подобное состояние новорожденного общества условливает целый ряд явлений, о которых нет даже и намека в нашей истории. Я возражаю:

1. Если эти малые князья были норманны, Smakohungar (Kleinkönige), родичи Рюрика, мы вправе, как и прежде, спросить: почему этих норманнских князей нет на севере при Рюрике, а только на завоеванном юге при Олеге и Игоре? Норманнское влияние должно быть тем ощутительнее, чем ближе к началу государства.

2. На каком праве состояли при Олеге и Игоре эти князья (Smakonungar), родичи их? С норманнской точки зрения, конечно, на ленном; по крайней мере, нет повода предполагать, чтобы норманнские конунги (будь они родичи Рюрика или нет) согласились оставаться в завоеванном ими крае управителями Олега и Игоря, когда те же норманны в Англии и во Франции делят между собой завоеванную землю на участки и наследственные феоды. Но разве русская история знает о делении земель? о наследственных баронах или ярлах Чернигова, Ростова, Любеча? Предполагаемое норманнство малых князей условливает развитие на Руси в высшей степени феодальной системы. Исчезают ли такие явления, не оставя по себе ни памяти, ни следа в народной жизни, в истории? и что же сталось с этими Smakonungar и потомством их после Игоря? При Рюрике их еще нет; при Святославе их уже нет более.

3. Князьями, как сказано, назывались у нас только владетельные; но если допустить, что слова летописи «по темъ бо городомъ седяху князья подъ Ольгомъ суще» относятся к варяжским родичам Олега (Smakonungar), выходит, что Чернигов, Переяславль, Любеч и пр. образовали отдельные княжения, подвластные особым норманнским династам?

4. В предположении норманнской школы, все личности, являющиеся историческими деятелями на Руси от Рюрика до Ярослава включительно, чисто норманнского происхождения. Неужели между ними (я разумею Аскольда, Дира, Ольму, Свенгелда, Люта, Мстиша, Ясмуда, Претича, Блуда и пр.) не было ни одного Smakonung'а — родича варяжских князей? А если были такие, каким образом родство их с княжеским русским домом остается тайной как для Нестора, так и для северных саг? Неужели, с другой стороны, между мнимыми многочисленными князьями-родичами Рюрика, Олега, Игоря, Святослава не было ни одного, чье имя, с обозначением родства его, проникло бы в нашу летопись?

5. При норманнской системе равно невозможны малые князья норманнского и славянского происхождения; в последнем случае отношения туземных династов к норманнам завоевателям и князьям их представляются неразрешимой исторической загадкой. Да и что же станется с норманнскими именами этих князей в Игоревом договоре?

Норманнская школа не имеет права основывать на одних (более чем спорных) подобозвучиях имен исторические явления, которых она не объясняет и объяснить не в состоянии. Свидетельства письменные требуют подтверждения от фактов и наоборот. Навязывать же истории факты огромного политического значения, предоставляя будущим векам их невозможную разгадку, значит писать повесть не того, что было, а того, что могло бы случиться при данных обстоятельствах и условиях.

 

V. Варяги — Вараггои — Vaeringjar

Имя варягов вне памятников русской письменности является впервые под формой vaeringjar в исландских сагах около 1020 года; под формой варанг у Абу-Рейхан Мухаммеда Эль-Бируни в 1029; у византийца Кедрина под формой βάραγγοι в 1034 году.

Так как слово варяг обличает не собственно русское лингвистическое начало, а между тем известно на Руси уже в IX столетии, т. е. за 150 с лишним лет до первого помина о варягах у скандинавов, арабов и греков, то мы вправе заключить, что оно зашло к нам не скандинавским, арабским или греческим путем; что, стало быть, те варяги, от которых по сказанию летописи вышел Рюрик, были, по всей вероятности, не из Швеции.

Этого заключения норманнская школа допустить не может.

В прежние годы отыскивали скандинавских vaeringjar в федератах IX века и фарганах Константина Багрянородного.

Ныне эта связь порвана.

В своих дополнениях к изысканиям Круга г. Куник покончил с высказанным впервые Стриттером предположением о мнимом тождестве варангов с фарганами. К представленным им вполне убедительным доводам я прибавил указание на приводимое Рейске из Абулфеды свидетельство о восточном происхождении фарганской дружины и на сохранившееся у Нубийского географа известие об азиатской (трансокеанской) провинции Farghana, отчизне этих фарганов.

Фарганов, как известно, считали продолжением псевдоготской дружины федератов, будто бы исчезающей в начале IX века. Но уже Олимпиодор и Прокопий знали о разноплеменном составе этого войска, готского только при начале; г. Куник, отрекшийся еще в 1862 году от предположения о происхождении варягов от федератов, приводит в «Каспие» г. Дорна, место из Кедрина, в котором об отряде Федератов, как состоявшем из диких обитателей Ликаонии и Писидии, упоминается под 1041 годом, следовательно, современно варангскому корпусу и совсем независимо от него.

Как фарганов, так и федератов следует считать выбывшими из русской истории.

Что же станется теперь с теорией норманнского происхождения варягов?

С последним манифестом норманнской школы по вопросу о зачатках варяжского имени выступил г. Куник в изданных им дополнениях к сочинению г. Дорна «Каспий». Из этих дополнений мы извлекаем следующие положения: под предполагаемой формой waring на древнешведском наречии, разумелись дружинники (ратники, от предполагаемого же древнескандинавского wara = обет, присяга) шведских конунгов; от этого шведского waring, около 850 года или ранее, наше варяг; около 950-го греческое βάραγγος.

Система эта, как видно, зародилась не под влиянием каких-либо новых открытий по части истории варягов, а только вследствие вынужденного отречения норманистов от тех внешних точек опоры, которыми до последних годов они привыкли считать, с одной стороны, мнимую связь норманнских вэрингов с готскими федератами; с другой, мнимое существование у народов готской крови, из среды коих греки по временам набирали наемное войско, соответствующей греческому βάραγγος, но в исторических памятниках не имеющейся и, притом, лингвистически невозможной формы warang.

Об употреблении у скандинавов варангского или варяжского имени нам известно следующее:

1. Оно дошло до нас в норвего-исландских источниках под формой vaeringi (множ. ч. vaeringjar). Никакой другой формы скандинавская письменность не знает.

Отсюда, конечно, еще не следует, чтобы в вопросе, загадочном по преимуществу, норманнская школа не имела права искать подкрепления своим убеждениям в открытой для всех области исторических и лингвистических предположений. Выговаривая это право для себя, мы охотно предоставляем его и другим. Дело однако же в том, что предлагаемая форма waring далеко не отвечает выводимым из ее мнимого существования заключениям. Возможность ее перехода в греческое βάραγγος более чем сомнительна; из waring могло бы образоваться только βάριγγος. В приводимых из византийской письменности примерах мнимого усиления первоначальной основной гласной перед носовой гортанной я вижу только происшедшие от нерадения или произвола переписчиков варианты различных кодексов; то же самое должно сказать и о встречающихся в грамоте 1088 г. формах βάραγγοι, κούλπιννοι; они, очевидно, произошли от таковой же ошибки списывателя, принявшего двойное γγ за двойное νν. Да и самая форма waring не может устоять против дошедшего случайно до нас, в названии острова Väringö (ö = остров) подлинного древнешведского имени Väring. «Väringö, — сообщают мне из Стокгольма, — островок лежащий вблизи от твердой земли, в большом проливе между Стокгольмом и Фурусундом». Название Väringö этот остров, вероятно, получил потому, что служил сборным местом наемникам, отправлявшимся в Грецию для поступления в варангскую дружину; оно вполне тождественно с норвего-исландским vaeringi и доказывает, что подобно норвежцам, шведы X–XI столетия говорили не waring, a vaering. Но от общескандинавского vaeringi = väringi не могли произойти ни русское варяг, ни греческое βάραγγος.

2. В памятниках древнескандинавской письменности о вэрингах (vaeringjar) упоминается не прежде первой четверти XI столетия.

На основании системы, относящей начало (и притом начало русское) варангской дружины в Греции к 988 году, г. Васильевский полагает, что Болле сын Болле был первым норманном (в общем значении этого слова), поступившим в эту дружину около 1020–1026 года. Если бы даже такова и была мысль записанной в начале XIII столетия Лаксдэльской саги, то все же нельзя основать строгого хронологического вывода на словах: «Nee nobis quidem relatum est, Normannorum aliquem sub Constantinopolitano rege meruisse prius, quam Bollium, Bollii filium». Этими словами доказывалось бы только, что около 1020 года учреждение постоянного варангского корпуса в Греции было действительно еще новизной для норвего-исландских слагателей саг, или что здесь говорится о Болле Боллесоне только в смысле знаменитого и по знатности рода известного норманна. Но должно заметить, что там, где издатели Лаксдэльской саги по рукописям Арна Магнусона читают nordmadr, в тех рукописях, которыми пользовался Эрихсен, стояло несравненно вероятнейшее Islendskr madr; к тому же вся та часть саги, к которой принадлежит история Болле Боллесона, почитается позднейшим и весьма сомнительной достоверности ее дополнением. Что норманны ездили в Грецию для поступления на императорскую службу задолго до 1020 года, исторический факт, основанный не столько на положительных свидетельствах, сколько на том логическом выводе, что при постоянных сношениях норманнов с Русью IX–X века (будь эта Русь скандинавского или славянского происхождения), почти немыслимо, чтобы некоторые из них не доходили до Киля и, по примеру своих союзников или (как думают норманисты) однокровников, не служили наемниками в византийских войсках. Только, как вместе с тем следует признать не менее положительным фактом и позднее учреждение в Греции варангского корпуса и позднее упоминовение в памятниках древнескандинавской письменности об имени вэрингов (vaeringjar), то этих норманнов, греческих наймитов в IX–X веках, придется искать не под варангским, а под другим именем.

3. Вэрингами у норманнов назывались только служившие в варангском корпусе в Греции.

До сих пор это положение, утвержденное на бесчисленных, вполне достоверных свидетельствах, считалось исторической, всеми принятой, аксиомой. Г. Васильевский старается подорвать его указанием на мнимое употребление Гейдарвига — сагою названия vaeringjar для обозначения и тех норманнов, которые служили варягами у русских князей. Вига-Барди, рассказывается в этой саге, изгнанный судом из своей исландской родины, после долгих скитаний «прибыл в Гардарики, и сделался там наемником, и был там с вэрингами, и все норманны высоко чтили его и вошли с ним в дружбу». Это свидетельство имело бы цену, если бы дело шло о временах Олега, Игоря, Святослава; как вошедшее в народное предание или сагу не менее сорока лет после учреждения варангского корпуса в Греции, оно может быть отнесено только к варангам в Византии или к норманнам, возвращавшимся на родину из Греции через Русь по отбывке своей варангской службы. На Руси все норманны слыли варягами; между тем сага именно отличает Вига-Барди от вэрингов (как при начале Гаральдова сага Гаральда Гардреда), указывая только на его сообщество с ними; значит (если даже и допустить, что дело идет собственно о Руси), сага думала не о русских варягах, а о греческих варангах. Да и какой вес может иметь уединенное свидетельство Гейдарвига саги, при отсутствии во всех остальных, имени вэрингов для норманнов, служивших наемниками у русских князей? «Если где-либо, — говорит Сенковский, — то в этой (Эймундовой) саге, слово варяги, vaeringar или vaeringiar долженствовало бы встречаться на каждой странице, потому что повествователи сами служили здесь в звании варягов, сами исполняли их должность; к удивлению, оно нигде не встречается и кажется им неизвестным». Уже Байер говорил с тем же выражением изумления: «Inauditum apud hos piratas nomen varegorum». Слишком часто приводимая норманистами ссылка на недостаток шведских источников IX и X столетий здесь не у места; исландские саги рассказывают с возможными подробностями о пребывании именно на Руси (и нередко по найму русских князей) своих норвежских выходцев Олафа Тригвасона, Магнуса, Эйлифа, Рагнара, Эймунда и пр.; но варягами (вэрингами) их не называют. Норвежцы Гаральд и Эйлиф служат у Ярослава в качестве оберегателей границ; для Руси они варяги как по народности, так и по служебному званию; но сага признает за Гаральдом имя вэринга только со дня его поступления в варангскую дружину, в Константинополе. Допустить ли, что варяжским именем на Руси отличали себя одни только шведы; норвежцы же и датчане, отправлявшие вместе с ними варяжскую службу у русских князей, варягами себя не называли, сберегая это имя (под формою vaeringjar) только для тех из своих соотчичей, которые служили наемниками в варангской дружине греческих императоров? Я не думаю, чтобы это предположение могло расчитывать на большое сочувствие в ученом мире.

Позднее и вместе с тем одновременное появление варяжского имени у греков и у норманнов понятно только при следующих условиях: a) варяжское имя водворилось у греков вследствие учреждения в Греции, при посредничестве Руси, особого, постоянного норманнского корпуса варягов-варангов в последние годы X века; b) норманны приняли от греков имя варангов под формой vaeringjar и обозначали этим именем только служивших наемниками в варангской дружине.

Откуда же на Руси имя варяг и какое имеет оно значение?

Это имя кажется не коренное русское. По причинам, о которых ниже, я не могу вполне согласиться с мнением тех ученых, которые приписывают исключительно иноземное, преимущественно германское происхождение всем словам славянских наречий, заканчивающимся суффиксом — ang; относительно русского языка оно, в известной степени, основательно.

Но непосредственных сношений с германскими народами дорюриковская Русь не имела. Остается предположить (и с этим предположением вполне согласна и историческая вероятность), что подобно тому, как слова szelag и sterlag перешли к нам от германцев польским путем, слово varag, германское по своему корню, занесено к нам с варяжского (балтийского) Поморья господствовавшими на нем славянскими племенами.

В др. верхнегерманском наречии wari (Wehr) оборона; warjan, готск. varjan (wehren) оборонять; отсюда и Wehr в смысле оружия. С другой стороны, в сохранившемся в трех редакциях вендском словаре Геннига (по списку Гильфердинга) имеется:

Ped. I. Degen — Warn. Schwerdt — Warang ward. Wehren, sich wehren — Warrjoissa.

Fed. II. Degen — Warow; Warang. Auf dem Degen — No wdra. Schwerdt — warang, warov, Wehren, sich wehren — warryjoyssa.

Ped. III. Degen — Ward, accus. Warang. Auf den Degen — no wara. Schwerdt — warang, ward. Wehren, sich wehren — warryoissd.

Что warn есть не что иное, как древнегерманское wari (Wehr), несомненно; но warang? У Геннига warang противополагается waro, как меч шпаге; по другой редакции, оба слова признаются однозначащими: по третьей warang оказывается винительным падежом warn. Как видно, показания вустровского пастора довольно неопределенны. О винительном падеже warang (wara-варя) при именительном waro думать нельзя; warang (wara) могло бы быть винительным падежом только (мужск. рода) слова war' — варь (срвн. царь, царя и т. п.), если бы дело шло о существе одушевленном; при обозначении неодушевленных предметов мужского и среднего рода винительный падеж не разнится от именительного. Г. Шлейхер объясняет warä (warang) уменьшительным от waro; но средние уменьшительные на я также исключительная принадлежность одушевленных существ (напр., теля, куря, ягня); приводимые мнимые примеры противного нимало не убедительны. Скорее можно бы предположить особую форму варя (срвн. имя, пламя, буря, тля); но что же станется тогда с другой, однозначащей формой waro?

Грамматическая правильность производства русского варяг от живого, по всем законам славянской лингвистики составленная, у Геннига буква в букву записанного вендского varag — warang, неотрицаема; естественность этой этимологии особенно заманчива в виду тех невероятных истязаний, которым ревнители норманизма подвергают скандинавские языки и истории в тщетной надежде вымучить у них нечто подходящее к вендо-русскому varag-варяг, к словено-русскому Русь. В этом отношении норманнская школа оказала существенную услугу русскому делу; каждая новая, не удавшаяся ей попытка разъяснения основных пунктов вопроса умаляет в значительной степени веру в непогрешимость ее положений; между тем, при настоящем состоянии науки выбор предоставляется едва ли не исключительно между шведским и вендским происхождением варягов; между шведским и словено-русским происхождением Руси. Эта-то необходимость выбора и упрочивает за не слишком богатой письменными свидетельствами (в особенности историческими памятниками вендского края) славянской теорией строго научное значение.

Как норманны понимали норманно-вендских пиратов под общим именем viking'ов, так, по всей вероятности, вендо-германские слыли в Помории под общим названием varag'ов (меченосцев, ратников). О постоянных союзах вендов с норманнами в деле морского разбоя. В этом смысле — пиратов-воинов (при том почетном значении, каким, в свое время, отличаются равносильные варяжскому названия гуцулов, казаков и т. п.), перешло слово varag от балтийских славян к восточным; под этим названием стали они разуметь всех вообще балтийских пиратов, были ли они шведы, норвежцы, оботриты, маркоманны-вагиры и пр. Это первоначальное значение варяжского имени никогда не исчезало совершенно в русских понятиях; в книге о древностях Рос. государства упоминается о варягах (разбойниках), живших еще до основания Киева на берегах Теплого (Черного) моря; в сказании о Мамаевом побоище князь Дмитрий Ольгердович говорит о собранной им (против венгров?) дружине: «Божиимъ промысломъ совокуплени быша иные люди, брани деля належащия отъ Дунайскихъ Варягъ». В Никоновской летописи под 1379 г. варягами названы, кажется, литовские ратники: «Князь Ягайло Литовский… совокупилъ литвы много и варягъ, и жемоти, и прочее и поиде на помощь Мамаю царю». Полабское varag отозвалось и в польском названии местечка Waraz в Галиции. Словом варяжа областной архангельский говор обозначает заморца; заморье, заморскую сторону.

Сами венды себя варягами, в этническом смысле, не называли; это имя, как уже сказано, было походным, подобно имени viking; в русской летописи (то же самое должно сказать о договорах, о Русской Правде, О похвальном слове митрополита Илариона) нет и следа, чтобы первые русские князья считали себя варягами или от варяжского рода. У восточных славян слово varag вскоре перешло из нарицательного в географическо-народное, в смысле имени франк на востоке; им стали обозначать все те народности, от которых выходили балтийские пираты-варяги. Многозначащие в этом отношении слова летописи: «Ти суть людье ноугородьци отъ рода варяжьска». Голый факт, засвидетельствованный этими словами, тот, что еще в Несторову эпоху новгородцы похвалялись если не прямым варяжским происхождением, то родством с варягами; отличались от прочих русских племен варяжскими особенностями своего быта. Этих слов Нестор не мог бы написать, если б они не были, в самом деле, выражением основанного на верных преданиях и приметах, народного убеждения. Теперь, были ли эти новгородцы-варяги скандинавского происхождения? Тогда пусть нам укажут на следы норрены в новгородском наречии; на следы Одиновой веры в новгородском язычестве; на скандинавское начало в праве, обычаях, образе жизни древнего Новгорода. Если же норманнская школа не в состоянии удовлетворить этим более чем справедливым требованиям исторической логики (а что она не в состоянии, мы уже видели), остается допустить, засвидетельствованный и фактическими доказательствами западнославянский характер новгородского варяжства в IX–XII веках. Это варяжство Нестор относит к влиянию именно тех дружинников, которые пришли вместе с Рюриком; но трудно предположить, чтобы в 17-летнее княжение Рюрика (княжение, как известно, ознаменованное не совсем дружелюбными отношениями новгородцев к пришлым варягам) Новгород мог сделаться варяжской землей (когда и Киев не назван варяжским у Нестора), да еще в том, до невозможного преувеличенном размере, о котором свидетельствует летопись: «Преже бо беша словени». Рюрик привел с собой не более трех-четырех сот человек; призывавшие князей племена не разрешили бы им дружины, которая при составе более многочисленной могла бы немедленно сделаться господствующей силой. Но под влиянием ли этих 300–400 человек оваряжилась Новгородская область в течение нескольких лет? Всего естественнее предположить, что еще до Рюрика (и не позднее половины VIII столетия) колония вендов, быть может, тех маркоманнов, поселилась в Новгороде; у туземцев они слыли под общим названием варягов.

Такова, по нашему разумению, была история варяжского имени до второй половины IX века; таковы исторические события и особенности, с которыми мы имеем сообразить дошедшие до нас в летописи и во многом уже против прежнего изменившиеся понятия Нестора о варягах.

О судьбах варяжства и варяжского имени после призвания, независимо от воззрений самого летописца, должно заметить, что, если его сильно занимают варяги (и потому, что Рюриковичи были от варяжского рода, и вследствие того значения, какое получило варяжское имя по учреждении в Греции дружины варангов), то собственно русских людей X века они мало интересовали. Варяжские князья, утвердившие свой стол в Киеве и выселившиеся с ними поморские дружинники, стали русью; варяжские наемники, приходившие в Русь по редкому зову князей, были явлением случайным, мало заметным в русской жизни; варягами русь себя никогда не называли. Вот почему, идущие от Руси известия арабских писателей о варягах начинаются не прежде второй четверти XI столетия, то есть с того времени, когда поездки норманнов в Киль усилились до того, что, по вестготскому закону, никто из сидевших в Греции не мог пользоваться правом наследства в Готландии, а имя варангов приобрело особый почет и известность (даже в самой Руси) как отборного византийского войска. Если бы основателями государства в 862 году были так называемые варяги-русь (норманны); если бы эти норманны прилагали себе всегда и везде название варягов (waring); если бы, наконец, известия арабов о варягах шли от норманнов, было бы совершенно необъяснимо, почему варяжское имя не отозвалось в сочинениях Ибн-Даста, Ибн-Фоцлана, Масуди и других писателей X века, так подробно рассказывающих о Руси, как с 1029 года оно отзывается у Бируни, а за ним у Ибн-Эль-Варди, Димешки и пр. Ясно, что только с водворением варяжского имени в Греции оно проникает через Русь и на Восток; но отсюда и двоякий характер арабских известий о варягах. С одной стороны, под названием варангов арабы понимают уже одних скандинавов; в самом деле, с принятием христианства сношения Руси с вендо-варяжским Поморием должны были прекратиться; при Ярославе варяги состоят исключительно из норманннов. С другой стороны, в тех же арабских известиях передаются не скандинавские, а коренные русские понятия о варягах. Варангами называется народ, Варенгским — море. У норманнов Варяжское море — Ostersalt; варяжский путь — Austurweg; вэрингами (vaeringjar) именуются только состоящие в греческой службе. Но не могли же норманны вместо своих собственных передавать арабам словено-русские понятия о варягах.

Мы читаем в летописи под 944 годом: «А хрестеяную русь водиша роте въ церкви святаго Ильи, яже есть надъ ручаемъ, конецъ Пасынъче беседы и Козаре: се бо бе сборная церкви, мнози бо беша варязи хрестеяни». В этих словах г. Куник видит доказательство отождествления летописью руси и варягов. Мне кажется, они свидетельствуют о противном. Выражение «сборная церкви» прямо указывает на церковь св. Ильи (без сомнения, единственную христианскую в Киеве), как на общую руси (туземцам) с варягами (иноплеменниками). Русских христиан в 944 году было, конечно, немного; Святослав говорит еще в 955 году: «Како азъ хочю инъ законъ прияти единъ?» По всей вероятности, церковь св. Ильи построена крестившимися в Греции варягами. Русинами не называет летопись и варягов-мучеников при Владимире; но об Ольге, как о русской святой, восклицает восторженно: «Си первое вниде въ царство небесное отъ Руси, сию бо хвалятъ Рустие сынове, аки началницю: ибо по смерти моляше Бога за Русь»; то же самое о святых Борисе и Глебе. Я уже не говорю о том, что против исключения из числа присягавших Игоревых людей всего славянского элемента его войска, равно протестует и летопись, и история.

Я высказал еще в 1862 году предположение о зачатке варангского корпуса в Греции в 980 г., как состоящем в прямой связи с поступлением в греческую службу отправленных Владимиром к императору сварливых варягов-норманнов. В монографии, впрочем в высшей степени замечательной, как по верности научной оценки скандинавских саг, так и по собранным в ней новым известиям и данным о значении и составе греко-варангского корпуса, г. Васильевский относит начало варангской дружины к 988 году, а первыми варангами считает тот шеститысячный русский отряд, который был послан Владимиром на помощь императору Василию. Против моего предположения г. Васильевский приводит, с одной стороны, свидетельство Лаксдэльской саги о Болле Боллесоне, как о первом норманне, вступившем в военную службу к византийскому императору; с другой, то обстоятельство, что на основании этого (моего) предположения пришлось бы допустить, что император не послушался совета Владимира: «Не мози ихъ держати въ граде… но расточи я разно» и т. д. Слова Лаксдэльской саги, как сказано выше, относятся, по всей вероятности, к одним исландцам; данного ему совета император послушался наполовину. Варягов в град не пустили; в граде не держали; еще в 1034 году, при первом помине о варангском корпусе, он квартирует в отдаленном фракисийском феме в Малой Азии. Менее удобоисполнимой оказалась вторая половина совета (быть может, изобретение самого летописца); норманны не дали бы себя расточить по два и три человека, кого в хазарский, кого в фарганский, кого в армянский отряд. К тому же сила и ценность варангской дружины состояла в ее совокупности; норманны имели свое оружие, свою тактику, свою сноровку в битвах; все эти выгоды исчезали при расточении их по другим войскам. Не могла, наконец, и греческая империя бояться переворота от горсти, в отдаленную провинцию Малой Азии отправленных норманнов, когда эти самые норманны не смели противостать Владимиру, «сольстившему ими» и вдобавок выгнавшему их из Киева.

Остается рассмотреть, на чем основана теория о русском происхождении варангского корпуса.

В приводимых г. Васильевским из истории Афона преосв. Порфирия, из греческой вивлиофики г. Сафы, из византийской истории г. Гопфа и пр. грамотах 1060, 1075, 1079 и 1088 гг. варанги и русь стоят рядом и притом без разделительной частицы «или», которой отделяются остальные члены предложения. Отсюда г. Васильевский заключает о равнозначимости в греческом словоупотреблении выражений βάραγγοι и ρώς и о первоначально русском составе варангской дружины, допуская однако же, что скандинавы, которые ушли в Византию в 980 году от князя киевского Владимира, могли поступить в состав корпуса, организованного через восемь лет. И здесь, насколько мне кажется, приметы товарищества двух друг от друга различных народностей произвольно обращены в приметы родства. Судя по воззрениям норманистов на деятельность скандинавов в Руси IX–XI веков, едва ли не придется допустить, что не только норманны, призванные в 862 году, и потомство их, но еще и все вообще скандинавы (шведы в особенности) хозяйничали по произволу в земле восточных славян, приходили на Русь когда и куда им хотелось то малыми партиями, то сотнями и тысячами, отправлялись через Новгород и Киев в Грецию без зова и дозволения русского князя и греческого императора; одним словом, видели в обреченных «на свое любезное земледелие славянах» своих поставщиков дарового провианта, в греках — своих природных банкиров. Этого не было и быть не могло, даже если бы призванные варяги и были норманнами. Из дошедших до нас постановлений договоров: «Приходящей русь да витають у святаго Мамы, и послеть царство наше, да испишють имена ихъ… и да входять въ городъ одиными вороты, съ царевымъ мужемъ, безъ оружья, мужь 50», видно, во-первых, что наймом руси у греков распоряжался великий князь киевский; во-вторых, что греки не допускали к себе иноземцев-наемников иначе, как при известных мерах предосторожности. От варягов-норманнов требовалось, разумеется, то же, что от руси. Без дозволения новгородских посадников шведы не могли прибыть в Новгород; без дозволения и посредничества русского князя (конечно, взимавшего с них установленную пошлину) — в Константинополь. Уже при Игоре водились писаные паспорты: «Нынь же уведелъ князь вашь посылати грамоту ко царству нашему: иже посылаеми бывають отъ нихъ ели и гостье, да приносять грамоту, пишюче сице: яко послахъ корабль селько». На писаную грамоту или паспорта указывают прямо слова варягов Владимиру: «Да покажи нам путь въ греки». Отправленное перед ними посольство имеет характер извинительного (по случаю многочисленности варягов 980 года) объяснения. При этих условиях, то есть, с одной стороны, при выходе варягов из Руси с русской грамотой; с другой, при естественном, почти обязательном товариществе руси и варангов неудивительно, что греки соединяли как бы в один оба корпуса; почти то же делают они и в отношении хазар и фарганов. Иные из византийских и армянских писателей XI века считали, кажется, варангов видом руси; Пселл в рассказе о возмущении Варды Фоки в 988 году указывает, по всем вероятностям, на новоучрежденный в 980 году варангский и Василием к русскому присоединенный отряд. Ни одно из приводимых г. Васильевским свидетельств не оправдывает его предположения, будто бы «сами русские, служившие в Византии, называли себя варягами, принеся с собою этот термин из Киева». На Руси под именем варягов (будь оно принято в смысле народа или воинов-наемников) постоянно разумеются иноземцы. Никакого особого повода прилагать себе это иноземное, варяжское прозвище не могли иметь те шесть тысяч русов, которые в 988 году состояли на службе у греческого императора. Византийские писатели знают о руси-наемниках в 902, 935, 949, 962, 963 годах; о «работающихъ въ Грецехъ руси у хрестьяньского царя» упоминается в договорах Олега и Игоря; почему же и эти русь не называют себя варягами?

Противно мнению г. Васильевского г. Куник полагает на основании известного места Льва Остийского о гуаланах, что имя «варанг» раздавалось в Византии по крайней мере уже около 950 года. Я думаю, действительно, что под названиями Gualani, Guarani, Guarain южноитальянские летописи понимают варангов; но отсюда еще не следует учреждение постоянного варангского корпуса в Греции до 980 года. Константин Багрянородный, исчисляющий (преимущественно по поводу лангобардского похода в 935 и критского в 949 году) все наемные войска, служившие в его время у греков, знает между ними русов, далматов, мардаитов, фарганов, хазар, мослемов, палермитанцев, турок, армян; но о варягах не упоминает, чего, при его точности, нельзя объяснить ни небрежностью, ни умышленным включением варангов в состав русской дружины. По всей вероятности, Guarani Льва Остийского были варягами-наемниками, посланными с русским отрядом и под именем которым их отличала русь, великой княгиней Ольгой на помощь греческому императору по случаю одного из лангобардских походов, между 950 и 964 годами. По отбывке своей службы, эти варяги возвратились через Русь восвояси. Это явление уединенное, не записанное и забытое византийцами.

Что касается до другого мнения г. Куника, будто бы из русской формы варяг не могло, в лингвистическом отношении, образоваться греческое βάραγγος, я замечу, что гг. норманисты вольны не признавать западнославянского происхождения Рюрика и варягов его; для нас слово варяг еще долго после призвания произносилось по законам вендской фонетики, varag, как Святослав Svętosłâv; да и в самом русском наречии IX–XI веков, вероятно, еще господствовал (по крайней мере, отчасти) ринизм общеславянского «я».

От греков приняли скандинавы имя варангов под формой vaeringi — vaeringjar, заменяя греческое — ang своим северным — ing; а начальное а в слоге βάρ, скандинавским ae. Названию vaeringjar прилагался, кажется, смысл наемников; что этим названием отличались исключительно служившие в греческой варангской дружине, показано выше. Как в лингвистическом, так и в историческом отношении скандинавские βάραγγοι — vaeringjar представляют разительную аналогию с другой греко-германской дружиной, с так называемыми немицами. И те и другие отличаются в Греции специальным, от славян греками занятым именем; и те, и другие знают это имя только в Греции; ни норманны-варанги, ни германцы-немицы не именуют себя варангами и немицами вне пределов своей византийской дружины. Отыскивать первородную форму варяжского имени у шведов VIII века то же самое, что указывать на греческое ηεμίτζοι как на туземное германское прозвище герулов времен Одоакра.

 

VI. Вопрос об именах

А) Рюрик, Синеус, Трувор, Олег, Ольга, Игорь, Владимир

Увлекаясь легкостью, с которой всевозможные в мире имена могут быть (хотя бы только и приблизительно) объяснены из богатой до невероятности германо-скандинавской ономатологии, норманнская школа выводит из скандинавского источника все варяжские и все русские имена нашей истории, от Рюрика до Ярослава. Что некоторые из встречающихся в ней неславянских имен, преимущественно в договорах, действительно принадлежат германо-скандинавскому миру (как другие остальным, в ее развитии участвовавшим народностям: литве, угре и т. д.) уже следует из сказанного прежде о тесной связи, бывшей между вендскими славянами и германскими племенами с одной, норманнскими с другой стороны; о составе Рюриковой дружины; о сношениях варяжских князей с норманнами; наконец, из географического положения самой Руси. Но выводить все варяго-русские имена и личности, или хотя большую часть из них из норманнского начала; относить к этому началу имена Святослава, Передславы, Володислава и пр.; видеть одних норманнов в дружинниках и мужах князей Святослава, Владимира, Ярослава; производить от норманнов, по имени, князей явно славянского происхождения по своим действиям и историческому значению, Рюрика, Олега, Игоря, Рогволода; это значит основывать русскую историю не на фактах, не на исторической логике, а на этимологических случайностях и созвучиях. Ни здесь, ни при исследовании других явлений народных историй лингвистический вопрос не может быть отделен от исторического; филолог от историка. А в состоянии ли кто уяснить себе начальный характер нашей истории, когда, с одной стороны, на основании одних ономастических подобозвучий норманнская школа требует от нас безусловного верования в скандинавское происхождение князей и пришедших с ними варягов-дружинников; а с другой, не может указать ни на одну норманнскую особенность в русском праве, язычестве, образе правления, обычаях; ни на одно норманнское слово в русском языке; ни на один намек самих скандинавов на существование у них под рукой громадной свео-славянской колонии? При отсутствии иных, положительных следов норманнского влияния на внутренний быт Руси норманнство до XI столетия всех исторических русских имен уже само по себе дело несбыточное.

Тем не менее, основанные на созвучиях некоторых варяго-русских имен со скандинавскими, этимологические выводы о мнимонорманнском происхождении призванных варягов не могут быть оставлены без ответа. До сих пор исследователи славянской школы не обращали должного внимания на эту сторону занимающего нас вопроса. Одни объясняли норманнский (по их мнению) склад имен варяжских князей и их сподвижников сношениями вендов с германцами, русских славян со скандинавами; но такое изъяснение идет к одним только исключениям в русской истории; распространенное на всю массу варяго-русских имен, оно теряет свое значение и силу. Другие признавали исключительное славянство спорных имен; но, к сожалению, без достаточных доказательств. Или эти доказательства действительно невозможны?

В противность германо-скандинавской, славянская ономатология в том виде, в котором дошла до нас, не отличается числительным богатством имен. С одной стороны, по самому свойству внутреннего организма славянских народов отдельные личности редко являются двигателями народной жизни в славянских племенах; славянские истории знают одних князей и народ. Ни Нестору, ни Козьме Пражскому, ни Мартину Галлу не известна так называемая анекдотическая история; отсюда соответствующая малочисленности исторических деятелей малочисленность в их сказаниях личных славянских имен. С другой стороны, за немногими исключениями истории славянских народов писаны иноземцами, на иноземном языке; они не обращали и не могли обращать внимания на частности. Невыгодность этих условий, с точки зрения ономастических разысканий, очевидна. Сверх того, и в сделанных в последнее время опытах систематической разработки древнеславянской ономатологии, при всей неоспоримой ценности этих трудов, нас все-таки преследует неправильная, а нередко и фантастическая транскрипция выписанных из германо-латинских источников славянских имен.

Напрасно требуют ревнители норманнского мнения от всех славянских имен как определенного смысла, так и непременных славянских окончаний на слав, мир, гость, влад и т. д. «Довольно есть древнеславянских имен, — говорит г. Куник, — у полабов, ляхов, чехов и сербов; у них находим многочисленные примеры древнерусским Ярослав, Яромир (?), Святослав, Святополк, Владимир, Людмила (?) и пр.; у них же должно указать и на соименников князьям Рюрику, Трувору, Аскольду, Диру, Олегу, Рогволоду, Свенке, Игорю, Ивору и т. д.; на имена русских княгинь Ольги, Рогнеди и Малфреди; варяжских воинов и сановников, если кто и впредь еще вздумает отыскивать родину варягов-руси вне Швеции». На основании этих ономастических правил мы должны выключить из славянских историй более половины их деятелей, как представляющих все требуемые условия к подозрению в германо-скандинавском происхождении. Если бы исследователи норманнской школы не состояли под влиянием известных предубеждений, они вероятно бы заметили, что, во-первых, кроме составных прозвищ с окончанием на слав, мир, гость, обыкновенно повторяющихся в известной мере у отдельных славянских родов (как у древних римлян их praenomina), славянская ономатология знает немалое количество простых имен, которые, по смыслу, для нас уже непонятны; по форме — нередко удаляются от принятого славянского первообраза; по употреблению, являются и исчезают в славянских историях без повторения (за исключением переходящих в родовые). Таковы у чехов Čech, Klen, Bech, Heriman, Tetwa, Mun, Tepta, Weš, Chyna, Keien, Česta, Tyra, Porej, Bezprem, Tas, Prkoš, Olen, Čač, Tista, Preda, Chren, Ben, Čuch, Syndal, Nas и пр.; у сербов Жунь, Жань, Бальде, Гатальд, Бранен, Бунь, Мик, Бучь, Мильц, Тольчь, Грдань, Плень, Тусь, Грипонь, Гуня и пр. Или эти имена (я беру только чешские и сербские, засвидетельствованные туземными документами, следовательно, не искаженные) звучат по-славянски более наших Рюрик, Трувор, Игорь, Олег, Дир, Лют, Блуд, Рогволод? Или норманнская школа знает многим из них примеры вне чешской и сербской письменности? Во-вторых, как наша история не Святославами, Всеволодами, Ярополками, так и прочие славянские истории начинаются не Болеславами, Бранимирами, Спитигневами, а являют имена, у ляхов Popiel, Piast, Krak, Leško, Wanda; у чехов Čech, Samo, Krok, Kasi, Teta; у хорутан Валух, Борут, Карат; у хорватов Клюкас, Лобель, Козенец, Мухло, Хрват, Туга, Буга, Порга, Борна, Порин. Почему же и их не считать германо-норманнами? И впоследствии, как у нас, так и у прочих славянских народов имена составные (praenomina, cognomina) редко являются принадлежностью личностей не княжеского происхождения; особенность, как увидим, основанная на известных ономастических требованиях. В-третьих, отозвавшаяся в русской истории вендская ономатология удаляется, более прочих, от обычного склада общеславянских имен; само племя полабских славян состоит по языку, вере, обычаям под влиянием, с одной стороны, литовского начала; с другой, германской (преимущественно сакской) и скандинавской народностей. При сравнительно малом количестве составных имен, обнаруживающих с первого взгляда славянское происхождение, каковы: Sclaomir, Meligastus, Gotzomuizl, Miseco, Praebislavus и т. п., вендская история знает много простых славянских имен, являющих отпечаток, иные — по-видимому, другие — действительно иноземный, преимущественно германский. Таковы у Эйнгарда: Thrasico, Godolaibus, Ceadrag, Borna, Tunglo; у Дитмаpa: Naccon, Zolunta, Flopan, Connildis, Procui, Deiux; у Адама Бременского: Estred, Gneus, Anatrog, Sederich; у Гельмольда: Billug, Grin, Race, Mike, Rochel. В колбяжском монастыре хранилась следующая надпись с именами шести славян, гонителей св. Оттона «Nomina eorum qui percusserunt d. Ottonem episcopum Bambergensem cum doceret et baptizaret in Wollino anno 1124: Cistemil, Tredegras, Boydan, Knips, Jesse, Golias. Hi sex dant plagas о Otto dive tibi».

У Саксона Грамматика славяно-вендскими и русскими именами являются: Dagus, Dal, Due, Floccus, Tranno, Rotho, Regnaldus, Scalcus и пр. Если бы вместо Рюрика, Синеуса и Трувора варяжские князья назывались западнославянскими именами: Grin, Borna и Skalk, без сомнения, норманнская школа привела бы в доказательство их скандинавизма своих Grim'ов, Bjorn'ов и Skalk'ов. И наш древлянский Мал попал бы, вероятно, в норманны (от северного Amal), не будь его славянство положительно засвидетельствовано летописью.

Отсюда еще не следует ни невозможность рационального объяснения значительной части варяго-русских имен, ни право для славянской школы оставить вопрос об именах без должного рассмотрения. Разумеется, это исследование может быть основано на законах только славянской, а не скандинавской ономатологии. Известно, и всеми славянскими филологами принято за правило, что большая часть местных славянских имен происходит от личных; на этом основании указывает Шафарик на личные Krak, в именах городов Краков, Кракополь, Краковец; Witorad, в имени города Witorazi (Витраж), ныне Weitrach и т. п. Мы не можем, в угодность невозможным требованиям, исключить из круга наших ономастических доказательств, утвержденных славянской наукой аналогий, ни верить, чтобы между названием города Reric и личным Рюрик не было лингвистической связи, существующей между именами городов Ярославль, Олжичи, Володимер и личными Ярослав, Ольга, Володимер. Не менее странно и другое притязание норманнской школы не допускать к объяснению простых славянских имен тех же имен в их составной форме, т. е. славянских Luto-mir, Kasi-mir, Wladi-slaw, к объяснению славянских Ljut, Kasi, Wlad. Дело в том, чтобы ономастические исследования были основаны не на произволе, не на одних, часто случайных созвучиях, а на правилах благоразумной филологии в связи с историческим значением тех лиц, имена которых подлежат нашим разысканиям. Что же до уверенности, с которой норманнская школа полагается на безгрешность своих этимологических выводов, я замечу, во-первых, что до появления в свет исследований г. Куника эта школа основывала свое мнение о скандинавском происхождении варяго-русских имен нашей истории на этимологических изысканиях Байера, представляющих, по мнению Шлецера, настоящий образец благоразумной и ученой этимологии и сравнения имен. Г. Куник не утверждает Шлецерова суждения, а выводы Байера признает крайне неверными и отчасти принужденными. Удерживая только немногие из прежних этимологий, он является с новым, полнейшим (и, должно сказать, несравненно более рациональным и ученым) запасом скандинавских имен; вместо байеро-шлецеровых Alak, Alogia, Askel, Туr, Rotwigda он читает Hölgi, Hölga, Höskuldr, Dýri, Ragnheidr и т. д.; тем не менее в продолжении около полутораста годов мы были обмануты, с одной стороны, крайне неверными и принужденными словопроизводствами Байера; с другой, положительными уверениями Шлецера в их непогрешность, ученость и благоразумие; во-вторых, что в продолжении тех же полутораста годов было принято в число аксиом русской истории, что общеславянские слова боярин, безмен, вервь, верста, луда, огнищанин и пр. происходят от скандинавских boljarl, bismer, hvarf, rasta, lodha, eingandin и т. д. He могут ли наши Рюрик, Олег, Рогволод происходить точно так же от скандинавских Hraerekr, Hölgi, Ragnwaldr?

Рюрик. В германо-латинских документах средних веков встречаются формы: Roricus, Roric, Rorigo. Вероятно, имя Roric есть сокращенное Roderich; у датчан и у норвежцев оно является под формами Hrorecur, Hraerekr (вар. Hraedrekr и Rodrekr); у шведов оно неизвестно. «В древнешведских памятниках, — говорит г. Куник, — Рерики (die Roriker) встречаются, кажется, не часто; я знаю только одного Стефана Рериксона и одного Анунда Рериксона, двух редакторов древнего сюдерманландского уложения». Для шведского конунга имя Hraerekr так же странно и необычайно, как для русского князя имена Казимира или Прибислава; вследствие чего норманнская школа должна или отказаться от шведского происхождения нашего Рюрика и выводить его уже не из Швеции, а из Дании или Норвегии, чем подрывается все учение знаменитейших корифеев скандинавизма; или же, по примеру, сделанному в отношение к именам варяг и Русь, прибегнуть к изобретению (никакими, даже косвенными свидетельствами не утвержденной) формы шведского имени, которая бы подходила к русскому Рюрик.

Коллар отыскивал этимологию имени Рюрик в чешском raroh, польском rarog = сокол; roryk = стриж; в имени вендского племени рериков-reregi и города Reric (Мекленбург). При отсутствии указаний на историческую и лингвистическую связь между этими названиями и именем Рюрика предположения Яна Коллара, без сомнения, много теряют из настоящего своего значения. Г. Куник отвергает их по двум причинам: 1) в древнепольских и древнеславянских именах нет живых примеров имени Рюрик; 2) rarog имя не личное, а название города или птицы; сходство имени Рюрика с названием города Reric и сокола raroh явление случайное.

На первое из этих возражений я мог бы отвечать, что историк, не допускающий славянского происхождения Рюрика потому, что имя его не встречается у прочих славянских народов, должен, вместе с ним, производить от норманнов и князей Sederich'a, Пяста, Крока, Tunglo, Щека, Хорива и т. п., коих имена не только неизвестны у прочих славян, но и в своих собственных историях являются только по одному разу. Но мы не имеем надобности прибегать к этому толкованию. Псковская летопись упоминает о польском воеводе Ририке под 1536 г.: «Ририка воеводу убиша лятцкаго». Имя Рюрика под его основной формой Рерик-Rerich встречается в числе имен древнечешских родов, заседавших на богемских снемах. Оно сохранилось и в горлицком дипломатическом акте 1490 года: «Peter Rerig der Stadschreiber». Если не ошибаюсь, это живые примеры, ничем не уступающие шведским Рериксонам.

Ответ на второе замечание требует исследования более подробного.

Имя Рериков. (Reregi) не есть собственно племенное, а прозвище. Как лутичи волками, так оботриты прозывались соколами вследствие особого уважения к религиозному и символическому значению этих животных у той и у другой народности. «Должно заметить, — говорит Шафарик, — что древние славяне и литовцы сражались под стягами, на которых были представлены изображения животных, служивших им религиозными символами; имена этих зверей могли весьма легко перейти на роды или племена, состоявшие под этими стягами. Примером служат кршане, т. е. иллирийцы, обитающие на острове Крке и получившие от изображенного у них на стягах коршуна название Чучей. Не есть ли это ключ к объяснению многих родовых и фамильных имен?» Орел (или сокол) изображен у Маша на двух фигурах оботритских богов; на прозвание оботритов соколами намекает и скальд Гуторм Синдри, прославляющий короля Гакона за то, что он покорил Зеландию и подчинил себе гнездо вендского сокола. Г. Куник читает по Шафарику Rarozane и Rarog, вместо Reregi и Reric; но Шафарик употребляет эти формы только в переводном значении; он сам говорит в другом месте: «Мы заметим (о древанском наречии), что многие явления, по-видимому, происходящие от позднейших искажений языка, встречаются уже в наидревнейших источниках и, без сомнения, берут свое начало не столько в иноземном влиянии, сколько в организме и самобытном развитии славянского языка.» Я прибавлю, что общеславянское рок, рог является у древанского племени под формой rik; так wotrok (отрок) = woatrik; rog (рог) = rik. Формы Рерики, Рерик принадлежат, стало быть, не германскому искажению, не неведению Эйнгарда, Адама Бременского и т. д., а грамматическим свойствам славянского племени, произносившего рерик (сокол) вместо raroh, rarog. На форму Reric указывает и постоянно одинаковое чтение имени города Reric, Rerich у Эйнгарда; Reric в Annal. Fuldens. et Met. под теми же годами. Ту же форму находим и в названиях впадающей в Одер, под Кенигсбергом, реки Рерик die Rorike и принявшего от нее имя Рерик командорства иоганнитеров, около половины XIII столетия.

Теперь, в каких отношениях состоят личное Рюрик к нарицательному reric (сокол); к племенному Reregi (Рерики); к названиям города и реки Рерик?

а) Брат Рогволода именуется Тур; в Ипатьевской летописи под 1208 г. Петр Турович. Другие славянские вожди и князья называются Волками. Имя Сокол встречается между чешскими дворянскими родами. Рюрик (reric — сокол) может быть личным именем, как тур, волк, дятел.

b) Племенному названию драговитов отвечает личное имя вендского князя Драговита. Племенному названию вильцев, личное княжеское Wiltzan. Племенному древане, личное княжеское Древан или Дерван. Племенному рерики (Reregi) отвечает личное княжее Рюрик.

c) Имени города Оногощь отвечает личное Оногость, имя славянина-патриция у греков в 470 г. Имени города Радогощь, личное Радгость. Имени города Olstin, личное Ольстин. Имени крепости Сокол, личное Сокол. Имени города Bezprem, личное Bezprem и т. д. Имени города Reric, личное Рюрик.

d) Названию реки Radogost отвечает личное Радогость. Названию реки Дунай, личное Дунай; реки Днепр, личное Dnepr. Названию реки Pepwc (Rorike), личное Рюрик.

Шлецер упоминает в следующих кратких словах о мнимофризском герцоге Ререке: «В Фрисландии был около 810 года герцог Ререк». Этот Ререк был не фрисландский герцог, а вендский князь.

Ни в одной из германских летописей не упоминается об убиении Готриком фрисландского герцога Ререка; все, напротив, утверждают, что Годефрид не принимал личного участия в фризском походе. О герцоге Ререке не знает и Саксон Грамматик. Молчание германских летописей тем знаменательнее, что в 810 году собственно фризских князей уже не было; последний из древнего рода их Radbod бежал в Данию после убиения майнцкого архиепископа Бонифация в 754 году; Фризией же стали управлять германские герцоги от имени императора. Но возможно ли допустить, чтобы германские летописцы (преимущественно Эйнгард), описывающие с такой подробностью поход Годефрида на фризов в 810 году, не знали об убиении им наместника императора?

С другой стороны, скандинавские саги, знающие о датском походе на Фрисландию в 810 году, не упоминают вовсе о предшествовавших ему походах Готрика против оботритов в 808 и 809 годах. Из германских летописей узнаем мы, что датский король с согласия нарочитых оботритских мужей, недовольных своим князем Дражком, вступил, вместе с враждебными лутичами в землю оботритов, прогнал старшего князя Дражка, а младшего повесил, разорил торговый город Рерик, подчинил себе две трети оботритской земли и возвратился восвояси с огромной добычей, но при утрате лучшего цвета своего войска. В следующем 809 году Готрик велел предательски умертвить князя Дражка в его городе Рерике.

Если не ошибаюсь, скандинавские саги соединили в одно два различных происшествия и похода и отнесли к фризам убиение славянского князя Рерика. Главным поводом к этому смешению был тот действительный факт, что при императоре Людовике норманн Rorih (соименник, по созвучию, оботритскому Рерику) держал на ленном праве Дорештадскую волость в Фрисландии. К тому же, исландские писатели беспрестанно смешивают Саксонию (Saxland), Фризию (Frisland) и Вендию (Vindland). Между народами этих земель существовала действительно тесная связь. В 789 году фризы являются союзниками оботритов против лутичей, союзников датчан. Как датчане с норвежцами, шведы с готами, так фризы приводятся у северных летописцев в связи с вендами. Этому сближению было причиной, кроме соседства обоих народов, славянское поселение в Фризской земле, еще вполне ощутительное в первые годы IX века. Подобные ошибки не редки у летописателей средних веков; как скандинавские саги выдают славянского Рерика за фризского князя, так одни только английские летописцы (первый Флоренций под 1029 г.) знают о небывалом вендском князе Виртгорне (Wirtgeorn, rex Winidorum), смешивая вендов с датской землей Wendile. У Саксона Грамматика вместо побежденных Годефридом славян являются не фризы, а саксы: «Gotricus, speciosam ex Saxonibus victoriam referens».

Теперь, почему убитый Готриком славянский князь Дражко (Драговит) назван Рериком в скандинавских источниках? По всей вероятности, имя Рерик (сокол) было прозвищем вендского Дражка, а город его Рерик был civitas Rerici (у Эйнгарда civitas Dragawiti) как Wiztrach — civitas Wiztrachi; Bezprem — civitas Bezpremi и т. д. Прозвище Рерик могло быть родовым в семействе оботритских князей, родичей нашего Рюрика. Где кралодворская рукопись знает Честмира, воеводу Неклана, Козьма Пражский и Далимил именуют Тира или Стира, конечно, не по ошибке; подобно Дражку-Рерику воевода Некланов носит два имени Cestmir-Styr. Туроц знает имя Безен для Ярослава Святополковича. Как прозвище без имени, так имя употребляется нередко без прозвища; напр., Водовик, Русалка и т. д.

Замечательно, что с убиением Дражка название Reric исчезает для Мекленбурга.

Синеус. «Snio, Sinnuitr, Signiauter, Siniam, Sune». Г. Куник останавливался когда-то на форме Signiautr; удовлетворительнее ли она прочих? Насколько мне лично известно, ученый автор призвания родсов причисляет ныне имя Синеуса к необъяснимым ономастическим гиероглифам.

Длугош писал: Scyniew, Sciniew; Стрыйковский — Sinaus albo Syniew. Они думали, без сомнения, о польском имени Сигнев, Сигнав; в польской грамоте 1256 г. латинизированное Signeus.

Корень имени Синеус должно искать в прилагательном синий, польск. siny; в Игоревом договоре один из послов именуется Синко; в грамоте сербского короля Стефана (1222–1228) встречаются имена: Сина, Чьрнота, Белота: у чехов Besenez Sina; у ляхов Sinoch и т. д. Окончание на ус (камень преткновения для скандинавских наречий) не представляется необычайным явлением в славянской ономатологии; у вендов: Blusso, очевидно тождественное с русским Блус; Vitus; у чехов и моравлян: Мочгус (Mochus); у сербов: Тусь и т. д. На Руси: Белоус, Сивоус, Прудыус и т. д.; река Миус и город Калмиюс. Быть может, Синеус есть ничто иное, как переделанное на русский лад (с окончанием на — ус) западное Синеуш или Синуш, то есть сокращенное Sineslaw, Sinoslaw (в Анатолии славянский город Синеславль), как Негуш, Драгуш, Длугош — сокращенный Негослав, Драгослав, Длугослав. Пример перехода западного окончания на — ucz в русское — ус представляет название понизовского города Kaluscz; в летописи Калиус.

Трувор, Тривор, Трубер. «Thruwar, Truere, Truve, Trygge, Trygr». Г. Куник указывает на прозвище thruwar, которым, по свидетельству Саксона Грамматика, отличался один из норвежских воинов, участников в Бравалльской битве. Но thruwar (слово, не существующее ни в древнескандинавских, ни в древнегерманских наречиях) есть не что иное, как один из обычных Саксону Грамматику евфимизмов, вроде его Regnaldus вместо Rognwaldr, Siritha вм. Sigrid, Syfridus вм. Sigfrid и т. п.; это самое thruwar записано под своей настоящей формой rajugr (treu, верный) в исландском Сегуброте, где и является прозвищем (пропущенного по ошибке у Саксона Грамматика) норвежца Эйнарра. Приводимые г. Куником в объяснение русскому Трувору формы Thrugillus и Thrugotus опять-таки Саксоновы искажения скандинавских Thorgill и Thorgot (у Ад. Брем. Thurgot, имя первого готландского епископа). Остается перед нами, вместо вымышленной Саксоном формы thruwar, только скандинавское prjugr (произн. трюг), в котором едва ли кому из современных лингвистов вздумается признать противень славянскому Трувору. Других, подходящих к Трувору форм, северная ономатология не знает.

Имя третьего варяжского князя является у нас под формами Трувор, Тривор; Трубер. У Длугоша — Trubor, у Стрыйковского — Truwor albo Trubor.

Помещенный в принадлежавшем императрице Екатерине II сборнике XV века Летописец русских царей оканчивается 1214 годом; списан он, по всей вероятности, с одного из древнейших экземпляров начального Русского временника. Встречающееся дважды в нем чтение Труберъ может быть отнесено к первородной (вендской) форме этого имени; живой противень этой форме находим в имени известного краинского проповедника Primus Truber (1508–1586). То же чтение, под малоизмененной формой Trubor, находим у Длугоша и Стрыйковского; оно не схвачено с воздуха и, без сомнения, указывает на существование в западных славянских наречиях славянского имени Trubor. На Руси вендское Trubor (Truber) переходило в Трувор, как Lutobor в Лютавор и Литавор; Bores в Ворш и т. д. Впрочем, новгородская летопись читает Раковор и Ракобор, Гравор и Грабор.

Ольг (Олег) и Ольга. У Байера — Alak, у Шлецера — Олоф, Олаф; Ольга — Alogia. Г. Куник приводит скандинавские формы Helgo, Hölgi, Helga, Hölga, ссылаясь преимущественно на греческое 'Ελγα (Ольга) у Константина Багрянородного и у Кедрина. Нет сомнения, что скандинавские Hölgi, Hölga могли бы проявиться у нас под формами Ольг, Ольга как западные jedin, jelen под формами один, олень и т. д. Но в предположении норманнской системы греки слышали Ольгино имя не под его славянской, а под его скандинавской формой Hölga; а в этом случае греческое 'Αλγα едва ли могло обойтись без придыхания. Естественнее объясняется переход русского Ольга в греческое 'Ελγα из природной греческому и славянским языкам равнозначимости звуков о и е. Да и на каком основании будем мы допускать переход скандинавского Hölga в русское Ольга, когда то же начальное Hö в форме Höskuldr превращается, по мнению норманистов, в начальное а в форме Аскольд? Все эти созвучия простая случайность, которой можно найти десятки примеров и в других языках.

Начальный слог ол входит в состав множества местных и личных имен у всех славянских народов. У моравлян город и погост Olomutici в 864–882 гг., нынешний Олмюц; река Ольцава; у чехов личные: Olata, Olbram, Olek, Olen, Olata и т. п.; у полабских славян город Ольгощь; на Руси реки: Олто (Алта), Олыч (Олиц), Олшаница; Ольстин Олексичь; Olimarus rex Orientalium sc. Ruthenorum и т. д. Что этот слог ол-ol есть не что иное, как вел-wel (велий, великий), уже видно из того, что почти каждое из приведенных имен имеет соответствующее на вел; напр., Olek — Welek, Olen — Welen, Olimarus — Welemir, Wolin — Welin, Olstin — Welestin, волот — welet, Волос-Veless и т. д. Теперь, в каком значении проявляется коренное славянское ол в имени Ольг, Олег?

Непременным правилом сокращения славянских имен, кончающихся на мир, мысл, слав, гость и т. д., должно признать удержание в конце сокращения основных звуков м, с, г. Радим сокращенное Radimjr, древнеславянское имя; отсюда и Длугошевы Radzymierzane, Радимирцы. Branim, сокращенное Branimir, имя хорватского князя около 879 года. Гостим сокращенное Гостомысл (Gotzomiuzli, Gostomwil). Негуш, Драгуш, Мирош, Радиш, Ярош, Браниш, Мстиш — сокращенные: Негослав, Драгослав, Мирослав, Радослав, Ярослав, Бранислав, Мстислав. — Anatrog, имя вендского князя у Адама Бременского сокращенное Яадрогость, Jadrogost. Billug сокращенное Белогость (срвн. личные Беловолод, Белота и пр.). Mileg, Radeg, Jareh, Spitieh — сокращенные: Milgost, Radhost, Jarohnew, Spitihnew и т. д. Ольг, Олег сокращенное Ольгость. Но имеем ли мы основание полагать личное Ольгость в числе славянских имен?

Мы уже видели, что большая часть местных славянских имен образуется из личных. Таковы, без исключения, все местные имена с окончанием на гощъ, славль, миръ, мыгиль и т. п. Из происходящих от личных с окончанием на гощ, нам известны города и села: Оногощ, Радогощ, Оргощ, Пирогощ (Пирогощая Богоматерь в Сл. о полк. Иг.), Домагощ и т. д. Очевидно, что форма поморского Ольгощ (Hologost, Wolgost, Ologast) предполагает личное вендское Ольгость; в самом деле, между личными именами, приводимыми у Шафарика, мы встречаем форму Wolhost. Как Ольгощ и Вольгощ (Hologost, Wolgost), как Олимир и Волимир, как Ольга и Вольга в летописи, так Ольгость и Wolhost; Ипат. л. читает Волгович вместо Ольгович.

Существование личного Ольгость, Wolhost несомненно: его сокращение под формой Ольг, Олег, непременная потребность лингвистических аналогий. Под этой сокращенной формой находим мы личное Oleg или Oley у чехов в 1088 г. Герберштейн, хорошо владевший славянскими языками и произношением, пишет Olech.

Как от сокращенного Туго (Tungo, Tugost) женское Туга, так от сокращенного Ольг женское Ольга.

Г. Куник производит это имя от скандинавского Hölga. Но скандинавы знали русскую Ольгу под другим именем; они называли ее Аллогией, Allogia.

Уже некоторые исследователи (между прочими и протоиерей Сабинин) догадывались, что под именем Аллогии, супруги Владимира, сокрыта бабка его Ольга. Г. Куник отвергает это предположение; но, кажется, без основания. Сага Олафа Тригвасона знает об Ольге, с одной стороны, по преданиям, вывезенным из Руси норманнами-дружинниками; как у Нестора Ольга, так в саге Аллогия именуется «мудрейшею всъхъ человекъ»; и в саге, и в летописи она является первой христианкой на Руси. Составителю саги приходилось согласовать предание об Ольге, как о первой христианке на Руси, с эпохой пребывания в Киеве Олафа Тригвасона и крещения Владимира, что он и сделал по-своему. У Дитмара находим тоже известие, но при следующих обстоятельствах: «Amplius progrediar disputando, regisque Russorum, Vlodimiri, actionem iniquam prostringendo. Hie a Grecia ducens uxorem Helenam nomine, tertio Ottoni desponsatam, sed ei fraudulenta calliditate substractam, Christianitatis sanctae fidem eius hortatu suscepit, quam iustis operibus non ornavit». Как в care, так и у Дитмара, поставлена Ольга (Allogia-Helena) супругой Владимира вместо греческой царевны Анны. Ошибка естественная; предание соединяло в одно две эпохи христианства и двух великих просветителей Руси. Скандинавы знали под именем Аллогии ту самую Ольгу, которая была известна Дитмару под именем Елены.

И теперь, норманнское ли это имя Allogia, Arlogia? Оно известно в скандинавских сагах только о мнимой супруге Владимира. Г. Куник называет ее норманнкой и утверждает, на свидетельстве Снорре, что она имела собственных норманнских телохранителей-вэрингов. Но саги не знают ни о норманнском происхождении Аллогии, ни о норманнских телохранителях, ни о вэрингах, а только о телохранителях, дружине и придворных в общем значении. Сознавая отсутствие у норманнов имени Allogia, автор призвания родсов однако же говорит: «Быть может она называлась также и Halogia; по крайней мере должно принять, что норманнские жены носили это имя в самодревнейшие времена, ибо иначе его присутствие на Руси необъяснимо».

Имя Аллогии неизвестно как на Руси, так и у норманнов. Этим именем, занятым ради его подобозвучия с именем Ольги от прозвища Halogi (Hochlohe), которым отличался у скандинавов бог огня Logi (отсюда и название Гелголанда — Halogaland; у Сакс. Грамм. — Hallogia), северные саги передают имя русской княгини, которую очевидно смешивают с известной Ольгой. Называют ли они эту княгиню норманнкой? Нисколько. Где же причины приписывать ей скандинавское происхождение?

С вопросом об имени Ольги тесно связан вопрос о роде ее.

Единственное достоверное об ее происхождении свидетельство сохранилось в следующих словах летописца: «Въ лето 6411 (903). Игореви възрастъшю и хожаше по Олзе и слушаше его; и приведоша ему жену отъ Плескова, именемъ Ольгу».

В 903 году Игорю было 25–26 лет от роду. Уже одним этим обстоятельством опровергается рассказ Степенной книги и Макариевых больших рукописных Миней, будто бы Ольга была «отъ рода ни княжеска, ни вельможеска, но отъ простыхъ людей». Таких девушек «от простых человек» было немало в Киеве; при тогдашних обычаях (16-летний Владимир берет за себя Рогнедь) нет сомнения, что у Игоря были наложницы до 903 года. Брак Игорев решен вследствие засвидетельствованных летописью его сыновних отношений к Олегу; жену (то есть будущую княгиню) ему приводят из Пскова, не иначе как по воле и по распоряжению великого князя. Этот заочный брак заключен на основании политических соображений, как на основании других политических соображений древлянский Мал сватается заочно за Ольгу, Владимир заочно за Рогнедь, а впоследствии за царевну Анну, Ярослав за Ингигерду и т. д. Как возраст Игорев, так и Ольгин имеет особое значение в спорном деле о роде ее. Если допустить с Шлецером, что в 903 году ей было около 16 лет, окажется, что в 942 (год рождения Святослава по летописи) ей было 55 лет, а Игорю 67–68. Должно думать (как бы оно ни казалось странным при господствующем воззрении на начала общественного быта древней Руси), что Ольга привезена в Киев младенцем, быть может, двух лет от роду; в 942 году ей было бы 41 год. Браки по приличию, между малолетними, были в обычае у всех народов того времени. В 1221 году малолетний сын Андрея, короля венгерского, обручен с малолетней же дочерью князя Мстислава. Этим, хронологию летописи нисколько не нарушающим предположением о возрасте Ольги, объясняется и возможность древлянского сватовства.

Была ли Ольга княжной норманнской? Но в Швеции не могло быть недостатка во взрослых княжнах; для чего же было выбирать малолетнюю? Да и летопись говорит положительно, что Ольга приведена из Пскова; а мы видели, что норманнских князей не было ни в Пскове, ни в иных городах.

Татищев пишет по Иоакиму, что Ольга была рода прежних князей славянских, внука Гостомысла. Оставляя в стороне сомнительное, быть может, самим Татищевым изобретенное родство с Гостомыслом, нельзя не признать за известием Иоакима, значительной, против всех других сказаний, степени вероятности. Мысль о слиянии посредством браков прежних династий с новой варяжской ясно высказалась в предложении Мала; удивительно ли, что, со своей стороны, Олег задумал укрепить себя и Игоря на владении Русской землей тем же простым и совершенно естественным политическим способом? Ольга могла быть одной из главных представительниц прав прежних кривских князей. Отсюда, должно быть, частью и те княгини, родственницы ее, о которых упоминает Константин Багрянородный.

Вероятностью славянского происхождения Ольги обусловливается в значительной степени и славянское происхождение имен Ольг (Олег), Ольга. Не знаю, в какой мере можно причислить к языческим древнечешским именам встречающееся в сборнике Палацкого Olha.

Игорь. «Ингвар, Ивар, Ифвар, Ифар, Ингвер». У г. Куника — Ingwar.

Что ни одна из этих форм не могла перейти непосредственно в русское Игорь, знают ныне и сами норманисты, почему и должны поневоле прибегнуть к предположению необходимой для них (но на деле не существующей) посреднической формы Inger, Ingari (которую пишут Ing(v)ari), признаваемой за сокращение имени Ingwar. В вопросе ономастическом сражаться против имен предполагаемых — бесполезно; такова, между тем, сила полуторастолетнего предрассудка, что едва ли не будет преждевременно (собственно в видах славянского учения) довольствоваться одним отсутствием в скандинавских источниках формы имени, которая бы ложилась, по законам лингвистики, в русское Игорь; найдутся верующие, для которых Игорь останется все-таки воспроизведением норманнского Ingwar, как Синеус — Sune, Трувор — Tryggr'а и т. п. К счастью, имя Игоря есть одно из тех, которые носят в самих себе достаточные доказательства против мнимого норманнства их происхождения.

Мы спрашиваем: какой из двух форм, Ingwar или Игорь, был прозван, в смысле норманнской системы, сын Рюриков при рождении? Разумеется, Ingwar. Чтобы дать ему имя Игоря, было бы необходимо, чтобы эта (положим) славянизированная форма шведского Ingwar уже существовала у новгородских славян; а в этом случае она не доказывает ничего в пользу норманнского происхождения варяжской династии, а напротив.

Откуда же форма Игорь в договоре; форма ˝Ιγγωρ у византийцев?

Греческие послы были в Киеве; русские в Царьграде. Греки имели дело не со славянами, а с господствующей норманнской русью. От самого Игоря в Киеве, от приближенных его и послов они слышали имя Ingwar. Между тем, в договоре пишется Игорь. Остается предположить, что Нестор переделал на свой славянский лад стоявшую в греческом оригинале форму Ingwar.

Но если греческий оригинал договора гласил Ingwar, ˝Ιγγουαρ, почему подписывавший этот оригинал император Константин Багрянородный пишет в своих сочинениях не ˝Ιγγουαρ, a ˝Ιγγωρ? почему встречается та же форма ˝Ιγγωρ и у Льва Диакона? Ясно, что Игорь был известен византийцам не иначе, как под формой ˝Ιγγωρ; что, стало быть, русские (норманнские) послы говорили не Ingwar, даже не Ingari или Inger, а Ингорь; что и для Руси Святослава Игорь был не Ingwar, а Ингорь. Но в таком случае окажется, что греки имели дело не с шведской, а с единственной в истории известной славянской Русью.

Княжее русское имя Игорь является под двоякой формой: 1) в договоре 944 года, у Нестора и в летописи вообще под формой Игорь; 2) у Конст. Багрянородного, Льва Диакона, Лиутпранда и в летописи, при помине о двух князьях Рюрикова дома, под формой ˝Ιγγωρ, Inger, Ингорь. В первобытном тождестве обеих форм сомневаться нельзя; варяжские князья и их единоплеменники, славяне поморские, произносили Ингорь, от них перешла эта форма к византийцам и через византийцев к Лиутпранду; русские славяне говорили Игорь. Ту же одновременную двойственность форм, варяжской или княжей и русской, замечаем и в других именах нашей истории; так Вольга (Wolha) и Ольга; Володимер и Володимир; Велес и Волос и т. п. В отношении к имени Игорь эта двойственность засвидетельствована летописью, безразлично употребляющей названия Инжир брод и Игорев брод. Впоследствии обе формы отделились, кажется, совершенно и образовали каждая особое имя: Игорь, Ингорь.

История хорутанских славян знает под 803 годом славянского князя именем Инго. Hansitz считает его тождественным с виндским герцогом св. Домицианом. У чехов находим коренное инг в составном Hynchwog (Инговой), о котором Hagek упоминает под 736 г.; в местных Ingrowitz (Ингоревичи) у Коллара; Ingmerovicz (Ингомировичи) у Бочка и т. д. Мы сами не имеем недостатка в свидетельствах о существовании на Руси языческого славянского инго, инг. В числе Игоревых послов в договоре 944 года встречается Ингивлад. В числе литовских городов географического отрывка у Шлецера Ижослав; между рязанскими XIII столетия Ижеславец. Как формы Ижора, Ижера передают финское Ingeri, так формы Ижослав, Ижеславец западные Ингослав или Ингислав. То же начальное Ingoslaw переходит через среднее Ижеслав в княжее русское Изяслав.

Ingo форма юго-западная; срвн. Иво, Шварно, Tungo или Tunglo и т. д. Окончание на орь, ор преимущественно принадлежность восточных наречий; на Руси: Тудорь, Жихорь, Лазорь, Лихорь; у сербов: Тудорь, Букорь. Впрочем у чехов и моравлян: Владор, Синогорь и т. д.

Имя Игоря под формой Ингер встречается и у греков в IX веке. Байер и г. Куник полагают, что прадед Константина Багрянородного, Ингер или Инкир из рода Мартинаков, был скандинавского или германского происхождения. О знаменитых готских или скандинавских родах в византийской истории той эпохи ничего не известно; о славянских свидетельствуют все летописцы. Византийская история знает о греческих воеводах и сановниках из славян Добрегосте, Всеграде, Татимире; о патриции Оногосте; о константинопольском патриархе Никите и т. д. Нестонги (Андроник и Исак) — двоюродные братья Иоанна Дуки, носят славянское прозвище; Нестонгом именовался брат хорватского князя Срема или Сермона, убитого греками в 1019 году. Из греческих императоров славянского происхождения особенно известны Юстиниан и Василий Македонянин; за последнего выдал император Михаил Евдокию Ингоревну, без сомнения, как и он сам, славянского рода.

Владимир. Шлецер считает имя Владимира совершенно отличным от Валдемара: «Первое, — говорит он, — есть славянское, а последнее скандинавское, и кажется имеет совсем особенное начало и значение». Г. Куник полагает, что оба имени — испоконная принадлежность германских и славянских племен, хотя, с одной стороны, окончание на мир занято славянами от гото-германского; merjan = verkiindigen; vailamers = wohllautend; mari = kund, ruchbar, beriihmt; а с другой, имя Владимира под этой формой известно только сербским и болгарским славянам.

Искусственного нет, кажется, ничего в этимологии славянского Владимир от владети и мир; окончание на мир (Friede) соответствует германским Siegfried, Meinfried, Warnefried и т. п. Форма Владимир, кроме болгар и сербов, известна у чехов: «Wladimir dux de Holomucz cum fratre suo Brecizlao»; о городе или местечке Wladimierz в Моравии упоминается под 1204 г… Один из девяти аманатов, врученных польским Премыслом поморскому Святополку в 1256 году, именовался Владимиром; Владимиром (Woldemarus) назывался также один из сыновей оботритского герцога Прибислава-Генриха.

Имя Waldemar, Waldomar, Waldomeris etc. держится у германских племен еще в VIII веке; что оно не скандинавское, а зашедшее к скандинавам от руси, доказано его норманнской историей. Первым Валдемаром был Великий (род. 1131 г.), сын св. Канута и Ингибиарги, дочери Мстислава Гаральда; имя Валдемара (по славяно-скандинавскому обычаю того времени) дано ему в честь Владимира Мономаха, его прадеда по матери, обстоятельство, засвидетельствованное с возможной точностью Саксоном Грамматиком. Сум верил сомнительному известию Книтлинга-саги о рождении и воспитании на Руси датского Валдемара, единственно потому, что русское имя он мог получить только в Руси; вероятно, и сам составитель саги не имел иного повода к обнародованию своего известия. Мы увидим в следующей главе, что сын Кнута Лаварда назван русским именем совершенно правильно и сообразно с обычаями эпохи; сказанного до сих пор, кажется, довольно для укрепления за славянским миром исключительной (в X веке) принадлежности спорного имени.

В древнерусской письменности преобладает почти исключительно форма Володимер вместо Володимир; между тем, остальные имена с окончанием на мир пишутся всегда: Творимир, Станимир, Судомир и т. д. Это явление имеет свою причину. «У славян, — говорит г. Буслаев, — мир сближается своей формой с мера, напр., у лужичан: mer — pax, mera — modus, соединяющиеся или смешивающиеся в прилаг. merny». В вендо-немецком словаре Бозе: mjer — der Friede; mjera — das Maas. Варяжские (вендские) князья сохраняли на Руси вендскую форму панславянского имени Владимир.

***

Г. Куник замечает справедливо, что имена Рюрика, Олега и Игоря составляют у нас исключительную принадлежность князей варяжской династии; но, приводя это явление в доказательство их скандинавского происхождения, он забывает, что то же самое должно сказать и о прочих княжеских именах, каковы Святослав, Святополк, Ярослав, Ярополк, Всеволод и т. д. Эти имена, не исключая и святых Владимира, Бориса, Глеба и Ольги, малоизвестны в древней истории Руси вне княжеского рода; из простых людей я знаю только Глеба Тириевича и Вячеслава Малышева внука; Святополк Одович, о котором Ипатьевская летопись упоминает под 1229 г., был родом поморянин. Как у древних римлян известные роды имели каждый свои особые прозвища, так и княжеские роды у славян отличались особыми княжескими именами. У поляков господствуют: Leško, Boleslaw, Mecislaw или Meško, Casimir, Wladislaw; у хорватов: Branimir, Krjesimir, Trpimir; у чехов: Wratislaw, Wenceslaw, Spitihnew, Pribislaw. На Руси, с одной стороны, древнерусские княжеские имена: Святослав, Ярослав, Ярополк, Святополк, Всеволод и т. д.; с другой, перешедшие к нам от варягов: Рюрик, Олег, Ольга, Игорь. Эти последние имена были, вероятно, принадлежностью какой-нибудь особой отрасли одного из княжеских поморских родов, как имена Рогволода, Брячислава и Рогнеди в отрасли князей полоцких. У вендов они должны были исчезнуть с выселением в Русь того княжеского рода, которому принадлежали.

 

VII. Вопрос об именах

B) Имена прочих князей, княгинь, воевод, мужей и т. д

Автор «Исследований» говорит: «Варяжскими воями на войне и по городам, разумеется, начальствовали варяги. Этого мало, князья были окружены ими; наместники, посланники, кормильцы их, даже ближайшие слуги были норманны, домашние и наезжие. Все важные места предоставлялись им. Так было и во всех странах, где поселялись норманны… Туземцы совершенно не употреблялись, обреченные на свое любезное земледелие». Г. Куник относит к норманнам по имени и происхождению (кроме князей, бояр, послов и гостей, о которых упоминается в договорах Олега и Игоря): Аскольда, Дира, Рогволода, Тура, Рогнедь, Малфредь, Глеба, Сфенга, Хрисохира, Голтия, Якуна, Шварна, Ольму, Асмуда, Свенальда, Претича, Икмора, Сфенкела, Люта, Блуда, Варяжка, Ждьберна, Волчий хвост, Рогдая, Улеба. Из непричисленных здесь к норманнам русских исторических личностей до Ярослава, кажется, остаются только Малуша, Малк и Добрыня и пять убийц Глебовых: Путьша, Талец, Еловит, Ляшко, Горясер, «коих имена, — говорит он, — звучат, кажется, более по-славянски».

С первого взгляда на это норманизирование Древней Руси рождается вопрос: каким образом норманны-варяги, родственники или слуги норманно-варяжских князей, сохраняют до XI столетия свои норманнские имена, когда сами князья, уже со второго поколения династии принимают славянские: Святослав, Передслава, Володислав, Ярополк, Владимир, Святополк и т. д.? Или потомство норманнов, пришедших на Русь вместе с Рюриком и Олегом, воспитанное на Руси вместе с князьями, отличалось от них особым норманством обычаев и образа мыслей? Или в лицах, окружавших варяжских князей, в их наместниках, кормильцах, воеводах, служителях должно видеть не домашних, а только наезжих норманнов? На каком основании предполагать норманнское Gliph или Glibr в имени Глеба, сына Владимира и болгаро-византийской царевны, когда сыновья того же Владимира и норманнки Рогнеди именуются Изяслав, Мстислав, Ярослав и Всеволод? Г. Куник думает, что Святослав носил норманнское имя при славянском. Но почему в договоре Игоря, акте официальном и государственном, Святослав, Передслава и Володислав не являются под своими норманскими именами? Я уже не говорю о невозможности исключить из русской истории не только словено-русский, но и прочие, в ее развитии участвовавшие элементы. Вообще воззрение норманнской школы на русскую историю имеет нечто отвлеченное, мертвое; до призвания норманнских князей какие-нибудь двадцать или тридцать славянских народцев, не соединенных между собой живой, внутренней связью, живут, разбросанные по огромному пространству России, дикарями вроде ирокойцев и альгонкинцев, без имени, без князей, без торговли; являются триста-четыреста шведов, и вдруг все преобразовалось; есть народ, есть имя, города, торговля, государство; финны, преобладающая в деле призвания народность, исчезли; хазары пропадают в волжских степях; печенеги и венгры, ближайшие соседи Руси на юго-востоке, литва на западе, едва известны по имени; везде норманны и одни норманны. Полно, так ли?

Аскольд и Дир. У Байера: Оскель, Ашкель, Аскель; у г. Куника: Höskuldr и Dýri.

Hölgi превращается у нас в Ольг, Олег; почему же Höskuldr не в Оскольд, а в Аскольд? (Что форма Осколд позднейшее искажение, сознают и Бередников, и Карамзин и, наконец, сам г. Куник. С другой стороны, скандинавскому Asmodhr отвечает славянское Асмуд; славянскому Аскольд должно бы отвечать скандинавское (несуществующее) Askold, Askuldr. От системы, основывающей свои доказательства на одних лингвистических соображениях, мы вправе требовать лингвистической точности.

Аскольд и Дир, если допустить норманнство варяжских князей, были не скандинавского происхождения; это явствует из слов летописца: «не племени его но боярина». Г. Соловьев говорит: «Если у Рюрика было 2 мужа, не племени его, то могли быть мужи племени его — родичи». Но, во-первых, слово племя имеет в древнерусской терминологии определенный смысл; им обозначается или потомство, как напр., в выражениях летописи: племя Хамово, Афетово, Хананейское, Авраама, Давыда. «Иаковъ же сниде въ Египеть, сый летъ 100 и 30, съ родомъ своимъ (т. е. семьей) числомъ 60 и 5 душь; поживе же въ Египте летъ 17 и успе, и поработиша племя его (т. е. потомство) за 400 летъ». «Князи же милостиви племя (т. е. потомство) Ростиславле». «А ты, брате, въ Володимери племени старей еси насъ», или народ, то есть совокупность однокровных родов (natio, gens, tribus); напр., болгарское, эллинское племя. Отсюда выражение иноплеменники для иноземцев: «И разъгневася Богъ, предаяшеть я иноплеменникомъ на расхищенье». «Се бо ангелъ вложи въ сердце Володимеру Манамаху поустити братью свою на иноплеменники, русския князи». «Придоша иноплеменьници на Рускую землю, безбожнии измалтяне, оканьнии агаряне». О племени Рюрика, в смысле потомства, не могло быть речи в 864 году; значит, летописец имел в виду народность. Другим выражением, кроме «не племени его», он и не мог передать понятия об инородстве Аскольда и Рюрика; во-вторых, имея означить однокровность Рюрика и Олега, он тут же, через несколько строк пишет совершенно правильно и уместно: «Умершю Рюрикови, предасть княженье свое Олгови, отъ рода ему суща»; выражение «не племени его» указывает на исключение, на особенность. Но, взятое с точки зрения норманнской системы, это выражение являет тот смысл, что многим большая часть дружинников Рюрика были от рода ему, то есть его родичи. Это очевидная невозможность. Трехсот родичей на примерно четыреста человек дружинников не мог взять с собой ни Рюрик, ни какой-либо другой князь на свете. Да и не странно ли, при подобном толковании слов летописи, что из этой поистине громадной родни Рюрика она знает только одного его родича, Олега?

Что Аскольд и Дир были в убеждениях народа и летописца иноплеменники Рюрику и Олегу, что вся их история есть не что иное, как развитие первых слов летописи «не племени его», в смысле инородцев, истина ясная, но, конечно, несовместная с системой норманнского происхождения Руси; ибо, если Аскольд и Дир норманны, то Рюрик, Олег и призванные варяги не скандинавского происхождения; если Аскольд и Дир иного, не скандинавского, рода, откуда имя руси ('Ρώς) для пиратов 865 года у Нестора и у византийских писателей?

Эверс первый вывел научным образом мнение о венгерской народности Аскольда и Дира, основываясь на чтении Воскресенского списка летописи: «Яко гость есмь подугорской… да придъте къ намъ къ родомъ своимъ». Шлецер находит смешными слова «подугорские гости»; Круг укоряет Воскресенский список вставкой переписчика. Всего более повредил своему предположению сам Эверс, утверждая, что «гость подугорской» бессмыслица, ибо никто не знает подугорской земли; почему и предлагает чтение «родоу оугорьска». Название «Подугорие» могло и должно было существовать у славянских народов, как равносильные ему Подрусие, Подляшие, Подлитовие. Подчехами, Подугорием, Подлитовием назывались ближайшие к тому или другому славянскому племени части этих земель, как пограничные латыши (украинские) летгаллами (летгола) от латышского gall, граница. Основательнее ли другие возражения Круга? Он думает, что Олегу было естественнее назвать себя русским, т. е. скандинавским купцом, чем венгерским. Если Аскольд и Дир были венгры, [то] конечно нет; ибо норманн не скажет угрину: «Да придете къ намъ къ родомъ своимъ». Если они были норманны, еще менее. Предание гласило о убиении киевских династов посредством хитрости и обмана; оно признавало между Киевом и варяжскими князьями отношения враждебные, недоверчивость; в самом деле известно, что вскоре после призвания Киев стал притоном недовольных Рюриком новгородцев и варягов. Олег таится от своих врагов Аскольда и Дира; но предупредит ли он их подозрения насчет выходцев с севера, если скажет: «Я норманнский купец; иду от враждебных вам Олега и Игоря в Грецию; приходите ко мне, вашему (но и Олегову) единоплеменнику, норманну»? Недоверчивость Аскольда и Дира исчезала только перед вымыслом Олега, выдающего себя за венгерского гостя, единоплеменника венграм Аскольду и Диру, изменяющего варяжским князьям (норманнам или вендам, все равно) в пользу своих соотечественников. Весь рассказ летописи о походе Олега на Киев, о его хитрости, о убиении Аскольда и Дира и их погребении, без сомнения, взят из народных песен; а народный смысл редко обманывается в затейливости своих вымыслов и соображений.

Другое, из саги взятое доказательство венгерского происхождения Аскольда и Дира находим в названии «угорским» места их погребения: «И убиша Аскольда и Дира, не соша на гору, и погребоша и на горъ, еже ся ныне зоветь Угорское, кде ныне Олминъ дворъ». О происхождении этого названия «Угорское» было довольно прений; Погодин и Круг думают, что угорским прозвано то место, на котором угры при Олеге (или еще до него), шед мимо Киева, останавливались вежами: «Въ лето 898 идоша оугри мимо Киевъ горою, еже ся зоветь ныне Оугорское, пришедше къ Днепру и сташа вежами». Будь это место гора или берег, ясно, что угры становились вежами не на нем, а прошед мимо него. Откуда же для этой горы или части берега название угорского? Погодин говорит: «Место об Аскольде и Дире в Архангельском списке, испорченное переписчиками, удовлетворительно поправляется Лаврентьевским списком: придоста Олегь… и приплу подъ Оугорьское, похоронивъ вой своя, и приела ко Асколду и Дирови, глаголя: яко гость есмь, идемъ въ греки отъ Олга и отъ Игоря княжича; да придета къ намъ къ родомъ своимъ». Но как Погодин само продолжение, так Круг забывает объяснение продолжения этого места: «И убиша Аскольда и Дира, несоша на гору, и погребоша и на горе, еже ся ныть зоветь угорьское, кде ныне Олминъ дворъ». Эти слова, очевидно, содержат этимологическое объяснение слова Угорское, от погребения на месте, носившем это название, венгра Аскольда. На это объяснение указывает и само размещение слов «еже ся ныне зоветь угорьское», поставленных не после первого предложения «несоша на гору», но после следующего за ним «и погребоша и на горе»; и чтение Полетиковского списка «еже и ныне нарицается Угорское», как относящееся прямо и исключительно к местоположению могилы Аскольда. Относить эту этимологию не к первому, а ко второму помину об этом месте и его названии, натяжка тем менее дозволительная, что повторения вроде приводимого Погодиным нередки в летописи; напр., под 915 г.: «Придоша печенези первое на Рускую землю»; а под 968: «Придоша печенези на Русску землю первое». Так и под 898 годом летописец буквально списывает уже сказанное им под 881: «Еже ся ныне зоветь Угорьское».

Взятая с этой точки зрения сага или песня об Аскольде и Дире является вполне и логически довершенной. Основные пункты ее: инородность венгров Аскольда и Дира и варягов Олега и Игоря; хитрость Олега, основанная на присвоении себе угорской народности; название Угорским места погребения угорских династов. В понятиях норманнской школы слова «не племени его» грамматическая невозможность; «придета къ намъ къ родомъ своимъ» бессмыслица; «гость подугорской» вставка; «еже ся ныне зоветь Угорьское» (о месте погребения Аскольда) случайность необъяснимая.

К доказательствам, взятым из летописи, я присовокупляю сказанное в другом месте (см. гл. XVIII) о существовании русского хаганата в 839–871 годах; о названии Киева венгерским именем Sambath; о вассальских отношениях русских династов к хазарским хаганам до водворения в Киеве варяга-славянина Олега и т. д. Азиатское происхождение Аскольда падет не иначе, как с опровержением приведенных по этому поводу исторических документов и фактов.

Я перехожу к ономастическому вопросу.

Под 556 годом Феофан упоминает о посольстве, отправленном к греческому императору, Аскелом или Аскелтом, князем гермехионов, народа, живущего на берегах океана. Круг относит без дальних исследований это известие к германской народности, а имя Аскела считает тождественным с русским Аскольд. Но кому известны германские гермехионы? Думал ли он о Тацитовых гермионах: «Proximi Oceano Ingaevones, medii Hermiones, ceteri Istaevones»? Но в VI веке имя гермионов уже давно исчезло, уступив место названию свевов. Гермихионы или Кермихионы были тюркским племенем, обитавшим на восток от Дона, без сомнения, на берегах Каспийского моря, слывшего у греков под именем Океана от Страбона до Приска, Прокопия и позднейших времен. Сходства тюркского Аскел или Аскелт с русским Аскольд норманнская школа, вероятно, отрицать не будет; Круг почитал оба имени тождественными, а Байер производил русское Аскольд от скандинавского Askel. Прибавка конечного д, кажется, особенность южных русских племен; так Дир и Дирд, Свенгел и Свенгелд, Тур и Турд и т. п. То же имя Аскольд сокрыто, может быть, и под именем венгерского короля Malescoldus (Malaskold?), к которому бежал сын английского Эдмунда. Основное old, olt встречается в венгерских именах Zoltan, Solt, Caroldu, Sarolt, Mykolth, Hadolth и пр.

Я не знаю о Дире, имеет ли он соименников у мадъяров; если бы не слишком произвольная смелость предположения, я счел бы его за словено-русского князя, вассала и данника хазарских хаганов. Дир чисто славянское имя; у Масуди является славянский князь именем Addir или Aldir; д'Оссон читает Dir.

Алма и Алмин двор (Архангельск); Олъма прибавлено между строк в Ипат.; Полет. Воскрес, и Никон, читают Ольма, Олъма и Олме. Как Осколд из древнейшего Асколд, так Олма образовалось из первобытного Алма; срвн. Ондрей и Андрей, Олексей и Алексей и т. д. У г. Куника Holma.

Татищев заключает справедливо о крещении Аскольда как из свидетельства Фотия, так и из того обстоятельства, что христианская церковь св. Николы была построена над его могилой. Шлецер, вследствие своего изобретения понтийских 'Ρώςсов, отличных по происхождению от настоящей руси, не допускает этого факта; после Эверса его опровергать не стоит. Удивительно сомнение Карамзина о построении Альмою или Ольмою церкви св. Николая: «Шлецер, — говорит он, — называет его строителем церкви св. Николая; почему? летописец не говорит этого». Имя Альмы (Олъмы) стоит, кроме Ипатьевского, и в тех именно четырех списках, которые сохранили нам чтение «гость подугорской». Пропуск того и другого в Лаврентьевском и иных списках одинаково бессмыслен; ибо что значат без имени Альма слова «на той могилъ поставилъ церковь святаго Николу»? Кто поставил? Над могилой крестившегося угрина Аскольда поставил церковь св. Николая христианин угрин Альма, Ольма; это имя есть не что иное, как венгерское (латинизированное) Almus. Туроц читает Alm и Alom. Окончания на а обычны в венгерских именах; напр., Tulma, Oluptulma, Boyta. Венгерское происхождение имени Альма служит новым доказательством венгерского происхождения самого Аскольда.

Свенгелд, Мстиш и Лют. Списки Пол., Воскр., Арх. и Никон, знают Свенгелда воеводой Игоря уже в 915 году; о нем упоминается в последний раз под 975. На основании этих хронологических данных Шлецер полагает, что Свенгелд, отец Мстишин, отличен от Свенгелда, отца Лютова в 975 г.; но, кажется, без достаточной причины. Из свидетельства летописи видно, что Свенгелд, воевода Игоря и отец Мстишин, Свенгелд, воевода Святослава и, наконец, Свенгелд, воевода Ярополка и отец Лютов, одно и то же лицо. Под 971 г.: «Створивъ же миръ Святославъ съ греки, поиде въ лодьяхъ къ порогомъ, и рече ему воевода отень Свенделъ: пойди княже, на конихъ около, стоять бо печенъги въ порозъхъ». Слова «воевода отень» определяют тождество Свенгелда, воеводы Святослава в 971 году, с Свенгелдом (отцом Мстишиным), воеводой Игоря в 945. Далее под 972 г.: «Поиде Святославъ въ пороги, и нападе на нь Куря, князь Печенежский, и убиша Святослава… Свеналдъ же приде Кіеву, къ Ярополку». Очевидно, этот Свенгелд, пришедший к Ярополку в 972 году, не отличен от Свенгелда, воеводы Ярополка (отца Лютова) в 975. Сомнение могло бы пасть только на Свенгелда, воеводу Игорева в 915; в 975 ему было бы около 80 лет. Но здесь должно заметить: 1) что «саны или достоинства, высшие должности принадлежали у нас в древности известным родам и передавались как бы по наследству от отца к сыну, подобно сану княжескому». Вышата был воеводой Ярослава в 1043 году; Ян, сын Вышатин, ходил воеводой на половцев еще в 1106. Между воеводством отца и сына его, по крайней мере, 63 года. Свенгелд мог быть сыном воеводы Олегова и наследовать двадцати лет должности отца своего; 2) что русские князья всегда чтили и держали отних мужей; так Лавр, под 1096 г.: «Святополкъ и Володимеръ послаша къ Олгови, глаголюще сице: поиде Кыеву, да порядъ положимъ о Рускей земли, предъ епископы и предъ игумены, и предъ мужи отець нашихъ». Ипат. под 1182: «Оставиже (Володимер) у нихъ воеводу Фому Назаковича, а другаго Дорожая, то бо бяшетъ ему отнь слуга» и пр. Свенгелд переходит от Игоря к Святославу, от Святослава к Ярополку.

При множестве вариантов Свенгелдова имени, проявляющихся в трех главных формах: Свенгелд, Свеналд и Свентелд, этимологические исследования теряют необходимую для них прочность лингвистического основания. «Имя Свенделда или Свинделда, — говорит Байер, — находившегося между варяжскими воеводами князей Игоря и Святослава, есть настоящее скандинавское, и так, что мне совестно приводить пример из такого множества». Г. Куник избирает форму Свеналд (у скандинавов Svenald), относя все остальные к неведению переписчиков. Но как в Лаврентьевском списке форма Свеналд, так в Ипатьевском преобладает форма Свенгелд. Я читаю Свенгелд потому:

1) что гораздо естественнее предположить у переписчиков выпуск, нежели прибавку одной лишней буквы; tywun переходит у нас в тиун, Mestiwoi в Мьстиуй, но не наоборот; так и Свенгелд в Свеналд;

2) что то же имя и, по всей вероятности, та же личность встречается и у Льва Диакона под формой Σφέγκελος, близко подходящей к нашему Свенгелд, но отнюдь не к норманнскому Svenald. Обыкновенно принимают, что Свенкел убит под Дористолом; но слова как Льва Диакона, так и Кедрина могут относиться к раненому в сражении. Ни в каком случае нет причины отделять Свенкела, первого на Руси по Святославе у Кедрина, от Свенгелда, первого на Руси по Святославе, в летописи и договоре с греками. При всем богатстве германо-скандинавской ономатологии она не знает или еще не отыскала соименника Свенкелу; г. Куник указывает или на скандинавское Svenke, или на составное, предполагаемое Svenkel, или на мифическое Fengo, или на женское Fenja. Свенкел, по всем вероятностям, литовское Свинкели, Свелкений, то есть искаженное Svengiel. Конечное д в форме Свенгелд (вместо Svengiel), как уже сказано, особенность древнерусской ономатологии.

Был ли Свенгелд родом литвин или поморский венд с литовским именем? При тесной связи Помория с Литвой оба предположения равно возможны. На последнее указывают славянские (западные) имена его сыновей, Мстиш и Лют. Мстиш, сокращенное Мстислав, является именем чешского вельможи под 1061 годом: «Mztis comes»; Лют, по-чешски Luta, именем пустимирского жупана в 1034 г.; отсюда уменьшительные и составные: Lutek, Lutik, Lutko, Luten, Luthomissel, Lutmir, Lutobran, Lutohnew, Lutbor и т. д. Погодин видит в словах летописи «тоже отецъ Мистишинъ» примету, что они писаны тогда, когда жил сей неизвестный Мистиша, след., не позднее начала XI века; сын современника Свенельдова не мог жить долее. «Не может быть, — прибавляет он, — чтобы эти слова принадлежали Нестору; к чему бы ему означать неизвестного боярина родством с Мистишею, о котором после он не говорит ни слова». И г. Куник полагает, на основании вышеприведенного замечания Погодина, что слова «тоже отецъ Мьстишинъ» позднейшая вставка переписчиков. Но из летописи невозможно заключить о существовании двух воевод Святослава, первого Свенгелда, другого — неизвестного боярина, отца Мстишина. Арх. список читает: «тоже (т. е. он же) отец Мстишлашин и Лютов», а Шлецер переводит правильно: «Дядькою был у него Ясмунд, а воеводою Свенелд, отец Мстиславов». Обычай обозначать известные лица напоминанием о родстве существует у всех славянских народов. У нас Вышата отец Янев; Тукы Чудин брат, Мирослав Хилич внук, Ольстин внук Прохоров, Вячеслав Малышев внук, Божин внук и т. д.

Икмор по свидетельству Кедрина, первый после Свенгелда в войске Святослава. Г. Куник полагает, что Икмор славянская форма скандинавского Ingimar.

Мы уже заключили о существовании личного, славянского Ingmer или Ingmir (в русской форме Игомир). У Саксона Грамматика: «Ismarus rex Slavorum».

Ясмуд, кормилец Святослава в 945 году. У г. Куника Asmund и Asmodr.

О существовании у вендов личного имени Jasmund, Jasmud свидетельствует местное jasmund, название восточной части острова Рюгена, некогда вместилища Ранограда и Арконы. Личное Ясмуд или Асмуд относится к волостному Ясмудь (Jasmund, Asmoda), как личное Stodor к волостному Стодорь, Stodor; как личное Zirmunt, Zirmut к волостному Zirmunti; как личное Halogi к местному Halogaland. Впрочем, до сих пор еще не решено, не было ли города Jasmund (Ясмудь) в земле этого имени; Миллер принимает существование города Asund (сканд. форма славянского Jasmund) на основании Книтлинга-саги. Форма Ясмуд составилась из коренного Яс и конечного славяно-литовского мунт, муд; срвн. Olomut, Dymud и т. д.

Малуша, Ольгина ключница, мать Владимира. — Малко Любчанин ее отец.

Погодин считает Малушу норманнкой, полагая, что Малуша быть может то же, что и Малфредь, с переменой норманнского окончания на славянское. «Малк, — говорит он, — мог быть мужем, посаженным от Олега в Любече»; но Малуше, рабе, не доводилось быть дочерью княжого мужа. Мал чисто славянское имя; Малко относится к нему, как уменьшительное Радъко к имени Рад, Михалко к имени Михаил и т. д. У чехов под 1230 г. Malko; у поморян под 1219 также Malko; у ляхов Malkovic и в грамоте 1519 г. Иван Малка. Что женское Малка или Малуша происходит от мужского Малко, не требует доказательств.

Монах Оддур зовет Владимирову мать (Малушу) ворожеей, pythonissa, Spakona. Это древнейшее свидетельство о колядском гадании на Руси. Круг основывает на словах Оддура мнение, будто бы языческая Русь справляла скандинавский Иулский праздник, Jol- или Julfest. Но скандинавское Jolfest праздновалось, как общеславянская коляда и римские brumalia, 24 декабря; Оддур Мунк не мог передать коляды иначе, как своим festum jolense. Так и в харатейной Кормчей XIII века о врумалиях: «Сице глаголемыя коляды». У скандинавов сам праздник Рождества Христова сохранил языческое наименование Иулского: «Legibus sanciri fecit (rex Hakon), ut festum jolense ethnici auspicarentur eodem, quo Christiani tempore;… olim vero a nocte, Hokunott dicta, id est a nocte mediae hiemis, festum jolense auspicabatur, quod per triduum mansit». «Die S. Thomae sacro ante festum Jolense» etc. Если в выражении «festum jolense» о русской коляде видеть доказательство ее скандинавского происхождения, то нет причины не допускать поклонения Юпитеру германских язычников на основании выражений «а presbytero Jovi mactante» или «robur Jovis», а изваяния греко-римского язычества не принимать за изображения вольсунгов и азов. О волхвах, гаданиях и женщинах-ворожеях сохранились бесчисленные предания в русских песнях и летописях; любопытно, что как у скандинавов ворожеи Spakonur, так у литовцев волхвы именовались Swakones.

Добрыня, брат Малушин. У болгар Добрина; у поляков Dobrina и Dobrin, Dobryn, Dobrzyn.

Претичь, воевода Святослава в 968 г. Г. Куник считает это имя скандинавским (прозвищем) fretr со славянским окончанием на ичъ. Претичь — Претча (Pretza). Корень имени Прет от древнеславянского прет — minae, прети — contendere (Miklos.); у вендов составные: Pretslaw, Prethslaw, Pretbor и т. д.

Рогъволод и Рогънедь. Байер приводит германо-скандинавские: Raghwaltr, Ragnwald, Roegnvald, Rotvidha, Ragnhilda, Ragnilta. Г. Куник указывает на формы: Rognvaldr, Ragnheidr.

Рог, Roh древнее общеславянское имя. Под 1096 г. летопись знает новгородца Гуряту Роговича; Roh, личное имя у чехов. Отсюда и Рогволод, по примеру составных Всеволод, Володимир, Беловолод и пр. Напрасно отзывается г. Куник об имени Рогволод, как о неслыханной в славянщине ономастической форме. Rohowlad личное имя у чехов.

Г. Куник полагает, не без основания, что удержание звука н в имени Рогнедь указывает на существование этого звука в производящей, коренной его форме. В самом деле Рогнедь не непосредственно от Рогъволод, а от основного Рог, Roh, через прилагательное rozni. Отсюда чешские Rozneta и Roznet, относящиеся к формам Rohneda и Rohned, как Bozen, Bozena к формам Bohun, Bohuna. У нас первобытное западное Roznet сохранилось в новгородских летописях: «Въ лето 6643. Заложи той же князь Всеволодъ Святую Богородицу на Торгу, а Рожнетъ Святаго Николу на Яковлевой улици». «Въ то же лето заложи церковь камяну Святыя Богородиця на търговищи Всеволодъ, Новъгороде, съ архепископемъ Нифонтомъ. Томъ же летъ и Рожнетъ (вар. Ирожнетъ), заложи церковь Святого Николы, на Яколи улици». Г. Куник принимает это имя за мужское; но по окончанию (срвн. Лыбедь, Эстредь, Малфредь, Димудь) оно принадлежит к женскому роду. Вероятно, эта Рожнеть или Рогнедь была сестрою или женою Всеволода Мстиславича.

Рогволод пришел из-за моря и является в летописи владетельным полоцким князем. Что этот, носящий бесспорное славянское имя князь вышел из того же замория, из которого вышли Рюрик и братья его, кажется несомненно; в Швеции ли искать это заморье? Но мы уже видели, что норманнских князей, владетельных родичей Рюрика, у нас не было, да и быть не могло. Должно полагать, что Игорь имел сестру или дочь, которую отдал за поморского князя, отца или деда Рогволодова, а Полоцк в вено; слова летописца: «Бе бо Рогъволодъ пришелъ изъ заморья, имяше власть, (вар. волость) свою въ Полотьске, а Туръ въ Турове, отъ него же и туровци прозвашася» доказывают, что подобно, быть может, Олегу Рогволод и брат его Тур вели свое старшинство из Поморья, общей отчизны вендо-варяжских князей; они не получили, но имели от прежних времен по наследству свою отчину в Полоцке и Турове, состоявших до окончательного их присоединения к варяго-русской державе при Владимире в волостном отношении к Поморию.

«Не хочю розути робичича», — говорит Рогнедь о Владимире. У германских народов жених обувал невесту или дарил ее обувью. «Наш германский обычай, — говорит Яков Гримм, — особенно налегает на обутие невесты; русское предание на розутие жениха». Ломоносов и Татищев знали о существовании обряда розутия жениха невестой у русских крестьян; Олеарий упоминает об этом обыкновении в своем Описании России XVII столетия; г. Соловьев указывает на тот же обряд у литовских племен. Но если допустить скандинавское происхождение варяжских князей, каким образом могла норманнка Ragnheidr ожидать от норманна Waldemar'a никогда у норманнов не существовавшего унизительного обычая?

О сношениях и в позднейшее время потомков Рогволода с Поморием свидетельствует Татищев по летописи Еропкина; Борис Давидович, князь полоцкий (1217 г.) был женат вторым браком на Святохне, дочери поморского князя Казимира; она замышляла о новом подчинении полоцкого княжества Поморию.

Туры, брат Рогволода. Г. Куник ссылается на имя скандинавского громовержца Тора.

У чехов и сербов: Tura, Тура; у ляхов: Tur, Thur; в Ипат. л. под 1208 г. Петр Турович. «Как Туров и Турец, — говорит Шафарик, — так Тур, Туры древнейшие славянские наименования мест и людей».

Блуд, воевода Ярополка в 980 г… У г. Куника: Blotmar, Blotsveinn, Blodlin, Blundkettil, Hrisablundr. Блуд одно из самых обыкновенных западнославянских имен. В Новгор. л. под 1230 г. — Волос Блуткинич.

Борис, по свидетельству Иоакима и тверской летописи, сын Владимира от греческой царевны Анны. Нестор называет ее болгарыней без сомнения потому, что она вела свой род от Василия Македонянина. Г. Куник ссылается на Шафарика, приводящего имя Борис в числе гунно-болгарских, по-славянски будто бы не звучащих имен. Нет сомнения, что оно было преимущественно в употреблении у болгарских славян, но как славянское, а отнюдь не финно-уральское имя. Мы встречаем его во всей Славянщине и под его полной формой Борислав, и под сокращенной Борис. Дитмар знает в 1005 году двух поморских бояр Бориса и Незамысла. В Силезии под 1234 г. местечко Borissow. От славян перешло имя Бориса и к венграм; Борисом (Bopiarig) назывался воевода императора Ман. Комнина; он был от рода Гейзы.

Глеб, брат Борисов от одной матери. Г. Куник приводит скандинавские Gliph, Gliber, Glibor; в дополнениях к «Каспию» г. Дорна он останавливается на хазарской форме Глиабар. Глеб и Хлеб одно имя; в сербском прологе XIII века у Калайдовича: «Въ тьжде день светою мученику, рушьскою царю, Борыса и Хлъба». У чехов под 840 г. Chleboslaw. У поляков личное Gleba и местное Glebovo.

Ждьберн. В слове Успение в. к. Владимира читаем: «Шедъ взя Корсунь градъ; князя и княгиню уби, а дщерь ихъ за Ждьберномъ. Не роспустивъ полковъ, и посла Олга воеводу своего съ Ждьберномъ въ Царьградъ къ царямъ, просити за себя сестры ихъ». Г. Куник думает о норманнском Sigbern; но этому имени, по законам лингвистических аналогий, приходилось бы скорее проявиться под формой Жигоберн; срвн. Сигисмунд и Жигимонт; звук д не имеет смысла при передаче норманнского Sig. Начальное ждь, жди чисто славянского свойства и происхождения; так напр., Ждан; Жидимир, Жидислав. Берн, как увидим, равно принадлежит славянской и скандинавской ономатологии. Ждьберн мог быть мужем, посаженным Владимиром в Тмутаракани.

Рахдай, один из сказочных богатырей времен Владимира. «Того же лета (1000 г.) преставися Рахдай удалой, яко наеждяше сей на триста воинъ». Г. Куник производит имя Рахдай от предполагаемого норманнского Rogndagr, германского Regintac. Имя Рахдай, быть может, монголо-уральского происхождения; срвн. Себедяй, Бурундай и т. п. С другой стороны, Paх общеславянское имя. «Сын боярский, Михайлович, именем Рах». Форма Рахдай, Рогдай могла составиться и по образцу славянских Доброжай, Буслай, Дунай, Волдай и т. п.

Путьша, Талец, Еловитп, Ляшко, Горясер, Торчин, убийцы Бориса и Глеба. Из них славянскими кажутся: Путьша, срвн. чешское Pouta под 1052 г., сербское Путко и т. д., Ляшко и Горясер. Шафарик сравнивает последнее с западными Neuzir, Radzir, Wratizir; но окончание на жир существует у нас под обычной формой; срвн. Нажир в Правде Мономаха; Жирослав Нажирович в 1160 г. и т. д. — Талец имя, вероятно, половецкое. Еловит (вар. Еловичь), кажется, то же, что половецкое Елчичъ. Торчин (как Ляшко, Варяжко, Ятвяг) личное имя, взятое из народного; срвн. Торчин, именем Беренди, овчюх Святополчь.

Буды (Будый), кормилец и воевода Ярослава. Западнославянское имя, тождественное с оботритским Buthue. Срвн. чешские и польские Buda, Budata, Budek, Budik, Budislaw и пр.

Якун (Акун), имя единственного нам известного по летописи варяго-норманнского конунга (князя), в 1024 году; здесь, без сомнения, тождественное со скандинавским Hakun, Hakon. Но следует ли отсюда норманнское происхождение самого имени и норманнство его для всех Якунов нашей истории? Скандинавы передают славянское Прислав своим Fridlevus; славянские Рогволод и Ратибор своими Regnaldus и Rathbardus и т. д.; русь должна была передать норманнское Hakun славянским Якун, Акун. Феофилакт упоминает о славянине Якуне, иллирийском воеводе и князе в 531 г. Нынешняя крепость Петервардейн является в Пеутингеровой таблице под формой Acunum. Что под именем гуннов в VI веке у Феофана и Кедрина разумеются славяне, известно. Юстиниан (Управда), крестивший иллирийского Якуна, был сам славянин; вместе с Якуном упоминается у Феофана и о другом славянском вожде Годиле.

Якун составлено из коренного Як и суффикса ун, по примеру общеславянских Bohun, Marun, Perun, Ярун и одинаковой с ними формации Budon, Drahon, Hnewon, Mladon, Ярон и т. д.

Улеб, новгородский посадник; киевский тысяцкий в 1147 г. Имя Улеб встречается также в числе послов Игоревых. Г. Куник приводит скандинавское Ulifr; Шегрен отыскал даже никоновского Улеба в Ульфе, сыне Ярла Рагнвальда. Байер и Шлецер угадывают скандинавское Rolf в Рулаве Игорева договора; но если Rolf — Рулав, почему же Ulf не Улав, а Улеб?

Я думаю, что Улеб русская форма вендского Godleb или Hodleb, дошедшего до нас в германизированной форме Godelaibus. Переход западного Hodleb или Hudleb в словено-русское Улеб совершается по всем правилам славянской лингвистики. Русское наречие не любит придыханий; западное gmeno по-русски имя; Holgost — Ольгость. С другой стороны буква д выпадает перед л, как в словах: mydlo — мыло; sadlo — сало; Dudlebi — дулебы и т. д. Эйнгардово Godelaibus (Hodleb или Hudleb) не могло быть усвоено русскими славянами иначе, как под формами: Олеб, Улеб. Другую родственную форму имени Улеб являет чешское личное Weleba (величество). У нас велебный — вельможный. Олеб (Улеб) и Велеб, как Olen и Welen.

Шварно, киевский воевода в 1146 г.; сын Даниила Галицкого в 1213. У Длугоша «Swarno»; у Стрыйковского «Swarno albo Swarmir». Г. Куник указывает, впрочем только условно, на Саксонова Swarinus или Оссианова Swaran.

Карамзин упоминает о супруге Всеволода Георгиевича Марии, дочери чешского князя Шварна. Тело ее лежит во Владимире в Успенском девичьем монастыре, в приделе Благовещения, в алтаре, и в надписи сия княгиня именована Марфой Шварновной. Имя Марфы дано ей в монашестве.

Шварно имеет определенный смысл в славянских языках; по-чешски swarny — опрятный. Под 556 г. Агафий знает славянина Шварна, служившего в греческих войсках.

***

Мне остается сказать несколько слов о действительно норманнских именах в династии варяго-руссских князей. Таковы: Holti, сын Ярослава Владимировича; Harald (Мстислав), сын Владимира Мономаха; Malmfrida и Ingibiarga, дочери Мстислава. В этом обстоятельстве норманнская школа видит торжество своей системы; она основывает на нем мысль, что при своих славянских именах князья имели норманнские, прилагая, впрочем, это правило только к некоторым князьям Рюрикова дома; оговорка, в сущности, правильная; неверная, как увидим, по выводимым из нее заключениям.

Как у славянских (преимущественно вендских), так и у германо-скандинавских племен было в обычае прилагать к туземным именам детей (по крайней мере одного из них) иноземные имена по народности матерей. Что прозванием детей распоряжались преимущественно матери, узнаем мы из саги Олафа Святого. Отсюда, то есть вследствие брачных союзов со славянками, происходят по большей части славянские имена в скандинавской истории; напр., Яромир; Воислава (Woizlawa), дочь норвежского короля и супруга оботритского князя Прибислава около половины XII столетия; Борислав, датский принц в 1167 году. Это обыкновение встречаем и у вендов, и на Руси. Сын оботритского князя и датской королевны прозван германским именем Генрих; сын (без сомнения) славянской супруги, славянским именем Буды. Из двух сыновей Прибислава и Катарины, сестры датского Валдемара, один носит славянское имя Святополк; другой прозван матерью скандинавским именем Канут. Датский король Эрик, мнимый составитель приведенной выше хроники, был сыном Братислава VII, поморского герцога и датской принцессы Марии. Сыновья русского Владимира именуются по народности матерей; один из сыновей вендской Эдлы (у Иоакима Адель) носит западное, нерусское имя Станислава; сын чехини, чешское имя Вышеслава; сыновья болгарыни, болгаро-славянские Бориса и Глеба. Как у норманнов, сын Астриды известен под именем Svein Astridson, так у нас Василько, сын Марии, дочери Мономаха, — под именем Маричич; сын Анастасии — под именем Олег Настасьич. Всего яснее выказывается это обыкновение в отношениях Руси к языческим половцам; мы встречаем у них князей со славянскими именами; у нас бояр и мужей с половецкими; без сомнения, вследствие взаимных браков. Под 1095 г. упоминается об Ольбеге (Елбехе) Ратиборовиче, сыне киевского тысяцкого при Мономахе; под 1147 °Cудимире Кучебиче; под 1159 о Тудоре Елчиче; под 1162 о Торчине Войборе Нечечевиге и т. д. В Синопсисе сказано, что Андрей Боголюбский до крещения своего именовался Китаем. Отец Андреев Юрий Долгорукий женился в 1107 году на половчанке, дочери Аэпиной, внуке Осеневой; поэтому Андрей не носит княжого русского имени, а половецкое Китай.

Применяя это правило к норманнским именам в династии руссо-варяжских князей, мы видим, что таковыми отличаются только те члены ее, которые были норманнского происхожения по матери. Holty сын Ярослава и шведки Ингигерды. Harald (Мстислав) сын Владимира Мономаха и англо-норманнки Гиды. Malmfrida и Ingibiarga дочери Мстислава и шведки Христины. Имена давались обыкновенно в честь деда по матери; дедом Мстислава-Гаральда был Harald Gudinason, король английский; дедом Ингибиарги, Inge Stenkilsson, король шведский; о датском Waldemarе Саксон Грамматик говорит положительно: «cui et materni avi nomen inditur», то есть Владимира Мономаха. Если бы вследствие не браков, а норманнского происхождения варяжской династии нашим князьям прилагались норманнские имена при славянских, без сомнения, скандинавские саги, упоминающие так часто о Владимире и Ярославе, знали бы их как Голтия и Гаральда-Мстислава, под их норманнскими именами. Но Владимир был сыном русинки Малуши; Ярослав поморской варягини Рогнеди.

 

VIII. Вопрос об именах

C) Имена в договорах Олега и Игоря

Как факт уединенный в русской истории и выходящий из круга обыкновенных органических условий русской жизни, письменные договоры Олега и Игоря с греками представляют и в ономастическом отношении явление отдельное, не подлежащее общим законам исторического русского быта. Здесь присутствие германо-скандинавского начала несомненно, хотя далеко не может быть допущено в том преувеличенном размере, ни при тех исторических условиях и значении, на какие указывают представители норманнского мнения. В чем же заключается это значение? Откуда явились те 12 или 15 скандинавских имен (я более допустить не могу), которые встречаются в договорах? Какой настоящий смысл договорной формулы «мы отъ рода рускаго»? Для разрешения этих вопросов необходимы, с одной стороны, определение отношений, в которых норманны состояли к варяжской руси как отдельные лица и как народ; с другой, точное по возможности изложение системы заключенных между русью и греками дипломатических актов.

Отношения норманнов к руси, как дружинников и товарищей по войне, нам уже отчасти известны. Вместе с Рюриком и, как увидим, еще до него появляются на Руси скандинавские воины промышленники; их было, без сомнения, довольно в дружинах Олега и Игоря. О составном разноплеменном характере русских и скандинавских дружин в IX–X веке сохранилось немало свидетельств; славянские и чюдские выходцы являются в скандинавских дружинах, как скандинавские, литовские, печенежские, угорские в дружинах варяжских князей.

Сын Никлотов Прислав воевал вместе с датчанами против руян; он был женат на сестре датского Валдемара. При Владимире стекалось в Киев множество ускоков-дружинников от норманнов и печенегов. Дружина Мстислава Владимировича, кажется, состояла преимущественно из хазар и касогов. Что при заключении мирных договоров храбрые в битвах избирались представителями своих набольших и в посольствах, сообразно с исторической необходимостью и понятиями века; норманн Сигвальд договаривается со Свейном от имени поморского Борислава; Эймунд является послом Ярослава и т. д. Народность дружинников (особенно при многочисленном составе посольства) не имела национального значения; мы видим Ятвяга в числе послов Игоревых. Заключение мирных условий, вероятно, предоставлялось одному или двум избранным лицам; остальные принимали участие в посольстве ради одного блеска и для получения подарков.

Дружинное, чисто воинское начало проявляется яснее и определеннее в характере похода и форме договора Олегова, нежели в Игоревых. Олег подчинил себе русские племена и мелких династов; но Русь еще далека от слияния с варяжским началом. Его послы-дружинники договариваются от его имени, от имени его бояр и сущих под его рукой русских князей; отдельных послов, представителей общих интересов Руси в лице каждого из членов-собственников и правителей новоустроенного общества, еще нет; дружина преобладает над государством; характер дружинника над характером владельца земли. При Игоре уже прежние князья вошли в состав новой монархии; их интересы неразлучны с интересами Игоря; военачальники и бояре поморские обратились из дружинников в наследственных обладателей земли; у каждого из них (так у Свенгельда при Игоре) есть свои сподвижники, приближенные; они-то являются частными послами в Игоревом договоре. Понятно, что в числе этих приближенных должны были находиться личности иноземные; при тогдашнем состоянии русского общества предприимчивых, бывалых дружинников, опытных в морском и ратном деле, было сравнительно более между вендами и норманнами, нежели между туземцами; их назначение послами было наградой за услуги, оказанные на войне; греки дарили послов; а до какой степени варварские народы дорожили подарками, известно; Аттила изобретал предлоги к посольствам для обогащения и вознаграждения своих приближенных. Вот почему, при исключительном славянстве княжеских и боярских имен, начало норманнское и вообще иноземное проявляется в именах послов-дружинников; сверх участия в добыче русские князья платили им греческими подарками.

Но кроме особых, случайных отношений норманнских дружинников к варяжским и русским князьям история знает о постоянных, преимущественно торговых и промышленных сношениях норманнов с Русью, а посредством Руси с Востоком и греческой Империей.

Мы уже намекнули (гл. V) на это сотоварищество обоих народов; ниже увидим мы норманнов, торгующих вместе с Русью в Болгаре, Итиле, Царьграде; вступающих вместе с русью на службу к греческим императорам. При этой общности интересов обеих народностей походы Олега и Игоря против греков и последовавшие за ними мирные договоры, представляются как бы общим делом и принадлежностью руси и норманнов; присутствие норманнских личностей и имен в числе русских послов (особенно гостей, поименованных в Игоревом договоре) объясняется само собой. Норманнские гости являются самостоятельными представителями общих интересов норманнства.

Не менее тесно соединен вопрос об именах и народности лиц, принимавших участие в договорах Руси с греками, с вопросом о дипломатической системе, по которой эти акты заключались. Для определения настоящего смысла заглавной формулы «мы отъ рода рускаго»; для объяснения причин невероятного искажения имен в договорах необходимо установить, кем и на каких основаниях составлены оригиналы; кем и для кого сделаны переводы. О внешней форме договоров писал Эверс: «Изготовлять договорные грамоты в двух экземплярах было обыкновением греческого двора; разумеется, что при этом употреблены были греческие чиновники и что, следовательно, первоначальный проект договоров писан по-гречески. Варвары получали экземпляр на своем языке, нередко подвергавшемся насилованию. Этим объясняется совершенно естественно мудреный язык Олегова договора».

В виде объяснения Эверс прилагает выписку из Менандрова описания договора, заключенного греками с персами в 628 году.

В описании Менандра я отличаю три главных момента: 1) конференция; прения; проект договора, составленный каждой стороной на своем языке; перевод персидского проекта на греческий, греческого на персидский язык; сличение; согласование; 2) изготовление по одобренным проектам двух договорных грамот, персидской и греческой; употребление каждой стороной своих канцелярских и дипломатических форм; приложение печатей; обмен документов; персы получают греческую, греки персидскую грамоту; 3) Зих вручает Петру греческий перевод с персидского оригинала; Петр Зиху персидский перевод с греческого оригинала; переводные экземпляры не носят печатей послов. Существенное отличие в системах персо-греческих и греко-русских договоров следующее: греки договариваются с персами на равной ноге; по согласовании в условиях, каждая сторона изготовляет свой оригинал, на своем языке, по своим дипломатическим формам и церемониалу двора своего. Ничего подобного у нас не было и быть не могло. О составлении оригинальных грамот, одной на греческом, другой на славянском (русском или болгарском) языке, не может быть речи; перевод очевиден. По-гречески были писаны оба экземпляра договорных грамот при заключении мира с болгарами в 765 году; болгарско-славянской или гунно-уральской грамоты в VIII веке не существовало. Император Алексей Комнин посылал еще в конце XI столетия (1083–1096) Синезия к печенегам с заготовленными договорными грамотами; и здесь нельзя думать о печенежском письме. Крещеные хорваты писали, без сомнения, по-латыни; того же мнения и Добровский. Как содержание, так и форма дошедших до нас договорных греко-русских грамот явно доказывают, что оригиналы этих актов, от кого бы они ни шли (от греков ли к руси или от руси к грекам), писаны по-гречески императорской канцелярией от первого до последнего слова. Относительно содержания: в обоих договорах обязующими являются одни греки; в статьях об уголовных преступлениях русин именуется перед христианином; в статьях клятвенных крещеная русь перед некрещеной; общий смысл договоров явствует из заключения статей в (идущем от руси к грекам) Олеговом: «Си же вся да творять русь грекомъ, идеже аще ключится таково». Относительно формы: языческая русь изъясняется чуждыми ей христианскими формулами; титуляция русских князей идет от греков и т. д. Впрочем, система составления греко-русских договорных актов довольно ясно определена словами Игорева трактата: «Мы же совещаше все написахомъ на двою харатии, и едина харатия есть царства нашего, на ней же есть крестъ и имена Наша написана, а на другой послы ваши и гости ваши». Здесь только два экземпляра, две харатьи, писанные византийскими греками; они сами объясняют русским князьям формальное отличие обеих грамот; на одной крест и имена императоров; на другой, писанные греками же, имена русских послов; о двух редакциях или двух языках (как при заключении договора с персами) не говорится. О договоре Святослава сказано в летописи: «Царь же наутрия призва я, и рече царь: да глаголють ели рустии. Они же реша: тако глаголеть князь нашь, хочю имети любовь со царемъ гречьскимъ свершеную прочая вся лета. Царь же радъ бысть, повеле писцю писати вся речи Святославлъ на харатью; нача глаголати солъ вся речи, и нача писець писати». Писец был, разумеется, или Цимисхиев грек, писавший под диктовкой драгомана, или, в крайнем случае, греческий славянин; писал он не иначе как по-гречески; русский посол своего писца не имеет.

Письменных договоров требовали, разумеется, греки. При заключении подобных актов с варварскими народностями дело византийской канцелярии, относительно внешней формы, было: 1) обеспечить, по возможности, греческую империю на счет ненарушимости со стороны варваров заключенных с ними условий; 2) облечь эти условия в обыкновенную, у греков установленную, форму.

К достижению первой из этих целей у греков было два средства: 1) Клятвенные обязательства со стороны варваров. — Греки знали, что для варварских народов вообще клятвы имели большое значение; поэтому они обращали особое внимание на этого рода обязательства, узнавали подробно религиозные обряды и клятвенные формулы варварских народностей и не пренебрегали в этом отношении никакими подробностями. Русь они заставляли клясться, по русскому закону, языческими богами Перуном и Волосом и оружием своим. Обнажение оружия при клятвах («а некрещеная русь полагаютъ щиты своя и мече свое наги») встречается и у аваров. Клятва золотом имела, кажется, смысл наговора, накликания на клятвопреступника желтого недуга, желтухи или златеницы (лихорадки). О самообречении языческой руси на вечное рабство уже сказано выше. К обряду клятв греки присоединяли заклинания как языческими богами, так и истинным христианским Богом: «И иже помыслить отъ страны Руския разрушити таку любовь, и елико ихъ крещенье прияли суть, да приимуть месть отъ Бога Вседержителя, осуженья на погибель въ весь въкъ, въ будущии; и елико ихъ есть не хрещено, да не имуть помощи отъ Бога, ни отъ Перуна» и т. д. «А иже преступить се отъ страны нашея, ли князь, ли инъ кто, ли крещенъ, или некрещенъ, да не имуть помощи отъ Бога, и да будеть рабъ въ сий векъ и въ будущии» и т. д. «Будеть достоинъ своимъ оружьемъ умрети, и да будеть клятъ отъ Бога и отъ Перуна, яко преступи свою клятву». «Да имеемъ клятву отъ Бога, въ его же веруемъ, въ Перуна и въ Волоса скотья бога» и т. д.

Некоторые исследователи указывают на имя Бога в приведенных заклинаниях, как на доказательство существования у славян верховного бога, отличного от Перуна; я думаю — это ошибка. Богом богов или прабогом у вендских славян XII века является руйский бог Святовит, тождественный, как увидим, с русским Перуном. Имя Бога в договорах означает христианского Бога, карателя в случае клятвопреступления не только крещеной, но и некрещеной руси; на первую договор призывает месть Бога вседержителя; на вторую — Бога и Перуна. Далее сказано: «аще ли преступить се… ли крещенъ, или некрещенъ, да не имуть помощи отъ Бога»; греки, видевшие в нападении варваров на империю особое небесное наказание, могли полагать, что в гневе своем Бог помогает язычникам против христиан; но отнюдь не призывать на крещеную русь мести языческого бога богов. Не придавая религиозного значения нарушению со стороны варваров клятв, которыми они обязывались своим языческим божествам, греки хотели сделать из них клятвопреступников в христианском смысле, почему и требовали от них выражения веры в христианского Бога, что и высказано в договоре Святослава словами «да имеемъ клятву отъ Бога, въ его же веруемъ»; следующие за тем слова «въ Перуна и въ Волоса скотья бога» искажены переписчиками; вероятно следовало «и отъ Перуна», как в Игоревом договоре. История народов показывает, что язычники всегда допускали существование и могущество чужих богов; биограф св. Оттона повествует, что славянский жрец советовал язычникам чтить христианского бога наравне со своими. В мирном договоре с персидским царем Хозроем в 628 году 12-я статья содержала, как и в наших, равные для язычников и для христиан заклинания истинным христианским Богом. В 579 году аварский хаган клянется сначала оружием и своим языческим богом; потом христианским Богом и книгами Св. Писания.

2) Число и достоинство присягавших язычников. — У всех народов эти условия почитались обеспечением ненарушимости договоров. О многочисленном составе славянских посольств свидетельствуют Эйнгард и т. д. В обычае варварских народов отправлять многочисленные посольства для утверждения мира, греки находили новое ручательство в обеспечении своих интересов. Требуя присяги не от одного великого князя Руси, но вместе с ним и от прочих князей, от бояр и мужей его, греки приобретали тем большую уверенность в ненарушимости клятв со стороны варваров. Отсюда имена всех послов и князей и бояр, от которых они посланы, в договорах.

К внешним дипломатическим формулам греческой канцелярии, внесенным в договорные акты, принадлежали:

1) Заглавная формула: «мы отъ рода рускаго, съли и гостье» и т. д. В этой формуле норманнская школа видит доказательство скандинавского происхождения руси, «ибо кто, — спрашивает Погодин — причислял себя тогда к роду русскому? Карл, Фарлаф, Ингиалд, Рулаф, Руалд, Фаст, Турберн, Ивор и пр.». Г. Куник переводит: «Wir vom russischen Geschlecht», вследствие чего и вынужден отнести к ославянившимся норманнам имена Святослава, Володислава и Передславы; остальные имена, по мнению его, чисто норманнские. С исторической точки зрения, эти положения решительно невозможны; допустив, засвидетельствованное летописью участие славянских племен в походах Олега и Игоря, нельзя не принять славянских личностей в числе их послов, ни обозначать этих личностей происхождением от русского (т. е. скандинавского) рода. Нельзя видеть одних норманнов и в поименованных в Игоревом договоре гостях. Сама формула «мы отъ рода рускаго» значит ли «мы от племени россов в Швеции» или «мы от племени гредготов в…»? Могли ли норвежцы и датчане причислять себя к русскому роду и племени? Или их не было вовсе в дружинниках и послах Олега и Игоря?

Формула «мы отъ рода рускаго» — техническая, заглавная формула византийской дипломатики, соответствующая обычным формулам договорных актов, писанных греческой канцелярией от имени варварских народностей; она принадлежит Руси не более следующей за ней: «Къ вамъ, Львови и Александру и Костянтину, великымъ о Бозе самодержьцемъ».

Грекам не было дела до рода (в смысле благородства происхождения) тех двадцати или тридцати варваров, которые являлись в Византию менее для заключения договоров, чем для получения подарков от императоров; но тем более до ясного определения той народности, которой они были представителями.

2) Титуляционные формулы. При заключении греками договоров с народами более образованными и грамотными, напр., с персами, каждая из договаривавшихся частей составляла договорный акт от себя и вносила в него титул своего государя. Иначе поступали греки с народами неграмотными и малообразованными, каковы были русь; здесь как редакция обоих договорных экземпляров, так и титуляция русских князей шла от греков; при заменившем скифский титул хаганов словенском великокняжеском титуле русских князей, они прилагают Олегу и его боярам греческие титулы светлости и светлых; для побежденного Игоря и его приближенных нет особого титула.

3) Христианские формулы при вступлении и заключении договорного акта. «Наша светлость боле инехъ хотящихъ же о Бозе удержати и извъстити такую любовь» — «суть, яко понеже мы ся имали о Божии Вере и любви, главы таковыи» — «И отъ техъ заповедано обновити ветъхий миръ, ненавидящаго добра и враждолюбьца дьявола разорити» и т. д. — Шлецер пишет: «Все это так по-христиански! Знал ли норманн христианского дьявола? Знал ли его славянин?» Конечно, нет; и греки об этом мало заботились. Но так как редакция договоров шла только от них, язычникам же не было дела до иных, кроме договорных статей, они не стеснялись внесением и в составленный от имени Руси договорный акт своих христианских понятий и формул. Здесь не было ни небрежности, ни торопливости, как думает г. Лавровский, а только одно, несколько высокомерное преобладание образованного начала над необразованным.

4) Дипломатические формулы. — «На утвержеше же и неподвижеше быти межи вами хрестьяны и Русью, бывший миръ състворихомъ Ивановомъ написаниемъ на двою харотью, царя вашего и своею рукою» и пр… «Мы же съвещаньемъ все написахомъ на двою харатью» и пр. «Се же имейте въ истину, якоже пинехрусу сотворимъ ныне к вамъ, и написахомъ на хоратьи сей, и своими печатми запечатлехомъ».

Определив, таким образом, основные начала оригинальной редакции, мы обращаемся к вопросу о дошедших до нас переводах.

Прежде всего я должен восстать против мнения, будто бы мы имеем не полные переводы греческих оригиналов, а только выписки, вроде сохранившейся у Менандра, изодранный лоскут от договора Святослава и пр. На каких доказательствах основаны эти предположения? В договорах Олега и Игоря перед нами совершенно полные документы, содержание: вступление; договорные пункты; заключение; число года, месяца и дня совершения договорного акта. Что в начале и конце Игорева договора являются договаривающимися русь, а в середине греки, не доказывает ничего против его полноты; это палеографическая случайность, которой я постараюсь представить в своем месте должное объяснение. Шлецер называет договор Святослава изодранным лоскутом, ибо, говорит он, «золотой буллы, наверное не было в Святославовой канцелярии; почему последние строки в отрывке относятся только к греческим императорам», а выше: «В начале говорит Святослав, а в конце греческий император». Русской золотой буллы, конечно, не было в канцелярии Святослава, не имевшего канцелярии; дошедшая до нас и греками, от имени Святослава, заготовленная золотая булла — вышла из канцелярии императорской. Мы уже видели, как, отправляя Синезия для заключения союза с печенегами, император Алексей Комнин снабжал его заготовленными заранее золотыми буллами; что эти золотые буллы предназначались для вписания в них договорного акта от имени печенегов, очевидно; золотой буллой, шедшей от греков, обязывался бы только один император. Русскому князю, стало быть, не греческому императору принадлежат слова: «Се же имейте въ истину, якоже пинехрусу сотворимъ ныне к вамъ» и пр. Договор Святослава, как и прежние, имеет все требуемые условия полноты; краткость его объясняется (кроме изменившихся взаимных отношений руси и греков, о чем отчасти уже сказано в гл. V) и тем обстоятельством, что договорный акт писан не в Константинополе, а в Дористоле походной канцелярией Цимисхия, спешившего окончанием войны.

Круг, самый последовательный (последовательный до фанатизма) из норманистов, полагает, что договоры писаны по-гречески и по-скандинавски. Доказательств своему мнению он, разумеется, не представляет; да и прежде всего следовало бы доказать, что скандинавам-язычникам IX–X веков была известна та беглая, обиходная письменность, которой требовала редакция договоров. Но ни из раннего существования у скандинавов рунического письма, ни из Римбертова известия о письме короля Биорна к Людовику Благочестивому в 831 году нельзя вывести этого поистине баснословного заключения. Сам Круг думает, что письмо, врученное Биорном Ансгарию, было только подписано шведским конунгом. Предположение, будто бы постановления о пенях Гальфдана Черного (841–863) были изложены рунами на письме, не имеет исторического основания; по свидетельству Ари Фроде, древние исландские законы, сначала переходившие из рода в род по преданию изустному, облечены в письменную форму не прежде 1118 года. Если бы руническое письмо существовало для скандинавских уложений IX–X веков, норвежские жрецы и именитые люди, переселившиеся в Исландию в 874–930 годах, конечно, перенесли бы эти законы и это письмо в свое новое отечество. А при доказанном отсутствии юридических документов, писанных рунами в Скандинавии, имеем ли мы право предполагать подобные документы у мнимоскандинавской руси, не говоря уже о том, что на всем протяжении России, от Балтийского до Черного моря и Волги не найдено ни одного надгробного камня, со скандинавской рунической надписью, тогда как в одной Швеции их насчитано более 1600; тогда как северная и южная Россия изобилуют курганами и могилами, из коих первые, по мнению Кеппена, все без изъятия принадлежат варягам-норманнам?

Олег, Игорь и Святослав клянутся славянскими божествами Перуном и Волосом. Каким образом могли норманнские жрецы, писавшие договоры руническими северными письменами, заменить славянскими божествами, как мнимого изобретателя северных рун Одина, так и Тора, Ньорда и Фрею?

Наконец, если допустить греко-норманнскую редакцию или норманнский перевод договоров, откуда взялись славянские экземпляры, помещенные в летописи? Для кого писались они? Для норманнов Höelgi, Ingwar'a и?… норманнское имя Святослава мне неизвестно.

Шафарик, Погодин и все вообще исследователи, имеющие голос в вопросах славянской филологии, принимают болгарское начало в языке договоров.

Вернейшим признаком болгарского перевода должно почесть те места договоров, в которых Нестор или его списыватели не заменили своим (у болгар не существующим) собирательным русь, болгарское множественное руси. Напр.: «и жаловатися почнуть руси», «да на роту идуть наши хрестеяни руси».

Договоры переводились в Константинополе греческими болгарами по приказанию византийского двора для лучшего и вернейшего объяснения принятых со стороны языческой руси обязательств. Русь получала переводы не в смысле оригиналов, как думал Эверс, а только для памяти, как греки и персы — переводные экземпляры договорных грамот в Менандровом описании. К торжественной церемонии ратификации, происходившей в присутствии императоров и всего греческого двора, вероятно, принадлежали: 1) вписывание поочередно имени каждого из русских послов в заготовленный уже заранее договорный акт на греческом языке; 2) изустные клятвы и заклинания старшего из послов и присягание самих императоров; 3) приложение императорской подписи к экземпляру, шедшему от греков к руси; печатей русских послов к экземпляру, шедшему от руси к грекам; 4) торжественный обмен оригиналов. — Выдавались ли тут же русским послам или позднее болгарские переводы, решить мудрено; верным кажется, что русь получали: 1) греческий оригинал (снабженный императорской подписью) договора, шедшего от греков к руси; 2) греческую копию с (писанного по-гречески) договора, шедшего от руси к грекам; 3) болгарские переводы с того и другого. — Что было в самом деле так, а не иначе, я заключаю из тщательного палеографического исследования тех экземпляров, которыми пользовался Нестор при внесении договорных грамот в свою летопись.

От договора Олегова он имел болгарский перевод экземпляра, шедшего от руси к грекам. Он внес его целиком в свою летопись.

От договора Игорева: 1) греческую копию с договора, шедшего от руси к грекам; оригинал находился в Константинополе; 2) болгарский перевод экземпляра, шедшего от греков к руси. — Переводный экземпляр договора, шедшего от руси к грекам, был, вероятно, уже затерян в конце XI — начале XII столетия; к этим предположениям я приведен следующими соображениями.

Мы уже видели, что в начале и в конце Игорева договора речь идет от руси; в середине, т. е. в статьях собственно договорных, юридических — от греков. Эверс заметил эту несообразность. Он говорит: «Договоры отличаются друг от друга по форме; Олегов составлен совершенно как настоящий мирный трактат между двумя независимыми народами(?); но в Игоревом, в противность всем формам обыкновенного договора, являются говорящими и договаривающимися одни греки». Очевидная и непростительная неверность. Греки являются говорящими и договаривающимися только в середине договора от слов «А великий князь руский и боляре его да посылають въ греки» и пр. до слов «напсахомъ харатью сию, на ней же суть имяна наша написана» включительно. Выражения: «мы отъ рода рускаго»; «мы же, елико насъ хрестилися есьмы» принадлежат руси, а не грекам, почему и Эверсово объяснение, будто бы Игорев договор был только позднейшим дополнением Олегова, не имеет значения. Сам Эверс сознает, что оригинальные проекты договоров были изготовляемы греческими чиновниками на греческом языке, а переводы вручаемы руси греками; могла ли византийская канцелярия составить дипломатический акт до той степени несообразный с законами здравого смысла, акт, в котором сначала говорит русь, потом греки, потом снова русь? Ясно, что внесенный в летопись Игорев договор составлен из выбора и соединения двух различных источников и редакций. Начало и конец переведены самим Нестором с находившейся у него греческой копии оригинала, шедшего от руси к грекам и содержавшей греческое начертание имен послов Игоревых. На русский источник указывает собирательное княжья вместо князей: «Послании отъ Игоря великаго князя рускаго, и отъ всякоя княжья, и отъ всехъ людии Руския земля». На перевод Нестором с греческой копии, а не болгарами с оригинала, указывает отсутствие в конце Игорева договора числа, года и месяца, выставленных в договоре Олеговом и, без сомнения, внесенных и в оригинальный греческий экземпляр, хранившийся в Константинополе, и в выданный императорской канцелярией Игорю (но затерянный в Киеве) болгарский с него перевод. Середина договора выписана буквально Нестором из переводного болгарского экземпляра греческого оригинала, шедшего от греков к руси. Полагал ли Нестор достаточным представить этот акт в его составной форме? Думал ли он переработать его впоследствии, согласно его назначению? Считал ли он себя неспособным, даже при помощи болгарского экземпляра, к переводу условных статей русским юридическим языком? Каждое из этих предположений имеет свою долю вероятности. Дело в том, что русского летописца (уже внесшего в свой временник копию с договора Олегова) более занимал договор, шедший от руси к грекам, нежели шедший от греков к руси; почему, за неимением славянского экземпляра его, он счел нужным перевести начало и конец с греческого; середину же, как содержащую одинаковые в том и другом экземпляре условия, выписал целиком из болгарского перевода. При этих обстоятельствах искажение имен в обоих договорах совершенно понятно. В Олеговом Нестор имел перед собой болгарскую транскрипцию русских имен, писанных греками; в Игоревом греческое начертание этих имен. А как греки писали варварские имена, нам известно; Менандр, имевший перед глазами подлинник договора, заключенного с персами, называет персидских послов небывалыми персидскими именами. Да и западнославянские имена, коих встретим немало в договорах, были чужды руси и болгарам почти наравне с иноземными; польское Mesko (сокращенное Mecislaw) пишется в летописи: Мъжекъ, Межецъ, Межька, Межьско; полабское Mstivoi — Мстиуй; Leško — Лестько, Лестичь и пр. Русский летописец XIII столетия пишет Власлов вместо Wlaslaw: «Той же самодръжецъ Власловъ, его же св. Савва именова Владиславъ». То же самое можно сказать и о западных летописцах. Сацавский монах, списывая кведлинбургские летописи, сохраняет немецкие искажения славянских имен: Abottriti, Misacho и пр. Длугош пишет Radzyn вместо Радим; Sczyg вместо Щек. Нестор исправляет только уже слишком ему известные имена; остальные поправки: Улеб вместо Улеп; Якун вместо Акун; Свирко вместо Сфирко — сделаны позднейшими списывателями, угадывавшими славянские имена под греческим искажением.

Принимая в соображение многочисленные варианты русских имен в договорах, я отношу к славянскому началу в договоре Олеговом следующие:

Вельмуд (вар.: Велмуд, Велмид, Веремуд, Веремунд, Вельмудр, Фьвелим). Тобиен думает о составлении формы Вельмудр из велий и мудрый. Но конечное — р явно пристало к форме Вельмуд от следующего Рулав, как начальное ф- в форме Фьвелим от предыдущего Фарлоф. Я указал в другом месте на равнозначимость коренных вел и ол: как Волин и Велин, Ольгощь и Велегощь, Олстинь и Велестинь, Olen и Welen, так Olomut и Вельмуд; отличие в произношении по наречиям.

Груды (вар. Грудый, Грудыи, Груду, Гроды, Гуды). Hrut, Grut, Crut, Hruto — личные чешские имена. В поэме Любушин суд — Chrudos Klenowicz, сокр. Chrudoslaw; срвн. Глеб и Хлеб, Grut и Crut. Окончание на ы особенность словенорусского наречия; срвн. формы Гуды, Тукы, Буды и пр.

Карин (вар.: Карн, Кар). Venator Karen под 1108 г. и город Karin в Далмации. У сербов Карин и Каран.

Фослав (вар.: Фаслав, Флелав, Фрелав, Флелад). Греческое искажение общеславянского Воислав, Wojslau. Сокращенное сербское Фосько указывает на полное грецизированное Фослав, Воислав.

Триан (вар.: Труан, Труане). У сербов мифический царь Троян, который выезжал только по ночам, боясь солнца, которое, наконец, его застигло и растопило. Окончание на ан, ян находим в именах Боян, Творьян и т. д.

Лид (списки читают: Лидулфост, Лидулфосте, Лидольфст, Лидолфост, Лидул Фолсг, Лидул, Фест, Андул Фост). Я полагаю, что переписчики смешали и перепутали три последних имени договора: Лид, Ульф, Стемир. Что к скандинавскому имени Ульф (Ulf) окончание — ст приставлено от следующего Стемир, видно из варианта Лидулфо — сте. (Мы видели примеры подобных приставок при исследовании имени Вельмуд; в варианте Друлав, вместо Рулав, начальное Э — пристало от предыдущего Вельмуд; в Игоревом договоре вариант Востиегнетов вместо Стеггиетонов произошел от приставки к последнему буквы — в от предыдущего Колклеков.) Лид западнославянское имя, как видно из составных Lidoslaw, Lidoslawa; Lida сокр. Ludmila, Lidmila.

Стемир (вар. Стемид). У Бочка Stymir и Sdimir; срвн. Ztoimar.

Из 15 имен, дошедших до нас в Олеговом договоре, семь являют начало славянское; три (Ингелд, Фарлоф и Ульф) обличают германо-скандинавское происхождение. Имя Карл (вар. Карлы, Карло, Корло, Калар) встречается у тюркских племен: Кобяк Карлыевич. Остальные четыре: Рулав, Рулад, Рюар, Актеву — сомнительны.

При чтении имен Игорева договора необходимо придерживаться одной определенной системы; эта система нам указана летописью; имена послов предшествуют именам пославших их князей и бояр; последние определяются прилагательной формой. Этим открытием, замечательнейшим относительно договоров, русская история обязана Погодину.

Что я сказал в конце предыдущей главы о варяго-русских именах летописи до Ярослава, то самое должен я повторить здесь об именах в договорах Олега и Игоря. Нет сомнения, что при разнообразии вариантов и неисчерпаемых средствах германо-норманнской ономатологии, все они могут быть более или менее удачно объяснены из скандинавских источников. Но, допустив требуемое норманнской школой исключительное норманнство лиц, принимавших участие в договорах, откуда сходство их имен с именами славянскими? Я представил не один, не два, а сорок примеров; и если за неимением налицо живых славянских соименников Вельмуду, Лиду, Передславе, Ингивладу норманнская школа откажет им в вероятности славянского происхождения, она не вправе отвергать сходства в именах: Груды — Hruto; Карин — Karen; Фослав — Воислав; Триан — Тгоуаn; Стемир — Stymir; Володислав — Wladislaw; Сфанедрь — Шварнедь; Свирко — Swirczo; Тудко — Thudo; Карк — Kark; Тудор — Тудор; Миско — Межко; Влиск — Wlicek; Воик — Wogyk; Берна — Borna; Гунар — Гуня; Ута — Uta; Адул — Odol; Ивор — Chiwor; Пристен — Priestan; Кары — Karri; Воист — Woyetz; Адун — Hodon; Олен — Olen; Куци — Cussi; Шибрит — Sebrith; Стир — Stir; Тилей — Tiley; Путар — Pouta; Вузлев — Буслав; Синко — Сина; Борич — Борич. Между остальными есть очевидно германо-скандинавские, напр., Ингельд, Фарлоф, Ульф, Фруди, Бруныалд. Но от сомнительных славянская школа не отказывается; незамеченные мной будут открыты другими; имена: Рулад, Рулав, Рюар звучат по-славянски; имени Истр отвечает сербское Моистр; варианту Драгунист у Шлецера, сербское Драгоунь. Шихъберн составлено, по всей вероятности, из двух славянских имен: Sich и Borna.

***

Договоры Олега, Игоря и Святослава — драгоценнейший памятник нашей древней истории — не противоречат, а служат подтверждением мнению о славянстве варяжских князей в трояком отношении к ономатографии, к внешней редакции и к содержанию. В отношении ономастическом они указывают на исключительное почти, славянское происхождение князей и бояр, территориальных владельцев Руси, устраняя, таким образом, невозможность согласовать по законам истории и здравого смысла отсутствие на Руси скандинавской ленной системы и вообще всех следов норманнства с мнимоскандинавским происхождением этой территориальной аристократии. Утверждая, с другой стороны, присутствие в числе послов-дружинников и гостей иноземных личностей, преимущественно из норманнов, они оказываются вполне сообразными с тогдашним состоянием русского общества и с ходом русской истории; не навязывают ей невозможного, исключительно славянского или исключительно норманнского начала; не заставляют нас, в противность законам здравой этимологии, отстаивать славянство имен Фарлофа, Ингельда, Бруныальда; тогда как норманнская школа принуждена volens-nolens признавать скандинавами Святослава, Володислава, Передславу, Войгостя, Синку, Борича и т. д. Внимательное изучение внешней формы договоров, системы, по которой они составлялись, наречия, на которое переведены, экземпляров, которыми мог пользоваться наш летописец, приводит нас к тому заключению, что они писаны не по-норманнски, а по-гречески и по-болгарски, следовательно, не для норманнских конунгов, а для славянских князей, не для небывалых шведских росов, а для славянской руси. Наконец, по внутреннему содержанию они не являют никаких признаков норманнского права, религии, обычаев; источником им служили не скандинавские законы, а древнейшая, изустная Русская Правда; уклады на города не норманнский, а славянский обычай; замогильное рабство для убитых в плену не скандинавское, а собственно русское верование; Перун и Волос не скандинавские, а славянские божества.

 

IХ. Следы варяжского (вендского) начала в праве, языке и язычестве Древней Руси

При самом вступлении мы положили, что история живого народа не определяет своих начал из одних только письменных свидетельств и документов. Она требует указаний на фактические следы своих изменений; ими поверяется степень вероятия научных теорий и выводов. Этого опыта система норманнского происхождения Руси не выдерживает. То ли самое можно сказать и о славянской системе? Нет сомнения, что при слиянии двух однокровных народностей нельзя требовать, как при столкновении двух разнородных и враждебных начал, указания на всесторонние, многообразные следы влияния одного племени на другое. Наша письменность начинается в эпоху уже совершенного преобладания русского элемента над вендским; да и вообще она не богата пояснительными памятниками истории и литературы; произведения народного русского духа, песни, былины, сказания, изменяясь по мере развития народной жизни, дошли до нас в таком виде, который едва ли позволяет угадать их значение в IX–XI веках. Тем не менее, и, невзирая на все затруднения и невыгоды, историческая логика не может допустить в историческом русском быту совершенного отсутствия следов вендо-славянского влияния. Мы знаем, что, несмотря на призвание и единоплеменность, западное начало утвердилось на Руси не без борьбы и сопротивления; русские племена не все вдруг подчинились новой варяжской династии; о неприязненном столкновении обеих народностей свидетельствуют и слова умирающего Ярослава детям своим: «Аще ли будете ненавидно живуще въ распряхъ и которающеся, то погыбнете сами и погубите землю отець своихъ и дедъ своихъ, иже налезоша трудомъ своимъ великымъ». Следы варяжских трудов должны носить печать варяжского начала.

В первый момент призвания это начало отразилось, без сомнения, во всех частностях новообразовавшегося общества. Если бы западные славяне имели, как мы, свои туземные летописи и грамоты, писанные на родном языке; если бы германские войны не истребили даже до воспоминания о существовании на берегах Эльбы и Одера богатой и некогда славной народности вендов, отличие составных элементов нашей истории, варяжского и русского, выступили бы в более определенном, ярком свете; при отсутствии этих положительных данных мы должны довольствоваться лингвистическими догадками и соображениями, пополняя их сохранившимися у западных, преимущественно германских летописцев, известиями о внутреннем быту, религии и обычаях наших варяжских предков.

Из признаков влияния одной народности на другую самый верный представляет язык. Не много дошло до нас следов древневендских наречий; вся литература полабских славян состоит из собранных в конце XVIII столетия двух с половиной сотен древанских слов и одной древанской песни, уже всей проникнутой германизмами. Мы знаем, однако, что по языку и происхождению поморские славяне стояли между чехами и ляхами. «Вендо-лужицкое наречие, — говорит Копитар, — представляет смесь чешского с польским и, по недостатку характеристических отличий, не может быть включено в число главных славянских наречий». О полабской речи Шафарик: «По особенностям языка своего полабы принадлежат к западной половине Славянщины и стоят между поляками и чехами. Три источника бросают некоторый свет на характеристику полабского говора: нынешний сербо-лужицкий язык; остатки прежнего древанского языка и малое число полабских личных имен в старинных латинских летописях и грамотах». Теперь мы увидим, что из чешского и польского языков, преимущественно из менее изменившегося чешского, объясняются почти все слова не русского склада и происхождения, встречающиеся в древнейших памятниках нашей истории. Каким путем перешли к нам эти слова, и может ли их присутствие на Руси быть объяснено иначе, как из варяжского источника, вопрос, который будет рассмотрен в своем месте.

Понятно, что при обозначении признаков варяжского влияния на Русь мы не можем придерживаться строгого систематического порядка, ни следить за движениями варяжского духа во всех частностях исторического русского быта. В трех главных проявлениях народной жизни — в праве, языке и религии (но в порядке хронологическом и без притязаний на строго выдержанную последовательность) — постараюсь я указать на непреложные, по моему мнению, следы вендского начала в древнерусской истории.

Я начинаю с исключения. В договорах, древнейшем письменном памятнике нашего права, мы не находим признаков западного влияния. Причина ясная; договоры переведены с греческого болгарами. К западным формам принадлежит только встречающееся два раза в Игоревом договоре «ци аще», вместо руссо-болгарского «аще ли». Či (česk.), czy (polsk.) = или, ли. Прочие списки читают аще ли, или аще, или. Откуда форма «ци аще» вкралась в Игорев договор, довольно трудно угадать.

Олег заповедал «даяти уклады на руские городы». Уклад — не русское слово; за исключением трех списков, все остальные читают бессмысленное у глады. В польском праве uklad имеет значение возмездия, удовлетворения. В чешском уложении рассуждается о том, «как danie ukladati». Слово уклад исчезает в русской истории вместе с Олегом.

Из непоименованных в летописи даней на западное происхождение указывает так называемое поралье, подать от плуга. «Давати имъ поралье… по старымъ грамотамъ, по 40 белъ». Слово рало — плуг (у поляков и чехов radło, radlo) не русское; подать от рала платят хазарам вятичи-ляхи. Вендские князья получали от смердов Вендской земли оброк, платимый хлебом от плуга. Этот оброк назывался плуговым poradlne.

При Владимире и Ярославе западное начало отзывается во всех отраслях народного права; князья занимаются уже не делением земли на погосты и установлением даней, а внутренним устройством своей дедины, законами. «Бе бо Володимеръ любя дружину, и съ ними думая о строи земленемъ, и о ратехъ, и уставъ земленемъ». В Правде детей Ярослава, в уставе Владимира Всеволодовича поименованы дружинники, бывшие помощниками князей, при введении новых уложений.

1. Церковный устав Владимира.

Этот устав, коего древнейший список восходит к 1280 году, писан, без сомнения, церковным лицом; но мы знаем, что Владимир гадал о нем со своей княгиней Анной и со своими детьми; вероятно, и с дружиной. Отсюда встречающиеся в нем западные формы и выражения:

Пискупия, Пискуп. «Далъ к семъ ты соуды, церквамъ митрополитоу и всемъ пискоупиямь по Роуськои земли». Погодин выводит слово бискуп (пискуп, епископ) из немецкого источника, а об уставе Владимира говорит: «Меня затрудняет еще слово пискуп, которое, кажется, новогородского происхождения». Таких затруднений мы встретим много и неразрешимых, покуда не обратимся к настоящим источникам своего варяжства. Что слово пискуп (как щляг, стерляг и пр.) немецкого происхождения — несомненно; но несомненно также, что, к своему несчастью, вендские славяне рано узнали немецких бискупов; Владимир же (как увидим) провел три года в Помории. Biskup, Biskupstwo, Biskupstwi — епископ, епископство у поляков и чехов. Западное biskup осталось у нас в употреблении и в позднейшее время: «И поставленъ бысть Иванъ пискупъ, княземъ Даниломъ… и переведена бысть пискупья во Холмъ». Под 1097 г. упоминается о венгерских (латинских) пискупах, пископах.

Смилное. Карамзин пишет по догадке: брачное. Smilny, Smilnost (česk.) бесчинный, бесчинство, распутство.

Задушный человек. Раб, освобожденный господином для спасения души, как толкует Герберштейн. Но Герберштейн толкует тот же устав Владимиров и, без сомнения, толкует его, как знаток западных славянских наречий и прав. У чехов zadusnt значит церковный, духовный. У поляков и сербов заупокойное пиршество известно под названием zadusnice.

2. Русская Правда.

«Правда Русская, — говорит Раковецкий, — есть остаток глубочайшей древности; от нее веет законодательством самых отдаленных племен славянских. Все области русские, не исключая Литвы и Галиции, а, может быть, и все другие славянские народы должны были руководствоваться этим правом от времен незапамятных». В другом месте он замечает, что в «правде и договорах (?) встречаются такие выражения, из коих одни употреблялись только старинными польскими писателями, а другие еще доныне слышатся в разных местах Польши; одни сохранились в Великой Польше, другие в Малой, иные в Галиции и т. д., между тем как некоторые из них вовсе неизвестны в нынешнем языке русском».

Не к одной Русской Правде, эти слова могут быть отнесены ко всем памятникам древнерусской письменности; не имея ключа к подмеченному им историческому явлению, Раковецкий не мог объяснить себе (и без сознания западнославянского происхождения варягов оно действительно необъяснимо), откуда западная юридическая терминология в Русской Правде; почему встречающиеся в ней польские (вендские) слова и узаконения не удерживаются ни в последующих русских юридических документах, ни в народном русском быту. Весьма понятно, что при недостатке надежной опоры своим убеждениям, при всеобщем веровании ученой Европы в норманнское происхождение варяжских законодателей, его исследования не могли отвечать потребностям инстинктивно-славянского направления духа его.

Если бы дело шло о сравнении русского права вообще с юридическими постановлениями прочих славянских народов, то не много бы нашлось в Русской Правде законов и технических выражений, которым бы не оказалось противней в дошедших до нас памятниках западнославянской юристики. Но само собой разумеется, что к нам перешло не слишком значительное количество варяжских постановлений и слов; к таковым мы имеем право причислить только те, которым нет объяснения из русского языка, из древнерусского быта. Наши воеводы, мечники, огнищане, дружина, веча, добыток, истцы не от западных wojewoda, mečnik, ohnisčenin, družyna, wieča, dobytek, istce; это старинные всеславянские учреждения, за объяснением которых нам нет следа обращатъся к правам других славянских народов; как на Западе, так и у нас были свои князья, свои дани, свое деление на десятников, соцких, тысяцких, свои оброки, мыт и т. д. Я ограничиваюсь следующими (по изданию текста Русской Правды Калачова) собранными примерами оборотов и слов, обличающих западное происхождение.

Список I. § 2. «Или боудеть кровавъ или синь надъраженъ, то не искати емоу видока человекоу томоу». Nadraziti, nadrašeti (česk.) = бить сверху. Польское право определяло пеню за uraženie; чешское знает о синих ранах = rany modre.

§§ 4, 8. «Аще оутнетъ мечемъ… то 12 гр. за обидоу». «Оже ли кто вынезь мечь, а не тнеть». — Русское выражение ударить: «аще ли ударить мечемъ… да вдасть литръ 5 сребра, по закону рускому» (дог. Олега). В Правде слово ударить осталось только для тупого орудия: «Аще ли кто кого оударить батогомъ, любо жердью». Tnouti (česk.), tne (polsk.) — рубить, бить; utnouti (česk.) отрубить; срвн. «оже ли оутнетъ роукоу, и отпадеть роука, любо оусохнеть».

§ 13. «Аще познаеть кто, не емлеть его, то не рци емоу: мое; не рци емоу тако: пойди на сводъ, где еси взялъ». Срвн. III. § 32: «А оже боудеть въ одномъ граде, то ити исцу до конца того свода; боудеть ли сводъ по землямъ, то ити ему до трехъ сводовъ». — Если не считать положения о своде всеславянским, доисторическим постановлением, оно указывает на западное происхождение. За свод платилась особая пошлина. В § 14 и других является форма (быть может, коренная русская) извод.

§ 26. «А за лоньщиноу полъ гривне». — Срвн. III. § 55: «А отъ лоньскои кобылици приплода на 9 леть, 4 кобылы и съ матерью». Lonscak (polsk.) годовик; lonsky (česk.) прошлогодний.

Список II. § 7. «А се покони вирнии были при Ярославе… а пшена 7 оуборковъ; а гороху 7 оуборковъь». — Aubor, Auborek, короб, корзина. У полабов Wumberak.

§ 15. «А по костехь и по мертвеци не платить верви, аже имене не ведають, ни знають его». — Каченовский читал «на гостехь» вместо на костех, полагая, что за найденное мертвое тело гостя, незнаемого по имени, никто не обязан платить виры. — По чешскому праву, при следствии уголовного дела должно было вести коморника, т. е. показать ему мертвое тело или могилу, в которой оно было зарыто или, наконец, одежду убитого. В летописи (под 1268 г.) сказано о новгородцах, что они «стояша на костехъ 3 дни», т. е. на месте сражения.

§ 16. «А отъ виры помечнаго 9». — Троицкий список читает ошибочно помечное вместо помочное: в Карамзинском § 16: «А отъ виры помойного 9 кунъ». — В Польше и у чехов помочным (Pomocne) называлась одна из многочисленных на западе судебных пошлин; уменьшением ее Генрих Брадатый слезвигский приобрел народную благодарность.

§ 47. «О месячный резъ, оже за мало, то имати ему; заидуть ли ся куны до того же года, то дадять ему куны въ треть, а месячный резъ погренути». — Акад. Слов, переводит погренути — предать забвению. Это догадка. Pohrdnouti (česk.) отбросить, презреть.

§ 53. «Аже оу господина ролеиныи закупъ, а погубить воискии конь, то не платити ему; но еже далъ ему господинъ плугь и борону, отъ него его же купу емлеть, то то погубивше платити». — Rolny (česk.) полевой; rola — плуг. Карамзинский список читает копа. Странно, что Карамзин предпочитает ошибочное чтение Соф. списка «кову емлеть», а сам приводит правильное объяснение издателей Правды, а именно, что «копа есть денежная плата; ибо доныне в Малороссии называется так числительная умственная монета, состоящая из 50 копеек». Копою (kopa) действительно называлась числительная польская монета, употребляемая при уплате судебных пошлин; счет копами существует и доныне в юридической литовской терминологии. Карамзина, кажется, ввело в заблуждение незнакомое ему слово воискии. Он читает свойский и переводит: «Ежели наемник потеряет собственную лошадь, то ему не за что ответствовать». Wojsky (česk.) тоже, что войсковой. Смысл приведенного постановления следующий: «Ежели наемный земледелец потеряет господскую лошадь на войне (воискии конь), то за нее не платит: но ежели господин дал ему лошадь, плуг и борону, и он состоит у него на оброке (от него же копу емлеть) то потеряв коня, закуп должен платить за него; буде господин услал его за своим делом и конь пропадет без него, то закупу не платить». Эверс принимал также копу в смысле оброка.

§ 69. «Аже пчелы выдереть, то 3 гривны продажи, а за медъ, аже будеть пчелы не лажены, то 10 кунъ; будетъ ли олекъ, то 5 кунъ». «Ясно, — говорит Карамзин, — что олек значит пустой. Сие неизвестное русское слово напоминает немецкое leck». Акад. Слов, переводит Олек: остаток. Не происходит ли это слово от Oul, уменьш. Oulik (česk.), Ulik (polsk.), улей и малый улей? За малый улей Oulik (олек) платилось в половину. Улей на древанском наречии waul, ul.

§ 82. «Аже иметь на железо по свободныхъ людии речи, либо ли запа нань будеть, любо прохожение нощное, или кимь любо образомь аже не ожьжеться, то про муки не платити ему; но одино железное кто и будеть ялъ» — Тобиен производит слово запа от греческого sapo, мыло, употреблявшееся по обману, при испытаниях железом. Но возможно ли предположить закон, явно потворствующий обману, рассуждающий о нем всенародно? Неужели удовлетворение обманутого при судьях истца состояло единственно в неплатеже за муки? А железный урок падал все-таки на него? А виновный, запасшийся своим мылом, освобождался от всякого иска? Да и что же значат слова «прохожение нощное», отделяющие запу от выражения «кимъ любо образомъ аже не ожьжеться»? Карамзин переводил запу чаянием, подозрением, а прохожение ночное появлением судимого ночью в необыкновенный час, близ того места, где свершилось преступление.

Смысл приведенного закона весь заключается в отличии свидетельства свободных людей от свидетельства холопа. Вызванное на железо по свидетельству холопа лицо получало, буде оказывалось невинным, гривну за муку, «зане по холопьи речи ялъ и». В людях свободных закон не допускает возможности ложного свидетельства, но предвидит возможность ошибки, буде окажется, что обвиненный совершил преступление или во сне, или в припадке лунатизма, или, наконец, «кимъ любо образомь не ожьжеться». Ssapa, Zapa на древанском наречии сон, спанье; отсюда известное только у нас и в церк. нар. слово внезапный. Прохожение ночное. Во всех трех случаях подсудимый оказывался невинным; но истец, как бравший его на железо по свидетельству свободных людей, не платил про муки, а только следующий суду железный урок.

Список III. § 65. О сиротьем вырядке: «А жонка съ дчерью, темъ страды на 12 летъ по гривне на лето, 20 гривенъ и 4 гривны кунами». Stradza (polsk.) — утрата; stradac — утратить. Сиротий вырядок платился за утрату (страду) отца и мужа.

3. Устав Ярослава о мостовых.

«Отъ великого ряду князя до Неметьго вымога, немцемъ до Иваня вымола, гтомъ до Гелардова вымола до задняго, отъ Гелардова вымола огнищаномъ до Боудитина вымола, Ильицаномъ до Матеева вымола». — Карамзин спрашивает: «Не мельницы ли?». Wymol (česk.) рытвина, ров, образуемый водой. Значение этого слова в уставе о мостовых не требует объяснения.

В памятниках русского права XII–XIII столетий влияние западного (варяжского) начала уже прекратилось; мы не находим западных слов и учреждений в жалованной грамоте в. к. Мстислава Юрьеву монастырю (1128–1132); в уставной грамоте Ростислава (1150); во вкладной грамоте преподобного Варлаама (1192–1207); в договорных грамотах смоленского князя Мстислава с Ригою и Готским берегом (1228–1229); в договорной грамоте Новгорода с в. к. тверским Ярославом (1265); в грамоте князя владимирского на Волыни Владимира (1286); в грамоте князя Владимира-на-Волыни-Луцкого Мстислава (1289); в проезжей новгородской грамоте ганзейским купцам (1294–1303); в договорной грамоте Новгорода с в. к. тверским Михаилом Ярославичем (1317); в рядной (1314–1322); договорной (1327); в духовной в. к. Ивана Даниловича Калиты; в договорной грамоте в. к. Семена Ивановича (1341); в новгородской купчей половины XIV века; в договорах с Казимиром Польским и Иоанном Московским. Терминология русского права, а с ней и само право отбросили все иноземное, внешнее, насильственно или искусственно привитое. Случайные ли это явления?

Как в области права договоры, так в древнерусской письменности произведения духовных лиц, писанные на церковном наречии, представляются исключением из общего правила. «Чистоту церковного языка, — говорит г. Срезневский, — берегло более духовенство»; в самом деле, мы не встречаем западных форм, ни признаков западного влияния в похвальном слове митрополита Илариона, в вопросах Кириковых, в церковном правиле митрополита Иоанна, в послании Никифора митрополита к Владимиру Мономаху и пр. Зато варяжское начало оставило положительные, неоспоримые следы в письменных памятниках, стоящих по характеру своему между народными и духовными; в произведениях, писанных русским литературным языком XI и XII столетий. Таковы:

1. Поучение Владимира Мономаха.

100. строка 13. «Аще ли кому не люба грамотиця си, а не поохритаютъся». — Poogrzytae = sie (polsk.) огрызаться, от предлога роо и grzytać.

101. стр.39. «И сему ся подивуемы, како птица небесныя изъ ирья идуть, и первое наши руце, и не ставятъся на одиной земли, но и силныя и худыя идуть по всемъ землямъ, Божиимъ повеленьемъ, да наполнятся леси и поля». — «Иръ, — говорит Карамзин, — и в нашем древнем языке значит тоже, что греческое up, т. е. весну, утро». Но слово ирье (не ирь, коего родительный падеж был бы иря или при) встречается у нас только в показанном месте и мы не знаем ему производных; это, очевидно, не русское слово. Существует ли оно у других славянских племен?

Первобытное up — ir проявляется в глубочайшей древности у германских и славянских племен в двояком значении, природном и мифологическом, как весна (восток) и весеннее божество. У германцев Yrias означает известный годовой круг; ear-spica, колос, срвн. наше ярь. Ir или Er, по Гримму и Миллеру, второе название германского Zio. Jr; iro и у славян древнейшая форма всеславянского jaro — весна. Обе формы проявляются в наименовании весеннего бога славян Ировита или Яровита; в личных Jira, Jiraus = Jaros, Jaroslaw. Древнейшее ir, iro сохранилось и доныне у чехов в названиях Jiřiček, весенняя лягушка; Jiřička, домовая ласточка, провозвестница весны, Ir, iro, jiro (у нас ярь, яро), стало быть, древнейшее, только у западных славян сохранившееся и от них в Поучение Мономаха перешедшее наименование весны и востока. На восток указывают и слова Мономаха: «и первее (в) наши руце»; из христианских земель Русь первая на Востоке.

102. стр.27. «И ночь отвсюду нарядивше около вой тоже лязити». — Lasiti (česk.) подкрадываться.

103. стр.3. «Спанье есть отъ Бога присужено полудне, отъ чина бо почиваеть и зверь и птици и человъци». — Čin (česk.) дело, труд.

104. стр.22. «Ко Ромну идохъ со Олгомъ и съ детми на нь, и они (половцы) очитивше бежаша». — В Акад. Слов, очитити, послышать, ощутить. Этому значению соответствует глагол очютити: «како еси не очютилъ скверныхъ и нечестивыхъ пагубоубийственнихъ ворожьбитъ своихъ». Oczyc (polsk.) завидеть, заметить; očite (česk.) очевидно.

104. стр.25. «А изъ Чернигова до Кыева нестишь ездихъ ко отцю». — Нестишь, охотно; nestizny (česk.), nicht ungern (Jungm.).

104. стр.29. «А самы князи Богъ живы въ руце дава: Коксусь съ сыномъ… и инехъ кметш молодыхъ 15» — Kmety старейшины и вельможи у древних чехов. Впоследствии значение слова kmet изменилось; кметами стали называть у чехов свободных поселян.

104. стр.35. «Конь дикихъ своима рукама связалъ есмь, въ пушахь 10 и 20 живыхъ конь, а кромъ того иже по рови ездя ималъ есмъ своима рукама теже кони дикие». — Pucz (polsk.) куст; rowina (česk.) равнина, гладь.

106. стр.8. «Научиша бо и паропци, да быша собе налезли, но оному налезоша зло». — Porobek (česk.) раб, отрок; на малорусск. нар. испорченное парубок.

2. Слово Даниила Заточника.

43-1. «Якоже Богъ повелитъ, тако и будеть; поженетъ бо единъ сто, а отъ ста двигается тысяща». — Zenać (polsk.), ženu, hnati (česk.) гнать, преследовать.

45-2. «Или ми речеши: отъ безумия ми еси молвилъ: то не видалъ есми неба полъстяна, ни звъздъ лутовяныхъ, ни безумна мудрость глаголюще». — Plst, plstěny (česk.), войлоко, войлочный. Lut (česk.) лыко; лутовяный, стало быть, сделанный из лыка, лыковый.

3. Слово о полку Игореве.

Много было толковано до сих пор о языке «Слова о полку Игореве». В своих сказаниях русского народа Сахаров приводит, а отчасти и разбирает мнения Мусина-Пушкина, Шишкова, Пожарского, Грамматина, Калайдовича, Карамзина, Востокова, Буткова, Полевого, Каченовского, Беликова, Строева, Давыдова, Вельтмана, Максимовича и других. Все они друг от друга отличны; многие противоречат самим себе; ни одно не представляет доказательств, основанных на исследованиях систематической и строгой лингвистики. Дело понятное. Доколе учение о норманнском происхождении Руси не будет изгнано безвозвратно из области русской науки, нет того памятника древнерусской истории и письменности, коего толкование не сокрушило бы всех усилий историка, лингвиста и археолога. С одной стороны, Калайдович обращает внимание на сходство песни Игоревой с нынешним языком польским; с другой полагает, что ее язык «утвердительно можно назвать чистым славянским; слова в оной встречающиеся едва ли не все можно приискать в языке Священного Писания, а более в наречии летописей, грамот и других исторических памятников». Почему же он их не приискивает? и что значит в смысле филологическом выражение «чисто славянский язык»? Востоков думает, что «Слово» писано на северском наречии, а, между тем, считает язык певца Игоря особым произведением даровитой поэтической индивидуальности, вероятно, какой-то, в зародыше увядшей попыткой русского Данте. Карамзин видит в «Слове» подражание в слоге, оборотах и сравнениях древнейшим сказкам о делах князей и богатырей; но лингвистического определения этому слогу не делает. Пожарский и Вельтман ищут в Игоревой песне следов влияния западнославянских наречий; но за неимением прочного исторического основания своему мнению не выражают его с последовательностью ученого убеждения. У всех проглядывает внутреннее сознание неразрешимости загадки о языке Слова, как явлении беспримерном в области русской и всеславянской филологии.

«Слово о полку Игореве» не есть, как русские простонародные песни и сказки, произведение чисто народного духа, русской народной фантазии. Это произведение литературное, поэма, сложенная в честь русских князей Игоря и Всеволода Святославичей, сложенная для них, петая им самим, как Боян пел свои песни старому Ярославу, храброму Мстиславу, красному Роману Святославичу. Поэт подражает Бояну, соловью старого времени как в языке, так и в складе, понятиях и картинах своей песни. Он поет старыми словесами, т. е. тем самым языком, которым певали княжеские песнотворцы старого времени; которым говорили варяго-русские князья Владимир и Ярослав. Как Боян и его современники, он выводит в своей поэме русские и западнославянские божества; смешивает христианские понятия с языческими поверьями. Русские князья, ревностные христиане в семейном и государственном быту, оставались на войне и в пирах потомками прежних варягов; они любили склад древних песен, слова и понятия, которыми их лелеяли с колыбели. Для песнотворцев внуки св. Владимира оставались внуками Даждь-бога. Во всех отношениях, но преимущественно в отношении к языку, «Слово о полку Игореве» архаическое произведение. Само собой разумеется, что западное начало в нем ощутительнее, чем в прочих памятниках русской письменности.

«Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начати старыми словесы трудныхъ повестий о пълку Игореве, Игоря Святославлича». Слово трудный переведено у Калайдовича, как следует, словом печальный. Пожарский ошибается, говоря, что на польском и на богемском (чешском) языках трудный значит затруднительный, мудреный, неудобный к исполнению. В молитве св. Адалберта trud, trudy мучения: «Jesče trudy cierpaj bezmierne». По-чешски, trud — мука, печаль; trudny — печальный, грустный.

«Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедей. Который дотечаше, та преди песь пояше». — Бутков производит слово дотчаше от глагола течь, достигать. Dotčenj (česk.), осязание, от гл. dotknauti; dociač (polsk.) пронзить.

«Боянъ же… своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше; они же сами княземъ славу рокотаху». — Hrochtám, hrochotám — греметь.

«А въсядемъ братие на свои бръзыя комони». — О слове комон (česk. komon) см. ниже.

«Абы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача славию по мыслену древу». — «Аbу nas uhoval ode vsego zlego». Aby (česk.), utinam.

«Чили въспети было вещей Бояне, Велесовь внуче» (10). — Czyli (polsk.) или, аще ли.

«А мои ти куряни сведоми къ мети». — Кажется, должно читать къмети. О слове кмет см. выше.

«Игорь къ Дону вой ведетъ: уже бо беды его пасетъ птиць; подобию влъци грозу въ срожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звери зовутъ; лисици брешутъ на чръленыя щиты». — Pasu, pasti (česk.), поджидать, стеречь; hrůza (česk.), horror; sržeti (česk.), saevire, toben; wrzati (česk.) stridere, шуметь, яриться; клект, klekot, орлиный крик, от древнечешского klekati, кричать. Смысл оборота следующий: уже птицы (птиц здесь собирательное) стерегут беды его; волки навывают страх по болотам; орлы криком сзывают зверей на кости, т. е. на трупы.

«Ночь мркнетъ, заря светь запала; мъгла поля покрыла, щекотъ славий успе, говоръ галичь убуди». — Mhla (česk.), туман: uspiti (česk.), усыпить; ubuditi (česk.), разбудить. Здесь, как во многих других местах песни, дурные предознаменования противополагаются светлым надеждам. Дружину Игореву усыпила песнь соловья; разбудил вороний крик.

«Съ зарания въ пяткъ потопташа поганыя пълкы половецкыя; и рассушясъ стрелами по полю, помчаша красныя девки половецкыя». — Rozsuć sie (polsk.), rozsauti se (česk.), рассеяться, разметаться.

«Ту ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя». — Акад. Слов., переводит: потручатися — приломаться, избиться, притупиться. Potrzusk (polsk.) стук, шум; trzaskac — греметь; следовательно, потручати — постучать; потручатися — постучаться. И в других местах певец говорит: «Гремлеши о шеломы мечи харалужными» — «Гримлютъ сабли о шеломы» — «Позвони своими острыми мечи о шеломы литовскыя». В настоящем месте подразумевается глагол придется, доведется. «Тутъ-то придется копьямъ приломаться: тутъ-то доведется саблямъ позвонить въ половецкыя шлемы».

«Се ветри, Стрибожи внуци, веють съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы». — Střj (струя?) по-моравски powetřj = aer, aura.

«Яръ туре Всеволод! стоиши на борони, прищеши на вой стрелами, гремлеши о шеломы мечи харалужными». — Замечательное сходство слова с песнями кралодворской рукописи в сравнении своих героев с ярым туром. Бутков производил слово харалужный от ногайского; сделанный из черного железа, булата. Мне кажется, харалуг есть не что иное, как русская (полногласная) форма западного Karoling, Karling. Круг доказал происхождение Несторовых корлязи от франкского Carolingi, Carlenses; Karling переходит у славян в формы карляг, карлязин, карлузин, как Frank в формы фряг, фрязин, фрузин. От формы карлузин — карлужный (харалужный), карлуг (харалуг). «Ваю храбрыя сердца въ жестоцемъ харалузе скована, а въ буести закалена». Харалуг, стало быть, западное стальное оружие; слова харалуг, харалужный употребляются в смысле франского оружия, франской стали, как на западе слово Sclavina в смысле одежды славянского покроя. Вендские славяне мало ковали сами; они получали свои мечи и оружие от франков-корлягов; Карл Великий запрещал вывоз их в вендские земли. О Руси X столетия Ибн-Фоцлан говорит, что мечи их были европейской работы, efrandschije.

«Кая раны дорога братие, забывъ чти и живота, и града Чрънигова, отня злата стола, и своя милыя хоти, красныя Глебовны свычая и обычая». — Слова «отня злата стола» напоминают эпический оборот в поэме Любушин Суд: «Роčе knežcna s otnia zlata stola». Бутков полагал, что слово хоть (супруга) перешло к нам от хазар или половцев; это старославянское слово, сохранившееся и доныне у чехов и у венгерских словаков: Chot, consors. «Свычая и обычая, — говорит Каченовский, — слова употребительные в польском языке в виде поговорки, как, например, в немецком: handeln und wandeln и пр. Это пахнет чем-то новым; ибо польский язык XII и XIII столетий никому не известен». Аллитерации и рифмованные поговорки были всегда и всеми филологами относимы к древнейшим проявлениям народного духа; а что польская поговорка могла перейти к нам варяжским путем, нисколько не удивительно.

«Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе, и на канину зелену паполому постла, за обиду Олгову храбра и млада князя». — Каня, канюх — полевой коршун (Слов. Даля), у чехов — Káně; у пол. Kania; канина, может быть, тело обреченное на съедение коршунам. Паполома (покрывало) от средневекового латинского peplum.

«Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахутъ». — «Кикахуть» от чешского kychati, чихать.

«А галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие». — Oujed (česk.) падаль.

«За нимъ кликну Карна и Жля по скочи по Руской земли, смагу мычючи въ паламяне розе». — Карна и Жля, должно быть, злые духи древнеславянской мифологии; Карна от чешского krneti, изрезать, измаять; krnawy — измаянный, изведенный. В Лузичах находилась Карпова гора, Karnberg, вероятно, посвященная Корне, как другие Триглаву, Перуну и т. д. Krnow, воеводство в чехах. Zelu, Zela у Неплаха, Гела у Мартина Вельского, западнославянское божество; у нас жля или желя = печаль. «Наведе на ня Господь гневъ Свой, въ радости место наведе на ны плачь и во веселье место желю, на рецъ Каялы». Значение этого божества определяется названиями тех местностей, в которых существуют следы древнеславянских могил; таковы в чехах Zalkowice, Zalkow, Zalany; у нас Желянь, городище Ельня, реки Елань и Желень и т. д. По Стоглаву, кладбища назывались у нас жалъникями. — Smaha (česk.), пожар, огонь, дым от пожара; как у нас кресник, так у лужичан смажник, месяц огня, июнь. — Мычючи от чешского myceti, метать. Смысл и картина следующие: «За ним взвыли Карна и Жля, поскакали по русской земле, бросая огонь из пламенного рога».

«У Плесньска на болони, беша дебрь Кисаню». — Скептическая школа причисляла слово болонье к свидетельствующим о подложности Слова о полку Игореве; мы находим его и у Даниила Паломника и в летописи: «Володимеръ же мня ако къ нему идуть, ста исполчивъся передъ городомъ на болоньи». Акад. Слов. толкует болонье: «Пространство между двумя валами окружавшими город». На каком основании? Blonie (polsk.), blana (česk.), луг, болотистое место.

«Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себъ славы искати». — Kwilić sie (polsk.), kwiliti (česk.), плакать, выть; мучать. В Волынской л. под 1263 г. «сестра твоя умираючи велъла ми тебъ поняти за ся, ати инаа детии не цвелитъ».

«…Съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры», mohuty (česk.) могучий. Не указывают ли татраны на карпатцев?

«Не рекосте мужаимеся сами, преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся сами поделимъ». — «Мужаймося, мужаймеся», польский и доныне еще существующий оборот.

«Не се зло княже ми не пособие: на ниче ся годины обратиша». — Niče = ничто; ničety = w nic se obraceti = обратиться в ничто. К тому же корню niče — ничто должно отнести встречающиеся в Слове выражения: «ничить трава жалощами» — «а веселие пониче» «тониче веселие».

«Ярославнынъ гласъ слышитъ: зегзицею незнаемь, рано кычеть». — Зегзица (česk. zezhulka), кукушка. Kyhati (česk.), кричать по-журавлиному, по-гусиному.

«Уныша цветы жалобою, и древо стугою къ земли приклонило, а не сорокы встрошкоташа». — Stauha (česk.) stuha (ol. et. sic), привязь. — Troskotati (česk.), трещать.

Я не думаю, чтобы в виду этих примеров было возможно отвергать присутствие западного начала в языке Игоревой песни. Слова: трудный (печальный), рокотать (греметь), комони (кони), абы (utinam), чили (аще бы), пасти (стеречь), срожати (яриться), клект (орлиный крик), успити (усыпить), убудити (разбудить), рассушаться (рассеяться), потручати (позвонить), хоть (супруга), уедие (падаль), кикати (чихать, тешиться), смага (пожар), мычети (метать), болонье (луг), цвелити (мучать), ниче (ничто), кычати (кричать по-гусиному), стуга (привязь), троскотать (трещать) встречаются по большей части только в Игоревой песни; у чехов и у поляков они существуют и доныне в тех же формах и при одинаковом значении. Кроме отдельных слов, мы указываем и на тождественные с нашими западнославянские эпические обороты и выражения: jar tur, otnia zlata stola, váleno deň, váleno deň vtery (в Слове: бишася день, бишася другый), свычая и обычая и пр. — Форма русичи (в двух местах русици), которую г. Куник напрасно считает бессмысленной, принадлежит языку того народа, коего племена назывались лутичи, лютомиричи, ветничи, вятичи, радимичи и т. д. Само собой разумеется, что языком, на котором писано «Слово», не говорили ни русские люди XII столетия, ни потомки первых варяжских князей; как духовные лица XII века выражались славянским наречием IX, так певец Игорев старыми словесами X и XI; так и в наше время Лермонтов подделывался под лад древнерусского сказочного слога в песне про купца Калашникова. «Слово о полку Игореве», как по мифологическим представлениям, так и по слогу принадлежит не XII, а XI и даже X веку; оно дает нам живое понятие о княжеском языке и народных повериях времен Владимира и Ярослава.

4. Летописи.

А. Лаврентьевская и Троицкая летописи.

Стр. 11: «они бо ны онако учать». — Onako (česk.), иначе.

23. «Бе бо тогда вода текущи въздоле горы Киевския». — wzdelj, wzdylj (česk.); wzdluz (polsk.), вдоль.

24. «И повеле людемъ своимъ съсути могилу велику, яко соспоша, и повела трызну творити». — Ssutj (česk.), ссыпать; ssuty — ссыпаный.

28. «Изъ угоръ сребро и комони». — см. ниже.

37. «Си бо омывають оходы своя» и пр. — Ochod (česk.), intestinum rectum, vagina uteri.

50. «Перуна же повеле привязати коневи къ хвосту, и влещи съ горы по Боричеву на Ручай, 12 мужа пристави тети жезльемъ». — Tjti, tetj (česk.), бить, рубить; tjti bicem, сечь.

«Яко пустиша и пройде сквозъ порогы, изверже и вътръ нарене, и оттоле прослу Перуняна ренъ». — Reyna (česk), луг, пажить.

52. «Володимеръ же приде въ товары, посла биричи по товарамъ». — Biřic (česk., biruc, mat. verb.), proclamator, глашатый.

62. «Да то ти прободемъ трескою черево твое толъстое». — Treska (pro trestka ex trest), камыш.

62. «Онъ же въ немощи лежа, въ схопивъся глаголаше; о се женуть, побегнете». — Wzchopiti se (česk.), wspiac sie (polsk.), привстать, приподняться. Слово «женуть» см. выше.

73. «Се бо по дьяволю наученью кобь сию держать, друзии же и закыханью верують, еже бываеть на здравье главе». — Zakychati (česk.), чихнуть; zakychati koho, чиханьем помянуть. Другие списки вместо западного закыхание читают «чиханью» «зачиханью».

76. «Сима же тепенома и браде ею поторгане проскепомъ, рече има Янъ». — Prostep, prostjp, prostepec (česk.), клещи, клещики.

114. «Пойди съ нами Берестью, яко се вабить ны Святополкъ на снемь». — Одно из многозначащих для нашего предмета варяжских слов. То, что у нас вече, у сербов сборы, у ляхов seym, zyem, syem, то у чехов снемы, snem, snemy — собрание кметов, лехов и владык, под верховым началом великого князя; впоследствии всякого рода собрание. Отсюда перешедшее и к нам выражеше snjti se, сняться. В летописи: «Братья вся сняшася, Святополкъ, Володимеръ, Давыдъ, Олегь».

214. «Князь Мстиславъ проехавъ трижды сквозь полкы княжи Юрьевы и Ярославли, секучи люди, бе бо у него топоръ съ паворозою на руце». — Павороз осталось у нас в употреблении и доныне; так называется снурок, вдеваемый в отверстие кошелька для открытия и закрытия оного (Акад. Слов.). Но корень этого слова находим только у чехов. Powraz (польск. powroz) искаженное Prowaz, веревка.

B. Ипатьевская летопись.

Стр. 9. «И поеха Ярославъ преехати отъ города, и бывшу ему въ увозе, идеже ляха та ловяшета его, съсунувшася въ увозъ пободоста и оскепомъ». — Oščep, Oštěp (česk.), копье. Слово oščep является впоследствии уже под обруселой формой скепище.

104. «Володиславъ же замысли взяти стягь Михалковъ, и натъче на нь прилъбицю, и собрашася и толкнуша на не». — Přjlbice (česk.), Przlybica (polsk.), шлем.

125. «Князь кыевьскый… за Глеба поя Рюриковну, а за Мьстислатва Ясыню изъ Володимера Суждальского, Всеволожю свесть». — Swěst (česk.), Swiecz (polsk.), своячина.

168. «И возводный мостъ и жеравець вожьгоша». — Акад. Слов. толкует жеравец: «Столб, на котором утверждается поперечина с привязанном в конце блоком или какою-либо тяжестью для поднятия другого конца ее на случай надобности; глаголь, журавец». Здесь дело идет о костре, разложенном под городскими воротами; корень слова жеравец чешское žeřawy, žerewý — распаленный.

185. «Падшу снегу и серену». — Бутков производит слово серен от финского sieraun, siereyn, земля, покрытая зимой твердой корой. Но мерзлая земля падать с неба не может. Памва Берында толкует: «Слана: серенъ — роса змерзлаа, слота, елань: слота». — Sřjn (česk.), śrzeń и śrzoń (polsk.), мерзлый иней.

C. Новгородская летопись.

Стр. 4. «Единъ отъ дьякъ зараженъ бысть отъ грома». — Zarasiti (česk.), забить, убить.

6. «И бысть встань велика въ людьхъ». — Wstánj (česk.), восстание.

7. «Въ то же лето стрелиша князя милостьници Всеволожи, нъ живъ бысть» (срвн. 16. «Убиша Володимири князя Андрея свои милостьници»). — Milostnjk (česk.), любимец.

19. «И паде головъ о сте къметьства». О слове кмет см. выше.

35. «И погоре до удьния все полъ, не остася ни хорома». — Udnňnj, (česk.), рассвет.

36. «И бысть заутра пусти князь Матея, учювъ гълку и мятежь въ городе». — Hluk (česk.), шум, сборище.

37. «Нъ зряху перезора». — Přezor (česk.), осмотр.

38. «И възвади всь городъ» — Wzwáděti (česk.), взвести, возбудить.

45. «И ради быхомъ небози». — Напрасно сомневаются новые издатели Новгородской летописи в тождестве, по смыслу этого слова, с русским убогий. Nebožak, nebože (česk.), бедняжка; niebože, niebožatko (polsk.), бедное дитя.

Любопытное варяго-русское слово сохранилось случайно у Льва Диакона. В описании войны Святослава с греками он говорит, что русский князь собрал боярский совет, называемый на русском языке коментос. Коментос, по всем вероятностям, есть не что иное, как komonstwo, боярская конная свита князей у западных славян. «Лехи, — говорит Палацкий, — высшее чешское дворянство, любили показывать себя народу в полном блеске и величии, выражая их преимущественно посредством многочисленной конной свиты — komonstwo». То же самое было и у вендских славян; влияние и могущество поморского дворянства определялись количеством конных дружинников. Отсюда зашедшее к нам западное слово komoň для означения княжеского коня. Святослав говорит: «Отъ грекъ злато, паволоки, вина, овощеве розноличныя, изъ чехъ же, изъ угоръ сребро и комони». «А Изяславъ же отъ себе, и дарми многими одариста и, и съсуды, и порты, и комонми и паволоками, и всякими дарми». В Слове о полку Игореве: «Комони ржутъ за Сулою». Само учреждение комонства держалось у нас недолго под этим названием; комонством в XII столетии уже означается доблесть коня: князь Андрей Юрьевич приказал похоронить своего коня на берегу Стыря «жалуя комонъства его».

Только у древан и у нас существуют слова jeweran — иверень (осколок); ninka — нянька.

Мы видели, что как старославянский язык, так и древнерусский придыханий не терпит. Откуда же вместо русских форм Олег, Ольга, закравшиеся в летопись западные Вольг, Волъга? «Вольга же бяше въ Киеве съ сыномъ своимъ» — «и иде Вольга по Дерьвьстей земли». Лужицкие венды говорят до сих пор wobaj (оба), wohen (огонь), woko (око), wokno (окно), worač (орать), worech (орех) и т. д.; у древан, по Генигу, widginn (огонь), watgi (око), wakni (окно), wrech (орех). Не сохранилась ли для варяжских князей на Руси древнейшая варяжская форма их имени, как у германских летописцев средних веков древнейшие формы Hludowicus, Hlotharius при латинизированных Ludovicus, Lotharius?

Замечательно, что изо всех славянских языков только русскому свойственно одновременное и безразличное употребление форм из и вы, раз и роз. Известно, что наречия восточной отрасли отличаются формами из и раз; западной — формами вы и роз.

В литературном языке западное влияние держится долее, чем в юридическом; между тем, и здесь оно уже приметно слабеет со второй половины XII столетия. «Слово о полку Игореве», писанное архаическим слогом, исключение. Начиная с первой четверти XIII столетия, т. е. около эпохи нашествия татар, это влияние прекращается совершенно. В сказании о нашествии Батыя на Русскую землю, в современных летописях и грамотах, в сказании о Мамаевом побоище почти уже нет западных оборотов и слов; а из оставшихся от прежнего времени многие или изменили свое значение, или возвратились к первобытному русскому; таковы: убор, заразити, трудный, ткнуть и уткнуть, пасти, мутный и пр.

К каким заключениям ведет совокупность представленных нами лингвистических особенностей? Если варяги норманны, откуда в русском языке, в русском праве западное славянское начало? Принять ли, что эти мнимозападные слова были исконной, незапамятной принадлежностью древнерусского языка? Но в таком случае, почему исчезают они в XIII веке? Почему исчезают именно те, которые живут и доныне в чешском и польском языках? Почему почти каждое из них имеет современную, соответствующую ему русскую форму? Так, пискуп и епископ, войский и войсковой, запа и спанье, чили и или, кихать и чихать, мычети и метати, онако и иначе, ссути и ссыпати, снем и сонм. Почему гадательное объяснение этих слов из русских источников привело и Карамзина, и Каченовского, и Калайдовича, и Буткова к одним только ошибкам? (срвн. слова: смилное, на костех, воискии, олек, запа, вымол, пасти, смага и пр.). Без пособия западных славянских наречий памятники древнерусского права и письменности от X до XII столетия необъяснимы; отчего же не требуется познания русского языка для уразумения чешских поэм кралодворской рукописи?

Быть может, присутствие на Руси западного начала объясняется из ранних ее сношений с Польшей, из слияния ляшских племен (радимичей и вятичей) со словено-русскими?

Характер наших сношений с Польшей в первые два века нашей истории не таков, чтобы допустить возможность подобного влияния польских обычаев и польского языка на русский язык и русское общество. Теснейшие сношения южной Руси с Польшей начинаются со времени политического развития Галицкого княжества, около половины XII столетия, т. е. именно с той эпохи, когда влияние западных наречий на русское исчезает; волынские и галицкие летописи, начинающиеся 1200 годом, не содержат почти вовсе западных слов; в государственных актах не встречаются они уж и прежде. Еще труднее предположить влияние на Русь забредших в нее польских племен, вятичей и радимичей, или покоренных Владимиром червенских земель; такому влиянию следовало бы обнаружиться в произведениях народного духа, в песнях, а не в документах юристики и литературы. Ни в том, ни в другом случае вошедшие в русский язык западные слова не могли бы выйти из народного употребления; их добровольное восприятие от соседних или покоренных ляшских племен свидетельствовало бы о необходимости, по крайней мере, об удобстве подобного займа вследствие потребностей языка и народа. Иноземные слова, внесенные завоевателями в язык покоренного племени не исчезают; не исчезают и занятые от покоренных племен; не исчезают и введенные в употребление внешними случайностями развивающегося народного образования. Примеров находим довольно в составе романских и английского языков; в германских словах, вошедших в итальянский язык; в германских, французских и английских, получивших право гражданства в русском языке после Петра Великого. Ни один из этих примеров не может быть применен к настоящему случаю. Как водворение на Руси варяжских князей, так и влияние варяжского начала на Русь имело характер преимущественно династический; большая часть приведенных нами понятий и слов принадлежит не народу, а князьям и дружине; они могли держаться только покуда сохранялась память о варяжском, нерусском происхождении владетельного рода.

Составление древнейшей Новгородской летописи восходит не далее XIII–XIV столетия; сверх того, первые пятнадцать тетрадей, в которых заключалась летопись Нестора, утрачены; этим объясняется незначительное количество дошедших до нас в Синодальной харатейной рукописи западнославянских слов. Между тем, мы имеем доказательства, что в формах своего наречия Новгород хранил более Киева печать лингвистического влияния варягов. Известия о Руси, внесенные Константином Багрянородным в книгу De administrando imperio, вышли из Новгорода; отсюда встречающиеся у него западнославянские prah вместо порог; wlnny вместо волнистый и т. д. В первой Новгородской летописи, под 1058 г., Годлядь вместо Голядь; так, в западнославянских наречиях sadlo, modlitba, Dudlebi — вместо русских сало, молитва, дулебы. Слово бискуп вместо епископ, употребляемое на юге под формой пискуп только в письменных памятниках, является народным названием новгородской Бискоупли улицы. Русское выражение «срубить город» встречается в Новгородской летописи под западной формой «чинить город». «И начаша чинити городъ на Нарове». Вместо южного (малороссийского и польского) названия червец для июня месяца новгородцы употребляли западное Исок. К варяжскому влиянию отношу я и форму Ильмень вместо древнерусской Илмер (Halmyris?); Ильменью называлась одна из рек, протекавших по Вендской земле. Наконец, новгородское наречие являет один из главных признаков, отличающих, по мнению лингвистов, западные наречия от восточных, а именно употребление ц вместо ч и щ. Так, в Новгородской летописи: Цернигов, луце, церез, Свеневиць, Твердятиць и пр.

Мы указали уже выше на вероятность варяжского (вендского) поселения в Новгородской области еще задолго до Рюрика. Северное предание сохранило память о Валите-Варенте (лутиче-варяге), новгородском поселенце и даннике в эпоху доисторическую; другое предание знает о незапамятном поселении вендов на берегах реки Wyndo в Курляндии; Dicuil, писавший de mensura orbis около 825 года, полагает Вендов на чюдском берегу Балтийского моря. Нельзя, разумеется, придавать особого значения этим сказаниям; в связи с тем, что нам известно о славянских поселениях в Германии, Батавии и т. д., они свидетельствуют, по крайней мере, о колонизационном духе полабского племени. Более положительные следы варяжского поселения в Новгороде представляет его собственный исторический быт; западнославянским началом проникнута вся домашняя новгородская жизнь. Новгородские местности носят западные названия: Волотово, Прусская улица, Боркова, Бискупля, Иворова. Боркова улица указывает на знаменитый и древнейший в Помории род Борков. Концы в Новгороде, вероятно, тоже, что штетинские кончины. Эти кончины (особый род храмов) имели каждая свое вече, как без сомнения и концы в Новгороде. В Первой Новгородской летописи находим намек и на позднейшее знакомство Новгорода с Штетиной. «Томъ же лете (1165), поставиша церковь Святые Троиця шетициници (вар. шетеничи), а другую на Городищи Святаго Николы князь Святославъ». Карамзин принимает слово шетициници в смысле прилагательном и читает «Троицы шетициницы»; но значения этого слова не дает. Да и кто же «поставиша церковь Святые Троиця»? Единственным правильным чтением я полагаю вариант шетеничи (штетеничи), т. е. обитатели города Штетени (Штетень, от Stet — щеть, щетина; в Книтлинга-саге). Известно, что в христианском Боге штетинцы преимущественно видели и ненавидели бога немецкого «Teutonicum deum»; не раз отлагались они от христианства из отвращения к своим германским и польским преследователям; удивительно ли, что иные из них обратились за христианским учением к своим новгородским родичам? На подобное принятие в Новгороде православного исповедования вендами указывает и другое место летописи: «Въ тоже лъто (1156) поставиша заморьстии церковь святыя Пятнице, на Търговищи». Что дело идет не о латинской, а о православной церкви уже видно, как из ее посвящения Преп. Параскеве (Пятнице), греческой, но не латинской святой, так и из приводимого по этому случаю объяснения Третьей Новгородской летописи: «Въ лето 6664. Заложиша церковь каменную, въ Великомъ Новеграде, въ Торгу заморские купцы, святыя Пятницы; а совершена бысть въ лето 6853, при Василии архиепископе, что порушилась въ велики пожаръ, повелениемъ рабъ Божиихъ Андрея сына тысяцкого и Павла Петровича». Под этими заморскими купцами, кажется, трудно разуметь кого-либо другого, кроме поморских гостей. «Имя Новгорода, — говорит г. Котляревский, — становится совершенно понятно, когда вспомнить о Старьграде (даже не одном, а двух), находившемся на балтийском Поморье; имя Славъно кажется противнем такого же балтийского Славна; характер новгородской вольницы и торговой знати точно тот же, что и поморской; характер веча, вечевого устройства и вечевой степени сходен до подробностей; одинаково и устройство княжьего двора». У нас отвергали вероятность призвания князей из Помория на том основании, что у Нестора вместо Святовита и Триглава поставлены Перун, Волос и т. д… При племенном значении большей части славянских божеств, очевидно, что многие из них разнились между собой только названиями; Святовит — Триглав — Белбог — Перун были прироками одного и того же верховного бога Сварога, как прироком германского Zio был Ir. Варяжские князья на Руси поклонялись Святовиту в Свароге-Перуне, как в Риме афинский грек поклонялся Афине в Минерве, Афродите в Венере. Заменить своими вендскими племенными названиями народные русские названия богов (если даже и допустить что вне Арконы Святовит, вне Ретры Радегаст имели общеславянское значение и смысл), значило принести на Русь семя новых, бесконечных раздоров; возобновить, в большем размере, кровавые беспорядки, вынудившие призвание; ибо нет сомнения, что как в прочих славянских землях, так и у нас княжеские усобицы и вражда племен имели и религиозное основание. Первым условием призвания, со стороны словено-русских племен, была, конечно, неприкосновенность их языческого богослужения; новгородцы хотели князей, которые бы их судили по русскому праву; и мы видим, что Олег и мужи его клянутся по русскому закону Перуном и Волосом. Не должно забывать и того, что известия о язычестве прибалтийских славян — Дитмара, Адама, Гельмольда, Саксона и других, относятся не к IX, а к XI и XII столетиям, т. е. к эпохе сильнейшего искусственного развития идолопоклонения в Вендской земле. Мы не можем требовать от варягов-язычников IX–X столетий перенесения на Русь обрядов, суеверий, а быть может, и названий богов XII.

Начальная летопись сохранила память о факте, уже не раз обращавшем на себя внимание исследователей; а именно о перевороте, происшедшем в русском язычестве в первые годы княжения Владимира. Г. Соловьев толкует поведение Владимира в эти первые годы торжеством языческой стороны над христианской; объяснение, представляющее все признаки исторической вероятности. Но проявление этого торжества, постановление новых кумиров на холму в Киеве, идола Перунова в Новгороде едва ли не окажется прямым следствием трехгодичного пребывания Владимира в земле варяжской, т. е. в балтийском Помории. Из приводимых Нестором славянских божеств, по крайней мере, Дажьбог являет положительные следы вендского происхождения. О значении Дажьбога в славянской мифологии свидетельствует внесенный в Ипатьевскую летопись из болгарского переводного хронографа отрывок, в котором эллино-египетские божества объясняются славянскими, им соответствующими языческими названиями богов. Болгарский хронограф переводит из Иоанна Малалы; основой известиям оригинала служат, по обыкновению, Евсевий и Манефон.

С другой стороны, мы читаем в Слове Христолюбца: «И огневи молятся, зовутъ его сварожщем… и огневи молятся подъ овин(о)м». Сварог бог света, Световит (Святовит); его дети Солнце-Дажъбог и Огонь. Теперь, наш Дажьбог-Сварожичь является у вендов под формой Zuarasici. Но этот Сварожичь (Zuarasici) тождествен с Радегастом; по Дитмару, Сварожичь был главным божеством города Радгоща, Redigost, Ретры; по Гельмольду, главным божеством города Ретры был Redegast. Очевидно, Радогость и Дажьбог прироки одного и того же божества, выражающие, быть может, одно и то же понятие о гостеприимстве. Неизвестный Нестору и в русской мифологии незнаемый Сварог, тот же вендский Перун, сокрытый в Арконе под прироком Святовита; Дажьбог, занесенный Владимиром из Оботритской земли в русскую, тот же Zuarasici — Сварожичь — Радегаст.

На западное происхождение Дажьбога указывает и первобытная форма его имени. Лаврентьевская и Ипатьевская летописи читают: Дажьбог. Но в «Слове о полку Игореве», сохранившем древнейшие предания вендского края, удержана западная форма Даждьбог, проявляющаяся и в названии мазовецкого урочища Dadzibogi у Ходаковского. В «Слове» варяжские князья являются внуками, не русского Перуна, а западного Радогостя-Даждьбога. «Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами; погибашеть жизнь Даждъ-Божа внука; въ княжихъ крамолах веци человекомъ скратишась». — «Въстала обида въ силах Дажь-Божа внука». Как гомеровские цари от Зевса, как скандинавские богатыри от Одина и Ньорда, так варяжские князья ведут свою родословную от ретарского Сварожича; как Владимир внук Даждьбога, а не Перуна, так и Боян внук не русского Волоса, а западного Велеса, «чили въспети было вещей Бояне, Велесовъ внуче». Veless-pan. Мы видели, как в XII веке св. Авраамий ниспровергнул в Ростове идол Велеса; не забудем, что о Ростове летопись говорит: «И по темъ городамъ суть находници варязи; а первое насельници… въ Ростове меря» и пр.

Не одними названиями богов, приведенное место летописи замечательно и известием о постановлении в Киеве и Новгороде новых кумиров. Что у нас были кумиры и до Владимира, нам известно по летописи и из Ибн-Фоцлана; но сохранившееся и до Несторовых времен предание о невиданном дотоле великолепии Перунова идола («постави… Перуна древяна, а главу его сребрену, а усъ златъ»), напоминает об изваяниях вендских богов у Масуди, Дитмара, Сефрида, Саксона Грамматика и других. Как у нашего Перуна серебряная, так у вендского Сатурна голова золотая; идол Черноглава в Книтлинга-саге является «Argenteo mystace insignis»; у нашего Перуна «усъ златъ». Не наводит ли это на мысль, что Владимир вывез из Помория или готовые уже изображения богов, или, по крайней мере, вендских художников?

О присутствии вендского начала в нашем идолопоклонении свидетельствует и другое любопытное обстоятельство. В истории изящных искусств Аженкура приводится русская икона (XIV века?), на которой, между прочим, изображены, под видом попираемых крестом и изгоняемых в преисподнюю демонов, древнеславянские, вендские божества, в чем меня преимущественно убеждает сходство иконы с описанием Поренутова идола у Саксона Грамматика. Поликефализм — отличительный знак вендских идолов; о включении в грудь или чрево идола добавочной головы (как у двух из изображенных на нашей иконе демонов) мне неизвестно никакое другое свидетельство, кроме Саксонова о Поренуте. Собачья фигура должно быть Чернобог. Сатана под видом языческого бога взывает к своим демонам: «О друзи и сила моя, подвигнетесь по мне, яко древомъ мя уязвъ въ сердце Мария изъ Вефлиема». Каким путем, если не варяжским, могло перейти на Русь, одним только вендам известное изображение языческих идолов? И не доказывает ли сохранившаяся до XIV столетия память об этом нерусском языческом представлении, что дело идет здесь о факте, когда-то сильно взволновавшем народное воображение?

Из Помория же перешло к нам и выражение дынитъ, делать дыню, которым означалась у западных славян обрядная пляска, совершаемая над могилой усопших. В житии св. Константина Муромского читаем: «Невернии людие видяще сия, дивляху ся, еже не по ихъ обычаю погребете творять, яко погребаему благоверному князю Михаилу въ знакъ на востокъ лицемъ, а могилы холмомъ не сыпаху но ровно со землею; ни тризнища, ни дыни не деяху, ни битвы, ни кожи кроешя не творяху, ни лица драшя». Dyna, польский припев вроде наших гой, люли и т. д.; dynac — плясать; dynda — качели; dyndac, dyndati — качаться.

Олег говорит о Киеве «се буди мати градомъ рускимъ». Это не русское выражение; оно не встречается более в летописи и в истории; оно неизвестно в простонародии, в песнях. Народ называет Москву матушкой, но не матерью городов; этим названием не отличаются на Руси ни Великий Новгород, ни древние Ростов, Суздаль и пр. К тому же нельзя допустить, чтобы это название было дано впервые городу, носившему, подобно Киеву, имя мужского рода. По всей вероятности, варяжские князья перенесли на свой русский стольный город то прозвище, которым знаменитая Штетень славилась у поморских славян.

В списках летописи древнего текста, кроме Лаврентьевского, читаем: «И придоша къ словеномъ первое (пръвое), и срубиша городъ Ладогу (Лагоду) и съде старейший въ Ладозь (Ладоге) Рюрикъ». Выражение срубиша город обыкновенно принимают в смысле: пристроили крепость, острог. Допуская возможность этого толкования в других случаях, я не могу принять его здесь, потому что имя, а следовательно, и построение Ладоги, варяжская принадлежность.

Настоящим древнейшим названием Ладожского озера было Нево; так называется оно и у Нестора: «Изъ него же озера (Илмеря) потечеть Волховъ и вътечеть въ озеро великое Нево». В книге Большого Чертежа: «А корельское озеро пало въ озеро Нево, а Ладожское озеро тожь». Теперь откуда два названия для Ладожского озера? Откуда для озера Нево новое имя Ладожского!

Имя озера Нево и реки Невы производят от финского Newa — топь, болото; имя Ладога от финского Altokas, волнистое. Савельев думает, что финское имя Нево перенесено на озеро новгородскими славянами, потому что финны не могли же назвать озера «болотом». Но если от болотистых берегов Невы финны могли прозвать ее Newa — топь, болота, то по какой причине не допустить того же названия и для озера? Находим же мы в Паннонии известное Блатное озеро (Blatno, Platten-See), соответствующее по значению финскому Newa; город Мосбург, лежащий при впадении Салы в Блатенское озеро, именуется Urbs Paludarum; древнее Labeatis ныне Crnogorsko Blato и т. д. Дело в том, что двух финских названий для одного и того же озера принять невозможно; еще менее одно финское Altokas, данное финнами; другое финское же Newa, Нево — славянами. Да и когда же и вследствие каких причин последовало это изменение имен? По мнению Шегрена и Савельева, озеро Нево именовалось Ладожским еще до Рюрика, ибо отсюда имя Ладоги для города в котором он поселился. Откуда же у Нестора имя Нево? Почему держится оно и впоследствии, т. е. еще и в XVII веке при названии Ладожского? Вероятно, Шегрен не впал бы в смешную ошибку, если бы знал, что имя Ладоги для озера отроду не существовало и есть не что иное, как перевод с немецкого der Ladoga-See; русское же название озера Нево, от Нестора до наших дней, всегда и без исключения является под прилагательной формой «Ладожское озеро», от построенного на его берегу города Ладоги. Этим объясняется совершенно естественно двойное название Ладожского озера; и Адриатическое море слывет под названием Венецианского залива. Излишним считаю доказывать, что имя города Ладоги не от финского Altokas; волнистые города неизвестны в географической номенклатуре народов.

Нево финское; Ладожское — славянское имя Ладожского озера. По прибытии в землю новгородских славян, Рюрик выстроил или срубил на южном берегу озера Нево город Ладогу-Лагоду, т. е. увеселение (Lahoda, česk. — любезность; lagodny; polsk. — любезный; лагодить — тешить, и в Поучении Мономаха), название, соответствующее по смыслу славянским: Любеч, Любно, Тешень, Potech и т. д. Перестановка согласных в формах Ладога-Lahoda (не говоря уже о варианте Лагода хлебниковского списка) явление обыкновенное, как у вендских славян, так и у нас.

 

Х. общеславянские особенности варяжских (вендских) князей и дружинников

Как в занесенных к нам с балтийского Поморья вендских словах, учреждениях, формах язычества и т. д. мы находим доказательства западнославянскому происхождению варяжских князей; так из дошедших до нас общеславянских особенностей их быта мы заключаем о невозможности их неславянского происхождения. Избегая повторения уже всем известных доказательств, я только для памяти указываю на совершенное тождество княжеского родового начала у нас и у прочих славянских народов; на поклонение Олега, Игоря, Святослава — Перуну и Волосу, по русскому закону; на постановление Владимиром славянских идолов в Киеве и т. д. Только для памяти повторяю, что мнимонорманнское начало не оставило у нас ни одного следа ни в языке, ни в религии, ни в праве, ни в обычаях. Оспаривать общие места, на которых, за недостатком более существенных доказательств, норманнская школа утверждает свое мнение о скандинавизме варяжской руси, я не буду; всякий поймет, что если на примеры воинственности, сластолюбия, гордости, мстительности и т. п. у норманнов и русских князей я не отвечаю сотнями подобных примеров из прочих славянских историй, я это делаю не по недостатку материалов, а потому что одна только частная характеристика варяжских князей может вести нас к определению их народности.

Из малоисследованных до сих пор общеславянских частностей домашнего быта варяжских князей, особенно замечательны следующие:

Бритье головы и бороды. — Лев Диакон описывает, что у Святослава борода была бритая; он безбородый, nudatus barba. Руяне брили голову и бороду; волосы на голове иногда подстригали коротко. Только один верховный жрец у руян носил длинные волосы и бороду противно народному обычаю. И у нас белозерские волхвы являются с бородами: «Янъ же повеле бити я, и потергати браде ею»; обстоятельство, подтверждающее мнение Моне о финно-литовском происхождении арконских жрецов. Ибн-Гаукал свидетельствует о языческом обычае руси брить бороду друг другу; Димешки рассказывает, что из русов одни бреют себе бороду, другие окрашивают ее сафрано-желтым цветом; Эдриси, что некоторые из русов бреются, между тем, как другие отращивают себе бороды; в последних мы угадываем или норманнов, сокрытых под общим названием руси, или крещеную русь. На миниатюрных рисунках вольфенбиттельской легенды и вышеградского кодекса (1006 и 1129 гг.) древние чехи представлены с коротко подстриженными волосами, длинными усами и без бороды. Славянином, по бритой голове, оказывается Саксонов «Sveno, superne tonsus», уже тождественный по имени со славянским Свеном, о котором упоминается в числе Гаральдовых спутников. Мы не имеем положительных данных о славянских чубах; носили ли их одни князья у известных племен или отличались только длиной чубов? Дитмар говорит о лутичах: «Pacem abraso aine supremo et cum gramine, datisque affirmant dextris». Из этих слов Воцель заключает, что славяне имели обыкновение носить пучок волос на передней части головы; мне кажется, что Дитмар указывает именно на чуб и на темя; при совершении клятв лутичи, вероятно, обрезали конечные волосы своих чубов, а, быть может, и самые чубы; слово чуб, чуприна (польск. czub, czupryna, чешск. cub, cupryna) существует у всех славянских народов. На Руси стали отпускать волосы и бороду только вследствие принятия христианской веры. В договорах, памятнике языческих времен нет статьи о бороде; в Правде, составленной под влиянием новых христианских обычаев, положено 12 гривен продажи за порвание бороды: «А кто порветь бородоу, а въньметь знамение, а вылезуть людие, то 12 гривенъ продаже; аже безъ людии, а въ поклене, то нету продажи».

Приношение волос в жертву богам было у всех народов обычаем глубокой древности; постоянное бритье головы отличительной чертой азиатских религий, преимущественно фригийского идолопоклонения; у Гомера фракийцы названы чубоносцами; Плутарх указывает на аравийское происхождение бритья бороды и волос у еввийских абантов. От того же восточного источника ведут, вероятно, свое начало и постриги славянские. О польских пострижинах свидетельствуют Мартин Галл, Кадлубек, Длугош и прочие; у нас языческие постриги переходят (подобно другим древнеславянским религиозным обычаям) в соответствующий им христианский обряд восточной церкви, удерживая от первобытного своего значения сажание на коня и духовное свойство между постригающим и родственниками постригаемого. Мациевский, нисколько не заботящийся об изучении источников, силится доказать чисто христианское (восточное) происхождение славянских постриг; он не понял существенного отличия обоих обрядов; языческим знаменовалось пожизненное соблюдение народного обычая пострижения или бритья; христианский — был временным символическим жертвоприношением.

Как славянские источники свидетельствуют о всеславянском обычае бритья или пострижения бороды и волос, так, напротив, германские о неприкосновенности и религиозном значении той и других у всех народов германского племени. Длинные волосы были отличительным знаком свободного мужа; бритая голова клеймом раба. Германские язычники клялись волосами и бородой Водановой. Скандинавский Один прозывался Harbardr, Тор — краснобородым. В древней Эдде говорится о волосах и бороде свободных людей, ярлов и конунгов. Jomsvikinga сага сохранила предание о том, как осужденные на обезглавление норманнские викинги заботились перед смертью о неприкосновенности своих волос. Обритие головы почиталось у германских и скандинавских народов высшим бесчестьем. И теперь, на скандинавское ли происхождение указывает бритая голова Святослава? И возможно ли допустить, чтобы уже во втором поколении династии знамением благородства норманнского конунга явилось то, что у норманнов почиталось клеймом позора и рабства?

Верховая езда. До XII столетия норманны не знали у себя верховой езды. При Эрике III (1137) они переняли у поморских славян обычай сражаться верхами: «И с тех пор, — говорит Саксон — потомство тщательно хранило этот обычай». О неумении ездить верхом норманнов IX века в Англии и во Франции свидетельствуют все летописцы. Круг и г. Куник переносят эту особенность скандинавских народов и на варяжскую русь. Что как у прочих славянских племен, так и у руси простое войско сражалось пешим и не знало верховой езды, явствует и из рассказа Льва Диакона о неумении руси 972 года сражаться верхами и из позднейших свидетельств наших летописей: «И рекоша новгородци; княже, не хочемъ измерети на конихъ, нъ яко отчи наши билися на Кулачске пеши; князь же Мьстиславъ радъ бысть тому. Новгородци же, съседавъше съ конь и порты съметавъше, боси сапогы съметавъше поскочиша, а Мьстиславъ поъха за ними на конихъ». В Воскресенской летописи и других, новгородцы отвечают: «На конехъ не едемъ». Но если простое войско сражалось пешим, то по западному, преимущественно вендскому обычаю, князья и их приближенные были всегда на конях. Здесь перед нами славянская конная дружина — komonstwo. В 1010 году вендский князь Метиной предпринимал поход в Италию с тысячью отборных конников. У языческих чехов воеводы были всегда на конях.

То же самое и у нас. Кудесник, предвещавший Олегу смерть от коня, говорит: «Княже! Конь, его же любиши и ездиши на немъ, отъ того ти умрети». Собираясь взглянуть на кости умершего коня своего, Олег призывает «старейшину конюхом», велит «оседлати конь». Игорь идет на греков «в лодьях и на коних»; Святослав еще ребенком сражается верхом против древлян: «Суну копьемъ Святославъ деревляны, и копье летъ сквозь уши коневи, удари въ ноги коневи, бъ бо дътескъ». Верхами, разумеется, были и его воеводы Свенгелд и Ясмуд. Впоследствии он делал все свои походы верхом и спал с седлом в головах; отборная дружина его именовалась комонством; о ней говорит Свенгелд: «Пойди, княже, на конихъ около, стоять бо печенъзи въ порозехъ». Олаф Тригвасон научился конной езде на Руси. Дружина Владимира состояла из коней и оружия; в Слове о полку Игореве князья всегда на комонях; мы видели символическое сажание на коня княжеских сыновей при обряде постриг. Под Дористолом Святослав хотел посадить простое войско на коней, следуя примеру греческой конницы; попытка оказалась неудачной, ибо, подобно прочим славянским народам, русь вообще, т. е. масса простолюдинов, была пешесражающимся народом. Норманны переняли от франков, бриттов и вендов обычай ездить и сражаться на конях; от кого же переняли этот обычай Олег, Игорь, Свенгелд, Ясмуд, Святослав? И каким образом не умеющие ездить у себя верхом скандинавы становятся конниками на Руси, когда и русь такой же пешесражающийся народ, как и они сами?

Оружие. Главного скандинавского оружия, двуострой секиры, варяжские князья и их приближенные не знали. Известно, какое значение имели у скандинавов их секиры. Как арабы своим коням, так норманны вели родословные своим секирам; Гакон снаряжает призрак Торгарда секирой, некогда принадлежавшей Гергию; Магнус был вооружен секирой отца своего Олафа Святого, прозванной Hel; Кнут требовал от Норвегии 36 секир в виде дани. «Какие бы выходцы не вступали в корпус варангов, — говорит г. Куник, — двуострая датская секира всегда оставалась его характеристическим отличием». По этим огромным секирам получили варанги у греков специальное название секироносцев.

Дело другое, русские топоры, и доныне неразлучное домашнее орудие русского селянина; они употреблялись, состоявшими на собственном иждивении простолюдинами и на войне, и на кораблях; только напрасно видит в них норманнская школа огромные двуострые норманнские секиры. Из иноземных писателей, упоминающих о топорах у руси, мне известны: 1) Никита Давид Пафлагонский. — Он говорит о топорах, которыми в 865 году русы изрубили на корме одного из своих кораблей 22 служителей патриарха Игнатия. 2) Ибн-Фоцлан. — «Каждый из них, — говорит он о русах, — имеет при себе топор, нож и меч. Без этого оружия их никогда не видать». 3) Константин Багрянородный. — В числе снарядов для 9 русских кораблей, отправленных в поход против Крита в 949 году, выведено: 500 топоров на сумму 50 нумизмов; 200 топоров на 20 нумизмов. 4) Лев Диакон. — Императорский воевода Иоанн Куркуа изрублен русами в 972 году мечами и топорами. Какие это были топоры, видно из свидетельства наших летописей: «Пешци же не ожидаючи Ивора, удариша на Ярославлихъ пешцевъ и кликнута, они веръгше кий, а они топоръ, отбежати имъ». Конечно, здесь дело идет не о норманнских секирах, ибо сражаются босые новгородцы и смоляне. Такими же домашними топорами были вооружены и вендские простцы; и печенеги в XI столетии. Летописец удивляется Сбыславу Якуновичу, который «бьяшеться единымъ топоромъ»; странно было бы удивляться норманнской секире. Ибн-Фоцлан, подробно описывающий харалужные мечи руссов, молчит о бранных секирах; значит, он видел не скандинавские, серебром и золотом обитые öxa, а простые славянские топоры. Цена каждому русскому топору у Константина Багрянородного составляет на наши деньги, около 35 копеек серебром; неужели Кнут требовал от Норвегии двенадцать рублей шестьдесят копеек дани?

Кроме топоров, которыми сражались смерды простолюдины, наша летопись знает потешные топорцы, оружие князей, воевод и дружинников в мирное время. Таковы топорец Яна, топор, который Глеб держал под скутом и пр. Круг мечтает и здесь о норманнской секире; как справедливо видно из текста летописи: «Они же сташа исполчившеся противу, Яневи же идущю съ топорцемъ, выступиша отъ нихъ 3 мужи… Они же сунушася на Яня единъ грешися Яня топоромъ, Янъ же оборотя топоръ удари и тыльемъ, повеле отрокомъ сечи я; они же бежаша въ лесъ». Топорец Яна с тыльем является у Круга двуострой норманнской секирой! Глеб держит «под скутом» норманнскую секиру, величиной в человеческий рост. Из примеров употребления на Руси настоящей бранной секиры (но только не норманнской) древнерусская история знает, кажется, только один, почему о нем и упоминается особо в летописи; это топор с паворозой на руке, которым князь Мстислав был вооружен в знаменитой Липицкой битве. Как на Руси, так и у западных славян бранная секира мало известна; в кралодворской рукописи упоминается о ней только раз. Безымянный биограф св. Оттона величает напрасно именем бранной секиры простой топор, которым вендский поселянин ударил епископа, хотевшего срубить ореховое дерево, посвященное идолам.

Народным славянским оружием был меч. О крещеных русах, бывших при приеме тарсийских послов в Константинополе в 946 году, Константин Багрянородный говорит, что они держали в руках небольшие знамена и были вооружены щитами и своими (национальными) мечами. Эти русы не варанги ни по имени, ни по вооружению; где у них славянский обоюдоострый меч, там у варангов датская секира. Обоюдоострыми мечами были вооружены и славянские телохранители у калифов. Претич, воевода Святослава в 968 году, меняясь оружием с печенежским князем, дает ему броню, щит, меч. Греческий император посылает Святославу не секиру, а меч, по сказочному, но тем более народный обычай обличающему, преданию Нестора. В договоре Олега: «Аще ли ударить мечемъ или бьеть кацемъ любо съсудомъ, за то ударение или убьение да вдасть литръ 5 сребра по закону рускому». В Игореве: «Ци аще ударить мечемъ, или копьемъ, или кацемъ любо оружьемъ русинъ грьчина, или грьчинъ русина, да того деля греха заплатить сребра литръ 5, по закону рускому». В Русской Правде: «Аще оутнеть мечемъ, а не вынемь его, любо роукоятью: то 12 гривенъ за обидоу». Некрещеная Русь 944 года клянется, полагая «щиты своя, и мъче свое наги, обруче свое и прочая оружья». Неужели, если бы Русь и варяжские князья были от норманнов, не было бы упомянуто ни в одном из этих мест о норманнской секире? В «Слове о полку Игореве» исчислены из различных орудий: мечи, копья, сабли, сулицы, шереширы, стрелы, луки, шеломы, щиты; о секирах ни слова. Сами скандинавы свидетельствуют о существенном отличии между норманнским и русским оружием. Немой раб, купленный на Руси, признан норвежцем потому только, что умел выделывать оружие, употребляемое вэрингами. Очевидно, это оружие было отлично от туземного русского.

За исключением сабель и, кажется, шерешир, перешедших к нам от степных народов, все остальное оружие руси обретается и у других славянских племен под одинаковыми названиями.

Мореходство. — Эверс справедливо заметил, что русь не переняли от норманнов ни одного названия своих кораблей и принадлежащих к ним снастей и орудий; он ошибается, утверждая, что, за исключением ладии, остальные русские названия кораблей заняты от греков. Славяне охотно плавали по морям и по рекам; в особенности венды и русь (черноморская русь по преимуществу) отличались наклонностью к мореходству. Они находили в своем языке все нужные слова для обозначения морских и речных судов, снастей и т. д. Но, сохраняя туземные названия для своих туземных кораблей, они (по крайней мере русь) обыкновенно прилагали кораблям иноземных народов названия, взятые из языков этих народов.

Для финских судов летопись знает финское слово лойва, которым до сих пор чухны называют большие суда.

Для германо-норманнских, 1) Шнека. По-скандинавски Snaeka, англосакс. Snacca. «Въ то же лето приходи свьискеи князь съ епископомъ въ 60 шнекь на гость, иже изъ заморья шли въ 3 лодьяхъ». 2) Буса. «Того же лета пришедши мурмане войною, въ 500 человекъ, въ бусахъ и въ шнекахъ, и повоеваша въ Варзуге погостъ корельскыи». «А будетъ товаръ у немчина въ бусе, и новгородцу той товаръ у немчина добровольно взяти и съ бусы черезъ край въ лодью…» и т. д.

Для греческих судов. 1) Дроманы. «Романъ же царь посла на дроманы, елико бяху въ Константине граде, с Феофаномъ патрикиемъ, на Русь лодейныя вой». 2) Кувары, Кубары. «И о томъ, аще обрящютъ русь кубару гречьскую въвержену на коемъ любо месте» и пр. Длинное судно, ходящее на веслах и называющееся теперь галерою. 3) Оляди. «Феофанъ же устрете я въ олядтьхъ со огнемъ» и пр. Оляди ничто иное, как словенская (руссо-болгарская) форма греческого χελάνδια. 4) Скедии, скеди. «Яко идуть русь на Царьградъ скедий 10 тысящь». «Приплу русь на Костянтинь градъ лодиами, тысящь 10, иже и скеди глаголемъ». Это слово, очевидно, тождественно с греческим: οχεδία. Норманнская школа не преминула указать на сходство датского skeid с русским скеди; но едва ли есть что общее между этими словами.

Общеславянскими названиями судов оказываются: 1. Лодия, ладия; у чехов lod, lodj, lodie; polsk. lodz, lodzia; vind. ladja. Мы находим в летописи собирательные лодь и лодье. Лодьями назывались однодеревки, на которых русь отправлялись для торговли или войны к Царюграду. Такие однодеревки или лодьи были посланны Ярославом против греков в 1043 году. «И пойде Володимеръ въ лодьяхъ, и придоша въ Дунай, поидоша ко Царюграду». На таких же туземных лодиях-однодеревках нападали на Царьград черноморские русы VII столетия (тавроскифы) в качестве аварских союзников. Замечательно, что по числу людей Олеговы лодии совершенно схожи с большими хорватскими, о которых упоминает Константин Багрянородный; и те, и другие вмещали каждая по 40 человек; то же число и у вендов; лишние 4 человека для двух коней. Савельев говорит, что «однодеревками эти лодьи названы не потому, что выдолблены были из одного дерева, то были бы челны, а по той причине, что, не зная еще искусства распиловки досок, тогда употребляли для постройки судна цельные деревья, распластанные надвое». Я не могу согласиться с этим объяснением. Во-первых, распиловка досок искусство довольно первобытное; во-вторых, однодревки всегда означают у греков суда выдолбленные из одного дерева; по свидетельству Зонары, сами русь называли свои лодьи однодеревками. Мне кажется всего естественнее объяснение Круга, взятое из Бопланова описания казацких судов в XVII столетии, что однодеревками наши лодии назывались потому, что в основу им полагалось одно выдолбленное дерево.

2. Корабль. Шлецер производил русское слово корабль от греческого κάραβος. Круг полагает, что выражения κάραβος, carabus, очевидно, тождественны со славянским корабль и постройка их была, по всей вероятности, одинакова. Родство этих названий со словами кора, корзина, corbis, korb наводит на мысль, что стены тогдашних русских судов были сплетены из прутьев (как во время Гельмольда стены домов у поморских славян или в наше время в Украине), и эта вероятность вполне подтверждается свидетельством некоторых писателей. Напр., Исидор говорит: «Carabus малая лодия из сплетенных прутьев, обтянутых кожею. Обшивка кожею была необходима против всасывания воды; в числе припасов для снаряжения этих судов Константин упоминает именно о кожах».

Заняли ли славяне слово корабль от греков? Этому предположению (кроме существования слова корабль во всех славянских наречиях) противоречит и его чисто славянская этимология. Koráb по-чешски древесная кора и большая лодия. Форма корабль прилагательное коренного koráb; так Святослав — Святославль; Премысл — Премышль. У Эксарха Болгарского, встречаем формы кораб, кораби и корабль. Первобытный славянский корабль был, стало быть, сплетен из прутьев и древесной коры; впоследствии это название могло перейти на лодьи, обшитые воловьей кожей. Такие корабли из прутьев и кожи существовали и у британцев, и в Лузитании, и даже в Египте.

Перешло ли славянское кораб, корабль в греческое κάραβος, в латинское carabus? Может быть; в смысле корабля эти выражения являются уже поздно. Верным кажется то, что сходство обоих названий (κάραβος, корабль) имело решительное влияние на практическое значение этих слов в Византии; под этим названием Константин Багрянородный разумеет только русские корабли в греческом флоте. Император Лев Премудрый (от славянского рода) дал начальникам императорских дромонов титул протокарабов.

Русская летопись не отличает корабля от лодии; кораблем называется лодия и в церковном языке; в Олеговом договоре везде лодия, в Игоревом корабли. В сущности, лодия однодеревка словенорусское судно; мы знаем из Константина, что изготавляемые кривичами, лучанами и прочими северными племенами русские лодии спускались до Киева по рекам и по волокам, а оттуда по Днепру и вдоль берегов плыли в Царьград, совершая таким образом свое трудное путешествие, «полное забот и опасности». О мелкодонных русских лодиях упоминает и император Лев. Вдоль берегов на лодиях и на конях совершались и русские походы на Царьград; ратный обычай совершенно противный тому, что нам известно о норманнах; эти не знали конной езды и плавали по открытому морю. Корабль, Koráb, быть может, судно вендского происхождения: вендами были, вероятно, первоначально снаряжаемы русские корабли в греческом флоте; они вмещали до 60 человек.

3. Насады или носады, «князь же съ новогородьци въстедавъше въ насады». «Ты лелеялъ еси на себе Святославли носады до плъку Кобякова». Быть может, слово перешедшее к нам от варягов: násadiště, малый челн, употребляемый на Дунае.

4. Челн. У поляков czoln, czolno; у чехов člun.

5 и 6. Струг и учан принадлежат едва ли не одной руси.

Скандинавские корабли отличны от славянских как по названиям, так и по форме, постройке, величине и т. д. Норманны не знали кораблей из плетеных прутьев и кож; почему Круг считает таковыми Снорроновы «nigricantes ex pice naves… ex austro per undas saltantes», остается неизвестным; не знаю также, на каком основании г. Куник передает Константиновы однодеревки, построенные славянскими племенами германо-скандинавским ask, означающим ясневое дерево и корабль, но отнюдь не однодеревки. Между прочими, русским судам совершенно чуждыми особенностями, скандинавские корабли отличались изображением зверей, от которых получали свое название.

Другие корабли назывались Tranan, Buffeln, Karlshufud. Такая особенность не могла бы не остаться в памяти греческих и русских летописцев; о ней упомянул бы и Ибн-Фоцлан, видевший русские корабли на Волге, и Лев Диакон при описании однодеревки, на которой Святослав переправлялся через Дунай. «Странно, — говорит Шлецер, — что русы, мореходные названия, которыми так богат норманнский язык, заняли от греков». Что русы не получили от греков ни одного названия своих кораблей, а вместе с варягами-вендами употребляли свои туземные, словенские, кажется, можно считать доказанным; а что, умея отличать финские суда названием лойва, шведские и германские названиями шнека и буса, греческие названиями дромоны, оляди, кувары и скедии, варяжская Русь не удержала для себя ни одной клички норманнских кораблей — Byrdinger, Snaeka, Knorrar, Bussa, Skep и т. д., было бы не только странно, но даже совершенно непонятно, если бы варяжские князья происходили из Скандинавии.

Кормильцы и воспитание. — «Вольга же бяше въ Киеве съ сыномъ своимъ съ детьскомъ Святославомъ, и кормилецъ его Асмудъ». «И бе у Ярослава кормилецъ и воевода, именемъ Буды». — Эти слова указывают на постоянный обычай, на учреждение; о нем упоминается и в Русской Правде: «А за кормильца 12, также и за кормилицю, хотя си буди холопъ, хотя си роба».

Кормильцы и воспитатели были у франков, у визиготов, у греков, у норманнов. Ингигерда обязывает Эйнара быть кормильцем одиннадцатилетнему Магнусу. Как скандинавские конунги, так и славянские князья отдавали своих детей на воспитание иноземным князьям; Роман Волынский воспитан при дворе польского Казимира, Олдрик Чешский при дворе императора Генриха и т. д. Но этими общими чертами и ограничивается сходство в обычаях того и другого народа; у норманнов воспитатель считался ниже отца или рода своего воспитанника; что у славян ничего подобного не было, можно заключить из готовности, с которой русские, оботритские и польские князья берутся за воспитание норманнских и иных княжичей. Должно еще заметить, что у скандинавов было в обыкновении между частными людьми, брать к себе на воспитание детей друзей своих; в знак принятия на себя обязанности отца воспитатель сажал ребенка к себе на колени: такие воспитанники назывались Knetsetringr, а в отношении к другим своим совоспитанникам Fosterbruder, отсюда, по мнению Стрингольма, начало норманнских общин или гильд, именуемых Fosterbrodrlag. Все это совершенно чуждо нашим обыкновениям и понятиям.

Круг основывает на известии Константина Багрянородного мнение, будто бы русские князья посылали своих детей в Новгород, как норманнские герцоги своих в Баиё для изучения скандинавского языка. Как у германских народов неразлучна с идеей о княжеской власти идея о возвышении, поднятии на щит, так у нас и у прочих славянских народов идея о сажании, сидении на столе. Известие, внесенное Константином в свою книгу, относится к эпохе, в которую Святослав, как единственный сын великого князя, сидел на княжении в Новгороде. Мы знаем, что вследствие перенесения Олегом великокняжеского стола в Киев, Новгород стал после Киева старшим городом на Руси; туда обыкновенно посылался на княжение старший в семье великого князя; прочие князья сидели по старшинству по другим городам. На это основное славянское учреждение возраст князей не имел никакого влияния. В 970 году Святослав посылает своих трех сыновей на княжение. Если принять годом рождения Ярополка 961, в 970 году сыновьям Святослава было от 6 до 9 лет. В 980 шестнадцатилетний Владимир взял за себя первую жену Рогнедь; в 988 у него было от разных жен двенадцать сыновей, которых он сажает по городам. Старшему из этих двенадцати князей было 7 лет. То же самое видим и впоследствии: «Присла великий князь Всеволодъ въ Новъгородъ, и рече тако: въ земли вашей ходить рать, а сынъ мой, а вашь князь Святославъ малъ, а вдаю вы сынъ мой старейший князь Костантинъ». Обряду сажания на стол малых княжичей должно быть предшествовали их постриги. «Въ то же лъто князь Михаилъ створи пострегы сынови своему Ростиславу, Новъгородъ, у святей Софии; и уя власъ архепископъ Спиридонъ, и посади его на столе, а самъ поиде въ Цьрниговъ». Детей княжеских постригали 2, 3 и 4 лет; после пострига они переходили из женских рук в мужские. Вероятно, новгородские послы спешили в Киев к постригам Ярополка, Олега и Владимира, как означавшим их близкое распределение по волостям; сидеть без князя было бесчестно для города и для земли: «Новгородци не стерпяче безо князя седити». Они и впоследствии любили князей вскормленных у себя: «И реша новгородци Святополку: се мы, княже, прислали къ тобе, и ркли ны тако: не хочемъ Святополка, ни сына его; аще ли 2 главе имееть сынъ твой, то пошли и; сего ны далъ Всеволодъ, а въскормили есмы собе князь, а ты еси шелъ отъ насъ». У каждого из этих малых князей был, разумеется, свой кормилец, представитель его княжеской власти и прав; не сами Ярополк и Олег, а их пестуны «отпреся» за них от новгородцев; шестилетний Владимир пошел в Новгород со своим кормильцем-дядей Добрыней. Я заключаю: малолетний Святослав еще при жизни Игоря сидел в Новгороде на столе как русский князь, а вовсе не для изучения шведской грамматики; иначе пришлось бы спросить, каким языкам и грамматикам обучались осьмилетний Олег Святославич у древлян, двух-, трех — и пятилетние Вышеслав, Изяслав, Святополк, Ярослав, Станислав, Позвизд и т. д. в Полоцке, Ростове, Турове, Муроме, Тмутаракани?

Воеводство. Первообразом скандинавского общества, основанного подобно германским союзам на воинском постановлении, был Hérad или дружина; отсюда неразлучная с достоинством конунга обязанность военачальника; названия hárkonungar (князья дружин), sjökonungar (князья морей) для предводителей скандинавских викингов в IX и следующих веках. Учреждение воеводства в славянском смысле неизвестно норманнам даже по имени, противно норманнскому характеру. У славянских племен оно было прямым следствием высокого нравственного значения княжеской власти. Славянский князь не был герцогом, воеводой, предводителем и военачальником по преимуществу; его первобытное значение было законодателя и жреца. Вот почему и впоследствии, при изменившихся обстоятельствах и понятиях, у каждого славянского князя, как бы воинственен он сам ни был (так напр., у Святослава), являются воеводы; но и самое воеводство представляется не исключительно воинским, а, как увидим, и правительственным постановлением. О воеводах у вендов, ляхов, чехов свидетельствуют все западные историки; мы видели в другом месте, что уже в VI и VII столетиях греки умели отличать славянских воевод от князей. У нас воеводство проявляется как коренное учреждение, от Игоря до позднейших времен: «И бе у него (Игоря) воевода, именемъ Свентеадъ (Свенгелд), и премучи угличи, и возложи на ня дань Игорь, и даде Свентеаду». «Вольга же бяше въ Киеве съ сыномъ… воевода бе Свинделдъ». «Рече же воевода ихъ именемъ Претичь». «Володимеръ же посла къ Блуду, воеводе Ярополчю». «Бе у него воевода Волчий хвостъ». «Посла Ярославъ сына своего Володамера на грекы, и вда ему вой многъ, а воеводьство поручи Вышате, отцю Яневу». «И взя князя въ корабль Иванъ Творимиричь, воевода Ярославль». Основываясь на словах летописи «воеводъство держащю кыевскыя тысяща Яневи», г. Соловьев полагает, что воевода и тысяцкий одно и то же, т. е. предводитель земских, гражданских полков, выбиравшийся князем из дружины. Объяснение правильное только отчасти; уже при Ярославе воеводство уклонилось от первобытного, всеславянского своего значения; для Мономаха и современного ему летописца, воеводой каждый начальник воев безразлично. Но чем далее восходим в древность, тем ярче выдается двоякое значение воеводы-судьи, воеводы-наместника в славянских землях. По свидетельству Мартина Галла, воевода был облечен и верховной гражданской властью, творил суд и расправу именем князя. В том же самом значении является русский воевода у Ибн-Фоцлана в начале X века: «Он (т. е. русский князь) имеет наместника, который предводительствует его войсками, сражается с неприятелем и занимает его место у подданных». О славянах говорит почти то же самое Ибн-Даста. Как у Льва Диакона Икмор, у Кедрина Свенгельд считаются первыми по Святославе, так Честмир Styr у Козьмы Пражского первым по Неклане. В договоре с греками имя Свенгельда упомянуто при великокняжеском: «Равно другаго свещанья, бывшаго при Святославе велицемъ князи Рустемъ и при Свеналъдте». О высоком значении воеводства у всех славянских народов свидетельствуют и позднейшие летописатели. У Богухвала польский воевода Доморад назван «magnus Judex Poloniae». Ничего подобного нет у норманнов.

Характер. Не по одним частностями, но и по общим чертам своего характера варяжские князья и окружающие их личности принадлежат исключительно славянскому миру, не допуская и мысли о возможности их скандинавского происхождения. Повествуя о воинской деятельности Аскольда, Олега, Игоря, Святослава, норманнская школа восклицает на каждом шагу: кто кроме предприимчивых, бесстрашных норманнов был в состоянии совершить такие походы, бороться с такими опасностями? Общее избитое место, на которое легко отвечать примерами из всевозможных историй, не исключая славянских. Что от IX до XII века норманны, то от IV до VI, IX и XII вв. гунны, авары, сарацины, венгры; походы дунайских славян на империю известны; и они, подобно Олегу, стояли не раз под стенами Царьграда. Дело в том, что в наших варяго-русских походах (несмотря на то, что в них, без сомнения, участвовали и скандинавские воины-наемники) нет решительно ничего норманнского; они совершаются массами; набеги норманнов, по большей части, малочисленными партиями; русское войско идет в лодиях и на конях вдоль берегов; норманны коней не знают, а корабли их плывут по открытому морю; у нас воеводы; у них о воеводстве нет и помина. Подобно прочим народам германской крови скандинавы ценят выше всего подвиги личного удальства, личной силы, ловкости в телесных упражнениях, дерзости в частных, отдельных предприятиях, все вообще необыкновенное и не доступное другим. Исландские саги полны рассказов об удальстве и ловкости в разных идротах северных конунгов и мужей. Исландец Гунар из Глидаренны прыгал выше человеческого роста в полном вооружении; норвежский конунг Олаф Тригвасон на всем ходу корабля своего бегал по его краям, играя тремя в воздух брошенными мечами. Гаральд Блатанд отличался ловкостью в катании на лыжах и на коньках. Одни были необычайными пловцами, другие лазили и карабкались с неимоверной быстротой по крутизнам и утесам; скальд называет эти идроты художествами князей, а Гаральд Гардред удивляется равнодушию Ярославны к его осьми хитростям. Где черты подобной характеристики наших князей и мужей их? Где упоминается о личном удальстве Рюрика, Олега, Игоря, Святослава, Владимира? Летописец говорит о Святославе: «Князю Святославу възрастъшю и възмужавшю, нача вой совкупляти многи и храбры, и легко ходя аки пардусъ, войны многи творяше. Ходя возъ по собе не возяше, ни котьла, ни мясъ варя, но потонку изрезавъ конину ли, зверину ли, или говядину, на углехъ испекъ ядяше, ни шатра имяше но подъкладъ постлавъ и седло въ головахъ; такоже и прочии вой его вси бяху. Посылаше къ странамъ глагола: хочю на вы ити». Здесь нет ни игры в мечи, ни катанья на лыжах, ни необычайных прыжков. Точно таким же описан Святослав и у византийцев. На предложение Цимисхия решить войну поединком он отвечает, что лучше врага своего знает, что ему делать; если же римскому императору жизнь наскучила, то есть бесчисленное множество родов смерти, из которых он может выбрать любой. Никаких подвигов северного фиглярства не знают и богатырские песни времен Владимира, «Слово о полку Игореве» и т. д. В рассказах о подвигах и трудах своей жизни Мономах упоминает только о войне и об охоте, как о занятиях, приличных русскому князю. Богатырь и князь встретились на поле битвы под Липицами: «И прииде на него (Мстислава) Александръ Поповичь, имея мечь нагъ, хотя разсещи его, бе бо силенъ и славенъ богатырь. Онъ же возопи глаголя: яко азъ есмь князь Мстиславъ!.. и рече ему Александръ Поповичь: княже, то ты не дерзай, но стой и смотри; егда убо ты глава убиенъ будеши, и что суть иныя, и камо ся имъ дети?». Этот характер, основанный на сознании русского достоинства в князе и простом человеке, выдержан в русской истории от Рюрика и Олега до позднейших времен. Петр Великий — прямой потомок святого Владимира; Карл XII — Рагнара Лодброка.