XI. О мнимонорманнском происхождении Руси

Полных систем норманнского происхождения руси есть две: тунманно-шлецеровская (к которой отчасти примыкает и Круг) и погодинская, с вариантами Крузе, Буткова, г. Куника и других. Согласуясь в основном положении, то есть в происхождении так называемых варягов-руси от скандинавов, они существенно разнятся в образе толкований и доказательств. Тунманн, Шлецер и Круг не знают ни славянской, ни скандинавской руси; по мнению Тунманна, славяне прозвались русью от финского Ruotsi, названия, которым и доныне народы финского происхождения отличают Швецию и шведов; Шлецер дополняет его предположение объяснением финского Ruotsi из шведского Рослагена; Круг выводит имя руси от греческого 'ρούσιος, 'ροής.

Другая система утверждает, что будто бы перешедшее к нам от финнов скандинавское имя руси имеет свое начало в предполагаемом туземном скандинавском наименовании россами, русами, рюссами — или шведского племени россов в Рослагене, или обитателей фризской области Рустринген, или датских поселенцев сакского Rosengau или готских обладателей финского Risaland'a и т. д. Впрочем и та, и другая одинаково стараются умалить важность точного указания на происхождение русского имени. «Принесено ль было имя руси норманнами, или только усвоено, — говорит Погодин, — основателями государства в том и другом случае остаются норманны». Но на чем же основана вся система норманнская, если не на доказательствах (конечно, не совсем убедительных) скандинавского начала имени Русь?

Тунманно-шлецеровскому мнению возражал Эверс с одной логической точки зрения, но с последовательностью и успехом, открыто сознаваемыми и в среде противного лагеря. Оно иначе и быть не могло. Как все системы, основанные не на исторической действительности, а на одних соображениях, так и эта разрешает только известные отдельные пункты вопроса, оставляя другие не только без объяснения, но и без возможности удовлетворительного ответа. На первый взгляд, случайное сходство между финским Ruotsi, шведским Рослагеном и славянским русь может соблазнить исследователя, уже предубежденного в пользу скандинавизма Несторовых варягов-руси; но этой случайностью и ограничивается торжество тунманно-шлецеровской гипотезы; она не объяснит нам ни перенесения на славяно-шведскую державу финского имени шведов, ни неведения летописца о тождестве имен свей и русь, ни почему славяне, понимающие шведов под именем руси, прозывающие самих себя этим именем, перестают называть шведов русью после призвания; еще менее, почему свеоны Вертинских летописей и норманны Ахмед-эль-Катиба отличают себя в Константинополе и Севилье тем названием, под которым они известны у чюди.

Разумеется, что эти возражения идут одинаково и к системе Круга, и ко всякой другой системе, признающей имя руси иноземным названием шведов. В сущности, система Круга отличается от тунманновской только тем, что он относит начало русского имени для шведов не к финскому Ruotsi (сознавая, таким образом, случайность его созвучия со славянским русь), а к греческому 'Ρώς, будто бы происходящему от прилагательного рыжий. Г. Куник замечает справедливо, что несклоняемая форма ' Ρώς (имя народное, не существующее как слово в греческом языке) обличает явно свое негреческое происхождение; я прибавлю, что вымышленными словами исторических предположений не доказывают. Да и едва ли кто поверит, чтобы славяне, ближайшие соседи шведов, заняли от греков, с которыми еще не вступали в сношения, ими новоизобретенное для этих шведов имя 'Ρώς — красные. Вся система Круга рассчитана в виду только одного известия Вертинских летописей; греческому ' Ρώς до Ингельгейма ближе, чем финскому Ruotsi. Он говорит: «Греки, не финны употребили впервые (в 839 году) название 'Ρώς для обозначения норманнов; Нестор нашел его в первый раз в греческой летописи; византийские императоры в своих письмах к германским называют их 'Ρώς; Лиутпранд также; славяне заняли это имя от греков. Почему ж бы норманнам 839 года было не принять этого имени для самих себя?». Но если славяне заняли от греков форму 'Ρώς — русь для обозначения шведов, если приняли их к себе под названием руси, то когда и почему, спрошу я опять, перестали шведы называться русью у этих славян? Каким образом могло греческое 'Ρώς перейти на всех шведов от трех-четырех норманнов, случайно попавших в Константинополь в 839 году?

Оставить вопрос в этом положении было невозможно. Единственным средством, если не к спасению самой системы, то, по крайней мере, к более рациональному объяснению известий Вертинской летописи и Ахмед-эль-Катиба было открытие генетических шведских россов, наших варягов-руси. Их открыли. Сначала Погодин просто предполагал существование в IX веке шведского племени россов, будто бы давших свое название Рослагену; но вследствие замечаний о Рослагене и о Rodhsin (гребцах) барона Розенкампфа, принял, что нарицательное Rodhsin перешло со временем в собственное или племенное. Об этих Rodhsin было довольно писано в 1862–1863 годах; под влиянием возбужденных в то время насчет их исторической состоятельности сильных сомнений автор «Исследований» отказался окончательно и от Rodhsin, и от финского Ruotsi и возвратился к своему прежнему, самовольному тезису. «Для меня, — говорит он, — очень просто и ясно: было племя норманнское русь, которое в 838 году посылало послов в Царьград (Вертинские летописи), в 844 г. нападало на Севилью (Ахмед-эль-Катиб), в 862 году призвано словенами в Новгород (Нестор)».

В самом деле, очень просто и ясно; только едва ли помирится наука с этим уже чересчур незатейливым способом решать силой аксиоматического приговора один из самых трудных и сложных вопросов всемирной истории.

Г. Куник, выводивший когда-то славянскую русь из шведских гребельных общин (Rodslagen, Rodhsin), является ныне с новооткрытым (пятым или шестым, по порядку старшинства) мнимонародным, у шведов IX века именем русь. Это имя отозвалось ему в эпическом прозвище Hredhgot’ками понтийских готов II–III веков по P. X. Форму hredh объясняли различно; Конибер переводит hreada here — ferox exercitus. Г. Куник отождествляет англо-сакское hredhe (gloriosus) с северным hrodr gloria; hrodr наводит Ферстеманна на догадку о готском hrops; г. Куник также думает, что «основная первоначальная шведская (или гото-шведская?) форма могла быть Hrods». Это основное hrods и слышится, по мнению автора призвания родсов, и в финском Ruotsi и в славянском русь. С лингвистической точки зрения, догадка г. Куника замечательна по ученой замысловатости своих выводов; требованиям истории она не удовлетворяет.

Мифические Hredhgot'ы и приводимое с ними в связь полусказочное Reidgotaland не имеют ничего общего с историей шведского племени в IX веке. Баснословная Hervararsaga полагает Reidgotaland на берегах Днепра во времена гуннов; главным городом Рейдготаланда называет Danpstadir, Danparstadis, вероятно, Киев (днепровский город). Англо-сакская поэма VII века, известная под названием «Песнь странника», указывает на гредготов, с их королем Эрманариком, в Привислянском краю. В Швеции нет и помину о Рейдготаланде и гредготах; да и вообще имя гредготов принадлежит не IX, а III веку по P. X. С другой стороны, нет причины полагать, чтобы готское племя, отличавшее себя прозвищем Hredhot'ов (gloriosi Gothi), сказывало народам, с которыми входило в сношения, только первую половину своего имени, hredhe-gloriosus; по крайней мере, нет примеров, чтобы остготы называли себя остами, новгородцы новыми, лангобарды лангами. Откуда же тогда имя 'Ρώς у греков для шведов 839 года, имя Ruotsi у финнов, имя русь у славянских племен? Мы вправе, наконец, требовать от системы, выводящей славянскую русь из Швеции, от гредготов, некоторой определенности в этнографических, с этим новым учением необходимо соединенных понятиях: все ли шведы в IX веке прозывались гредготами? или имеется в IX веке особое шведское племя гредготов? или гредготами (чит.: русь) назывался один только княжеский (шведский) род, призванный незадолго до 865 года из-за Балтийского моря? Ни на один из этих вопросов я разъяснения у г. Куника не нахожу.

Впрочем, ни самовольное предположение Погодина о каком-то, никому в мире не известном шведском племени русь в IX веке, ни указания г. Куника на мнимую связь этого небывалого племени с гредготами Эрманарика не спасут норманнской теории от противоречий и несообразностей. Непонятно было, почему славяне, издавна знающие шведов под их финским названием русь (Ruotsi), перестают называть их этим именем после призвания; еще непонятнее, почему имя руси для шведов прекращается у славян, когда сами шведы зовут себя русью; почему генетическое шведское русь не встречается, как народное или племенное, ни в одном из туземных шведских памятников, ни в одной из германо-латинских летописей, так много и так часто говорящих о шведах и о норманнах; почему, наконец, шведская русь не именует русью своей словено-русской колонии.

Об этих фактах, положительно уничтожающих всякую систему иноземного происхождения руси, норманнская школа молчит. Но за недостатком прямого ответа есть косвенные намеки. Погодин утверждает неоднократно, но без окончательно выводимого заключения, что Рюрик взял с собою всех русов; Крузе думает, что о ютландских русах после Рюрика нет помина, потому что он взял с собою всех русов; г. Куник, хотя и относил выражение летописи «пояша по собе всю русь» к подражанию греческим хронографам, однако признает и возможным объяснить из него отсутствие шведской руси в Скандинавии.

Предположить выселение откуда бы то ни было целого племени, с женами и детьми, довольно трудно; нам известны выселения англо-саксов, франков, болгар, норманнов; ни одно из них не представляет подобного исторического явления. «Полное выселение многочисленного народного племени, — говорит Луден, — совершенное удаление из земли, в которой покоится прах отцев, без сомнения, редкий до крайности случай, быть может, даже и никогда не имевший места». В настоящем случае вопрос затрудняется и от противоречий норманнской школы; где дело идет о выселении к славянам всех шведских русов, она должна поневоле принять и совокупное с ними выселение жен, детей, стариков, всего, по выражению г. Куника, что носило русское имя; норманнских женщин (skialdmeyar) находит она еще в войсках Святослава; норманнскими женами наделяет и наших первых князей. Напротив, где речь идет об отсутствии следов скандинавизма в русском быту, языке и религии, оказывается, что «юные норманнские воины, приходившие по большей части без жен, заводили себе маленькие славянские гаремы в славянских землях, почему славянский язык и сделался родным языком их детей». Предоставляя норманнской школе окончательный выбор между тем и другим предположением, я спрашиваю: какое значение, общее или племенное, имело и могло иметь в IX веке у финнов и у славян их финское Ruotsi, их славянское русь, названия, под которыми они понимали призванный ими шведский народ? Известно, что в настоящее время финны и эсты понимают всех шведов под именем Ruotsi, Roots; это финское Ruotsi краеугольный камень норманнской системы. Теперь, кого понимали финны под именем Ruotsi в IX столетии? Особое шведское племя, одних поселенцев приморского Шеланда? Но тогда должно принять, что по выселении к славянам и финнам всего племени шведских россов, с женами и детьми, финны не только что не оставили росского имени за его единственными законными обладателями, то есть за выселившимися, из Швеции россами (которых, с самой минуты призвания, смешивают со славянами-вендами, Wennelaiset), но еще перенесли это имя на прочих, в Швеции оставшихся шведов, между коими уже не было ни одного росса. Было ли имя Ruotsi у финнов общим, народным именем шведов в IX веке, как ныне? Тогда оно было общим народным именем шведов и у славян, узнавших его от финнов, прозвавших самих себя русью от имени своих шведских покорителей под его финской (по мнению норманистов) формой. Но все шведы выселиться из Скандинавии не могли. Почему же имя руси для шведов исчезает и в летописи и в народном говоре? Каким образом является оно у Нестора племенным, наряду с именами свеев, урмян, готов, англян? Видно, слова летописи «пояша по собе всю русь», имеют какой-то другой, особенный смысл.

Г. Соловьев, а за ним и некоторые другие исследователи останавливаются на следующем решении вопроса о происхождении руси. «Под именем варягов разумелись дружины, составленные из людей, волею или неволею покинувших свое отечество, и принужденных искать счастья на морях или в странах чуждых; это название, как видно, образовалось на западе, у племен германских; на востоке у племен славянских, финских, у греков и арабов таким же общим названием для подобных дружин было русь (рос), означая, как видно, людей-мореплавателей, приходящих на кораблях, морем, входящих по рекам внутрь стран, живущих по берегам морским. Прибавим сюда, что название русь было гораздо более распространено на юге, чем на севере, и что, по всем вероятностям, русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями».

Какому именно народу и какому именно языку принадлежит это название руси для морских дружин, не сказано; не могло же, однако, оно быть в одно и то же время словом славянским, финским, арабским и греческим! Норманнов г. Соловьев исключает из числа народов, называвших русью морские дружины; значит, имя руси не норманнское; значит, Рюрик и братья его не были русь; между тем г. Соловьев основывает на сказании летописи мнение о скандинавском происхождении варягов-руси. Русь, думает он, была известна на берегах Черного моря до призвания Рюрика; но это сознание, уничтожая Несторово сказание о призвании руси, уничтожает с тем вместе и всю, г. Соловьевым однако же допускаемую теорию скандинавистов.

В исследовании под заглавием: «Источник летописного сказания о происхождении Руси», г. Ламбин ищет согласования норманнской системы с историческим воззрением г. Соловьева на начала русской земли. Он говорит: «Никакого народа русь никогда и нигде не бывало, и ниоткуда к нам не приходило, а пришли к нам из-за моря князья, три брата „с роды своими“, и привели с собою „всю русь“, то есть всю дружину, называвшуюся русью (Rôds), как назывался и самый род княжеский». Эта дружина была скандинавская, морская.

Мнение о существовании в древней Швеции дружинного Rôds, Rös основано преимущественно на том обстоятельстве, что у нынешней чюди (финнов и эстов) шведы именуются Ruotsi и Roots. Но Suomi именуются у шведов Finnar; у руси — чюдь. Заключить ли отсюда, что имя Finnar было некогда туземным, народным именем суми; а чюдь наименованием морской суомской дружины? Да и когда же и вследствие каких побуждений стали чюдские племена понимать шведов под именем Ruotsi? Г. Ламбин утверждает, что имя Rôds перешло к финнам и эстам из уст тех шведов или готов, которые при первой с ними встрече сами так называли себя, в каком бы то ни было смысле. По мнению г. Куника, эта встреча, а следовательно, и название, восходит к временам Тацита. Но в Тацитовскую эпоху, судя по малочисленности выселившегося к нам сполна княжеского рода Rôdhs в IX веке, этот род, по всей вероятности, состоял из одной только первобытной четы, давшей ему свое имя. От этой ли уединенной четы чюдское Ruotsi для всей шведской народности?

С тою же целью доказать существование для шведской дружины в IX веке имени Rôds, приводятся слова Вертинских летописей «qui se, id est gentem suam, Rhos vocari dicebant». В какой мере эти слова могут служить опорою скандинавской системе происхождения руси, будет показано ниже; здесь я замечу только, что Вертинские летописи говорят о народе Rhos, gens; под тем же выражением gens понимает Пруденций и весь шведский народ: «Comperit eos gentis esse Sueonum». (И Нестор говорит, что призванные варяги назывались русь, как другие шведами, норвежцами, датчанами.) Где же дружина?

Или нам скажут, что греки, не угадавшие и шведского имени Hakon (Гакон) под его тюркской формой Хакан, не разобрали, что шведы 839 года назвали себя Rhos не по народности, а по имени своей дружины и своего княжеского рода Rôds? Но тогда мы в праве спросить: есть ли примеры, чтобы шведы или им однокровные норвежцы и датчане именовали себя у других народов не своими народными, а своими дружинными именами? Морских дружин, подобных дружине Rôds, было много в IX веке на водах, окружавших Скандинавию, говорит г. Ламбин; княжеских родов было также немало в Норвегии, Дании, Швеции. Между тем, в дошедших до нас письменных памятниках мы встречаем только названия: Normanni, Sueones (Suebi, Suevi), Dani. Никогда датчане не именуют себя гаральдцами, шведы инглингцами или сигурдцами. То же самое можно сказать и о землях, принявших имя своих скандинавских или германских завоевателей; Британия не прозвалась ни генгистией, ни горсландией; Норманндия рольфией.

О самом призвании князей г. Ламбин говорит: «И хотя вскоре потом эти племена (чюдские и славянские), вследствие возникших между ними раздоров и междоусобий, и принуждены были обратиться опять к тем же варягам-руси и призвать от них князей для установления наряда, но они призвали не прежних своих властителей, не тех вассалов руси, которые были изгнаны, а их верховных господ, сюзеренов, то есть самих князей руси, и призвали при том, по своей воле, на основании договора, как племена свободные». Не останавливаясь на изображаемой г. Ламбиным несколько странной картине устройства морской скандинавской дружины в IX веке, я замечу, что признанная всеми исследователями невероятность призвания славянами и финнами князей из тех же самых, только что ими изгнанных варягов-грабителей, остается и ныне той же исторической невероятностью. Что касается до справедливой, в сущности, мысли о предшествовавшем призванию варягов договоре (pacta conventa), как согласовать ее с основным положением г. Ламбина: «Князья привели с собою „всю русь“ то есть всю дружину, называвшуюся русью»? Стало быть, князья не только пришли сами, со своими ближниками, но еще возвратили со собою и всех тех варягов-русь, которые взимали дань со славяно-чюдских племен и были изгнаны? Ибо эти варяги-русь были же частью всей той дружины, которая называлась Rôds и которая, вкупе с Рюриком, сполна выселилась из Швеции в землю, принявшую от нее имя Руси. Этого ли наплыва шведских Rôdsов в гораздо большей, против прежнего, силе требовал договор, заключенный с ними славяно-чюдскими свободными племенами? Впрочем, г. Ламбин говорит в другом месте о дружине Rôds: «Ее князья пришли, чтобы княжить и владеть племенами, их призвавшими; а она — дружина, которую не призывали, пришла, чтобы воевать другие племена и приобретать себе и князьям новых данников, чтобы продолжать свое ремесло завоевателей на новом обширнейшем поприще». А договор? A pacta conventa? А самый факт призвания? Шведские дружины, изгнанные и вновь не прошенные, разъезжают свободно по славяно-чюдским рекам и озерам для приискания себе новых данников, а, глядя на них, славяне и чюдь не нарадуются своей дипломатической предусмотрительности? Но против кого же, если не против этих изгнанных варягов, срубил Рюрик крепость Ладогу тотчас после призвания с тем, чтобы запереть им вход в Волхов, а по Волхову в Новгород?

Нам остается сказать несколько слов о грамматической форме имени русь, с точки зрения его мнимоскандинавского происхождения.

Имя руси является впервые в 839 году, под формой Rhos, в известном месте Вертинских летописей: «Misit etiam cum eis quosdam, qui se, id est gentem suam, Rhos vocari dicebant». Что здесь латинское Rhos буквальный перевод греческого 'Ρώς, а беспримерное в греческом языке этническое несклоняемое ό 'Ρώς, οί 'Ρώς, τών 'Ρώς, по существу своему, совершенно противно духу греческого словосочинения, два лингвистических факта, ясных до очевидности, сознаваемых исследователями всех систем и всех мнений. Отсюда логически следует, что греки могли принять неудобную, беспримерную для них форму 'Ρώς только по крайней необходимости, то есть, если этого требовало непременное употребление формы 'Ρώς у того народа, который отличал себя этим именем и первый им его передал.

Теперь спрашивается: могли ли шведы отличать себя именем, грамматически соответствующим несклоняемой форме 'Ρώς? За исключением собирательных словено-русских имен, народные и племенные не являются ни в одном из европейских языков под формой единственного числа; никакой народ не именует себя римлянином, франком, германцем, шведом. Ясно, что беспримерному греческому 'Ρώς соответствует только одна собирательная, славянская форма русь; эта собирательная форма имен, одинаковая в единственном и множественном числе, неизвестна, как сказано, германо-скандинавским наречиям. Древнеготское предполагаемое hrôps, pl. hrôpsar, новейшее шведское Ryss, pl. Ryssar, или какая бы то ни была другая германо-скандинавская форма имени русь, проявилась бы у греков не иначе, как под формами: ό 'Ρώσος, οί ' Ρώσοι и т. п. Таким образом передавала они все германо-скандинавские имена. Мы видим, что и вынужденное необходимостью у греков несклоняемое 'Ρώς переходит со временем в более удобное простонародное 'Ρώσος с соответствующим ему множественным числом, а обыкновенно склоняемое готское hrôps, hrôpsar проявилось бы у них под беспримерной, крайне неудобной формой 'Ρώς? Это 'Ρώς прямо указывает на подобную ему форму в том языке, из которого оно занято; стало быть, шведы Вертинских летописей передали грекам не свое (положим) готское hrôps, а славянское русь. Но возможно ли, чтобы шведы склоняли свое собственное туземное имя не по-шведски, а по-славянски?

Г. Куник ищет ныне объяснения этому, не иначе, как из славянского русь объяснимому 'Ρώς, в том предположении, что греки, увлекаясь воображаемым тождеством библейских и балтийских (?) Росов, приложили этим (впрочем никогда не существовавшим) балтийским Росам несклоняемую библейскую форму 'Ρώς. О происхождении руси от Езехиилевых 'Ρώς заговорил первый Лев Диакон; ему вторят и позднейшие русские летописи.

Мне кажется весьма сомнительным, чтобы канцелярия императора Феофила сочла Rhos'сов 839 года тождественными с закавказскими 'Ρώς пророка Езехииля и сверх того еще поверила, что из Константинополя всего легче попасть на Кавказ через Ингельгейм. Если бы совершенно уединенное этимологическое умничание Льва Диакона было в ходу уже в первой половине IX века, невозможно чтобы Фотий не коснулся его ни в своем энциклическом послании, ни в своих проповедях. К тому же и 'Ρώς Езехииля и имя сына Валова 'Ρώς акцентируются отлично от народного 'Ρώς; да и у самого Льва Диакона 'Ρώς (Езехиилево) и 'Ρώς (народное) разнятся по акцентировке. Не странная ли, наконец, эта случайность перенесения несклоняемого библейского 'Ρώς на то именно племя, которому суждено, около той же эпохи, проявиться в истории под склоняемою только в единственном числе собирательной славянской формой русь?

Мне кажется, пора бы ученым представителям скандинавизма отстать от системы, основанной, с одной стороны, на изобретенном Wâring, а с другой, на изобретенном Rôdhs, да и то еще под несуществующею у норманнов грамматической формой.

Я ожидаю вопроса: откуда же, за отсутствием шведской руси, финское Ruotsi, эстское Roots для шведов?

При разборе предположений Шлецера о происхождении этих имен от названия Рослагеном приморской части Шеланда Паррот замечает: «Если бы в лексиконе Гупеля, из которого Шлецер приводит переводное имя шведов, он отыскал настоящее значение слова Roots, он конечно бы не вздумал опираться на его созвучие (с Рослагеном). Оно означает вообще хребет, ребро, а в особенности ствол на листе. Перенесение этого понятия на береговые утесы или скалы, коими преимущественно изобилует Швеция, делает понятным, почему финны называют Швецию Ruotsimaa, а эсты Rootsima, страною утесов, Scherenland».

Эстское roots передает, стало быть, значение нашего шест, хребет, скала, как латинское crista значение петушьего гребня и горной вершины, как наше гребень значение горного хребта. Как германские народы понимали чюдь под именем Finne, скандинавские под именем Finnar, то есть луговых жителей, так эсты и финны называли шведов ротсами от слова roots, хребет, скала. Rootsmaa, Швеция — утесистая страна; Rootsmees, швед — обитатель утесов, горец. Точно в таком же смысле прозваны и хорваты обитателями горных хребтов, поляне от полей, древляне от дерев и т. д.

Окончательный свет на значение этнического эстского Roots, финского Ruotsi проливает то имя, которым прозвали себя шведские лопари. Шведа они зовут не шведом и не родсом, a Taro, Tarolats (купец) или Laddelats (обитатель страны, Landbewohner); себя же отличают названиями Ruothi и Ruotteladz. Гейер (еще производивший финское имя шведов от Рослагена) полагает, что это имя перешло, неизвестно когда, и на лопарей; г. Куник приводит замечание Гейера, но без объяснений. Я оставляю за шведским историком высказанное им, с осторожною небрежностью, предположение; факт, о котором он свидетельствует по собственному дознанию, стоит особенного внимания. Горные лопари в Швеции, называют себя Ruothi и Ruotteladz. Если принять, что они перенесли на себя генетическое, древнейшее имя шведов Rôds, hrôps или какое-либо другое, выйдет, что в то самое время (около половины IX века), когда славяне прозвались шведским именем Rôdhs-русь, лопари прозвались тем же туземным именем шведов Rôdhs-Ruotteladz; что, подобно славянам, они тогда же перестали звать шведов Россами; что, наконец, шведы, уступив свое родское имя, с одной стороны, славянам, а с другой, лопарям, отказались от своего древнейшего туземного наименования. Пусть верит, кто хочет, в эту фантасмагорическую, да и сверх того, на отжившем рослагенском мифе основанную операцию.

Приняли ли для себя шведские лопари имя Ruothi и Ruotteladz от эстов и финнов или сами прозвались этим, на общем им чюдском языке обозначавшим горных жителей именем, ясно, что начало его восходит к эпохе древнейшего их поселения на восточном берегу Скандии. Когда, оттеснив лопарей к северу, шведы заняли их места, имя Ruothi, Ruotteladz перешло у эстов и финнов (под формами Roots, Ruotsi) на новых поселенцев приморского Шеланда, как у греков скифское имя на разные, друг друга из Черномории вытеснявшие племена, как у литовцев имя Gudai (готы) на наследившую от готов днепровские земли, южную славянскую русь. Быть может, знатоки финских наречий приищут еще другие, более научные объяснения указанному историческому явлению; как отголосок мнимотуземного названия шведов Rôdsa'ми, эстское Roots, финское Ruotsi может отныне стать наряду с варяжским происхождением фарганов.

 

XII. Славянское происхождение Руси

Как у германских народов, племенные названия которых преимущественно основаны на исторических особенностях, на политическом или воинском значении племен, так названия славянские взяты по большей части от природных, местных отличий, т. е. от названий рек, гор, лесов, озер и т. д. Таковы народные и племенные — морава, хорваты, дубрава, загорцы, озеряты, полабы, полочане, чрезпеняне, бужане и пр. Законы исторической аналогии наводят на вероятность одинакового происхождения имени Русь.

Коренное рс, рьс проявляется по преимуществу в названиях рек, источников и озер у славянских народов. Удивленный необъятным множеством происходящих от этого корня славянских названий рек и лежащих близ них городов и селений, Шафарик производит эти названия от предполагаемого праславянского rusa — река, соответствующего по ономатопиитическому выражению подобным звукам и у прочих европейских народов. «Корень этого слова, — говорит он, — находится и в других, особенно древних языках, в том же смысле и значении; Байер, отличный знаток европейских и азиатских языков, говорит о нем: имена rа, ros из древнейшего общего языка перешли к скифам и к другим народам и значили реку; в кельтс. языке rus, ros значит озеро; с ним сродно и немецкое rieseln; и, быть может, слово роса, ras».

Допуская отчасти основательность замечаний Байера и Шафарика, я, однако, вижу, что ими определено только ономатопиитическое значение коренного рс в тех словах индоевропейских языков, которые означают воду или течение воды. Форма, под которой каждый из европейских народов усвоил себе коренное рс, особое значение, которое он придал у себя производным от этого корня, наконец, историческая судьба этих производных, оставлены без объяснения. Слова Θεός, deus, Teut, Tiv, Div также происходят от одного общего, древнего корня и представляют одинаковое значение во всех языках. Противоречит ли это происхождению народного германского имени Teutsch от первобытного Teut? Или мы не должны признавать народного германского начала в тевтонах Пифеаса и Плутарха, в названиях Теутобургского леса и Теутендорфа, потому что есть греческий город Θεοδοσία? У скандинавских народов первобытное alp, elb перешло в название рек вообще под формой elf и elv. Заключить ли отсюда о нарицательном значении германского Elbe, славянского Лаба, а нордальбингов и полабов объяснять обитателями речных берегов? Между германским Teut и греческим Θεός, между скандинавским elf и германским Elbe, как между славянским русь и кельтийским ros, существует различие имени от слова. У греков, латинов, германцев, кельтов производные от общего коренного рс сохранили первобытный смысл воды и течения; отсюда латинское ruo, rivus, германское rieseln, кельтское ros; отсюда, пожалуй, и наше славянское река. Но ни одно из этих слов не перешло в собственные имена рек и озер у греков, у римлян, у германцев, у кельтов. Откуда же у одних славян это множество названий рось, русь для славянских вод? Неужели это явление случайное, не представляющее особенного значения? Ошибка славянских исследователей и преимущественно наших русских состоит не в указании на очевидную связь между народным именем русь и коренными рось, русь в речных и местных названиях у всех вообще славянских народов, а в неверном и нелогическом производстве этих названий от народного, по всей Славянщине произвольно проводимого русь. Это значит отыскивать тевтонов в греческой Феодосии. Напротив, в производстве народного русь, от общеславянского рось, русь (при настоящем определении этих названий для славянских вод) я вижу столько же произвола и случая, сколько в производстве народного морава от Моравы, полочан от Полоты, нордальбингов от Эльбы (Albis).

Уже Нарбутт напал на ту мысль, что святые реки у будинов именовались ross. Оставляя в стороне схваченное с воздуха предположение о будинах и их переселении с берегов Волги на берега Немана, я останавливаюсь на двух фактах, имеющих особое значение для русской истории.

I. От Волги-Рось до Немана-Русь и до Куришгафской Русны все пространство земли, занимаемое словенскими и родственными им, по языку и по вере, литовскими племенами, покрыто реками, носящими названия Рось, Русь, Роса, Руса.

1) Волга-Рось. Агафемер, писавший около 215 лет по P. X., говорит: «Reliquorum vero per Asiam fluminum et in diversa maria se emittentium Jaxartes et Oxus, et Rhymnus et Rhos, et Cyrus et Araxes Caspio mari miscentur». Г. Куник опровергает 'Ρώς Агафемера Птоломеевым 'Ρᾶ, Аммиановым Rha, именами Волги, совпадающими с существующим и доныне у мордвы именем Волги-Rhau. Но разве прусское Memel исключает литовское Неман, германское Elbe, славянское Лаба? Все, что можно заключить из разногласия между Агафемером и Птоломеем, между Эдриси и Аммианом, состоит в том, что одни получили свое название Волги от народа славянского, говорившего Рось, а другие от народа финского, произносившего Rhau. На древность существования имени Рось для Волги указывает и название роксаланов, т. е. приволжских аланов; этому имени Рось отвечает, может быть, и название Волги у Геродота 'Οάρος, напоминающее венгро-монгольскую форму имени русь — Orosz, Urus.

2) Оскол-Рось.

3) Неман-Рось. Так называется часть этой реки, протекающая волковский повет.

4) Неман-Русь. Название нижнего Немана (правого рукава его) до самого устья; иные называют его также Рось.

5) Куришгаф-Русна.

6) Рось, впадающая в Нарев с правого берега, ниже Остроленки.

7) Рось, впадающая в Szesczup с левого берега, недалеко от Нового места.

8) Русь или Руса в Новгородской губернии, впадающая в озеро. По сохранившемуся в некоторых списках летописи преданию, славяне прозвались русью от этой реки. Царевич Иоанн перед службой св. Антонию Сийскому: «Приписано бысть cie …многогрешнымъ Иваномъ, во второе по первомъ писатели, колена Августова, отъ племени варяжскаго, родомъ русина, близь восточныя страны, межь пределъ словеньскихъ и варяжскихъ и агаряньскихъ, иже нарицается Русь по реке Русе». Густинский летописец говорит, что имя Русь производят «иныи отъ реки глаголемыя Рось».

9) Рось украинская, впадающая в Днепр с правого берега, ниже Канева. По этой «Рси» завел Ярослав поселение из пленных ляхов и ставил города.

10) Руса, впадающая в Семь.

11) Рось, впадающая в озеро Jeziorozy.

12) Эмбах-Рось, по Кодину у Шлецера.

Сверх того Роска в Волыни; Порусье или Порусья, падающая в Полисть и множество других.

II. Названия Русь, Рось для славянских вод проявляют особое религиозное начало и значение святости.

О русских славянах, как водопоклонниках по преимуществу, дошло до нас немало прямых и достоверных свидетельств как в летописи Нестора, так и в современных ей памятниках: переводе св. Григория Назианзина, правилах митрополита Иоанна и т. д.; для подробнейших указаний отсылаю к исследованиям Снегирева, Гануша, г. Срезневского и т. д. Принимая покуда преимущественное господство водопоклонения у русских славян за исторически доказанный факт, я в повторении одного и того же названия для рек и источников вижу явно религиозную мысль, тем более, что имя Рось, как нередко прилагаемое к другому речному имени (напр., Волга-Рось, Неман-Рось, Оскол-Рось и т. д.), обличает первобытно-нарицательное значение; а какое же могло оно иметь у славян водопоклонников, если не значение святости?

На это значение указывает и этимология словено-русского (только у руских славян существующего) названия русалок. Шафарик, а за ним Юнгманн производят их от русла; того же мнения и г. Буслаев. «Понятие о свете, — говорит он, — глубоко лежит в названии русалок и в веровании в эти существа. Хотя они живут в воде, но свет был начальной их стихией. Речное название руса, откуда русалка через форму русло ведет свое происхождение от слова русый, распространившегося не только на север, где находим фин. rus, красный, рыжий, но и на юг, так что у сербов руса постоянный эпитет головы: „и русу му осијече главу“. В значении же воды встречаем не только в чехах: na potoku Rusawě, но и в кельт. rus, ros — озеро. В древнейшем периоде языка санскритского, именно в языке Вед, находим руçат — rutilans, глагол же рус остался и впоследствии, но только в значении ferire, occidere, с переменой же небного ç в ч перешел в руч lucere, splendere». Начальная мысль этимологии г. Буслаева, быть может, верна; но, если не ошибаюсь, основное смешано в ней с производным. По-санскритски ruć — splendere; в зендском языке raoć splendere и lux; отсюда, с одной стороны, производные russaeus, rutilans, русый, фин. rus и т. д.; с другой, значение блеска и света для вод и росы (срвн. alp. elb, albus и формы Elf, Elbe) в индоевропейских языках. У славянских племен rue, raoc переходит из нарицательного в собственное, под формой Рось, Русь; здесь начало мифологического (славянского, а в теснейшем смысле, словено-русского) периода его. Этому периоду принадлежит существующее только в русском языке (подобно названию русалок) слово русло, быть может, первоначально божественное олицетворение русла; и русло, и русалка от речного, священного русь. «Овь реку богыню нарицаеть и зверь живущь въ шеи iaко Бога нарицая требу творить». Как от Немана и Свитязя немнянки и свитезянки, так от Реи или Русы, русалки. Литовская русалка именуется гуделкою, gudielka; но по-литовски guddusemme — украинская русь; gudas-русин; gudai-русь в множ. числе.

От первобытно общего всем славянским племенам верования осталось известное у всех почти славянских народов под названием русалий, rusadla весеннее празднество. В толковании на 62 канон Трулльского собора Феод. Вальсамон (около 1100 г.) упоминает о русалиях, как о празднестве, справляемом, по худому обычаю, во внешних землях; известие, относимое Шафариком к славянам болгарским.

Сюда, быть может, принадлежит и народное выражение «святая Русь», как отголосок нашей языческой старины. В книгах до XVI века не встречаем его; у Курбского: святорусская земля. Как у германских народов, так и у нас понятия языческие нередко переходили в христианские; миф об Иване Купале вошел в соединение с праздником в честь св. Иоанна и т. д.

«Нестор справедливо ведет происхождение моравского имени от реки Моравы, — говорит Шафарик, — название которой было так древне и уважаемо у славян, что едва ли есть славянская земля, где бы не нашлась или река, местечко, или область, носящие имя Моравы». То же самое можно сказать и о славянах-росопоклонниках. Как Морава, так и Русь — имя реки и народа.

На странное заявление г. Куника относительно предполагаемого им неславянства формы имени Русь я скажу только, что это имя составлено по первообразу и следует лингвистическим законам простых собирательных, — грамматической формы, принадлежащей к древнейшему слою языков; что, следовательно, нет ни малейшей причины принимать обязательно финского происхождения русских народных собирательных имен с окончанием на ь. Форма чюдь, по всей вероятности, древнее племенных любь, ямь, пермь, весь; к какому же финскому первообразу должно ее отнести?

В другом месте, на основании принимаемой им за неизменное лингвистическое правило мнимой невозможности перехода звука у в звук о, г. Куник утверждает, что греки и мадяры, произносящие Orosz, узнали имя Руси не от славян, а от призванных славянами шведов-россов. Ученый исследователь, конечно, не обратил внимания на свойственную греческому языку наклонность к передаче своим ω звука у в словах, заимствованных из иноземных наречий. Мадяры произносят Orosz; персияне и татары Urus; немцы Riuze и Reussen; шведы Ryss, голландцы Ruysschen. Единственное заключение, которое можно вывести из различности этих форм, то, что каждый народ передает по духу языка своего имя другого народа.

 

ХIII. Словене и Русь

Исследователи, не хотевшие отличить полуученых затей печерского монаха от сокрытой в его летописи прямой и безыскусственной истории фактов, доводили систему его до безвыходных заключений. Шлецер допускает по Нестору, что тотчас после пришествия варягов имя руси превратилось в общеславянское народное имя, явление, которому у других европейских народов история определяет целые века. Это не мешало ему делить Олегово войско на русов, т. е. норманнов, и на словен, представителей всего прочего войска, не исключая чюди и мери, а в другом месте утверждать, что русами при Олеге и Игоре были еще одни только норманны, т. е. варяги. Одних норманнов под именем руси (до Ярослава включительно) понимают и последователи шлецеровского учения. У Круга норманнская русь везде противополагается славянам, под именем которых мы должны разуметь все славянские племена, подвластные варяжской династии. «Резкое отличие между собственною русью (норманнами) и славянами, финнами и т. д. продолжается до поздних годов XI столетия». У г. Кушка: «Так как и поздняя русь отличается у Нестора от славянских племен, мы и здесь должны („тем и русь корятся радимичем“) разуметь под именем руси господствующее (норманнское) племя в противоположность славянам». По примеру Шлецера и Круга он приводит начальную формулу договоров: «Мы от рода русского» в доказательство существенного отличия руси (норманнов) от славян. Погодин: «Ясное показание отношений между русью и славянами; Народ платил только дань, а жил по-прежнему в полной свободе».

Все эти исследователи подметили факт, действительно существующий в нашей истории, а именно, деление руси на словен и на собственную южную русь. Они, кажется, ошиблись только в определении причин и значения этого факта, относя к началу норманнскому коренное явление словено-русского быта. Настоящий смысл этого явления ясно высказан в летописи; от самого Нестора узнаем мы два начальных положения нашей истории:

1) Имя руси, как народное, принадлежит всем племенам союза восточных славян; как племенное, одному только югу.

2) Имя словен, исключительно племенное, принадлежит только Новгороду и его области; на Руси оно никогда не имеет общего значения народного славяне.

Аскольд и Дир, мниморусские выходцы из заморья, оставляют Новгород, притон мниморусской (варяжской) народности. Они говорят киевлянам: «И мы есмя князи варяжские», нерусские. При поселении в Киеве они призывают своих единоплеменников из Новгорода: «Асколъдъ же и Диръ остаста въ граде семь, и многи варяги скуписта, и начаста владети польскою землею». До сих пор мы не видим руси; но при выступлении из Киева в поход против греков русь является единственной действующей народностью, как в греческих летописях, так и в Несторовой; из Новгорода они вышли варягами; из Киева выступают, из Царьграда возвращаются русью.

«Въ лето 6389. Поиде Олегъ, поимъ воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи». И здесь, при выступлении из Новгорода, исчисляются только северные племена; о руси ни слова; это имя является уже по водворении Олега в Киеве, переходя не от Олега на Киев, а от Киева на Олега и варягов его: «И рече Олегъ: се буди мати градомъ русскимъ. Беша у него варязи и словени, и прочи прозвашася русью».

Игорь посылает за море к варягам: «И посла по варяги многи за море, завя е на греки»; но из Киева идет с русью: «Въ лето 6452. Игорь же совокупивъ вой многи, варяги, русь, и поляны, словени, и кривичи, и теверьце, и печенеги» и пр. Поляне-русь названы поименно в противоположность словенам-новгородцам.

Владимир из Новгорода: «Володимеръ же собра вой многи, варяги и словени, чюдь и кривичи, и поиде на Рогьволода». Ярослав из Новгорода: «И събра Ярославъ варягь тысячю, а прочихъ вой 40». Святополк из Киева: «Пристрой безъ числа вой, руси и печенеге». Ярослав на Святополка из Киева: «совокупивъ русь, и варягы, и словене». Ярослав на печенегов из Новгорода: «Ярославъ събра вой многъ варягы и словени, приде Кыеву».

Имеют ли эти факты особое историческое значение? А если имя руси не случайным образом выпущено во всех местах Несторовой летописи, где дело идет о Новгороде и северных племенах, каким образом могло это имя исчезнуть для тех именно городов (Новгород, Полоцк, Ростов и т. д.), в которых находчиками были варяги? Каким образом, если имя руси было принадлежностью призванного племени норманнских родсов, именуются русью только перешедшие в Киев? Новгород и северные города были главным притоном варяжства, поселениями тех самых варягов-родсов, что вышли с Рюриком из заморья: «Ти суть людье ноугородьци отъ рода варяжьска, преже бо беша словени»; а в других списках: «И суть новгородсти и людие и до днешняго дне отъ рода варяжска». «Я по темь городомь суть находници варязи; а перьвии насельници въ Новъгородъ словене, Полотьски кривичи» и т. д. В Новгороде норманнская школа видит русский Bayeux: «Первые обитатели Новгорода и его области, — говорит Круг, — были некогда славяне; но в эпоху Рюрика там поселилось такое множество скандинавов, что языки обеих народностей слышались одновременно; даже нет сомнения, что некогда норрена была господствующим наречием». Куда же девалось имя руси для этих новгородцев-варягов, говоривших норреною еще во времена Святослава? Под каким именем (словен, или кривичей, или чюди) должны мы искать их в войсках Олега, Игоря, Владимира, Ярослава? Мы благодарны Нестору за его противоречия; забыв с первых строк летописи о своей системе происхождения Руси, он приводит факты в их настоящем, историческом виде; словенами зовет исключительно северные, русью — южные племена; о небывалой варяжской руси нет более и помину.

Только из этого основного факта могут быть объяснены иные, доселе неистолкованные или превратно понятые особенности нашей истории. Таково сохранившееся у Нестора народное предание или сага о наволочных парусах для руси и кропивных для словен. Шлецер и Круг за ним полагают, что имя руси означает норманнов, а словене все остальное войско Олега; г. Соловьев, что «под именем руси здесь должно принимать не варягов вообще, но дружину княжескую, под славянами остальных ратных людей из разных племен». Но где же и когда употребляет летопись имя словен (новгородцев) в его ученом общеславянском значении XIX столетия? И то не для одних славянских племен, а вместе с ними и для чюди и мери? Мы не имеем права, вопреки здравому смыслу и неизменному словоупотреблению наших летописей, предполагать в имени словен на возвратном пути не тот же самый смысл, что при выступлении в поход. А что словене в исчислении Олегова войска («поя же множьство варягъ, и словенъ, и чюди, и кривичи, и мерю, и поляны, и съверо» и т. д.) означают новгородцев, кажется ясно. Как Новгород-словене во главе северных племен (словене, чюдь, кривичи, меря), так поляне-Русь поименованы в главе южных (поляне, север, древляне и т. д.). Народному преданию, взятому без сомнения, из песни, не было дела до «Великой Скуфи» грамотея, ученика византийцев; оно знает только объемлющие все русские племена названия русь и Словене, и прямо указывает на древний антагонизм юга и севера. «И рече Олегъ: исшийте пре паволочиты руси, а словеномъ кропийныя… и въспяша русь пре паволочитые, а словене кропийныя, и раздра я ветръ; и ркоша словене: имъмся своимъ толъстинамъ, не даны суть словеномъ пре кропинныя». При всей испорченности Несторова текста здесь видна одна основная мысль; умышленное унижение Олегом словенского племени перед новогосподствующим русским; Новгорода перед Киевом.

На том же этнографическом делении Руси основана и древнейшая терминология Русской Правды. «Еще в Правде Ярослава, — пишет Круг, — русы и славяне формально противополагаются друг другу». Погодин не мог, разумеется, впасть в эту ошибку, ни принимать выражение словенин в общеславянском значении. Для согласования текста со своею системой он обращает Русскую Правду в волостной, новгородский устав. «Русская Правда, — говорит он, — написана в Новгороде, ибо в первой статье сказано: аще ли будет русин… любо словенин, и пр. Словенами назывались только новогородцы; в Киеве были бы упомянуты поляне, в Чернигове северяне» и т. д. И в другом месте: «Правда называется Русской, следовательно, она принадлежала руси. Какой руси? Той руси, которая отличает себя от туземцев в первой строке документа: если будет русин, словенин…» и пр., т. е. норманнской.

От документа юридического мы вправе требовать некоторой точности. Если русин означает норманна, а словенин новгородца, значит, что в Правде, данной киевским князем, нет места для туземцев, славян киевских, черниговских и т. д.? Положим, что Ярослав норманн, что Правда дана в Новгороде и одним новгородцам: разве между ними и южными племенами сношений не было? А в таком случае, какую пеню платил новгородец за убиение полянина и обратно? Или Киев, Чернигов и пр. были вне права? Древнегерманский закон исчисляет не только туземные, но и иноземные племена; по праву ринуарских франков платилось виры за салийского франка 200 сол.; за бургундца, аламанна, фриза, баварца, сакса 160; за римлянина только 100 сол.

Дошедший до нас под заглавием Русской Правды юридический устав есть, вероятно, первый письменный свод древних законов, искони известных на Руси под названием Русской Правды. Быть может, первоначальная, изустная редакция статьи о душегубстве восходит к эпохе древнейшего деления Руси на словен и на русь; но и в XI веке выражения русин-словенин были совершенно понятны, как обозначавшие с полной точностью все племена, входившие в состав русской народности. Таковы были на юге (кроме коренных четырех русских племен), и слившиеся уже с собственною русью, славянские племена уличей, тиверцев, хорватов и т. д.; на севере Новгород и кривичи, чюдь, меря, мурома и прочие данники (быть может, также вятичи и радимичи) были вне права, если не принадлежали к одному из исчисленных в первой статье званий, т. е. если не были ни гридями, ни купцами, ни мечниками, ни ябетниками, ни изгоями. Варяги и колбяги подлежали, без сомнения, особому праву, определенному особыми условиями.

Первобытное племенное деление Руси проглядывает и в сказании о Словене и Русе, как о прародителях русского народа. Следы предания, на котором основана эта басня, восходят к X веку, до времен Игоревых.

И у иноземных писателей встречаем намеки на этот самый исторический факт. Константин Багрянородный называет Новгород внешней Русью, выражение крайне счастливое и без сомнения переводное; у Нестора его уже не находим; в позднейших летописях говорится о верхних землях: «Изяславъ да дары Ростиславу что отъ Рускыи земле и отъ всихъ царьскихъ земль, а Ростиславъ да дары Изяславу что отъ веръхнихъ земль и отъ варягъ». Из арабских писателей, коих известиями, однако, трудно пользоваться, потому что под именем славян они часто разумеют волжских болгар, Масуди (943 по P. X.) причитает ладожан, т. е. новгородцев, к русским племенам и знает, что словене и русь обитали в особом квартале города Итиля под управлением одного общего судии и служили вместе в хазарских войсках. К тому же источнику относим и смущавшую Эверса терминологию исландских саг, отличающих Русь от Гардарикии. Под названием Гардарикии они понимали всю Русь вообще; под названием Голмгарда Новгородскую область, словен. Собственную Русь, в племенном смысле, они называли Кенугард, т. е. Киевской областью, а в историях баснословных или позднейшего времени Русью. Отсюда, наконец, и двойное название руси у литовских племен; они понимали словен под именем kreewy; русь под именем gudai.

Ни летопись, ни история не знают на Руси двух друг другу противоположных народностей, скандинавскую и славянскую.

Делению руси на словен и на собственную русь отвечает у прочих славянских народов деление полабов на оботритов и лутичей, моравы на мораву и словаков, иллирийских словен на хорутан и словенцев. Но если в племенном значении словене противополагаются руси, в общем смысле они русь, как в общем смысле словаки морава, как мизийские словене болгары, иллирийские словенцы хорутане. Для Нестора русью являются все восточные племена, говорившие словенским наречием: «Се бо токмо словенескъ языкъ въ Руси: поляне, деревляне, ноугородьци, полочане, дреговичи, съверъ, бужане, зане седоша по Бугу, после же велыняне». О Новгороде он не мог бы сказать: «Отъ техъ (варяг) прозвася Русская земля, новугородьци», если бы действительно имя руси не было, в общем смысле, принадлежностью как южных, так и северных племен. Отсюда и выражение о Ярополке: «Слышавъ же се Володимеръ въ Новегороде, яко Ярополкь уби Ольга, убоявся бежа за море; а Ярополкь посадники своя посади въ Новегороде, и бе володея единъ въ Руси». По словам Всеволода Георгиевича, Новгороду следовало старейшинство во всей Русской земле.

Как общее достояние всей словено-русской народности в сношениях с иноземцами употребляются исключительно имена русь и русин. Олег, Игорь, Святослав договариваются с греками от имени руси, русин противополагается христианину. У Адама Бременского Новгородская область именуется Русью. В любекской привилегии императора Фридриха I в 1187 г. новгородцы названы русью. У Гельмольда на берегах Балтики русь. В латинском тексте договоров Новгорода с Любеком и Готландом новгородцы именуются русью.

Смоляне, отличаемые, как и новгородцы, от собственной руси в летописи, названы русью в договорах 1229 г. с Ригою.

В новгородской летописи под 1314 г.: «Избиша корила городчанъ (т. е. новгородцев), кто былъ руси въ корельскомъ городе».

При выселениях русь всегда сохраняет общее народное имя; так — галицкие и венгерские русины; Русь Пургасова — в мордовской земле.

Из этих двух исторических данных о делении руси на словен и на собственную южную русь и, с другой стороны, об общности имени русь для всех словено-русских племен мы можем составить себе довольно верное понятие о значении имени Русь до Нестора и в эпоху его.

Как народное, оно принадлежность всех славянских племен, входивших в состав словено-русского союза. Только этим именем отличает себя русский народ в сношениях с иноземцами.

Как племенное, имя Руси принадлежит южным племенам, искони признававшим старейшинство Киева; сначала только полянам, древлянам, северянам и, кажется, южным дреговичам; впоследствии и прочим, с ними слившимся югославянским народностям.

В теснейшем смысле Русью именуются только поляне и Киев; русский синоним киевского; Киев был настоящим центром Руси. Мы читаем у Нестора: «Бе единъ языкъ словенескъ: словени, иже седяху по Дунаеви, ихъ же прияша угри, и марава, чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая русь». И далее: «А словенескъ языкъ и рускый одинъ, отъ Варягъ бо прозвашася русью, а первое беша словене: аще и поляне звахуся, но словеньская речь бе». Олег назван русским князем в смысле киевского, старшего: «А отъ перваго лета Михайлова до перваго лета Олгова русского князя, летъ 29; а отъ перваго лета Олгова, понеже седе въ Киеве, до перваго лета Игорева летъ 31».

Значением имени русь определяется и соответствующее ему словенское.

Словенами, в общем смысле, именуются славянские племена, признававшие областное старейшинство Новгорода, т. е. новгородцы с их подразделениями на псковичей, ладожан, новоторжцев; полочане и, быть может, верхние дреговичи; по крайней мере, при выступлении в поход из верхних земель в войсках варяжских князей не упоминается ни о полочанах, ни о дреговичах; они должны быть сокрыты под общим названием словен.

В теснейшем смысле словенами именуются одни новгородцы.

Таково было древнейшее этнографическое деление Руси до половины XI столетия; Нестор знал о нем по преданиям и по дошедшим до него прежним запискам; в летописи деление на племена прекращается со смертью Ярослава; встречающиеся в известиях XII столетия племенные названия являют уже чисто географический характер. Причиной прекращения древнего порядка деления на племена было, с одной стороны, введение христианской веры, сравнявшей религиозные отличия племен посредством одинакового уничтожения народного и племенного языческих богослужений; с другой, возникшее отсюда (на размножении княжеского рода и колонизации северо-восточного края основанное) развитие вотчинного начала. Уже при Несторе имена словен, полян, северян сменились названиями Новгорода, Киева, Чернигова; по мере размножения новых центров княжений (в Ростове, Смоленске, Суздале и т. д.) русское имя, как принадлежность собственно днепровских земель, переходит из племенного в территориальное; отсюда неизвестные Нестору выражения его продолжателей: «Иде архепископъ новегородьскыи Нифонтъ въ Русь, позванъ Изяславомъ и Климомъ митрополитомъ». «Въ тоже лъто поиде Гюрги съ сынми съ своими, и съ ростовци, и съ суждалци, и съ рязанцы, и со князи рязаньскыми въ Русь». «Се ся уже тако створило, князь нашь убьенъ, а детей у него нету, сынокъ его въ Новегороде, а братья его въ Руси». Название Руси все более и более сосредоточивается на одном Киеве; в конце XII столетия является для Киева особое имя русской области: «Да то ты, а то Киевъ и русская область». Русским именем отличаются киевские князья от черниговских: «И прииде ту вся земля Половецькая, и вси ихъ князи, а изъ Киева князь Мстиславъ со всею силою, а изъ Галича князь Мстиславъ со всею силою, Володимеръ Рюриковичъ съ Чернеговци, и вси князи рустіи и вси князи чернеговскии». Русским именем ругается Владимир Галицкий киевлянину Петру Бориславичу: «Поеха мужь Рускый объимавъ вся волости». С перенесением в Москву великокняжеского стола имя Руси, как областное, пропадает и для Киева. Здесь изумленный исследователь останавливается и спрашивает: что же сталось с народным именем русь? Где оно? Его нет нигде, потому что оно везде, отвечаю словами Пфистера на вопрос об исчезновении в средние века народного германского имени. Смоленск не Русь, но смолянин XIII века русин; Новгород не Русь, но новгородец XIV столетия русин. По соединении в одно целое всех частей государства при Иоаннах, собирателях Русской земли, русское имя, сокрытое для историка, но никогда не исчезавшее для народа, внезапно является общим, связующим наименованием всех частей обновленной и окрепшей России.

 

XIV. Летописец Нестор

Норманнская школа не допускает сомнений в непреложности Несторовых известий о началах Руси; но странная бы вышла история народов, основанная на сказаниях о их происхождении, первых летописцев! Не говоря уже о римской волчице, я напомню о Григорие Турском, выводящем франков из Трои, о Дудо, производящем датчан от греков. Нам говорят, Несторова повесть отлична от прочих как достоверностью и простотой рассказа, так и совершенным отсутствием чудесного; это правда; на место легенды у него система; но с этой системой мы свыклись только вследствие несчастной, в продолжении полутораста лет повторяемой мысли о скандинавской основе русской истории. Исследователю, не посвященному в литературные тайны варяжского вопроса, не верится ни в изобретенную Нестором небывалую варяжскую Русь, ни в изобретенную Шлецером небывалую скандинавскую.

Нестор писал около двух с половиной столетий по основании государства; откуда мог он узнать что достоверное о началах Русской земли? Положим, что до него были монастырские записки, даже краткие хронографы; но эти записки начались не прежде XI столетия, не прежде введения на Русь христианской веры. Известно, что на севере христианство принялось очень медленно; первые монастыри построены в Киеве: киевские монахи не знали и не заботились о новгородских делах. Для них, судя по внесенной в Несторову летопись древнейшей хронологической таблице, первым русским князем, представителем новой династии был Олег. Что известие о варяжском происхождении руси взято Нестором не из письменных, достоверных источников, видно уже из совершенного отсутствия подробностей, как о предшествовавших призванию варягов северных происшествиях, так и о семнадцатилетнем княжении Рюрика.

Имел ли он материальные доказательства основанию государства варяжской русью? В его летописи не находим и намека на какой-нибудь, с этим событием неразлучный исторический памятник; ни одного положительного факта, который бы свидетельствовал о варяжской руси, как, например, свидетельствуют о варягах названия Варяжского моря, Варяжской пещеры и острова; предание о варягах-мучениках при Владимире, о варягах, убийцах Ярополка и Бориса; как свидетельствует о убиении Аскольда и Дира известие о местоположении их могил близ Киева.

Но если Нестор не взял своих известий о варяжской руси ни из письменных свидетельств, ни из живых исторических памятников, ясно, что они или заняты из народных преданий, из саг и из песен, как напр., сказания о славянах; или основаны на исторической системе, им самим выведенной вследствие соображения известных исторических фактов. О норманнских известиях и сагах говорит и Погодин: «Варяги точно так же могли рассказывать Нестору о своих подвигах и подвигах предков, как их соотечественники рассказывали дома сочинителям саг. Норманны и саги неразлучны, и, без всякого сомнения, их было у нас много. Варяги-то наговорили ему сказок, известных также на севере, и о колесах, на которых Олег в лодках подъехал к Царюграду, и о змее, которая ужалила его по предсказанию волхвов, и о воробьях с голубями, которые сожгли Коростень, и другие баснословные известия, в которых есть, однако же, историческое основание. Нестор спокойно поместил все их рассказы в свою летопись. Они же сообщили ему известия о разных иных племенах, живших преимущественно (не горячий ли это след правды, не крепкое ли доказательство достоверности?) по берегам морей Балтийского и Немецкого, столько им известным; они же сообщили ему известие и о пути из варяг в греки, о своем Auster-Wegi и Vestr-vegi». То есть, они рассказали ему все, кроме касающегося до их скандинавского мира. Они рассказали ему о призвании руси, но не сказали, что русь и шведы один и тот же народ, вследствие чего Нестор и не знает, что делать с заморской русью после призвания; они рассказали о Рюрике, но скрыли от Нестора его шведское происхождение, и кто были его родственники, и где княжили до призвания трех братьев славянами; они рассказали и о колесах, и о змее, и о воробьях, по поводу югорусских событий; а о Новгороде и семнадцатилетнем княжении Рюрика не сказали ни слова; ни слова о норманнских предприятиях и подвигах в Германии, в Англии, во Франции, в Испании. Точно также поступали они и у себя дома; рассказывали преимущественно о колесах, о змее и о воробьях; но что русь те же норманны, что на востоке от упландского берега основалось огромное скандинавское государство, коего конунги Hraerekr, Helgi, Ingwar, Svenotto (по Байеру, Святослав) и т. д. доходили завоевателями до Волги и Миклагарда, этого они не сказали, чем и объясняется молчание о словено-русской Нормандии в источниках севера.

Взял ли Нестор свои известия о начале Руси из туземных преданий? Но в преданиях славян русь всегда отделяется от варягов; народ производил имя Руси от реки Рось, от Руса сына Лехова, от рассеяния; грамотеи от Езехиилева 'Ρώς или от русых волос.

Остается допустить вероятность существования системы, по которой Нестор мог производить имя Руси от варягов.

Но был ли Нестор, по образованию своему и своего времени, в состоянии соображать исторические системы?

Норманнская школа выставляет в личном характере летописца преимущественно две черты: добросовестность и невежество. «На всем этом обширном поприще, — говорит Шлецер, — Нестор есть один только настоящий, в своем роде полный и справедливый (выключая чудес) летописатель». А в другом месте, по поводу мнимых побед Святослава над греками: «Глупый монах, лгавший так безрассудно, верно, думал, что патриот непременно должен лгать». Характеристика поверхностная и одинаково несправедливая в порицании и похвале.

В Несторе должно отличить две индивидуальности: летописца и писателя. Как летописец, в сравнении с первыми историками других народов, он замечателен более по отсутствию неправдоподобного, нежели по безусловному правдолюбию. По крайней мере, его добросовестность подчинена влиянию как национального, так и христианского чувства. Если из греческих летописей он имел, как думаю, в руках один только перевод Амартолова временника с продолжением по 963 год, понятно, что ему остались неведомы летописные известия греков о крещении руси в 865 году и подробности о войне Святослава с Цимисхием. Но он не мог не знать о крещении Аскольда и вообще о распространении христианства на Руси до Владимира по другим, не менее достоверным источникам. На могиле Аскольда поставлена церковь св. Николы; русские епископы именовались Фотиевыми еще при Владимире; при императоре Льве Русь считалась 61 епископством восточной церкви; при Игоре была в Киеве церковь св. Илии, куда водили к присяге христианскую русь и т. д. При этих живых, положительных фактах, нельзя допустить в духовенстве XI столетия неведения общественного явления, коего они были представителями; между тем, за исключением двух-трех указаний, именно свидетельствующих о его знании предмета, Нестор молчит о христианстве до 988 года; молчит, без сомнения, из ложно понятого рвения к варяжской династии и памяти св. Владимира. Он не знает о почти современных ему западных миссионерах и мучениках св. Адалберте, Бруно и других; но рассказывает подробно о двух мучениках-варягах, пришедших из грек. Все это не ложь, но и не простодушие, добросовестность. Те же догадки, те же намеки нахожу я и у Круга по поводу истории Рогнеди; я указываю в другом месте на причины молчания летописца о малых князьях, о язычестве, о самом варяжском Помории. Его правдолюбие сообразно с идеями века и нередко проистекает от недостатка последовательности в понятиях; оно проявляется особенно внесением в летопись и тех фактов, которые явно противоречат предшествующим им положениям. Мы видели это на деле. Он знает варяжскую русь за морем только в той мере, которая ему необходима для поддержания системы о происхождении русского имени от варягов; но не жертвует этой системе ни исторической истиной, ни существовавшей на Руси этнической терминологией; он не выводит ни разу руси из Новгорода, чем и опровергает прежде сказанное о варяго-русском населении северных городов. Точно так же поступает он и в рассказе о взятии Киева Олегом; от Киева переносит он имя руси на Олега и его варягов, а не наоборот. Из преданий и песен заимствует он рассказ о победоносной войне Святослава с греками; а вслед за рассказом вносит в летопись договор, свидетельствующий о ее неудаче. Этими противоречиями мы обязаны не его честности, как пишет Погодин, ибо честность противоречий не допускает, а свойственным всем первоначальным историкам забывчивости и неумению согласовать свои положения с известными фактами. Как писатель, Нестор прежде всего ученик византийцев и их болгарских учеников; отсюда почти совершенное в нем отсутствие языческого сказочного начала, так не кстати превозносимое Шлецером под влиянием, всемогущим в его время, энциклопедической школы. Из народных преданий, сохранившихся в песнях и в былинах древних славян, выбрал он свою историю переселения славянских племен, очистив ее предварительно от всех мифологических легенд и намеков, связав ее по-византийски с библейским преданием о столпокрушении; подвиг благочестия и разумности, которому радоваться мы не можем, но обличающий в летописце критическую сообразительность, до которой не возвысился и Тит Ливий. Критиком является он и в рассказе об основании Киева: «Ини же не сведуще рекоша, яко Кий есть перевозникъ былъ; у Киева бо бяше перевозъ тогда съ оноя стороны Днепра, тъмъ глаголаху: на перевозъ на Киевъ. Аще бо бы перевозникъ Кий, то не бы ходилъ Царюгороду» и т. д. Такой склад ума далек от первобытной наивности какого-нибудь нотариуса короля Белы. Греческий рассказ о поражении Игоря он умеет и сократить, и облечь в историческую русскую форму; умеет приноровить к руси и самые греческие присловия, ибо знаменитая, чисто библейская притча: «Есть притъча въ Руси и до сего дне: погибоша аки обре ихъ же несть племени, ни наследъка» была известна грекам уже за два столетия до Нестора; в письме к Симеону Болгарскому патриарх Николай говорит об аварах.

Нестор был, стало быть, в состоянии соображать исторические системы; на системе основано и его сказание о происхождении Руси.

Прежде всего, следует дать себе возможный отчет в тех убеждениях и фактах, по которым летописцу приходилось располагать свой рассказ о началах Русской земли.

Варягами, в смысле народа, Нестор знает, в свое время, только те четыре племени, из которых около конца XI столетия набиралась греческая варангская дружина, то есть шведов, норвежцев, датчан и англичан.

Но, с одной стороны, по верному, в народной памяти сохранившемуся преданию, с другой, по варяжским особенностям новгородского быта ему известно, что в эпоху призвания на берегах Балтийского (Варяжского) моря обитало еще другое племя, отличное от шведов, норвежцев, датчан и англичан; между тем, как они, именуемое варягами. Это варяжское племя, по словам летописца, выселилось сполна вслед за князьями («пояша по собъ всю русь») в землю словен и чюди в 862 году.

Кто же были, к какой народности принадлежали, в убеждениях Нестора, эти загадочные варяги?

«За кого он (Нестор) принимает варягов-русь, — говорит Погодин, — это имеет тяжелый вес для всякого мнения о происхождении варягов-руси»; а затем решает, что он их считает норманнами и сверх того, что и я чувствую себя принужденным согласиться с этим толкованием убеждений летописца. Мне кажется, я ничем не дал повода к подобному обвинению.

Как в народной жизни, так и в самой летописи, нас поражает совершенное, почти непонятное, при многообразности сношений древней Руси со Скандинавией, отсутствие германо-скандинавского элемента. Летописцу, знавшему о норманнском происхождении князей, о поселении в Славянской земле на востоке целого племени норманнов пришельцев или завоевателей, о резком отличии в продолжении около двух столетий господствующего норманнского племени от подвластных ему туземцев, были, разумеется, известны такие подробности о скандинавизме князей и пришлых с ними варягов, коих опущение представляется беспримерным фактом в летописях исторической письменности, неразрешимой исторической загадкой. Он не мог не знать о супружестве Ярослава с Ингигердой, Гаральда с Елисаветой, о пребывании при дворе Ярослава норманнских конунгов Олафа и Магнуса; наконец, о блестящих завоеваниях норманнов на западе. Его молчание, при известной ему одноплеменности русских князей со Скандинавами, непонятно. Непонятно, с другой стороны, каким образом в обнимаемом начальной летописью периоде двух с половиной столетий русь противополагается в ней словенам только один раз (в истории о парусах), русин словенину ни одного. Еще долго по завоевании Галлии франками, Англии норманнами слышатся в летописях выражения: такой-то родом франк, норманн; такой-то родом галло-римлянин, сакс. Я уже не говорю о законном отличии между победителями и побежденными. Для Нестора (в понятиях норманнской школы) Рогволод, Тур, Асмуд, Свенгельд, Претич, Блуд и т. д. были варяги-шведы-русины; возможно ли, чтобы он ни одного из них не отличил по роду и по народности от туземцев? Умеет же он назвать митрополита Илариона русином в противоположность предшествовавшим ему митрополитам из греков! Где же тут (по крайней мере, в убеждениях летописца) два народа, шведы и славяне, так удачно отысканные норманистами?

За исключением первых строк летописи, в которых излагается воззрение самого Нестора на начала Русской земли, он никогда и нигде не отделяет руси от туземцев, в смысле этнографическом; зато, как известно, положительно отличает свою варяжскую русь от остальных четырех варяжских (чисто норманнских) народностей. Говорят, он в свое время уже не знал, что русь и шведы одно и то же; положим; но он знал по крайней мере, что русь — скандинавы, немцы? А в таком случае имя руси должно же хотя в одном месте летописи, хотя в первые годы Олега и Игоря представить это значение. Он пишет: «А Ольга водиша и мужий его на роту; по русскому закону кляшася оружьемъ своимъ, и Перуномъ богомъ своимъ, и Волосомъ скотьимъ богомъ, и утвердиша миръ». По норманнскому ли закону клянутся Олег и шведы его Перуном и Волосом? «Седе Олегь княжа въ Киеве, и рече Олегь: се буди мати градомъ рускимъ». Неужели норманнским? «Мы же рцемъ къ ней (Ольге): радуйся, руское познанье къ Богу». Норманнское познание? «А словънескъ языкъ и рускый одинъ». Словенский и шведский?

Для летописца, знавшего шведов и вообще норманнов de visu, вполне сознававшего их отличие от славян по народности и по языку, эти выражения, если допустить, что Нестор считал своих варягов-русь скандинавами, решительно непонятны.

Нам скажут: летописец молчит как о норманнском, так и о славянском происхождении руси. Справедливо; но в славянской гипотезе этому молчанию найти объяснение не трудно. Скандинавов Нестор видел лицом к лицу; славянских варягов он не знал; для них уже сто лет как прекратилось и самое варяжское имя; русского они никогда не носили. Что и Нестор, и его современники, и русские князья знали вообще о западном происхождении, из варяжского Помория Рюрика и братьев его, несомненно; собственно о племени, из которого они вышли, уже никто не помнил; племенные названия оботритов, вагиров, руян и пр. поглощались для них общим наименованием варягов. С принятием христианства должна была порваться связь с языческим Поморием; вероятно, и сами язычники требовали этого разрыва, если судить по примеру их отношений к тем из близких к ним славянских племен, которые подчинялись влиянию западных миссионеров. Язычники руяне, узнав о принятии штетеничами христианской веры, отшатнулись от них совершенно. Каким же из славянских народных имен мог Нестор назвать свою варяжскую русь? А при предполагаемом им тождестве наречий мог ли он отличать варягов-русь от словен по языку?

Я тем не менее убежден, что летописец знал о происхождении варяжских князей более того, что он говорит. В этом ручается дошедшее до нас, по другим источникам, предание о Гостомысле, о выходе Рюрика из прусских земель варяжского Помория и т. д. Нестор имел основательные причины к молчанию. Его время было блестящей эпохой вендского язычества; и в отношении к князьям, и в отношении к народу, еще сильно державшемуся своих прежних, дохристианских верований, было неловко напоминать о родстве благоверной династии русских князей с языческими еще потомками Святовита и Радогостя. С другой стороны, для Нестора балтийские славяне были те же ляхи; он понимает их (конечно, ошибочно, как и Кадлубек) под названием двух ляшских племен, лутичей и поморян; но мог ли он назвать своих князей ляхами? Потомки Рюрика (уже сами по себе, как поморяне, враждебные ляхам) наследовали народную ненависть бывшую между Русью и Польшей; эту ненависть поддерживали беспрерывные войны между обоими народами; русские князья говорили в знак пренебрежения: «Мы есме не угре, ни ляхове».

Кроме сказанного, убеждение Нестора в славянском происхождении князей проглядывает и в формах и духе его рассказа об основании государства, о первых действиях на Руси новой династии. Что варяги, имевшие дань на словенах и изгнанные в 859 году, были скандинавы; что скандинавами их считал и сам Нестор, более чем вероятно; между ними и призванными не существовало, в его мысли, другой связи, кроме общности имени. В самом деле, так называемая варяжская русь летописца не только не представляется ему враждебной, по действиям и происхождению словенам народностью; но он еще, видимо, признает за ней какое-то законное право обладания, не одними призывавшими племенами, но и всей Русской землей вообще. На право указывают сохранившиеся в одном из позднейших списков летописи слова Аскольда и Дира киевлянам: «И мы есме князи варажьские». Будь варяги норманны, Аскольдова мысль выразится словами: «И мы тоже норманнские конунги». На право указывают и слова Олега: «Вы неста князя, ни роду княжа, но азъ есмь роду княжа и се есть сынъ Рюриковъ». Эти слова невозможны, если род варяжских князей не имел особого права на покорность и уважение всех славянских племен. «Вы неста князи» ответ на Аскольдово «и мы есме князи». Олег обличает их обман перед киевлянами, принявшими их только в качестве старших, варяжских князей; а старшими, законными князьями для киевлян не могли быть норманнские конунги. Победив северян, Олег «взложи нань дань легьку, и не даетъ имъ козаромъ дани платити, рекъ: азъ имъ противенъ, а вамъ нечему». Шлецер переводит ошибочно: «Я против хозар, почему вы не должны им ничего платить». Слова Олега значат: «Я враг хазарам, а с вами враждовать мне незачем». Эти слова не норманнского конунга, которому было равно обладать хазарами или славянами, а славянского, уже русского князя, ибо северяне входили в состав шести словено-русских племен. Я не смотрю на рассказ Нестора и его дополнителей как на выражение действительных исторических фактов; никто из них не слыхал Аскольдовых слов киевлянам, Олеговых Аскольду и северянам; но форма рассказа и образ изложения действий первых варяжских князей, свидетельствуя о их законности на Руси, свидетельствуют в то же время об убеждении летописца и его современников в славянском происхождении этих князей.

Впрочем Шлецер справедливо заметил, что известие об основании государства дошло до Нестора только в неопределенном, смутном предании. Ни князья, ни он сам не знали ничего положительного о происшествиях IX века, о земле, из которой вышли призванные варяги, об имени, которым отличались до призвания и т. п. Коренные убеждения Нестора ограничиваются, если не ошибаюсь, следующими положениями:

1) Варяжская династия не туземная, но призванная откуда-то, из варяжского помория.

2) Она не шведская, не германская, не финская, не хазарская.

3) За исключением заморской родины, она не отличается ничем другим (или отличается весьма мало) от словено-русского племени.

Таковы положения, с которыми приходилось летописцу приступить к выполнению данного им обета показать «откуду есть пошла Руская земля».

Нестор был ученик византийцев; для него греческие хронографы, хронограф Георгия Амартола были ученой святыней; они казались и не могли не казаться ему всеведущими. Не зная ничего исторически положительного о происхождении Руси, пренебрегая народными преданиями, тесно связанными с языческими, он отыскивает у греков начало русского имени, и не встречая его до 865 года, т. е. до первого похода руси на Царьград, пишет: «Въ лето 6360, индикта 15, наченшю Михаилу царствовати, нача ся прозывати Руска земля. О семъ бо увъдахомъ, яко при семъ цари приходиша русь на Царьгородъ, якоже пишется въ лътописаньи гречьстемъ; темже отселе почнемъ и числа положимъ». Этого места, краеугольного камня Несторовой системы, никто, насколько мне кажется, еще не передал в его положительном, для меня до очевидности ясном значении. Шлецер переводит: «Въ лето 852, индикта 15, при начали царствовашя Михаила, началось имя Русской земли. Ибо намъ извъстно, что при семъ царе русы пришли къ Константинополю, какъ написано въ греческомъ времяннике». Погодин: «Первый слух об Русской земле в начале царствования Михаила; мы узнали об этом, потому что русь при этом царе приходила на Царьград, как написано в летописях греческих». Во всех этих переводах и переделках выражение «о семь» («о семь бо уведахомъ») приводится в неправильную связь с последующим «яко» («яко при семъ цари»), принимаемым в смысле наречия что, как. Взятое в этом значении наречие «яко» плохо вяжется с союзом «бо» («о семъ бо уведахомъ»), да и весь оборот вообще делается непонятным. По крайней мере, я не нахожу логической последовательности в словах: «Русское имя началось при Михаиле. Ибо нам известно, что при нем русь приходили на Царьград». Мне кажется, слово яко имеет здесь значение понеже, потому что, так как. «Не воскреснуть нечестивии на судъ ниже грешницы въ советъ праведныхъ: яко весть Господь путь праведныхъ, и путь нечестивыхъ погибнетъ». Смысл Несторовых слов: «В царствование Михаила земля наша начала прозываться Русью; мы же (бо) узнали (догадались) об этом (т. е. о том, что при Михаиле Русская земля стала именоваться Русью), потому что (яко) при этом царе русь приходили (в первый раз) на Царьград, как сказано в греческом времяннике» или другими словами: «Потому что при этом царе греческая летопись упоминает о руси впервые по случаю похода на Царьград». Я заключаю: 1) при самом вступлении в историю руси Нестор чистосердечно объявляет о системе ее происхождения, основанной не на фактах, а на предположении; 2) предположение Нестора о начале русского имени в девятом столетии основано, по собственному его сознанию, на первом помине о руси у византийского летописателя, не знавшего и не говорящего ни слова о ее происхождении.

В самом деле, византийские летописцы узнают русь только вследствие похода 865 года; каким бы хронографом ни пользовался Нестор (а, по всем вероятностям, ему был известен только один Георгий Амартол), он находил в нем и описание похода, и сказание о руси, как о новом, дотоле неизвестном народе.

Принимая точкой отправления русской истории первый помин о руси в византийских хронографах, он действовал, как несколько десятков лет тому назад те европейские ученые, которые не допускали присутствия в Европе славянского племени до VI века, потому что имя славян встречается впервые у Прокопия и у Иорнанда. Эти ученые рассуждали: если бы славяне жили в Европе до V или VI столетия, о них без сомнения было бы упомянуто у греческих и латинских писателей. Нестор, для кого вся классическая литература сосредоточивалась в Георгие Амартоле, говорит: если бы имя руси для славян существовало до половины IX века, Георгий Амартол непременно упомянул бы о нем до 865 года. Не то ли самое и с одинаковой силой логики повторяют и те исследователи, которые, не находя имени русь у Феофана и ал-Фергани, заключают отсюда о невозможности существования славянской руси до эпохи призвания варягов?

Но если до 862–865 года имя руси у нас не существовало, откуда, по соображениям Нестора, явилось оно? Кем занесено?

Нестору достоверно известно около тех же 862–865 годов призвание и водворение на Руси варяжских князей. Год пришествия Рюрика он мог приблизительно рассчитать уже по соображению с известным, всеми византийцами засвидетельствованным походом его сына, Игоря Рюриковича в 941 году. Он, естественно, приводит факт призвания в соединение с началом русского имени, определенным, по его мнению, первым помином о руси в греческом хронографе. В самом деле, имя руси является у византийцев впервые в царствование Михаила; к тому же времени относится начало варяжской династии. Не должна ли прийти ему в голову мысль об исторической связи этих двух, современных фактов? Историк нашей эпохи не рассудил бы иначе. С другой стороны, не естественно ли в летописце XI столетия побуждение отнести честь прозвания руси к первому князю владеющего рода? Не будь имя Рюрика так народно и так положительно знакомо самому Нестору, он назвал бы его Русом, как называли чехи и ляхи мнимого прародителя русского народа, и как летописец XVI века готов прозвать самого Рюрика: «Но мню, яко паче всъхъ сихъ достовернейши се есть, еже преподобный отецъ нашъ Несторъ, лътописца Руский, глаголетъ, яко отъ вожа, си есть князя своего Рурика, сие имя приятъ Русь: понеже въ оная времена отъ вожовъ своихъ славныхъ и храбрыхъ народы и языки обыкошася именовати, якоже ляхи отъ Леха, чехи отъ Чеха и проч.».

На систему Нестора о происхождении русского имени от варяг в IX веке могло иметь влияние и другое обстоятельство. Языческая Русь поклонялась святым рекам; предание о реке, «глаголемой Рось», как прародительнице народа, уцелело еще в XVII веке; при Несторе оно, вероятно, еще жило в обрядах и песнях повсюду празднуемых русалий. Благочестивый монах не мог терпеть для имени своего народа этимологии, пригвоздившей его навеки к языческому идолу; он искал этому имени объяснения на пути исторических соображений.

При всем том, производством от варягов имени русь, вопрос еще окончательно решен не был; как большая часть новейших исследователей, так и Нестор понимал, что без положительного, специального тому объяснения здравый смысл не может помириться с исчезновением, тотчас после призвания, варяжской руси из ее первобытной, приморской отчизны. Отсюда, в наше время, это множество германо-скандинавских русей (или, лучше сказать, их туманных призраков) у Фатера, Буткова, Гольманна, Крузе, гг. Куника, Бруна и других; отсюда и придуманная Нестором героическая разделка с русским гордиевым узлом: «Пояша по собе всю русь». Этой, конечно, не слишком хитрой уловкой устранялась возможность нескромных вопросов о небывалой заморской руси; насколько, между тем, летописец крепко и последовательно держался примышленной им гипотезы, видно из слов: «Сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмяне» и пр. О существовавших в его время варягах шведах, норвежцах, датчанах, англичанах он говорит в настоящем наклонении: зовутся. О выморенных им со дня призвания варягах-руси в прошедшем: звахуся.

Как видно, система Нестора не имеет ничего глубокого, основного. Она не касается вопроса о словено-русской народности, но вертится единственно на задуманном им объяснении имени русь от варягов. Ее коренные положения: 1) «А словенескъ языкъ и рускый одинъ, отъ варягъ бо прозвашася русью, а первее беша словене». Словенский язык и русский язык; словенский народ и русский народ — один язык и один народ; различие только в названиях; 2) «Сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмяне, анъгляне, друзии гьте; тако и си». Русь не шведы, не норвежцы, не англичане, не датчане; сходство только в общем наименовании варягами. Если бы между своими варягами-Русью и словенами, при отличии в названиях, летописец предполагал отличие германской народности от славянской, шведского языка от словенского, он сказал бы: «А словенескъ языкъ и рускый ныне одинъ», как в другом месте, где дело идет только об имени, он говорит: «Поляне, яже ныне зовомая русь». Но он заботится об одном только прозвании; его система далее не идет: «Въ лето 6360 — нача ся прозывати Руска земля»; «Отъ техъ прозвася Руская земля, новугородьци»; «Поляне, яже ныне зовомая русь»; «Отъ варягъ бо прозвашася русью». И Шлецер заметил, что летопись повторяет эти положения, «как будто боясь, что ее не поймут». Нестор этого в самом деле боялся.

 

XV. 'Ρωσ у патриарха Фотия

В продолжении многих годов, от Байера почти до наших дней, известие патриарха Фотия о руси 865 года считалось первым помином греков о неизвестном им до той поры народе русь. С этим воззрением согласовалось и дошедшее до нас в Вертинских летописях сказание императора Феофила о руси 839 года. В последнее время явилось новое мнение, будто бы в своем окружном послании и проповедях Фотий ясно выразил, как свое убеждение в норманнстве народа 'Ρώς, так и давнее знакомство греков с этим народом. Это мнение основано на следующих доводах:

1) Одна из XIV проповедей или гомилий Фотия, произнесенная по случаю нападения руси на Царьград в 865 году, — замечает г. Куник, — указывает на высший север, куда греки полагали Скандинавию.

2) В своем окружном письме 866 года Фотий называет русь воинственным и кровожадным народом. «Какому другому европейскому народу того времени, — говорит Круг, — можно применить эти слова, кроме норманнов, которые так прославились именно в последние десятилетия IX века?» — «Кто же эти многие, которым до половины IX столетия русь давала себя часто узнать как воинственный, кровожадный народ? Разумеется, под этими многими должно преимущественно понимать такие народы, с которыми греки были в частых сношениях, напр., италианцев, испанских мавров и франков».

3) Патриарх говорит о руси: «Postquam vicinos in circuitu sub jugum miserunt». — Выбор предоставляется между Ирландией, Шотландией, Англией, Шетландией и Фрисландией — с одной, между славянами и финнами — с другой стороны.

Против значения слов, будто бы указывающих на Скандинавию, я замечу, что ни древние, ни новейшие греки не обозначали ими исключительно тот или другой северный народ. Геродот искал своих гипербореев в Скифии, на север от Черного моря. Если котраги, хазары и половцы были для греков гипербореями, удивительно ли, что и русь причислены Фотием к гиперборейским народам?

Кому же русь давала себя часто узнать как воинственный, кровожадный народ? Здесь речь идет о народной молве, а не о той положительной известности, какую норманны могли стяжать у франков, мавров и т. д. Весьма понятно, что в 866 году греки, еще не опомнившиеся от ужаса, много и часто говорили между собой о неизвестном дотоле народе 'Ρώς, явившимся как молния с севера, под стенами Царьграда. Смысл Фотиевых слов, если только не искажать его в угодность невозможной системе, совершенно ясен и прост: «Не только болгары… но и так называемые русь, о которых так много и часто говорится (в народе)… приняли веру Христову» и т. д.

Наконец, не проще ли считать, что речь идет об одолении Аскольдом древлян, полочан, уличей, печенегов и пр., нежели об неизвестных на востоке норманнских опустошениях Германии, Англии, Франции, Испании и т. д.? Вникая в общий смысл окружного послания 866 года и цели, с которой в нем приводится известие о крещении руси, очевидно, что патриарх ищет, с одной стороны, представить народ 'Ρώς по возможности кровожадным и необузданным до крещения; с другой, придать ему возможную степень значительности, чтобы тем более возвысить цену нового приобретения восточной церкви. Но допустив, что в руси 865 года Фотий видел норманнов, ужас Западной Европы и латинской церкви, мог ли он не намекнуть ни словом на бесполезность усилий западного духовенства к их обращению в христианскую веру? В продолжении многих годов Рим и Византия спорили о причислении новообращенных болгар к западному или восточному патриархату; а о победе, одержанной греческой церковью над латинской по крещению норманнов, Фотий не упомянул бы и намеком в послании, имевшем целью ниспровержение папской власти? Настоящую характеристику руси 865 года должно искать не в энциклике, писанной под влиянием известных политических побуждений, а в проповедях патриарха, произнесенных немедленно после удаления варваров из-под стен Царьграда. Здесь русь является народом скифским, бесчисленным, рабствующим, неизвестным, живущим где-то вдали от греков, степным или кочевым. Это характеристика не скандинавского племени.

 

XVI. Дромиты и франки

Из известных до сих пор византийских историков только три упоминают, под тем же 941 годом, о названии руси дромитами и их происхождении от франков.

a) Theophan. Contin. ed. Bonn. 423–425.

b) Georg. Hamart. Cod. graec. Vatican. № 153. p. 219.

c) Symeon Magister ed. Bonn. 746.

Сомнения г. Куника насчет подлинности С. Логофета, которому он прилагает название Pseudometaphrastes, переносят его свидетельство из X в XI столетие; остаются, тождественные в этом месте, продолжатели Феофана и Амартола, оба современники Игоря. Который из них списывал другого? Не взято ли их известие из одного общего, древнейшего источника? Последнее мне кажется вероятнее.

Из слов продолжателя Феофана и Логофета представители норманнского мнения заключают, что в X столетии греки знали о происхождении норманнов-руси от франков, т. е. народов германского языка.

Но каким путем напали они на это этнографическое известие? Вследствие ли собственных лингвистических и иных наблюдений?

Эверс заметил справедливо, что общий характер византийских историков той эпохи не допускает ни в ком из них особого умения отличать варварские народности по признакам их родственных отношений. О продолжателе Феофана можно сказать это с полной уверенностью; если, с одной стороны, он знает о франкском происхождении руси, то, с другой, причисляет русь к скифским народам. Что из этих понятий одно исключает другое, не требует доказательств.

Принять ли скандинавский источник греческого известия?

Ученый франк IX или X века мог бы, конечно, похвалиться происхождением от норманнов на основании приводимого Иорнандом, равенским географом, Павлом Диаконом, Рабаном Мавром и другими ученого мнения о выселении из Скандинавии всех народов германской крови; непонятно, каким образом из тех же свидетельств можно заключать о франкском происхождении норманнов. Они говорят именно противное. Норманны никогда не называли себя и не были называемы от рода франков.

Известие продолжателей и Логофета основано не на собственном их наблюдении, не на норманнском источнике, а на недоразумении, коего ключ находим в болгарском и русских временниках, повествующих о походе 941 года.

«Иуня же месяца 18 день, 14 индикта, приплу русь на Костянтинъ градъ лодками, тысящь 10, иже и скеди глаголемъ, отъ рода варяжска сущимъ».

«Все списки, кроме Радз., — говорит Шлецер, — прибавляют здесь: русы, глаголемые от рода варяжска. Очень ясно, что это занято из продолж.: Dromitae, qui a Francis genus ducunt. Смешно, что рус узнает от византийца о происхождении собственного своего народа. С дромитами не знал он, что делать, почему и выпустил их, а франка и варяга по единозвучию счел за одно».

Ошибка произошла действительно от единозвучия; только эту ошибку сделал не русский летописец XI, а греческий X века.

В войске Игоря (если и принять именно 941 год исходом нашего известия) было много варягов; греки, разумеется, и не думали отличать их от руси по народности. Между тем, варяжское имя должно было дойти и до них. Они сочли его, по единозвучию, тождественным с именем франков, как по единозвучию, Лев Диакон смешивает древлян с германцами. Эти франки не ввели в заблуждение русского летописца; он не думает здесь о фрягах, а исправляет, как следует, греческое фряги своим русским варяги.

Теперь о дромитах.

В своих дополнениях к изысканиям Круга г. Куник возвратился к мнению, производящему имя дромитов от названия Тендерской косы Ахиллесовым бегом — «дромос Ахиллос». Против этой, впрочем, с грамматической точки зрения, безупречной этимологии, восставал преимущественно Келер и, кажется, не без основания. От греков название руси дромитами выйти не могло не потому только, что никакая русь, да и вообще никакой другой народ не жительствовал на Тендерской косе, но и по причине самой неопределенности этого имени. Слово «дромос» имеет множество различных значений в греческом языке; кроме основного бег, оно означает место ристалища, гуляние, крытый портик, преддверие храма, оркестр, а впоследствии и церковную службу. Производное отсюда «дромитос» получало географический смысл не иначе, как в соединении с другим, определенным местным названием. О производных от местностей, посвященных памяти Ахиллеса, Стефан Византийский говорит: «Gentile, Achilleotes, et etiam Achilleites essepotest, et Achilleodromites». Взятое отдельно слово «дромитос» относилось бы к Ахиллесову бегу, как слово «политос» (civis, municeps) к жителям Неаполя, Константинополя и т. п. Странно также, что дромитами русь названы у греков только один раз, по поводу Игорева похода; географические названия так скоро не исчезают; еще страннее, что Симеон Логофет, большой охотник до заимствованных из мифических преданий Древней Греции словопроизводств, не обратил внимания на классическое, общепринятое (по г. Кунику) толкование слова «дромиты» от Ахиллесова бега, а предпочел ему прозаическое «от скорого бега». Не кроется ли здесь перевод? Круг думал о варягах; но производить варягов от глагола варяю лингвистически неудобно. Быть может, греческому «дромитос» легло в основание другое славянское слово, именно: хоусарь, chusar.

Из сличения рукописи Синодальной библиотеки № 148 (из сербских) с рукописью костромского Богоявленского монастыря № 295 оказывается, что где первая читает об Игоревой руси: «И убо сихъ плъку мнозехъ пославшу въ Вифиниисцеи стране, яко пищу себе и ину потребу купити, и обреть плъкъ ихъ реченный Варда», вторая (по всем признакам на Руси обновленная) переводит: «И се Русъ хусы послаша въ Виоинийския, яко да пищу имъ и прочее припасуть; приключися се и хусть, Варда Фока зле сие преложи» и пр. Слово хуса передает здесь греческое «полк». Первоначальное, коренное значение хусы есть ход и поход, как уже видно из сохранившегося в чешском и моравском наречиях слова: chůze, chůza — incessus, peregrinatio. To же самое должно сказать и о слове полк; в смысле похода оно встречается в летописи: «Беша бо многи погибли на полку». Самое «Слово о полку Игореве» то же, что «слово о походе». В смысле похода-хусы следует понимать и выражение Игоревой песни: «Рекъ Боянъ, и ходы на Святъславля пестворца» и пр. Княжий полк, полчане — жениховы бояре, поезжане.

Слова хуса и хусар, означавшие сначала ход и ходака, получили впоследствии, как и средневековые cursarii, значение разбоя, разбойника. Дунайские славяне, вероятно, называвшие русских грабителей IX–X века хусарями (ходаками, полчанами), передали это слово грекам в то время, когда, при переносном уже значении (chodec у чехов; у нас ходак, мироед, волокита), оно еще сохраняло свой начальный этимологический смысл, вполне соответствующий греческому «дромитос». С прекращением разбойничьих набегов на Царьград (Святослав вел уже регулярную войну с греками) название руси хусарями-дромитами вышло из употребления.

 

XVII. 'Ρωσ у Симеона Логофета

Любопытное известие о происхождении русского имени от некоего храброго Роса сохранилось у Симеона Логофета. До сих пор, сколько мне известно, один г. Куник занялся у нас исследованием этого известия Логофета; но при желании подвести его под сказание летописи о призвании Рюрика, едва ли не затемнил еще более смысл его. Не входя в подробности его предположений, я только замечу, что предание, носящее тройной характер таинственности, отдаленности и чудесного, не может быть отнесено к историческому, почти современному событию: «Русы, они же и дромиты, прозвались своим именем от некоего храброго Роса, после того как им удалось спастись от ига народа, овладевшего ими и угнетавшего их по воле или предопределению богов». Кто был народ-притеснитель, кто избавитель Рос, к какому времени относится это таинственное предание, определить нет возможности; только, без сомнения, не к Рюрику и Олегу. Быть может, к аварскому игу? Или древнейшему, нам вовсе неизвестному событию?

Сказание о Лехе, Русе и Чехе, как прародителях трех славянских народов, записано у Богухвала (1250). Густинская летопись упоминает о Русе, сыне Лехове. Наши сказки знают о Словене и Русе. Добровский, Добнер, Шлецер, Карамзин и другие доказывали позднейшее изобретение этих басней; они принадлежат к исторической школе, не понимавшей цены и значения преданий. И Погодин упрекал меня в том, что позднейшие нелепые предания я принимаю в соображение, а древнейшее, ясное, прямое (предание о небывалой варяжской руси) я опровергаю. Мне кажется, я опровергаю это ясное и прямое предание не одними баснями. Что же до самих басен, на чем основано мнение Погодина и других о их составлении в позднейшее время? Нестор производит радимичей и вятичей от двух братьев, Радима и Вятка; кралодворская рукопись и Козьма Пражский знают Чеха прародителем чешского племени; это не позднейшие, это наидревнейшие сказания славян, сказания, равные по историческому значению греческому об Эллине, сыне Девкалиона и Пирры, римскому о Ромуле, германскому о Туиско. Уже одной этой аналогии было бы достаточно, чтобы укрепить свое место в русской истории за этим баснословным Русом, прародителем русского племени. Что же, когда дошедшее до нас в источнике XIII столетия предание оказывается буквальным почти повторением предания, занесенного к грекам при Олеге, а, быть может, и при Аскольде! Норманисты и даже Шафарик напрасно восстают против того, что они находят и что может действительно быть нелепого в сказании о Русе; Перуну и Волосу, насколько мне известно, не поклоняется ныне никто из ревнителей славянства в русской истории; тем не менее, как существование, так и давность их в славянском язычестве определяются показаниями летописи и Вацерада. Дело, стало быть, не в том был ли действительно какой-то Рус прародителем русского племени, а в том, что любознательному византийцу, допрошавшему русина IX–X веков о происхождении его народа и народного имени, этот киевский русин не сказал (по общепринятому со времен Шлецера мнению), что народ 'Ρώς, нападавший на греков в 865–907 годах, получил свое имя от поработивших его за три или за сорок лет до того шведских родсов; а производил русь и имя Руси от туземного, славянского Руса, любимца богов, не завоевателя, а избавителя в доисторическую, баснословную эпоху русского племени от чужеземного ига.

 

XVIII. Вертинские летописи

До водворения в Киеве варяга Олега южная Русь состояла под властью хаганов, по всей вероятности, наместников великого Хагана Хазарии. Это положение утверждается на следующих свидетельствах:

a) Помещенное в Вертинских летописях под 839 г. извлечение из письма греческого императора Феофила к Людовику Благочестивому.

b) Ответ Людовика II на письмо, в котором Василий Македонянин упрекал его в присвоении себе не следующего ему титула римского императора. Письмо Василия до нас не дошло; ответ Людовика напечатан у Барония. Отстаивая свои права на титул римского императора, Людовик возражает по пунктам (впрочем по большей части ошибочно) на присланную ему от Василия роспись императорским, королевским, княжеским и иным, греческой канцелярией утвержденным титулам. Отсюда видно, что, по мнению Василия, хаганский титул следовал князьям аваров, газанов (хазар?) и того народа, который в письме Людовика назван нортманнами, но который, конечно, был обозначен иначе в письме греческого императора. Дело идет о руси, это несомненно; но под каким именем? Круг и г. Куник полагают, что под именем 'Ρώς; но имя 'Ρώς для норманнов в Германии неизвестно; канцелярия Людовика не угадала бы их под непонятным для нее псевдонимом. В письме Василия стояло то имя, которым император Лев (886–912) отличал русь своего времени, т. е. скифских бореев. Где греческий император думает о своих русских северянах, Людовик полагает, что речь идет о северянах германских, действительно не титуловавших своих конунгов хаганами. Ошибиться было тем легче, что у скандинавских и германских грамотеев средних веков Скандинавия не редко именуется Скифией.

c) Положительное свидетельство арабского писателя Ибн-Даста (903–913 г.) «Русь имеет царя, который зовется хакан-Русь».

d) Похвальное слово митрополита Илариона В. К. Владимиру:

1. «О законе Моисеомъ… и похвала кагану нашему Владимиру, отъ него же крещени быхомъ»;

2. «Похвал имъ же и мы, по силе нашей, малыми похвалами великая и дивная сътворшаго нашего учителя и наставника, великаго кагана нашеа земля, Владимера»;

3. «Сей славный отъ славныхъ рождься, благородный отъ благородныхъ, каганъ нашъ Владимеръ»;

4. «Съвлечежеся убо каганъ нашъ и, съ ризами ветхаго человека, сложи тленныя, оттрясе прахъ неверъствия»;

5. «Паче же помолися о сынъ твоемъ, благоверномъ кагане нашемъ Георгии, въ мире и въ сдравии пучину житиа преплути»;

6. «Азъ милостию… Бога мнихъ и прозвитеръ Иларюнъ, изволешемъ Его, отъ богочестивыхъ епископъ священъ быхъ и настолованъ въ… граде Кыеве, яко ми быти въ немъ митрополиту, пастуху же и учителю. Быша же си въ лето 1051 владычествующу благоверному кагану Ярославу сыну Владимирю».

e) «Слово о полку Игореве»: «Рекъ Боянъ, и ходы на Святъславля песнотворца стараго времени Ярославля Ольгова коганя хоти».

С этими свидетельствами согласен и смысл летописи, упоминающей о хазарской дани в 859 году: «Въ лъто 6367. Имаху дань варязи изъ заморья на чюди и на словънехъ, на мери и на всехъ кривичехъ; а козари имаху на полянехъ, и на съверехъ, и на вятичехъ, имаху по беле и веверице отъ дыма».

Ни одно из начальных явлений нашей древней истории не утверждено на доказательствах более положительных, официальных, не зависящих друг от друга. Русский хаганат в 839–871 годах вернее призвания варягов, договоров Олега, Игоря, Святослава, летописи Нестора. Между тем, норманнская школа, допуская (разумеется, при своих объяснениях) приведенные нами свидетельства, отвергает одно, а именно, показание Вертинских летописей. Дело понятное. Существование в 839 году народа Rhos под управлением хаганов уничтожает систему скандинавского происхождения руси; шведы хаганов не знали.

Струбе и Шлецер отыскивали в хакане Вертинских летописей скандинавское личное Hacon-Haquinus (у Струбе), Hakan — Гокан (у Шлецера). Круг и г. Куник доказали до очевидности, что выражение Chacanus vocabulo не имеет отнюдь исключительного значения личного имени, но точно также означает титул или звание; тем не менее и опять-таки на основании Пруденциева выражения «Chacanus vocabulo» г. Брун выводит снова на сцену небывалого шведского королька Hâkonа, будто бы отправившего небывалых шведских Россов послами к императору Феофилу в 839 году. Мне кажется, вопрос этот поставлен не так, как следует. Ни из вероятных слов греческого письма, ни из их латинского перевода у Пруденция «Chacanus vocabulo» нельзя угадать наверно, шло ли дело о титуле или о личном имени; да, признаться, и не стоит угадывать. Суть вопроса в том, какое русское слово или какое шведское имя легло в основание грецизированной, в письме Феофила, форме «Хаканос»? Я считаю таковым тюркское хакан и утверждаю свое мнение (независимо от исторической оценки известия Вертинских летописей) на целом ряде положительных свидетельств о хаганском титуле первых русских правителей. Г. Брун указывает на личное скандинавское Hâkon. Но против этого толкования (еще покуда с одной лингвистической точки зрения) говорит, что в шведском языке нет слов, начинающихся на ch; мягкому же германскому h может отвечать только греческий spiritus asper, но отнюдь не χ. Заметим еще, что в предположении г. Бруна, Пруденций именно думал о скандинавском личном Hâkon; но мог ли он, если угадал скандинавское Hâkon под греческим искажением χακάνος, оставить это искажение неисправленным в своем переводе?

Круг, которому не посчастливилось найти те «другие древненемецкие формы имени Hâkon, к которым подходит форма „Chacanus“», искал объяснения месту Вертинских летописей, на ином пути. Хаганский титул, думает он, не был туземным титулом правителя народа Rhos в 839 году; этим титулом обзывает его от себя император Феофил, имея в виду сравнять князя Rhos по чину с правителями аваров и хазар, соседствовавших руси (какой руси? уж не шведской ли в 839 году?) народов. То же самое делает в 871 году император Василий; он тоже прилагает от себя титул хагана княжившему в то время в Киеве норманну Аскольду. Из приведенных выше пяти свидетельств об управлении южной доваряжской Руси хаганами, Кругу были известны только два первых; он не знал ни Ибн-Даста, ни Похвального слова митрополита Илариона, ни «Слова о полку Игореве»; не знал, стало быть, что восточные и русские документы подтверждают исторический факт, засвидетельствованный греческими и латинскими. Но и при отсутствии этих, поистине неопровержимых пояснительных текстов, непонятно, как он мог увлечься системой до той нелогичной догадки, будто бы Феофил приложил от себя хаганский титул князю неизвестного ему народа шведов, жившего не в соседстве аваров и хозар (следовательно, не имевшего ничего общего с ними), а где-то на дальнем, в Греции неизвестном севере. Или Феофил не мог просто писать: «Quos rex illorum, ad nos, amicitiae sicut asserunt, causa direxit»? Своим «Chacanus vocabulo» он обманывал без нужды франкского императора. Если есть что исторически и логически верное, это то, что греческий император приложил правителю народа Rhos титул хагана, потому что слышал этот титул от русских послов. Но если в 839 году владыки Руси титуловались хаганами, то должно принять, что ни они, ни народ Rhos не были скандинавами, так как шведы хаганов не знали, мнимые же норманнские варяги-русь водворились у восточных славян не прежде 862 года.

Автору призвания родсов предстояла неблагодарная обязанность согласовать мнение Круга с разрушающими его окончательно русскими свидетельствами о доваряжском хаганате в южной Руси. Он не изменил и не мог изменить системы своего предшественника. И у него титуляция хаганом русского князя в 839 году идет от греков. Сознавая на основании русских источников, что славяне перенесли на Аскольда и Рюриковичей почетный титул хаганов (Феофил угадал, стало быть, в 839 году тот титул, под которым русские правители будут известны в 864), он, однако же, не допускает официального подтверждения этого титула греческой канцелярией. Греки писали именно противное. Василий писал: «Владыкам (прелатам) аваров, газанов и северных скифов прилагается титул хаганов». Канцелярия Людовика, имевшая в виду опровергнуть (правдой или неправдой) каждое слово восточного императора, могла, разумеется, отыскать такие греческие тексты, в которых правители аваров и хазар (если только считать газанов хазарами) обзывались не хаганским, а другим каким-либо титулом; наверное, знала она, что конунги нортманнов (ибо она угадывала или хотела угадать нортманнов в Васильевых «бореях скифских») хаганами не назывались. Да и что же становится в этом новом предположении г. Куника с хаганом 839 года? В этом году Феофил изобрел для шведской руси несуществующий у нее титул хаганов; а в 871, когда славяне действительно перенесли этот титул на родса Аскольда, Василий отказывает в нем ему? Он не хочет оказать хаганам аваров, газанов и руси чести принадлежащего им хаганского титула, а Феофил прилагает его от себя и без всякой нужды князю незнакомого ему даже по имени народа Rhos?

Покуда о хаганате 839 года было известно одно свидетельство Вертинских летописей, еще можно было допустить возможность сомнения в настоящем смысле Пруденциевых слов «Chacanus vocabulo». В теперешнем положении вопроса отвергать без малейшего повода прямую связь между показанием 839 года и четырьмя остальными, между свидетельствами греческими, восточными и туземными, значит идти наперекор всем законам исторической критики и оценки материалов.

Существование русского хаганата в IX веке (839–871 гг.) неопровержимый исторический факт, а вместе с ним и существование в соседстве хазар и аваров, совершенно чуждого скандинавскому началу народа Rhos.

Кроме верховного хагана были у аваров и хаганы второстепенные, титулуемые, однако ж, великими. У хазар, по свидетельству арабских писателей, при верховном или великом хакане был наместником или халифом хакан-бех; а под ним кендер-хакан. Таким второстепенным хаганом, быть может, наместником из туземных князей великого хагана Хазарии был, по всей вероятности, тот династ народа Rhos, о котором Вертинские летописи упоминают под 839 годом. В 864 году хаганом (наместником?) южной Руси является Аскольд; в Дире едва ли не придется признать русского князя-данника из рода Киева. Аскольд был венгр; а мы знаем по Константину Багрянородному, что в IX веке угры состояли к великому хагану Хазарии в полусоюзном, полуданничьем отношении. Беспристрастное изучение русской летописи привело г. Соловьева к той мысли, что само предание о том, что Аскольд и Дир были члены дружины Рюриковой, могло явиться вследствие желания дать Рюрикову роду право на Киев; о завоевании Аскольдом Киева не говорит и сама летопись; а из списков, упоминающих о ратях его против болгар, полочан, печенегов, древлян и уличей, ни один не знает о войнах с хазарами или с теми из славянских племен, которые признавали хазарскую власть. Северяне, радимичи и вятичи платят хазарскую дань при Олеге и Святославе, как платили в 859 году. Подобные отношения к хазарам непонятны в норманне Аскольде, мнимом избавителе Киева от хазарского ига. На отношения далеко не враждебные южной Руси к угорскому племени намекают и известие летописи о том, как в 898 году (или еще ранее) угры, никем не тревожимые, стояли вежами под Киевом; и засвидетельствованное историей выселение вместе с ними в закарпатские земли многочисленной русской колонии, предков нынешних венгерских русинов. Память угро-хазарского державства на юге сохранилась в прозвании Киева венгерским именем Szombat (крепость). Это не по-славянски и не по-скандинавски.

С водворением в Киеве варяга-славянина Олега титул хагана исчезает для русских князей. В 871 году Василий называл Аскольда хаганом северных скифов; в 920–946 Константин и Роман титулуют Игоря архонтом Руси, как сербских, хорватских, моравских князей — архонтами Сербии, Хорватии, Моравии. В договорах Олег и Игорь названы великими князьями русскими.

Но в памяти русских людей некогда знаменитый и поэзией прославленный титул хагана (отсюда и слово коган в «Сл. о п. Игореве») живет еще долго по заменении его княжеским. Митрополит Иларион (русин) воскрешает для Владимира и Ярослава поэтическую формулу древнейших времен; и в наше время народ и поэзия величают русских императоров царским титулом.

Я обращаюсь ко второй половине вопроса, возбужденного известием Вертинских летописей.

Из всех исследователей, трудившихся в течение с лишком столетия над объяснением Пруденциевых слов, один только Шлецер понял, что свеоны его назвались русами-Rhos отнюдь не в Германии, а в Константинополе и только в Константинополе. Эверс полагает, что эти шведы выдали себя за Rhos в Ингельгейме, а в Константинополе явились под своим настоящим именем шведов. Ошибочность этих толкований, придуманных под влиянием полного убеждения в существовании генетической шведской руси или, по крайней мере, в неславянском происхождении русского имени, объясняется основанным на этом убеждении вековым невниманием к фразеологии Вертинских летописей. Беспристрастный исследователь видит с первого взгляда, что Пруденций вносит в свою летопись не столько рассказ о содержании письма Феофила к Людовику, сколько собственный, переводный текст этого письма.

Видно совершенно ясно, что при начале рассказа, т. е. от слов «qui se» до слова «direxerat» включительно, Пруденций говорит не от себя, а от имени греческого императора, его собственными словами. В этом первом периоде летописец употребляет весьма обыкновенную (преимущественно Тацитовскую) фразеологию, посредством которой передается в сокращенном виде сам текст письма или речи действующего лица. Этим объяснением, утвержденным на положительном грамматическом правиле, устраняются предположения Эверса, Круга и других, будто бы шведы назвали себя русью и в Ингельгейме; из слов Вертинских летописей видно только, что именем Rhos они назвались в Константинополе. Замечание г. Куника, будто бы пояснительные слова «id est gentem suam» принадлежат собственно Пруденцию, основано на том же не вполне верном уразумении синтаксических форм его речи. Я повторяю: весь начальный период, от слов «qui se» до слова «direxerat», буквально перенесен в летопись из бывшего в руках у Пруденция письма греческого императора.

К одинаковому заключению приводит и грамматическое исследование формы того имени, под которым свеоны Вертинских летописей значатся в письме Феофила. Я заметил в другом месте, что какова бы ни была скандинавская форма мнимого русского имени шведов, этой форме нельзя было проявиться под несклоняемым греческим 'Ρώς, явно передающим несклоняемое, или точнее, рудиментарно склоняемое славянское русь. В Ингельгейме еще менее, чем в Константинополе. Если бы слова летописи «qui se, id est gentem suam Rhos vocari dicebant» относились к шведам в Германии, если бы эти шведы назвались своим шведским Rodhsar у франков, Пруденций передал бы это имя не под непонятным для него Rhos, а под германо-латинской формой Rodsi, Rossi, Russi. В ушах Пруденция, для которого шведский язык разнился от франкского только в мере наречия, греческое 'Ρώς — Rodhs, передающее не множественное Rodhsar, а единственное Rodhs, звучало бы как единственные Danus, Northmannus. Если бы под собирательной русской формой свеа в словах летописи: «Придоша свеа подъ Ладогу», франкский летописец угадал шведов, он, конечно, перевел бы «venerunt Sueones», а не «venerunt Svea».

Наконец, о невозможности допустить это неслыханное в Швеции и Германии имя 'Ρώς-Rhos для шведов свидетельствуют и подозрения, которым подверглись эти шведы при дворе франкского императора. Для каждого непредубежденного судьи причина подозрений Людовика понятна с первого взгляда. Люди, о которых Феофил пишет с их собственных слов, что они принадлежат к какому-то народу Rhos, состоящему под управлением хаганов, оказались шведами. Этого мало. Они уверили Феофила, что им из Ингельгейма легко вернуться на родину, т. е. с берегов Рейна в землю этого неслыханного азиатского племени Rhos. Под влиянием этих более чем странных показаний франкский император принимает их за норманнских лазутчиков. Этого простого, непринужденного, единственно возможного толкования Пруденциевых слов норманнская школа допустить не может, не отказавшись от своих основных положений. Шлецер пишет с видимой неохотой: «Неизвестно, почему сочли их (свеонов) теперь здесь за шпионов; может быть, потому, что у них были два по наружности различные названия». По Шлецеру, вследствие принятой им системы финно-скандинавского происхождения руси, эти шведы назвались в Константинополе тем именем Ruotsi, которым их обзывали чюдские племена. Принять ли, что и в Ингельгейме они явились под своим чюдским названием? На это не достало духа и у самого Шлецера. Но если в Ингельгейме они назвались настоящим своим именем шведов, то почему же не назвались они этим именем и в Константинополе? Круг понимает не менее Шлецера, что неслыханное для шведов имя Rhos должно было поразить своей дикостью западного императора; но указать на это имя, как на прямую причину подозрений Людовика, он не смеет; греческое посольство разъяснило бы тотчас, что этим именем 'Ρώς (красные) называли себя не сами шведы, а были так прозваны греками; ибо такова, как известно, придуманная Кругом система происхождения русского имени. Что же побудило Людовика признать шпионов в этих свеонах-Rhos? То, думает Круг, что живущие на дальнем севере шведы отправили посольство в Константинополь!

Еще более затруднений представляет этот вопрос для тех исследователей, которые подобно Погодину и г. Кунику считают имя Руси туземным шведским. Они принуждены допустить, что имя Rhos для шведов не могло возбудить никаких подозрений при франкском дворе, так как тождественность обоих имен (шведов и Rhos) была совершенно известна или, по крайней мере, без затруднения объяснима в Германии. В самом деле, для франков Швеция была не terra incognita; миссия Ансгария в Швецию относится к 829–831 годам; норманнские посольства являлись часто при франкском дворе; еще до Ансгария в 823 году Людовик посылал своих графов Теотария и Родтмунда в Скандинавию для точного исследования этого края; они донесли императору все, что могли узнать об этих землях. И Круг и г. Куник приводят всевозможные свидетельства о тесном знакомстве франков со Швецией 839 года: «Как же легко было Людовику, — говорит г. Куник, — получить совершенно верные сведения о народности этих Rhos!». Но не по одному же бессмысленному произволу решился он задержать их у себя? Отыскивая причину недоверчивости франкского двора, г. Куник останавливается преимущественно на показанной шведами цели их посольства в Константинополь — amicitiae causa. Здесь я позволю себе заметить, что, если причиной подозрений Людовика не считать двуименности этих свеонов-Rhos, останется допустить, что в своей длиннейшей об этом деле реляции (бывшей, как видно из письма Гинкмара, в руках самого императора) Пруденций не сказал ни слова о том положительном факте, который является исходной точкой действий Людовика. Но это, как сейчас увидим, логически немыслимо.

Ведение государственных летописей (Reichsannalen) при Каролингах было делом не частной инициативы, а официальной обязанностью тех лиц из духовного звания, на которых оно возлагалось. Этим, приближенным к императору лицам (реймский архиепископ Гинкмар был значительнейшим государственным мужем времен Карла Лысого) предоставлялись все, до их должности касавшиеся официальные документы; собранию таковых положил начало сам Карл Великий, внесший в особую книгу всю свою переписку с папским двором. Как письмо Феофила, так и копию с ответа Людовика Пруденций имел, следовательно, в руках. Но возможно ли предположить, чтобы в этом ответном послании к греческому императору не были изложены причины, побудившие Людовика к более чем немилостивому обращению с людьми, порученными его благосклонности? Людовик удержал этих Rhos у себя и, разумеется, в заточении. Такой образ действий требовал дипломатического объяснения, основанного на факте, коего значение было бы довольно важно, чтобы оправдать принятые франкским двором (вопреки народному праву и посольскому званию свеонов-Rhos) строгие меры предосторожности. Этот факт нам хорошо известен; люди, которые в Константинополе назвали себя Rhos, признаны в Ингельгейме свеонами, следовательно, обманщиками. На этом основании Людовику было не трудно убедить Феофила в законности своих действий; между тем, для полнейшего оправдания себя в глазах греческого императора (ибо и в IX веке учтивость соблюдалась в интернациональных отношениях дворов) он счел долгом прибавить, что в этих свеонах он подозревает лазутчиков, подосланных для разведки не только франкской, но и византийской империи; в случае же, если они будут признаны в самом деле виновными, он не возьмет решения их судьбы на себя, но возвратит их в Константинополь на суд императора. По всему видно, что это дело было не без важности, по крайней мере, в дипломатическом отношении. Теперь, если признать действительными те побудительные причины действий Людовика, на которые указывают Круг и г. Куник (но о которых не сказано ни слова в рассказе Пруденция), в каком свете представится нам, предназначенная преимущественно для франкского императора, реляция летописи? Окажется, что или Людовик в письме к Феофилу не счел нужным объяснить своему союзнику, на каком основании он заподозрил в шпионстве порученных его попечениям послов и повелел заточить их; или, что Пруденций выпустил из своей полуофициальной реляции объяснение, без которого поступок Людовика являет все признаки сумасбродства. И то и другое невероятно.

Шлецер писал: «Люди, называемые в Германии шведами, Sueones, в Константинополе называют себя Русами, Rhos. Вот главное положение выводимое нами из сего места». И я принимаю это положение, но только при следующей оговорке: «Люди, всегда и везде именующие себя шведами, называемые и в Германии шведами, Sueones, назвали себя в Константинополе, в апреле-мае месяце 839 года русами, Rhos. По прибытии их в Ингельгейм с посольством греческого императора, оказалось, что они не Rhos, а шведы, Sueones. Вследствие чего они, как обманщики и шпионы, были задержаны по приказанию Людовика».

Кто же, однако, были эти люди? Шведы, наверное; но почему под именем Rhos?

Посылать посольство в Константинополь ради дружбы, в самом же деле для получения подарков, было в обычае варварских, преимущественно тюркских народов того времени; о жадности к подаркам хазар, угров, руси свидетельствуют все греческие писатели. Что и вице-хаганы имели своих послов, знаем мы от Менандра. Киевскому династу легко могло прийти в голову отправить посольство в Константинополь; величие и богатство империи были известны во всей Черномории. Шведов он послал потому, что они состояли при нем дружинниками и были известны ему как люди опытные в бою и в совете; быть может, и потому только, что они сами вызвались на опасный подвиг. Что употреблять при посольствах иноземных гостей было в обычаях того времени, нам известно. В Царьграде шведы сказались русью, то есть представителями русской народности; иначе и быть не могло; и в настоящее время австрийские послы из чешских и итальянских магнатов объявляют об австрийской, не о чешской и итальянской народности. Узнав об отправлении греческого посольства в Германию, они вздумали присоединиться к нему, потому ли, что действительно боялись возвратиться в Русь по прежней дороге, или потому что надеялись на получение новых подарков в Германии. Вернуться в Киев они могли как двинским, так и северным варяжским путем.

Быть может (и это вероятнее), они были и обманщики, как, например, мнимые послы от Ольги к Оттону. Выдать себя за послов от хагана Руси, получить греческие подарки и, обманув Феофила, обмануть и Людовика было совершенно в характере тех норманнов, которые по нескольку раз принимали крещение для того только, чтобы приобрести новые одежды и подарки.

Людовику, как уже сказано выше, не могло не показаться подозрительным, что люди, принадлежащие к неслыханному на западе и, без сомнения, азиатскому народу Rhos (так как они сказались посланными от хагана Руси; хаганский же титул был хорошо известен у франков вследствие их сношений с аварами), что эти люди, говорю я, явились на берега Рейна, чтобы оттуда возвратиться по Германии к себе, на свою азиатскую родину. Император велит навести справки; узнать причину их прибытия в Германию, adventus causam; оказывается, что эти Rhos — шведы. На сделанный им запрос эти шведы (без сомнения, уже заранее приготовившиеся к ответу) объявляют, что на востоке, в соседстве и под властью хазар есть действительно народ русь, состоящий под управлением царя, который зовется хакан-русь; что они, шведы, дружинники и гости хакана Руси отправлены им послами к греческому императору ради дружбы; что в Константинополе они должны были сказать себя, то есть народ, от которого были посланы, русью; что им удобнее возвратиться на Русь варяжским, нежели черноморским путем; наконец, что, если бы они были обманщики, то, конечно, бы не явились ко двору Людовика, где их тотчас же должны были признать шведами. Это объяснение было естественно и правдоподобно; оставалось узнать, все ли действительно обстоит как они говорили. Но добиться на Рейне известий о Руси 839 года было делом времени и случая.

 

XIX. Ахмед-эль-Катиб. — Лиудпранд

О присутствии в древнерусской истории скандинавского элемента говорят как наши летописи (варяжский путь, варяги-союзники Олега, Игоря и Владимира; договоры и пр.), так и скандинавские саги Олафа Тригвасона, Эймунда и т. д. О ранних сношениях скандинавов с востоком свидетельствуют открытые в Швеции, Норвегии, Дании многочисленные клады куфических монет; с Грецией, кроме саг и византийских историй, находимые в рунических (иногда дохристианских) надгробных надписях, прозвания Girdski, Gerski, Gyrdskur, которыми отличали себя норманны, ездившие в Константинополь и в Русь.

На Руси норманны слыли под общим именем варягов.

На востоке и в Греции они причислялись к руси и были называемы русь. Почему, мы скоро увидим. Существование самого факта неоспоримо; его научное значение в нашей истории определяется следующей, на положительных данных основанной оговоркой: норманны действительно являются в иных известных случаях под именем руси, но у писателей тех только народов, или имевших дело с теми только народами, к которым они приходили через русь или вместе с русью. Таковы были арабы и греки; таковы, между западными летописцами — Пруденций и Лиудпранд. У себя дома и у тех летописцев, которые знали их не по арабским или по византийским известиям, норманны никогда не именуются русью. Ясно, что этим наименованием они обязаны своим отношениям к славянской руси.

Недосмотр этого основного исторического явления произвел немало замешательства в вопросе о началах русского народа.

Первым связующим началом между норманнами и землей восточных славян были сношения (преимущественно торговые) с Востоком и Грецией. Что торговые сношения Руси с Востоком предшествовали скандинавской торговле, естественно; эти сношения восходят исторически до последних годов VII века, «хотя, — говорит Савельев, — вероятно, они существовали (впрочем в меньшем размере) и в шестом и в пятом столетии». Норманны стали принимать в них участие едва ли прежде VIII–IX века. Немногие из них, и сначала, вероятно, не часто, ходили сами в Итиль и в Болгар; основанная на взаимных выгодах торговля производилась преимущественно по передаче от норманнов славянам, от славян арабам и наоборот; о такой скандинавской торговле по передаче свидетельствует и Иорнанд в VI веке. Здравый смысл, указывающий на торговлю норманнов с Востоком, как на одну из ветвей древнейшей русской торговли, убеждает нас и в ее невозможности без предварительных дружеских сношений со славянскими племенами-посредниками. Не тремястами гривен, платимых варягам мира деля, не мнимым родством между русью и скандинавами объясняются их нередко приязненные отношения к восточным славянам со второй половины IX века, а самой необходимостью мира, которым предоставлялось норманнам несравненно более выгод неверного по своим результатам нападения на славянские земли. Те из них, которые ходили сами в Болгар и Итиль, примыкали без сомнения к русским караванам, пользуясь, таким образом, русским знанием местностей и обычаев; в Итиле жили на русском подвории; слыли под именем руси и называли себя русью, так точно как немецкий купец, ездящий для торговли в Кяхту, должен называть себя и быть называем русским у китайцев. У тех из арабских писателей, которым были известны племенные подразделения руси, норманны, приходившие в Болгар и Итиль с северными, словенскими караванами, причислялись к словенскому (новгородскому) племени. Так у Масуди: «Русы состоят из многих, различных народов. Один из них называется лодагия (ладожане) и есть многочисленнейший. Сии (ладожане) производят торговлю в Испанию, в Рим, Константинополь и Хозарию». Это известие относится не к одним новгородцам; под именем ладожан здесь должны быть сокрыты норманны.

Сношения норманнов с греками основаны на тех же началах. Они или участвуют в походах руси против греков в качестве наемников, или торгуют с русью, или вместе с русью вступают на службу к греческим императорам. Приходят они всегда через русь и до конца X века не иначе как с русью; живут на русском подворье у св. Мамы, вступают в русское отделение флота и т. д. Норманнов (хоть и не одних) узнаем мы в иноземцах гостях, о которых упоминается в договорах: «Да приходять русь, хлебное емлють, елико хотять, и иже придуть гостье, да емлють месячину на 6 месяць» и т. д… Эти гости отличаются от руси не только оказанными руси перед ними явными преимуществами, но и народностью; гость противополагается руси; челядину русскому, т. е. принадлежащему руси, гостиный. По смыслу статьи «о работающихъ въ грецехъ руси», наследие русина передается в Русь «отъ взимающихъ куплю руси»; наследие иноземца «отъ различныхь ходящихъ въ грекы». Без русской княжеской грамоты («аще ли безъ грамоты придуть» и т. д.) не допускался в Царьград никто из приходивших в Грецию через Русь; мы видим, что и в конце XV столетия новгородцы не дозволяли литовским гостям торговать с немцами помимо себя: «А гостю твоему торговати съ немци нашею братьею». Греки не могли и не хотели обращать внимания на случайности народных отличий между варварами-наемниками или купцами. Желающие могли вступать в отделение фарганов или хазар, не будучи ни хазарами, ни фарганами.

Не забудем, что у норманнов, как и у прочих народов средних веков, было в обычае прилагать себе имя того народа, с которым они вели торговые или иные сношения. Русские купцы, торговавшие с Грецией, назывались гречниками и просто греками: «…Половци… шедше въ порогы начата пакостити гречникомъ». Поляками назывались чехи, торговавшие с Польшей; рузариями — регенсбурские купцы, ездившие в Русь для торговли. Норманны именовали своих гречников греками (Gerski, Gerskir); Дальманн полагает, что Gerski, Girski означает не грека, а русина (обитателя Гардарикии), и есть не что иное, как измененное Gardski от Gardhr, Gardhar. Если так, то встречаемое в рунических надписях Gerski (Gardski) оказывается туземным, скандинавским переводом того имени, которым норманны отличали себя и были отличаемы на Востоке и в Греции, т. е. имени русь. Под этим именем должно искать их у греков, до учреждения особого варангского корпуса в последние годы X века.

Совокупностью этих обстоятельств объясняется поразившее всех исследователей древнерусской истории, перенесение русского имени на норманнов; но, повторяю, это явление ограничивается теми источниками, которым они известны по своим отношениям с Востоком и Грецией при посредничестве Руси. Норманны, как особое германское племя, Скандинавия, как особая северная земля, неизвестны арабам и грекам. Понимая скандинавских пришельцев под общим именем руси (если и допустить, что они умели отличать один народ от другого), они следовали принятому искони обыкновению разуметь под одним каким-нибудь общим названием все варварские народности, состоявшие между собой в географической, или торговой, или иной связи. Для греков все народы, жившие на север от Черного моря, были скифами; по сношениям южных славян с гуннами и аварами они причисляют их к аварам и гуннам: на Востоке и доныне все западноевропейские народы — франки. «Было время, — говорит Шлецер, — в которое слово угры, унгары употреблялось летописателями точно как слово турки и гунны; всякому, вновь пришедшему с Востока дикому народу, давали они это название, пока не узнавали его короче».

Этого-то обычного исторического явления не хотели понять, в жару своих полемических увлечений, те самые исследователи, которым кажется так естественно смешение волжских болгар со славянами у Якута и даже совершенное перенесение на болгар славянского имени.

Только при одинаковом перенесении русского имени на норманнов становятся понятны противоречия арабских писателей в их известиях о языческой руси. «Иные из руси, — говорит Димешки, — бреют себе бороду, другие красят ее желтою краскою». В последних мы угадываем норманнов. К норманнам, принимавшим участие в походе 968–969 годов руси на болгар, относится отчасти и приводимое у Ибн-Гаукала известие, что тотчас по разорении Итиля и Семендера они (руссы) пошли на Грецию и Испанию. На Грецию пошла славянская русь со Святославом; в Испанию отправилась большая часть норманнов, которых, собственно в своем войске, Святослав, кажется не терпел.

Итак, норманны являются под именем руси у арабских и византийских писателей, как: мадъяры под именем турков у тех же византийских писателей; болгары — под именем славян у Якута; мордва — под именем руси у Ибн-Гаукала; авары — под именем гуннов у греков; славяне — под именем аваров и гуннов; русь — под именем греков у Адама Бременского; а в настоящее время у европейских народов все кавказские племена под общим названием черкесов.

Теперь становится понятно, почему норманны, никогда не именующие себя русью в своих туземных исторических документах, неизвестные под этим именем и западным летописцам, знавшим их по прямым с ними сношениям, являются под именем руси у арабских писателей, а до водворения в Греции варангского имени и у греческих (или у их западных передатчиков), т. е. у писателей таких народов, которые знали норманнов не иначе, как по их сношениям со славянскою русью. Этот факт дает нам ключ к объяснению двух многоизвестных в истории варяжского вопроса, письменных иноземных свидетельств.

Ахмед-эль-Катиб

Египетский уроженец Ахмед-эль-Катиб, писавший свою «Книгу земель» в 889–891 годах, говорит: «На запад от города именуемого Elg'esira (Algesiras) есть город, именуемый Ischibilija (Sevilla), лежащий на большой реке, которая есть река Кордобы. В этот город ворвались в 229 году (844 по Р. X.) неверные (Mag'us), именуемые русью, и грабили, и разбойничали, и топили, и жгли».

Мы узнаем из свидетельства христианских и арабских историков, что эти неверные, грабившие Севилью в 844 году, были никто иные, как скандинавы, норманны.

Отсюда норманнская школа заключает: норманны, грабившие Севилью в 844 году, именуются русью у Ахмед-эль-Катиба; следовательно, норманны и русь — один и тот же народ; имя руси есть племенное или общинное имя норманнов.

Прежде всего, откуда у Ахмед-эль-Катиба имя руси для норманнов 844 года?

Ахмед-эль-Катиб, говорят, вероятно, был лично в мухаммеданских землях Западной Африки; здесь он узнал имя руси для норманнов 844 года от арабов, которым оно было сообщено шведами, взятыми в плен после неудачной осады Севильи и их поражения Абдерраманом.

Но не говорили же эти шведские пленники своего русского имени только тем арабам, которым было суждено передать его Ахмед-эль-Катибу! Под этим русским именем должны были узнать их и сражавшиеся с ними испанские мавры, и Рамировы астурийцы. Почему же современная албаильдская хроника и другие христианские летописи знают не русь, а одних только норманнов? Почему арабские летописцы, повествующие о нашествии 844 года, без сомнения, по современным источникам, знают не русь, а одних только Mag'us?

Если в 844 году шведы назвались русью в Испании, отчего не назвались они русью и прежде, и после 844 года, в Германии, в Англии, во Франции? Сначала г. Куник думал, что, исключительно занятые набегами на восточные земли, они не участвовали в походах норвежцев и датчан на западные; во второй части своей книги он берет это положение назад и не без основания; к собранным у него доказательствам можно прибавить свидетельство древней хроники у Дюшена: «Dani Sueuique, quos Theotisti Norman. Aquilonares appellant, a Turoni S. Martini preci-bus fugati sunt, tempore Caroli Stulti. Hi per XL annos nunc Ligerim, nunc Sequanam invehebantur, urbes vastantes». Но если так, то непонятно, каким образом имя руси, которым шведы отличают себя постоянно и исключительно в России, в Греции и на Востоке, является для них на Западе только раз и только у одного писателя в 844 году.

Ахмед-эль-Катиб, путешествовавший из одной страсти к науке по многим мухаммеданским землям, бывший, как полагают, и в Западной Африке, посетил, без сомнения, и приволжские мухаммеданские владения, о которых, должно быть, говорил в не дошедших до нас главах об Армении и кавказских странах. Перед ним были, стало быть, две категории источников (западная и восточная) его сведений о норманнах вообще, о норманнах 844 года в особенности. На Западе или по известиям с Запада он узнал, что Mag'us (арабское appellativum норманнов) разорили Севилью в 844 году; на Востоке, что эти Mag'us приходят для торговли в Итиль и Болгар и слывут у его единоверцев под общим именем русь. В 889–891 годах это имя было уже известно арабам вследствие воинских предприятий Аскольда и Олега; мы знаем, что в них участвовали и норманны-варяги. Ахмед-эль-Катиб соединяет в одно полученные им из двух разных источников сведения и разорителей Севильи называет «неверными, которых именуют русью».

У арабских писателей, как западных, так и восточных, норманны даже после крещенья именуются постоянно и исключительно Mag'us. Это имя для скандинавов перешло едва ли не в особое, этнографическое название. О Mag'us 844 года знают из восточных писателей Масуди и Абульфеда. Но если русь-норманны, т. е. Mag'us, почему не именуются они Mag'us ни у Масуди, ни у Абульфеды, ни у Ибн-Фоцлана, ни у Муккадези, ни у кого из других арабских писателей? Ответ находим у г. Куника: арабы не прилагали имени Mag'us славянским народностям. Если же в известных случаях или по неведению, или по принятому обыкновенно, они и понимали под именем руси приходивших на восток вместе с русью отдельных норманнов, то все же знали, что русь славянский (или даже тюркский), но отнюдь не скандинавский народ.

Лиудпранд

Желая по возможности возвысить цену свидетельств Лиудпранда о тождестве руси и норманнов, Круг представляет его одним из ученейших мужей своего времени, сведущим в немецком, латинском и греческом языках. Скорее бы можно назвать его полуученым педантом, охотником до цитат из Виргилия и Цицерона, а пуще всего до классических и не классических словопроизводств. Лангобард по рождению, италианец по воспитанию и по образу мыслей, он мало заботится о точности своих этнографических показаний и в этом отношении далеко отстоит от писавшего слишком за сто лет до него Эйнгарда. В 949 году он был в Константинополе послом от короля Беренгара; в 968 от императора Оттона II. По убеждению эльвирского епископа Ресемунда, он написал в 958 году, во Франкфурте-на-Майне, историю под заглавием: Liudprandi Ticinensis Ecclesiae Levitae rerum ab Europae Imperatoribus et regibus gestarum lib. VII. Описание посольства 968 года помещено в боннском издании Льва Диакона.

Эверс доказывал, что Лиудпранд причислял к норманнам все народы, которые слыли у греков под названием северных, т. е. венгров, печенегов, русь и т. д.; Круг замечает справедливо, что он следовал не греческому, а франкскому словоупотреблению; но он, кажется, ошибается насчет значения норманнского имени у франков и Лиудпранда.

Говоря вообще, нет сомнения, что под именем норманнов германо-латинские писатели средних веков понимают обыкновенно или одних норвежцев, или только три скандинавских народа. Между тем есть случаи, в которых это имя прилагается и не одним скандинавам.

Уже Дальман заметил, что Адам Бременский зовет и шведов норманнами. Он не мог восставать против употребления франкскими летописцами слова Nordmanni в общем смысле скандинавов, когда сам именует нордманнами шведов и готов и притом указывает на это словоупотребление как на лучшее. Об общности норманнского имени для скандинавов у германских летописателей свидетельствует и древнефранкская хроника у Дюшена: «Dani Suevique, quos Theotisci Norman, i. e. Aquilonares appellant».

В предположении Круга, выражение: «Ceterique trans Daniam populi» должно относиться к норвежцам. Но норвежцы, Nordmanni по преимуществу, понимаются сами собой под названием нордманнов. Так у Эйнгарда: «Dani et Sueones quos Nordmannos vocamus»; в приведенной выше древней хронике у Дюшена: «Dani Suevique quos Theotisci Norman, i. e. Aquilonares appellant». He хотели же они сказать, что у германцев и франков норманнами называются датчане и шведы, за исключением норвежцев. Адаму Бременскому было известно для норвежцев, кроме племенного Nordmanni, и другое племенное Norwegi. Он сказал бы: «Dani vero et Sueones, nec non Norwegi», если бы словами «ceterique trans Daniam populi» он не означал и нескандинавские, за Данией живущие племена. Приступая к своему Libellus de situ Daniae, он говорит: «Non incongruum videtur, simul etiam de situ Daniae, vel reliquarum, quae trans Daniam sunt, regionum natura scribere». Под этими «остальными за Данией находящимися краями» он понимает, кроме Скандинавии, земли славян, эстов и финнов.

Он сравнивает употребление слова Nordmanni у франкских историков с употреблением слова Hyperborei у римских. Но известно, что у римлян и греков имя гипербореев не прилагалось никакой определенной народности, а поочередно всем, на отдаленном севере обитавшим народам. Что именно Адам Бременский разумел под выражением Hyperborei, видно из его слов: «Quamuis omnes Hyperborei hospitalitate sint insignes, praecipui sunt nostri Sueones» etc.

Как франкский летописец (Dani Suevique quos Theotisci Norman appellant) свидетельствует об исключительности норманнского имени для скандинавов у германских этнографов, так Адам Бременский о распространении норманнского имени и на нескандинавские народности у франкских историков.

Разумелись ли при случае и поморские славяне под названием норманнов? Это следует уже из общности географических наименований Transalbiani, Nordalbingi, Marcomanni, Nordliudi. Ordericus Vitalis утверждает, что около половины XI века в земле лутичей было племя, поклонявшееся Водану, Тору и Фрее; что до XII столетия население бранденбургской марки состояло из смеси славян и саксов.

Из прямых свидетельств о приложении славянам норманнского имени я знаю только два. Annal. Fuldens. ad. ann. 889 повествуют: «Advenientibus etiam ibidem (т. е. в Forchheim) undique nationum legatis Nortmannorum, scilicet ab aquilone Sclavanorum, pacifica optantes, quos rex audivit et sine mora absolvit». В тех же Annal. Fuldenses ad ann. 880 упоминается о епископе Маркварде, убитом в сражении против норманнов.

Уверять, после приведенных примеров, что под названием нордманнов Лиудпранд должен был непременно разуметь только три скандинавских народа, требование решительно невозможное. Он писал во Франкфурте-на-Майне, одном из центров тогдашней образованности; ему были хорошо известны те Dani-Nortmanni, которых он описывает разорителями Кельна, Ахена, Триера; он не мог полагать их между венгров, печенегов и хазар, ни считать киевского Игоря владыкой всех норманнов вообще. Ясно, что он говорит только о том народе, который назывался у греков 'Ρώς (т. е. о киевской руси) и который он, Лиудпранд, причисляет к норманнам, как по северному его положению, так и по национальному свойству с теми племенами, которые у франкских историков обыкновенно слывут под названием северных, Aquilonares, Nortmanni. Всего решительнее повлияли на этническую терминологию его известия о народе 'Ρώς, которые ему сообщил его отчим, бывший в Константинополе послом от короля Гугона и очевидцем поражения Игоревой руси.

Отчим Лиудпранда присутствовал при казни русских пленников в Царьграде. Что в числе Игоревых войск были варяги и печенеги, более чем вероятно. Варяги-наемники, как отличные моряки, более других привычные к морским битвам, стояли, без сомнения, впереди русского флота; им первым пришлось испытать губительное действие греческого огня; из них, кто не был убит, непременно попался в плен. Этих пленников, если судить по словам Лиудпранда, было немного; большая часть из них принадлежала, вероятно, к норманнскому племени. Расспрашивал ли Гугонов посол этих людей? Может быть; во всяком случае, он узнавал и норманнов в числе привезенных в Константинополь пиратов; но вместе с тем узнавал для них и общее греческое наименование 'Ρώς. Почему они так назывались у греков, он не разведывал, а сообщил своему зятю простое (и отчасти справедливое) известие, что морские разбойники, слывущие на Западе под именем норманнов, называются у греков 'Ρώς.

Ему было тем легче допустить для руси название нордманнов, в смысле Aquilonares, что в Италии все северные народности разумелись под общим географическим Septemtrionales, как напр., в булле папы Григория IV: «Ipsuraque filium nostrum iam dictum Anscharium et successores eius legatos in omnibus circumquaque gentibus Danorum, Sueonum, Nortwehorum, Farriae, Gronlandan, Halsingolandan, Islandan, Scrideuindum, Slauorum, nec non omnium Septentrionalium et Orientalium nationum, quocunqne modo nominatarum delegamus». В Греции он слышал для руси название северных скифов.

На это неправильное употребление Лиудпрандом норманнского имени и намекает, кажется, Адам Бременский в приведенных выше его словах о франкских историках. Адам знал славян народом северным, гипербореями; но не смешивал их с норманнами. Он знал и Русь, но русов скандинавами-норманнами не считал. Едва ли и само выражение «Francorum historici», вместо более обычного scriptores, не относится к Лиудпранду-историку: «Аb hoc tempore Luitprandus diaconus Ticinensis aecclesiae hystoriam suam orditur».

Как Адама Бременского, так и его современника, бельгийского монаха Сигберта, ученого и начитанного летописца жамблузского монастыря (1030–1112), поразило в истории Лиудпранда непонятное перенесение на русь норманнского имени и обратно. Этим опущением норманнского имени для руси, в выписке многоуважаемого им Лиудпранда Сигберт явно свидетельствует о степени удивления, какое возбудила в нем невероятная этнографическая ересь его заальпийского авторитета.

Не настолько осмотрительным и благоразумным оказался Диакон Иоанн, составитель венецианской хроники в конце X — начале XI столетия. О славянской руси Диакон Иоанн, вероятно, никогда не слыхал; а от кремонского епископа, коего хроника быстро разошлась по всем городам северной Италии, он узнал, что под именем 'Ρώς греки разумели норманнов. Вычитав в византийских источниках рассказ о походе этих 'Ρώς в 865 году, он счел долгом заменить неслыханное в Италии имя руси издавна и хорошо известным на Западе, и Лиудпрандом с русским именем отождествленным, норманнским. Большего шума из-за этого мнимого «наидрагоценнейшего» известия делать не стоило, по крайней мере, не доказав предварительно, что оно взято из писанной скандинавскими рунами реляции Аскольда и Дира о походе на греков.

 

XX. Argumentum a Silentio

Против славянского происхождения руси обыкновенно замечают, что из предшествующих эпохе Рюрика армянских, византийских и арабских писателей ни один не знает о руси в ее славянских пределах; тогда как многие из них сообщают более или менее точные известия о населяющих восточную часть Европы народах финского, славянского и турецкого происхождения. За доказательствами отсылается к сочинениям Моисея Хоренского, Прокопия, Стефана Византийского и ал-Фергани.

Моисей Хоренский (370–489) действительно упоминает о славянах, но только о славянах греческих, придунайских. «Фракия, — говорит он, — разделена на пять малых округов и один большой, в котором обитают семь славянских племен». Требовать на основании этих данных подробных известий о русском племени довольно странно. И почему же не о чешском, хорутанском, моравском?

Прокопий знает о славянах и антах к северу от Черного и Азовского морей. От Прокопия до Фотия византийские известия о славянах не касаются более восточных земель; они относятся исключительно к славянам, населявшим Молдавию, Валахию, Трансильванию и южную Венгрию и занявшим впоследствии древнюю Мизию, Фракию, Македонию, Албанию, Фессалию, Элладу и берега Адриатики. Имя антов держится в греческой литературе еще в продолжение восьмидесяти годов; мы встречаем или угадываем его под искажениями позднейших списывателей, у Агафия (590 г.), Менандра (594 г.), Маврикия (582–602 гг.) и Феофилакта (629 г.). Пасхальная хроника и Павел Диакон не упоминают об антах как о современном народе; первая приводит название антийского в титуле Юстиниана; второй повествует о покорении лангобардами земли Anthaib в 370 г.; Феофан списывает Феофилакта. Разбирая свидетельства этих писателей, мы узнаем, что за исключением Прокопия анты им мало известны в своих жилищах на севере от Черного моря; они знают преимущественно передовые отряды восточных славян на левом берегу Дуная. С 629 по 865 год, т. е. в течение 236 лет нет и помину о славянах или антах в пределах европейской России; там великая Скуфь, там народы финно-уральского происхождения. Патриарх Никифор (806–826) знает болгар и котрагов на Доне; хазар выходцами из Берзилии (Барзелх), страны прикаспийской; кого он понимает под именем сарматов, неизвестно; славянами он зовет исключительно болгарских и македонских. Где же, при совершенном неведении греков о словено-русском севере, возможность русского имени в византийских источниках до половины IX века? И как можно ссылаться на Стефана Византийского, которому неизвестно и самое имя славян?

Еще страннее требовать известий о руси от арабских писателей, предшествовавших эпохе Рюрика. Мирные сношения арабов с хазарами, от которых впоследствии они получают сведения о северо-восточной Европе, начались не прежде 868 года, то есть после введения исламизма в Хазарию; ни один из них не знает о славянах, как о хазарских данниках, еще в 862 и 885 годах. До второй половины IX века арабские известия об этнографии восточных европейских земель заняты ими от греков, не имевших понятия о славянах в пределах нынешней России. По случаю помина о славянах у ал-Фергани Френ не обратил внимания на то, что ал-Фергани говорит исключительно о славянах дунайских и адриатических, тогда как позднейшие арабские географы упоминают именно о славянах русских, восточных.

Что речь у ал-Фергани идет не о волжских, а о дунайских болгарах, не о днепровских, а об иллирийских славянах, едва ли требует объяснения. Болгария приводится после Константинополя как страна, прилежащая к западному океану; вместе с ней, но еще далее к западу, упоминается о славянах. Здесь нет места руси. По мнению Френа, ал-Фергани выписывал греческие источники; они поведали ему о руси не более как о печенегах, уграх и т. д.

Народы варварские становятся известны под своим именем не иначе, как по вступлении на поприще самобытной исторической деятельности или по поводу особых, частных сношений с народами образованного мира; до той поры имена их сокрыты под общими географическими названиями или под переводными, или под теми, которыми их обзывают соседние племена и т. д.; все это давно уже высказано и доказано Шафариком, Лелевелем и другими исследователями. Ограничиваясь историей народных имен у славян, мы видим, что и родовое славянское имя является в греческих и латинских источниках только вследствие вторжения славян в пределы Римской империи; из славянских народов (за исключением, быть может, сербов, о которых случайно упоминают Плиний и Птолемей) ни один не известен под своим именем до IX столетия, а иные, напр., чехи и ляхи до X и XI. Вследствие каких же сношений и особых исторических переворотов надлежало изо всех славянских народов именно только русскому достигнуть ранней исторической известности? Потому ли, что восточные славянские племена более других жили в уединении от образованного исторического мира? Здравый рассудок говорит, что русское имя получало право гражданства в европейской истории не прежде основания самобытной варяго-русской державы, не прежде столкновения руси с Византией во второй половине IX века.

Но из того, что (до срока определенного ходом политического развития руси) мы не вправе требовать известий о ней от писателей таких народов, которые не могли, да и не хотели знать о ее существовании, еще не следует, чтобы случайный помин о народе или об имени русь в дорюриковскую эпоху не мог дойти до нас какими-нибудь косвенными путями. Правда, сделанные до сих пор на этом основании попытки, оказались неудачными; Езехиилево 'Ρώς, русы Клавдия Мамертина, мнимая русь Моисея Хоренского и Иосифа бен Гориона — исторические призраки и не более; тем многозначительнее, по-моему, два, все известные, но с точки зрения славянской системы еще мало оцененные свидетельства о древнейшем существовании славянской руси и русского имени.

О первом из этих свидетельств я уже сказал, что мог сказать, в главе XVIII; это известие Вертинских летописей. Пусть продолжает норманнская школа приводить это известие в доказательство своих мечтательных мнений; пусть основывает она свои убеждения в тождестве руси и шведов на том обстоятельстве, что порученные благосклонности Людовика шведы приговорены им к заточению как обманщики и шпионы, единственно потому, что они присвоили себе не принадлежащее им имя руси в Константинополе; пусть возвращается эта школа, спасения ради, к торжественно забракованному Кругом и г. Куником превращению азиатского хакана в шведского Гакона; для меня драгоценные слова Пруденция останутся верным свидетельством, как существования задолго до Рюрика южной славянской Руси, под управлением хаганов; так и коренного отличия русской от шведской народности; останутся, по крайней мере, до тех пор, пока не будет логически доказано, что итальянцу стоит выдать себя за китайца и быть посаженным в тюрьму за этот обман, чтобы тем самым укрепить итальянское происхождение за уроженцами небесной империи.

Другое свидетельство сохранилось в сказании Жития св. Кирилла о найденных им в Херсоне русских письменах. В этом древнеболгарском житии, писанном, по мнению Шафарика, одним из учеников наших первоучителей, свидетелем деяний и предприятий св. Константина, имевшим даже под рукой записки его, читаем по поводу его путешествия в Хазарскую землю:

«Абие же поути се кть, и Херьсона дошедь… и обрет же тоу еваггелие и псалтирь роушькыми писмены писано, и чловека обреть глаголюща тою беседою, и беседовавь сь нимь, и силоу речи прпемь, своей беседе прикладае различии писмень, гласнаа и сьгласнаа, и къ Богоу молитвоу дрьже, и вьскоре начеть чисти и сказовати».

По Ассемани и Добровскому, Шафарик относит путешествие Кирилла к хазарам к 840 году; другие принимают 858 год; во всяком случае, оно предшествовало водворению Рюрика в Новгороде. Теперь, что такое эти русские письмена; что такое этот человек, говоривший русской беседой?

Шафарик думает, что «слово русский употреблено здесь еще в том значении, в каком оно слышалось около 857 года (зачем именно около 857-го?) и относится не к славяно-русам, а к варягам-руси в Таврии, преемникам готского богослужения. Здесь русские письмена суть письмена готские». Об этой новой, дорюриковской, таврической, готской, да еще вдобавок и христианской варяжской руси он не дает объяснения; к утвержденным на внутренних и палеографических приметах возражениям г. Бодянского я имею прибавить следующее: если Кирилл мог беседовать с херсонским русином (мнимым готом) без предварительного изучения его языка («и чловека обреть глаголюща тою беседою, и беседовавь сь нимь, и силоу речи прпемъ»), значит, он уже знал по-готски до путешествия к хазарам; а тогда знал и перевод св. писания Вулфилы; следовательно, ему готскому чтению учиться не приходилось. Что речь идет о славянском, Кириллу знакомом наречии, видно из собственных слов его биографа. Готовясь к богословским прениям с хазарами, Кирилл «Херьсона дошьдь, наоучи се тоу жидовьскои беседе и книгамь, осьмь чести преложь грамматиие, и оть того разоумъ вьспреемъ». И тут же о самарянских книгах: «И оть Бога разоумъ преемь чисти начеть книгы бес порока». Здесь явно изучение незнакомого, неразумного языка; срвн. в еврейско-русском словаре 1282 года «речь жидовьскаго языка, преложена на роускоую, неразумно на разоумъ». О русской беседе не говорится в Житии «разоумъ преемъ», а «силоу речи преемъ», выражение, которым и в наше время можно означить усвоение себе одного из наречий уже знакомого языка. При известной речи письмена неизвестные; отсюда выражение Жития «своей беседе прикладае различни писъмене, гласнаа и сьгласнаа, и вьскоре начеть чисти и сказовати». Объясняться с русином Кирилл мог без труда и при первой встрече; читать его книги он мог не иначе, как приложив к своей болгарской беседе различие русских письмен от бывших в употреблении у крещеных болгар, то есть греческих.

Под влиянием той же норманнской системы, налагающей свое veto на уяснение какого бы то ни было памятника древнерусской или до Древней Руси относящейся славянской письменности, ученый и многоуважаемый автор монографии «О времени происхождения славянских письмен» вынужден объявить место Жития о русских письменах вставкой или подлогом. Он приводит, с одной стороны, для примера, перенесенный из Жития в псковскую Палею XV века и там разукрашенный сказ о том, что грамота русская «никимъ же явлена, но токмо самемъ Богомъ вседержителемъ» и далее: «Явилася Богомъ дана въ Корсоуне роусиноу, отъ него же наоучися философъ Костянтинъ, и отоудоу сложивъ и написалъ книгы Роускымъ гласомъ»; с другой, объясняет, что принадлежи место о русских письменах составителю самого Жития, он сам бы себе противоречил, представляя вскоре затем (то есть за повествованием о пребывании в Херсоне) рассказ о посольстве Ростислава в Царьград и тут же об изобретении славянской азбуки уже до того, по собственным же его словам, отысканной Константином в козарех.

Место о русских письменах находится во всех известных списках Жития св. Кирилла, представляющих противни с древнеболгарского подлинника. Из этих списков только два: Московский и Львовский II — русского происхождения. Списки: Рыльского болгарского монастыря (по которому напечатано Житие) и Львовский I, Сербского извода; северо-угорский и Ватиканский XVI–XVII столетия не определены; но, вероятно, также составлены не под русским влиянием. Откуда же во всех вставка, явно обличающая русское происхождение? Неужели исчезли все списки, прямо восходящие к первоначальному древнеболгарскому Житию; уцелели только передающие искаженный русской вставкой оригинал? Не принадлежит же вставка эта болгарским или сербским переписчикам; те скорее бы выпустили из подлинника, нежели приняли в свои списки место Жития, по-видимому, утверждающее за русским письмом его первенство над славянским.

Главной причиной позднейшей вставки о русских письменах г. Бодянский считает желание объяснить, откуда в Кирилле знание языка славянского, который здесь разумеется под именем русского, тем более, что на Константина и брата его по большей части смотрели, как не на славян. Но мнимая вставка объясняет только, что Константин знал по-славянски (ибо беседует с русином без предварительного изучения его языка), а не откуда знал. Да и к чему же было прибегать к изобретению этих русских письмен, этого Евангелия и Псалтыря, писанных русскими буквами, когда для достижения предполагаемой цели было совершенно достаточно одной беседы Константина с русином? Всего же легче и проще было отнести знание в Кирилле славянского языка к его рождению в полуславянской Селуни, обстоятельству, которое могло быть забыто другими, но не сочинителем вставки, имевшим под рукой второй § Жития.

Другой, косвенной целью подлога считается патриотическая ревность к прославлению русской народности. Это мнение основано на той неверной мысли, что слова Жития о русских письменах будто бы предполагают заимствование Константином своих письмен от русина; и Шафарик и г. Бодянский отвечают здесь не мысли самого подлинника, а каким-то, из его слов выводимым произвольным заключениям. Если бы мнимый автор подлога имел целью произвести кириллицу от древнейших русских письмен, он сделал бы, по примеру Палеи, новую вставку в том месте, где говорится об изобретении славянских письмен Константином по возвращении из хазарских земель; но сказание об изобретении осталось нетронутым. Константину открывает славянскую грамоту сам Бог вследствие молитвы; о русских письменах нет и помину. Вся эта история эпизодический факт и не более; такой же эпизодический факт, как история о самарянских книгах. Биограф св. Кирилла вносит и ту и другую в свое Житие, во-первых, потому что, он знал о них, или как очевидец, или, что вероятнее, по запискам самого Константина; во-вторых, потому, что и та, и другая равно служат к прославлению философа: «И дивляахоу се емоу, Бога хвалеще». Но дело на этом и кончилось. Житие не упоминает о русских письменах, в рассказе об изобретении славянских по той причине, что Кирилл (даже допустив, что он снял и сохранил у себя снимок с этих письмен) не думал полагать их в основание своему новому алфавиту, так как они, без сомнения, показались ему, на греческой письменности воспитанному грамотею, неуклюжими и неудобными. В Венеции, по поводу прений о так называемой триязычной ереси, Кирилл высчитывает народы «книги оумеюще: Яве же соуть си: армены, перси, авазгы, ивери, соугды, готфи, обри, турьси, козари, аравляне, египты и ины мнози», но о руси не упоминает, несмотря на сказанное в § VIII, потому что в IX веке русь была народом вполне и по преимуществу языческим; да и нельзя было назвать книгами уединенную, никому не известную, двумя только, вероятно, крайне недостаточно переведенными отрывками, ограниченную попытку преложения книг, случайно обретенную в Херсоне.

В чем же состоит противоречие, о котором говорит г. Бодянский?

В том ли, что указанием на существование русских письмен до изобретения Кириллом славянского алфавита составитель Жития как будто умаляет заслуги философа? Но Черноризец Храбр делает то же самое; «Прежде оубо, — говорит он, — словене не имеху книгъ, ну чрътами и разами чьтаху и гатааху, погани суще»; это сознание всеизвестного исторического факта не мешает ему признать Кирилла изобретателем словенских письмен: «Потом же чловеколюбецъ Богъ… посла имь святаго Костантина философа, нарицаемаго кирила, мужа праведна и истинна, и сътвори имъ писмена и оемь, ова же по словеньстеи речи…». Дело в том, что рунические алфавиты (а русские письмена Жития, без сомнения, не что иное, как славянские руны) были слишком неполны, неуклюжи, одним словом, рудиментарны, чтобы удовлетворить потребностям той оконченной письменности, которой обусловливалось приличное преложение священных книг; вот почему крестившиеся славяне «римьскыми и гръчьскыми писмены нуждааху ся писати словеньску речь безь оустроениа»; почему моравские славяне считаются не имеющими «боуквы вь езыкь свои»; почему наконец, за 500 лет до Кирилла готф Вулфила положил не готский рунический, а византийский алфавит в основание своему новосоставленному; руническими же готскими знаками воспользовался только в той мере, какой требовало выражение несуществующих в греческом и латинском языках звуков. Кирилл сделал то же самое и остается изобретателем славянских письмен, как Вулфила готских.

Если ко всему вышесказанному прибавить, что кроме свидетельства Черноризца Храбра о чертах и резах, которыми читали и гадали славяне язычники до принятия христианства, у нас сохранилось современное показание араба эль-Недима о собственно русском языческом письме около 987 года; да и что это показание подтверждается Ибн-Фоцлановым о надписи на могиле русина-язычника, виденной им на берегах Волги в 922 году, то едва ли кому вздумается, из непредубежденных заранее исследователей, отрицать логическую связь этих русских рун с виденными Кириллом в Херсоне русскими письменами. Где же надобность укорять Житие Кирилла ничем не доказанной, ни на какой палеографической или иной вероятности не основанной, Шафариком не признаваемой вставкой?

Насколько мне кажется, приисканное норманнской школой argumentum a silentio может быть обращено с большим правом против собственного ее учения. Отношения германского и вообще западноевропейского мира к скандинавскому не те, что греков к русским славянам до второй половины IX века; от Эйнгарда до позднейших летописцев норманны народ всеизвестный на Западе.

Почему же ни до, ни после призвания не находим мы у этих летописцев и следа русского имени для мнимой шведской руси? Почему не знают о шведской руси ни Vita Anskarii, ни Адам Бременский, ни исландские саги? Откуда, с другой стороны, это никакими случайностями не объяснимое молчание скандинавских источников о Рюрике и об основании Русского государства? Но здесь (и я, конечно, не могу лучше завершить этой главы и вообще всей моей книги) я уступаю место моему знаменитому предшественнику и руководителю Эверсу:

«Ослепленные великим богатством мнимых доказательств скандинавского происхождения руси, историки обращали слишком мало внимания на то, что в древнейших письменных памятниках Севера не находится и намека на действительность подобного факта. Мне кажется, это обстоятельство стоит тщательного исследования, особенно в отношении к источнику наших первых и достовернейших сведений из Скандинавии».

Снорри Стурлесон жил долго при шведском и норвежском дворах; под конец, в качестве лагманна, в своей родине, Исландии, где он был умерщвлен в 1241 году, то есть около 130 лет после смерти Нестора. Любопытно и не раз уже замечено, до какой редкой степени научного образования достигли с X века обитатели этого сурового острова и как они умели узнавать о дальних землях и народах, не исключая новгородских и киевских славян, с которыми норманны вообще вступили так рано в близкие отношения. Что Снорри повествует нам древнейшего о Руси, совершилось около 250 лет до него. Откуда знал он о том? Не из одних песней скальдов, не из преданий, а из древнейших хроник. На одну из них, Imago Mundi, он случайно ссылается при повествовании о принятии Владимиром христианской веры; это доказывает в то же время, что остальные рассказы взяты не из нее.

В Исландии, как известно, были древнейшие анналисты — Сомунд Сигфуссон (1056–1133) и Ари Фроди (1068–1148). Шлецер, кажется, не верит, чтоб они когда-либо писали; но в введении к своему сочинению Снорри объявляет, что он пользовался книгой Ари Фроди. Из него ли, из Сомунда ли взял он свои русские известия, его совершенное молчание о Рюрике доказывает, что и эти древнейшие исландские летописцы не знали ничего ни о каком Рюрике. Ведь не забыли же они о нем или умолчали умышленно?

Уже Миллер указывал на это argumentum a silentio, а Ломоносов находил в нем довод против скандинавского происхождения Рюрика. Шлецер возражает ему: «Но разве у шведов и датчан был хоть один писатель IX–X века? Ведь только после долгого времени узнали они, как посчастливилось в Нормандии их соотечественнику, морскому разбойнику Рольфу».

Я не знаю, был ли Ломоносов (конечно, плохой критик) так мало сведущ, что отыскивал историю Рюрика в современном шведском или датском писателе. Но ему казалось, может быть, так же невероятным, как и мне, что эта история, если она в чем-либо относилась к скандинавскому северу, не дошла путем предания до какого-нибудь позднейшего слагателя саг. Дело-то ведь идет не о каком-нибудь счастливом предприятии, известном только тем немногим, которые принимали в нем участие и для которых оно имело особое значение. Судьба Рюрика не могла не привлечь на себя внимания того народа, к которому он принадлежал; она должна была иметь на него и влияние, так как он выселился в достаточном количестве, чтобы силой подчинить себе славян и финнов.

Никто не вправе возразить мне, что господство Рюрика на востоке могло быть так же легко позабыто преданием, как первое завоевание норманнами славянских и чюдских земель. Я, однако же, в этом завоевании не сомневаюсь; но оно не было настолько продолжительно и богато последствиями, чтобы молва о нем могла повсюду распространиться; окончание же его не представлялось довольно чудным и уважительным, чтобы лечь в основание поэтическому сказанию. Но мог ли бы родной Рюрик не обратить на себя внимания людей, так охотно щеголявших романическим элементом своей истории? Ведь после Одина нет в древней истории севера ни одного события более знаменательного, более способного к прославлению отечества. Еще бы, если сага ничего не знала о Голмгарде и Гардарикии до времен Владимира, мне казалось бы менее странным ее молчание о Рюрике. Но она довольно болтливо рассказывает о ранних походах своих витязей на восточные земли; не упоминает только о трех братьях-счастливцах. Норвежский стихотворец Тиодольф был их современником; но в сохранившихся у Снорри остатках его песней нет об них речи, хотя и говорится о восточных вендах, то есть о руси.

Шлецер говорит, что шведы и датчане узнали только после многих лет, «как посчастливилось в Нормандии их соотечественнику, морскому разбойнику Рольфу». Это правда; однако ж узнали и узнали от самого достоверного и сведущего летописателя скандинавского севера, от многопомянутого Снорри. Они, может быть, узнали бы об этом и прежде, если бы не пропали древнейшие исторические памятники. И эти-то памятники сказали бодрому лагманну о дальнем Рольфе, а позабыли о ближнем Рюрике?

Я заключаю: Снорри пользовался северными песнями и сагами IX века и исландскими летописьми начала XII, в которых упоминалось о русских происшествиях, бывших в связи с отечественной историей; Снорри не говорит ничего о Рюрике; следовательно, ничего о нем не знает; следовательно, ничего о нем не говорили и не знали и те древнейшие скальды, слагатели саг и летописатели. Но общее молчание современных и к ним близких писателей о замечательном, всенародном историческом факте уже само по себе дает сильный повод к подозрению и даже совершенному отрицанию позднейших свидетелей. Всего менее, при подобном молчании, может устоять гипотеза, построенная на недоразумениях и неправильных выводах и не имеющая за собой ничего, кроме вполне заслуженной, на ином поприще, известности своих составителей.