Настал июль, самый разгар лета. Ни единое дуновение ветерка не проникало в открытое окно; от яркого света луны в комнате Рэйчел было слишком светло. Она сбросила влажную простыню и вылезла из постели. Остатки сна (ей приснился обычный кошмар: она опять оказалась в тюрьме, освобождение было ошибкой) все еще мучительно всплывали из глубин ее памяти. Она решила встать и выйти на воздух, прогуляться вдоль реки. Необходимо было ощутить здоровую усталость, прежде чем вновь пытаться уснуть.

Кошмар ни разу не посещал Рэйчел, когда она спала вместе с Себастьяном. Должно быть, ее разум помимо воли подсказывал ей, что даже во сне ей ничто не угрожает, пока он держит ее в своих теплых объятиях, пока его сердце бьется под ее рукой. Однако в эту ночь, впервые за долгое время, она была одна в своей собственной узкой кровати в апартаментах экономки. Себастьян уехал в Плимут повидаться со своими адвокатами и получил от одного из них, оказавшегося другом семьи, приглашение на ужин. Он должен был вернуться только завтра.

Рэйчел торопливо оделась в темноте; ей почему-то не хотелось зажигать свечу, хотя в ее крыле никто, кроме нее, не жил. Ступая на цыпочках, она бесшумно прошла по темному коридору, чтобы не нарушать ночную тишину, и, проходя мимо арочного портала, ведущего в часовню, вдруг услыхала негромкое «тук-тук-тук». На миг Рэйчел замерла от неожиданности, но тут же догадалась, что это Денди стучит хвостом по полу, вытянувшись позади последней скамьи. В жаркие ночи ему нравилось спать в часовне на прохладном каменном полу.

— Эх ты, — тихонько попрекнула его хозяйка. — Тоже мне сторожевой пес!

Денди перевернулся на спину, приветствуя ее сонным повизгиванием. Присев на корточки, Рэйчел погладила его грудь, проводя пальцами, как гребешком, по густому мягкому меху. У него были добрые, мудрые всеведущие глаза столетнего старца, но в эту минуту они, казалось, улыбались ей в лунном луче, просочившемся в часовню. Она почесала ему шею под веревочным ошейником. В ответ на ласку пес довольно оскалил зубы и испустил глубокий вздох, полный истинного блаженства. К счастью, Денди оказался терпеливым, привязчивым, добрым животным, потому что Рэйчел готова была бесконечно играть с ним, гладить, теребить, тискать его. Ей никогда не надоедало прикасаться к нему. Он был смешным, веселым, жизнерадостным товарищем для игр, самым удивительным подарком, какой ей когда-либо доводилось получать. Мысль о том, что Себастьян каким-то чудом умудрился найти для нее Денди, идеальный сюрприз для женщины, тоскующей по ощущениям, изголодавшейся по смеху и непридуманным, самой жизнью рожденным нелепостям, радовала и трогала Рэйчел чуть ли не больше, чем сам подарок.

— Хочешь, пойдем на прогулку?

Воодушевленный своим любимым словом «прогулка», Денди тотчас же поднялся на ноги и, стуча когтями по каменным плитам, побежал впереди нее к дверям, ведущим во двор. Рэйчел почувствовала, что смутно томившее ее ощущение одиночества улетучилось, унося с собой остатки ночного кошмара. Интересно, подумала она, собаки любого могут вывести из хандры или ее случай представляет собой нечто особенное, еще не описанное в медицинской практике?

Ночь стояла тихая и душная, разогретый воздух был неподвижен, ольховые деревья застыли, как изваяния, изогнувшись над крутыми берегами реки, превратившейся в эти знойные июльские дни в жалкий ручеек. Денди вприпрыжку помчался к воде, чтобы напиться, потом все так же бегом вернулся к хозяйке, на ходу обнюхивая сорную траву по обочинам тропинки.

Луна в любой фазе казалась Рэйчел удивительным, лично ей предназначенным подарком: она была лишена возможности любоваться ночным светилом в течение десяти лет. И сейчас, глядя на полный серебристый диск, она вспомнила о своей семье, о доме, о родителях, которых потеряла. Если рай существует, могут, ли они видеть ее сейчас, смотреть на нее сверху вниз, как этот самодовольный всезнающий лунный лик? А если так, что они сейчас думают о своей умной, послушной, добродетельной дочурке? Как она дошла до такой жизни? О, разумеется, они смущены и шокированы, не знают, куда глаза девать от стыда. Рэйчел иногда удивлялась, почему ее саму не смущает то, что с ней стало: ведь она, по сути дела, превратилась в содержанку. С точки зрения всех моральных принципов, которым ее когда-то учили, подобная роль считалась вопиющим и несмываемым позором. Но Рэйчел почему-то не приходила в ужас и не ощущала стыда.

Тюрьма не только научила ее пренебрежительно относиться к системе уголовного правосудия, но и уничтожила большую часть привитых ей с детства моральных догм. В последнее время, решила про себя Рэйчел, она научилась руководствоваться исключительно соображениями целесообразности. Ради соблюдения моральных принципов она могла бы завтра же покинуть Линтон-холл и отправиться в Уикерли, или в Мэрсхед, или в Тэвисток в поисках работы. Разумеется, никакой работы она бы не нашла и рано или поздно оказалась бы там же, откуда начинала четыре месяца назад, — в зале судебного заседания, где мужчины в мантиях и париках безразлично посовещались бы несколько минут, прежде чем решить, где и как ей провести остаток жизни. Она могла бы так поступить, но с какой целью? Чего ради? Лучше уж еще немного пожить в грехе, набираясь сил перед новым судом. Рэйчел чувствовала, как преображается, обновляется, становится сильнее с каждым днем. Пусть она содержанка, но у нее все-таки есть работа, которая ей нравится. И эту работу она выполняет хорошо. Пусть это покажется невероятным, но она превратилась в отличную экономку. Как долго продлится ее новая жизнь? Поскольку ответа на этот вопрос у нее не было, она решила не изводить себя понапрасну в попытках изменить то, что было не в ее власти. Лучше всего — этот урок она усвоила давным-давно — ничего не ждать от судьбы, а с благодарностью принимать каждый новый день.

Вот только придерживаться этого правила последовательно было нелегко. Прошло уже несколько недель с той ночи, когда Себастьян признался, что влюблен в нее. Он больше не повторял своего невероятного признания, и Рэйчел поняла, что оно было произнесено в порыве увлечения: слова любви прозвучали искренне в ту минуту, когда сорвались с языка, но тотчас же сгорели в пламени страсти. Она изо всех сил старалась забыть, что слышала их, пыталась вернуться к привычному уже состоянию готовой на все и ничего не ждущей невольницы, в котором пребывала до того, как он их произнес. Он предлагал ей не любовь, а иной дар — великий, необыкновенный — обновление тела и чувств. Погребенная заживо, благодаря ему она ощутила желание выбраться из могилы к свету. О, если бы только держать свои надежды в узде, ограничить их одной лишь плотью, последовать примеру Себастьяна и наслаждаться телесными радостями, не мечтая об ином! Но это было почти невозможно: как любая женщина, она не могла, подобно ему, отделить тело от духа, в ее сознании они всегда переплетались.

Визит лондонских друзей изменил Себастьяна. Он был многогранным человеком; Рэйчел не понимала его раньше и не могла бы утверждать, что вполне понимает сейчас. Нет, она была не так наивна, чтобы поверить, что произошедшая с ним перемена совершенно лишена эгоистического мотива, но она так остро нуждалась в нем, что готова была приветствовать эту перемену на любых условиях. Доброта, участие, душевное тепло — Рэйчел не смогла бы отвергнуть эти дары, даже если бы их предложил ей сказочный великан-людоед. При других обстоятельствах она, возможно, не оказала бы доверия человеку, сотворившему с ней то, что сделал Себастьян. Но о других обстоятельствах не приходилось даже мечтать, а гордость и предусмотрительность были роскошью, которой ее изголодавшееся сердце не могло себе позволить. По крайней мере до сих пор.

Влюблена ли она в него? Помоги ей Бог, если это так. Но как это могло случиться? Рэйчел искренне полагала, что душа ее мертва, что из всех чувств, которые могли бы воскреснуть в ее груди, меньше всего следовало ожидать пробуждения страсти к мужчине. Она грезила о нем беспрестанно. Когда его не было рядом, она тосковала, а когда он возвращался, чувствовала себя счастливой. Не просто счастливой — ее мир наполнялся смыслом.

Ей вспомнился тот день, неделю назад, когда она отправилась в город с обязательным визитом к мистеру Бэрди. Все утро небо было ясным, но стоило ей покинуть кабинет констебля и направиться домой, как начался дождь. Рэйчел не захватила даже шаль и через десять минут вымокла до нитки. Сосредоточенно пробираясь по лужам, стараясь приподнять повыше отяжелевший от дождевой воды подол платья, за шумом дождя она не расслышала стука копыт, пока гнедой жеребец Себастьяна не поравнялся с ней. И конь, и всадник вымокли насквозь, куда хуже, чем она сама, и к тому же были с головы до ног забрызганы грязью.

— Себастьян! — вскричала изумленная Рэйчел. — Я думала, ты поехал покупать барана у мистера Мэрдока!

Он усмехнулся в ответ, не обращая внимания на стекающую ручьями по лицу воду.

— Я сказал ему, что только что вспомнил об одном неотложном деле, и оставил его торговаться с Холиоком.

«Неотложным делом» оказалась она: Себастьян галопом проскакал чуть не до самого Уикерли, чтобы не дать ей утонуть во время ливня. Рэйчел была так счастлива, так растрогана, что не могла даже говорить. Он усадил ее впереди себя на спину жеребца и укрыл промокшей курткой. Не успели они проехать и двадцати шагов, как дождь прекратился. Они прохохотали всю дорогу до дому.

Сейчас ей почему-то вспомнилась эта веселая, безумная тряская скачка в мокрой одежде. Какой чистой радостью пело ее сердце, пока Себастьян смеялся и прижимал ее к себе, срывал у нее с губ поцелуи и подшучивал над ее погубленной шляпкой! Как же она могла его не любить? Он заменил ей целый мир. Он стал ее любовником и играл эту роль безупречно. (Впрочем, столь же безупречно он играл и роль ее мучителя до того, как все изменилось с появлением Салли и остальных.) Но как долго все это будет продолжаться? Рэйчел была экономкой, Себастьян был виконтом. Она была уголовницей, тюремной пташкой, ему же предстояло стать графом. Долго ли еще он будет держать ее при себе в качестве любовницы? И скоро ли она почувствует, что ей требуется нечто большее?

Ответов на эти вопросы у нее не было. Да и какой в этом смысл? Она ведь решила отвергнуть моральные принципы, напомнила себе Рэйчел. А тихая ночь была чудо как хороша. Она не испытывала ни холода, ни голода, ни жажды; она могла любоваться луной сколько ей заблагорассудится. У нее была собака. Чего еще можно желать?

С этой утешительной мыслью Рэйчел направилась в противоположную сторону от реки по тропинке, ведущей к парку. Стараясь не выпускать из виду Денди, она не заметила человека на дорожке впереди себя, пока пес вдруг не встал как вкопанный, навострив уши и задрав хвост. На краткий миг ее охватил страх, но она почти тотчас же узнала высокую широкоплечую фигуру Уильяма Холиока. Он приветственно поднял руку, как только ее увидел, и тихим голосом окликнул ее, чтобы она поняла, кто перед ней, и не испугалась.

— Добрый вечер, мистер Холиок.

— И вам того же, миссис Уэйд.

— Что-то вы сегодня припозднились.

— Вы тоже.

— Я не могла уснуть. Сегодня слишком жарко.

— Что верно, то верно.

Уильям наклонился, чтобы погладить Денди, который тыкался мордой ему в колени.

— Быстро он растет! Похоже, вымахает в здоровенного пса. Вы всегда на лапы смотрите, сразу ясно станет.

Его громадные руки прикасались к щенку с удивительной бережностью. Рэйчел вдруг вспомнила, как Сьюзен рассказывала ей, что у самого Уильяма несколько месяцев назад околел пес — черно-рыжая овчарка по кличке Боб.

Он выпрямился и дотронулся до лба, словно намереваясь попрощаться.

— Не хотите немного прогуляться вместе со мной, мистер Холиок? — неожиданно для самой себя спросила Рэйчел. — Но, может быть, вы устали? Уже поздно. Я просто…

— Да, я охотно с вами пройдусь. Спасибо, — ответил Уильям со своей обычной медлительной важностью.

Что-то неуловимое в его сдержанной вежливой манере подсказало Рэйчел, что она сделала именно то, что нужно. Раньше ей как-то не приходило в голову, что Уильям Холиок тоже может страдать от одиночества, но в эту ночь, возможно, из-за своего собственного меланхолического настроения, она была особенно восприимчива к чувствам других.

Они пошли по песчаной тропинке, огибавшей склон террасных садов позади дома. Аромат мускусных роз и шиповника разливался в теплом влажном воздухе. Какое-то время они шли в дружеском молчании, и Рэйчел вдруг подумала, что у нее с Уильямом есть много общего. Например, неразговорчивость. Вот, должно быть, почему ей всегда было с ним легко. Наконец он прервал тишину вопросом:

— А эта девушка, Сидони… Как она справляется с работой на кухне, миссис Уэйд?

— Боюсь, что не очень хорошо, Уильям.

— Да, я уже слышал что-то в этом роде.

Он тяжело вздохнул.

— Она милая, добропорядочная девушка, к тому же, как мне кажется, довольно смышленая и работящая. Но…

— Может, этот француз слишком строг с ней? — с надеждой предположил Холиок.

Обитатели подвального этажа называли месье Жодле «французом» только из вежливости. В обычное время его награждали эпитетами, способными вогнать в краску портового грузчика.

— Нет, думаю, дело не в этом. Во всяком случае, она сама на это не жалуется. А Мэри Барри, старшая судомойка, утверждает, что месье Жодле относится к Сидони на редкость мягко. Я сама не понимаю, в чем тут дело, — призналась Рэйчел, — но боюсь, что у нее просто ничего не получается. Никогда ее нет на месте, никогда ей не удается довести до конца то, что ей поручено. Мэри говорит, что при малейшей возможности Сидони старается ускользнуть в огород и проводит там большую часть дня независимо от того, посылали ее туда или нет. И выглядит она ужасно, как будто спит прямо в одежде.

Уильям сунул руки в карманы и тяжело покачал головой.

— Жалко будет ее прогонять. Она ведь сирота, кроме отца, у нее никого нет, а уж такому, как он, я и бешеного пса пожалел бы отдать.

— Об этом и речи быть не может. — Некоторое время они шли молча, потом стали обмениваться обычными новостями о состоянии дел в доме и на ферме, то есть о том, что каждому из них было ближе всего. Луна заходила, было уже очень поздно. Они шли мимо стоявшего на возвышении павильона — небольшого заброшенного каменного строения, когда-то служившего летним домиком. Денди, бежавший впереди, вдруг застыл на месте и залился звонким лаем. Уильям и Рэйчел остановились, оглядывая невысокий, заросший травой склон.

— Тихо, Денди! — негромко приказала Рэйчел. — О Господи, да он сейчас перебудит весь дом.

В это мгновение чья-то неясная тень показалась в дверях павильона, заметалась на крыльце и вновь скрылась внутри.

Уильям сразу же схватил Рэйчел за руку и оттащил ее назад, загородив своей могучей спиной.

— Воришка, — пояснил он. — Теперь ему никуда не деться. Стойте тут.

Рэйчел была благодарна ему за заботу, но не испытывала страха; скорее всего, подумала она, Денди вспугнул не вора, а парочку, выбравшую заброшенный павильон в качестве любовного гнездышка. Она послушно осталась на месте, провожая взглядом управляющего, пока тот решительным шагом поднимался вверх по склону. В его походке удивительно сочетались осторожность и бесстрашие. Денди перестал лаять и завилял хвостом. Либо он и в самом деле был худшим в мире сторожевым псом, либо ее догадка оказалась верна, и в павильоне скрывался кто-то из домашних. Она услышала, как Уильям, на манер римского легионера из какой-нибудь пьесы, кричит: «Кто там ходит?» Ему что-то невнятно ответил женский голос. Не в силах больше сдерживать любопытство, Рэйчел подхватила юбки и начала торопливо подниматься следом за Уильямом.

Он стоял в низком арочном проеме, целиком загораживая вход своей мощной фигурой, и что-то тихо говорил, причем ответов не было слышно. Рэйчел поднялась на цыпочки, чтобы заглянуть ему через плечо. Поначалу она ничего не смогла разобрать в темном, сыроватом, нечистом и пахнущем плесенью помещении, но, когда ее глаза привыкли к темноте, она различила жмущуюся к задней стене хрупкую фигурку. Это была Сидони Тиммс.

— Ну хватит прятаться, — мягко уговаривал Уильям, — никто тебя не обидит. Давай выходи по-хорошему. Тут со мной миссис Уэйд. Почему бы тебе не выйти? Нам надо спокойно поговорить. Вот и умница!

Он сделал шаг назад, и Рэйчел тоже пришлось попятиться, чтобы пропустить вперед Сидони. Девушка выбралась из-под арки, опасливо косясь на них сквозь длинные растрепанные черные волосы. Она стояла босиком, переминаясь с ноги на ногу, ее башмаки были аккуратно выставлены у порога, а рядом с ними лежала потрепанная шаль и подушка.

— Что ты здесь делаешь, Сидони? — ласково спросила Рэйчел, решив, что настал ее черед вмешаться. — Неужели ты тут спала?

— Да, мэм, — призналась Сидони, повесив голову и упорно глядя в землю. — Я ничего не поломала, честное слово! Я просто спала.

— Но почему? Из-за жары?

Сидони ответила не сразу. Она взглянула на Уильяма, который высился над ней, как великан, потом на Рэйчел, вновь опустила взгляд и после мучительно затянувшегося молчания наконец пробормотала:

— Нет.

— В чем же тогда дело? — продолжала расспросы озадаченная Рэйчел. — Почему ты хочешь спать здесь, Сидони? Тебе не нравится твоя комната?

Сидони спала на третьем этаже в одной комнате с Тесс, милой, скромной, благонравной девушкой. Не может быть, чтобы ей помешала Тесс!

— О нет, мэм, у меня прекрасная комната! У меня в жизни не было ничего подобного!

— Но тогда почему?

Сидони провела большим пальцем ноги по краю каменной ступеньки, беспокойно комкая в руках край фартука.

— Просто я не могу там оставаться подолгу. Не могу этого вынести. Вы небось думаете, что я рехнулась, но стены на меня давят.

Она опять перевела взгляд с Рэйчел на Уильяма, моля о понимании, потом безнадежно пожала плечами и отвернулась.

Рэйчел вдруг порывисто положила руку на плечо Сидони. Ее, как иглой, пронзила догадка. Сама она не испытывала в тюрьме подобного рода мучений, ее не терзала безрассудная боязнь замкнутого пространства, но она видела, как страдают другие. Беспомощные вопли протеста по-прежнему стояли у нее в ушах: она была вынуждена слушать их ежедневно и еженощно на протяжении десяти лет.

— Почему? — озадаченно спросил Уильям. — Чем тебе стены помешали?

Рэйчел уже готова была ответить вместо нее, объяснить, что подобного рода страх, пусть беспочвенный, тем не менее совершенно реален и неодолим, но Сидони вдруг заговорила сама, и ее ответ заставил Рэйчел ахнуть.

— Ничем, я знаю, но они мне напоминают, сколько раз я сидела, запертая папашей в сундуке. Как увижу стены, мне так и кажется, будто я вот-вот задохнусь. Даже кричать хочется.

Открытое лицо Холиока помрачнело от гнева, однако его голос прозвучал спокойно и ровно:

— Давайте-ка присядем на минутку. Мне как-то лучше думается, когда я сижу.

И вот они все втроем сели на верхней ступеньке крылечка у входа в летний павильон — Рэйчел и Уильям по бокам, Сидони в середине. Луна зашла, каминные трубы Линтон-холла чернели на фоне предрассветного неба. Потрясенная и переполненная сочувствием, Рэйчел не знала, что сказать. Ей стало несказанно легче, когда разговор начал Уильям. Он заговорил самым обыденным тоном, будто речь шла о чем-то заурядном:

— Стало быть, твой папаша запирал тебя в сундук, и ты поэтому не можешь пяти минут подряд пробыть на кухне. Все из-за стен, верно?

Сидони сумела только кивнуть в ответ.

— А зачем ему понадобилось проделывать такой бессердечный и подлый трюк?

— Он уверял, что я грешница. Наказывал меня, но… за такие пустяки… За то, что оставила маслобойку под дождем или не почистила оловянную посуду до полного блеска, как ему нравилось. Я не так боялась побоев, как этого сундука. Мы в нем хранили запасные одеяла и другую ветошь. Он все из сундука выбрасывал и заставлял меня забираться внутрь.

Тут Сидони обхватила колени руками и прижалась к ним лбом в красноречивой позе, куда более понятной, чем любые слова.

— Обычно он запирал меня только на ночь, но как-то раз я просидела в сундуке целый день.

К концу рассказа ее голос дрогнул, и она спрятала лицо в складках юбки. Похолодев от ужаса, Рэйчел обвила рукой худенькие плечи девушки и прижала ее к себе. Уильям выглядел совершенно несчастным. Он тоже поднял руку, словно намереваясь погладить Сидони по согнутой дугой спине, но тут же бессильно уронил ее. Рэйчел бросила ему сочувственный взгляд. Она была женщиной — ей дозволялось утешать Сидони, обнимая и поглаживая ее по плечу, Уильяму этого делать не полагалось, он был мужчиной.

Сидони утерла слезы ладонями, а ладони вытерла о подол.

— Я больше не буду плакать, мэм, — всхлипнула она с дрожащей благодарной улыбкой, от которой у Рэйчел защемило сердце.

— Миссис Уэйд, — многозначительно произнес Холиок.

— Да?

— Я вот тут подумал… Эстер Поул, знаете ли, она ведь уже не молоденькая. Не то что раньше.

— Верно. Эстер в последнее время стала сдавать, все это заметили.

Она прекрасно поняла, куда он клонит, и подивилась, почему такое простое решение не пришло в голову ей самой.

— Ей бы помощь не помешала, уж это точно.

Сидони широко раскрыла заплаканные глаза.

Мокрые ресницы у нее слиплись и заострились от слез.

— Мисс Поул, наша молочница?

— Она самая. В последнее время она ползает, как улитка, — не моргнув глазом, заявил Уильям, хотя это было бессовестное преувеличение. — Послушай, Сидони, что ты скажешь о работе на молочной ферме? Это тяжелее, чем на кухне, намного тяжелее, притом работать придется не по часам, а сколько надо. К тому же там нужен кто-нибудь покрепче, а ты у нас, с позволения сказать, такая худышка…

— О, я справлюсь, мистер Холиок, вот увидите! — взволнованно воскликнула Сидони. — Дома я всегда ухаживала за Беби, нашей коровой, и роды принимала, когда она отелилась, а роды были тяжелые, и никто мне не помогал. Я смогу помочь мисс Поул на ферме, вы меня испытайте! Мне кажется, — на ее полудетском личике вдруг показалась очаровательная, по-взрослому мудрая улыбка, — для француза это было бы просто спасением. Уж больно он от меня натерпелся.

Уильям поверх ее плеча бросил взгляд на Рэйчел, подняв бровь и как бы спрашивая ее мнение. Она одобрительно кивнула, и он сказал:

— Можешь приступать прямо завтра. Приходи в коровник к шести утра, я тебя там встречу, и мы вместе обрадуем Эстер. Ну а теперь, — продолжал Уильям, не дав Сидони раскрыть рот, — остается решить, где ты будешь спать. Нельзя тебе ночевать одной в парке, это неприлично для молоденькой девушки.

Сидони покорно наклонила голову.

— Знаю. Я постараюсь…

— Наши конюхи спят вместе с лошадьми прямо в конюшне. Условия, конечно, не ахти, соломенные тюфяки на дощатых рамах и вешалка для одежды, а за деревянной перегородкой спят лошадки. Но зато там тепло и уютно, никто пока не жаловался. Вот я и подумал: не устроить ли нечто похожее в коровнике? Ты бы спала там одна, но я мог бы отгородить что-то вроде комнатки с дверью и замком, чтобы никто тебя не потревожил. А главное, сверху все будет открыто, и тебе не придется задыхаться. Ну а коровы вроде как составят тебе компанию.

Все это Уильям проговорил робко, чуть ли не заикаясь, словно ему было немного неловко оттого, что он так расчувствовался.

— Как вы думаете, миссис Уэйд, можем мы это сделать? Его светлость не будет возражать?

— Вряд ли, мистер Холиок. Не вижу никаких к тому причин.

Стоило посмотреть на зачарованное личико Сидони в эту незабываемую минуту. Она нерешительно подняла руку и коснулась рукава Уильяма Холиока. Рэйчел ее прекрасно понимала.

— Спасибо, — проговорила Сидони тоненьким голоском. — Вы так добры, я просто не знаю, как вас благодарить, сэр.

Уильям тепло улыбался, но и услышав слово «сэр», отеческим жестом похлопал ее по руке и поднялся на ноги.

— Уже поздно. Скоро шесть, так что вам пора отправляться спать, юная леди. И пожалуй, остаток этой ночи вам лучше провести в кровати.

Сидони покорно кивнула.

— Я знаю другое место, — вдруг предложила Рэйчел, и оба они удивленно повернулись к ней. — Там прохладно и просторно, много воздуха и очень высокий потолок. Немного жестковато, но у тебя есть подушка. А Денди составит тебе компанию.

У Сидони от изумления открылся рот, а глаза округлились.

— Где же это, мэм?

Рэйчел улыбнулась.

— Идем, я тебе покажу.