Передо мной ранние фотографии матери, дошедшие до нас через хаос Второй мировой войны. На самой первой круглолицая, улыбающаяся во весь рот шестнадцатилетняя девочка — она улыбается всем существом. На более поздних фотографиях это изящная молодая женщина с прямой спиной и характерным наклоном головы. В 1919 году, в год ее замужества, Ян Булгак — этот Сесил Битон Восточной Европы — запечатлел Анин безупречный маленький носик в профиль. «Из нас троих, — вспоминает тетя Зося, — у тебя первой появились поклонники, и ты первая получила предложение. Маме пришлось увезти тебя с первого бала после того, как двое молодых людей обменялись визитными карточками (первый шаг к дуэли), потому что оба пригласили тебя на мазурку, а ты пошла танцевать не с тем, кто пригласил первым».
Отец Ани Леон Шостаковский родился в 1850 году. Он вырос под присмотром французского гувернера в поместье Соколки, в 80 километрах к северо-востоку от Даугавпилса на территории сегодняшней Латвии. В поместье, разоренном расточительностью отца, царила атмосфера патриотического романтизма. 8 июня 1863 года тринадцатилетний Леон пробрался в крепость Даугавпилс, чтобы присутствовать при расстреле своего кузена Леона Платера, участника Польского восстания, и принести матери осужденного горсть земли, пропитанной его кровью. Он изучал право в Петербурге, начал практиковать как юрист, имел успех и в 1880 году просил руки Мелании Умястовской, девушки из одной из самых богатых в этих краях семей. Умястовские, чьи предки занимали высокие государственные посты в Литве, унаследовали немалое состояние, а впоследствии создали несколько фондов, занимавшихся благотворительной и образовательной деятельностью. (После войны все они были закрыты советской властью, но один, Fondanzione Romana Marchesa Umiastowska, сохранился и по сей день в Риме. Он финансирует программы для польских ученых в Италии.)
В нормальных обстоятельствах поклонник Мелании не вызвал бы никаких нареканий со стороны ее родителей. Наследник Соколок имел хорошее образование, немало путешествовал (бывал в том числе в Берлине и Париже). Перед ним открывалась многообещающая карьера юриста. Однако сразу после того, как он сделал предложение, он был арестован охранкой, царской тайной полицией, по подозрению в заговоре против государства.
Российские власти обвинили Леона в подпольной деятельности в составе партии социалистов-революционеров. Он, конечно, не был ни революционером, ни социалистом и на допросах отвергал все обвинения. С другой стороны, он не скрывал своих демократических взглядов и открыто осуждал присутствие русских оккупантов на территории Великого княжества. Властям, потрясенным убийством царя Александра II, состоявшимся всего лишь несколько недель назад, 1 марта 1881 года, этого было достаточно. Но обвинение не располагало доказательствами. Как обычно в таких случаях, вердикт имел вид тайной административной директивы, выданной 13 января 1882 года в Петербурге от имени нового царя. Леон был осужден на каторгу в Западной Сибири.
В ожидании суда в печально знаменитой тюрьме Слушка в Вильно Леон коротал время, записывая на стене по памяти длинные пассажи из «Перед рассветом» Красиньского, вершины польской романтической поэзии. За этим занятием он и получил согласие Мелании. В восторге он подписал к своей фреске: «Но и у меня была моя Беатриче».
Мелания заставила отца сопровождать ее к ограде тюрьмы, откуда она махала жениху белым платком. Шестьдесят лет спустя эту сцену воспроизвела ее дочь, моя мать.
Леон отбывал наказание в Тюмени в условиях очень суровых, как он говорил. Мелании предстояло трудное испытание: пятилетняя помолвка на расстоянии — и на каком расстоянии! — с государственным преступником. Можно себе представить, каково было искушение принять менее рискованные предложения или даже давление, чтобы она сделала выбор в их пользу. В 1885 году молодым людям наконец позволили встретиться, когда Леона выпустили из мест заключения и разрешили ему работать на восточной окраине империи. Они поженились в Екатеринбурге на Урале — так триумфально завершилась их долгая и необычная помолвка.
Леон был талантливым человеком, преисполненным решимости сбросить иго своего класса, требовавшего от молодых помещиков быть меткими стрелками, хорошими танцорами и умелыми земледельцами — не более. Разумеется, с его либеральными воззрениями карьера на имперской службе не рассматривалась. Но профессия юриста в Российской империи, в то время пользовавшаяся уважением, предлагала альтернативу с определенными перспективами, а кроме того, возможность негосударственной службы на благо общества. Поэтому после освобождения из Тюмени в 1885 году Леон Шостаковский вернулся к юриспруденции. Сначала ему предписывалось жить в Шадринске и Кургане в Сибири, а потом в Перми, чуть западнее Урала. В 1889 году ему было дозволено вернуться в Санкт-Петербург, где его карьера стремительно пошла вверх. Однако когда в 1891 году, после 10 лет заключения и ссылки, он наконец получил разрешение вернуться в Вильно, он сделал это без колебаний, несмотря на возможности, открывавшиеся ему в столице империи. Этот шаг имел драматические последствия, потому что дела, которые вел в Вильно бывший политзаключенный, привлекали внимание — и недоброжелательное отношение — неизменно подозрительной местной тайной полиции. Но Шостаковский почитал долгом работать в своем родном городе.
Он вернулся, уже имея репутацию восходящей звезды юриспруденции, и вскоре стал признанным идейным лидером прогрессивно-либерального лагеря. Его решение вернуться в Вильно, несмотря на перспективы, открывавшиеся перед ним в России, не осталось незамеченным и неоцененным. «Великий романтик» доказал, что он готов к службе там, где он нужнее всего. Он устранился от ведения хозяйства в поместье Соколки, сдав фермы арендатору из местных и сохранив особняк с окружающей территорией для летних наездов, и построил в Вильно городской дом, прозванный «Домом под лебедем». Семейство въехало туда осенью 1894 года, когда младшая Аня только появилась на свет.
«Дом под лебедем» (Podę Łabdziem) с террасами и видами Вильно был Аниной Аркадией. Тетя Зося назвала десятилетие 1894–1904 годов «эпохой беззаботности». Их любимый дом на холме Погулянки дышал «атмосферой счастья, там все было нацелено на образование детей». В «Доме под лебедем» стали регулярно проходить музыкальные вечера (Леон был страстным виолончелистом), во время которых тетя Хела Тышкевич, занимая стратегическое место за его спиной, к восторгу детей беззвучно его передразнивала. Помимо этой Аркадии было еще поместье Леона в Соколках, куда семья ездила на летние каникулы. У тети Зоей остались яркие воспоминания: «Господский дом был большим, из дерева и камня, с прекрасными парадными комнатами, огромной территорией с парком, украшением которой был пруд, поодаль молодой лесок, посаженный самим отцом. В наше отсутствие дом был вверен заботам старого дворецкого Петра и всегда был готов к возвращению хозяина: паркетные полы блестели, часы тикали».
В Вильно, на фоне обычных атрибутов богатства (большой квартиры в верхнем этаже, множества слуг, двух гувернанток) дети жили скромной, подчиненной дисциплине жизнью. Мела стала своему мужу партнером в современном смысле — что в кругу их друзей и близких было в новинку. Она принимала участие в подготовке его судебных дел и выучилась печатать на машинке — умение, в те времена считавшееся эксцентрическим, — чтобы Леон, филигранно оттачивавший свои речи, не испытывал недостатка в черновиках. Дети — внимательные наблюдатели — скоро осознали, что секретом их удивительного партнерства было «счастье, которое родители находили друг в друге» (снова тетя Зося). Новое поколение входило в мир со спокойной уверенностью в себе, расточая вокруг себя доброжелательность и дружелюбие. Основным источником этого стиля, по-видимому, было ощущение полной безопасности дома, сопровождающее счастливый брак.
Мела помогала мужу и в самом сложном деле в его профессиональной деятельности — защите жертв Кражяйской резни. В 1893 году казацкий отряд по указанию местного губернатора жестоко подавил демонстрацию католического населения маленького жмудского городка Кражяй, которое мирно выступало против закрытия своей церкви. Расправа вылилась в убийства и изнасилования, а те, кто выжил, в массовом порядке предстали перед судом. Этот произвол скоро стал cause célèbre, о котором писала международная пресса. Свои услуги обвиняемым безвозмездно предложили два виленских юриста, Михал Венславский и Леон Шостаковский, давние друзья и единомышленники. Со стороны моего деда — бывшего политзаключенного и сибирского каторжанина — это был акт огромного мужества. Они подготовили дело и пригласили лучших адвокатов империи представлять его в суде. Вероятно, связи Леона в кругах петербургских прогрессивных юристов помогли им собрать блестящую команду адвокатов. Царь Николай II, как раз вступавший на престол и стремившийся заручиться общественной поддержкой, помиловал обвиняемых.
Я уверен, что Леона Шостаковского спасло от дальнейших репрессий участие в этом деле мирового сообщества. Власти оставили его в покое. Однако, к сожалению, его здоровье ухудшилось, несомненно подорванное тюремным заключением и суровыми условиями жизни в Сибири. Лучшие доктора и долгое пребывание на Итальянской Ривьере (где он тосковал по своему любимому Вильно) не сумели укрепить сопротивляемость к вирусам и инфекциям. Вскоре после возвращения домой 3 февраля 1904 года он умер от пневмонии, в возрасте 54 лет.
На похоронах Леона Шостаковского муж его сестры генерал Зенон Цывиньский сказал: «Как Мела будет управляться с пятью маленькими детьми?» Для подрастающего поколения смерть Леона Шостаковского стала двойным ударом: они не только потеряли отца, но и их мать стала замкнутой и суровой. Она не снимала траура до конца жизни. Она посещала могилу мужа в одиночестве, не желая даже с детьми делиться своим горем. Они не сразу поняли, что таков был путь их матери: через одиночество и дисциплину она пыталась обрести мир. По-другому она, вероятно, не умела.
Гармония была в конце концов восстановлена благодаря вмешательству матери Мелы. В начале 1890-х годов, продав городской дом Умястовских, бабушка Умястовская переехала в квартиру под Шостаковскими в «Доме под лебедем». Из всех ее детей ей ближе всего была Мела, и пятеро детей Шостаковских стали для нее «нашими детьми». Теперь она вносила в их жизнь недостающие тепло и смех. На протяжении своего долгого вдовства Аня следовала этому двойному примеру: преданности памяти счастливого брака, как у матери, и в то же время способности на счастье даже вопреки, как у бабушки.
Цывиньскому не стоило беспокоиться о способности Мелы управляться с пятью детьми. Она доказала, что обладает трезвым умом и твердой рукой. Потеря адвокатского дохода Леона совпала с необходимостью выплачивать долю общего наследства его сестре. Меле пришлось выбирать между городским домом в Вильно и поместьем в Соколках. Она мудро предпочла городской дом. Потеря Соколков смягчалась тем, что ее семья предложила выделить ей вдовью долю — очаровательный дом Михалишки на окраине владений Умястовских. «Дом под лебедем» был разделен на квартиры, которые сдавали избранным друзьям и родственникам. Дохода с квартир и процентов с остатков капитала от Соколков хватало на школу и университет, некоторые путешествия и скромное существование, не слишком отличавшееся от предыдущего.
Два сына, мои дяди Хенио и Стефуш, пошли учиться в École Polytechnique во Львове. Это был не провинциальный колледж, существующий на средства муниципального совета, а институт, равный лучшим западноевропейским университетам. Подобные заведения были очень престижны, и их выпускники, удостоенные титула «инженер» (Inżynier), обладали соответствующим статусом.
От трех своих дочерей Мела ожидала не только светских манер, но и диплома, что кардинальным образом расходилось с традициями ее круга. Поэтому всех трех «лебедушек» отправили получать образование в Краков: Зося училась в Краковском университете, Манюся — в Школе медсестер, а Аня в Хыличском институте, который готовил девушек к ведению хозяйства в помещичьем доме и к занятию легкими видами сельского хозяйства. Аня приехала в Краков в 1913 году.
На следующий год разразилась Первая мировая война и перевернула жизни их всех. Хенио и Стефушу пришлось по призыву вступить в ряды российской армии. Женщины-Шостаковские остались в Михалишках. На два самых опасных года революции, 1917–1918 годы, «Дом под лебедем» стал прибежищем для друзей и близких из сельских районов, спасавшихся здесь от мародерствующих войск. Ситуация изменилась в апреле 1919 года. Три барышни и их мать приветствовали вход в Вильно Польской армии под командованием Юзефа Пилсудского. С ним прибыли и два польских волонтера, Хенио и Стефуш.
«Лебедушки» с головой окунулись в заботы о солдатах. У меня в памяти стоит замечательная фотография, на которой Аня раздает еду в военной столовой. И один эпизод, рассказанный тетей Зосей: Пилсудский, окруженный дамами в летних платьях и мужчинами в форме, достает сигарету. Ему предлагают несколько зажженных спичек; одна из них Анина, но — слишком поздно. Главнокомандующий, заметив неудачную попытку, тут же гасит сигарету, чтобы закурить ее от спички молодой девушки. Изящные манеры под гром пушек…
Мой отец Тадзио прибыл в Вильно накануне вступления в город армии Пилсудского, но он не принадлежал к окружению великого мужа. Тадзио в свой 31 год был назначен вице-губернатором Виленского воеводства, за которое в это время как раз велись бои с Красной армией. Это были очень бурные дни, но молодые люди все равно искали светских развлечений. И оказавшись в светском обществе Вильно, Тадзио не мог пройти мимо Ани. Не могла и она его не заметить — молодого человека, о чьих подвигах в городе говорили еще до его приезда.
Аня была умна, весела и практична и безумно любила танцевать. Она казалась робкой, но абсолютно спокойно ощущала себя в мире. Ее старшие сестры обожали ее, а братья баловали, как могли. В их доме царила атмосфера почти обязательного оптимизма и безусловной — иногда даже слишком непосредственной — преданности друг другу. На этой почве семена добра давали прекрасные всходы. Тадзио был покорен дважды: Аней и ее семьей, как Пьер Безухов в «Войне и мире».
Когда Тадзио при полном параде явился делать предложение, ему пришлось искать Аню на дальнем поле, где она возделывала собственную грядку с помидорами. Он не любил парадную форму («охраны ее величества королевы Мадагаскара»), но с удовольствием прибыл в своем парадном экипаже, с кучером на козлах и лакеем на запятках.
Аня приняла предложение Тадзио без колебаний, хотя была с ним знакома не так долго. Она была захвачена водоворотом романтической любви, но успела разглядеть в нем все те черты, которые восхищали ее в своем собственном отце: презрение к самодержавию, либерализм, накладывающийся на верность заветам церкви — удивительное сочетание, которое нередко встречается в этой части Европы, — и перспективы успешной юридической карьеры.
Аню одолевали сомнения только по одному поводу — как возвращаться с дальнего поля. Юная девушка, одна, без сопровождения, в открытой карете жениха и до официальной помолвки! Вообразите, как это развяжет языки сплетникам! Однако Тадзио не готов был отказаться от самой счастливой поездки в своей жизни. Заляпанный помидорами фартук спрятали подальше и выбрали самый окольный путь, чтобы избежать возмущения публики. Никто не заметил юную пару, и формально предложение было принято уже под сенью «Дома под лебедем».