1

— С твоей стороны это просто неприлично, Бастиан! Как ты можешь отсылать меня подобным образом? Разве ты разлюбил свою Лили?

— Я тебя обожаю, — равнодушно откликнулся Себастьян Верлен, разжимая тонкие, но цепкие белые пальчики своей любовницы, впившиеся ему в бедро, подобно щипцам для колки орехов.

В окне кареты проплыли и скрылись за стеной вековых дубов печные трубы недавно доставшейся ему по наследству усадьбы Линтон-Грейт-холл. Себастьяну нравилось, как выглядит дом, хотя он прекрасно понимал, что это наследство — весьма сомнительный клад. Грубоватое величие мрачного гранитного здания внушало ему восхищение, но при одной лишь мысли о том, в каком состоянии находится его новое жилище, ему становилось не по себе. Все, что могло обветшать и прийти в негодность, давно уже было сломано, облупилось, раскрошилось, потрескалось, осыпалось, дымило и протекало. Страшно было даже подумать, во что обойдется простейший ремонт.

— Разве мы плохо проводили время? Только вспомни, в какие чудесные игры мы играли в твоей новой ванне! Разве нет? Бастиан, да послушай же меня!

— Мы познали блаженство рая, любовь моя, — все так же механически отозвался он, целуя ее пальцы.

К аромату духов Лили примешивался запах возбужденной самки, но Себастьян пребывал не в том состоянии, когда мужчина способен оценить подобную смесь по достоинству: он чувствовал себя опустошенным. «Хорошенького понемножку, — подумал он лениво. — Четыре дня и ночи в обществе Лили Дюшан — видит Бог! — это более чем достаточно».

— Oui, c'est paradis, — кивнула она, просунув указательный палец между его сомкнутых губ, и постучала ногтем по его ровным зубам. — Забудь про свои глупые мужские дела, давай вместе вернемся в Лондон! Ведь мы еще не занимались любовью в поезде, верно?

— Во всяком случае, не друг с другом, — согласился Себастьян после недолгого раздумья.

С этими словами он с силой сжал зубами ее палец, так что Лили от неожиданности и боли отдернула руку и едва не испепелила его яростным взглядом. Пожалуй, минута была подходящей, чтобы сделать ей комплимент, сказав: «Как ты хороша, когда злишься», но у него язык не повернулся. Это было бы неправдой.

— У тебя нет сердца! Отсылаешь меня в… в какой-то Плимут, — в ее устах это прозвучало как «Антарктида», — заставляешь ехать в поезде совершенно одну до самого Лондона… C'est barbare, c'est vil!

— Но ты же приехала сюда одна, — возразил Себастьян, стараясь ее вразумить. — Просто теперь тебе придется проделать тот же путь в обратном порядке.

Выглядывая из-за ее роскошных золотистых волос, искусно уложенных в высокую прическу, он увидел за окном тянущиеся вдоль дороги старинные коттеджи с соломенными крышами: гремя и подскакивая на ухабах, карета въехала на мощенную булыжником Главную улицу Уикерли. Вероятно, выкрашенные в нежные пастельные цвета домики с уютными мансардами и любовно ухоженными палисадниками следует считать очаровательными, лениво подумал Себастьян, но… скорее всего чуть ли не половина из них занята его арендаторами. Значит, коттеджи находятся не в лучшем состоянии, чем его замок. Просто куча древних лачуг, требующих от нового хозяина внимания и расходов. Эта мысль мешала ему спокойно любоваться видом селения.

— Ну почему ты не можешь поехать со мной? Почему? — продолжала нудеть Лили. — У-У-У, как я тебя ненавижу!

Француженка размахнулась, но Себастьян ловко перехватил ее руку прежде, чем она сумела нанести удар. Он уже успел хорошо изучить ее вспыльчивый нрав; ей нечасто удавалось застичь его врасплох.

— Полегче! Не испытывай мое терпение, дорогая, а не то мне придется тебя наказать.

В тихом и ровном голосе Себастьяна прозвучала явственная угроза, та самая, что так пленила Лили при первом знакомстве. «Надо же, — удивился он, — уловка все еще действует!» Впрочем, это была одна из причин, заставивших его охладеть к ней.

Ее глаза загорелись жадным блеском, и это вызвало у него смешок… совсем некстати.

— Животное! — вскричала Лили, стукнув его в грудь кулачком. — Скотина! Неблагодарная сука!

— Нет-нет, дорогая, — терпеливо поправил ее Себастьян, силой заставив Лили сложить руки на коленях, — неблагодарная сука — это ты.

Лили не слишком бойко изъяснялась по-английски и часто бросала ему упреки, адресованные ей самой ее прежними любовниками, получившими отставку.

— А теперь поцелуй меня и давай прощаться. Меня ждет мировой судья.

— Кто? О, эти твои дурацкие судейские дела!

Внезапно ее нахмуренное личико вновь просияло:

— Слушай, Бастиан, у меня идея! Я пойду в суд вместе с тобой. Буду сидеть и смотреть, как ты работаешь.

— Ну уж нет!

Добропорядочные обитатели Уикерли и без того уже были встревожены известием о том, что новый виконт д'Обрэ ведет разгульную и праздную жизнь; одного взгляда на Лили было бы довольно, чтобы повергнуть их в ужас. Себастьян намеревался избавить их от дальнейших потрясений или, по крайней мере, хотя бы оттянуть страшный миг правды.

— А вот и да! Я хочу посмотреть, как ты в черной мантии и парике отправляешь несчастных преступников на гильотину.

— До чего же ты кровожадна!

С этими словами Себастьян потянулся через сиденье кареты за своей тростью. Лили поймала его руку и прижала ее к своей напудренной белой груди. При этом она выгнулась и сделала глубокий вдох, чтобы грудь казалась пышнее, хотя в этом не было особой нужды: именно благодаря своему великолепному бюсту Лили Дюшан привлекла внимание Себастьяна четыре месяца назад в парижском Театре живых картин, где она дебютировала в роли Елены Прекрасной. Роль подходила ей идеально, так как не требовала декламации. Несмотря на ее репутацию одной из самых строптивых и разборчивых grandes horizontales, победа досталась Себастьяну легко: ужин на двоих у «Тортони», рюмочка абсента в «Кафе де Варьете», наконец, завершающий удар в виде пары бриллиантовых сережек на дне бутылки шампанского «Понте-Кане» — и вот они уже лежат на черных атласных простынях в ее шикарной квартире на улице Фрошо. С тех пор она стала его любовницей, но в этом качестве ей осталось пробыть совсем недолго. Оба это понимали, да и могло ли быть иначе? Ведь оба они были профессионалами в своем роде: он — богатым прожигателем жизни, она — содержанкой. Оба умели распознать первые признаки надвигающегося пресыщения задолго до того, как ему суждено было перерасти в отвращение.

Совершив ловкий маневр, Лили прижалась левой грудью к его раскрытой ладони; Себастьян почувствовал, как от мгновенно охватившего ее возбуждения напрягается сосок. Она хищно оскалила зубки и перебросила ногу ему через колени.

Карета как раз остановилась у входа в скромное здание муниципалитета Уикерли (которое местные патриоты горделиво именовали ратушей), где двое мировых судей и Бог знает сколько несчастных правонарушителей ожидали его участия в малой судебной сессии. Прохожие бросали любопытные взгляды на новенький двухместный экипаж с гербом виконта д’Обрэ, а возница тем временем терпеливо ждал, пока его светлость соизволят выйти. Чтобы удовлетворить Лили, много времени не требовалось (это Себастьян уже знал по опыту), а благоразумие подсказывало ему, что с ней лучше бы расстаться по-доброму. Но местоположение было выбрано крайне неудачно, к тому же у него совершенно отсутствовало настроение. С тяжелым вздохом он легонько стиснул на прощанье ее роскошную грудь и убрал руку.

Как и следовало ожидать, ее глаза, которые один из парижских театральных критиков сравнил с лучистым самоцветом, вспыхнули гневом. Она так проворно залепила ему пощечину, что на этот раз он едва успел поймать ее руку, чтобы избежать второй.

— Pourceau! — завизжала Лили, и ее пальцы с длинными ногтями скрючились, как птичьи когти. — Betard! Видеть тебя не могу!

Однако похотливое выражение уже вытеснило гнев, и чем крепче он стискивал ее запястье, едва не ломая кости, тем сильнее оно разгоралось, становясь нетерпеливым и жадным. Себастьян внезапно ощутил раздражение и досаду. В эту игру они играли так часто, что она ему приелась и больше не вызывала ничего, кроме легкого отвращения.

Очевидно, Лили это поняла: когда он оттолкнул ее, она не стала протестовать и лишь бросила на прощание долгий тоскующий взгляд на его трость.

— Ну что ж, прощай.

Она как ни в чем не бывало подтянула повыше низко вырезанный лиф платья и пригладила волосы, вновь превращаясь в надменную французскую кокотку.

— Как сказать по-английски «je m'embkte», дорогой?

— «Мне скучно», — с готовностью перевел Себастьян.

— Exactement. Итак, можешь заниматься своими глупыми делами, я тебя не держу. Только сделай одолжение. Бастиан, в следующий раз, когда будешь в Лондоне, не приходи ко мне с визитом, я тебя очень прошу.

— Enchante, — кивнул он в ответ.

Себастьян не мог поверить, что так легко отделался. Граф де Туренн весьма неосмотрительно решил порвать с Лили во время обеда в «Золотом дворце»: возмездие настигло его в виде порции рейнского карпа а-ля Шамбор, которую она не преминула опрокинуть ему на колени.

Он открыл дверцу и легко соскочил на землю, с наслаждением вдыхая полной грудью воздух, не пахнущий духами.

— Джон отвезет тебя на постоялый двор, Лили, к остановке почтовой кареты. Я отдал бы тебе свой экипаж, но, посуди сама, не могу же я возвращаться домой пешком! — Себастьян невозмутимо пожал плечами, с удовольствием отметив, как злобно сжались ее карминовые губки. — У тебя не возникнет затруднений, — продолжал он уже мягче, — Джон останется с тобой до прибытия кареты, усадит тебя и проследит, чтобы с твоим багажом все было в порядке.

Он сунул руку во внутренний карман сюртука, вытащил ювелирную коробочку и молниеносным движением из-под руки швырнул ее Лили, надеясь застать ее врасплох, но не тут-то было: она выбросила руку вверх с ловкостью обезьянки и поймала коробочку на лету.

— Желаю тебе всего хорошего, — сказал Себастьян по-французски и несколько менее искренне добавил: — В одном можешь быть уверена — я буду долго помнить тебя и наши совместные развлечения.

Довольная подарком больше, нежели словами, Лили вздернула подбородок и приподняла подкрашенные брови, бросив на него взгляд, полный, как ей самой казалось, царственного безразличия. Себастьян не сомневался, что этот взгляд она отрабатывала десятки раз перед одним из многочисленных зеркал в своем будуаре.

— Прощай, Бастиан. Ты ужасный человек. Не знаю, зачем я вообще решила иметь дело с тебя.

— С тобой, дорогая, — усмехнулся он, — хотя, может, ты выразилась точнее.

Не успела она ответить, как Себастьян захлопнул дверцу, подал Джону знак трогаться и попятился к тротуару, прижимая руку к груди, словно от избытка чувств. Карета дернулась, и в последний раз в окне мелькнуло нахмуренное, покрасневшее от злости лицо Лили. Он с облегчением перевел дух.

* * *

Главная площадь Уикерли, на его взгляд, ничего особенного собой не представляла. Разумеется, как и в любом английском селении, здесь можно было увидеть старинную церковь, несколько живописных домиков, трактир с пивной и, конечно, сельский сквер, посреди которого высился замшелый каменный крест. Однако две счастливые случайности выделяли Уикерли из общего ряда обычных деревень. Селение примостилось на цветущем зеленом холме, откуда открывался великолепный вид не только на Линтон-Грейт-холл, лежавший в полумиле к востоку, но и на девонширское побережье на юге, и на угрюмые темные пустоши Дартмурских болот, раскинувшихся на севере. Второй и еще более ценной достопримечательностью Уикерли была причудливо вьющаяся прямо вдоль Главной улицы серебристая речушка Уик. В нескольких местах ее пересекали горбатые каменные мостики, выстроенные пятнадцать веков назад, еще во времена древних римлян. В апреле крутые берега реки были усыпаны фиалками, ноготками, болотными настурциями, крошечными белыми цветочками земляники и одуванчиками. «Быть в Англии, когда придет апрель…» — вздыхал, томясь в Италии, Браунинг. Вдохнув свежий, напоенный деревенскими запахами воздух, любуясь пестрыми птичками, порхающими в ветвях платанов на другой стороне улицы, Себастьян неожиданно понял, что разделяет это чувство.

Какой-то человек с почтительным поклоном прошел мимо него по узкому тротуару, другой приподнял шляпу и пробормотал: «Добрый день, милорд». Себастьяна поразило то, что они вообще его узнали: ведь до сих пор он почти не жаловал своим присутствием доставшиеся ему в наследство владения. Виконтом д’Обрэ он стал уже больше года назад, после смерти своего троюродного брата Джеффри Верлена, но не показывался в Линтон-Грейт-холле, пока там жила вдова Джеффри. Она переехала только после своей свадьбы с местным священником по имени Моррелл, состоявшейся в декабре прошлого года, под Рождество. С тех пор Себастьян наезжал в Линтон-Грейт-холл изредка и ненадолго, едва выкраивая время между куда более приятными увеселениями в Лондоне и за границей.

Церковный колокол пробил четверть часа, напомнив ему, что он опаздывает. Муниципалитет представлял собой приземистое сооружение из красного девонширского кирпича с двумя трубами и черепичной крышей. Здание казалось таким невзрачным, что Себастьян уже готов был согласиться с нелестным мнением Лили. Он и сам не мог поверить, что собирается присоединиться к двум другим «отцам города» на скамье мировых судей. Заседать в суде — как это прозаично, как по-мещански солидно! Он казался себе почтенным сельским сквайром, персонажем Филдинга, но только не Себастьяном Верленом. Как его только не называли раньше — повесой, искателем приключений, сластолюбцем, свободным художником, прожигателем жизни, даже выродком! — но до сих пор никто и никогда не величал его подобающим мировому судье обращением «ваша милость». Не иначе как бес его попутал, когда он дал согласие. Это был какой-то необъяснимый припадок временного помешательства, которым и воспользовалась чертова шайка городских сановников в лице мэра, помощника викария и его собственного управляющего, нагрянувшая к нему со светским визитом как раз в тот момент, когда он выпил более чем достаточно. (Говоря по правде, он был пьян вдрызг, но они, конечно, ничего не заподозрили: Себастьян Верлен мог с блеском преподать урок любому, как прикидываться трезвым.) К тому времени как городской триумвират завершил перечисление кратких, убедительных и неоспоримых доводов в пользу принятия им на себя обязанностей мирового судьи, он готов был их всех облобызать, не говоря уж о том, чтобы немедленно надеть на себя судейскую мантию и парик.

Он опомнился, когда было уже слишком поздно, и теперь настал час расплаты за невоздержанность и легкомыслие. Ладно, теперь уж делать нечего. А вдруг это окажется забавным? Можно будет подбросить несколько свежих анекдотов в разговор за чьим-нибудь столом во время его ближайшего визита в Лондон.

Слушания уже в полном разгаре, сразу же догадался Себастьян, войдя в здание. Перед входом в зал заседаний суда располагалась гардеробная без окон. Уже оттуда он услышал строгий голос мэра, задающего вопросы, и еще чей-то тихий не то от почтительности, не то от робости голос, отвечающий ему. Со своего места за приоткрытой дверью Себастьян видел три четверти квадратного зала, скупо освещенного лучами солнца, проникавшими сквозь запыленные окна. Сами судьи располагались где-то справа, вне поля его зрения, зато прямо перед ним тянулись грубые скамьи за деревянным барьером, рассчитанные примерно на пятьдесят человек. Сегодня все места были заняты законопослушными гражданами Уикерли. Ему бросилась в глаза сидевшая с ближнего краю женщина, одетая лучше всех остальных. Ее светлые волосы были уложены на голове старомодными колечками, а на коленях лежало вязанье — огромный прямоугольник черной шерсти, над которым она продолжала усердно трудиться, непрерывно работая спицами. Вдруг она краем глаза заметила Себастьяна и удивленно подняла голову. Прятаться далее стало невозможно. Оставив шляпу в гардеробной, а трость при себе, Себастьян вошел в зал.

Слушание очередного дела было приостановлено, все глаза устремились на него, пока он неторопливым шагом шел по проходу. Мэр Юстас Вэнстоун и второй судья, дородный краснощекий господин с военной выправкой, сидели за длинной стороной большого прямоугольного стола.

— Не вставайте, — предупредил их Себастьян, увидев, что они начали подниматься. За спиной у него тоже послышалось шарканье множества ног: весь зал встал. — Извините за опоздание. Хорошо, что вы начали без меня.

Он пожал руку мэру Вэнстоуну — щегольски одетому господину с серебристой сединой и холодным взглядом. Вторым судьей оказался некто капитан Карнок. Лицо у него было доброе, но вот рукопожатие — просто сокрушительное. Судьи были в черных мантиях, но только мэр украсил себя париком. У Себастьяна не было ни того, ни другого, однако он решил, что его черный сюртук и брюки вполне сойдут за судейский наряд.

Рядом с местом Вэнстоуна стоял пустой стул. На столе перед мэром лежали какие-то солидные на вид документы, заседание суда вел именно он. Завидев Себастьяна, он сделал не слишком искреннюю попытку уступить виконту свое место, но тот, беспечно отмахнувшись, занял свободный стул.

— Нет-нет, спасибо, я и тут посижу.

Вэнстоун знаком показал, что им нужно посовещаться, и доверительно заговорил вполголоса:

— Лорд д’Обрэ, мы рассматриваем дело Гектора Пенниуэйза, служащего подмастерьем у мельника. Он обвиняется в непристойном поведении и нарушении общественного порядка.

С этими словами мэр брезгливо кивнул в сторону парня с круглым, как полная луна, лицом, одетого в рабочую блузу из грязноватой парусины, стоявшего в восьми шагах от них за деревянным барьером в пояс высотой. Вид у обвиняемого был несчастный и безобидный, он ждал наказания с тупой покорностью, словно бык, которого ведут на бойню.

— К вашему сведению, — продолжал Вэнстоун, — он напился у «Святого Георгия», вышел из трактира и справил нужду прямо в реку на глазах у нескольких прохожих, включая одну женщину, а потом свалился в беспамятстве посреди сквера, прямо у Майского дерева, где и пролежал, пока его не подобрал специально вызванный констебль.

Вообразив себе эту картину, полную грубоватого раблезианского юмора, Себастьян невольно прыснул со смеху, но тотчас же понял, что допустил непростительную оплошность. Ни Вэнстоун, ни капитан Карнок даже не улыбнулись. Оба были полны гражданского негодования и готовы расправиться с нарушителем общественного порядка по всей строгости закона. И безо всякого милосердия.

— Шестьдесят суток ареста и гинея штрафа за нанесенный ущерб, — провозгласил мэр.

Капитан Карнок с готовностью кивнул. Оба машинально бросили взгляд на Себастьяна, не сомневаясь в его согласии. Его длинные ноги не помещались под столом, поэтому он сел боком и принялся рассеянно постукивать тростью по носку сапога. Наказание за проступок, безусловно, оскорбительный для глаз, но не связанный с насилием, показалось ему чересчур суровым. Однако Вэнстоун, похоже, точно знал, какая именно кара соответствует каждому правонарушению, а на столе перед ним лежали два устрашающе толстых тома, без сомнения, содержавшие в себе все мыслимые и немыслимые правовые прецеденты. Себастьян пожал плечами, и дело Гектора Пенниуэйза было закрыто.

Бэрди, долговязый и сухопарый приходский констебль, обладатель огромного красного носа, испещренного лиловыми прожилками, крепко взял подсудимого за локоть и повел его к закрытой части зала, где, очевидно, располагалась комната ожидания для обвиняемых. Несколько минут спустя он вновь появился оттуда со следующей жертвой — женщиной, обвиняемой в краже соседского белья с общей веревки. Потом были заслушаны несколько межевых споров, и судьи вновь вернулись к уголовным делам: еще два пьяных дебошира, предполагаемый любитель подглядывать за женщинами, браконьер. Ни у одного из обвиняемых не было адвоката, и это делало защиту практически невозможной: по английским законам обвиняемый не имел права говорить сам за себя; Себастьян всегда считал такую систему несправедливой. Ему больше импонировало американское правосудие.

Совершавшиеся в Уикерли правонарушения показались ему заурядными. Рассказ о них вряд ли мог бы позабавить его пресыщенных друзей. Но сам Себастьян, как ни странно, не томился от скуки. Какими бы мелкими ни были сами проступки, совершавшие их люди пробудили его любопытство. Разумеется, не могло быть и речи о каком бы то ни было сближении с кем-то из них: Себастьян был убежден, что фамильярность порождает неуважение. Однако с безопасного расстояния и на то время, что длилась сессия, их истории показались ему заслуживающими внимания и даже поучительными. Он на деле убедился в справедливости утверждения, гласившего, что бедные попадают в тюрьму за те же деяния, которые богатым даже не вменяются в вину.

Но постепенно однообразие происходящего стало ему приедаться. Не обращая внимания на неодобрительный взгляд мэра, Себастьян во второй раз за десять минут вытащил из кармана часы. Как, уже почти четыре? Нет, это развлечение ему явно наскучило. К тому же утром они с Лили вместо завтрака выпили шампанского, и теперь его неудержимо клонило в сон.

— Долго еще? — напрямую спросил он у мэра.

Тот в ответ наклонился поближе и проговорил вполголоса:

— Осталось только одно дело, милорд.

Себастьян хмыкнул, глядя, как констебль в последний раз направляется по проходу в чистилище для арестованных. За оградой для публики женщина с прической колечками свернула свое черное вязанье и судорожными, угловатыми движениями затолкала его в рабочую корзинку. Все остальные зрители сели попрямее, откашливаясь и перешептываясь.

«Ага, — сказал себе Себастьян, — значит, все они пришли посмотреть на последнего из задержанных». Он повернулся к Вэнстоуну за разъяснениями, но не успел открыть рот, как дверь в задней части комнаты отворилась и появился констебль, ведя перед собой женщину.

 

2

— Обвиняемая Рэйчел Уэйд, ваша милость, вдова. Предъявлено обвинение в нищенстве и бродяжничестве. Шесть дней назад выпущена из Дартмурской тюрьмы. Оттуда направилась в Дорсет, к месту своего рождения, а именно в Оттери, приход святой Марии. Задержана двенадцатого числа этого месяца, предстала перед окружным судом. Суд счел ее пребывание в Дорсете нежелательным и своим решением предписал ей покинуть графство. Обвиняемая направилась в Девоншир, поскольку здесь в свое время вступила в брак. Шестнадцатого апреля вновь была задержана в Уикерли, приход святого Эгидия, из-за отсутствия постоянного местожительства.

Оторвавшись от чтения дела, констебль пояснил:

— Ее обнаружили на ферме Джека Раттерея, в сарае с рассадой. Она заявила, что все ее деньги были у нее украдены в Чадли. Среди ее пожитков найдены четыре яблока. Обвиняемая признает, что украла их, но обвинение в краже никем не предъявлено.

В зале заседаний воцарилась полнейшая тишина, все взгляды были прикованы к высокой худой женщине, стоявшей в одиночестве за деревянным барьером. Себастьян внимательно оглядел ее, стараясь понять, каким образом это невзрачное существо сумело возбудить всеобщее любопытство. На ней было сероватое шерстяное платье грубой вязки — бесформенное, унылое, почти лишенное цвета, если не считать пятен грязи на подоле. Ни шляпки, ни чепца. Судя по фигуре, она была молода, но в темных, слишком коротко остриженных волосах поблескивала седина. Она стояла, наклонив голову, опустив глаза и слегка ссутулив плечи, однако не казалась жалкой или виноватой; ее понурая поза производила скорее впечатление безнадежности. Можно было подумать, что жестокая судьба отняла у этой женщины все и теперь у нее не хватает сил даже на раболепие.

Некоторые из обвиняемых заручились поддержкой свидетелей, дававших показания в их пользу, поэтому Вэнстоун спросил:

— Кто-нибудь будет ее представлять, констебль?

— Нет, ваша милость.

Мэр откашлялся с важным видом.

— В таком случае суду ничего иного не остается, как…

— За что миссис Уэйд отбывала срок в тюрьме? — неторопливо осведомился Себастьян, не сводя глаз с обвиняемой.

Он надеялся, что женщина поднимет голову и посмотрит на него, но она так и не шевельнулась. В комнате стало еще тише.

Вэнстоун наклонился к нему и прошептал:

— Милорд, она отбыла десятилетний срок за убийство.

Трость, выбивавшая беспокойный ритм по носку сапога, со стуком опустилась на пол и замерла. Если бы Вэнстоун сказал, что эта женщина отбывала срок за полеты на метле над деревенским сквером, то и тогда Себастьян был бы не так сильно поражен. Убийство? Он ошеломленно вскинула на нее глаза, стараясь переварить только что услышанное.

— Суд предписывает, чтобы обвиняемая была направлена на содержание в камеру предварительного заключения в Тэвистоке вплоть до рассмотрения ее дела майской сессией окружного суда присяжных.

Мэр сжал руку в кулак и уже готов был стукнуть им по столу за неимением молоточка. Себастьяну этот жест вдруг показался отвратительным.

— Погодите, — тихо, но властно приказал он, остановив судейский кулак прямо в воздухе. — Если ее никто не представляет, как она может ответить на обвинение?

— Милорд, — снисходительно пояснил мэр, — нас это не касается. В компетенцию данного слушания не входит рассмотрение дела по существу. Наши полномочия позволяют нам судить prima facie. В большинстве случаев мы сами не судим, мы лишь привлекаем к суду.

— Мне это известно, — сухо отрезал Себастьян.

Гладкие, тщательно выбритые щеки Вэнстоуна побагровели, и виконту пришлось значительно смягчить свой тон. — Поймите меня правильно: я недостаточно осведомлен об обстоятельствах данного дела и поэтому чувствую себя не вправе выносить компетентное суждение, — пояснил он, упиваясь высокопарным и напыщенным звучанием юридических терминов. — Но вы же, без сомнения, не хотите лишить меня возможности судить со всей ответственностью?

— Да-да, разумеется, милорд, — поторопился заверить его Вэнстоун.

Капитан Карнок поддержал мэра. Оба они дружно закивали.

— Стало быть, вы позволите мне обратиться к обвиняемой?

Даже не глядя, Себастьян почувствовал, как ощетинился Вэнстоун, однако его собственное внимание вновь было приковано к женщине за барьером. В отличие от своих предшественников она не впивалась побелевшими пальцами в перекладину, а стояла, отступя от барьера на целый шаг. Ее руки свободно свисали вдоль тела. Короткие волосы были аккуратно расчесаны на две стороны, образуя на склоненной голове белый, прямой как стрела, пробор. Себастьяну захотелось посмотреть в лицо женщине, отсидевшей срок за убийство.

— Миссис Уэйд.

— Милорд? — отозвалась она негромким, но звучным голосом, слышным в самых отдаленных уголках притихшего зала, но головы не подняла.

— Миссис Уэйд, посмотрите на меня.

Слова прозвучали резче, чем ему хотелось, но не заставили женщину послушно вскинуть голову. Она подняла голову медленным движением, полным бессознательного драматизма (по крайней мере, Себастьян полагал, что это вышло неосознанно) и взглянула ему прямо в глаза. На секунду он пришел в ужас и даже оцепенел, решив, что она слепа. Ее глаза — светлые, прозрачные, как горный хрусталь, широко раскрытые — смотрели на него, не мигая, словно нарисованные глаза куклы. У нее был высокий белый умный лоб, заостренные скулы, изящный маленький нос. Очень привлекательный рот — полный, но суровый, губы сжаты в прямую линию. Можно было подумать, что она старается удержать любое неосторожное высказывание, не связанное напрямую с необходимостью выживания.

Она оказалась моложе, чем он подумал вначале, и все же ее гладкое, лишенное морщин лицо не выглядело молодо, оно казалось опустошенным, а не юным… как будто стертым. Ей могло быть и двадцать пять, и тридцать пять лет, точно сказать было невозможно: обычные признаки, по которым определяется возраст человека, здесь начисто отсутствовали. Себастьян с интересом окинул взглядом ее длинное угловатое тело, скорее тощее, чем стройное. Уродливое платье почти полностью скрывало какие бы то ни было проявления женственности. Почти, но все же не совсем. Однако ему никак не удавалось сосредоточиться: светлые глаза, притягивающие как магнит, заставляли его вновь и вновь вглядываться в ее необыкновенное лицо.

Прошла уже целая минута с тех пор, как она произнесла одно-единственное слово. Вэнстоун начал негромко, но выразительно постукивать карандашом по корешку одного из томов свода законов, словно напоминая, что время идет. Себастьян задал первый пришедший на ум вопрос, хотя в голове уже теснилось множество других.

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь, милорд.

Двадцать восемь. Стало быть, роза, безусловно, отцвела. Испытав легкий шок, он вдруг понял, что она попала в тюрьму, когда ей было лишь восемнадцать.

— И кого же вы убили, миссис Уэйд?

Ни он, ни она не обратили внимания на то, как ахнули все вокруг. Рэйчел Уэйд не опустила глаз, но Себастьян заметил, что ее руки судорожно сжимаются и разжимаются, комкая юбку по бокам.

— Я была приговорена за убийство моего мужа, — ответила она все тем же тихим, но звучным голосом.

Себастьян выжидательно молчал, полагая, что она что-нибудь добавит насчет своей невиновности. Она больше не проронила ни слова. Он положил трость на стол и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.

— У вас здесь есть родные?

Из публики раздался прервавшийся на середине возглас, но Себастьян так и не увидел, кто это вскрикнул: он не отрываясь смотрел на обвиняемую.

— Нет, милорд.

— Друзья?

— Нет, милорд.

— Нет никого, кто мог бы вам помочь?

— Нет, милорд.

Ее голос ничего не выражал: ни отчаяния, ни надежды, ни слезливости, ни даже скуки — вообще ничего. Она опять опустила голову и сразу же сделалась безликой: высокая, худая, ничем не примечательная фигура. Себастьяну оставалось только недоумевать: что привлекло его в ней с такой непреодолимой силой всего секунду назад?

— Вы знаете грамоту, миссис Уэйд?

— Да, милорд.

— Вы ведь искали работу, не так ли?

— Искала.

— Ну и?..

Она опять подняла голову, и ее неземной взгляд вновь приковал его к себе.

— Я не смогла найти места, — ответила женщина, одинаково ровно и бесцветно произнося каждое слово.

— Вы говорите, что у вас украли деньги. Сколько именно?

— Девять фунтов и четыре шиллинга, милорд.

— В самом деле? И каким же образом в вашем распоряжении оказалась эта сказочная сумма?

— Я заработала эти деньги в тюрьме, милорд.

— Что именно вы делали?

Она перевела дух, словно необходимость говорить истощила весь запас ее скудных сил.

— В последнее время я работала в швейной мастерской.

— Вы швея?

— Нет, я была счетоводом.

— Счетоводом?

Себастьян поднял брови, давая ей понять, что ответ произвел на него впечатление, но это не побудило миссис Уэйд к дальнейшим разъяснениям.

— Однако после освобождения вы не смогли найти работу по специальности?

— Нет, милорд.

— Вы пытались найти другую работу?

— Да, милорд.

Себастьян сделал нетерпеливый жест, словно приглашая ее продолжать.

— Я пыталась найти место продавщицы в ателье, в мануфактурной лавке, в табачном магазине… Потом попробовала устроиться поломойкой или прачкой… но так и не нашла места.

— Из-за вашего прошлого?

Она молча кивнула в знак согласия. Он следил за ней, нахмурившись, мучительно ощущая, как идет время, и сердясь на нее за безволие. Конечно, ему было жаль ее, но одновременно у него появилось нездоровое чувство предвкушения чего-то запретного. Вопреки всем доводам разума его влекло к миссис Уэйд. Что за тайна кроется в некоторых женщинах, стоящих перед судом? В женщинах, чья жизнь и судьба находятся в руках мужчин, преисполненных праведного гнева и сознания своего гражданского долга, чувствующих за собой моральную поддержку всего общества? Такие женщины пробуждают в мужчинах скрытую и постыдную тягу к насилию и пороку. Ему вспомнилось далекое, но бесславное прошлое Англии, когда лицемерные судьи безжалостно посылали женщин на костер по обвинению в колдовстве. Должно быть, вынося приговор, они испытывали непристойное удовлетворение. Глядя на бледную молчаливую женщину, неподвижно стоящую за барьером, Себастьян ощутил невольное, но неоспоримое сходство с ними. Осуждая их за беззаконие, он в то же время чувствовал, как при виде беззащитной жертвы его неудержимо охватывает тот же похотливый азарт.

— Если бы наш викарий был здесь, — вставил между тем Вэнстоун, — он смог бы что-то предпринять. Но, как вам известно, преподобный Моррелл сейчас находится в Италии и вернется не раньше чем через несколько недель.

— Неужели никто больше не может ей помочь?

— Помочь ей? — Мэр начал тщательно подбирать слова. — Мы являемся судом первой инстанции, о чем вам, без сомнения, известно, милорд, — добавил он торопливо, — поэтому обустройство неимущих и обездоленных, предстающих перед нашими слушаниями, не входит в нашу компетенцию. Наши полномочия в отношении бедных, как заслуживающих, так и не заслуживающих лучшей доли, сводятся к одному — к исполнению того, что предписано законом.

— А какой закон нарушила миссис Уэйд?

Вэнстоун ошеломленно заморгал.

— Вы хотите сказать, помимо того, что убила своего мужа? Она неимущая, у нее нет постоянного местожительства, и…

— Да, но какой…

— Прошу прощения, я не закончил. Она, не местная; приход святого Эгидия не может и не должен брать на себя ответственность за нее, милорд. Ее родное селение в Дорсете изгнало ее, чтобы не нести лишних расходов с отчислений, производимых согласно Закону о бедных, вот она и приехала сюда, чтобы стать обузой для нас. Она не имеет работы и никогда ее не найдет. По моему убеждению, после своего освобождения она подлежала высылке в колонии, на каторжные работы. Нельзя допустить, чтобы на содержание подобных особ расходовались средства наших налогоплательщиков, изначально не имеющих ничего общего с такими, как она.

Капитан Карнок несколько раз кивнул с важным видом и пробормотал:

— Истинно так, сэр, истинно так.

— Мы не судим эту женщину, — продолжал мэр, чувствуя, что одержал победу, и упиваясь собственным красноречием. — Мы лишь предлагаем препроводить ее в окружную тюрьму в Тэвистоке вплоть до заседания суда присяжных в следующем месяце. Если окружной суд решит послать ее сюда, мы, разумеется, примем ее в наш дом призрения. Но сейчас, я полагаю, нам надлежит исполнить свой долг…

Себастьян уже не слушал. Он заметил что-то, промелькнувшее в лице женщины, когда Вэнстоун упомянул об окружной тюрьме, и решил, что это испуг. Нет, не просто испуг — панический ужас. Но выражение было таким мимолетным и так быстро сменилось привычной слепой маской, что он растерялся. Может, ему только померещилось? Однако все его сомнения, подсказанные здравым смыслом, куда-то испарились. Эта женщина заинтриговала его с самой первой минуты: казалось, она пребывает в оцепенении, в трансе, в летаргическом сне, словно заколдованная принцесса из сказки. Теперь, когда он понял, что ее отрешенность, возможно, является маской, у него пробудился еще более жгучий интерес к ее персоне. Она опять опустила голову и ссутулила плечи в понурой и скованной позе самоотречения, ставшей, казалось, ее второй натурой. И все же Себастьян был почти уверен, что сумел заметить искру смертного страха, промелькнувшую в ее невероятных глазах. Это подтолкнуло его принять неожиданное решение. Он порывисто поднялся на ноги.

Вэнстоун умолк на полуслове и проводил его изумленным взглядом, у капитана Карнока от неожиданности отвисла челюсть. Оба решили, что Себастьян уходит.

— Милорд?.. — озадаченно начал было Вэнстоун, однако Себастьян, не обращая на него внимания, пересек короткий отрезок пыльного пола, отделявший судейский стол от барьера, за которым стояла подсудимая.

Когда он подошел на расстояние вытянутой руки, миссис Уэйд подняла глаза. Ее ресницы беспокойно трепетали, словно она ожидала какого-то подвоха: нападения, ругани или пощечины. В остальном она осталась неподвижной, только крепче прижала руки к бокам. Под его изучающим взглядом на ее щеках, вытравленных тюремным воздухом до мертвенной бледности, стал проступать слабый румянец. На шее у самого горла, над узким воротничком убогого платья, часто и неровно билась жилка. Однако, несмотря на хрупкость и беззащитность, она сумела создать впечатление недосягаемости. «Вы не тронете меня, — говорило ее тело, — я неприкасаемая».

— Кем вы были до того, как попали в тюрьму, миссис Уэйд?

Она постаралась скрыть свое замешательство, держа глаза опущенными.

— Я… училась в школе. То есть я… закончила школу и… жила с семьей. Я была… — Она судорожно перевела дух. — О Господи, я не вполне понимаю, о чем вы спрашиваете.

Странно было слышать от нее такие слова, как «о Господи» и «не вполне»: до сих пор в своих кратких ответах она ограничивалась лишь подлежащими и сказуемыми.

— Вы были порядочной девушкой?

— Милорд?

— Вы были настоящей леди?

Весь зал вокруг них возбужденно гудел от любопытства. Помедлив совсем чуть-чуть, миссис Уэйд ответила:

— Да, милорд.

На этот раз в ее голосе прозвучала явная непреклонность.

— Вот как?

Себастьян неторопливо смерил ее взглядом с головы до ног. Ее реакция пришлась ему по душе: она затаила дыхание.

— Итак, вы утверждаете, что умеете вести счета.

— Да, ми…

— А в школе вы были первой ученицей, не так ли? Смелее, миссис Уэйд, ответьте мне.

— Я… да, я…

— Вот именно. Как вы думаете, смогли бы вы справиться с ведением домашнего хозяйства?

Все в зале, включая миссис Уэйд, уставились на него в немом изумлении.

— Я имею в виду свой дом, — пояснил Себастьян, поворачиваясь к своим товарищам по судейской скамье, но по-прежнему обращаясь к женщине за барьером. — Случилось так, что мне срочно требуется экономка, поскольку леди, занимавшая этот пост, решила удалиться от дел как раз на прошлой неделе. Я буду платить вам столько же, сколько получала она; у вас, разумеется, будут свои апартаменты и полный пансион. Смею вас заверить, что это не синекура: дом в ужасающем состоянии. Я даже не могу пригласить к себе своих друзей.

Все это было сущей правдой и прозвучало вполне разумно, подумал он, хотя скрытые причины, побудившие его нанять в экономки мужеубийцу, были крайне туманны и при свете дня показались бы не только весьма далекими от разума, но попросту бредовыми.

— Вам известно, кто я такой? — спохватившись, спросил Себастьян.

— Лорд д’Обрэ… так нам сказали.

— Совершенно верно. А мой дом — это Линтон-Грейт-холл. Увы, величие его названия не соответствует сути. Работы у вас будет хоть отбавляй. Итак, сударыня, каков ваш ответ?

— Милорд! — не выдержав, возопил мэр, вскакивая на ноги.

Ему пришлось постучать кулаком по столу, чтобы навести порядок, поскольку перешептывания в зале давно уже переросли во взволнованный и громкий гул.

— Я прошу вас пересмотреть это… э-э-э… поспешное предложение, сделанное, разумеется, от чистого сердца и продиктованное несравненной добротой и щедростью вашей души.

Себастьян поклонился, пряча усмешку. Может, его побуждения и были туманны, но в одном он был уверен твердо: они не имели ничего общего с добротой и щедростью.

— Не кажется ли оно вам… несколько необдуманным? Эта женщина — преступница, милорд, совершенное ею злодеяние чудовищно…

— Но она уже заплатила за него свой долг обществу и, надо полагать, раскаялась. Ведь вы раскаялись, миссис Уэйд? Вот видите, она молчит. Поскольку всякое сомнение следует толковать в пользу обвиняемого, будем считать, что она раскаялась. Скажите мне, господин мэр, в своих взглядах на нашу исправительную систему какой теории вы придерживаетесь: воздаяния за грехи или же теории наставления преступников на путь истинный?

— Что? Ах да. Видите ли, я… в каком-то смысле я поддерживаю обе теории. В разумной степени, если вы меня понимаете.

— Я вас отлично понимаю. Это прекрасный и в высшей степени дипломатичный ответ, поистине достойный мэра. Согласно любой из этих теорий, как вам кажется, должен ли осужденный расплачиваться за содеянное до конца своих дней, невзирая на уже отбытый тюремный срок?

— Конечно, нет, но при всем моем к вам уважении, милорд, разве это имеет отношение к делу?

— Вы правы, не имеет. Вопрос вот в чем: миссис Уэйд не была бы сейчас здесь, если бы сумела найти работу после освобождения из заключения. Ведь вы согласитесь, что никакого нового преступления она не совершила?

Вэнстоун, похоже, не находил ответа. В конце Концов заговорил капитан Карнок:

— Нет, милорд, единственное выдвинутое против нее обвинение — это нищета, которую, как я полагаю, следует считать скорее состоянием, нежели деянием.

— Благодарю вас, сэр. Но раз так, в сложившейся ситуации единственным выходом из положения для нее является поступление на службу, а не заключение в тюрьму. Я не меньше, чем любой в этом зале, заинтересован в том, чтобы уберечь наши отчисления на благотворительность от дополнительного бремени. Нанимая миссис Уэйд на службу, я могу сэкономить общине расходы на ее содержание в работном доме, избавить перегруженных работой судей от необходимости рассматривать ее дело во время окружной сессии, тем более что — как мы только что установили — никакого преступного деяния она на сей раз не совершила, а также предложить приносящее доход занятие женщине, на которую, как мы все вправе полагать, благотворно подействовала наша просвещенная и современная исправительная система. И в придачу к тому я получаю столь необходимую мне сейчас экономку. Разве вы можете что-то возразить против такого разумного предложения, господа?

Мэр Вэнстоун много чего мог бы возразить, однако все его доводы, по сути, сводились к неприятию самой мысли о том, что владелец Линтон-Грейт-холла намерен нанять уголовницу в качестве экономки. Не желая вступать в объяснения даже с самим собой (не говоря уж о Вэнстоуне или о гудящих, как потревоженный улей, зрителях, которые следили за ходом дебатов так, словно от их исхода зависела вся будущая жизнь Уикерли), Себастьян прибег к тирании — излюбленному средству английской аристократии, которым он пользовался всякий раз, когда не удавалось решить вопрос в свою пользу демократическим путем.

— Очень хорошо, — сказал он, — стало быть, решено.

Преимущества дворянского титула и впрямь бывали порой чертовски приятными.

Себастьян опять повернулся к миссис Уэйд. Она выглядела потрясенной. Теперь, когда он ее заполучил, на него опять нахлынуло сонмище сомнений. А что, если она глупа? Справится ли она с работой? А вдруг зарежет его прямо в постели?

Она следила за спором в каком-то зачарованном оцепенении, и внезапность решения ошеломила ее.

— Ах да! — воскликнул Себастьян, словно спохватившись в последний момент. — Вы так и не сказали, согласны вы на мое предложение или нет.

Она как будто лишилась дара речи.

— Итак, миссис Уэйд?

— Экономкой? — дрогнувшим голосом переспросила она, словно желая безоговорочно уяснить себе причину этого deus ex machina.

— Совершенно верно. Мы можем поместить вас на два месяца в окружную тюрьму в Тэвистоке, после чего судьи пошлют вас в работный дом до конца ваших дней, или вы можете отправиться вместе со мной в Линтон-Грейт-холл и стать моей экономкой. Что вы выбираете?

Улыбки не было, ее губы даже не шевельнулись, но в глазах промелькнуло эфемерное, как мираж в пустыне, выражение признательности, и Себастьян получил ответы на два из трех вопросов, которые только что задавал себе. Она не глупа и, безусловно, справится с работой.

— Милорд, — сказала она с подобающей почтительностью в голосе, — я выбираю второе.

 

3

Возвращение в Линтон-холл прошло в полном молчании. Себастьян мог бы его нарушить и говорить, не умолкая до самого дома, если бы хотел помучить свою новую экономку. Может, ей не позволялось разговаривать в тюрьме? Это могло бы многое объяснить. Впечатление было такое, словно необходимость произносить слова вслух лишала ее последних сил. Поэтому вместо того, чтобы вызвать ее на разговор, он стал пристально рассматривать ее (отнюдь не рассчитывая, что это поможет ей преодолеть смущение). Ему не раз приходило в голову, что он ввязался в опасную авантюру, но Себастьян всячески гнал от себя эту тревожную мысль, не находя оправдания своему поступку.

Они сидели лицом друг к другу на противоположных сиденьях кареты. Один раз, когда экипаж накренился на повороте, их колени соприкоснулись и миссис Уэйд отпрянула, словно дотронувшись до раскаленного железа. Чтобы не встречаться с ним глазами, она неотрывно смотрела в окно на убегающие назад дома деревни, на свежевспаханные поля, потом на уже начавшие зеленеть дубы и липы, образующие подъездную аллею к усадьбе. Небольшой ковровый саквояж, составлявший все ее имущество, лежал на сиденье рядом с ней; всю дорогу она придерживала его рукой. Очевидно, этот жест вошел у нее в привычку. «Ах да, ее же обокрали в Чадли!» — припомнил Себастьян, изучая ее тонкий, четко очерченный профиль, такой бледный на фоне темной стенки кареты. Закатное солнце било ей в лицо, заставляя щуриться. Она приложила руку щитком к глазам, заслоняясь от яркого света, и он отметил, что ее короткие ногти обломаны, а ладонь загрубела от мозолей. На лифе платья выделялось пятно, тщательно застиранное, но все же заметное. Констебль сказал, что ее нашли в чьем-то сарае, а питалась она украденными яблоками. Но это же немыслимо! Такая картина просто не укладывалась в голове у Себастьяна. Даже в своем жалком наряде и с немыслимой стрижкой она походила скорее на гувернантку из богатого дома, переживающую трудные времена, или… на монахиню. Да, точно, она напоминала монахиню, которую кто-то вдруг насильно вытащил из уютной темной кельи и швырнул в хаос реальной жизни.

В окне кареты показался Линтон-Грейт-холл. Ее взгляд стал внимательным, лицо утратило привычное отрешенное выражение. Себастьян попытался представить себе дом ее глазами: трехэтажное здание в форме буквы Е из темного дартмурского гранита, позолоченное в эту минуту медовыми отблесками предвечернего солнца. Изнутри Линтон-холл представлял собой коварное море домашних неудобств, в чем миссис Уэйд вскоре предстояло убедиться воочию, однако снаружи в нем ощущалась грубоватая элегантность, которая очень импонировала Себастьяну. Этот дом словно никак не мог решить, что он из себя представляет: феодальный замок, укрепленный форт или мирную сельскую усадьбу. Лили высмеяла Линтон-Грейт-холл, отчего Себастьяну он сразу же показался еще милее и ближе. Стейн-корт, роскошный особняк его отца в Суффолке, значительно превосходил Линтон-холл по размерам и казался в сравнении с ним настоящим дворцом. В один прекрасный день Себастьяну предстояло унаследовать и Стейн, но пока его вполне устраивал Линтон. Тем более что он не намеревался задерживаться здесь надолго.

Они пересекли Уик по небольшому, изящно изогнутому мостику, расположенному всего в пятидесяти ярдах к западу от дома, и на миг Себастьяну показалось, что он уловил довольное выражение на лице своей новой экономки. Но когда она взглянула на него и тотчас же отвернулась, в ее суровых чертах не было ни намека на улыбку. Карета въехала в ворота и загрохотала по заросшим сорной травой каменным плитам двора, распугав по дороге угнездившуюся на зубчатой стене стаю грачей. Себастьян спрыгнул на землю и подал руку женщине, чтобы помочь ей спуститься с подножки. На мгновение миссис Уэйд пришла в замешательство, но потом ее лицо прояснилось, и она оперлась на его руку, словно вспоминая некий давно забытый ритуал.

— Парадный вход с другой стороны; мы его проехали, но все пользуются этой дверью, — пояснил Себастьян, указывая на утыканный массивными бронзовыми бляшками дубовый портал, над которым красовалась высеченная в камне надпись «A.D. 1490». В холле они увидели горничную (кажется, ее зовут Сьюзен, припомнил Себастьян), зажигавшую лампы. Она обернулась, и тут же ее глаза округлились от изумления. И неудивительно: не далее как этим утром хозяин уехал из дому с одной женщиной, и вот — извольте радоваться! — возвращается уже с другой. Поспешно сделав реверанс, горничная начала пятиться прочь.

— Минутку, — окликнул ее Себастьян, и она застыла на месте. — Э-э-э… Сьюзен, не так ли?

— Да, сэр.

Она вновь присела в реверансе. У нее было славное веснушчатое личико, из-под чепца выбивались ярко-рыжие кудряшки.

— Миссис Уэйд, познакомьтесь со Сьюзен, одной из ваших подопечных. Это новая экономка, — сообщил он горничной. — Вы будете исполнять ее распоряжения, как до этого слушались миссис Фрут.

Ошеломленное выражение, отразившееся на лице у Сьюзен, показалось, Себастьяну почти комичным. Позабыв закрыть рот, она несколько раз перевела взгляд с хозяина на миссис Уэйд и обратно, потом хихикнула и тут же сделалась пунцовой, догадавшись, что он не шутит.

По лицу миссис Уэйд невозможно было понять, что она испытывает. Похоже, она смутилась, в то же время в ее глазах вроде бы промелькнуло сочувствие к сгоравшей от стыда Сьюзен, но обо всем этом можно было лишь гадать: надетая ею маска скрытности оказалась непроницаемой.

— Вы займете комнаты миссис Фрут на этом этаже, — коротко распорядился Себастьян, почему-то раздосадованный ее неизменной сдержанностью. — Вы пообедаете со мной сегодня, и мы обсудим ваши обязанности. Я здесь живу по-деревенски: обед в шесть. Прошу вас не опаздывать. Сьюзен, проводите миссис Уэйд в ее апартаменты.

Не дожидаясь ответа, он оставил обеих женщин в холле, а сам направился к себе, чтобы пропустить рюмку перед обедом.

* * *

К шести часам Себастьян успел влить в себя столько ржаного виски, что к нему вернулось хорошее настроение. К тому же он изрядно проголодался, а его французский повар, привезенный в деревню из лондонского дома, приготовил креветки в остром соусе, перепелов, фаршированных клюквой и трюфелями, а также говяжье филе. Себастьян занял свое место за обеденным столом, отослал лакея и, наполнив свой бокал вином, принялся задумчиво потягивать его в ожидании появления экономки.

В десять минут седьмого она не появилась. Скверное начало. Он позвонил, вызывая служанку. На звонок явилась Сьюзен, и Себастьян велел ей привести миссис Уэйд. Она вернулась через пять минут с известием, что миссис Уэйд сейчас будет. Себастьян хмыкнул и выпил еще вина. Прошло еще десять минут. Он в сердцах швырнул салфетку на свою пустую тарелку и встал.

Ее комнаты находились в дальнем конце восточного крыла, рядом с библиотекой и затхлой, давно не используемой часовней. Ей предстояло пройти довольно длинным коридором, но всего с двумя поворотами: заблудиться она не могла. Может, она прихорашивается? Ну уж нет, в чем Себастьян никак не мог ее заподозрить, так это в тщеславии. Никто не удосужился зажечь свечи в бесконечном, лишенном окон коридоре. Мысленно он уже проклинал своих безмозглых слуг и себя самого за то, что сгоряча, в необъяснимом порыве, нанял бестолковую экономку, когда вдруг до его ушей донесся тихий звук, заставивший его замереть на ходу.

В своем бесцветном платье она казалась расплывчатым пятном на темно-сером фоне стены, к которой прижималась спиной. Он подошел так близко, что мог прикоснуться к ней. Так близко, что уловил чистый запах мыла и воды, исходивший от ее кожи.

— Что случилось? Вы больны?

— Нет, милорд, уверяю вас, я не больна.

Ее ответ прозвучал торопливо, испуганно: ведь, будучи больной, она рисковала лишиться только что полученной работы.

— Тогда в чем же дело?

— Ничего, это… просто минутная слабость. Все уже прошло.

— Да я уж вижу.

На самом деле он почти ничего не видел, но даже при скудном освещении различал тонкую россыпь испарины, выступившей у нее над верхней губой.

— Сколько времени вы провели взаперти до сегодняшнего слушания, миссис Уэйд?

— Один день. И ночь.

— Вам давали есть?

Пауза.

— Да.

— М-м-м… кое-что посущественнее ворованных яблок, надеюсь?

Она была не в состоянии улыбнуться или хоть как-нибудь откликнуться на его шутку.

— Позвольте…

Себастьян обхватил рукой ее тонкую талию. Будь она покрепче телом и духом, подумал он, она наверняка возмущенно отстранилась бы, но в теперешнем плачевном состоянии ей ничего иного не оставалось, как стерпеть фамильярное прикосновение молча. Они медленно тронулись по коридору в обратный путь. Ее руки свободно свисали вдоль тела, и при ходьбе она несколько раз задела его бедро. Высокая, почти с него ростом, она при этом была такой тоненькой, что Себастьян мог бы запросто обхватить одной рукой двух таких, как она. К тому времени как они добрались до главного коридора, она стала казаться ему совсем бестелесной. Остановившись под зажженным бра на стене и ни на минуту не выпуская ее из объятий, Себастьян заглянул ей в лицо.

— Вы же не собираетесь рухнуть в обморок прямо у меня в руках, правда, миссис Уэйд?

— Нет-нет.

Однако ее лицо казалось жемчужно-белым в пламени свечи. Она настолько выбилась из сил, что позволила себе легонько прижаться виском к его плечу. Так они простояли целых две минуты.

— Теперь я могу идти, — решительно объявила она, отступая от него на шаг, чтобы это доказать.

И в самом деле — вид у нее был уже не такой больной, она больше не походила на призрак. Себастьян предложил ей руку, она оперлась на нее, и они плавным, неторопливым шагом двинулись по направлению к столовой без дальнейших промедлений.

Он усадил ее справа от себя, чтобы не выпускать из виду и подхватить в случае надобности, если она вдруг начнет сползать на пол. На каждое подаваемое блюдо она сначала взирала долгим взглядом, словно желая удостовериться, что это действительно еда, и лишь потом принималась есть крохотными кусочками. Филе оказалось жестковатым. Не говоря ни слова, Себастьян забрал у нее тарелку, нарезал мясо мелкими кусочками и опять поставил перед ней.

— Спасибо, — растерянно пробормотала она.

Он все время порывался подливать ей вина, но она почти не прикасалась к нему, лишь смотрела на бокал тем же недоверчивым взглядом, что и на еду, иногда отпивала глоточек, но чаще просто вдыхала букет. Большей частью она сидела, опустив глаза, и Себастьян мог лишь гадать, о чем она при этом думает. Но чем отчужденнее она держалась, тем нетерпимее становилось его желание побольше узнать о ней.

К концу обеда она совершенно преобразилась. Щеки у нее слегка порозовели, губы уже не были сурово сжаты; она настолько освоилась с обстановкой, что даже позволила себе откинуться на спинку стула. Изучая ее поверх своего бокала, Себастьян с усмешкой подумал, что так должна выглядеть женщина после ночи любви: усталой, но довольной.

— Подайте нам кофе в гостиную, — приказал он горничной, вошедшей в столовую с кофейником на подносе. — Миссис Уэйд?

Они вышли из столовой в коридор, не обменявшись ни словом. Наблюдая за ней, Себастьян решил, что все ее скупые движения рассчитаны на то, чтобы привлечь к себе как можно меньше внимания. Самоуничижение, возведенное в степень искусства. Опять ему на ум пришло сравнение с монахинями. Бесшумная, как тень, миссис Уэйд не шла, а скорее скользила по полу, совершенно незаметно перебирая ногами. Можно было подумать, что она задалась целью передвигаться, не вызывая колебания воздуха.

В обшарпанной горчично-желтой гостиной кто-то уже успел разжечь камин. Себастьян окинул взглядом выцветшие шторы и вытертые ковры, обветшалую старомодную мебель. Вся обстановка в этой комнате нуждалась в обновлении, как, впрочем, и весь дом в целом, но до сих пор ему было лень приниматься за столь хлопотливое дело. Единственным усовершенствованием, устроенным в доме по его приказу, была ванная комната на втором этаже, оборудованная роскошной ванной работы Шевалье, бронзовой с золотыми кранами, специально выписанной из Парижа. Лили Дюшан была от нее в восторге.

Новая экономка стояла со склоненной головой, сложив руки на поясе и явно ожидая, чтобы он сел первым.

— Должен признать, миссис Уэйд, что ваше поведение раздражает меня до крайности. Вы не желаете на меня смотреть, даже когда я с вами разговариваю. Откуда у вас такие манеры и как вы намерены от них избавляться?

Миссис Уэйд, казалось, была потрясена и даже отвернулась на мгновение, но тотчас же опомнилась.

— Прошу прощения, — проговорила она, часто моргая и усилием воли заставляя себя смотреть ему прямо в глаза. — Я не хотела проявить неуважение. Я… это просто привычка, милорд, вот и все.

— Привычка?

— Да. Приобретенная в тюрьме. Мы… Нам не разрешалось смотреть на надзирателей. И друг на друга тоже. Это было против правил.

Себастьян не мог в это поверить.

— Но почему? — вскричал он, сердясь на нее неизвестно за что.

Какое-то воспоминание затуманило на миг ее светлые глаза и тут же исчезло.

— Потому что… потому что… я не знаю почему! Это считалось частью наказания.

Они посмотрели друг на друга в немом замешательстве, и в эти несколько секунд Себастьян вдруг увидел в ней личность, другого человека, равного ему, а не просто женщину, которую он собирался подчинить своей воле.

Тут горничная принесла кофе. Он жестом указал миссис Уэйд на диван перед камином, и она повиновалась, тихонько проронив: «Да, милорд». Себастьян даже вообразить не мог, как она будет отдавать приказы слугам, но теперь уж это была ее забота. Он сел с нею рядом, повернувшись настолько, чтобы видеть ее лицо. Она потягивала кофе так же, как до этого — вино: словно дегустировала напиток, доселе ей неизвестный. Молчание затянулось. Наконец он заговорил:

— На что похожа жизнь в тюрьме?

Это было вовсе не то, что он намеревался спросить.

Ее лицо еще больше осунулось и побледнело: опять она показалась ему почти старухой. Губы двигались, но она не могла произнести ни слова и наконец вновь бессильно опустила голову.

Сделав вид, что никакого вопроса он не задавал, Себастьян начал рассказывать ей об обязанностях экономки. В доме живут двенадцать слуг (или около того, неуверенно пояснил он), все они будут подчиняться ей. Сам он не слишком аккуратен и не станет настаивать, чтобы в доме царил казарменный порядок; просто он хочет, чтобы дела шли гладко, незаметно и, по возможности, без его участия.

— Я часто буду в отъезде. У меня есть управляющий, он позаботится об имении в мое отсутствие. Его зовут Уильям Холиок. Завтра вы с ним познакомитесь. Что до вашего жалованья, надо будет посмотреть, сколько получала миссис Фрут. Полагаю, это приличная сумма, но учтите: вам придется ее отработать.

Она слушала с благоговейным вниманием, кивая в нужных местах.

— У вас есть что носить, кроме этого платья?

— Нет, милорд. — Она смущенно разгладила на коленях смятые складки платья. — Мне это выдали при освобождении.

— Оно никуда не годится.

— Верно, — согласилась миссис Уэйд. — Я умею шить. Из первого же заработка я могла бы…

— Отправляйтесь в деревню завтра с утра. Там есть лавка готового платья. Я невысокого мнения об их товаре, но это лучше, чем ничего. Купите себе платье.

— Да, милорд.

Себастьян криво усмехнулся. Он мог бы добавить: «Скажите в магазине, чтобы заодно с вас содрали кожу», и скорее всего услышал бы в ответ все то же покорное: «Да, милорд». Она была полностью в его власти. Настоящая рабыня. Сама мысль об этом не могла его не взволновать, но ему хотелось еще больше обострить ситуацию. Он еще не задел ее за живое. Она была равнодушна ко всему.

— Вы устали, — заботливо заметил Себастьян. — Мы еще успеем поговорить, а сейчас я провожу вас в вашу комнату.

Слова были произнесены безо всякой задней мысли, но она вспыхнула и медленно поднялась на ноги, словно услышав приказ взойти на эшафот. В ее взгляде, брошенном на него, не было ни тени удивления, лишь обреченность. Себастьян не намеревался ничего предпринимать в этот день, но она, похоже, заранее готовилась к худшему, и ее проклятый фатализм вывел его из себя. Черт бы ее побрал, кажется, она раскусила его скрытые намерения даже раньше, чем он сам о них догадался. У нее не было никаких иллюзий на сей счет! Что ж, отлично, он постарается ее не разочаровать.

Ему никогда раньше не приходилось бывать в апартаментах экономки. Миссис Уэйд зажгла свечу на каминной полке. Свет был скуден, но Себастьян с облегчением убедился, что отведенные ей комнаты чисто убраны и вполне удобны, хотя и невелики по размерам. В кабинете, служившем также гостиной и приемной, у окна, выходившего во двор, стояла высокая конторка. Обстановку дополняли обеденный стол с двумя стульями и кресло перед незажженным камином. Вторая комната была еще меньше. Ничего примечательного в ней не оказалось, насколько он мог судить по тому, что можно было разглядеть через раскрытую низкую дверь. У миссис Уэйд не было никакого крупного багажа; все, что находилось в ковровом саквояже, она уже успела убрать подальше от глаз.

Она молча стояла у камина, глядя на него. Он попытался представить ее себе в тюремной камере. Много-много дней и ночей, проведенных взаперти. Десять лет. Вся ее молодость прошла в камере размером не больше этой комнаты. Да нет, гораздо меньше. И ни на кого нельзя взглянуть. Взглянуть ни на кого нельзя!

Когда Себастьян подошел к ней, она не опустила глаз, хотя он приблизился вплотную. Но он поднял руку и провел пальцами по ее волосам, и тогда ноздри у нее раздулись и затрепетали. Темно-каштановые волосы оказались шелковистыми на ощупь, гораздо мягче, чем можно было ожидать, судя по виду. Себастьян приподнял одну короткую прядь у нее за ухом, глядя, как пламя свечи играет в серебристых нитях седины.

— Мне не нравится ваша прическа, — безапелляционно изрек он. — Больше не стригитесь.

Она тихонько кивнула, но ему показалось, что в ее глазах промелькнула горечь, а может быть, и насмешка. Или даже и то, и другое вместе.

— В чем дело? — спросил Себастьян. — О чем вы сейчас подумали?

— Просто… волосы у меня сейчас длиннее, чем за последние десять лет. Для меня это… роскошь.

Ее губы насмешливо скривились. Невероятно: она смеялась над собой!

— У вас всегда была седина?

— Не всегда.

— Появилась только в тюрьме, — догадался Себастьян.

Она согласно кивнула.

— В последнее время ее стало меньше. Похоже, она… исчезает.

— Вот и хорошо. Вы слишком молоды для седых волос.

Она держалась так замкнуто, что простое прикосновение к ней уже выглядело как неслыханное святотатство, нарушение общепринятого запрета. Но разве не это делало ее такой неотразимой? Верхний краешек уха показался между прядями волос — бледно-розовый, нежный, почти прозрачный. Себастьян провел кончиком пальца по хрупкому изгибу ушной раковины. Она показалась ему упругой и прохладной, зато впадинка за ухом была теплой и мягкой. Тело женщины едва заметно вздрагивало с каждым биением сердца, но она так и не сдвинулась с места и ничего не сказала, даже когда он просунул пальцы за стоячий воротничок ее платья.

— Посмотрите на меня.

Она покорно повернула голову, и при этом ее подбородок скользнул по тыльной стороне его ладони. Взгляд ее опаловых глаз молниеносно охладил его пыл, заставив прекратить медленную ласку. «Что бы ты ни делал, — говорил этот взгляд, — какими бы грубыми или, наоборот, изощренными ни были твои уловки, затронуть меня они не смогут».

Отлично: значит, они друг друга поняли. Хотя вообще-то ее отношение никак нельзя было назвать лестным. Ее несгибаемая стойкость вызывала у Себастьяна невольное восхищение, но ему не нравилось, что эта стойкость направлена против него самого.

Он убрал руку и отступил на шаг.

— Доброй вам ночи, миссис Уэйд. Мы еще поговорим завтра утром.

— Спокойной ночи, милорд.

Она отлично владела своими чувствами, однако на этот раз облегчение просквозило слишком явно. Ладно, она ему за это еще дорого заплатит.

* * *

Где-то вдалеке колокол пробил полночь. Церковный колокол в деревне, сообразила Рэйчел. Низкие протяжные удары звучали грустно, как голос одиночества. Время тянется медленно, говорил размеренный звон колокола. Но время в обычной жизни и в тюрьме нельзя было измерить одной меркой, а низкое мелодичное гудение церковного колокола было куда предпочтительнее воя тюремной сирены, безжалостно вырывавшей из души последние остатки надежды.

Откинув одеяло, Рэйчел, опустив ноги, села на край кровати. Как странно видеть свои босые ноги на ковре! Она зарылась пальцами в ворс, проверяя его густоту. Матрац оказался слишком мягким, словно ей его подсунули по ошибке. Воздух был невыразимо сладок: она намеренно оставила окно открытым, хотя ночью было холодно, чтобы ощущать его свежесть. Вчерашнюю ночь она провела, сидя на холодном кирпичном полу в Тэвистокской тюрьме, в камере площадью девять квадратных футов, без воздуха и света, отодвинувшись как можно дальше от ведра с нечистотами, оставшимися после предыдущего обитателя.

Нашарив на столике у постели спички, она зажгла свечу в медном шандале. Наверное, скоро ей суждено к этому привыкнуть (так же, как и к слишком мягкой кровати), но пока одна лишь мысль о том, что она может сама, когда пожелает, зажечь свет в своей комнате, наполняла ее душу ликующим трепетом. Как быстро человек приноравливается к невообразимым прелестям свободы!

Рэйчел прижала руку к ноющему животу. За обедом она мало ела и почти не прикасалась к вину, но все же пища оказалась для нее слишком тяжелой, и теперь ее слегка подташнивало. К тому же после обеда она выпила кофе — настоящего кофе! Он показался ей таким крепким и диковинным на вкус, что она едва сумела отпить несколько глотков.

Она встала, взяла свечу и босиком прошла в кабинет, просто чтобы еще раз осмотреться. Тут был письменный стол-конторка с креслом и рядом с ним полка для книг. На столе стояли заправленная маслом лампа и резная деревянная чаша для цветов, а может быть, и для фруктов. Теперь у нее есть собственное окно, которое можно будет открывать и закрывать по своей прихоти в любое время, когда вздумается. И мягкое кресло, в котором можно сидеть у камелька и смотреть на огонь, — это лучшие предметы обстановки. Нет, стол-конторка и окно еще лучше. А может, все-таки чаша для цветов? Рэйчел никак не могла выбрать.

Она наперед знала, как ей будет мучительно трудно принимать решения по любому, даже самому пустяковому поводу. В тот день, когда ее выпустили из Дартмура, ей хотелось, чтобы надзирательница подошла к ней и прокричала над ухом: «Ступай на вокзал! Поезд сорок четыре! Береги вещи! Купи билет! Садись в поезд! Сорок четвертый, и нечего глазеть по сторонам!» Необходимость делать выбор заставляла ее цепенеть от страха. Любое действие, даже самое простое, было чревато непредсказуемыми последствиями. В Оттери, до того, как за ней пришел констебль, она провела две ночи в пансионе миссис Пиви. Но сначала она несколько часов простояла на улице под дождем, не решаясь войти, не зная, что сказать хозяйке, как попросить сдать ей комнату, сколько за нее платить. А больше всего она боялась, что хозяйка пансиона ее узнает. Миссис Пиви ее, разумеется, не узнала, имя Рэйчел Уэйд ей ничего не говорило. Много лет назад она знала Рэйчел Крэншоу, но та девушка ничего общего не имела с запуганной, изможденной, странной на вид женщиной, которая не смела поднять на нее глаз, пока просила комнату.

Надо попытаться заснуть — завтра ей будет необходима свежая голова и присутствие духа, если она хочет сохранить за собой новое место. Если бы только Себастьян Верлен мог хоть в отдаленной степени представить себе, насколько она не готова к той работе, которую он столь необъяснимым образом ей предложил, он бы… А впрочем, что бы он сделал, если бы знал? Разве он мог не знать? Должен был знать! Но в таком случае как же он мог ее нанять? Лорд д’Обрэ был для нее загадкой. Он казался существом иного человеческого рода. Она не могла предсказать ни единого его шага.

За исключением одного, казавшегося, однако, самым непонятным и необъяснимым. Зачем она ему понадобилась? Человек с утонченным и изысканным вкусом, красивый, богатый, влиятельный, — что он мог найти в такой, как она? Зачем решил сделать ее своей любовницей? Чем она могла его привлечь хотя бы на одну ночь, на один час? Какой в этом смысл?

У нее застучало в висках. Она унесла свечу обратно в спальню и поставила ее на ночную тумбочку, а потом выдвинула неглубокий ящик, в котором с легкостью (еще осталось много свободного места) поместились все ее пожитки: щетка для волос, фланелевое полотенце, смена белья, катушка черных ниток с иголкой. Все это она купила в Принстауне перед тем, как сесть в поезд. Затраты проделали устрашающую брешь в ее кошельке, но никакого иного выхода она не видела. Пришлось купить самое необходимое, так как при освобождении из тюрьмы ей выдали только серое вязаное платье.

Нет, не только: они вернули ей то единственное, что она взяла с собой в тюрьму десять лет назад в наивном убеждении, что ей позволят держать это в камере. Они это, разумеется, конфисковали, и за прошедшие годы она успела позабыть о самом существовании дорогой для нее вещицы. Сунув руку под сложенное в ящике белье, Рэйчел вынула небольшую фотографию в серебряной рамке. За последние несколько дней она не раз разглядывала этот дагеротипный снимок как зачарованная. Это был семейный портрет, сделанный всего за несколько месяцев до того, как она познакомилась с Рэндольфом. Ее родители сидели рядышком на стульях с прямыми спинками, вытянувшись как по стойке «смирно», а она и ее брат стояли у них за спиной. Том положил руку на плечо матери. Мать была в своем лучшем платье, которое обычно бережно хранила в кедровом сундуке и вынимала лишь по особо торжественным случаям; глядя на него, Рэйчел даже сейчас едва ли не ощущала запах камфары, исходивший от тяжелой ткани. Отец надел свои новые очки («Может, я и не ослепну на старости лет», — ворчал он, покупая их; его всегда удивляло и даже немного раздражало, когда события принимали не такой скверный оборот, какого он ожидал). На фотографии он был похож на школьного учителя, то есть именно на того, кем и был в действительности. Рэйчел вспомнила, как стояла у него за спиной, спрашивая себя, не положить ли и ей, по примеру Тома, руку ему на плечо, но в конце концов не решилась, потому что знала: отец этого не одобрит.

А Том… Она и забыла, как он был хорош собой, как удивительно похож на их мать. У всех в семье были голубые глаза, но глаза Тома были самыми яркими, а волосы — иссиня-черными. Рэйчел сильно вымахала к восемнадцати годам и превратилась в довольно-таки долговязую девицу, однако Том высился над ней, как башня, и смотрел в камеру сверху вниз с самонадеянным выражением красивого и здорового молодого человека, только что достигшего совершеннолетия, перед которым открывается блестящее будущее.

В первый год заключения родные один раз приехали к ней на свидание в тюрьму, но условия встречи оказались настолько мучительными и варварскими, что никто из них не смог этого вынести. Рэйчел попросила их больше не приезжать, и они с ней согласились.

А теперь никого из них не осталось. Ее родители умерли восемь лет назад: сначала отец, а через четыре месяца и мать. Том эмигрировал в Канаду, чтобы начать новую жизнь, оставив скандальную историю позади. Первые несколько лет Рэйчел получала от него поздравительные открытки на Рождество со штампом тюремной цензуры, потом и они перестали приходить. Она поняла, что брат хочет позабыть о ней. Это было совершенно ясно.

Получив фотографию назад, Рэйчел подолгу всматривалась в нее и иногда при этом закрывала пальцем свое лицо, чтобы не отвлекаться и получше рассмотреть остальных. Но сегодня ей хотелось рассмотреть именно себя. Как всегда, первый взгляд на светло-коричневое изображение потряс ее. «Это не я, нет, нет, не может быть, чтобы это была я!» Эта девушка, эта незнакомка на фотографии была счастливым подростком на пороге женственности, она улыбалась в объектив с безыскусной верой в собственные силы. Воплощенная инженю. Ее блестящие волосы были заплетены в толстые косы и уложены на голове в замысловатую «взрослую» прическу, которая, по правде говоря, не очень-то шла ей. Но она так гордилась своими волосами, своей «величавой короной» (кто-то сделал ей этот глупый комплимент, и она, конечно, не забыла). Несмотря на неподвижность, которую приходилось сохранять, чтобы изображение на снимке не расплылось, ее лицо излучало неудержимую жизнерадостность и готовность услужить. Смазливое личико неопытной простушки. Рэйчел хотелось плакать над воплощенной на снимке невинностью, над душераздирающим неведением этой девушки, которая не знала и не могла знать, что ждет ее в скором будущем.

Она спрятала фотографию и задвинула ящик. «Мне не нравится ваша прическа, — заявил ей лорд д’Обрэ. — Больше не стригитесь». Рэйчел потрогала бесформенные, неровно отрастающие пряди, вспоминая, как он прикасался к ним. (Зачем он это сделал?) Из всех унижений, что ей пришлось перенести, когда она оказалась в тюрьме, — включая конфискацию личных вещей, присвоение номера, чудовищный «медицинский осмотр», — самой оскорбительной для юной Рэйчел Уэйд оказалась процедура стрижки. Ее остригли наголо: надзирательница так плотно прижимала ножницы к темени, что едва не сняла с нее скальп. До этого момента ей каким-то образом удавалось сдерживать слезы, но, когда она провела рукой по голове и ощутила под ладонью колючую щетину на голой коже, плотину прорвало. Ее даже не стали ругать: такое явно случалось не впервые. Стрижка проводилась регулярно, но после нескольких первых лет ее стали стричь не так коротко, оставляя на голове короткий «ежик», а за полгода до намеченного освобождения перестали стричь вообще. И пусть лорд д’Обрэ издевается сколько его душе угодно, для Рэйчел ее теперешняя прическа и впрямь была роскошью.

Она задула свечу, и дымный запах сгоревшего фитиля защекотал ей ноздри. Какой чудный запах! Рэйчел легла, укрывшись простыней, одеялом и покрывалом с вышивкой тамбуром. Три слоя тепла: какое баловство! А под головой — вместо ее собственной, свернутой валиком одежды — у нее была настоящая подушка! Никто не следил за ней сквозь зарешеченный «глазок» в двери. Ничьи вопли или плач не разбудят ее среди ночи.

Но ей ни за что не уснуть на этом нелепом матраце! Это же не постель, а скорее пуховое облако. Просто подумать смешно, до какой крайности могут дойти люди! Даже в роскоши надо знать меру.

Церковный колокол пробил половину часа. Она уснула прежде, чем в воздухе замер звон последнего удара.

 

4

Рэйчел проснулась, как всегда, в пять утра, но в этот день ее не поднял с постели вой тюремной сирены. Она проснулась сама: легко и просто открыла глаза в полной тишине. Было еще совершенно темно. В котором часу встают слуги лорда д’Обрэ? Надо было спросить вчера вечером. Рэйчел прислушалась, не возятся ли где-нибудь слуги, но вокруг не раздавалось ни единого шороха. Можно было подумать, что Линтон-Грейт-холл укрыт толстой снежной периной.

Когда она вновь открыла глаза, уже пели птицы, а в щель между синими шторами проникал яркий свет. Рэйчел выскочила из постели, словно ее обожгли крапивой. Который час? Ни настенных, ни тем более карманных часов у нее не было. Трясущимися руками она кое-как натянула на себя одежду. Сердце отчаянно колотилось в груди, во рту пересохло. Она опоздала, и теперь они… они ее…

Она прижалась лбом к дверному косяку, переводя дух и вытирая вспотевшие ладони о подол платья. Ничего они ей не сделают. Не занесут в кондуит отметку о ее плохом поведении, не обвинят в лености и праздности, не прибавят на этом основании штрафной час к ее тюремному сроку. Все с ней будет в порядке. Она же экономка. Новая экономка в доме его светлости.

Как раз в эту минуту прозвонил церковный колокол, у Рэйчел едва не подкосились ноги от облегчения. Шесть! Всего шесть часов утра. Слава тебе Господи.

В ее крыле здания было тихо: здесь больше никто не жил. Она пересекла коридор, заглядывая через открытые двери в необжитые, пахнущие затхлостью комнаты непонятного назначения. Там, где коридор, ведущий к центральной части дома, поворачивал под прямым углом, находилась часовня — небольшое, холодное, как склеп, каменное помещение с запыленными витражными окнами. Рэйчел прошла под аркой и оказалась на лестничной площадке. Ступени вели и вверх и вниз. Служебная лестница, догадалась она. Отсюда можно спуститься в подвал. Не там ли кухня? Несомненно, там. Но она решила сперва осмотреть помещения на этом этаже.

Когда она повернула за угол, каменный пол сменился паркетным — должно быть, эта часть дома являлась новейшей пристройкой. Рэйчел дошла до столовой и заглянула внутрь. Вчера вечером здесь было слишком темно, она не сумела ничего толком разглядеть. Парадная столовая с высоким потолком выглядела очень внушительно, вокруг громадного полированного стола были расставлены стулья на сорок персон. Но в ярком утреннем свете было заметно, что обстановка поблекла и обветшала. Ну что ж, вот и работа для нее: надо навести здесь порядок, чтобы все засияло. С таким заданием Рэйчел могла справиться с легкостью: кто, как не она, каждое утро на четвереньках полировал до блеска выложенную плиткой лестничную площадку перед дверью камеры на протяжении последних десяти лет?

Читальня, бильярдная, утренняя столовая. И гостиные, большие и малые, — не меньше полудюжины гостиных только на этом этаже, считая ту, где они с лордом д’Обрэ пили кофе вчера вечером. Парадный холл с необъятным камином и закопченными балками под потолком, в котором мог бы запросто поместиться весь дом ее отца. Стены были увешаны оленьими рогами, старинными мушкетами, саблями, пиками, щитами и копьями. А ведь в доме еще имелась ружейная комната: настоящее мужское логово с темными, обшитыми дубом стенами, где хранилось современное оружие и охотничьи трофеи. В комнатах, выходивших на северо-запад, убожество и запущенность обстановки скрадывались благодаря великолепному виду на речку Уик, сверкающую серебром под лучами утреннего солнца.

Вернувшись в старое крыло, Рэйчел спустилась по истертым каменным ступеням в подвал и услышала чей-то голос, доносившийся из-за двери, расположенной примерно в середине узкого коридора. Подходя ближе, она замедлила шаг. Теперь она отчетливо различала сразу несколько голосов, мужских и женских, а также стук столовых приборов. Значит, здесь столовая для слуг. Они завтракают.

Рэйчел остановилась в нерешительности. Что ей делать? Прямо так взять и войти? И что сказать для начала? А может, кто-то из них заговорит первым? От волнения у нее заныло под ложечкой. Она назовет им свое имя и объявит, что она — новая экономка. «Здравствуйте…» Нет, не так. «Доброе утро. Я — Рэйчел…» Нет, не годится. «Я — миссис Уэйд. Я новая экономка». А потом… она не могла вообразить, что будет потом. Будь что будет. Пусть все идет своим чередом. Слуги что-нибудь спросят, она ответит. Она будет смотреть им в глаза и разговаривать с ними, то есть делать то, что ей категорически запрещалось на протяжении последних десяти лет.

Расправив смятые юбки и пригладив волосы, Рэйчел выпрямилась. В горле у нее стоял ком, но она решила не обращать на это внимания. Сейчас или никогда. Глубоко вздохнув, она заставила себя переступить через порог столовой для прислуги.

Их было слишком много! Кто-то умолк на полуслове, в комнате мгновенно воцарилась тишина. Она оглядела обшарпанный дубовый стол. Половина стульев вокруг него пустовала, но все же… сколько лиц! И все они поворачиваются к ней, смотрят, глазеют, таращатся, пялятся, меряя ее взглядами с головы до ног! Рэйчел не отвела глаз. Ведь если бы она смалодушничала, отвернулась, ссутулила плечи и попыталась стушеваться, то лишилась бы этого места, а вместе с ним и последней возможности спастись. Поэтому она выдержала устремленные на нее взгляды, хотя они кололи ей кожу, как иголками. Но не смогла, просто не сумела вымолвить ни слова.

Молчание затягивалось, становилось неловким. И тут кто-то засмеялся. Да, это был смех — визгливый, злорадный женский смех. Рэйчел неимоверным усилием воли заставила себя взглянуть на женщину лет двадцати с небольшим, темноволосую, с остренькой лисьей мордочкой и черными глазками-бусинками. Мальчишка в грубой одежде конюха, сидевший рядом с ней, тоже начал хихикать.

Голос Рэйчел, едва пробивающийся сквозь смешки, мучительно задрожал:

— Доброе утро. Я Рэйчел… Я… миссис Уэйд. Новая экономка.

Женщина с лисьей мордочкой заглушила новый взрыв смеха, поднеся к губам стакан молока. Она вела себя как школьница, только смех у нее был не шаловливый, а злобный. Никто по-прежнему не вымолвил ни слова, но наконец горничная по имени Сьюзен, та самая, что вчера проводила Рэйчел в ее комнаты, пришла ей на помощь. Поднявшись из-за стола и сделав книксен, она затараторила:

— Доброе утро, миссис Уэйд. Вы, наверно, захотите сесть вот тут, миссис Фрут всегда тут сидит. То есть сидела. Сегодня у нас только овсянка; повар опять поругался… м-м-м… он говорит, что неважно себя чувствует. Клара, принеси-ка тарелку для миссис Уэйд и кружку какао. А может, хотите чаю, мэм? Он уже заварен.

К концу своей речи бедняжка Сьюзен сделалась совершенно пунцовой и начала отчаянно рыскать глазами по всей комнате в поисках поддержки. Стало быть, приходить на помощь побитым собакам было для нее делом непривычным и даже рискованным.

Однажды в тюрьме Рэйчел тяжело заболела бронхитом, и ее отправили в лазарет, где одна из надзирательниц потрепала ее по плечу и просидела целую ночь у ее постели, шепча слова утешения, когда ей становилось особенно плохо. Эта неслыханная доброта просто сразила Рэйчел; переполненная благодарностью, она не выдержала и разрыдалась в подушку. То же самое чувство нахлынуло на нее сейчас. Пришлось стиснуть зубы, чтобы не подать виду, как она растрогана.

Она опустилась на указанный ей Сьюзен стул во главе стола. Клара, румяная толстушка не старше четырнадцати лет, с желтыми, как хмель, волосами, принесла глубокую тарелку, а Сьюзен шлепнула на нее щедрую порцию овсянки. Кто-то передал Рэйчел кувшин какао. Она налила немного себе в кружку и сделала вид, что пьет. Во рту у нее пересохло: она боялась, что поперхнется, если попытается что-нибудь проглотить.

Сьюзен начала представлять людей, сидевших за столом. Вот Джанет Барнет, прачка; а вот Бесси Слейтер, посудомойка; а это Джерни, он чистит сапоги и исполняет разные поручения. Слова и лица расплывались, впоследствии Рэйчел так и не смогла припомнить, как кого зовут. Единственное исключение составляла Вайолет, женщина с остреньким личиком и злобным смехом. Вайолет Коккер. Горничная.

Наконец завтрак закончился, и произошло то, чего так опасалась Рэйчел: кто-то спросил ее, какую работу она задаст им на сегодня. Она вцепилась обеими руками в кружку, медленно вращая ее по столу.

— А что… — Ей пришлось откашляться, чтобы прочистить перехваченное судорогой горло. — Что вы обычно делаете?

Голос Рэйчел прозвучал до нелепости робко и неуверенно. Смешно было бы даже обижаться на Вайолет, когда та, хихикая, воскликнула:

— Вы же экономка, кому же знать, как не вам?

Сьюзен открыла было рот, но Вайолет не дала ей сказать ни слова.

— Может, вы нам прикажете щипать паклю, мэм, или впрячься в ступальное колесо?

Кто-то ахнул, кто-то подавил смешок.

— Вайолет! — в ужасе вскричала Сьюзен.

Рэйчел почувствовала, что ее щеки пылают. Слова не шли у нее с языка. Она не знала, что ей делать, как быть. Все, на что у нее хватило сил, — это опустить глаза и слепо уставиться на кружку с какао, которую ее руки продолжали машинально двигать по столу небольшими кругами.

— Займись-ка своим делом, Вайолет, — раздался незнакомый мужской голос за спиной у Рэйчел.

Она обернулась. В дверях стоял великан. Головой он задевал за притолоку, а его широченные плечи едва прошли в дверной косяк.

— Ступай отсюда, у тебя полно работы. Ты прекрасно знаешь, что надо делать, так что давай пошевеливайся.

С неизменной ухмылкой на лице Вайолет допила молоко, стараясь как можно дольше растянуть удовольствие, и лишь после этого выплыла из кухни, величественно взмахнув подолом. Остальные последовали за ней в полном молчании, и вскоре в столовой не осталось никого, кроме Рэйчел и незнакомца в дверях.

— Мистер Холиок? — предположила она, поднимаясь из-за стола.

— Да, мэм, я Уильям Холиок. А вы миссис Уэйд. Будьте добры пройти со мной.

Рэйчел последовала за ним в коридор и прошла мимо нескольких открытых дверей к единственной, которая была закрыта. Он открыл эту дверь и галантно пропустил ее вперед. Она оказалась в маленьком кабинете, очень похожем на ее собственный.

— Присаживайтесь, — пригласил Уильям Холиок.

Она опустилась на стул с прямой спинкой рядом с его столом. Он вынул из кармана ключ и отпер ящик письменного стола.

— Думаю, вам это понадобится.

Слегка нахмурившись, он протянул ей массивную связку ключей. «Вряд ли стоит доверять тебе ключи, — говорило выражение его лица, — но я знаю свое место и поэтому промолчу».

— Спасибо.

По тяжести связка ключей, похоже, не уступала связанным с нею обязанностям. Рэйчел едва не призналась Уильяму Холиоку, что сомневается в своих силах не меньше его и что он совершенно прав, не доверяя ей. Он присел на краешек стола, сложив руки на груди и вытянув перед собой могучие ноги, занявшие полкомнаты. На нем была рабочая одежда, довольно грубая для управляющего таким солидным имением, как Линтон, подумала Рэйчел. Красавцем его никак нельзя было назвать, напротив, его широкое, грубоватое мясистое лицо могло бы даже показаться уродливым, но было в нем что-то привлекательное, даже милое, — может быть, ум, светившийся в кротких голубых глазах, или бесхитростная честность. Он взял у нее ключи и перебрал их по одному, медленно и подробно объясняя ей, какую дверь каждый из них отпирает.

— Кто-нибудь из нас — я или одна из горничных (скорее всего Сьюзен) — покажет вам комнаты и вообще весь дом. Я сейчас занят, мне надо отлучиться по делам, но, может, попозже?

Рэйчел еще раз поблагодарила его. Несколько неловких мгновений прошли в молчании. Наконец она решилась заговорить.

— Мистер Холиок, эта работа для меня — дело новое, и я уверена, что это ясно каждому, даже если… даже… — Тут она сбилась, не зная, как закончить фразу. — Вы наверняка знаете, как я получила это место… то есть как получилось, что лорд д’Обрэ предложил мне работу.

Холиок неторопливо кивнул массивной головой.

— Да, я слышал.

Рэйчел не сомневалась, что весь приход святого Эгидия только и судачит о ее новой работе.

— Поэтому вы понимаете, что я совершенно… у меня нет никакого… то есть я…

— Вы не знаете, что делать.

Она благодарно кивнула, радуясь, что нужное слово наконец сказано. Но Холиок больше ничего не прибавил, и дальше ей пришлось выпутываться самой.

— Я, конечно, представляю, в чем должны заключаться основные обязанности: уборка, наведение порядка и так далее… словом, все, что обычно для любого дома. Но я не знаю, с чего начать, за что браться в первую очередь, чего потребует его светлость…

До чего же это утомительно — связно излагать свои мысли вслух!

Наступила еще одна долгая пауза, пока мистер Холиок обдумывал ее слова, приглаживая пятерней короткие соломенные завитки на затылке. Приведя мысли в порядок, он начал объяснять ей, что надо делать.

Она права: надо руководствоваться здравым смыслом. Работа такая же, как в любом другом доме, просто этот дом значительно больше. Но если ей так будет легче, он готов перечислить все основные обязанности, начиная с самых важных. Сьюзен, Вайолет и еще одна девушка по имени Тесс работают горничными. Они занимаются уборкой, а за столом прислуживают по очереди, но это выпадает нечасто: его светлость в этих местах человек новый, и визитеры у него пока редки. У виконта есть камердинер, некий мистер Прист, он заботится о гардеробе и личных нуждах его светлости, а также поддерживает порядок у него в спальне и в ванной, которой лорд д’Обрэ очень гордится. Уборка обычно начинается на первом этаже: горничные подметают, вытирают пыль и полируют мебель.

Мистер Холиок наморщил лоб, сосредоточенно стараясь еще что-нибудь припомнить: все эти домашние заботы были не по его части. Приходящая служанка чистит каминные решетки и разводит огонь по утрам, добавил он. Повар, француз по имени месье Жодле, командует на кухне, весь кухонный персонал у него в подчинении, и миссис Уэйд поступит мудро, если будет держаться от него подальше, потому что нрав у него нелегкий.

— А дворецкий в доме есть?

— Нет, мэм, и никогда не было, хотя я не знаю почему. Сколько я себя помню, всем распорядком в доме заправляла миссис Фрут. Она отлично справлялась, пока не состарилась и не оглохла. После этого дела пошли наперекосяк и все больше под гору. Вот почему Вайолет вам надерзила: она не привыкла исполнять приказы. Она лентяйка и грубиянка, да и другие тоже нерадивы в работе. Они нуждаются в твердой руке, — закончил Уильям Холиок, глядя на нее с сомнением.

Рэйчел полностью разделяла его скептицизм. Подчиняясь какой-то необъяснимой прихоти, лорд д’Обрэ поставил ее во главе целого штата прислуги, хотя прекрасно знал, что нет на свете существа, менее пригодного для этой должности, чем она. Любой из ее новых подчиненных, включая мальчика на побегушках, в обязанности которого входила чистка обуви и заправка ламп маслом, справился бы лучше.

Но если она потерпит провал, то лишится не только работы. Два дня назад в Тэвистокской тюрьме Рэйчел приняла решение и не изменила его, хотя с тех пор много чего случилось. Если она снова окажется в тюрьме, она найдет способ наложить на себя руки.

* * *

Себастьян пришпорил своего гнедого жеребца и направил его по краю еще не вспаханного поля, прислушиваясь к щебетанию луговых пташек, дружным хором приветствующих наступление весны. Красота апрельского утра выманила его из дому и заставила добраться почти до самых Дартмурских болот. Он повернул назад, лишь когда заслышал карканье ворон на голых каменных глыбах, вылезающих тут и там из зыбкой болотной почвы подобно черепам древних великанов. В первый раз он отправился на прогулку один после отъезда Лили, ни на минуту не отпускавшей его от себя. Она была не в состоянии переносить одиночество. Ее постоянно надо было развлекать.

Скот совсем недавно выгнали на зеленые пастбища, и новизна ударила в голову истосковавшимся в зимних загонах животным: едва не волоча по земле вымя, полное молока, тучные коровы носились вскачь по курящимся весенними ароматами полям, словно малые телята. Прямо у них под ногами невозмутимо паслись стада мохнатых, меченных охрой овец. Находясь в приподнятом состоянии духа, Себастьян несколько раз останавливался, чтобы поговорить со встречным пастухом или фермером. Его арендаторы, все, как один, были почтительны без раболепия. Новый землевладелец внушал им скорее любопытство, чем священный трепет. Под их внешней приветливостью угадывалась чисто крестьянская настороженность: они смотрели на него изучающе, словно говоря себе: «Поживем — увидим». Он решил, что такое отношение вызвано полным провалом двух его предшественников (кузена Джеффри и его отца, Эдуарда Верлена), а также его собственной нелестной славой, вселившей тревогу в незамысловатые души этих людей.

«Незамысловатые души»… Это прозвучало, пожалуй, несколько покровительственно, но именно так, если не хуже, Себастьян и его друзья обычно отзывались о представителях низших сословий, 'особенно о тех, кто в поте лица зарабатывал себе на хлеб. Только теперь он впервые задумался над тем, сколько в этих словах высокомерия.

К югу от Уикерли, там, где Главная улица, выбегая за околицу, пересекалась с дорогой на Тэвисток, он повстречал своего управляющего. Холиок уверенно сидел на невысокой коренастой местной лошадке, такой же крепкой, выносливой и надежной, как он сам. Увидев хозяина, он сказал: «Доброе утро» — и приподнял истрепанную фетровую шляпу.

— Куда путь держите, Уильям?

— В кузницу Суона, милорд. Хочу поговорить о той бороне, что мы решили заказать.

— Сперва проводите меня немного, будьте добры. Мне надо кое-что у вас спросить.

Холиок покорно кивнул и повернул лошадь. Они пустились шагом по неширокой, засыпанной прошлогодней листвой аллее, ведущей к Линтон-холлу.

— Вы родом из Девона, Уильям? — начал Себастьян, подавшись вперед, и потрепал по загривку гнедого.

— Да, сэр. Мой отец служил управляющим в Линтоне до меня.

— Вот как? Я этого не знал. Выходит, вы прожили в Уикерли всю свою жизнь?

— Никогда не бывал восточнее Эксетера, западнее Тэмера и южнее Плимута.

Такая простодушная гордость прозвучала в этих словах, словно Уильям Холиок считал свое замкнутое существование добродетелью, ставившей его на порядок выше тех бездельников, что шляются без толку по всему свету. А может, так оно и есть? — подумал Себастьян.

— Уильям, я нанял новую экономку, — продолжил он, немного помолчав.

— Я с ней уже познакомился сегодня утром, милорд.

— Правда? И что вы думаете?

— Милорд?

— Какое впечатление она на вас произвела? Она справится? Может, нам следует позаботиться о своей безопасности, пока она в доме?

Легкомысленный тон явно пришелся управляющему не по вкусу.

— Думаю, она справится, милорд, но надо дать ей время освоиться. Пока что она совсем еще сырая.

Он хочет сказать «неопытная», догадался Себастьян, хотя сам придавал слову «сырая» иное значение, когда речь шла о миссис Уэйд: она была незакаленной, незащищенной, чувствительной, как свежая рана.

— Говорят, она убила своего мужа, — небрежно обронил он.

Холиок хмыкнул.

— Да, так говорят.

— А этот Уэйд, он из местных?

— У него был большой дом на полдороге между Уикерли и Тэвистоком, милорд.

— На какие доходы он жил?

— В точности не знаю, но вроде бы владел на паях рудниками. И это не все, были у него и другие занятия. Он заключал сделки. Кажется, вел какие-то общие дела с мэром.

Себастьян обдумал услышанное.

— Должно быть, он был намного старше своей жены, когда они обвенчались.

— Угу, — пробурчал Уильям.

— Шум, наверное, поднялся страшный, когда его убили.

Уильям промолчал.

— Как он был убит?

— Его забили до смерти кочергой.

Себастьян выругался сквозь зубы, в ужасе глядя на Холиока.

— Она призналась? Неужели не было сомнений в ее виновности?

— Сомнения были. И она не признала себя виновной.

Управляющий немного помолчал, потом добавил с явной неохотой:

— Ее бы повесили, если бы не обстоятельства.

— Какие обстоятельства?

У Холиока была привычка вытягивать уголки губ в некоем подобии полуулыбки, когда вопрос требовал размышлений, или когда он пребывал в нерешительности, или чувствовал себя смущенным. В эту минуту он, похоже, испытывал все три состояния сразу.

— Насколько я припоминаю, они были женаты всего с неделю. У него была дочка, школьная подружка миссис Уэйд, Лидией ее звали. Она и сейчас живет в Уикерли под присмотром своей тетушки, вдовы по имени миссис Армстронг.

«Разрази меня гром!» — мысленно простонал Себастьян. Он не просто нанял в экономки женщину, признанную виновной по суду в мужеубийстве, но, как оказалось, семья ее жертвы живет по соседству! Черт бы побрал Вэнстоуна, почему он не предупредил его?

Однако Уильям еще не закончил свою мысль.

— На суде, — продолжал он медленно, как будто каждое слово давалось ему с трудом, — выяснилось, что у мистера Уэйда были некоторые… гм… странности.

— Странности?

— Склонности. Неестественные по своей природе. Можно сказать, он был не вполне нормален в своих пристрастиях. К тому же ей было всего восемнадцать. Поэтому ее осудили на каторжные работы, а не на виселицу. По крайней мере так тогда говорили. И это все, что мне известно, милорд.

Больше из него ничего нельзя было вытянуть. У моста через речку он повернул свою терпеливую коротконогую конягу и потащился обратно в деревню. Себастьян собирался после полудня отправиться в Тэвисток, чтобы посмотреть, какие развлечения предложит ему этот город, но передумал и остался дома на весь день. Его мысли были заняты новой экономкой.

 

5

Стояла весна 1856 года. На второй неделе после Пасхи лондонский сезон был в полном разгаре. К этому времени все его знакомые с головой ушли в водоворот торжеств, придворных балов, концертов и скачек. За всю свою сознательную жизнь Себастьян еще не пропустил ни одного лондонского сезона, если находился в это время в Англии. Не то чтобы кружение мишурной карусели доставляло ему какое-то особое удовольствие (нет, оно давно уже ему приелось), просто больше делать было нечего.

Но в этом году, сам себе удивляясь, он не поехал. «Сяду на поезд в среду», — говорил себе Себастьян, но следом за средой приходил четверг, а он оставался на месте, утешаясь мыслью о том, что поедет в пятницу, однако всякий раз что-то расстраивало его планы. То у него руки не доходили, то он забывал предупредить Приста, чтобы тот собирал чемоданы. Апрель сменился маем, а Себастьян, так и не приняв никакого определенного решения, оставался в деревне.

Ради чего? Ради пересчета овец, высеивания ячменя, подрезки садовых деревьев и внесения навоза в почву? Никто из его знакомых не поверил бы в это, но Себастьян действительно увлекся земледелием. Ему хотелось помериться силами с природой, хоть раз в жизни увидеть своими глазами весь оборот от сева до сбора урожая. Только так, не докапываясь до более глубоких причин, Себастьян мог объяснить свое увлечение расцветающей природой Девоншира. Положение землевладельца было ему в новинку, вероятно, это тоже сыграло свою роль, равно как и совершенно непривычное ощущение, которое он испытывал, когда люди обращались к нему за советом и руководством. Люди, чье благополучие и даже жизнь зависели от него. Он мог бы заседать в палате лордов, любоваться картинами в Королевской академии искусств, играть в карты, флиртовать с дамами в Аскоте или забавляться с девицами в заведении миссис Флеминг. Вместо этого он объезжал верхом двадцать тысяч акров своих угодий — полей, пастбищ, садов и лесов, встречался с арендаторами и прикидывал, хватит ли ему запасов сена, а по вечерам читал каталоги и брошюры по племенному овцеводству и движению рыночных цен на шерсть.

Капитан Карнок в свободное от судейских дел время уже давно занимался фермерством. Себастьян пригласил его на обед и почерпнул из разговора с ним множество полезных сведений о целесообразности выращивания кукурузы на силос, об увеличении надоев молока и наилучшей планировке коттеджей для арендаторов. Но настоящим наставником стал для него Уильям Холиок. О состоянии и ведении дел в поместье немногословный управляющий знал все до тонкости, к тому же он с куда большей охотой готов был делиться опытом, чем сплетничать о местных скандалах десятилетней давности. Они говорили часами, и Себастьян невольно радовался, видя, как постепенно, день ото дня растет уважение Уильяма к нему. Управляющий был о нем невысокого мнения, когда они встретились впервые. Разумеется, он и словом не обмолвился, даже бровью не повел, но Себастьян и так все понял. Он никак не мог взять в толк другое: почему хорошее мнение Уильяма Холиока столь много для него значит. Но вынужден был признать, что так оно и есть.

И еще одна серьезная причина удерживала его в деревне: ему все никак не удавалось соблазнить миссис Уэйд. Просто не было удобного случая. Она скользила по дому, как привидение, не раскрывая рта. Хотя… пусть не с ним, но с кем-нибудь должна же она была говорить! Себастьяну был виден только результат: его домашнее хозяйство велось гладко и спокойно, безо всякого вмешательства с его стороны. Именно на это он и рассчитывал, когда нанимал ее на работу. Но она была неуловима, словно эльф, а ее умение избегать его граничило с гениальностью. Если удавалось увидеть ее хотя бы мельком, он считал, что ему крупно повезло. Поэтому Себастьян разработал хитроумный ритуал: под предлогом, что ему нужно быть в курсе домашних дел, велел ей приходить к нему в кабинет каждое утро в девять «с докладом» о вещах, которые его совершенно не интересовали, — счетах от торговцев, обеденном меню, весенней уборке в доме, найме новой прачки.

Поначалу ему нравилось держать ее на ногах, пока он сидел, развалившись в кресле, за своим широким письменным столом. Почему? В отношениях хозяина и служанки, основанных на господстве и подчинении, ощущался волнующий чувственный момент, доставлявший ему острое удовольствие. Но дня через два он начал предлагать ей стул: таким образом у него появилась возможность задерживать ее подольше и исподволь переводить разговор на предметы, не связанные с домоводством.

Она выполнила его приказ и купила новое платье — черное, весьма далекое от моды, явно недорогое, но отличавшееся от прежнего как небо от земли. При первой встрече отнюдь не красота миссис Уэйд привлекла Себастьяна и заставила его нанять ее на работу, но когда он смотрел на нее сейчас… В строгом шерстяном наряде экономки с высоким воротничком-стойкой и обтягивающими рукавами, в скромном белом фартучке, она выглядела… не то чтобы красивой, но просто неотразимой. Она поражала воображение. Встречая ее день за днем в одном и том же костюме, Себастьян заявил, что платье ему нравится, но он хотел бы для разнообразия увидеть на ней какую-нибудь обновку. Пусть сходит в деревню и купит еще одно платье или даже два, приказал он. И пусть на сей раз отступит от традиции всех экономок и выберет не черное. Все, что угодно, только не черное. На следующий день она появилась в его кабинете во вновь приобретенном наряде. Он оказался темно-коричневым. Но, как ни странно, новое платье было ей к лицу, может быть, потому, что подходило по цвету к волосам. Поэтому он не стал протестовать.

Ее, конечно, нельзя было назвать цветущей красоткой, однако по сравнению с той бледной немочью, не смевшей поднять взгляд или открыть рот, которую он видел в суде, контраст был просто разительным. Должно быть, все дело в еде, подумал Себастьян: она больше не казалась такой мучнисто-бледной, и даже угловатость ее фигуры несколько смягчилась. Она всегда прятала волосы под чепец, но короткие кудряшки уже начали выбиваться из-под него на шею, придавая ей трогательно-юный вид, почти как у девчонки. Увы, при этом она была неизменно серьезна, точно на похоронах, говорила, только когда к ней обращались, и никогда, никогда не улыбалась.

Поразительный рассказ Холиока еще больше раззадорил нездоровое любопытство, которое вызывала у Себастьяна эта женщина. Ему не терпелось узнать, что представлял собой ее брак длиной в неделю и в чем именно заключались «некоторые… гм… странности» покойного мистера Уэйда. Он забавлялся, воображая Рэйчел в непристойных позах, однако ее партнером во всех его фантазиях неизменно выступал он сам; при любой попытке представить на этом месте какого-нибудь извращенца, мучающего или унижающего ее, словом, кого бы то ни было, кроме себя самого, фантазии мгновенно исчезали, оставляя скверный привкус во рту.

Себастьян не упускал ни единой возможности шокировать ее, лишить самообладания. Как-то раз посреди спотыкающегося одностороннего разговора о засоренном дымоходе в парадной гостиной он вдруг небрежно перебил ее вопросом:

— Скажите, миссис Уэйд, вы убили своего мужа?

К его вящей досаде, ни один мускул не дрогнул у нее на лице. Она стиснула в руках гроссбух, который всегда приносила с собой, но в остальном осталась прежней. Помедлив совсем чуть-чуть, она ответила:

— Нет, милорд. Но в Дартмурскую тюрьму каждый попадает вследствие ужасной ошибки; по крайней мере, мне за все десять лет ни разу не встретился виновный среди заключенных. Английская исправительная система специально создана для того, чтобы держать в заключении невиновных. Разве вы этого не знали?

Себастьян не смог бы сказать, что его больше уязвило: прозвучавший в ее словах сарказм или полное равнодушие к тому, поверит он ей или нет. Он сухо отослал ее прочь. На этот раз шокированным оказался он сам, и ему это не понравилось. Очень не понравилось.

Он и сам не знал, зачем мучает миссис Уэйд, зачем готовит ей на будущее многочисленные капканы. Это было не в его духе, но в последнее время он стал замечать в себе неприятные перемены. Характер у него начал портиться. То ли от цинизма, то ли от скуки Себастьян все более становился злобным и раздражительным. Не одобряя своих собственных поступков, он тем не менее смотрел на них как на нечто неизбежное. Уже много лет назад он решил, что жизнь в высшей степени пуста и ошеломляюще бессмысленна; умному человеку ничего иного не оставалось, как примириться с этой печальной истиной и выжать из своего существования все, что только можно. К счастью, Себастьян Верлен родился в богатстве и не привык отказывать себе ни в чем, эти два обстоятельства в значительной степени помогали ему скрасить бессмысленность бытия.

И все же с течением лет им все сильнее овладевала скука. С каждым днем ему требовалось все больше усилий, чтобы себя развлечь. В последние годы, стараясь заглушить в душе дурные предчувствия, он стал постепенно скатываться к излишествам, получил представление с переменным успехом чуть ли не о всех известных на свете пороках и извращениях и в результате пришел к неутешительному выводу: когда их перечень иссякнет, он будет вынужден остановиться на тех немногих, что пришлись ему особенно по вкусу, и предаваться им, пока они не погубят его окончательно.

В Рэйчел Уэйд он видел то, чего, в известном смысле, так не хватало ему самому. Она напоминала новорожденного младенца: голая, беззащитная, не имеющая ничего, кроме своего беспомощного тела, лишенная иллюзий, надежд и тщеславия. Огонь, через который ей пришлось пройти, выжег все до костей. Но ей был известен некий секрет, быть может, самый главный секрет на свете, и Себастьян внушил себе, что, если сумеет овладеть ею, сделать ее своей, к нему перейдет самая суть того, чем обладала она и чего ему так недоставало. Он выведает ее секрет и присвоит его себе.

Никакого разумного смысла в подобных рассуждениях не было, но Себастьян без труда убедил себя, что следует инстинкту, а инстинкт, как известно, слеп, и поэтому ему позволено пренебрегать разумом.

Как-то раз он сидел у себя в кабинете на первом этаже и просматривал почту, дожидаясь прихода своей новой экономки. Она всегда возвещала о себе характерным стуком, и он бессознательно прислушивался: когда же раздастся негромкое «тук… тут-тук»? Однако назначенное время миновало, и через несколько минут Себастьян решил, что больше ждать не будет, а пойдет и разыщет ее сам.

Сначала он отправился в ее комнату. День выдался дождливый; скупой серый свет падал через открытую дверь на каменные плиты коридора, выхватывая из темноты вытоптанные до основы «залысины» на узкой ковровой дорожке, проложенной посредине. Помедлив не более секунды, Себастьян вошел без стука. Кабинет был пуст, но он услыхал какие-то приглушенные звуки из спальни. Конечно, это невоспитанно — врываться в дамскую опочивальню без стука и без приглашения. Стараясь как можно тише ступать по вытертому ковру, он двинулся к двери в спальню.

Она как раз собиралась выйти: они едва не столкнулись в дверях. От неожиданности она вздрогнула и отпрянула. В одной руке у нее был белый чепчик, в другой — гроссбух, прижатый к груди.

— Извините за опоздание, милорд, я как раз собиралась к вам. В кухне случилась неприятность; ничего серьезного, но Клара обожгла руку. Ожог неглубокий, но я задержалась, чтобы убедиться, что с ней все в порядке, и помогла Сьюзен наложить повязку с мазью…

Она вдруг запнулась и покраснела, стараясь преодолеть смущение. Удивительное дело: чем больше она волновалась, тем спокойнее становился он сам. Так было всегда.

— Вам не о чем тревожиться, миссис Уэйд, — насмешливо протянул Себастьян. — Опоздание на нашу утреннюю встречу не является достаточным основанием для увольнения.

Она в замешательстве опустила взгляд. В этот день на ней было коричневое платье. Должно быть, она надевает их по очереди, сообразил Себастьян: черное, коричневое, черное, коричневое. Лиф скромно обрисовывал ее грудь и застегивался у талии двумя простыми удобными бантами. Очень целомудренное платье. И в то же время очень практичное. Так легко расстегивается. Стоит только дернуть сразу за оба бантика, и она окажется в одном корсете и будет стоять перед ним растерянная, с пылающими щеками и широко раскрытыми глазами, прижимая руки к груди. До чего же заманчивая картина!

Он сделал шаг вперед, и ей ничего иного не осталось, как попятиться. Ну-ка посмотрим, как она переживет вторжение в свою частную сферу? Себастьян сделал это намеренно, хотя и сам не понимал, что заставляет его испытывать ее терпение, подталкивать ее к краю, проверять, как далеко ему удастся зайти, пока она не сломается.

— Очень мило, — любезно заметил он, с любопытством оглядываясь вокруг.

Перед ним была уже не та суровая монашеская келья, которую он видел всего несколько недель назад. Миссис Уэйд расставила на подоконнике и на маленьком ночном столике цветы в стеклянных банках, разместила тут и там свои немногочисленные пожитки. У нее была желтая бумазейная ночная рубашка, аккуратно сложенная в изножии кровати. Себастьяну пришла в голову шальная мысль: вот бы взять эту рубашку, расправить, поднести к носу, узнать, чем она пахнет. Он удержался от порыва, но, представив себе, какое при этом лицо будет у миссис Уэйд, невольно улыбнулся.

Его внимание привлекло цветовое пятно на стене над кроватью. Какие-то картинки. Он подошел, чтобы рассмотреть их поближе, все время остро ощущая ее присутствие. Оцепенев от сдержанного возмущения, она стояла в дверях у него за спиной. К стене были пришпилены две картинки, аккуратно вырезанные из дешевого иллюстрированного журнала. На одной был изображен нарисованный карандашом и тушью домик, увитый плющом, на другой — двое детишек: девочка в чересчур большом для нее «дамском» капоре толкала перед собой коляску с младенцем, словно играя в дочки-матери. Глядя на слащавые сентиментальные картинки, Себастьян ощутил растущее в душе смятение: он понял, что столь нехитрым способом миссис Уэйд пытается украсить свое убогое существование, привнести в жизнь хоть немного человеческого тепла, используя то, что нашлось под рукой, — дешевое, примитивное изображение чужого счастья.

Он смущенно отступил на шаг, но, поворачиваясь, заметил еще одну картинку, стоявшую на ночном столике. На сей раз речь шла о фотографии в рамке. Он скорее почувствовал, чем услышал, как миссис Уэйд тихонько ахнула, когда он протянул руку и взял фотографию. Это был семейный портрет, и в первую минуту Себастьян решил, что речь идет о безделушке того же сорта, что и картинки на стене, однако, приглядевшись к лицу девушки на портрете, понял, что это она, Рэйчел.

У нее были тяжелые шелковистые темные косы, овальное лицо и прямая, тонкая, как ивовый прут, девичья фигура, волнующая до слез. Светлые глаза смотрели прямо в объектив. Лицо излучало доверие и, несмотря на сдержанность перед фотоаппаратом, скрытое веселье. Полуженщина, полуребенок. Она была примерной, послушной дочерью, говорил этот портрет, гордостью и утешением своих добропорядочных родителей. Отец на фотографии выглядел сурово, мать казалась хорошенькой, но заурядной. Рэйчел стояла, чуть повернувшись к своему высокому красивому брату, с ласковой, невыразимо прелестной улыбкой.

— Как ваша девичья фамилия? — вдруг спросил Себастьян, не отрывая глаз от фотографии.

Минута прошла в молчании. Себастьян поднял голову. Миссис Уэйд молча смотрела на него, и в ее лице он видел все то же, что было на портрете, кроме надежды. И в этом была вся разница.

— Крэншоу.

В коротком слове прозвучала бесконечная горечь.

— Вы были… прелестны.

Она сделала слабый жест рукой, словно отмахиваясь от комплимента, и отвела взгляд, но Себастьян успел заметить, как спадает с ее лица привычная маска, уступая место выражению нежной мечтательной грусти. Поставив фотографию обратно на столик, он в три шага пересек комнату и подошел к ней.

Видимо, решив, что он собирается уходить, она прижалась спиной к дверному косяку, чтобы пропустить его. Когда он остановился прямо перед ней, она застыла. В ее прозрачных глазах промелькнула мгновенная догадка о том, что должно последовать, и это помогло ему преодолеть неизвестно откуда взявшееся совершенно нелепое желание обнять ее и прижать к груди, чтобы утешить. Дарить утешение миссис Уэйд? Ну уж нет, это не входило в его планы.

Но вот обнять ее — это другое дело. Себастьян представил себе, что будет, если он вдруг возьмет ее за грудь прямо сейчас, через платье, безо всяких церемоний. Отшатнется ли она в испуге? Нет. Конечно, нет! Она закроет глаза и, что бы он ни сделал, какие бы вольности себе ни позволил, стерпит все безропотно, как мученица. Может, и вправду нет на свете ничего такого, чего она не смогла бы стерпеть от него, видя в этом некую неизбежность? Эта мысль показалась ему волнующей и удручающей одновременно.

Он поднял руку и провел пальцами по ее щеке. Тонкая белая кожа, девственная кожа, гладкая, как стекло, но при этом живая и теплая. Что ей сделал Уэйд? Этот вопрос навязчиво преследовал Себастьяна, не давая ему покоя. Уэйд-содомник? Уэйд-истязатель? Она стояла, слегка отвернувшись. Он легонько взял ее за подбородок и заставил повернуться прямо к себе. Она упорно держала глаза опущенными. Себастьян нахмурился: мученичество его никогда не вдохновляло. Подавшись вперед, он провел языком по ее упругим ресницам. Она перестала дышать, ожидая, что он будет делать дальше, какую еще бесстыдную вольность позволит себе сотворить с ее телом. «Ладно, — мстительно подумал Себастьян, — ждешь — получай». Он осторожно просунул кончик среднего пальца между ее губ, а потом провел смоченным слюной пальцем по ее губам, поглаживая их, увлажняя, вновь просовывая палец внутрь, когда губы высыхали. Ему показалось, что она дрожит, и он положил другую руку ей на затылок, чтобы убедиться наверняка. Так и есть. Тихие, едва заметные судороги пробегали по ее телу подобно легкому ветерку, колеблющему тоненькое и слабое деревцо. Шея у нее была хрупкая, как стебелек. Приходилось ли ему когда-нибудь обладать женщиной, более уязвимой и беззащитной, чем эта? Голова у него пошла кругом.

Он положил руки ей на грудь, чувствуя, как судорожно она дышит, как глухо и тяжко стучит ее сердце. Она готовилась взойти на костер, как Жанна д'Арк, мужественная и презирающая своих палачей. Себастьян опять поднес руку к ее лицу и слегка растянул ей губы пальцами, заставив их раскрыться. Она тихо и бессильно всхлипнула. Он накрыл ртом ее раскрытый рот и проник в него языком, круговыми движениями медленно обводя ее губы изнутри, словно пробуя их на вкус.

Страсть пульсировала в нем грубыми неудержимыми толчками. Себастьян перестал ласкать ее языком и замер, не отрываясь, однако, от ее губ. Секунды тянулись, как часы. Самообладание вернулось к нему, но встревоженность не улеглась. Он получил урок. Соблазнитель рисковал быть соблазненным.

Теперь он стал беспощаден и пустил в ход зубы, покусывая ее полную нижнюю губу, пока она не застонала, потом вновь принялся успокаивать ее горячей и медленной лаской своего языка. Вкус соли ошеломил его. Кровь? Нет, этого не может быть! Отодвинувшись, Себастьян увидел одинокий и длинный след слезы, скатившейся по ее щеке.

Что ж, слезы — отличный предлог, чтобы прекратить затянувшуюся сцену. По правде говоря, он не намеревался заходить так далеко. Пока еще нет. Но если бы они еще хоть немного простояли в этих дверях, следующий шаг стал бы просто неотвратимым, и об этом можно было бы только сожалеть, так как мысль о быстрой и краткой интрижке на тесной постели в комнате экономки его ничуть не привлекала. Себастьян желал… у него не хватало слов, чтобы это выразить. Завоевания. Обладания. Капитуляции. О чем бы ни шла речь, тут нужен был более тонкий подход, чем требуется, чтобы завести шашни с прислугой на черной лестнице. Может, он и не достоин большего (хотя в глубине души был уверен в обратном), но она-то, безусловно, заслуживала. Чего-то соответствующего Рэйчел Крэншоу.

Себастьян опять наклонился к ней и тихонько провел губами по ее губам в легкой прощальной ласке. Ее дыхание защекотало его кожу, волнуя и словно призывая задержаться, но он устоял. При желании он всегда мог овладеть собой, а сейчас его желание состояло именно в этом. Но о чем думает она? Сумел ли он хоть чуточку ее расшевелить или нет? Судить об этом было невозможно: она упорно опускала взгляд, а единственная пролитая ею слезинка могла означать все, что угодно.

— Пообедайте со мной сегодня, миссис Уэйд. Раз уж мы пропустили нашу утреннюю встречу.

Слова прозвучали не слишком властно, но в то же время никак не напоминали приглашение, от которого можно отказаться. Он отступил от нее подальше, чтобы не осталось никакого чувства близости, никакого намека на нежность. Чтобы унее не возникло иллюзии, будто у нее есть выбор.

— В шесть часов, если помните. Значит, я могу на вас рассчитывать, не так ли?

Он был терпелив и уверял себя, что может ждать сколько угодно, но ему показалось, будто миновала целая вечность, прежде чем она осознала, что выбора действительно нет.

— Да, милорд.

Вначале ее голос звучал ровно, но оборвался на середине и перешел в хриплый шепот. До поры до времени Себастьян не мог требовать большего. Он слегка поклонился и оставил ее одну.

 

6

— Tutain! Imbeciles partout! — Месье Жодле с такой силой хватил деревянной ложкой по краю миски с ранним ранетом, что черенок ложки переломился, миска опрокинулась, а яблоки раскатились по всей кухне.

Рэйчел поморщилась, но сохранила спокойствие.

— Говорю же вам, я уже заказала анчоусы, — повторила она, старательно выговаривая слова на своем школьном французском. — Они прибудут как раз к тому времени, когда вы будете готовить фрикасе из куропаток, месье. Не беспокойтесь.

Это его ничуть не удовлетворило.

— Espece de vache, — прошипел он, размахивая вилкой. — Тупица! Вон отсюда!

Последние три слова повар-француз выучил по-английски и так часто ими пользовался, что они выходили у него безо всякого акцента. В любого, кто приходил в кухню с плохими новостями (например, о том, что у них кончились анчоусы), месье Жодле имел обыкновение швырять всем, что попадалось под руку, кроме ножей. Но все когда-то бывает в первый раз, решила Рэйчел и отважилась бросить на прощание: «Remettez-vous», выходя из кухни и ни на минуту не поворачиваясь к нему спиной. Из-за закрытой двери доносились французские проклятия, и она порадовалась, что не понимает слов. Да, нрав у повара был, мягко говоря, неуравновешенный, однако вспышки его темперамента никогда по-настоящему не расстраивали Рэйчел: месье Жодле хамил всем подряд без разбора и был, казалось, единственным человеком в доме, совершенно равнодушным к ее истории.

— Миссис Уэйд?

Она обернулась и увидела Тесс, спешащую к ней по коридору со стороны служебной лестницы.

— Миссис Уэйд, не могли бы вы взглянуть на шторы в желтой гостиной? Сьюзен выбивала из них пыль щеткой, как вы велели, а они вдруг возьми да и оборвись! Рухнули прямо ей на голову. Ну и вид у нее был, — добавила Тесе, не удержавшись от смешка при воспоминании о забавном зрелище. — А теперь мы не знаем, что нам делать: повесить их обратно или выбросить? Так не могли бы вы зайти посмотреть?

В дополнение к своей обычной работе горничные чистили и проветривали каждый день по одной из гостиных на первом этаже. На следующей неделе им уже предстояло подняться на второй, где помимо картинной галереи, напоминавшей пещеру, было одиннадцать спален и несчетное количество гардеробных, туалетных и будуаров. Такое задание Рэйчел поставила перед ними сама, по своей собственной инициативе, заручившись лишь самым небрежным и рассеянным согласием его светлости. Ей до сих пор казалось невероятным, что она отдает приказы слугам, а они эти приказы выполняют. Это было настоящим чудом: как будто по ее слову расступались морские волны. У нее в голове не укладывалось, как ей до сих пор удалось сохранить свою работу, и она никогда бы не поверила, если бы кто-то ей сказал, что она хорошо справляется. В любой день, в любую минуту, стоило ей совершить хоть один промах, все могло пойти прахом. Поэтому Рэйчел следила за каждым своим шагом, находилась в постоянной тревоге и старалась быть как можно более незаметной. Она напоминала сама себе некое ночное существо, внезапно извлеченное из норы среди бела дня, испуганное ярким светом, робко крадущееся в надежде, что никто его не заметит и не вышибет ему мозги заступом.

«Какая страшная метафора», — содрогнувшись, подумала Рэйчел, поднимаясь по ступенькам следом за Тесс.

Собственные мысли страшили ее, но в то же время приятно было сознавать, что она вообще еще не разучилась проводить аналогии. В тюрьме они не приходили ей в голову. То, что окружало ее в Дартмуре, просто не подлежало сравнению с чем бы то ни было: все было до ужаса конкретным, однозначным и больше никаким. Сравнивать с чем-то лучшим было бессмысленно, с чем-то худшим — невозможно.

Желтая гостиная была названа так благодаря обоям с позолотой (впрочем, давным-давно осыпавшейся), потемневшим до наводящего тоску горчичного оттенка. Широкие окна выходили на запад, и до сегодняшнего дня самым привлекательным предметом обстановки считались закрывавшие их синие бархатные шторы. Рэйчел обнаружила Сьюзен на коленях рядом с грудой обвалившейся ткани.

— Они просто рухнули мне на голову, миссис Уэйд, — пожаловалась горничная, заправляя взмокшую прядь рыжих волос под чепец и бросая похоронный взгляд на поверженные шторы. — Честное слово, я не виновата!

— Конечно, это не ваша вина, Сьюзен, — мягко успокоила ее Рэйчел, проводя рукой по ветхому, едва не рассыпающемуся в прах от прикосновения бархату.

— Что же нам делать, мэм? Без них комната выглядит просто ужасно!

С этим нельзя было не согласиться. Голые окна казались ободранными, за ними открывался унылый пейзаж: давно не стриженные и полуувядшие заросли самшита.

На другом конце комнаты Вайолет Коккер, сидя на корточках, чистила решетку мраморного камина. Отложив почерневшую от сажи тряпку, она пристально взглянула на Рэйчел и нахально повторила вслед за Сьюзен:

— Да, мэм, что нам теперь делать?

Ее маленькие злобные глазки заблестели в предвкушении потехи: ей хотелось понаблюдать, как новая экономка будет биться над решением пустячного вопроса, который не поставил бы в тупик даже шестилетнего ребенка. С самого начала Вайолет с сатанинской хитростью угадала, что главная трудность для Рэйчел, доставлявшая ей множество хлопот и огорчений, — делать выбор, принимать решения.

— Может, стоит их выбросить, мэм, или повесить назад, как было? — ни о чем не подозревая, подсказала Сьюзен. — Дора лучше всех управляется с иголкой и ниткой, но, по-моему, их уже не починишь. А новые заказывать слишком дорого, — продолжала рассуждать Сьюзен, видя, что Рэйчел не отвечает. — Но за окном все так мрачно, что лучше уж его хоть чем-то прикрыть. Правда, мэм?

Тиканье бронзовых часов на каминной полке звучало неестественно громко. Что же делать? Нервы у Рэйчел были напряжены до предела, ей ничего не приходило в голову. Она вздрогнула, когда часы пробили одиннадцать.

— Попробуйте их снова повесить, — выговорила она наконец. — Просто… сделайте все, что сумеете. Мне придется обсудить это с лордом д’Обрэ. Возможно, он захочет их сменить. Или починить, я не знаю. Я с ним поговорю, — повторила она, чувствуя себя последней дурой и уже опасаясь предстоящего разговора.

— Да, мэм, — кивнула Сьюзен, с сомнением ощупывая пыльную ткань.

— Я бы осталась вам помочь, но у меня назначена встреча в городе. Я даже не думала, что уже так поздно. Если не справитесь сами, оставьте их до моего прихода.

— Вам бы лучше поспешить, — вновь заговорила Вайолет. — Того и гляди сам констебль сюда нагрянет вас проведать.

Рэйчел медленно поднялась на ноги, стараясь сохранить на лице невозмутимость и делая вид, что стряхивает пыль с подола. Как всегда, верный ответ не приходил ей на ум. Но нельзя же позволять Вайолет издеваться над собой в присутствии других слуг, надо поставить ее на место!

«Они нуждаются в руководстве», — предупредил ее мистер Холиок. Все верно, но стоило Рэйчел повысить голос, чтобы отчитать дерзкую служанку, как она начинала чувствовать себя самозванкой, скверной актрисой, не выучившей роль.

И все же надо было что-то ответить.

— Займитесь своим делом, Вайолет, — выдавила она из себя.

Реплика вышла слишком запоздалой и поэтому прозвучала неубедительно даже в ее собственных ушах. Служанка послала ей вслед злорадную ухмылку торжества и вернулась к чистке камина.

Торопливо пробегая по коридору, Рэйчел попыталась выбросить неприятное происшествие из головы. У нее были куда более веские основания для беспокойства. Как она могла не заметить, что уже так поздно? Визит к констеблю был назначен на одиннадцать тридцать; ей придется бежать всю дорогу, чтобы не опоздать. Конечно, она понимала, что даже в случае опоздания никакие страшные кары ей не грозят, и все же… Одна лишь мысль о том, что ей сделают замечание, а может быть, и начнут расспрашивать о причинах задержки, наполняла ее душу слепым, темным, нерассуждающим страхом, в котором она десять лет пребывала в Дартмуре. Неужели этот страх никогда ее не оставит? Неужели до самой могилы она будет пугаться любого окрика или нахмуренного взгляда? Ее нормальное развитие было искусственно и грубо остановлено в восемнадцатилетнем возрасте, поэтому во многих отношениях она по-прежнему напоминала ребенка, хотя иногда чувствовала себя тысячелетней старухой.

На верхней ступеньке крыльца, ведущего во двор, Рэйчел внезапно замерла. У нее возникло трусливое желание скользнуть обратно за дверь и спрятаться, но в эту самую секунду Себастьян Верлен поднял голову и заметил ее. Слишком поздно.

Он как раз входил во двор через арочные ворота с башенкой, держа шляпу в руке и рассеянно похлопывая ею по голенищу сапога при каждом шаге левой. На нем не было ни сюртука, ни жилета, хотя погода в это майское утро выдалась довольно прохладная. Тонкая батистовая рубашка наполовину выбилась у него из-за пояса забрызганных грязью охотничьих штанов из оленьей кожи, заправленных в высокие потертые сапоги для верховой езды. Грубая одежда очень шла ему, казалось, он в ней родился, и все же Рэйчел порой думала, что для него это нечто вроде маскарада или тайной насмешки над собой, потому что иногда ему нравилось наряжаться в строгом соответствии с законами аристократического шика. Как только он ее увидел, на его красивом и мужественном лице появилось удивленно-радостное выражение.

Как всегда, завидев его, она почувствовала себя беспомощной, словно под ногами у нее внезапно открылся люк-ловушка. При каждой встрече с Себастьяном стены, с таким старанием возведенные ею вокруг себя, рушились, лишая ее последней опоры и оставляя беззащитной. Даже в этих стенах Рэйчел существовала с трудом, но ей становилось во сто крат тяжелее, когда они исчезали, ибо она не могла обойтись без всех тех правил, которым рабски следовала, чтобы выжить. Себастьян с легкостью преодолевал любые препятствия, рушил все барьеры и, казалось, видел ее насквозь.

— Миссис Уэйд! — окликнул он ее.

В его голосе слышалась чуть заметная насмешка, неизменно возникавшая всякий раз, когда он называл ее по фамилии мужа. Она подозревала, что мысленно он называет ее «Рэйчел», а формальное обращение «миссис Уэйд» использует в качестве шутки, понятной лишь ему одному.

— Итак, сегодня мы в черном.

Он остановился в десяти шагах от нее, расставив ноги и подбоченившись, поджидая, пока она подойдет поближе.

Рэйчел медленно сократила расстояние, не сводя с него взгляда, чтобы он не мог упрекнуть ее за то, что она не смотрит в глаза. Он смотрел на нее так пристально, что ей сделалось не по себе. К тому же с его стороны это было нечестно: ей самой хотелось смотреть на него, позволить себе роскошь долго, без помех рассматривать и изучать его исподтишка со всех сторон. У него было тонкое, вытянутое книзу лицо с заостренными чертами и насмешливо-плутовским взглядом проницательных голубых глаз из-под тяжелых томных век с длинными ресницами. А вот волосы у него были совершенно как у мальчишки: мягкие, непослушные, распадающиеся на две части и торчащие дерзким вихром с одной стороны от косого пробора. Сочетание юношеского задора и утонченной пресыщенности в его чертах неизменно привлекало и тревожило ее.

— Доброе утро, милорд, — спокойным голосом приветствовала его Рэйчел и вдруг добавила неожиданно для себя самой: — Сегодня прекрасная погода.

Его подвижные чувственные губы приподнялись в удивленной улыбке. Но это по его вине она вдруг стала такой словоохотливой: в этот день он выглядел иначе, чем всегда, казался более юным и был неописуемо хорош собой.

— В конюшне родился жеребенок, — поделился он с ней новостью. — Девочка. Ее отец — Кэджер, она настоящая красавица. Пойдемте, я вам ее покажу.

Он протянул ей руку. От него пахло сеном и лошадьми. Рэйчел застыла на месте как соляной столб. Он что же думает: что она вот так запросто возьмет его за руку?

— Я не могу, — чуть слышно выдохнула она, едва дыша.

— Что значит вы не можете?

— У меня назначена встреча в деревне. Я не должна опаздывать.

— Что за встреча? — осведомился Себастьян капризным и недоверчивым тоном, ясно давая понять, что никаких встреч, которые нельзя было бы перенести или отменить ради его прихоти, у нее быть не должно.

— Я нахожусь под надзором полиции, милорд. Раз в неделю я обязана отмечаться в конторе приходского констебля. Это одно из условий моего освобождения.

В его лице не осталось последних следов благожелательности, черные брови грозно сошлись на переносье. Рэйчел догадалась, что он раздосадован не тем, что лишился ее общества, но скорее самим известием о том, что кто-то еще, помимо его самого, имеет власть над ней. Он яростно хлопнул шляпой по колену, заставив ее вздрогнуть.

— Что еще входит в условия вашего освобождения?

— Раз в месяц я должна отмечаться у старшего констебля в Тэвистоке и раз в неделю выплачивать часть своего штрафа.

— Штрафа?

— Да, милорд.

Он надменно поднял бровь, ожидая дальнейших разъяснений.

— Я должна выплатить королевской короне штраф, — едва разжимая зубы, пояснила Рэйчел, решив, сама не зная почему, ни за что не сообщать ему, какую именно сумму она обязана заплатить короне. — Это часть наказания за… мое преступление. И еще считается, что я должна возместить расходы по судебному процессу. Мне позволено выплачивать штраф частями.

Она умолкла и ответила на его холодный взгляд со всем мужеством, на какое была способна.

— Так вот, стало быть, на что вы тратите свое жалованье? Выплачиваете штраф?

— Частично.

Губы Себастьяна гневно сжались. Он не привык к уклончивым ответам со стороны подчиненных.

— Почему же вы не предупредили меня заранее, что собираетесь каждую неделю использовать часть рабочего времени на личные нужды, миссис Уэйд?

Ее сердце неровно и часто забилось от испуга, Как глупо! Он же намеренно ее пугает — это сразу видно. Тем не менее его тактика достигла цели: Рэйчел все понимала, но ничего поделать с собой не могла. Ей было страшно.

— Милорд, у меня и в мыслях не было вас обманывать. У миссис Фрут был выходной на полдня по субботам, и я полагала, что это правило распространится и на меня. По приказу констебля мне приходится посещать его по средам, и это занимает не больше двух часов вместе с дорогой туда и обратно…

— Ну что ж, прекрасно, — огрызнулся Себастьян, и на этот раз Рэйчел не смогла понять, чем вызвано его раздражение. — В таком случае вам бы следовало поспешить, не так ли? Меньше всего нам хотелось бы, чтобы констебль явился в Линтон-холл собственной персоной и обвинил нас в укрывательстве беглых.

Его необъяснимая враждебность больно задела Рэйчел. Ей хотелось нанести ответный удар. Спросить, например: «Это королевское „мы“, милорд?» Но она, конечно, промолчала. Он прошел мимо нее, не сказав больше ни слова, и широким шагом направился к дому.

Поспешая через мостик и направляясь по извилистой аллее к городу, Рэйчел беспрестанно перебирала в уме только что состоявшийся разговор. Ей хотелось понять Себастьяна, но бесплодность попыток постичь его в конце концов утомила ее. В эту ночь под самое утро он ей приснился, но она уже не помнила, что именно видела во сне. Она ощущала полное бессилие. Правда, в этом ничего нового не было. Он, наверное, не спит ночей, изобретая коварные способы досадить ей, заставить ее сделать то, что ей не нравится. Например, разговаривать с ним. Интерес Себастьяна к ней ничуть не уменьшился за те несколько недель, что она провела в Линтоне; напротив, этот интерес еще больше возрос. Рэйчел не понимала, чем это обусловлено, и ей становилось страшно. «Что он со мной намерен сделать?» — этот вопрос она задавала себе каждый день. Еще совсем недавно ей казалось, что уже ничто на свете не может ее затронуть, разве что новый тюремный срок. Но если тюрьма ей больше не грозит, что он способен придумать, чтобы ранить ее еще глубже? Ничего! И все же она боялась Себастьяна Верлена.

Разумеется, он хотел с ней переспать. Надо было быть каменной, чтобы об этом не догадаться. Что ж, если только это ему и нужно, можно считать, что она дешево отделалась. Ее тело ничего не стоило. Оно не имело с ней ничего общего, она никогда о нем не думала. Но она боялась, что Себастьян потребует от нее большего, отнимет у нее нечто, чему она не могла подобрать определения, если они станут близки. Терпеливый и беспощадный, с вкрадчивой, завораживающей повадкой хищника, он имел полную власть над ее жизнью, и она целыми днями только и делала, что пыталась его ублажить и тем самым спасти себя. Но если, ублажая его, она навлечет на себя гибель, что тогда?

«Перестань думать о нем».

Еженедельные посещения деревни доставляли Рэйчел одни неприятности, но зато ей нравилась ведущая туда дорога. С каждым разом окружающий мир становился все прекраснее. Девоншир лежал в зеленых объятиях мая. Ее сердце радовалось пению птиц, благоуханию полевых цветов, свежему дыханию ветерка. Порой вся эта роскошь начинала ее подавлять. Цветы казались слишком яркими, листва чересчур пышной, запахи ударяли в голову, неуемная щедрость весеннего цветения грозила затопить ее своим разнообразием и богатством. Иногда ей приходилось даже опускать глаза и брести вперед, глядя только в землю. Рэйчел привыкла к серым и коричневым тонам, к металлу и камню, к запахам тюремных уборных и дезинфекции, к хлопанью дверей, лязгу засовов и сердитым окрикам. Однообразие и жестокость, бездушный, раз и навсегда заведенный распорядок правили ее жизнью еще совсем недавно. Теперь она попала в новый мир, и он ставил ее в тупик. Его невозможно было разложить по полочкам, он был бесконечен, непредсказуем и чреват множеством опасностей.

И при всем при том он был прекрасен. Ей ничего не стоило расплакаться, просто глядя на лиловые лепестки болотной фиалки у себя в руке или на медленно расправляющую пестрые крылья бабочку-крапивницу. Непаханый луг был усеян лютиками; желтые чашечки первоцвета высыпали по обочинам дороги вместе с дикими гиацинтами, вероникой и щавелем. Рэйчел увидела зеленого дятла, впервые за десять лет услышала кукушку и наткнулась в придорожных кустах на гнездо завирушки с четырьмя голубыми яичками. Сквозь зеленеющую листву дубов небо ослепляло синевой, а пушистые облака белели, как только что выпавший снег. Но самым большим чудом было солнце. Сердце не умещалось в груди у Рэйчел. Ей даже хотелось, чтобы пошел дождь: в ненастье легче было бы вытерпеть прелесть природы. При такой чудесной погоде ее дары казались чрезмерными.

Преодолевая последний подъем перед перекрестком, Рэйчел вздрогнула, заслышав стук копыт. Не успела она хоть немного прийти в себя и успокоиться, как на вершине холма прямо перед нею возник всадник. Она торопливо отступила на обочину, чтобы дать ему проехать, но он натянул поводья, как только ее увидел, и шедший резвой рысью золотисто-гнедой жеребец заплясал на месте, поравнявшись с ней. Рэйчел растерянно подняла голову, и перед ее испуганным взором предстал златовласый великан на богатырском коне. Он был поразительно хорош собой. А самое удивительное — она уже видела его раньше! Но когда? Где? Разве такое возможно? Тут он снял шляпу, и ее осенило: это был преподобный Моррелл, он раз пять или шесть посещал Дартмурскую тюрьму за последние два года и проводил воскресную службу в качестве приглашенного капеллана.

— Доброе утро, — приветливо поздоровался он, щурясь на солнце, в лучах которого его золотистые волосы светились подобно нимбу.

Он был скромно одет в черное, но без пасторского стоячего воротничка; Даже точно зная, что он священник, Рэйчел никак не могла в это поверить: он выглядел слишком уж здоровым и сильным, слишком плотским для служителя церкви.

— Меня зовут Кристиан Моррелл, — представился он, лаской удерживая на месте своего фыркающего и рвущегося вперед коня. — Я викарий церкви Всех Святых.

— Как поживаете? — Рэйчел боялась называть свое имя кому бы то ни было, но прямота этого человека не оставила ей выбора. — Я Рэйчел Уэйд. Работаю экономкой в Линтон-холле.

Его лицо не выразило удивления: стало быть, он уже наслышан о ней. Зато сама она была несказанно поражена, когда он наклонился с седла и протянул ей руку. Растерянно и кратко ответив на рукопожатие, Рэйчел вновь посторонилась, уступая дорогу, но он так и не тронулся с места.

— Очень рад встретить вас, миссис Уэйд. Я как раз направляюсь в Линтон-холл. Хочу нанести визит вежливости новому лорду д’Обрэ.

— Вы застанете его дома, сэр. Я только что оттуда.

— О да, я уведомил его запиской, так что он меня ждет.

— Да-да, конечно.

— Я приехал бы раньше, но я был в отъезде. Я несколько недель провел за границей. Медовый месяц, — пояснил он улыбаясь. — Мы с женой вернулись всего два дня назад. Мы были в Италии.

Рэйчел не умела поддерживать светский разговор, поэтому слова, сорвавшиеся у нее с языка, поразили ее саму.

— Надеюсь, путешествие прошло удачно?

— О да, благодарю вас, мы получили огромное удовольствие. Все было… бесподобно.

Тут Рэйчел вдруг пришло в голову, что расспрашивать малознакомого человека о том, как прошел его медовый месяц, наверное, не совсем прилично, и в ту же самую минуту она заметила легкую краску, проступившую на щеках у преподобного Моррелла. Значит, он тоже об этом подумал. Как ни странно, его смущение помогло ей справиться со своим. Немного успокоившись, Рэйчел сказала:

— Я знакома с вашим отцом, преподобный Моррелл. Правда, мы встречались всего лишь раз.

Она и сама не подозревала, что способна на подобную вольность.

— Правда? — спросил он с интересом.

— Да. Он… венчал меня с мужем.

У преподобного Моррелла были удивительные глаза — проницательные и в то же время добрые. У нее возникло ощущение, что эти ясные голубые глаза видят гораздо больше, чем ей хотелось бы обнаружить. Поскольку он никак не ответил на ее последние слова, Рэйчел поспешила добавить:

— Надеюсь, он в добром здравии?

— Мой отец умер пять лет назад.

— Мне очень жаль. Он мне показался… очень добрым человеком.

— Так оно и было.

До чего же странный у них вышел разговор! А может, и нет. Может быть, он показался странным только ей одной — ведь она не привыкла к самым обычным разговорам.

— Ну что ж, не смею вас больше задерживать. Доброго вам утра, сэр.

Рэйчел полагала, что преподобный Моррелл переведет дух с облегчением, избавившись от нее, но ничего подобного не случилось. Напротив, он, казалось, был удивлен и разочарован столь скорым окончанием разговора. Интересно, спросила себя Рэйчел, долго он еще собирался стоять посреди дороги, обмениваясь любезностями с женщиной, осужденной за убийство? Был ли он знаком с Рэндольфом? Наверняка. Эта мысль встревожила ее.

— Моя жена будет рада знакомству с вами, — заявил между тем викарий, и не будь его лицо таким открытым и честным, Рэйчел приняла бы его слова за откровенную и довольно жестокую при данных обстоятельствах ложь, высказанную только ради соблюдения светских приличий. — Ее зовут Энни. Ее покойный муж был кузеном лорда д’Обрэ.

Да, эту сплетню она уже узнала от служанок, спешивших поделиться удивительной новостью с любым, кто готов был слушать: бывшая виконтесса д’Обрэ стала обыкновенной Энни Моррелл, женой викария.

— Буду рада познакомиться с ней, — осторожно заметила Рэйчел, — для меня это большая честь.

Ей не верилось, что знакомство когда-либо действительно состоится.

Викарий вновь водрузил на голову свою черную шляпу.

— Спасибо за приятную встречу, — сказал он совершенно искренне и улыбнулся ей на прощание. — Возможно, я увижу вас в церкви в воскресенье, миссис Уэйд?

Вопрос прозвучал так робко, что не показался, Рэйчел оскорбительным. В Дартмуре ей не нравилось посещать церковь, не нравились засушенные, как мумии, и столь же бездушные священники, которые ежедневно, иногда по два раза в день, изводили ее и остальных заключенных своими нудными проповедями, постоянно твердя им о том, какие они страшные грешники, как им повезло, ибо тюрьма великодушно открыла им дорогу к искуплению, и как они должны благодарить за это Бога. Но преподобному Морреллу она ответила:

— Я с нетерпением жду воскресной службы.

И провожая его взглядом, пока он не скрылся из виду, она с удивлением почувствовала, что тоже говорила совершенно искренне.

* * *

Сварливое настроение не покинуло Себастьяна, пока он срывал с себя забрызганную рабочую одежду, мылся над раковиной в своей новой ванной и натягивал чистую рубашку, брюки, жилет и сюртук под бдительным приглядом вездесущего Приста. Он и сам себе не смог бы объяснить, почему его так взбесило известие о том, что миссис Уэйд обязана еженедельно посещать проклятого констебля. Почему его это задевает как личное оскорбление? Что ему за дело, в конце концов? Чувствуя себя глупо, он все же никак не мог унять злость. Черт подери, это покушение на ее свободу! Она же заплатила за свои предполагаемые грехи, не так ли? Десять лет! Неужели этого не достаточно? Он чувствовал себя оскорбленным за Рэйчел и в то же время сердился на нее за то, что она все принимает как должное. Или, по крайней мере, делает вид. Впрочем, она вообще редко обнаруживала свои чувства. В ее бесконечной сдержанности было что-то завораживающее, но в последнее время все эти недомолвки ему осточертели.

В дверь спальни постучали. Прист пошел открывать и через минуту вернулся с сообщением:

— Милорд, преподобный Моррелл ждет вас.

Себастьян тихо выругался. «Вот, стало быть, до чего дошло, — усмехнулся он своему умытому и причесанному двойнику в зеркале. — Местный викарий, разрази его гром, явился к тебе с визитом!» В придачу к титулу и полуразрушенному особняку ему навязывали респектабельность, будь она неладна… Почетное бремя стало сильно действовать ему на нервы. Когда Прист начал суетиться вокруг него с одежной щеткой, Себастьян раздраженно повел плечами и, пробормотав на ходу: «Засунь ее куда подальше», — вышел из комнаты.

Горничная провела викария в гостиную, отделанную розовым деревом. Его широкая спина вырисовывалась силуэтом на фоне окна. Он был так поглощен созерцанием реки и перекинутого через нее моста, что не заметил прихода Себастьяна, пока тот не воскликнул:

— Преподобный Моррелл!

Священник стремительно обернулся, словно очнувшись от глубокой задумчивости. Они сошлись на середине комнаты и пожали друг другу руки. Оказалось, что у викария крепкое и энергичное рукопожатие. Он был высок ростом и хорош собой, а главное, ему было лет на тридцать меньше, чем почему-то заранее представлялось Себастьяну.

— Добро пожаловать в Уикерли, милорд, — сердечно приветствовал он виконта. — Жаль, что меня не было здесь, когда вы прибыли.

— Не стоит об этом сожалеть, преподобный. Ведь если бы вы были здесь, то лишились бы своего медового месяца. Но я ценю ваш порыв.

Викарий усмехнулся, признавая справедливость замечания.

— Миссис Моррелл просила передать вам привет. Она хочет как можно скорее познакомиться с вами лично.

— Очень мило с ее стороны. Мне кажется, что мы с ней уже знакомы: ведь мы переписывались после смерти моего кузена. Надеюсь, вы не откажетесь остаться на ленч? — любезно спросил Себастьян, жестом приглашая викария присесть на диван.

Как раз в эту минуту одна из горничных появилась в комнате с подносом, на котором стояли два бокала вина.

— Боюсь, что сегодня это невозможно. Как-нибудь в другой раз.

— Непременно, — согласился Себастьян с неожиданным для самого себя жаром.

Они обменялись еще несколькими обычными любезностями и незаметно для себя самих почувствовали, что им легко и просто друг с другом. Между ними завязался живой и непринужденный разговор об особенностях деревушки и ее обитателей, о возможностях продвижения по пути прогресса. Оказалось, что преподобный Моррелл с верой смотрит в будущее и в то же время прочно стоит ногами на земле, когда речь заходит о реальном экономическом положении вверенного его попечению прихода, а самое главное, не ждет от нового виконта манны небесной и прочих чудес. Себастьян поделился с ним своими планами относительно капиталовложений в местные предприятия, и викарий дал ему несколько дельных советов, упомянув о медном руднике, владельцем которого был мэр Вэнстоун.

Потом разговор перешел на более личные темы. Викарий рассказал, что вырос в Уикерли, причем Джеффри Верлен — кузен Себастьяна и предыдущий виконт д’Обрэ — был другом его детства. Себастьян припомнил, что свадьба преподобного Моррелла со вдовой виконта последовала менее чем через год после смерти Джеффри. Он не сомневался, что за всем этим скрывается какая-то незаурядная история, но понимал, что ему не суждено услышать ее в этот день, несмотря на то что они с викарием быстро нашли общий язык. Точно так же и сам Себастьян, соблюдая сдержанность, не стал огорошивать священника известием о том, что рассматривает Линтон-холл лишь как промежуточную остановку и намеревается либо продать его, либо сдать внаем, либо доверить Уильяму Холиоку ведение дел in absentia, когда унаследует Стейн-корт после смерти отца.

Он с удовлетворением и облегчением отметил про себя, что чисто по-человечески ему нравится Кристиан Моррелл. Жизненные обстоятельства, как, впрочем, и местная традиция, принуждали их к тесному сотрудничеству (по крайней мере на какое-то время), и Себастьян порадовался, увидев, что викарий — человек разумный, вполне либеральный в своих взглядах, не фанатик и не лицемер.

Незаметно за разговором пролетел целый час.

— Оставайтесь на ленч, — еще более энергично предложил Себастьян.

Преподобный Моррелл поднялся на ноги.

— Честное слово, сегодня я не могу и не хочу больше вас задерживать.

Себастьян проводил его до конюшни. Мальчишка-конюх вывел принадлежавшего викарию превосходного золотистого жеребца. Мужчины еще на несколько минут задержались во дворе за разговором о лошадях, и священник опять удивил Себастьяна: он не только проявил живейший интерес, но, как выяснилось, хорошо разбирался в предмете беседы. Преподобный Моррелл обещал вернуться и взглянуть на новорожденного жеребенка, как только у него выдастся свободное время, и с радостью согласился присоединиться к Себастьяну на прогулке по болотам как-нибудь с утра в ближайшее время.

Уже положив руку на загривок коня, он обронил невзначай:

— Сегодня утром, милорд, я встретил миссис Уэйд по дороге сюда.

— Правда?

Себастьян не сомневался, что несколько нарочитая небрежность, вроде бы прозвучавшая в словах преподобного Моррелла, ему только почудилась. Мучиться угрызения совести ему было совершенно несвойственно, но в эту минуту он почему-то почувствовал себя виноватым. В золотоволосом молодом священнике ощущалось нечто, заставлявшее его оправдываться.

— Мой церковный староста считает своим долгом держать меня в курсе всех местных сплетен, и мне поневоле приходится выслушивать куда больше, чем необходимо знать. Поэтому мне было известно, кто она такая, еще до того, как она представилась. Я слышал ее историю. Мне рассказали, как она получила у вас место.

— Вот как? — На этот раз Себастьян занял откровенно оборонительную позицию. — У вас есть какие-то вопросы на сей счет, ваше преподобие?

Вместо ответа викарий сообщил:

— Мисс Лидия Уэйд нанесла мне визит сегодня утром.

— И кто она такая, эта Лидия Уэйд? — вежливо поинтересовался Себастьян, хотя уже знал ответ. Холиок рассказал ему.

— Она дочь Рэндольфа Уэйда. Они с миссис Уэйд были школьными подругами. Разумеется, еще до замужества. Но, возможно, вам об этом известно?

Себастьян в ответ пробормотал что-то невнятное.

— По правде говоря, для меня это явилось новостью, — продолжал викарий. — Я не жил в Уикерли десять лет назад, когда приходским священником был мой отец. Кстати, это он обвенчал Рэндольфа и Рэйчел Уэйд. Сама миссис Уэйд напомнила мне об этом.

— Вот оно что. Так с какой же целью мисс Уэйд нанесла вам визит?

Высокий умный лоб викария избороздили морщины озабоченности.

— Она была страшно расстроена. Она сказала, что присутствовала на заседании малой сессии, когда слушалось дело миссис Уэйд.

Себастьян прищурился, кое-что припоминая.

— Женщина со светлыми волосами, уложенными колечками, — это не она? — задумчиво спросил он. — Довольно недурна собой, нервная, беспокойная, все время вяжет?

Священник взглянул на него с уважением.

— Это она! Вы в точности описали Лидию. Она вяжет надгробные покрывала. Похоже, это ее единственное занятие. Огромные черные покрывала, одно за другим; куда больше, чем приходу могло бы понадобиться… — Он вдруг смущенно умолк, словно едва удержав на языке не подобающие его сану слова осуждения. — Как я уже сказал, она была расстроена, когда обратилась ко мне. Могу я говорить откровенно?

— Безусловно.

— Она была не просто расстроена, она была вне себя, потому что — я сейчас повторяю ее собственные слова — женщина, которая хладнокровно убила ее отца, а затем оклеветала под присягой его доброе имя, теперь живет по соседству и процветает, заняв выгодное место в доме нового виконта. Я лишь повторяю ее слова, — вновь пояснил он извиняющимся тоном.

Себастьян воинственно скрестил руки на груди.

— И какое отношение все это имеет ко мне?

— Лидия почти ни с кем не общается, но все знают, что она… легко возбудима. Я бы даже сказал, несколько неуравновешенна. Она живет со своей теткой, некой миссис Армстронг. Эту леди, извините мне столь банальное выражение, можно назвать столпом общества. Увы, в последнее время здоровье миссис Армстронг сильно пошатнулось. Она уже не в состоянии держать свою племянницу в узде, как раньше.

Нахмурившись, преподобный Моррелл провел рукой по блестящей коже седла. Когда он вновь поднял глаза, его ясный бесхитростный взгляд обезоружил Себастьяна, уже ощутившего зарождающуюся в душе смутную враждебность.

— Боюсь, что нас ждут неприятности, милорд. Я просто хотел сообщить вам то, что вы имеете право знать. То, что вы обязаны знать.

— И что же именно?

— В деревне поговаривают, что вы наняли миссис Уэйд не экономкой, а любовницей на содержании.

Он произнес эти слова тихо, спокойно, не отводя глаз. В его голосе не было обвинительных ноток, в нем прозвучала только забота, поэтому язвительный ответ дался Себастьяну не без труда, но он справился с задачей.

— Прошу меня извинить, ваше преподобие, но позвольте мне ограничиться следующим замечанием: в своих поступках я никогда не руководствовался тем, что могут сказать обо мне деревенские сплетники. Другими словами, сплетни не производят на меня должного впечатления.

Гнев неудержимо разгорался в его душе, хотя он и сам не мог понять, отчего так разозлился: ведь в данном конкретном случае деревенские сплетни точно попали в цель.

— Нет, «не производят впечатления» — это еще мягко сказано, — добавил он с усмешкой. — Я их презираю.

Преподобный Моррелл и бровью не повел.

— Ну так подумайте о ней.

— О миссис Уэйд? А как по-вашему, о ком я думал, когда нанимал ее на работу? Ваш обожающий сплетни староста, похоже, забыл упомянуть о том, как они собирались поступить с миссис Уэйд, если бы я не предложил ей места в своем доме?

— Он сказал…

— Ее отправили бы в тюрьму — без вины, только за то, что ей не удалось найти работу. Неужели таковы представления о христианском милосердии в приходе святого Эгидия, преподобный отец?

— Надеюсь, что нет, милорд.

— Я тоже надеюсь, что это не так. Скажите, ваше преподобие, вы можете спасти миссис Уэйд от работного дома? Какое место вы могли бы ей предложить?

— Я думал об этом, милорд. Скажу вам чистую правду: мне ничего не приходит в голову.

Внутреннее напряжение спало. Себастьян ощутил странную слабость, как человек, готовившийся к схватке не на жизнь, а на смерть и в решающую минуту узнавший, что его противник не явился на поле боя.

— В таком случае я не вижу смысла в нашем разговоре, — решительно заявил он.

Голубоглазый взор преподобного Моррелла был по-прежнему ясен и невозмутим.

— Поймите, у меня и в мыслях не было оскорбить вас. Я верю, что вы порядочный человек. Я также верю, что миссис Уэйд заплатила за свое преступление. Она, безусловно, заслуживает уважительного обращения и сострадания.

Он помолчал, словно собираясь еще что-то добавить, но в конце концов просто протянул руку Себастьяну. Они попрощались.

Однако, уже сев на коня, викарий неожиданно добавил:

— Если вы захотите продолжить этот разговор или если вам понадобится мой совет или поддержка, — тут он застенчиво улыбнулся, как бы заранее отметая подобную возможность, — надеюсь, вы обратитесь ко мне без промедления.

— Буду иметь это в виду, — осторожно ответил Себастьян.

В самом начале разговора он решил, что викарий слишком простодушен и несведущ, чтобы постичь его планы относительно Рэйчел Уэйд. Но теперь он уже не был так твердо в этом уверен.

 

7

— Ax вот вы где, миссис Уэйд. Я бы хотел, чтобы вы сходили вместе со мной в деревню.

Забавно было наблюдать, как она смущается. Она сидела, углубившись в амбарную книгу, и делала в ней какие-то пометки, в то время как одна из служанок через равные промежутки времени сообщала из недр необъятного бельевого шкафа:

— Шестнадцать муслиновых наволочек без вышивки. Двадцать одна с вышивкой, все — белые.

— Милорд, — растерянно переспросила его экономка, — вы хотите сказать — прямо сейчас?

— Ну да, я полагаю, что отправляться следует прямо сейчас, а не завтра, поскольку встреча с мэром у меня назначена примерно через полчаса. Если, конечно, вы в силах оторваться от такого увлекательного занятия, как пересчет наволочек.

Рэйчел вспыхнула, но что ее больше задело — его сарказм или полный жадного любопытства взгляд служанки, все еще стоявшей в глубине бельевого шкафа (кажется, ее звали Вайолет), — на этот счет Себастьян был не вполне уверен.

— Да-да, конечно, милорд, я… это может подождать. Мы закончим позже, Вайолет. Вы можете идти и… помочь Кларе на кухне.

Вайолет, чуть не клокоча от возмущения, появилась из шкафа.

— Помочь Кларе! — повторила она вызывающим тоном.

На секунду Себастьяну показалось, что она собирается ослушаться приказа. Он припомнил, что Вайолет служит горничной. Наверное, считает работу на кухне ниже своего достоинства. Ее черные глазки-бусинки стрельнули в сторону хозяина и опять вернулись к миссис Уэйд.

— Да, мэм, — процедила она, на ходу приседая перед Себастьяном, и с оскорбленным видом проследовала в сторону служебной лестницы.

— Надеюсь, вы не допускаете дерзости и непослушания со стороны ваших подчиненных, миссис Уэйд, — заметил он так грозно, словно ему действительно было до этого дело.

— Я все еще набираюсь опыта, милорд. И, мне кажется, дело идет на лад. С Вайолет иногда нелегко справиться, но в этом есть и моя вина. Я не привыкла… отдавать распоряжения.

Для нее это был необычайно пространный ответ: очевидно, в этот день она была в разговорчивом настроении, предположил Себастьян. Они бок о бок спустились по центральной лестнице. В холле она извинилась («На одну минуту, милорд») и пошла надеть шляпку, причем вернулась действительно через минуту. Ему понравилась ее расторопность, но вот головной убор совершенно разочаровал. Это была шляпка из черной соломки с полями козырьком, формой скорее напоминавшая фуражку военного. Такие шляпки считались последним криком моды лет пятнадцать назад. Черные поля, опущенные вниз и торчащие вперед, точно шоры на глазах у лошади, почти скрывали ее тонкий профиль. Но она была так очарована ярким майским утром, когда они вышли во двор, что Себастьяну расхотелось подшучивать над ее шляпкой.

— Поедем или пойдем пешком?

Это вернуло ее к действительности.

— Как вам угодно, милорд, — покорно отозвалась она.

— Разумеется. Но в данном случае я спрашиваю вас.

Она встревожилась, предчувствуя подвох.

— Вы торопитесь?

— Нет, а вы?

— Нет, милорд.

Что это? Неужели она улыбается? Себастьян не мог быть совершенно уверен: мешала проклятая шляпа.

Он решил выждать.

— Тогда, может быть… пойдем пешком?

— Если вам так хочется, — любезно отозвался он, и они двинулись вперед неторопливым шагом, словно двое друзей, отправляющихся на прогулку.

Себастьян подумал, не взять ли ее под руку, но решил, что не стоит. Сегодня он просто хотел насладиться ее обществом, больше ничего. Разумеется, он ни на минуту не забывал о своей главной цели, но ему нравился сам процесс обольщения и не хотелось торопить развязку.

Прекрасно понимая, что никакого разговора не будет, если он сам его не начнет, Себастьян спросил:

— Чего вам больше всего не хватало в тюрьме, миссис Уэйд?

Она ответила после минутного замешательства:

— Трудно назвать что-то одно, милорд.

— Ну хорошо, назовите три вещи. Пусть это будет даже не самое главное, если вам трудно выбрать. Первые три, что придут вам в голову. Итак? Чего вам не хватало?

— Цветов, — тотчас же отозвалась она, бросив взгляд на обочины грунтовой дороги, сплошь покрытые живописными зарослями бело-голубого молочая. — И еще… света. Возможности любоваться природой при солнечном свете.

Он озадаченно нахмурился.

— Неужели вам вообще не разрешалось выходить на воздух?

— Напротив, у нас были ежедневные обязательные прогулки в тюремном дворе.

— И на что это было похоже?

Она взглянула на него, удивленная его интересом.

— Мы ходили, милорд.

— Ходили? Куда?

— Никуда. Кругами. Два круга, один внутри другого. Каждый день по часу, сразу после церковной службы. Это равняется, — сухо пояснила она, предвосхищая его вопрос, — расстоянию примерно в две мили.

Себастьян задумался.

— Вы ходили в молчании?

— Разумеется.

— А вы могли бы сплутовать? Что-нибудь шепнуть соседке, проходя мимо?

— Кое-кто так и делал. В тюремном дворе процветает искусство чревовещания. Но это не так-то просто — надзиратели все время настороже, а заключенным полагается соблюдать дистанцию в десять шагов.

Он попытался представить себе эту картину, и она показалась ему чудовищной.

— Значит, прогулка не доставляла вам никакого удовольствия? Ну хотя бы в качестве простой разминки?

— Мы тащились еле-еле, милорд. Скорость задавали самые слабые — старухи или малолетние дети. Слово «разминка» к нашей процессии совершенно неприменимо.

Себастьян еще не успел оправиться от мысли о детях, помещенных в каторжную тюрьму, как Рэйчел вновь заговорила:

— Но было, конечно, и хорошее. Возможность увидеть небо, отражение облаков в дождевой луже. Почувствовать ветер, запах свежести. Иногда прилетали птицы. Чаще всего грачи, но порой нам удавалось услышать дрозда или жаворонка. Однажды…

Она запнулась и бросила на него смущенный взгляд. Себастьян никогда раньше не слышал от нее столько слов сразу.

— Однажды?.. — как зачарованный, повторил он за ней следом.

— Однажды… откуда ни возьмись во двор вбежала собака. Она пыталась с нами играть. Это был желтый пес, очень крупный и лохматый. Очень… беспокойный. Совершенно не представляю, как ему удалось проскочить. Мне посчастливилось его погладить.

Такая тоска прозвучала в ее голосе, что Себастьян живо вообразил, как она месяцами и даже годами хранила воспоминание о желтом псе, о его лохматой шерсти и влажном языке, чтобы скрасить долгие часы тюремного одиночества.

— Но потом, — добавила она тихо, — охрана его поймала и куда-то увела.

Опять между ними повисло тоскливое молчание.

— Итак, — заговорил Себастьян, чтобы его нарушить, — цветы и любование природой при солнечном свете. Назовите еще что-нибудь, миссис Уэйд. Что-то третье.

— Это… трудно. Я столько всего могла бы назвать…

— Назовите все, чего вам не хватало.

Рэйчел тяжело вздохнула.

— Пищи, не лишенной вкуса. Теплой воды для мытья. Хотя бы одной ночи спокойного крепкого сна. Но… все это… — Она махнула рукой, как бы давая понять, что все это не так уж важно. — Самое главное…

— Что же?

Она бросила на него серьезный взгляд, как бы оценивая, стоит ли говорить откровенно.

— Мне не хватало людей. Человеческого общения, тепла. Простого разговора. Я заболевала от этого. Не телом, а…

— …душой, — подсказал Себастьян.

Рэйчел не ответила. Ее душа, безусловно, являлась не тем предметом, который она готова была обсуждать с ним.

— Вам совсем не разрешалось разговаривать? — спросил он, хмурясь. — Ни с кем?

— Мы могли говорить с надзирателями, но только в ответ на их вопросы. А друг с другом — никогда.

— Но неужели…

— Да, конечно, многие находили способ нарушить этот запрет, но тех, кто попадался, ждало такое наказание… словом, оно начисто отбивало охоту рисковать.

Холодок отвращения пробежал по спине у Себастьяна. На мгновение ему даже расхотелось выпытывать у нее дальнейшие подробности об особенностях тюремной дисциплины. Но он вскоре взял себя в руки.

— Что за наказание…

— Милорд, вы родом из Суффолка? Кажется, кто-то мне об этом говорил, — перебила она его изменившимся от волнения голосом.

Себастьян уставился на нее в изумлении: до сих пор она ни разу не осмеливалась задать ему личный вопрос. Лицо у нее словно окаменело. Он понял, что дальнейшие расспросы о мерах по поддержанию порядка в Дартмурской тюрьме ни к чему не приведут.

— Да, это верно, — ответил он, как ни в чем не бывало. — Мое родовое поместье Стейн-корт находится в Суффолке.

— А вы… У вас… большая семья?

Простейший разговор давался ей с величайшим трудом. Она неуклюже продвигалась от фразы к фразе, словно закованная в кандалы. К тому же он был виконтом, а она — домашней прислугой, поэтому — несмотря на все старания не выводить из границ приличия и не проявлять чрезмерного любопытства — ее отвлекающие вопросы звучали слишком навязчиво, даже дерзко. Он понимал, что ее положение затруднительно, и готов был ей посочувствовать, но желания говорить о своей семье у него было не больше, чем у нее — о тюремных порядках.

— Нет, не очень, — ответил он кратко. — Только мои родители и сестра.

— Ваши родители живы? — упорно продолжала Рэйчел.

— Насколько мне известно, сообщений об их смерти пока не поступало.

Она бросила на него удивленный взгляд.

— Вы с ними не очень близки?

— Близки? Нет, я бы так не сказал. Мой отец — граф Мортон, — пояснил Себастьян. — Он при смерти. Врачи дают ему полгода от силы.

— Мне очень жаль. Как это, должно быть, тяжело для вас! Вы, наверное… — Заметив циническую усмешку у него на лице вместо печати горя, она умолкла и тут же добавила торопливо: — Наверное, это очень тяжело для вашей семьи.

— Да нет, вряд ли. Члены моей семьи не питают нежных чувств друг к другу.

Рэйчел обдумала полученные сведения, глядя на лесистый участок, примыкавший к дороге с ее стороны.

— Я полагаю, после смерти отца вам придется вернуться в Суффолк?

— Да, вероятно, на некоторое время. По крайней мере пока не огласят завещание.

— А после этого вы намерены навсегда вернуться в Линтон?

Такое предположение заставило его рассмеяться.

— О Господи, конечно, нет! С какой стати? Я буду богат, миссис Уэйд, я буду графом. «Пусть устрицей мне будет этот мир. Его мечом я вскрою!» Только в моем случае меч уместнее было бы заменить кошельком.

Она ничего не ответила.

— Вы умолкли, — заметил Себастьян. — И в вашем молчании мне слышится неодобрение.

— Вовсе нет. Разумеется, нет.

— Разумеется, нет. Вы бы не посмели.

— Да, не посмела бы.

— Простите, значит, я ошибся. Но скажите мне, миссис Уэйд, будь вы на моем месте, что бы вы выбрали: жизнь, полную роскоши и великолепия, проведенную в Париже, Риме, Константинополе — словом, где вам вздумается; причем у вас будет достаточно времени и средств, чтобы открыть для себя и познать все радости земные, когда-либо изобретенные грешным человеческим умом, — это с одной стороны. Или прозябание в Богом забытой дыре (и это еще мягко сказано), населенной людьми честными и работящими, из тех, кого называют солью земли, но которым, однако, не хватает — как бы лучше выразиться? — ну, скажем, утонченности. Жизнь в сельской глуши, ближе к земле, данной нам Господом, бесспорно, имеет свои преимущества, но не кажется ли она вам… чуточку… гм… слишком пресной? Итак, — напомнил он, — что бы вы предпочли? Ну давайте же, ответьте мне. Ну представьте, что вам приходится выбирать между быстроногим арабским скакуном и клайдздельским тяжеловозом.

Губы у нее дрогнули в легкой усмешке.

— Милорд, я по утрам не могу решить, какое из двух платьев следует надеть, вы же предлагаете мне сделать выбор между двумя совершенно различными образами жизни. Боюсь, что мне это не под силу.

Себастьян с самого начала подозревал, что за ее внешней замкнутостью скрывается недюжинный ум, не лишенный горьковатого и едкого чувства юмора. Каждый день она открывала ему новые стороны своей натуры. Каково было бы завести с ней обычный разговор? Говорить что вздумается, позабыв о неравенстве их положения, об опасениях, о планах совращения, которые он вынашивал? Возможно, такая беседа доставила бы ему удовольствие, но… Себастьян не для того старался и хлопотал, когда нанимал ее на службу. Остроумный и занимательный разговор можно было при желании завести с кем угодно: он не испытывал недостатка в знакомых женщинах. Однако миссис Уэйд предназначалась совершенно иная миссия.

Он отметил, что в последнее время она уже не так сильно походит на монахиню, как поначалу, и попытался понять, в чем тут дело. Разумеется, не в платье. Миссис Уэйд по-прежнему одевалась в черное и коричневое без малейшего намека на кокетство. Выражение лица тоже почти не изменилось. Оно, правда, слегка порозовело, но оживления в нем было не больше, чем в тот день, когда они встретились в зале суда. Она, как и раньше, скользила, едва касаясь земли, но Себастьян понял, что это и есть ее обычная походка, Богом данная, а не заученная. И удивительно грациозная. Наверное, перемена крылась отчасти в ее осанке. Она начала держаться по-новому, перестала сутулиться, словно опасаясь, что небо вот-вот рухнет ей на голову. Нет, теперь она ходила, расправив плечи и высоко держа подбородок, встречая мир лицом к лицу. Казалось бы, невелика разница, но благодаря ей весь ее внешний облик изменился. Хрупкая фигура, прежде напоминавшая сиротливо надломленную ветку, стала выглядеть по-новому, приобрела живость. Себастьяну доставляло удовольствие наблюдать, как меняется миссис Уэйд, и не терпелось узнать, какие еще сюрпризы она ему припасла.

Удивительно, но стоило ему об этом подумать, как она тотчас же изменилась вновь. У нее больше не было ни слов, ни темы для разговора, светлые глаза потухли, она перестала смотреть по сторонам и устремила взгляд под ноги, обхватив себя за локти.

Себастьян огляделся, пытаясь понять, чем вызван столь внезапный уход в себя, но ничего подозрительного не заметил. Ах да, они вошли в деревню. Неужели все дело в этом? Коттеджи тянулись с обеих сторон вдоль Главной улицы — неширокой грунтовой дороги, взбирающейся на пологий холм. Булыжная мостовая начиналась только после второго моста через Уик, почти у самого деревенского сквера. Не скрывая своего изумления при виде лорда д’Обрэ без экипажа, да еще в обществе скандально знаменитой экономки, прохожие, тем не менее, приподнимали шляпы и кланялись. Отвечая на их приветствия, Себастьян вдруг подумал, что во время еженедельных визитов к приходскому констеблю Рэйчел ждал далеко не столь радушный прием. Приходилось ли ей сталкиваться с открытой враждебностью? Он вдруг вспомнил о том, что рассказывал ему викарий про Лидию Уэйд. Неужели все остальные обитатели Уикерли столь же яростно ненавидят Рэйчел?

Чтобы избавиться от этой тревожной мысли (он вовсе не собирался морочить себе голову заботами о миссис Уэйд), Себастьян объявил, как бы между прочим:

— Я тут подумал, что неплохо бы устроить в Линтон-холле вечеринку для местных жителей. Что-то вроде дня открытых дверей. Все должно быть просто, без чинов. Надо дать им возможность познакомиться с новым сквайром. Вы не могли бы взяться за подготовку такого приема, миссис Уэйд?

Ее шаги постепенно замедлились и наконец замерли как раз напротив резиденции мэра, мрачного двухэтажного особняка в стиле Тюдоров с деревянной обшивкой по кирпичной кладке, огороженного замысловатой решеткой кованого железа. Слова Себастьяна заставили Рэйчел побледнеть как полотно. Он выглядела больной.

— Никаких особенных усилий для этого не потребуется, — продолжал он, как ни в чем не бывало. — Я дам вам список людей, которых хотел бы пригласить. Жодле подготовит меню, но мне бы хотелось, чтобы вы взяли на себя роль хозяйки дома, приветствовали гостей и тому подобное.

Она, не отрываясь, смотрела на крахмальный перед его рубашки. Ее губы были плотно сжаты в прямую линию, но ей никак не удавалось удержать пробегавшую по ним нервную дрожь.

— Так что вы скажете, миссис Уэйд? Могу я рассчитывать на вас?

— Милорд, — с трудом проговорила она наконец.

— Да?

На один миг Рэйчел встретилась с ним взглядом, и этот краткий взгляд сказал Себастьяну все: она прекрасно понимала, что за игру он с ней затеял.

— Милорд, я бы попросила вас предоставить мне еще немного времени.

Он ожидал, что она капитулирует без борьбы, безропотно примет его жестокое предложение и будет переносить последствия со свойственным ей стоическим терпением. Считать ли эту робкую увертку шагом вперед? Это зависело от того, в чем состояла конечная цель (его цель, понятное дело, а не ее), но он и сам еще был не вполне уверен, чего именно хочет добиться: спасти ее или довести до крайности.

— Вы попросили бы предоставить вам еще немного времени, — повторил Себастьян, словно смысл ее слов был ему не вполне понятен. — Но для чего?

Ему безумно нравилось следить за тем, как мучительно она подыскивает слова.

— Я не… мне кажется, что я не смогла бы… боюсь, я не сумею показать себя с лучшей стороны и… мне не удастся стать достойной вас и ваших друзей по случаю такого… торжественного мероприятия.

— А в чем причина?

Она оглянулась кругом в надежде на чье-то спасительное вмешательство, но чуда не произошло: никто не пришел ей на помощь.

— Просто я… не готова…

Вопреки своим собственным намерениям, Себастьян сжалился над ней.

— Последние десять лет вы провели в одиночной камере. За это время вы утратили способность общаться с другими людьми и по-прежнему почти не в состоянии сделать даже простейший выбор. Добрые граждане Уикерли считают вас убийцей. Вполне естественно, что общение с ними представляется вам затруднительным. Вам хочется держаться подальше от людей и привлекать к себе как можно меньше внимания, пока вы пытаетесь наладить для себя хоть какое-то подобие обычного существования. Если бы выбор зависел от вас, вы предпочли бы не заниматься подготовкой празднества и не играть роль хозяйки дома для целой толпы незнакомых и враждебно настроенных к вам людей.

Она была явно поражена его способностью угадывать, что творилось у нее в душе, но ее изумление не польстило его самолюбию. Зато ему было чертовски интересно за ней наблюдать. Светлые, почти лишенные цвета глаза расширились, черты лица ожили, в них появилось по-детски растерянное выражение. В эту минуту она напомнила ему девушку с семейной фотографии, юную и свежую, еще не утерявшую способности удивляться. Она сложила руки чуть ли не молитвенным жестом. Чувство благодарности вызвало у нее на лице живую улыбку.

— Милорд, я вам очень…

— Но ведь выбор зависит не от вас, не так ли? Он зависит от меня.

Ну вот, теперь ему пришлось наблюдать, как на ее подвижное лицо опускается привычная маска покорности и испуга. Но что это? Искра негодования сверкнула в ее глазах и тотчас же угасла, подавленная усилием воли. Не дай Бог прогневать его светлость выражением недовольства! Себастьян ощутил легкое разочарование. Все слишком просто, ее лицо для него — все равно что открытая книга. Ему хотелось решать более трудные задачи. Но отчего ее эмоции просматривались как на ладони? Может, все дело в отсутствии зеркала у нее в камере? Или в том, что в течение десяти лет ей запрещалось смотреть на окружающих? Может, за это время она забыла, что выражение лица человека выдает его мысли и чувства?

— Ну хорошо, — с важностью произнес Себастьян, — так и быть, я удовлетворю вашу просьбу. Дам вам еще немного времени. Но не советую возлагать слишком большие надежды на эту отсрочку, это было бы ошибкой, — предупредил он, наклоняясь к ней поближе. — Я не отшельник, а Линтон-холл не монастырская келья. Рано или поздно у меня будут гости, и вам придется помочь мне их развлекать. Кроме того, нанимая вас на работу, я имел в виду более разнообразные обязанности, чем простое поддержание чистоты и порядка в доме.

Себастьян решил не вдаваться в подробное перечисление других «обязанностей», ради исполнения которых нанял ее. В этом не было особой нужды. Они оба отлично знали, в чем состоят эти «обязанности».

— Благодарю вас, милорд, — холодно ответила она.

Он отвесил легкий поклон. Они хорошо понимали друг друга.

Колокол церкви Всех Святых начал отбивать полдень. Пора было отправляться на встречу с мэром, но склоненная голова Рэйчел вновь отвлекла Себастьяна. Опять ее лицо было скрыто под этой старомодной шляпкой! Ему в голову пришла идея.

— Идемте со мной, — бесцеремонно скомандовал он, просунув руку ей под локоть и увлекая за собой.

Она была так ошеломлена, что покорно позволила ему провести себя мимо деревенского трактира. Вот они миновали пивную и кузницу Суона. Когда Себастьян наконец остановился у входа в магазин готового платья мисс Картер и толкнул дверь, пропуская Рэйчел, она на секунду замешкалась, растерянно оглядываясь по сторонам, но все-таки вошла в лавку впереди него.

Себастьян познакомился с мисс Картер несколько недель назад, еще во времена недолгого царствования Лили. В один прекрасный день его ветреная возлюбленная выразила желание прогуляться в деревню с единственной целью — заглянуть в магазин, чтобы высмеять местные вкусы и фасоны. Ее поведение никак не способствовало завоеванию симпатий хозяйки, распространившей свою неприязнь и на него. Заслышав колокольчик, мисс Картер, миниатюрная блондинка, чья приветственная улыбка была привычно приклеена к губам, вышла из задней комнаты, чтобы встретить покупателей. Как только она увидела, что на сей раз виконта сопровождает скандально известная Рэйчел Уэйд, даже неискренняя улыбка сползла с ее лица. Себастьян понял, что лишь его титул заставляет владелицу лавки держаться в границах вежливости.

— Вы носите траур, миссис Уэйд? — осведомился он, прислонившись к прилавку.

— Прошу прощения?

— Может, вы недавно потеряли кого-то из близких и поэтому считаете своим долгом ходить в черном?

— Я… нет, милорд.

— Или в коричневом?

— Нет, милорд.

— Отлично.

Себастьян рывком развязал бант у нее под подбородком и сдернул с головы безобразную шляпку. Трудно сказать, на которую из двух женщин его широкий жест произвел наибольшее впечатление: и экономка, и хозяйка модной лавки выглядели одинаково огорошенными.

— Вы ведь торгуете шляпами, не правда ли, мисс Картер? — спросил Себастьян, обращаясь к последней.

Она молча кивнула.

— Надеюсь, у вас найдется еще что-то, помимо этого? — И он указал на шляпу, выставленную на прилавке, экстравагантное творение из итальянской соломки, годное разве что для майского шествия и больше ни для чего.

— О да, разумеется, милорд. Я… то есть… у меня есть заготовки, понимаете, и большой выбор материалов для отделки. Лент и прочего. Желаете взглянуть?

— Да, пожалуйста.

— Одну минутку, я мигом, — пообещала мисс Картер и поспешно скрылась в недрах мастерской.

— Шляпка с полями козырьком достигла зенита славы где-то году в сорок втором, — объяснил Себастьян, рассеянно пробуя на ощупь пару дешевых лайковых перчаток, лежавших на прилавке. — В наши дни дамы, следящие за модой, носят маленькую соломенную шляпку блюдечком на затылке или — если хотят достичь высшего шика — мягкую шляпу. Надеюсь, нам повезет и мы приобретем для вас сегодня нечто в этом роде, миссис Уэйд.

Рэйчел слушала, склонив голову и чинно сложив руки на поясе. Трудно было сказать, что у нее на уме. Возможно, она размышляла о том, прилично ли получать от него подарки, особенно в присутствии мисс Картер. Что ж, усмехнулся про себя Себастьян, лучше бы ей поскорее избавиться от сомнений на сей счет. Как только она станет его любовницей и — надо надеяться — сумеет доставить ему удовольствие, он накупит ей дюжину шляп и столько же платьев, подходящих к ним по фасону.

Мисс Картер вернулась со своими «заготовками», которые оказались более многообещающими, чем он ожидал.

— Какая из них вам нравится? — спросил Себастьян. — Попробуйте вот эту.

Он начал было сам надевать ее на голову Рэйчел, но она решительно взяла шляпку у него из рук и примерила. Мисс Картер поднесла ей зеркало. Через несколько секунд Себастьян и хозяйка лавки хором сказали «нет», и шляпа была отвергнута. Еще две попытки также окончились неудачей.

Четвертая «заготовка» оказалась и в самом деле довольно элегантной: средних размеров шляпа вишневого велюра с лихо заломленным с левой стороны полем. Шляпка была хороша не только сама по себе: она шла к лицу Рэйчел, даже льстила ей. Впрочем, Себастьян больше не смотрел на шляпку, он не сводил глаз с лица Рэйчел. Совсем недавно он спрашивал себя, какие еще сюрпризы она ему уготовила, и, как оказалось, ждать пришлось недолго. Она не могла отвести глаз от своего отражения, словно видела в зеркале незнакомку. И эта незнакомка, если он правильно истолковал ее завороженный взгляд, показалась ей весьма привлекательной.

— Вам нравится? — спросил он шепотом, хотя ответ был ясен и без слов.

Она лишь кивнула, не отрывая глаз от зеркала.

— Она вам очень идет, — вставила мисс Картер. — Это одна из моих лучших моделей, всего восемнадцать шиллингов шесть пенсов, а это значит, что остается более чем достаточно…

Тут она запнулась и покраснела, запоздало спохватившись, что соображения дешевизны вряд ли повлияют на выбор лорда д’Обрэ.

— Более чем достаточно на отделку, — великодушно закончил он ее мысль. — Покажите нам цветы, перья и оборки, мисс Картер. Мы сгораем от нетерпения.

Хозяйка магазина опять удалилась, но вскоре вернулась, неся две коробки со всевозможными украшениями для шляп. Страусовых перьев она не держала (очевидно, они были слишком дороги для местных модниц), а все остальные перья, за исключением павлиньих (слишком пестрых), казались дешевыми и безвкусными. Вопрос с лентой был улажен быстро и единогласно: выбрали черную бархатную шириной в полтора дюйма. Вуали и сетки были отвергнуты как слишком чопорные для такой блестящей и стильной шляпки, а это не оставляло иного выбора, кроме цветов. Себастьян потянулся за пучком искусственных фиалок, но тут Рэйчел, до сих пор не принимавшая деятельного участия в обсуждении, покачала головой и выудила из коробки изящный букетик пионов.

— О-о-о, как это тонко! — одобрительно пропела мисс Картер, вновь поднимая зеркало. Почуяв наживу, она увлеклась работой и быстро позабыла о своих прежних замашках. — Никогда бы не подумала, что сюда пойдет розовое, но они действительно выглядят отлично. Очень удачное сочетание, сударыня, и прекрасно оттеняет ваш собственный цвет лица.

Явное преуменьшение, подумал Себастьян. На первый взгляд пионы показались ему слишком крупными, но он ошибся. Они как раз подходили по размеру, а их яркий кораллово-розовый оттенок превосходно гармонировал с нежным румянцем, проступившим на щеках его экономки, зачарованно глядевшей на свое отражение в зеркале. И вновь его поразила не сама шляпа и даже не то, как хорошо смотрелась в ней Рэйчел, а молниеносное преображение: перемещение во времени от среднего возраста к молодости, переход от робости к уверенности, ожививший ее подвижные черты. Она не могла оторваться от себя, и он тоже не мог.

Себастьян разрушил очарование, прикоснувшись к ее щеке, чтобы отвести назад выбившийся из-под шляпы локон темных, пронизанных серебряными нитями волос. Она тотчас же смутилась и отступила на шаг, восхищенное выражение в ее глазах померкло.

Как раз в эту минуту колокольчик над дверью магазина звякнул, возвещая о появлении новой покупательницы. Высокая, темноволосая, дорого и модно одетая, она показалась Себастьяну смутно знакомой. Подойдя ближе, эта дама фамильярно улыбнулась ему, и тут он вспомнил, кто она такая: Онория Вэнстоун, манерная, надоедливая, засидевшаяся в девках дочка мэра.

— Лорд д’Обрэ, какая нежданная встреча! — защебетала Онория с деланным удивлением. — Как поживаете? Я как раз вчера говорила отцу, что вас давно не видно.

Тут она заметила миссис Уэйд, окинула взглядом их обоих, поняла, что они вместе, и с ее губ сорвался протяжный, дрожащий, полный девичьего испуга возглас «о-о-о!». Все это могло бы показаться забавным, если бы приход Онории не разрушил хрупкое, едва зарождающееся настроение веселья и сотрудничества, возникшее в мастерской до ее появления.

Миссис Уэйд тотчас же ссутулилась, на ее лицо вернулось обычное затравленное выражение. Себастьян не сомневался, что, будучи предоставлена сама себе, она бы наверняка бросилась наутек. Может, ей уже раньше приходилось встречаться с дочкой Вэнстоуна на публике и та закатила сцену? Этим можно было бы объяснить столь стремительное возвращение прежней «ветхозаветной» Рэйчел.

Он порывисто потянулся и взял ее за руку. Вишневая шляпа больше не украшала ее: задорный легкомысленный стиль казался издевательством, а розовые пионы выглядели кричаще и аляповато рядом с ее побледневшим лицом. Остро ощутив ее унижение, он захотел ей помочь.

Но что заставило его стащить с нее шляпу медленным, почти ласкающим движением, словно они были одни в спальне и он намеревался ее раздеть? Ее темные волосы уже настолько отросли, что стали завиваться локонами у плеч. Себастьян погрузил в них пальцы и слегка взбил на макушке, где их примяла шляпа. Потрясенное молчание окружающих раззадорило его еще больше: теперь ему казалось, что он на сцене с партнершей, а из партера за ним во все глаза следит восторженная публика в количестве двух человек. Обхватив ладонями лицо Рэйчел, он провел большими пальцами по ее губам. Онория Вэнстоун ахнула у него за спиной.

— Когда будет готова шляпа? — небрежно уронил Себастьян в сторону мисс Картер.

Она что-то промямлила в ответ, но он не расслышал. Рэйчел стояла неподвижно, как статуя, опустив глаза и глядя куда-то в сторону. Кожей пальцев Себастьян ощущал ее прерывистое дыхание, легкую дрожь ее губ. Он мог бы наклониться и поцеловать ее прямо сейчас, если бы захотел. Он мог сделать все, что угодно. Крошечные золотистые волоски у нее на щеках, нежные, как пушок персика, едва заметные только вблизи, завораживали его. Он легонько провел по ним пальцами, хмурясь и заглядывая ей в лицо. Ему хотелось, чтобы Рэйчел посмотрела на него, но она упорно отворачивалась. Наконец он убрал руки и отошел на шаг.

— Я не расслышал, — сказал Себастьян, по-прежнему не сводя глаз с Рэйчел. — Так когда будет готова шляпа?

Мисс Картер пришлось откашляться.

— Скорее всего к завтрашнему дню, милорд. Да, скорее всего. Если, конечно…

— Пришлите ее прямо в Линтон-холл вместе со счетом, будьте любезны. Как всегда, рад был вас повидать, мисс Вэнстоун. — Он поклонился дочери мэра, щеки которой приобрели свекольный оттенок. — Миссис Уэйд?

Рэйчел по-прежнему не желала встречаться с ним взглядом, но ей пришлось взять его под руку, другого выхода не было. Возмущенный ропот раздался у них за спиной еще прежде, чем они успели переступить через порог.

Выйдя на мощенную булыжником улицу, Рэйчел опять нахлобучила свою старомодную черную шляпку и торопливо завязала ленты под подбородком кривоватым бантом. Она была в бешенстве, Себастьян это отлично понимал, как понимал и то, что сама она в этом ни за что не признается.

— Вы ведь сумеете самостоятельно найти дорогу домой, не правда ли? — церемонно осведомился он.

В ее глазах полыхнул огонь, но ответное «да» милорд» прозвучало вполне почтительно. Ее тонкая фигура в черном платье выглядела пугающе хрупко и в то же время на редкость мрачно на фоне пурпурных цветов наперстянки, усыпавших высокий берег реки. Себастьян представил себе, как она бредет через всю деревню, выдерживая любопытные или враждебные взгляды; кто знает, может быть, люди даже выкрикивают оскорбления ей вслед. На мгновение он заколебался и чуть было не решил проводить ее до дому, отложив до лучших времен разговор с Вэнстоуном о капиталовложениях в медные рудники.

Глупости, одернул себя Себастьян, разве он сторож ей? К тому же проявление заботы могло бы породить у нее ложную надежду. Как начал, так и продолжай — вот отличный жизненный девиз. Он с самого начала собирался использовать миссис Уэйд для собственного удовольствия, значит, так и надо поступать впредь. Сегодня он своими действиями усугубил ее положение отверженной в глазах общества. Дело сделано; теперь уже поздно сожалеть и в чем-то винить себя.

— В таком случае всего вам доброго, — попрощался Себастьян, притронувшись к шляпе, и направился к дому мэра, оставив ее на улице одну.

Рэйчел потрясенно смотрела ему вслед. Он шел, высоко вскидывая трость при каждом шаге, не прилагая никаких дополнительных усилий, чтобы казаться надменным. Наверное, вполне доволен делом рук своих: ведь он одним махом сумел не только повергнуть в ужас двух уважаемых местных дам, но и опозорил ее у них на глазах себе на потеху. Она не могла взять в толк, зачем ему это нужно. Что за извращенное удовольствие он получает, мучая ее? Его действия невозможно было объяснить простой жестокостью, в этом она не сомневалась. Его порочный развращенный ум был слишком изощрен, его поступки не поддавались осмыслению. Все это не имеет значения, сказала Рэйчел себе в утешение. Какова бы ни была его цель, шутка все равно обернулась против него: ведь ее унизить невозможно, у нее не осталось ни гордости, ни достоинства. Однако в ту самую минуту, как эта мысль пришла ей в голову, Рэйчел вновь ощутила на себе ледяные взгляды мисс Вэнстоун и мисс Картер, а обернувшись, увидела, что они действительно наблюдают за ней в окно. Их глаза были прищурены, губы беззвучно шевелились, гримасы презрения и неприязни изуродовали их лица. Теперь у них было два веских основания ее ненавидеть: она была не только убийцей, но и шлюхой лорда д’Обрэ.

Рэйчел бессознательно двинулась вверх по улице, прочь от магазина. Солнце стояло высоко, теплый воздух ласкал кожу, но прогулка уже не доставляла ей того удовольствия, что час назад. На подходе к главной площади, у дома викария и массивного, в нормандском стиле, здания церкви Всех Святых, улица делала крутой поворот. Рэйчел и сама не могла бы сказать, что побудило ее изменить маршрут — усталость, нежелание вновь выдерживать неодобрительные взгляды встречных или что-то еще, — но вместо того, чтобы свернуть за угол и направиться обратно к Линтон-холлу, она прошла под аркой из переплетенных ветвей двух громадных белых кленов и оказалась на тенистом церковном кладбище.

Как только за ней со скрежетом закрылась заржавленная, покрытая лишайником калитка, она поняла, зачем пришла сюда. Она уже почти решилась в прошлое воскресенье после церковной службы, но вокруг было слишком много людей, а ей не хотелось, чтобы на нее глазели. Сейчас она была одна и вольна делать что хочет без помех.

Ее арестовали ранним утром после убийства Рэндольфа, а потом уже не выпустили из тюрьмы, чтобы присутствовать на похоронах, поэтому ей так и не довелось увидеть его могилу. Но она с легкостью нашла его камень: он оказался выше и массивнее всех остальных, у его основания лежал огромный венок из свежих цветов. Она прочитала его имя на плите — Рэндольф Чарльз Уэйд — и даты жизни и смерти, но, когда захотела подойти поближе, чтобы разобрать надгробную надпись, высеченную более мелким и замысловатым шрифтом с завитушками, вдруг почувствовала, что больше не может ступить ни шагу. Прижавшись спиной к грубому, холодному граниту соседнего памятника, она стояла в шести шагах от надгробия, не в силах сдвинуться с места.

Откуда взялся этот страх и почему он охватил ее именно сейчас? Рэндольф мертв, он больше никогда не сможет причинить ей боль. Но даже его могильный камень приводил ее в ужас: угрожающе торчащий вверх неумолимый фаллический символ. Совершенно неожиданно воспоминания, которые Рэйчел считала давным-давно похороненными, нахлынули на нее с ослепительной яркостью, хотя она крепко-накрепко зажмурила глаза. Она даже отвернулась и закрыла лицо руками, но страшные картины продолжали ее преследовать. Она опять видела себя словно со стороны — в точности как тогда, когда все происходило наяву. Она вновь стала его жертвой, вновь ощутила то же замешательство, растерянность, стыд, а затем все тот же всепоглощающий страх. Перед ее мысленным взором возник рисунок на ковре в его спальне: огромные, как капустные кочаны, красные розы на небесно-голубом фоне. Она видела себя на коленях на этом ковре перед непристойной, низко изогнутой оттоманкой. Руки у нее были связаны за спиной. Она слышала его тихий голос, всегда такой терпеливый и безжалостный, объясняющий и указывающий ей, что делать. Рэндольф не повышал голоса, не терял терпения и не выказывал недовольства, даже когда делал ей больно, даже когда…

Рэйчел вскрикнула и отшатнулась, с силой прижимая ко рту сжатую в кулак руку. Открыв глаза, она увидела пепельно-серую кору медного бука и прижалась к ней лбом, обхватив дерево руками. Прикосновение прохладной шершавой коры немного успокоило ее. Господи! Зачем она сюда пришла? Что, если кошмары опять вернутся, а вместе с ними леденящий душу, парализующий страх и бессонные ночи? Ей казалось, что она уже достаточно сильна, чтобы прийти и взглянуть на его могилу, вынести страшные воспоминания, осмыслить всю чудовищность случившегося, но она ошиблась. Очень может быть, что ему суждено побеждать всегда, до самого конца.

Нет! Нет! Нет! Рэйчел выпустила ствол дерева, но так и не смогла заставить себя обернуться и громко сказала вслух, обращаясь к тонкой серой коре медного бука:

— Ты меня не тронешь. Я тебя не боюсь. Ты гниешь в земле, ты не можешь причинить мне боль. Кто-то… убил тебя, и ты… получил по заслугам. Ты мертв, Рэндольф, тебя больше нет. Если ты горишь в аду, мне все равно. Надеюсь, что ты там.

Ее сердце неистово колотилось. На минуту у нее возникло суеверное чувство, что сейчас он восстанет из гроба и поразит ее, как громом, за ее кощунственные слова. Но ничего не случилось. Птицы над головой пели, не умолкая; ветер по-прежнему шелестел свежей листвой. Рэйчел прижала ладони к щекам и сделала несколько медленных глубоких вдохов, чтобы успокоиться. «Все Кончено, — сказала она себе. — Я рада, что пришла сюда. Теперь все действительно кончилось».

Но она была еще более рада уйти. Обтирая вспотевшие ладони о подол платья, Рэйчел поспешила к воротам и второпях едва не столкнулась с женщиной, входившей в них.

— О! — воскликнула незнакомка. — Извините, я вас не заметила.

И неудивительно. Она прижала к груди огромный сноп срезанных цветов, почти закрывавший лицо. Опустив пониже свою ношу, женщина остановилась и с любопытством посмотрела на Рэйчел.

Рэйчел ощутила настоятельную потребность назвать себя, объяснить свое присутствие, тем более что незнакомая женщина явно чувствовала себя здесь как дома: на ней не было ни шляпы, ни плаща, ни даже шали, и держалась она по-хозяйски, хотя и была молода.

— Простите, — запинаясь, пробормотала Рэйчел, — я… осматривала могилы.

Мысленно она поморщилась от собственных слов. Глупейшее объяснение! Что еще можно делать на кладбище?

— О да, здесь очень красиво, — согласилась незнакомка. — Я сама обожаю посещать кладбища.

Увидев, что Рэйчел не отвечает, она продолжала:

— Я Энни Моррелл. Жена викария.

Бедной Рэйчел ничего больше не оставалось, как представиться.

— Я Рэйчел Уэйд, — сказала она и выжидательно взглянула на собеседницу.

На прелестном лице незнакомки не отразилось ни тени неприязни, она лишь взглянула на Рэйчел более внимательно.

— Как поживаете, миссис Уэйд? Кристи мне рассказывал о встрече с вами. Я очень хочу с вами познакомиться.

Хотя Рэйчел и усомнилась в правдивости этих слов, она все же заставила себя дружески улыбнуться миссис Моррелл.

— Это цветы с алтаря, — продолжала та, указывая на охапки лилий и душистого горошка у себя в руках. — Наши местные дамы меняют их дважды в неделю, приносят из своих садов свежие. Но прежние не успевают завянуть, и у меня просто рука не поднимается их выбрасывать, поэтому в конце концов мне ничего другого не остается, как украшать ими могилы.

Рэйчел вежливо кивнула.

— Вы знакомы с Уиди? — поинтересовалась Энни Моррелл.

— Простите, с кем?

— Миссис и мисс Уиди, две приходские дамы, поставляющие большую часть цветов для церкви. Вернее, это делает мисс Уиди, так как ее мать в последнее время очень слаба здоровьем.

— Нет, я… я их не знаю. Я вообще ни с кем здесь не знакома.

Проницательные серо-зеленые глаза миссис Моррелл изучали ее, но их взгляд оставался по-прежнему дружелюбным, и Рэйчел, как ни странно, не почувствовала смущения.

— Ну что ж, — заметила жена викария, — вам следует познакомиться с мисс Уиди: она знает о цветах буквально все. И если только с прошлой осени, когда я жила в Линтоне, не свершилось какое-то чудо, полагаю, что террасные сады за домом по-прежнему пребывают в запустении. На них смотреть больно, но я так и не сумела убедить садовника хоть что-то предпринять.

— Я совсем забыла! Мне говорили, что вы раньше жили в Линтон-холле, — спохватилась Рэйчел.

Миссис Моррелл улыбнулась еще шире.

— Вы, наверное, ужасного мнения обо мне как о хозяйке дома.

— О, вовсе нет…

— Дело в том, что один только вид этого дома нагонял на меня тоску и безнадежность, миссис Уэйд. Столько комнат, и всюду сквозняки, потолки протекают, все осыпается… Мне проще было прятаться в маленькой комнатке в мезонине, позабыв обо всем, что разваливалось на части двумя этажами ниже.

Тут Рэйчел не удержалась от ответной сочувственной улыбки.

— Работы действительно очень много, — смущенно призналась она. — Мы пытаемся хоть что-то поправить, продвигаясь постепенно, комната за комнатой. Начали с гостиных на первом этаже. Но нам нелегко приходится, хотя каждый день с утра мы принимаемся за дело вчетвером.

— Я восхищаюсь вашей предприимчивостью.

Тыльной стороной запястья Энни Моррелл отбросила лезущую в глаза прядь золотистых волос.

— Скажите, Вайолет Коккер все еще работает в Линтоне? Я иногда встречаю в церкви Сьюзен Хэтч и остальных, но никогда не вижу Вайолет.

— Да, — ответила Рэйчел, стараясь говорить бесстрастно, — Вайолет все еще работает у нас.

— В таком случае я восхищаюсь не только вашей предприимчивостью, но и поистине мученическим терпением.

Рэйчел едва не рассмеялась. Какое-то незнакомое ощущение, похожее на счастье, поднималось у нее в душе. Со школьных дней ей не приходилось так легко и непринужденно болтать с другой женщиной.

Они продолжали обмениваться мнениями о Линтон-холле, о его странностях и неотразимой привлекательности, во всем соглашаясь друг с другом, пока часы на церковной колокольне у них за спиной не пробили три четверти первого.

— О Господи, я совсем позабыла о времени! — с искренним огорчением воскликнула миссис Моррелл. — Через пятнадцать минут ко мне придет на ленч жена церковного старосты, а я еще даже не одета.

Рэйчел подумала, что жена викария выглядит очаровательно в домашнем ситцевом платье свободного покроя с голубым цветочным рисунком, но, должно быть, оно было недостаточно нарядным для жены церковного старосты.

— Не стану вас больше задерживать, — торопливо проговорила она, давая дорогу миссис Моррелл и подходя к калитке. — Я… я очень рада была с вами познакомиться.

— Я тоже, — ответила та, и на этот раз Рэйчел ей поверила. — Полагаю, теперь мы будем часто встречаться, так что прошу вас, зовите меня Энни.

Уже взявшись рукой за защелку калитки, Рэйчел остановилась.

— Спасибо, — после продолжительной паузы выговорила она. Ей с трудом удалось сохранить внешнее спокойствие, к глазам подступали слезы. — И называйте меня Рэйчел.

Энни улыбнулась и с легким кивком — руки у нее были заняты цветами — направилась в глубь кладбища, чтобы украсить ими могилы.

Всю дорогу домой Рэйчел летела, как на крыльях. Кажется, она подружилась, по-настоящему подружилась с Энни Моррелл! Одна мысль об этом приводила ее в восторг, и все же червь сомнения точил ее душу не переставая. А вдруг миссис Моррелл не знает, кто она такая на самом деле? Что, если из жалости или по забывчивости преподобный Моррелл не рассказал жене о ее прошлом? Вдруг до нее еще не дошли деревенские сплетни?

Но нет, быть того не может! Когда Рэйчел назвала свое имя, в глазах у Энни промелькнуло что-то такое… словом, она уже была наслышана о миссис Уэйд. Но, как ни странно — точно так же, как и ее муж в тот день, когда они повстречались по дороге в деревню, — жена викария ничем не обнаружила своего превосходства над Рэйчел. Такие христианские добродетели, как терпимость и милосердие, в Дартмурской тюрьме были редкостью даже среди капелланов, ежедневно читавших грозные проповеди о грехе, виновности и искуплении. Однако в Уикерли этими качествами оказались наделены по крайней мере двое: викарий и его жена. Подруга! У нее есть подруга! Восторженное состояние не покидало Рэйчел до самого дома.

Она снимала шляпку, все еще улыбаясь своим мыслям, когда заметила Сьюзен, спешившую к ней по коридору.

— Миссис Уэйд, — озабоченно возвестила горничная, — у вас посетительница.

— У меня посетительница? — Рэйчел решила, что ослышалась.

— Да, мэм. Я не знала, куда ее проводить, в ваш кабинет или в одну из комнат на первом этаже. Она ждет в малой зеленой гостиной. Надеюсь, я не ошиблась… Я не знала, что еще делать.

— Кто это, Сьюзен?

— О, мэм, это мисс Лидия Уэйд.

 

8

Рэйчел увидела ее в щель через неплотно закрытые двери зеленой гостиной. Лидия сидела на софе, склонив голову над вязаньем, ее руки деловито сновали по широчайшему черному полотнищу, которое не умещалось у нее на коленях и закрывало половину дивана, свешиваясь на пол. Она располнела. Ее красивые волосы цвета спелой пшеницы потемнели, но она по-прежнему укладывала их по бокам колечками. Когда-то ее прическе завидовали все до единой ученицы пансиона миссис Мертон. Хотя Рэйчел почти не разбиралась в фасонах одежды, она подумала, что белое в розовый цветочек платье Лидии давно вышло из моды. По правде говоря, оно точь-в-точь напоминало те наряды, в которых Лидия щеголяла еще в школе одиннадцать лет назад.

Неожиданная мысль пришла в голову Рэйчел: не исключено, что у них с Лидией есть кое-что общее. Вероятно, для дочери Рэндольфа его смерть имела — в определенном смысле — те же последствия, что и для его вдовы, — их взросление как будто остановилось. Обе остались восемнадцатилетними. Если это так, существует ли для них какая-то возможность сблизиться? Нет, скорее всего нет. Наверное, даже думать об этом — чистейшее безумие. И все-таки в осанке Лидии, в ее склоненной голове было что-то знакомое, что-то напоминавшее Рэйчел ее саму.

На суде после убийства Лидия давала свидетельские показания и присягнула, что ее отец был мягким и добрым человеком, что Рэйчел соблазнила его, что в последний вечер своей жизни он будто бы поведал дочери о своем жестоком разочаровании, признался ей, что его новая жена на поверку оказалась совсем не той благовоспитанной и кроткой барышней, какой он считал ее до женитьбы. Если все так и было, если он действительно говорил такое, значит, он сказал чистую правду: к концу первой, и последней, недели своего кошмарного замужества Рэйчел и в самом деле изменилась. Но и сама Лидия должна была стать иной: в каком-то смысле она тоже лишилась невинности. Может быть, это и есть начало, основа, на которой они могли бы попытаться достигнуть взаимопонимания?

Распахнув тяжелую дверь, Рэйчел негромко сказала:

— Здравствуй, Лидия.

Снующие по полотнищу руки замерли. Лидия подняла голову, и Рэйчел сразу поняла, что все ее надежды на примирение были просто смехотворны. Одно-единственное чувство светилось в круглых карих глазах Лидии — жгучая ненависть. Она медленно встала с дивана.

— Я слышала, что кошки никогда не расшибаются при падении, — проговорила она срывающимся голосом, меряя Рэйчел взглядом с головы до ног. — Оказывается, и змеи тоже.

Рэйчел тяжело вздохнула.

— Что тебе нужно?

— Посмотри на себя. О, Боже мой, ты только посмотри на себя! — Раскатистый смех Лидии прозвучал до ужаса фальшиво. — Неужели ты думала, что сумеешь скрыть свою истинную сущность?

— Зачем ты…

— Ты думала, это черное платье может кого-нибудь одурачить? Что в этом доме есть хоть одна душа, которая не знает, что ты собой представляешь?

— Лидия, к чему все это? — бесстрастно спросила Рэйчел. — Зачем ты пришла?

— Нет, зачем ты сюда пришла? — взвизгнула Лидия, повысив голос и сверкая глазами. — Другого места не нашла?

— Ты прекрасно знаешь, почему мне пришлось сюда приехать. Не по своей воле. Меня выслали из Дорсета, когда я не смогла найти работу.

— Тебя надо было сослать на галеры. Такую, как ты, надо было посадить на корабль и отправить прямо в ад!

Рэйчел устало закрыла глаза.

— Этот разговор не имеет смысла.

— Ты видела меня на суде? Каждую минуту я молилась, чтобы тебя повесили. Ты меня видела?

— Я тебя видела.

— Когда огласили приговор и оказалось, что это каторжные работы, я потеряла веру в Бога. Но потом я передумала! Тебя повесить — это было бы слишком просто!

— Лидия, ради всего святого!

Рэйчел пришлось отступить подальше. От ее бывшей подруги волнами исходили подлинное бешенство и ненависть.

— У тебя всегда было полно кавалеров! Все они бегали за тобой, все причитали: «Рэйчел такая хорошенькая, Рэйчел такая умная!» — Ее зубы обнажились в уродливом и безумном оскале. — Знаешь, что делало меня счастливой все эти годы? Мысль о том, что ты заперта в одиночной камере. День за днем, месяц за месяцем, год за годом. Заперта в клетке.

— Довольно, Лидия, я прошу тебя уйти.

— Каждую ночь я засыпала, представляя тебя в твоей клетке. Я притворялась, что я — это ты. Будто я лежу на тюремной койке, а не в своей постели. Я узнала, каков распорядок в Дартмуре. Мне все известно о молчании и о наказаниях. Я даже знаю, что ты ела, во что одевалась.

Прекрасно понимая, что разубеждать Лидию бесполезно, Рэйчел все же сказала напряженным и тихим голосом:

— Послушай меня. Я не убивала твоего отца.

Оскаленные зубы Лидии с лязгом сомкнулись.

— Ты его убила. Расчетливо и хладнокровно.

— Нет. Я лишь нашла его тело… В то утро… мы собирались уехать в свадебное путешествие, но он был мертв. Он был уже мертв.

— Не дотрагивайся до меня! — завопила Лидия, ударив протянутую руку Рэйчел. — Ты его завлекла, совратила, а потом убила! А он был такой хороший, такой добрый и ласковый! А из-за тебя…

Ее пронзительный голос захлебнулся.

— Нет, он не был добрым, он…

— Врешь!

Лидия размахнулась и ударила Рэйчел по лицу, прежде чем та успела отпрянуть. Стараясь унять дрожь, Рэйчел прижала ладонь к горящей щеке. Удар пришелся и по глазу, из него невольно потекли слезы.

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Знаю! Знаю! Один раз ты его оклеветала, но больше не выйдет, не надейся! Я тебя задушу, но не позволю позорить его имя!

За спиной у Лидии Рэйчел увидела в дверях Себастьяна. На мгновение он застыл, словно сраженный громом. Но тут Лидия бросилась на нее и ударила в грудь обеими руками, стиснутыми в кулаки. Рэйчел пошатнулась и сделала несколько неуверенных шагов назад, вскинув перед собой руки, словно щит. С отчаянным воплем Лидия кинулась вперед с протянутыми к ее лицу, скрюченными, как когти, пальцами.

Но она не успела напасть на Рэйчел. Себастьян обхватил ее за талию и вздернул вверх, так что ноги у нее оторвались от пола. Она отчаянно боролась, брыкалась, сыпала проклятиями, заходясь криком, как ребенок в истерике, извиваясь и дергаясь из стороны в сторону. Но он держал ее мертвой хваткой, и она вдруг обессилела, повисла у него на руках, словно тряпичная кукла.

Себастьян осторожно поставил ее на ноги. Рэйчел чувствовала себя не в силах говорить; когда он бросил на нее вопросительный взгляд, она лишь покачала головой, давая ему понять, что не пострадала.

В коридоре послышался шум возбужденных голосов и топот ног. Растерянная, раскрасневшаяся Сьюзен влетела в комнату и неловко замешкалась на пороге. Какая-то пожилая женщина протиснулась мимо нее и подбежала к Лидии. Десять лет назад ее волосы были каштановыми, теперь они поседели, но Рэйчел ее узнала.

— Лидия! О Господи, Боже милостивый… Что произошло?

Себастьян бросил на женщину испепеляющий взгляд.

— Кто вы такая, черт побери?

— Лорд д’Обрэ, я от всего сердца прошу у вас прощения! Я Маргарет Армстронг. Лидия — моя племянница. — С этими словами она обняла Лидию за плечи, приговаривая: — Боже, Боже.

Лидия все еще тяжело дышала, с ненавистью пожирая взглядом Рэйчел.

Себастьян встал между ними, заслонив собой Рэйчел.

— Советую вам отвезти вашу племянницу домой, миссис Армстронг. Немедленно.

— Да-да, конечно. Я глубоко сожалею, милорд, поверьте, но… дело в том, что Лидия нездорова. Прошу вас еще раз, простите меня за это бесцеремонное вторжение и… за все случившееся…

— Это не у меня вам следует просить прощения, — холодно перебил ее Себастьян, — а у миссис Уэйд.

Лидия уже направилась к двери, но, заслышав эти слова, повернулась, как волчок.

— Просить у нее прощения? У этой шлюхи?

Она была готова к новому нападению, и лишь присутствие Себастьяна, как стеной заслонявшего от нее Рэйчел, удержало ее на месте. Когда он угрожающе шагнул к ней, она зарычала, но попятилась, бормоча невнятные угрозы.

— Лидия, ради всего святого, идем со мной, — умоляюще прошептала миссис Армстронг и потянула ее за руку.

Лидия наконец повиновалась и последовала за своей тетушкой. Себастьян вышел за ними в холл, задержавшись в дверях, чтобы бросить еще один взгляд на Рэйчел. Все это время она опиралась на подоконник, едва не падая с ног, но теперь отошла на середину комнаты, чтобы показать ему, что с ней все в порядке. Он окинул ее непроницаемым взглядом и, повернувшись, вышел следом за Лидией и ее теткой.

Рэйчел никак не удавалось унять дрожь в коленях. Она еле добралась до дивана и, цепляясь за валик, как старуха, обошла его, чтобы сесть. Щеку все еще саднило, грудь болела от удара. Наверное, останутся синяки, мельком подумала она. Как бы ей хотелось прижаться лицом к мягкому валику дивана и расплакаться! Но Рэйчел подавила это желание, крепко зажмурив глаза и до боли стиснув зубы.

Боже! Она совсем позабыла про Сьюзен! Горничная подошла к ней, заламывая руки, ее доброе лицо вытянулось в испуге.

— О, мэм, как это ужасно! Я бы никогда, клянусь вам, никогда в жизни… С вами все в порядке?

— Да.

— Принести вам воды или еще чего-нибудь? Может, глоточек бренди?

— Нет, ничего не нужно, спасибо.

— Вы уверены?

— Да. Я просто посижу тут немного. Мне хотелось бы побыть одной. Спасибо вам, Сьюзен, — добавила она еще раз.

Еще с минуту Сьюзен постояла над ней в нерешительности, потом тяжело вздохнула и, пробормотав: «Ну ладно, мэм», — вышла из комнаты.

У Рэйчел было такое чувство, будто она побывала в дорожной катастрофе. Нет, хуже. Дорожная катастрофа была бы просто несчастным случаем, не направленным лично против нее, а вот то, что ей пришлось пережить… Это было столкновение с ненавистью, такой лютой, что она до сих пор ощущала ее опаляющий жар. Тюремная изоляция имела и свои преимущества. В тюрьме, как ни странно, Рэйчел чувствовала себя в безопасности: она была защищена от враждебности внешнего мира. Разумеется, в тюрьме ее тоже окружало всеобщее презрение в виде сотен мелких придирок и уколов ежедневно, выражаемое и надзирателями, и охранниками, и даже другими заключенными, но оно лишь притупляло и убивало в ней способность что-либо ощущать. Теперь же она лишилась защитной тюремной скорлупы и, словно неоперившийся птенец, выпавший из гнезда, ковыляла в высокой, полной опасностей траве реального мира. И здесь ее поджидал грозный враг.

Услышав звук открывающейся двери, Рэйчел подняла голову с диванной подушки и увидела Себастьяна, смотревшего на нее с другого конца комнаты. Он молча подошел к столику с напитками и налил бокал вина. Она была удивлена, когда он поднес бокал ей, вместо того чтобы выпить самому.

Из вежливости Рэйчел пригубила вино.

— Если я вам сейчас не нужна, — сказала она, возвращая бокал Себастьяну, — я бы попросила разрешения уйти в свою комнату.

Не обращая внимания на ее слова, Себастьян сел на софу с ней рядом.

Что тут произошло? — спросил он, хмурясь.

Рэйчел отшатнулась, когда он протянул руку к ее лицу. Его глаза потемнели.

— Она вас поранила?

— Нет, со мной все в порядке.

Но он все-таки коснулся ее, его прохладная ладонь немного остудила ее пылающую от удара щеку. Рэйчел замерла, затаив дыхание.

— Что она вам наговорила?

Ей пришлось судорожно перевести дух.

— Только то, чего и следовало ожидать. Она уверена, что я убила ее отца. Извините.

С этими словами Рэйчел встала. Она больше не могла тут оставаться; проявленная Себастьяном забота сбивала ее с толку, ей становилось только хуже, а не лучше.

— Я бы хотела уйти в свою комнату. Вы позволите, милорд?

Себастьян откинулся на спинку дивана и вытянул ноги.

— Да, уходите, — сердито буркнул он в ответ.

Они обменялись взглядами. Чего он хочет, чего ждет от нее? — недоумевала Рэйчел. Уж не думает ли он, что теперь она поведает ему свою историю? Доверится ему? Позволит себя утешить? Она не намерена ему доверять.

— Благодарю вас, — обронила она на ходу, чтобы соблюсти приличия, и поспешила вон из комнаты. Ей не терпелось остаться одной.

* * *

Всю вторую половину дня Рэйчел провела в своей маленькой спальне, погруженная в тоску и бесплодные размышления. Когда настало время обеда, Сьюзен принесла ей поднос, но она отослала добрую горничную, чувствуя себя не в силах проглотить ни кусочка. Больше ее никто не беспокоил.

До нее не доносилось ни звука. К тому времени как часы пробили десять, одиночество, которого она так жаждала, стало угнетать Рэйчел. А впереди ждала пустая, бесконечная и наверняка бессонная ночь. Воспоминания о прожитом дне преследовали ее, пока она лежала в постели, не то задремывая, не то грезя наяву. Выточенная из черного дерева трость лорда д’Обрэ, описывающая величественную дугу перед носками его сапог из тонкой кожи… Полевые цветы по обочинам грунтовой дороги и сама дорога из местной красноватой глины, взбирающаяся на пологие склоны холмов и вновь ныряющая вниз… Ее лицо в зеркале, которое подносит ей мисс Картер, хорошенькое и почти юное… Довольное, чуть ли не восхищенное выражение на лице Себастьяна, его странное отношение, такое доброе… Ласковое…

Пискливый голос Онории Вэнстоун с нарочито любезными интонациями ворвался в этот сон; Рэйчел окончательно проснулась и вспомнила свою предыдущую встречу с дочерью мэра. Это было неделю назад. В тот раз Онория и сопровождавшая ее незнакомая дама перешли на другую сторону Главной улицы, открыто демонстрируя свое нежелание столкнуться лицом к лицу с Рэйчел на одном тротуаре.

Чтобы хоть немного успокоиться, она постаралась восстановить в памяти мельчайшие, но столь дорогие сердцу подробности их знакомства с Энни Моррелл. Ясные и добрые серо-зеленые глаза, запах лилий и свежего дерна. «Зовите меня просто Энни…» Сердце Рэйчел вновь затрепетало надеждой и благодарностью при этом воспоминании. Потом связные мысли оборвались, образы прошедшего дня стали уплывать все дальше и дальше. Сонливость укрыла ее плотным черным одеялом.

И вдруг безо всякого предупреждения чернота рассеялась, взорванная вспышкой ослепительного света: перед ее мысленным взором возникло высокое мраморное надгробие с заостренной вершиной, и это острие, как кол, вонзалось ей в мозг. Рэйчел подскочила на кровати, лихорадочно обводя глазами комнату в поисках чего-то реального и прочного, чтобы прогнать кошмар. Выбравшись из постели, она бросилась к окну и отдернула шторы. Только свет звезд освещал каменные плиты двора. Она прижалась лбом к холодному стеклу, содрогаясь и шепча: «Нет, нет, нет», — чтобы прийти в себя, нарушить нестерпимую тишину и освободиться от охватившего ее ужаса.

Потом она зажгла свечу дрожащими пальцами и перешла с ней в кабинет. Постепенно уютная обыденность окружающей обстановки подействовала на нее успокаивающе. Рэйчел провела рукой по предметам на столе, по своим перьям, бювару и красивому куску кварца, которым пользовалась в качестве пресс-папье, потом открыла гроссбух. Аккуратные черные столбики цифр вселили в нее уверенность. Баланс сходился, у нее не было неоплаченных счетов, писем, требующих ответа. Но и книги для чтения тоже не было. Спать ей расхотелось — она боялась опять увидеть сон. Чтобы пережить эту ночь, надо было раздобыть книгу.

Библиотека находилась в ее крыле, на другом конце каменного коридора, напротив часовни. Ей не было холодно, но она зябко передернула плечами и поплотнее завернулась в халат: тишина вызывала у нее озноб, час был поздний, а пламя свечи не разгоняло мрак по углам комнаты. Неделю назад Рэйчел уже ходила ночью в библиотеку, но оказалось, что там лорд д’Обрэ; она заметила под дверью желтую полоску света от его лампы и в панике бросилась наутек. Он так ничего и не узнал.

Слава Богу, в эту ночь пыльная, пропахшая плесенью комната с высоким потолком оказалась необитаемой. Рэйчел поставила на место прочитанную книгу и пошла вдоль полок в поисках новой. Как она уже успела убедиться, найти что-либо занимательное в этой скудной коллекции было непросто, и приниматься за дело следовало без особых надежд на удачу. Она обнаружила все пять томов «Теологии» Дуайта и мысленно застонала, сообразив, что два из них уже прочла. В Дартмурской тюрьме Дуайт считался одним из самых душеспасительных авторов. Она также прочитала «Отрывки из Библии» Хорсли и «Биографию животных» Бингли, а также чуть ли не целую подшивку «Британского эссеиста».

«Надо же, — криво усмехнулась про себя Рэйчел, обнаружив наконец книгу, напечатанную уже после ее рождения, — оказывается, здесь не одни только древности». Книга называлась «Ласточки в амбаре», написал ее некий Джон П. Кеннеди. Подзаголовок на титульном листе гласил: «Очерки жизни на плантациях американского Юга». Рэйчел со вздохом перенесла книгу к диванчику под окном, потому что над его изголовьем имелась ниша для свечи, и принялась за чтение.

Сон был коварным врагом. Через десять минут ей пришлось встать и энергично пройтись по комнате, чтобы взбодриться, но сонливость вернулась через минуту после того, как Рэйчел снова села и открыла «Ласточек в амбаре»: тягучий и вязкий стиль повествования убивал всякий интерес к жизни на американских плантациях. Сделав над собой усилие, она с трудом добралась до третьей главы, а две страницы спустя ее поглотила подкравшаяся из-за спины дремота.

Как всегда, приближение кошмара оказалось медленным, незаметным, обманчиво безобидным. Рэйчел увидела себя посреди незнакомой комнаты. Она чего-то ждала. Липкий страх охватил ее лишь в тот момент, когда она поняла, что ей надо ждать, что уйти нельзя, не положено. Она больше не стояла на ногах, нет, она сидела на краю высокой кровати, ее ноги не доставали до полу. Она была раздета донага, и вид ее собственных голых ног приводил ее в ужас. Только теперь она узнала комнату: это была спальня ее мужа, и вся ее обстановка представала перед глазами до тошноты отчетливо и знакомо. Рэйчел хотелось вскочить с постели и убежать, но ей не позволялось двигаться. Она должна была сидеть и ждать его, сидеть, раздвинув ноги, вот так, пошире, и сцепив руки на затылке. Это была «первая поза», наименее унизительная, но Рэйчел уже дрожала, дыхание застревало у нее в горле.

Она услышала шум за дверью и начала беззвучно плакать. Если он услышит рыдания, то накажет ее. Чья-то темная фигура появилась в дверях. Она знала, что это он, но настоящий ужас объял ее лишь после того, как он вошел в круг света. Страх неумолимо поднимался в ней, как уровень воды во время прилива, пока не заполнил ее целиком и не выплеснулся наружу. Ей делалось дурно от одного лишь вида его атласного халата цвета бургундского вина, но она не могла отвести взгляд, от блестящей шелковистой поверхности. Она уже знала, что этот халат холоден на ощупь и издает при каждом движении хозяина шуршащий звук, напоминавший возню крыс, от которого у нее желчь подступала к горлу.

Он что-то держал в руке.

Ее охватила паника, сердце едва не выпрыгивало из груди. Она начала всхлипывать, беспомощно, как ребенок, умоляя его — не надо, не надо, не надо! — но он продолжал скользящим шагом надвигаться на нее в этом своем непристойном халате, приближаясь медленно и неумолимо. Лицо у него, как всегда, было строгое и исполненное терпения, он протягивал вперед руку, показывая ей, что держит в кулаке. Страшная минута растягивалась до бесконечности, до безумия. Тут выдержка изменила ей, и она начала кричать.

* * *

Себастьян увидел дрожащее на сквозняке бледное пламя свечи. Слабый огонек едва освещал что-то темное, скорчившееся у стены под окном. Раздался полузадушенный крик, от которого у него волосы встали дыбом: только услышав его, он догадался, что перед ним человеческое существо. И лишь подойдя поближе, понял, что это Рэйчел. Она лежала, свернувшись клубочком на диванчике без спинки, подтянув колени к подбородку и обхватив голову руками.

Охваченный тревогой, Себастьян поставил свою свечу рядом с той, что принесла она, и окликнул ее по имени, но из-за всхлипываний Рэйчел ничего не слышала. В ее глухих надрывных рыданиях ему почудилась бездна отчаяния, которое просто невозможно было вынести. Он легонько коснулся ее, она вздрогнула от неожиданности и подняла голову. Ему пришлось отвернуться, когда он увидел ее залитое слезами горестное лицо. Подойдя к письменному столу, Себастьян вытащил из ящика чистый носовой платок, потом вернулся к оконной нише и, усевшись рядом с ней, сунул платок ей в руку. Рэйчел торопливо зарылась в него носом. Ее узкие плечи вздрагивали, он тихонько погладил ее, и ему передались сотрясавшие ее тело конвульсии.

— Что произошло? Почему вы плачете?

Никакого ответа.

— Почему?

Она пробормотала что-то невнятное. Взяв ее за плечи, Себастьян заставил ее повернуться лицом к себе.

— Скажите мне, почему вы плачете.

— Сон, — сумела выговорить Рэйчел на этот раз вполне отчетливо.

— Кошмар?

Она кивнула.

— Что вам снилось?

Рэйчел упрямо покачала головой, давая понять, что ни за что не расскажет.

— Но теперь с вами все в порядке.

Прошедшим днем у него возникло желание обнять ее, как-то поддержать и утешить после того, как на нее набросилась Лидия Уэйд, и он почувствовал себя уязвленным, когда она отвергла его участие. Теперь Себастьян обнял ее обеими руками и привлек к себе. Рэйчел не стала сопротивляться, но и не обмякла, не прижалась к нему. Он ощущал запах ее чистых волос и видел, как неверное пламя свечей играет серебряными нитями, превращая их в золотые. Она по-прежнему лила слезы, но судорожные рыдания прекратились. На ней был дешевый хлопчатобумажный халат неопределенного цвета, наверняка недавно купленный: жестковатая ткань, еще не размягченная ноской и стиркой, слегка царапалась на ощупь. Халат доставал ей лишь до колен, но из-под него выглядывала длинная ночная рубашка из желтой фланели, та самая, что он однажды уже видел сложенной в изножии ее кровати. Какая же она хрупкая! Как притягательна ее печаль, ее хрустальная беззащитность! И как удивительно, просто невероятно, что ему так долго удавалось держаться от нее на расстоянии…

Она уронила голову, и Себастьян увидел тонкую белую шейку. Первая выпуклая косточка позвоночника венчала ее изгиб. У него возникло непреодолимое желание коснуться губами виска Рэйчел, и в тот же миг короткие щекочущие пряди попали ему в рот. Какие мягкие! Вдруг он ощутил под рукой какую-то странную перемену в ее теле, какую-то новую настороженность. Она не двигалась, но расслабленность покинула ее окончательно. Он чуть ли не услышал, как, вопреки очевидности, ее душа отчаянно надеется, что произошла ошибка и что роковой момент еще не настал. «Может, стоит еще немного потянуть время, помучить ее неизвестностью?» — подумал Себастьян. Но то ли сочувствие, то ли собственное нетерпение заставили его отказаться от этой мысли и еще крепче прижать ее к себе.

— Миссис Уэйд, — сказал он тихо. — Миссис Уэйд, мне кажется, пора.

— Пора? — хрипло выдохнула она.

Себастьян увидел глубокую безысходность в ее серебристых и влажных от слез глазах. Он, конечно, понимал, что безысходность и согласие — это совсем не одно и то же, но решил, что в данном случае они достаточно друг с другом схожи. И хотя в ее взгляде сквозил еще и страх, Себастьян предпочел его не замечать.

— Давно пора.

Левой рукой он запрокинул ей голову, чтобы она не могла отвернуться, а другую руку сунул за вырез ночной рубашки и провел по нежной округлой груди.

Как это на нее похоже: скрыть свои чувства, тем самым лишая его удовольствия. Ее губы плотно сжались; медленное скольжение его большого пальца по ее соску вызвало у нее лишь краткий судорожный вздох, больше ничего. Но она обеими руками комкала его мокрый носовой платок у себя на коленях. Она попыталась наклонить голову, но он крепко держал ее за подбородок, не давая вырваться. Пристально вглядываясь в ее прелестное, залитое слезами лицо, Себастьян спросил с искренним любопытством:

— На что вы надеетесь, миссис Уэйд?

— Надеюсь… — Она облизнула соленые от слез губы. — Я надеюсь, что сумею это выдержать.

Он понял, что она имеет в виду не только эту ночь, но и всю свою жизнь. Ее безнадежная готовность к худшему возымела свое обычное действие, заставив его разрываться между желанием сделать ее своей и отпустить на свободу. Как часто бывало в последнее время, одержала верх низменная сторона его натуры. Себастьян наклонился и поцеловал ее, затягивая к себе в рот ее нижнюю губу.

Ее взгляд как будто остекленел. Низкий протяжный стон, воспламенивший ему кровь, вырвался из ее груди.

— Я этого не хочу.

Уж не ослышался ли он? Любое сопротивление, даже такое слабое, выраженное едва слышным шепотом, противоречило сложившемуся у него мнению о ней как о мученице, стойко и безнадежно сносящей любые удары судьбы. Но прежде чем успела заговорить его совесть, он произнес:

— Неужели вы думаете, что я мог бы вас отпустить прямо сейчас? Боюсь, что это уже не в моих силах.

Так оно и было на самом деле.

Ее губы искривились в слабой, но, несомненно, презрительной улыбке.

— Это входит в условия найма? — спросила она с издевкой.

Эта фраза обожгла его, как крапива. Ему казалось, что они давно уже пришли к пониманию и подобные колкости в такую минуту просто неуместны. Однако он ответил без колебания:

— Вот именно. — И тут же, сам не зная зачем, добавил: — Не надо бояться.

Продолжая одной рукой обнимать ее за плечи, Себастьян просунул другую ей под колени и поднялся с тесного диванчика под окном, бережно держа ее на руках. Идти было недалеко, только до обитой кожей кушетки напротив письменного стола. Рэйчел почти ничего не весила, но ее тело так страшно одеревенело у него в руках, что ему показалось, будто он несет скелет. Он поставил ее на ноги, справедливо полагая, что так ему будет легче раздевать ее. Пламя свечей почти не освещало эту часть библиотеки; Себастьян едва различал ее в полутьме. Ей это должно было казаться благом. Сам же он решил, что ему все равно: у него еще будет время видеть ее так часто, как только захочется, и света при этом будет, сколько его душе угодно.

Ее молчание, как, впрочем, и все ее поведение (полная отчужденность), говорили о том, что в эту первую ночь ему вряд ли удастся добиться ошеломляющего успеха, а потому лучшая тактика для него — поскорее со всем покончить. Да, именно так и следовало поступить. Но был и другой путь: принять вызов и использовать ее упрямую нерасположенность, чтобы извлечь как можно больше удовольствия для себя. И для нее тоже, если она, конечно, позволит. В тысячный раз Себастьян посетовал, что не знает ее истории. Что сотворил с ней муж? Но, раз он этого не знает, а она не желает рассказывать, он решил, что имеет право действовать по своему усмотрению и получать наслаждение любым способом, какой только придет ему в голову. Она сама лишила его выбора.

Это было хладнокровно обдуманное и беспощадное решение, но Себастьян оказался непоследовательным. Ведь в эту минуту ему больше всего на свете хотелось скомандовать: «Раздевайтесь!» — и проследить (оставаясь, разумеется, полностью одетым), как она станет снимать с себя одежду. Она, конечно, задрожит и отвернется, а может быть, и вообще откажется наотрез, и ее сопротивление окажет на него огромное возбуждающее воздействие. Но в тот же самый миг, как этот соблазнительный образ сложился у него в уме, Себастьян поднял руки к воротнику ее дешевенького халатика и начал сам расстегивать пуговицы.

Однако он не мог отказать себе в удовольствии понаблюдать за ее лицом, пока раздевал ее, хотя милосерднее было бы обнять ее при этом, позволить ей спрятать голову у себя на груди в попытке убежать от действительности. Среди женщин, окружавших его в последнее время, Рэйчел была единственной, чей ум занимал его ничуть не меньше, чем тело. Ему хотелось непременно знать, о чем она будет думать, пока он ее соблазняет.

Но этому не суждено было сбыться. Помимо тревоги и страха, в ее глазах невозможно было прочесть никаких других эмоций. Положение не изменилось, даже когда Себастьян снял с нее халат и начал расстегивать фланелевую ночную рубашку. Пуговицы заканчивались чуть ниже талии. Он медленно стянул рубашку у нее с плеч, понемногу обнажая грудь. Ему показалось, что она краснеет, но при тусклом освещении он не мог быть твердо уверен.

— Очень мило, — пробормотал Себастьян, имея в виду все сразу.

Рэйчел закрыла глаза, давая понять, что его одобрение ничего для нее не значит. Он коснулся ее сосков и легонько ущипнул. Совсем несильно, просто чтобы вывести ее из неподвижности, не причиняя боли. Пришлось отдать должное ее стойкости: она не шелохнулась. Себастьян надавил сильнее, сперва играючи, потом всерьез. У нее задрожали губы.

Только этого он и добивался: хоть какого-нибудь отклика. Себастьян принялся успокаивать ее, медленно поглаживая ладонями. Ее кожа завораживала его: такая прохладная, такая гладкая. Мысль о том, что до сих пор никто к ней так не прикасался, приятно волновала его.

Но она уже побывала замужем!

Освобождая ее руки от рукавов ночной рубашки, Себастьян спросил:

— Что он с вами сделал?

Как и следовало ожидать, она не ответила. Рубашка соскользнула с ее узких бедер и упала на пол у ног. Он сразу же позабыл о своем вопросе.

До сих пор в нем будили страсть (хотя слово «страсть» вряд ли годилось для определения бездушных, бездумных, лишенных любви и тепла совокуплений, ставших его уделом за последние несколько лет) дамы с роскошными, обильными телесами, чем пышнее, тем лучше. Эту женщину ни при каких условиях нельзя было назвать пышнотелой, но ее хрупкая фигура пришлась ему по душе куда больше, чем он ожидал. Точеная, стройная, удивительно юная, она дышала чистотой и невинностью.

Взгляд Рэйчел был устремлен прямо вперед, но Себастьяну показалось, что она его не замечает; она как будто воздвигла невидимую стену, чтобы отгородиться от него. Решив проверить, насколько крепка эта стена, он начал раздеваться. Сбросил башмаки, потом снял рубашку и принялся расстегивать брюки. Это подействовало мгновенно; Рэйчел отвернулась и уставилась на тусклое пламя свечи. Стена рухнула от первого же удара.

Одной рукой он обнял ее за плечи и привлек к себе, ощущая, как ее грудь коснулась его груди. На сей раз ее кожа оказалась слегка влажной, под его пальцами по ней пробежала легкая дрожь. Прелести мученичества уже начали понемногу действовать Себастьяну на нервы. Он поцеловал ее, заставив раскрыть рот себе навстречу, вызывая ее ответ грубым движением языка. Ему понравилась на вкус шелковистая гладкость ее рта. Рэйчел стояла неподвижно и все вытерпела без единого стона.

— Вы держитесь слишком скованно, миссис Уэйд, — прошептал Себастьян. — Не превращайте это в изнасилование.

Он заставил ее разжать стиснутый кулак и прижал ее ладонь к своей груди.

— Если я…

Ее слова прозвучали как еле слышный, внезапно оборвавшийся вздох. Он даже подумал, что ему почудилось.

— Если вы?.. — пробормотал Себастьян. Он стоял, уткнувшись носом в ее волосы. Неужели было время, когда они казались ему безобразными?

— Если бы я стала вас умолять…

— Умолять? О чем именно?

— Перестаньте, — выдохнула Рэйчел, потому что в эту минуту он провел ее ладонью по своей груди вниз, к животу.

Чтобы ее успокоить, Себастьян замер, хотя ему очень хотелось почувствовать ее руку гораздо ниже.

— Я бы охотно послушал, как вы меня умоляете, — осипшим голосом проговорил он, не отрывая губ от ее лба, — о многих, очень многих вещах. Но только не просите меня остановиться.

Ему не хотелось укладывать ее навзничь на кожаную кушетку; нетрудно было догадаться, что она будет лежать, как труп. Хотя Себастьян успел получить представление о множестве извращений, некрофилия не входила в их число. Он хотел, чтобы женщина отвечала ему. Развернув Рэйчел спиной к себе, он подвел ее к кушетке, подталкивая в поясницу. Она шла покорно, но каждый шаг давался ей с трудом, колени не гнулись.

— Я не сделаю вам больно, — пообещал он.

Без толку. Она как будто даже не услышала. Взяв ее за руки, Себастьян сел на край кушетки, сомкнул колени и потянул ее к себе, заставив обхватить ногами его ноги. Ее глаза широко раскрылись от испуга, она попыталась вырваться, но он крепко держал ее запястья. Вид широко раскрытых, смутно белеющих в полутьме женских бедер взволновал его. Ему хотелось еще раз попросить ее расслабиться, но он понимал, что это бесполезно.

— Наклонитесь вперед. Положите руки мне на плечи.

Не желая прикасаться к нему, Рэйчел положила руки на высокую спинку кушетки. Себастьяну было не до споров: благодаря этому движению ее груди оказались в непосредственной близости от его рта. Он немедленно воспользовался преимуществом — наклонил голову и вобрал губами сосок, одновременно покусывая его зубами. Рэйчел громко вскрикнула, но, как ему показалось, скорее от удивления, чем от боли. Однако когда он попытался руками развести ей ноги еще шире, она застонала.

— Не надо бояться.

Бесполезный совет. Ее ноги дрожали, словно туго натянутые струны арфы. Очень бережно и нежно он положил руку на заветный холмик, легонько перебирая пальцами, лаская чувствительную плоть, потом наклонился, провел языком по ложбинке между грудей и ощутил соленый привкус испарины. Она никак не могла унять дрожь в ногах, поэтому он подхватил ее сзади под ягодицы и заставил встать на колени на кушетке. Теперь, когда она была совсем близко, он скользнул ниже, щекоча языком ее живот, широко раскрывая рот и слегка покусывая кожу там, где под ней отчетливо обозначались ребра. Одновременно его руки жадно ощупывали ее ягодицы, заставляя ее придвинуться еще ближе и подняться выше. Она начала задыхаться то ли от страха, то ли от пробуждающегося желания — этого он не мог сказать наверняка. Скорее всего от страха, но ему было уже все равно. Она опять вскрикнула, когда его палец скользнул внутрь ее лона.

Лучше покончить с этим побыстрее, подумал Себастьян. Все эти эротические игры только заставляют ее сильнее страдать. На миг у него даже возникла мысль бросить все на полдороге и отпустить ее, но он сразу понял, что это — неудачная идея. Она мелькнула и ушла в небытие, то есть туда, где и положено пребывать неудачным идеям. После этого осталось одно лишь непреодолимое желание овладеть находившейся в его объятиях и в его власти женщиной.

Шепча ей на ухо бесполезные слова утешения, он заставил ее лечь и медленно, постепенно проник в нее. Когда она напряглась и попыталась ему помешать, он позволил ей передохнуть, даже сделал вид, что слушается ее.

Но передышка была недолгой. Он желал завладеть ею целиком, желал так сильно, что сам едва не потерял голову. Такое ощущение было ему в новинку, раньше с ним ничего подобного не случалось. Он заставил себя замереть внутри ее, обнял ее с нежностью настоящего любовника, и она затихла, как будто сдалась, перестав сопротивляться, позволяя ему оставаться в ней и ощущать, как бурно пульсирует кровь в глубине ее лона.

Даже в эту минуту мысль о ее муже не давала ему покоя. С трудом оторвав лицо от горячей впадинки между ее плечом и шеей, Себастьян поднял голову, чтобы спросить:

— Он всегда делал вам больно? Вам никогда не было хорошо с ним?

Она не желала отвечать.

Он принялся изучать ее нахмуренное, напряженное лицо. Теперь оно было совсем близко. Она опять попыталась отгородиться от него невидимой стеной — с тем же успехом, что и раньше. Вид у нее был как у святой, стойко переносящей нечеловеческие муки, лишь бы не предать свою веру. Себастьян обхватил ее лицо ладонями, с жаром осыпая поцелуями прелестный, строго сжатый рот. Глаза Рэйчел оставались открытыми. Только ему показалось, что ее губы начали смягчаться, как в ту же минуту она отвернула голову, а ее руки, лежавшие у него на плечах, сжались в кулаки и уперлись ему в грудь.

— Я вижу, вы твердо вознамерились взойти на Голгофу, не уклонившись ни на шаг, — прошептал он ей в ухо, заставив ее поморщиться. — Полагаю, кто бы ни был вашим любовником, вы сумеете себе внушить, что все это вам ненавистно.

— Ну так отпустите меня! — с отчаянием прошептала она в воздух над его плечом.

— Не будьте ребенком, — ласково попрекнул Себастьян. — А теперь я хочу, чтобы вы встали на колени. Приподнимитесь. Вот так. Теперь опуститесь. Еще раз. Ниже. Не останавливайтесь.

Но она не желала продолжать сама и двигалась лишь по принуждению. Ему пришлось направлять ее, крепко держа за бедра. Себастьян протянул руку и похлопал по круглому мягкому подлокотнику кушетки.

— Вы бы хотели, чтобы я заставил вас перегнуться через этот валик и овладел вами сзади, миссис Уэйд?

Никакого ответа. С таким же успехом он мог угрожать манекену.

— Ну, как вам будет угодно. Для меня это не имеет значения, а впереди у нас вся ночь.

Рэйчел поднесла руки к лицу, словно собираясь закрыть глаза ладонями, но ее пальцы скользнули выше, вцепились в волосы; она все время норовила согнуться, скрючиться, свернуться клубком. Это было хуже, чем рыдания, проклятия, вопли. Она упиралась макушкой ему в грудь и нагибалась все ниже, ниже, как будто стремясь стать меньше ростом, вообще исчезнуть. И при этом по-прежнему не произносила ни звука.

— Не делайте так, — в ужасе прошептал Себастьян. — Прекратите. Прекратите немедленно.

Он снял ее с себя, перевернул, заставил распрямиться и вытянуться на кушетке. Она даже не сделала попытки сомкнуть ноги, поэтому он накрыл ее своим телом и вновь вошел в нее. Его охватило необъяснимое чувство облегчения. Не обладания — облегчения. Ее глаза были закрыты, но она больше не плакала.

— Теперь все будет в порядке, — заверил ее Себастьян. — Все хорошо, Рэйчел, все хорошо.

Он долго целовал ее, но, услышав ее протяжный вздох, перестал сдерживаться, просунул руки ей под спину и начал двигаться внутри ее.

Ему давно уже стало ясно, что он не сможет заставить ее полюбить все это, но он все-таки попытался, лаская ее всем телом, чутко прислушиваясь, стараясь по ее дыханию определить, что она чувствует. Бесполезно. Что бы он ни делал, ей становилось только хуже.

— Держитесь за меня, — приказал он.

Хорошо хоть, что она повиновалась: обхватила его бесчувственными, негнущимися пальцами. Он обращался с ней со всей возможной бережностью и нежностью. Ему надо было освободиться от переполнявшего его напряжения, но он сумел сохранить хладнокровие почти до самого конца. И все же она была такой горячей, такой тесной, что заставила его позабыть обо всем и потерять голову. Свет у него в глазах померк, все вокруг перестало существовать. В полной темноте он вновь и вновь проникал в нее, захваченный упоительным ощущением чистейшего наслаждения. Страсть клокотала в нем, ища выхода, и он наконец сдался, позволив ей увлечь себя на край сияющей бездны.

 

9

Лорд д’Обрэ разжег камин в своей спальне, хотя было не холодно.

— Подойдите сюда, пожалуйста, — приказал он. — Сюда, ближе.

Рэйчел подошла к сыплющему искрами мраморному камину и остановилась, стараясь не касаться своего хозяина даже краем одежды. Не спуская с нее глаз, он отошел к приставному столику и плеснул что-то в рюмку. Ее возмущал его бесцеремонный тон. Точно так же он обратился к ней десять минут назад в библиотеке.

Все еще не одетый, он откинулся на спинку кушетки, той самой кушетки, на которой они только что лежали, пока он… насиловал ее? Нет, не совсем. Соблазнял? Совращал? Тоже нет, хотя именно таков был, наверное, его замысел. Так вот, сидя на этой самой кушетке, он спросил:

— И куда это вы собрались?

— В свою комнату, — ответила она, стараясь говорить безучастно.

Но ей не удалось выдержать равнодушный тон, и она язвительно добавила:

— Вы ведь со мной закончили, не так ли?

Медленным, полным томной грации движением он поднялся на ноги, ничуть не стесняясь своей наготы и не отрывая от нее пристального взгляда.

— Ни в коей мере.

И начал одеваться прямо у нее на глазах.

Сейчас он вывел ее из задумчивости, спросив:

— Как вы себя чувствуете, миссис Уэйд?

Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы взглянуть на него. По-мальчишески взъерошенные в пылу недавней возни волосы никак не вязались с обликом крупного и опасного хищника. Он не позаботился застегнуть рубашку; на груди и на животе у него отчетливо виднелись рельефно выступающие мускулы. Тотчас же, прежде чем Рэйчел успела овладеть собой, вернулось непрошеное воспоминание о том, как он обнимал ее, как жестковатые завитки его волос тихонько и мягко царапали ее кожу, когда он заставил ее раздвинуть ноги. Что-то всколыхнулось у нее внутри, но она и сама не смогла бы сказать, что чувствует. Жестокие истязания, которым подвергал ее Рэндольф, безнадежно смешались у нее в памяти с тем, что проделал с ней этот человек. В эту ночь она не смогла бы положиться ни на свое тело, ни на разум, чтобы отличить томление от тошноты, блаженство от боли, а желание от отвращения.

Он протягивал ей рюмку. Рэйчел уже хотела отказаться, но жидкость в рюмке походила на бренди, и она решила, что это поможет ей успокоить нервы. Взяв рюмку, она ответила на его вопрос:

— Неужели для вас это имеет значение?

Его глаза сощурились, губы вытянулись в тонкую линию. Еще совсем недавно такое выражение недовольства могло бы привести ее в трепет, но только не теперь. Она больше не опасалась его прогневать. Худшее было позади, а это фальшивое участие пришло слишком поздно. Она не станет успокаивать его нечистую совесть, не станет даже задумываться над тем, чего он хотел достичь своими расспросами.

И все же до чего все это странно! Вот она стоит посреди его спальни, целая и невредимая, не испытывая боли, потягивая бренди, и разговаривает с ним… ну разве что более натянуто, чем обычно. Может быть, она и поторопилась, сказав себе, что больше его не боится (к тому же она была не так наивна, чтобы считать, что он уже потерял к ней интерес), но первобытный страх перед тем, что он может сделать с ее телом, был преодолен. По крайней мере, на этот час. В каком-то смысле ей стало даже легче: то, чего она с ужасом ждала в течение нескольких недель, наконец-то случилось и закончилось. Она сумела это пережить. И лишь об одном приходилось сожалеть: ей не суждено завязать дружбу с Энни Моррелл, потому что теперь она действительно стала шлюхой лорда д’Обрэ.

Он подошел ближе.

— Я задал вам вопрос. Я жду ответа.

Между ними завязался краткий поединок взглядов, во время которого Рэйчел сделала открытие: глаза у него были двухцветные — голубые в верхней части радужки и зеленые в нижней.

— Как я себя чувствую? — Она сделала вид, что обдумывает ответ. — Я чувствую себя грязной.

Себастьян нахмурился.

— Я сделал вам больно? Отвечайте!

Он схватил ее за отворот халата, чтобы не дать ей отодвинуться.

— Вы хотите знать, не сделали ли вы мне больно? — недоверчивым шепотом переспросила Рэйчел.

— Я имею в виду телесную боль, — уточнил он.

В какой-то краткий миг она сумела различить неуверенность, промелькнувшую в его глазах. Неуверенность в себе, вечную спутницу нечистой совести.

— Мое тело перенесло случившееся, милорд. Вроде бы даже без особого ущерба. Если вас смущает только это, можете не беспокоиться.

Заметив явственное недовольство, промелькнувшее в его улыбке, она ощутила укол того самого страха, который только что так самонадеянно считала преодоленным.

— Вы сняли камень с моей души, — язвительно сказал он. — Раздевайтесь, миссис Уэйд. Ложитесь в мою постель.

Кровь горячей волной прилила к ее щекам.

— Я не хочу, — пролепетала она в ужасе.

— Да, я знаю. Это придает ситуации определенную остроту, перед которой я не могу устоять.

— Чудовище.

— Давайте обойдемся без перебранки.

Он отвернулся, чтобы зажечь еще две свечи от той единственной, уже почти догоревшей, которую принес из библиотеки, потом скрестил руки на груди.

— Я жду.

— Будьте вы прокляты. Вы не сможете мне навредить.

— От всей души надеюсь на это.

— Зачем я вам нужна? — воскликнула она в отчаянии.

Себастьян задумался.

— Я и сам не раз задавал себе этот вопрос с первой нашей встречи и до сих пор не нашел ответа. Прошу вас, разденьтесь для меня, миссис Уэйд. Я хочу посмотреть на вас. Уж теперь-то нам с вами нечего стесняться друг друга.

Как же ей было ненавистно слышать неизменное «миссис Уэйд» из его уст! Из-за этого издевательского обращения все его поступки по отношению к ней выглядели еще более расчетливыми и жестокими. Рэйчел замерла в мучительной растерянности. Все в ее душе восставало против того, к чему он ее принуждал, но последствия непослушания могли оказаться еще более ужасающими.

— Скажите мне вот что: ваш муж заставлял вас раздеваться перед ним?

Она молча смотрела на него, не в силах дать ответ.

— Ответьте мне. Если он это делал, я не буду настаивать. Да или нет?

Сгорая от стыда, Рэйчел не могла даже кивнуть. Всех ее душевных сил хватило лишь на то, чтобы не отвести взгляд.

Отвернуться пришлось ему самому. Себастьян провел рукой по волосам, ему вдруг понадобилось перевести дух. На мгновение привычная самоуверенность изменила ему; маска холодной светскости спала, и Рэйчел увидела живого человека, но лишь на секунду. Он с решительным видом обернулся к ней и скомандовал:

— Повернитесь кругом.

Она все еще медлила, и Себастьян сам повернул ее, взяв за плечи. Стоя у нее за спиной, он проворно развязал кушак ее халата, стянул его с плеч и перебросил через спинку стула, потом тотчас же вернулся к ней и таким же образом принялся расстегивать пуговицы ночной рубашки. Наверное, он считает, что делает ей одолжение, подумала Рэйчел: раздевает ее сам, да еще из-за спины. Что ж, в каком-то смысле так оно и есть, но если он ждет от нее благодарности, то напрасно. Она опустила голову и стала смотреть на его длинные ловкие пальцы, вспоминая, как он прикасался к ней совсем недавно. У нее возникло странное ощущение под ложечкой — не то беспокойство, не то предвкушение чего-то. Его невозможно было объяснить.

Медленное скольжение рубашки по плечам и спине невольно заставило ее задрожать. Рэйчел закрыла грудь скрещенными руками, но на этот раз вопреки ожиданиям, никакие воспоминания о прошлом не нахлынули на нее, грозя затопить с головой. Она стояла неподвижно, ощущая у себя на спине взгляд Себастьяна, а потом и его пальцы, легко пробегающие вниз по ее позвоночнику. Он погладил ягодицы, и она почувствовала, как при каждом прикосновении его рук ее охватывает легкая дрожь.

Но неожиданно поглаживание прекратилось; он крепко держал ее за бедра. Рэйчел попыталась повернуться к нему лицом, но Себастьян силой ей помешал. Тогда она оглянулась через плечо. На его лице появилось странное выражение.

— Не двигайтесь, — приказал он.

Потянувшись назад, Себастьян взял одну из зажженных свечей. Рэйчел почувствовала тепло огня у себя на спине, потом на бедрах. Вдруг он в сердцах выругался вслух, и она поняла, что он увидел.

Это ее немного удивило. Ей казалось, что он заметил шрамы еще раньше, в библиотеке. Наверное, там было слишком темно, и он каким-то образом пропустил небольшой рубец у нее на левом бедре, единственный, который еще можно было обнаружить на ощупь.

— Кто это сделал?

Рэйчел едва не рассмеялась вслух. Неужели он не догадывается?

— Тюремная стража? — предположил он, повернув ее лицом к себе.

Его лицо побледнело и оттого стало еще более грозным.

— В тюрьме секут мужчин, но не женщин. Это против правил. Для нас они находили другие методы устрашения.

— О Господи. — Он заглянул ей в глаза, словно ища чего-то. — Простите. Мне очень жаль, что вам пришлось через это пройти.

— А мне нет. Эти шрамы спасли мне жизнь. Если бы не они, никто бы мне не поверил. То, что он со мной делал и о чем вы так жаждете от меня услышать… это было настолько чудовищно, что судьи не поверили бы мне на слово без доказательств.

Казалось, Себастьян лишился дара речи. В его глазах появилось какое-то новое выражение, которое Рэйчел могла бы назвать состраданием, если бы не знала его лучше. Одна лишь мысль о сочувствии со стороны лорда д’Обрэ привела ее в такое замешательство, что она вновь повернулась к нему спиной.

Себастьян задул только что зажженные свечи, оставив только одну, и, неожиданно бережным движением взяв Рэйчел под руку, подвел ее к постели. Он даже откинул для нее покрывало. Она горько усмехнулась про себя. Никакая заботливость на свете не могла смягчить низости его побуждений, а насилие нельзя было замаскировать даже самой изысканной деликатностью манер.

Но на этот раз она не оказала сопротивления. Она была измучена и хотела поскорее со всем покончить.

Простыни оказались шелковыми — как и следовало ожидать. Рэйчел натянула верхнюю до самой шеи, опираясь плечами о мягкую гору подушек. Себастьян сел рядом с ней и несколько минут смотрел на нее в молчании, а потом начал снимать рубашку. В его задумчивом лице не было ни жестокости, ни издевки. Он отвернулся и перестал смотреть на нее. Поэтому Рэйчел с некоторой долей любопытства сама стала разглядывать его. Его движения всегда были такими ленивыми и томными, что только теперь, увидев его обнаженным, она убедилась, в какой он великолепной форме. Мускулистый, могучий, вовсе не изнеженный. Рэйчел не находила в нем никаких изъянов; со всей присущей ей честностью она не могла не признать, что он очень хорош собой. Просто прекрасен. Как странно! Рэндольф тоже был недурен собой, и тело у него было подтянутым и стройным для его возраста. Но после первой же ночи, проведенной с ним, от одного лишь вида его тела ей становилось дурно. Ее начинало тошнить.

Себастьян поднялся, чтобы снять брюки, и тут уж ей пришлось отвернуться. Через секунду она почувствовала, как прогибается матрац: он лег рядом. Долгое время между ними царило молчание. Рэйчел хотелось узнать, о чем он думает, хотя это само по себе казалось странным. Почему он вообще до сих пор вызывает у нее любопытство? Почему она не испытывает к нему ненависти за то, что он сделал, за то, что собирается проделать снова?

На этот вопрос у нее не было ответа. Но она понимала, почему ее страх перед ним уменьшился: ей удалось убедиться на личном опыте, что он не такое чудовище, как ее покойный муж. Правда, он утверждал, что ее нежелание придает ситуации остроту, и у нее не было причин сомневаться в том, что он действительно находит положение пикантным, но… он все-таки не причинил ей боли, и в глубине души она была уверена, что никогда не причинит. Применяемые им способы принуждения были куда более тонкими, а следовательно — пусть это софизм, но у нее не было причин его оспаривать, — и более человечными. Теперь, после того, как мужчины использовали ее тело и варварски-жестоким, и иным, не таким грубым образом, она могла с уверенностью сказать, что обращение с ней Себастьяна куда предпочтительнее.

Он опять начал наблюдать за ней, повернувшись на бок, потом принялся изучать ее руку при свете свечи, оставленной на ночном столике, хмурясь и поглаживая огрубевшую ладонь. Волосы, распадясь на две части, обрамляли с обеих сторон его вытянутое книзу, породистое лицо. Он поднял взгляд и задумчиво посмотрел на нее.

— Вы хоть раз испытывали удовольствие в постели с мужчиной?

Его негромкий голос звучал мягко и непринужденно, словно он спрашивал, не приходилось ли ей бывать в Уэльсе в летнее время. Но вопрос, который он ей задал, был далеко не праздным, а промелькнувшая в глазах искра, которую он не успел скрыть под полуопущенными ресницами, в полной мере выдала его жадное любопытство.

— Почему вы считаете, что имеете право задавать мне такие вопросы?

В ее собственном голосе — слишком тонком, слишком громком, предательски задрожавшем — прозвучала паника. Собственное поведение показалось ей жалким и донельзя глупым. В самом деле, вот они лежат в постели бок о бок в чем мать родила, а ее, видите ли, смущает неприличный предмет разговора!

Жестокий рот Себастьяна искривился в легкой усмешке.

— С моей стороны, это невежливо, — сухо признал он, — но все же ответьте. Я хочу знать, доводилось ли вам когда-нибудь получать удовольствие в постели.

— Зачем?

— Вы пребываете в заблуждении, миссис Уэйд. Согласно правилам этой игры вы должны отвечать на мои вопросы, но я не обязан отвечать на ваши.

— Правила…

— …несправедливы, я знаю. Вот потому-то я их и придумал.

Она повернулась лицом к стене.

— Я вам ничего не скажу.

Он промолчал, и в затянувшейся тишине собственные слова показались Рэйчел зловещими. Вот так отвечает пленный на допросе, готовясь к расстрелу. Наконец послышался тихий шелест шелковых простыней («Голос роскоши», — подумала Рэйчел), но она не обернулась, решительно уставившись в стену. Стену украшали несколько писанных маслом миниатюр, явно принадлежавших кисти одного мастера, подпись которого оказалась для нее неразборчивой. Пейзажи. Совсем не то, что она ожидала увидеть над кроватью в спальне повесы. А впрочем, откуда ей знать? Может быть, козлоногие сатиры и вакханки вышли из моды? Рэйчел принялась разглядывать пасторальную сцену, стараясь не обращать внимания на то, что творилось у нее за спиной.

У нее ничего не вышло. Послышался звук выдвигаемого ящика, и страх пополз по ее коже, словно гадюка. О Боже, нет! Что он делает? Что он оттуда достает? Раздался какой-то стук: это закрылся ящик. Неприятный привкус во рту у Рэйчел превратился в тошноту; она закусила губу, чувствуя, как по всему телу выступает холодный пот.

Матрац опять прогнулся: Себастьян боком сел на постель, повернувшись к ней лицом, легко касаясь коленом ее бедра, и вопросительно окликнул ее по имени, но она не шевельнулась, окаменев от ужаса. Когда он тронул ее за плечо, она подскочила на месте.

— В чем дело? — спросил он озадаченно. — Вы побелели как полотно.

Он провел пальцами по ее щеке, и ее охватила неудержимая дрожь. Еле слышный хрип вырвался из ее груди:

— Ради всего святого…

Себастьян перевел полный недоумения взгляд на то, что держал в руке. Сама Рэйчел не могла решиться на это взглянуть, у нее все переворачивалось в животе.

— Что вас так напугало? Вот это?

Он протянул руку прямо к ее глазам, и сквозь вздрагивающие от испуга ресницы Рэйчел разглядела у него в пальцах маленькую стеклянную баночку. Вот и все. Просто маленькую баночку. Ее сердце замедлило свой безумный бег.

— Что… — ей пришлось перевести дух, — что это?

Многозначительно ухмыляясь самой коварной из своих усмешек — медленно, одним уголком рта, — он открыл баночку, поднес ее к носу и с удовольствием вдохнул с закрытыми глазами.

— Попробуйте, — с этими словами он протянул баночку ей.

Рэйчел опасливо принюхалась. Прозрачное содержимое баночки, какая-то мазь или притирание, пахло… она не могла определить чем. Цветами? Но запах не казался душистым, он был терпким, пряным, каким-то тревожным.

— Что это? — повторила она уже более спокойно.

Вместо ответа Себастьян все с той же лукавой улыбкой стащил простыню с ее обнаженной груди. Рэйчел тихо вскрикнула и попыталась прикрыться, но он заставил ее вытянуть руки по бокам.

— Не двигайтесь. Замрите.

Как только он отпустил ее руки, она, вопреки приказу, скрестила их на груди, стараясь смотреть в одну точку и не показывать ему, как ей страшно.

Несколько мгновений Себастьян молча наблюдал за ней скорее озадаченным, чем рассерженным взглядом.

— А знаете, что бы я сделал с превеликим удовольствием? — задумчиво проговорил он наконец. — Привязал бы ваши руки к столбикам кровати, миссис Уэйд. Когда-нибудь я непременно так и сделаю. Ну а пока, раз вы не желаете говорить о зверствах вашего покойного супруга, мне ничего иного не остается, как предположить, что связывание тоже входило в число блюд, включенных в его разнообразное меню. И будучи, вне всякого сомнения, мерзавцем и сукиным сыном, он не приложил никаких стараний, чтобы сделать эту пикантную закуску удобоваримой для своей молодой жены. Поправьте меня, если я ошибаюсь. Ну хоть моргните, если я прав.

Рэйчел вспыхнула и отвернулась.

Себастьян оставил свой шутовской тон.

— Опустите руки, — сказал он почти ласково. — Я вас свяжу, не задумываясь, если вы меня вынудите, но мне бы очень хотелось этого избежать. По крайней мере в этот раз.

«Ах ты, ублюдок», — подумала Рэйчел. Но вслух, конечно, ничего не сказала и, проведя несколько минут в яростной и молчаливой борьбе, заставила себя положить руки вдоль тела.

— Вот и отлично. А теперь, как я уже говорил, не двигайтесь.

Не отрывая от нее взгляда, словно завороженный, Себастьян взял со стола баночку.

— Какая у вас красивая грудь, миссис Уэйд. Просто прелесть.

— Что вы собираетесь делать?

— Ш-ш-ш, тихо!

Он обмакнул пальцы в баночку. При этом его взгляд стал мечтательным, но рот остался сурово сжатым. В воздухе запахло мускусом.

— А как по-вашему, что я собираюсь делать? — спросил он с тихой насмешкой.

Этого она не знала. Не знала наверняка до тех самых пор, пока он не поднес скользкие пальцы к ее левой груди и не начал покрывать сосок загадочным бальзамом. Рэйчел ахнула и едва не села на кровати, но что-то удержало ее на месте.

— Вот и хорошо, — бормотал Себастьян. — Лежите, прошу вас. Не надо двигаться.

Все ее нервные окончания были словно обнажены. Но, несмотря на все старания, ей не удавалось не впускать Себастьяна в свое сознание, как она научилась не впускать Рэндольфа — умственным усилием. Это была последняя уловка, изобретенная ею в минуту крайнего отчаяния. Надо было перестать дышать и мысленно опустить занавес между собой и окружающим миром. Она попыталась прибегнуть к испытанному средству сейчас, и оно вроде бы сработало, но лишь до той минуты, пока первая беззаконная искра чувственности не проскользнула за возведенный разумом барьер. Рэйчел поняла, что ей не больно. Что бы ни делал с ней Себастьян, он не причинил ей боли.

Бальзам таял мгновенно, едва соприкоснувшись с теплой кожей; ни на что не похожий запах стал таким сильным и острым, что у нее закружилась голова. Себастьян снова зачерпнул из баночки и опять, как в первый раз, вдохнул терпкий аромат, поднеся пальцы к носу.

— Эвкалипт, — пояснил он все так же тихо, с напускной небрежностью в голосе, и Рэйчел заметила, как сильно и часто пульсирует жилка у него на шее. — А еще лавр и лимон. С добавлением сандалового масла, если не ошибаюсь. Вам нравится?

Он вновь поднес пальцы к ее левой груди и принялся медленными, сводящими с ума круговыми движениями наносить мазь вокруг соска, зачарованно наблюдая за предательским изменением в выражении ее лица. Ей хотелось зарыться головой в подушку, только бы не дать ему смотреть на себя.

Когда он выпрямился, у нее в груди на краткий миг вспыхнула безумная надежда, что теперь он оставит ее в покое. Как бы не так. Он снова погрузил пальцы в баночку с мазью и на этот раз лизнул их языком. И опять эта проклятая улыбочка!

— Мне нравится, — объявил Себастьян.

Теперь он принялся повторять процедуру с ее правой грудью. Все так же медленно, старательно, любовно. У Рэйчел невольно сжались пальцы ног. Она не могла получать удовольствие от этого!

Она ненавидела интимную близость с мужчиной и все то грубое, жестокое, унизительное, что было неразрывно с этим связано. Она могла это вытерпеть, но наслаждаться — нет, ни за что. И пусть люди сколько угодно твердят, будто это приносит радость. Для нее их слова не имели значения. Она твердо знала, как это бывает на самом деле. И все же, когда Себастьян прижался губами к ее груди, возбужденной его прикосновениями и разгоряченной его дьявольским снадобьем, ее тело пронзил укол такого острого наслаждения, что она застонала, и чем дольше он дразнил и мучил ее своими ласками, тем невыносимее становилось охватившее ее ощущение блаженства.

— Перестаньте! — закричала она, и, к ее несказанному изумлению, Себастьян повиновался.

Он склонился над ней. В его голубых глазах, как в костре на ветру, сверкали искры, губы у него влажно блестели и сделались ярче от поцелуев.

— Ну постарайтесь не пугаться так сильно, — прошептал он, едва сдерживая собственное возбуждение. — Дайте волю чувствам.

Его лицо было совсем близко, она ощущала его горячее дыхание, а его взгляд проникал ей прямо в душу. Он смотрел на нее, не мигая, и одновременно проводил длинным скользким пальцем черту от ее груди к животу, стягивая при этом вниз шелковую простыню. Тело Рэйчел вытянулось и напряглось, она старалась вжаться в матрац. Себастьян положил ладонь ей на живот и принялся гладить и разминать сведенные судорогой мышцы. Этому не было конца. Ей хотелось крикнуть: «Не тяните, кончайте с этим поскорее!» Но его дьявольский план, по всей видимости, состоял в том, чтобы не просто заставить ее сдаться, но и свести с ума своими бесконечными растленными ласками. Когда он отдернул простыню, обнажив полностью ее тело, она уже напоминала туго натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть.

Увы, человек не знает предела своему терпению, пока не подвергнется испытанию. И Рэйчел еще предстояло узнать, как долго она сможет выдержать. Прихватив с собой баночку с мазью, Себастьян соскользнул вниз на постели и прижался бедром к ее бедру. Ноги Рэйчел были плотно сжаты, словно сведены судорогой.

— Вы же знаете, чего я хочу, — сказал он тихо.

Если бы даже она не знала, направление его взгляда подсказало бы ей верный путь.

— Полагаю, не стоит еще раз заводить разговор о том, что я могу вас связать?

Она не двинулась, только мотнула головой на подушке.

— Могу лишь добавить, что, хотя я с огромным удовольствием привязал бы вас за руки, возможность привязать вас за ноги импонирует мне еще больше. — Его глаза сверкали, как голубые алмазы. — Мне бы хотелось привязать их, широко разведя по разным углам. Распластать вас, понимаете? Раскройтесь передо мной.

Дыхание вырвалось из ее груди мучительной икотой. Звук вышел нелепым, но Себастьян не стал над ней смеяться.

— Раздвиньте ноги, — приказал он тихо, но властно. — Ну же, давайте! Не заставляйте меня это делать.

Но она не могла. Пыталась, но не могла.

С тяжелым вздохом Себастьян крепко взялся обеими руками за ее щиколотки.

О беспомощности и неспособности двигаться, о подчинении женщины мужчине Рэйчел знала все. Он не мог сделать с ней ничего такого, чего бы ей не доводилось терпеть раньше. Почему же ей так тяжко именно сейчас? Почему это безболезненное совращение рвет ей душу на части, уничтожает что-то сокровенное у нее внутри?

Отчетливым и ясным голосом она произнесла:

— Не делайте этого.

Он вскинул голову и взглянул на нее с настороженным любопытством. Молчание затянулось надолго, у нее даже вновь зародилась надежда, что он сейчас остановится, оставит ее в покое. Но он лишь спросил:

— Да теперь-то какая разница? Мы уже делали это раньше. Почему бы не повторить еще раз?

Рэйчел в отчаянии провела языком по пересохшим губам. «Потому что мне страшно. А вдруг мне понравится?» — подумала она с ужасом, но вслух сказала только:

— Вы же знаете.

Себастьян взвесил эти слова и наконец кивнул:

— Да, я знаю.

Он опустил голову и задумчиво поглядел на свои руки, все еще сжимавшие ее щиколотки. Потом его взгляд скользнул вверх. Она затаила дыхание, комкая обеими руками простыню, на которой лежала. Он посмотрел ей в глаза. А в следующую секунду развел ее ноги широко в стороны и опустился на постель между ними, чтобы не дать им сомкнуться.

Рэйчел заплакала. Она лежала, глядя в потолок, а слезы стекали по ее вискам и пропадали в волосах. Себастьян коленями шире раздвинул ее ноги. Она почувствовала его дыхание у себя на животе, его прохладные волосы защекотали кожу у нее на бедрах. Ловкие пальцы неспешно проникли в курчавые заросли на лобке, тихонько раздвигая края узкого лона, и она опять услышала его учащенное дыхание, а потом ощутила быстрое скольжение его языка. Он что-то шептал, но слов она не могла разобрать. Одной рукой он удерживал ее в неподвижности, а другой воспользовался, чтобы нанести свое чертово притирание на ее тело. Не жалея бальзама, он покрыл ее всю щедрыми скользкими мазками и забрался глубоко-глубоко внутрь.

Это продолжалось бесконечно. Рэйчел не могла вырваться, не могла даже перевести дух. Несколько раз она говорила: «Нет», «Прекратите», но он не останавливался. Он сказал: «Смотрите на меня», держа пальцы у нее внутри, а другой рукой нанося бальзам на свой собственный орган, огромный, вздувшийся, торчащий вперед, как пистолет. Вот он, ее злейший враг. Ей хотелось убить его… ей хотелось ощутить его у себя внутри. Она прошептала: «Делайте, что хотите», и он накрыл ее своим телом, вошел в нее длинным, плавным, скользящим движением подобно кораблю, вплывающему в гавань. Он подтянул ее руки кверху и заставил взяться за деревянные завитушки в изголовье кровати, крепко сжимая вокруг них ее пальцы, а сам в то же время скользил у нее внутри, лаская и проникая все глубже, заполняя ее целиком — такой большой, сильный, гладкий. Его лицо изменилось до неузнаваемости, он был как будто в забытьи, и от этого ее страх перед ним немного ослаб: если он забудется, то утратит власть и над ней.

Продолжая непрерывно двигаться внутри ее, он заставил ее подняться выше, прижал к резной спинке кровати, и она ощутила кожей прохладное и твердое дерево. Пот блестел у него на лице и на груди, срывался каплями с его увлажнившихся волос и падал ей на грудь. Он начал целовать ее, глубоко проникая языком ей в рот в том же ритме, в каком двигался у нее внутри. Она знала, чего он добивается, знала, что он не остановится, пока не получит от нее желаемого. Ей тоже этого хотелось, но это было невозможно, просто недостижимо. Он заставил ее обхватить себя ногами, и она покорилась, крепко обвила его талию и тоже начала двигаться, увлекаемая его лихорадочными, все убыстряющимися толчками.

— Не сопротивляйтесь, — прохрипел он, покрывая поцелуями ее плечо и шею, даже легонько покусывая ее зубами. — Дайте себе волю.

Он просунул руку ей под спину и провел ладонью вниз, к ягодицам. Его пальцы, обильно увлажненные бальзамом, добрались туда, где плоть раздваивалась. Рэйчел выкрикнула ругательство и попыталась вырваться, но Себастьян пригвоздил ее к месту, деваться было некуда. Его палец легко скользнул вдоль стенки второго отверстия и проник внутрь, не глубоко, но достаточно, чтобы привести ее в бешенство. Она начала отчаянно вскидываться, ударяясь об него всем телом, но он не хотел, не хотел, не хотел ее отпускать, не хотел останавливаться. Вдруг из его горла вырвался громкий стон. На какой-то бесконечный миг он замер, цепляясь за нее изо всех сил, потом его тело стало безудержно содрогаться. Рэйчел обнимала его, принимая на себя всю тяжесть его могучего тела и неистовую силу мужского высвобождения. Теперь уже сам Себастьян начал испускать ругательства, и она не знала, кого он при этом проклинает: ее или себя самого.

Наконец-то все кончилось! Наконец ли?

Грудь у нее разрывалась от противоречивых чувств. Она испытывала облегчение, но в то же время ее душили гнев и обида, вызванные только что пережитым ощущением бесконечного, душераздирающего разочарования. Разочарование — это было совершенно новое чувство, раньше с ней такого не случалось. Что ж, у нее появился лишний повод возненавидеть Себастьяна. Рэйчел выбралась из-под его влажного от пота, обессилевшего, задыхающегося тела и отодвинулась к самой стене, подальше от него.

Она покинула его в серый предрассветный час. Он почувствовал, как она поднялась и выскользнула из постели, думая, что он спит. Услышал тихий шорох хлопковой ткани, когда она стала надевать рубашку и халат, снятые им много часов назад и брошенные на стул. Он вытянулся на животе, бессильно свесив голову с подушки и отвернувшись к стене, всей кожей ощущая холодок ее отсутствия, хотя они лежали, не касаясь друг друга. Без нее он показался сам себе совсем одиноким, брошенным, но не двинулся с места, хотя и знал, что она смотрит на него. Он легко мог себе представить, как выглядит ее лицо, как она хватается за талию в поисках потерянного кушака халата. До этого момента она дважды пыталась его оставить, и оба раза он удерживал ее, притягивая к себе и шепча, что она не должна уходить. И вот теперь он явственно ощущал на себе взгляд ее прозрачных глаз, но, сколько ни старался, не мог себе представить, о чем она думает.

Он не слышал, как переступают по ковру ее легкие ноги в домашних туфельках, и понял, что ее уже нет в комнате, лишь когда скрипнули дверные петли и щелкнул язычок замка. Он еще какое-то время пролежал в неподвижности, пытаясь в последний раз уловить в воздухе ее ускользающий запах. Не аромат эвкалиптового бальзама, а истинный запах Рэйчел. В рассеивающейся предрассветной мгле он провел рукой по постели в том месте, где еще ощущался остывающий след оставленного ею тепла. Сожаление горьким привкусом наполняло его рот, глухой тошнотой ворочалось в животе. Он закрыл глаза. Впервые за всю эту долгую и бурную ночь его тело повиновалось ему. Он провалился в сон.

 

10

Прошло несколько дней. Себастьян видел ее лишь мельком, пока она занималась своей работой. Никаких видимых перемен он заметить не смог: она была совершенно такая же, как всегда. На первых порах он решил не посылать за ней; хотела она того или нет, но ее молчаливая, затянутая в черное фигура сама по себе служила ему напоминанием и укором. Поэтому Себастьян занялся своими собственными делами, старательно делая вид, будто ничего не произошло. Ему это почти удалось. Разница заключалась лишь в том, что теперь он в любой день и час знал, где находится Рэйчел и что делает. Его раздражала эта постоянная и невольная осведомленность, но избавиться от нее он не мог.

Однажды утром он неожиданно послал за ней. Она тотчас же явилась к нему в кабинет, как всегда, вооруженная гроссбухом и свисающей с цепочки на поясе связкой ключей, бряцающим символом своего ремесла. Подняв голову от бумаг, которые он читал только для виду, чтобы заставить ее подождать, Себастьян увидел у нее на голове накрахмаленный белый чепец. Старомодный, огромный, неописуемо уродливый чепец до самых бровей. У него не было и тени сомнения, что она напялила этот дурацкий колпак с единственной целью — поиздеваться над ним.

— Снимите с головы эту гадость, и чтоб я ее больше не видел, — закричал он, сам пугаясь неистовой силы собственного гнева.

— Да, милорд.

Она сняла чепец и замерла, опустив голову и скрещенными руками прижимая к груди гроссбух. Однако эта смиренная поза больше не могла ввести его в заблуждение. Она больше не походила на запуганную арестантку за барьером в зале суда. Но что изменилось? Она сама или его взгляд на нее? Этого Себастьян не знал. В любом случае ее покорность когда-то была искренней, а теперь стала обманом. Ну и ладно. Так даже лучше. Охота становится гораздо увлекательнее, когда преследуешь сильную дичь, а не слабую.

Увы, все эти циничные рассуждения показались ему самому пустыми и неубедительными. Он по-прежнему не знал, чего хочет больше: погубить ее или спасти.

— Сядьте, миссис Уэйд.

— Да, милорд.

Себастьян криво усмехнулся. По части издевательски вежливых обращений счет между ними можно было считать ничейным. Он откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. Ему вдруг пришло в голову, что эту встречу следовало бы устроить в библиотеке: тогда он пригласил бы ее присесть на кушетке, и ей пришлось бы вспомнить, при каких обстоятельствах она сидела… нет, полулежала на ней в последний раз. Ему хотелось напомнить ей о той ночи прямо сейчас, но это вышло бы слишком грубо и прямолинейно. И вообще если кто-то и нуждался в напоминаниях, то в первую очередь он сам: ему было трудно, почти невозможно примирить образ сидевшей перед ним хрупкой, суровой, невозмутимой женщины с воспоминанием о той, что рыдала у него на плече всего неделю назад, проклинала его и разжигала пожар в его крови, билась в его объятиях и в конце концов выдержала всю тяжесть его страсти как истинная мученица на кресте.

Себастьян постучал кончиком пера по желтому листочку у себя на столе.

— Почему этот счет до сих пор не оплачен?

— Милорд? — Рэйчел растерянно поднялась со стула и сделала несколько шагов по направлению к нему. — Какой счет?

— Вот этот. На медные горшки стоимостью двенадцать гиней. Жодле утверждает, что ему ничего об этом не известно. Это уже повторный счет, кузнец добавил восемь шиллингов пени за просрочку платежа.

Рэйчел не могла поверить своим ушам. Ей хотелось взглянуть на счет, но ни в коем случае не хотелось подходить ближе.

— Я не могу этого объяснить, милорд. Я не получала первоначального счета, хотя при обычных обстоятельствах он должен был попасть ко мне.

— Стало быть, Жодле лжет?

Ее глаза яростно вспыхнули, но она тотчас же опять опустила взгляд к столу.

— Нет, конечно, нет. Произошло недоразумение; первый счет затерялся, а может быть, кузнец забыл его послать.

— А кто вообще заказал эти горшки?

— Я не знаю.

— Вы их не заказывали?

— Нет, милорд.

— Прекрасно. Но если не вы и не Жодле, то кто, черт побери, их заказал?

— Я не знаю, милорд.

Ему никак не удавалось сбить ее с толку.

— И кто же заплатит восемь шиллингов штрафа за гору посуды, которую никто не заказывал? — гневно спросил Себастьян, старательно делая вид, будто вопрос его и вправду интересует.

Рэйчел стойко выдержала его взгляд.

— Я заплачу, милорд. Если вы считаете это справедливым.

Себастьян уставился на нее, чувствуя себя законченным болваном.

— Сядьте! — рявкнул он. — Не стойте столбом!

Она молча вернулась к своему стулу и села. Он взял со стола другой листок, на сей раз письмо на плотной веленевой бумаге. Мелкий, едва ли не по-женски замысловатый и кокетливый почерк заставил его поморщиться, но он усилием воли придал своему лицу жизнерадостное выражение и объявил:

— В пятницу из Лондона приезжают мои друзья, миссис Уэйд. Их будет трое или четверо, я полагаю, а может быть, пятеро, среди них наверняка будут дамы. Одна или две. Одного из моих гостей вы, возможно, знаете — Клода Салли. Кажется, он доводится племянником вашему покойному мужу. Если не ошибаюсь, именно он унаследовал состояние мистера Уэйда. Вы с ним знакомы?

— Нет, милорд, я его не знаю.

Но Себастьян заметил, что она немного побледнела.

— Вы никогда с ним не встречались?

— Нет. Но мне кажется, он был… на процессе.

— На процессе?

Ее губы крепко сжались.

— Когда меня судили.

— Он был там? Как интересно. Надеюсь, это не вызовет никакой натянутости между вами. Обстоятельства сложились так, что мы с Салли скорее просто знакомые, а не друзья, — пояснил Себастьян безо всякой видимой причины. — Он хорошо знал моего кузена Джеффри. Я имею в виду покойного лорда д’Обрэ.

Рэйчел ничего не ответила.

— Насколько я припоминаю, вы не выразили готовности помочь мне в приеме аборигенов, так сказать. Надеюсь, ваша привередливость не распространяется на моих лондонских знакомых?

— Нет, милорд.

— Вот и отлично, — кивнул Себастьян, хотя прекрасно видел, что она лжет. Он на это и рассчитывал. — Они будут здесь в пятницу, возможно, успеют к обеду. Приготовьте для них комнаты. Полагаю, они привезут с собой камердинеров, а может быть, и камеристок. Будьте готовы разместить их всех. Не знаю, надолго ли они здесь задержатся. Ну, скажем, на три ночи, а там посмотрим. Вы со всем этим справитесь, миссис Уэйд?

— Да, милорд.

— Жодле составит меню без вашей помощи. Полагаю, иначе и быть не может. Я уверен, что все будет в порядке; не представляю, что могло бы этому помешать. Ах да, вот еще что: я хочу, чтобы вы как можно чаще присоединялись к нам, вместе с нами обедали и так далее. Одним словом, будьте моей хозяйкой.

Рэйчел испепеляла его взглядом, чуть прищурив глаза; если бы взгляды могли убивать, Себастьян был бы уже мертв. Он улыбнулся ей.

— У вас какие-то затруднения, миссис Уэйд?

— Нет, милорд.

— Прекрасно. Не буду вас больше задерживать. У вас, наверное, уйма разных дел.

* * *

Клод Салли и остальные прибыли в пятницу, вскоре после полудня, гораздо раньше оговоренного часа. В тот момент, когда наемная карета из Плимута прогрохотала по каменным плитам двора, распугав грачей и потревожив живущую при кухне кошку, миссис Уэйд не было дома. В соответствии с условиями своего освобождения она должна была раз в месяц отмечаться у главного констебля и по случайному совпадению отправилась в Тэвисток именно, в эту пятницу. Себастьяну пришлось встречать гостей одному.

Их оказалось четверо: Клод Салли, сэр Энтони Бингэм, миссис Уилсон и Бертрам Флор. Себастьян знал всех, кроме Флора, необщительного флегматичного толстяка с мидлендским акцентом. Пока Китти — миссис Уилсон — обнимала его в виде приветствия, он мучительно вспоминал, приходилось ли ему спать с ней раньше или нет. Она раскраснелась и была растрепана, словно только что обслужила всех троих в карете. Себастьяна такое предположение ничуть не удивило.

Он был от души рад их приезду. Среди его друзей их можно было считать самыми распущенными, и он с удовольствием предвкушал, как они будут развлекать его своей язвительной болтовней. Хоть это и казалось невероятным ему самому, он начал всерьез поддаваться идиллическому очарованию Девоншира и теперь решил, что надо что-то противопоставить прелестям деревенской простоты. Что ж, общество Салли и остальных послужит ему отличным противоядием.

Как всегда, Бингэм был пьян.

— Эй, я помню это место! — воскликнул он, поворачиваясь кругом на неустойчивых ногах и оглядывая гранитные стены Линтона. — Ей-богу, я тут уже был! Вместе с тобой, Салли, ты помнишь?

— Ясное дело, недоумок! Я же всю дорогу пытался тебе растолковать, что мы тут были! Два года назад, когда Джеффри был еще жив. Ах да, Себастьян, прими мои соболезнования насчет твоего кузена! Несчастный случай на охоте, верно?

Фальшивое сочувствие Салли не обмануло Себастьяна.

— Так говорят, — небрежно обронил он в ответ и повел гостей в дом.

Всей честной компании дом показался забавным. Китти оказалась самой невоздержанной в своих шутках, и Себастьян невольно взглянул на все странности и недостатки своего жилища, которые уже научился не замечать, ее глазами.

— Что это такое, Себастьян? — восклицала она, носясь в танце по огромному холлу, увлекая за собой мужчин, распахивая настежь двери гостиных, с деланным изумлением высмеивая обветшалую и старомодную меблировку.

Прямые черные волосы падали ей на плечи и струились по спине почти до талии. Ей нравилось отбрасывать их назад, резким движением вскидывая голову. Теперь Себастьян вспомнил: они действительно были любовниками где-то в течение месяца года три назад. И она находила весьма оригинальное и неожиданное применение своим черным волосам, невольно приводившее его в трепет.

Они расположились на диванчиках и широких креслах, вмещавших двух человек, в гостиной розового дерева. Вскоре началась настоящая попойка.

— Эй, а где твоя глухая экономка? — вдруг поинтересовался Салли, расстегивая желтый жилет и распуская галстук. — Миссис Яблоки-Груши или как ее там… миссис Фрукт!

— Фрут, — неожиданно подал голос Бингэм, растянувшийся прямо на ковре с бокалом кларета на груди. — Глуха, как пень. Ни черта не слышала, если не проорать ей прямо в ухо.

— Она ушла на покой, — ответил Себастьян.

— Вот гадство, — с досадой заметил Бингэм.

— Вот гадство, — согласился Салли. — Жаль. Чего только мы ей не говорили, стоило ей отвернуться!

— Точно! — радостно подтвердил Бингэм. — Сальности, непристойные предложения… Мы кричали прямо в лицо старушке, а она лишь улыбалась. Это все Джеффри придумал. Было чертовски весело, — и он загоготал, расплескав вино себе на рубашку.

Салли поднялся с кресла и пересел на диванчик поближе к Китти. Свои светлые вьющиеся волосы он в последнее время начал зачесывать вперед a la Brutus, чтобы прикрыть лысеющую макушку. По сравнению со здоровыми и краснощекими сельскими жителями, к виду которых Себастьян уже стал привыкать, Салли показался ему бледным, изнеженным и дряблым. У него были бегающие светло-голубые глазки и тонкогубый рот, при улыбке опускавшийся уголками вниз. Разряженный по последнему слову моды, он выглядел неуместно в убогой гостиной, точно придворный сановник в монастыре. Он положил руку на спинку дивана и обнял Китти за шею.

— Какого дьявола ты все еще торчишь в этом захолустье, д’Обрэ? — спросил Салли. — Есть приманка? Ну давай, выкладывай! Чем тебя прельщает эта сельская дыра?

— Да-да, расскажи нам, — воодушевленно поддержала его Китти. — Тони уверяет, что это женщина.

— Держу пари, что женщина, — с пьяной важностью кивнул Бингэм. — А если не женщина, тогда овечка. Видит Бог, тут повсюду столько овец, что хватит на целый ирландский батальон, — заржал он, и Китти захихикала вместе с ним.

Улыбаясь Себастьяну через голову Китти, Салли стащил лямку низко декольтированного платья с ее плеча. Флор, выбравший себе место на диванчике под окном, наклонился вперед, глядя на них во все глаза и упираясь локтями в толстые ляжки. Заметив это, Себастьян вынужден был несколько пересмотреть свои прежние взгляды на расстановку сил. Если Китти и обслужила кого-то в карете по дороге из Плимута, то уж точно не Флора. Себастьян готов был побиться на последний соверен, что Флор любит только смотреть.

— Итак? — не отставал Салли. — Что такого есть в Линтон-холле, чего не может предложить тебе лондонский сезон?

Себастьян сделал вид, что обдумывает вопрос.

— Тишина и покой, здоровый воздух, размеренная жизнь. Множество птиц, и при этом ни одного голубя.

Бингэм фыркнул.

— Женщина, — изрек он не допускающим возражений тоном и перевернулся на живот.

Себастьян сидел на подлокотнике диванчика рядом с Китти. Она улыбнулась ему и принялась поглаживать его ногу от колена к бедру. Ее обручальное кольцо представляло собой несколько вытянутых в ряд рубинов в золотой оправе. Несколько минут он следил за движениями ее маленькой пухлой ручки, медленно скользившей по его ноге, и прислушивался к скребущему звуку ногтей, цеплявшихся за рельефную, «в елочку», ткань брюк, потом отпил глоток из своего бокала, поднялся и перешел к роялю.

Рояль прибыл неделю назад из его лондонского особняка. Стоило Себастьяну прикоснуться к клавишам, как он спросил себя, что заставило его ждать так долго, прежде чем выписать инструмент из Лондона. Он как будто встретил старого друга, а Линтон-холл и впрямь начал напоминать ему родной дом.

Он тихонько подбирал аккорды, словно аккомпанируя сбивчивому разговору своих гостей. Время от времени обрывки скабрезных сплетен привлекали его внимание, но по большей части он даже не прислушивался к их болтовне. Он чего-то ждал. Он и сам не знал чего, пока не вернулась Рэйчел. После ее появления сомнений не осталось.

Она вошла, как всегда, молча и бесшумно; Себастьян даже не заметил ее в дверях и обернулся, лишь когда в комнате вдруг воцарилась тишина. Молчание нарушил Бингэм.

— Ну что я вам говорил? — воскликнул он.

Она сделала несколько шагов от порога, краснея, пытаясь улыбнуться и ответить разом на все любопытные взгляды, прикованные к ней. Себастьян попытался увидеть ее их глазами: худощавая женщина в простом черном платье и дешевых башмаках, без прически, с настороженным и боязливым выражением в серебристо-серых глазах. Находил ли он ее хорошенькой, когда увидел впервые? Он уже не мог вспомнить, да это было не так уж и важно. Она — Рэйчел, и она здесь. Все остальное больше не имело значения.

Поднявшись на ноги, он представил ей своих гостей:

— Миссис Уэйд, это мои друзья. Миссис Уилсон, на полу — это Тони, то есть сэр Энтони Бингэм, мистер Флор… извините, я забыл ваше имя.

— Бертрам.

— Совершенно верно. А это Клод Салли. Рекомендую — миссис Рэйчел Уэйд. Моя новая экономка.

Ее приветствовали перемигиваниями и ухмылками.

— Так-так-так, — захихикал Бингэм.

— Ах, экономка, — многозначительно протянула Китти.

Салли оказался единственным, кто дал себе труд подняться с места.

— Миссис Уэйд? — переспросил он, изучая ее с жадным интересом и подходя поближе. — Неужели… но нет, не может быть… Неужели же миссис Рэндольф Уэйд?

Ее лицо окаменело от ужаса, но она сумела едва слышно выдавить:

— Да.

— Мой Бог! — хищно осклабился Салли. — Моя дорогая, — чуть ли не пропел он в полном восторге, — вы убили моего дядюшку!

Как гончие, почуявшие лисицу, все остальные тоже сделали стойку. Бингэм, качаясь, поднялся на ноги; Китти отставила в сторону свой бокал. Даже Флор покинул диван под окном. Его круглое лицо залоснилось.

Почему она не стала отрицать? Но она ничего не сказала, лишь смотрела на Салли широко раскрытыми глазами безо всякого выражения. Он взял ее за руку и потянул к кушетке. Она воспротивилась и в волнении бросила быстрый взгляд на Себастьяна, который уже открыл было рот, чтобы вмешаться, но вовремя спохватился и, сунув руки в карманы, прислонился к роялю.

Салли усадил Рэйчел между собой и Китти, которая так и пожирала ее взглядом.

— Вы сидели в тюрьме, — сказал он, как бы размышляя вслух. — Пару лет в Эксетере, насколько я припоминаю, до того, как был открыт Дартмур. Я не ошибся?

— Нет.

— Когда же вас выпустили?

Рэйчел перевела взгляд на Бингэма и Флора, потом на Китти. Западня захлопнулась.

— Десятого апреля, — ответила она едва слышно, обеими руками теребя юбку на коленях.

— Вот это да, — зачарованно протянул Бингэм.

— Прах меня побери! Ты же унаследовал все его деньги, верно, Клод? — внезапно сообразила Китти. — Теперь я вспомнила: ты разбогател после смерти дядюшки. Тебе досталось целое состояние!

— Точно! — ухмыльнулся Салли, показывая порченые зубы. — Слушайте, у меня созрел тост. — Он поднял свой бокал с вином. — За вас, миссис Уэйд, с признательностью и восхищением. Благодаря вам я получил наследство гораздо раньше, чем рассчитывал. Должен признаться, мне не раз приходила в голову мысль взяться за это дело самому, но вы избавили меня от хлопот. Благослови вас Господь. О-о-о, да у вас же нет бокала! Какое возмутительное невнимание! Прошу вас, позвольте мне…

Она отпрянула от его протянутой руки и сумела встать, не прикасаясь к нему.

— Вы должны меня извинить. Мне надо… заняться делами перед обедом.

Пятясь к двери, она бросила еще один быстрый взгляд на Себастьяна.

— Милорд?

— Спасибо, миссис Уэйд, — сухо сказал он. Таким образом он дал ей понять, что она может уйти. Ее глаза вспыхнули благодарностью, иэто напомнило ему о намеченной цели.

— Но вы, разумеется, пообедаете с нами сегодня, — решительно добавил он.

Она отвесила короткий холодный поклон и удалилась.

* * *

…— Лидия доводится мне кузиной, — доверительно сообщил Салли, придвигаясь поближе к Рэйчел и бесцеремонно кладя руку на спинку ее стула.

Ей больше некуда было отодвигаться: с другой стороны от нее сидел Бингэм, который тоже вытягивал шею в ее сторону, чтобы лучше слышать негромкий голос Салли.

— Я много лет ее не видел, но вы-то наверняка с ней встречались? Ведь вы живете по соседству, а деревушка невелика. Верно я говорю?

Рэйчел кратко кивнула, не поднимая глаз от тарелки.

— Ну и как это было? А? Чертовски неприятно, да?

Она глухо пробормотала что-то в ответ; Себастьяну не удалось разобрать ни слова. Интересно, долго она еще собирается ковырять вилкой один несчастный ломтик форели, так и не съев ни кусочка?

— Лидия не желает со мной знаться, — пояснил Салли, взбалтывая вино в бокале. — Это, конечно, нелепо, но она обвиняет меня в том, что осталась без гроша. Можно подумать, будто это я диктовал условия завещания дядюшке Рэндольфу! Женская логика, — добавил он, опустив уголки рта в неприятной, точно перевернутой улыбке.

— Выпьем за женскую логику, — пьяным голосом промямлил Бингэм.

Китти, сидевшая справа от Себастьяна, оторвалась от своего увлекательного занятия (она сбросила туфлю под столом и ногой в чулке массировала ему икру), чтобы спросить:

— Сколько же всего времени вы провели в тюрьме, миссис Уэйд?

Рэйчел вскинула голову.

— Десять лет.

— Бог мой! Ведь это было ужасно?

— Да.

В короткое слово согласия, произнесенное едва слышно, она вложила столько страстного убеждения, что даже Китти опешила, хотя лишь на минуту.

— Как это было? Расскажите нам обо всем.

Рэйчел смотрела на нее, словно не понимая смысла вопроса.

— Я… — Она положила вилку на стол. — Что вы… собственно, хотите узнать?

— Ну… — Китти кокетливо повела плечами. — Чем вас там кормили? — Она захихикала, словно предвкушая веселую игру. — Вас водили в столовую и усаживали за общий стол с другими заключенными?

Рэйчел медленно и бессильно откинулась на спинку стула.

— Нет. Еду разносили по камерам.

— У вас была соседка по комнате? То есть по камере. Сокамерница — так это следует называть?

— Нет.

— Нет? Неужели вам приходилось питаться в полном одиночестве?

Рэйчел беззвучно кивнула.

— Ну а что все-таки вам давали на обед? — спросил Бингэм. — И как доставляли пищу?

Каждый вопрос колол ее, как стилет. «Интересно, до них доходит, каково ей сейчас?» — подумал Себастьян. Вряд ли. Они, конечно, понимали, что ранят ее, но не догадывались, как глубоко. Впрочем, скоро они все поймут. Для Рэйчел всё это было внове, они же поднаторели в своем деле. Они быстро ее раскусят.

— Пищу… просовывали через люк в стене. Всегда одно и то же.

— И что же именно?

— Хлеб и затируху.

— Затируху?

— Что-то вроде овсянки. В нее добавляли картошку. Иногда мясо. И еще суп и какао. Все.

Как по команде, все четверо опустили взгляд в свои тарелки, смущенно улыбаясь, мысленно сравнивая изысканное и разнообразное французское меню Жодле с затирухой и картошкой миссис Уэйд.

— Ну что ж, — подвела итог Китти. — По крайней мере это было питательно и сытно. Хорошо, что вас не морили голодом.

Рэйчел смотрела на нее так долго, что Китти пришлось отвести взгляд. Себастьян усилием воли прогнал воспоминание о том, как она выглядела в зале заседания суда. Казалось, она умирает с голоду. Неделю назад, когда он раздел ее, можно было пересчитать все ребра.

Салли положил руку ей на плечо. Она едва не подскочила на стуле, но сдержалась и начала переворачивать ложечку на скатерти.

— А что из себя представляла ваша камера? А? Она была большая?

Охота началась! Себастьян сделал знак лакею принести еще вина и, когда его бокал наполнили, отхлебнул сразу половину.

— Она была… восемь футов на пять. Каменный потолок в семь футов высотой. Железная дверь. Стены из рифленого железа.

— Окон не было?

— Окно было под потолком. Толстое стекло. Оно выходило во внутренний коридор.

— Вам было холодно?

— Да.

— У меня работал конюх, который как-то раз отсидел девять месяцев в Миллбанке, — вставил Бингэм. — Он говорил, что спать приходилось на голых досках. Судя по его словам, просыпался он с таким чувством, будто всю ночь его били палками.

Всеобщее внимание опять обратилось на Рэйчел. Флор пялился на нее открыто, другие бросали полные любопытства взгляды исподтишка. Их аппетит разгорелся, они жаждали крови.

— Что вы надевали? — захотела узнать Китти.

Рэйчел съеживалась у них на глазах, словно стремясь стать как можно меньше ростом. Себастьян горько усмехнулся. Может, ей удастся проделать фокус с исчезновением, если игра продлится достаточно долго?

— Платье. Коричневое, саржевое. Белый чепец.

— Я слышала, что заключенным платят за работу.

— В Дартмуре, но не в Эксетере.

— И что же вы делали?

— Сначала я работала в тюремной прачечной. Потом в библиотеке. Потом в швейной мастерской.

— А в Эксетере? Что вы там делали целыми днями? — не отступала Китти.

Прошла целая минута, прежде чем Рэйчел сумела ответить:

— Я щипала паклю в своей камере.

Пакля. Грязный просмоленный канат, которым конопатят лодки. Себастьян взглянул на ее чистые руки с коротко подстриженными ногтями и вспомнил мозолистые ладони.

— Как это? Что значит «щипать» паклю?

Последовал тяжелый вздох.

— Норма равнялась трем фунтам в день. Сырой канат бросали в камеру через люк. Нам надо было щипать его — отделять одну нить от другой, чтобы осталась кипа волокон. Вечером их взвешивали, чтобы удостовериться, что мы выполнили задание.

— Как это… скучно. Совершенно бессмысленная работа, никому не нужная. Разве это не скучно?

Рэйчел подняла одну бровь, наконец-то заставив Китти покраснеть.

— Да, — согласилась она. — Можно сказать, что это было скучно.

Ощутив в ее словах затаенный вызов, Китти на мгновение прищурилась, но тотчас же опять улыбнулась.

— Как интересно! А теперь расскажите о наказаниях, миссис Уэйд. Что они делали, если вы не были примерной заключенной?

Салли наклонился ближе. Наверное, она чувствует на щеке его дыхание. Но она была зажата между ним и Бингэмом, деться ей было некуда. Улыбка Китти стала хищной. Флор облизнул свои пухлые губы. Себастьян вдруг ощутил отчаянное, неудержимое желание напиться.

Кровь стала медленно приливать к бледному лицу Рэйчел.

— Нарушителей дисциплины сажали в карцер.

Они замерли, как коты, нацеленные на добычу. Мышка еще не издохла, она еще дрыгала лапками, стремясь убежать. Они ждали дальнейших объяснений.

— Мне нужно пойти посмотреть…

— Куда вас сажали? За что наказывали?

Хотя ей мешала рука Салли, Рэйчел сумела отодвинуть свой стул и встать.

— Я должна пойти помочь… Извините, меня ждут на кухне. Прошу прощения. Я…

Она взглянула на Себастьяна, но сразу отвернулась. Ей давно уже стало ясно, что помощи от него ждать не приходится.

— Я вернусь, — пообещала она в полном отчаянии и убежала.

Но она не вернулась. Себастьяну пришлось послать за ней, когда все гости вновь собрались в гостиной. Он не стал дожидаться, пока Салли или еще кто-то попросит его об этом, и сделал это сам — намеренно, хладнокровно, расчетливо, потому что именно травля Рэйчел должна была стать основным развлечением на весь вечер. Все это понимали. И хотя сам Себастьян утратил охоту к подобной забаве, это ничего не значило, напротив, это указывало на проявление опасной слабости, которую он решил в себе искоренить. Пусть Салли и остальные действуют от его имени, пока он заново собирается с силами. Надо вспомнить, кто он такой и в чем состоит его жизненная цель: в получении мирских удовольствий любыми средствами.

Салли потребовал, чтобы подали карты. Их принесла горничная с остреньким личиком по имени Вайолет. Она долго медлила в дверях, не желая уходить, и Себастьяну пришлось отослать ее прочь.

— Сыграем? — предложил Салли, хитро поблескивая бегающими глазками.

Он перетасовал две колоды, выбирая карты с картинками и отбрасывая все остальные.

— Это игра называется «Истина». Знаете?

Оказалось, что правил никто не знает. Китти, опустившись на пол, подползла к нему поближе и уселась прямо у его ног.

— Как в нее играть? — спросила она, обхватив рукой его ногу.

Ее иссиня-черные волосы искрились в свете ламп. Она перебросила их через одно плечо на грудь и любовно погладила раскрытой ладонью.

— Очень просто, — начал объяснять Салли. — Я сдаю. Поскольку нас шестеро, каждый получает по две карты. Дамы, конечно, останутся дамами, мужчины будут валетами и королями.

Миссис Уилсон, вы — черная дама. Ваши карты — пики и трефы.

— О, мне это нравится, — заворковала Китти.

— Миссис Уэйд, вы будете красной дамой: червонной и бубновой.

Рэйчел молча кивнула. Она сидела, вытянувшись в струнку, на стуле с прямой решетчатой спинкой, который отодвинула, насколько могла, от остальной компании.

— Берти, тебе выпало быть королем и валетом бубен. Тони, ты червонный король и валет. Себастьян, у тебя трефы, ну а я — король и валет пик. Все запомнили свои карты?

— Да, да, а суть-то в чем? — нетерпеливо потребовал Бингэм.

Он слишком много съел за обедом, и теперь его клонило ко сну. Для отдохновения он облюбовал шезлонг и так откинулся в нем, что согнутые колени задрались выше головы.

— Все очень просто. Что бы мне взять вместо столика? Ах вот, — Салли нашел старый номер журнала «Филд» в корзинке у дивана и положил его к себе на колени. — У нас две колоды, в каждой по двенадцать карт. Беру карту из левой колоды — червонный король. Это ты, Тони.

— Есть, сэр!

— И одну из правой. Ага, пиковая дама.

— Я! — просияла Китти. — А что теперь?

— Теперь король задает даме вопрос, любой вопрос, на который она обязана ответить правду, чистую правду и ничего кроме правды. Отсюда и название.

— Любой вопрос? — переспросил Бингэм, поворачиваясь на бок.

— А разве я не так сказал, тупица?

— В задницу твою мамашу!

— Ты бы придумал что-нибудь новенькое, Тони, — поморщилась Китти. — Твоя брань кажется забавной первые год-два, но потом начинает надоедать.

— Ах вот как! — Бингэм растянул губы, пытаясь изобразить на своей бесцветной физиономии презрительную усмешку. — Ладно, тогда ответь-ка мне: кто помог тебе в первый раз наставить рога Уилсону?

Китти ничуть не смутилась.

— Джордж Томасон-Коулз, — выпалила она без малейшего промедления. — Мы с ним познакомились в Афинах во время медового месяца.

Все засмеялись, даже Флор. Салли перетасовал карты и снова вытащил по одной из каждой колоды.

— Дама треф может задать любой вопрос даме бубен.

Китти сняла руку с колена Салли и выпрямилась.

— Чудесно. Миссис Уэйд, я хочу знать, что такое карцер и что надо было сделать, чтобы туда попасть.

— Это уже два вопроса! — возразил Бингэм.

— Сдающий, слово которого является законом, разрешает это, — с важностью объявил Салли.

Все это время Себастьян одним пальцем подбирал на рояле какую-то мелодию. Внезапно он замер, и в комнате повисла полная тишина.

Рэйчел бросила на него последний взгляд, но на этот раз в нем читалось скорее понимание его сообщничества с мучителями, чем мольба о помощи. Она погибала, захлебывалась, тонула, но точно знала, что он не бросит ей спасательный пояс.

Свой ответ на вопрос Китти она адресовала собственным коленям.

— Карцер — это комната без окон. Ни мебели, ни постели. Света нет, стены покрашены в черный цвет. Двойная дверь, чтобы обеспечить полную тишину. Словом, это… подземная темница.

Себастьян не мог этого вынести. Его пальцы до боли стискивали ножку пустой коньячной рюмки, и ему с трудом удалось их разжать. Он поднялся и подошел к столику с напитками.

— Вторая часть вопроса! — напомнил Салли. — За что вас сажали в карцер?

— В первый раз за то, что смотрела по сторонам в часовне.

— Смотрела по сторонам? — изумилась Китти.

— В тюрьме запрещается смотреть на других людей.

— О Господи. И сколько же вы просидели в карцере?

— Эй, полегче! — одернул ее Салли. — Ты задаешь слишком много вопросов за раз, Китти. Придется подождать своей очереди.

Он опять перемешал карты.

— Пиковый валет — это я — требует правды от трефового короля. Это ты, д’Обрэ. Ну что ж…

Он почесал голову, делая вид, что обдумывает свой вопрос. Китти прыснула со смеху и принялась дергать его за манжету брюк. Салли наклонился, и она что-то шепнула ему на ухо. Когда он выпрямился, на его лице играла довольная улыбка.

— Вот что я хотел бы узнать, Себастьян. Ты уже успел переспать с миссис Уэйд?

— Да, безусловно, — ответил Себастьян, стараясь говорить как можно более холодно и небрежно.

Уловка сработала: они, разумеется, рассмеялись (это было неизбежно), но потеряли интерес к теме, убедившись, что тут нет никаких подводных течений и скрытого напряжения. Они повели себя как настоящие акулы: не учуяв запаха крови, поплыли дальше.

Рэйчел, конечно, промолчала; Себастьян не смотрел на нее, но краем глаза видел, что она сидит неподвижно, безучастно уставившись на свои руки, сложенные на коленях.

Игра в вопросы и ответы продолжалась. Больше всего, как и следовало ожидать, спрашивали, кто с кем переспал или хотел бы переспать и каково было в постели с таким-то или с такой-то. Однообразие репертуара оказало на Себастьяна отупляющее воздействие; ничто уже не шокировало его, не казалось грубым, разве что нудным. Вроде бы удивляться было нечему, и тем не менее убожество интересов его друзей поразило его. Неужели они всегда были такими мелкими и ничтожными? Такими жестокими? И почему он решил, будто чем-то отличается от них?

Рэйчел слишком часто становилась мишенью для вопросов. Было ясно, что Салли подстраивает это нарочно, но никто не обвинил его в том, что он передергивает. Заговор против нее становился все более очевидным по ходу вечера. Каждая вторая или третья карта для ответа выпадала ей, и никто этому не удивлялся, они перестали даже хихикать. Вряд ли хоть кто-нибудь из них сумел бы сознательно это осмыслить, а тем более признать вслух, но среди них только она одна представляла интерес как личность, поэтому их и тянуло к ней. Они хотели разузнать о ней все.

Себастьян пил все больше и больше, но не пьянел. Пресытившись обществом Салли, Китти подошла к нему, уселась, ерзая, ему на колени и сунула руку за вырез жилета. Когда пришел его черед задавать вопрос, он спросил, сколько ей лет. Это на время остудило ее пыл. Ее духи пахли сиренью, и его замутило от приторно-сладкого запаха. Длинные черные волосы Китти показались ему отвратительными. Он подумал о более коротких волосах Рэйчел. В пламени свечей седина в них блестела, как золотая канитель. Себастьян вспомнил даже точную форму ее головы, которую сжимал руками.

Принуждаемая правилами «игры», она живописала для его пресыщенных друзей ужасы тюремной жизни: постоянный голод, сводящее с ума однообразие, безмерное отчаяние. Бингэм спросил ее о «сухой бане» — унизительном, бесчеловечном обыске с раздеванием, который ей приходилось терпеть раз в месяц на протяжении десяти лет. Итак, в тюрьме ей не принадлежало даже собственное тело. Ее лишили права распоряжаться им по своему усмотрению. Точно так же поступал ее муж. Как, впрочем, и сам Себастьян.

Как долго она будет это терпеть? Сколько он ее знал, она все и всегда стойко сносила, как бы жестоко и бессердечно он с ней ни обращался. Но то, что происходило в этот вечер, было гораздо хуже. Он позволил этому случиться. Он следил, не вмешиваясь, за ходом «игры» (хотя с каждой минутой события принимали все более чудовищный оборот), потому что испытанию подвергалась не только Рэйчел. Он испытывал самого себя.

Самым изобретательным и опасным противником оказался Салли. Пока остальные продолжали атаковать Рэйчел своими непристойными расспросами о подробностях тюремного быта («К вам когда-нибудь приставали охранники?» «Женщины-заключенные ищут любовных утех друг с другом?»), Салли принялся разузнавать о ее муже. Рэйчел пыталась отвечать со всей возможной осмотрительностью, но они вскоре догадались, что Рэндольф Уэйд был извращенцем, и бросились наверстывать упущенное. Бингэм смутно припомнил историю, опубликованную в газетах; Китти действовала по наитию, причем ее инстинктивные догадки оказались сверхъестественно точными; Флор, выпучив глаза, следил за происходящим в каком-то непристойном трансе.

Самые сочные детали Салли оставил напоследок. Стасовав в очередной раз карты, он опять вытащил своего короля и даму Рэйчел.

— Ага, опять наша с вами очередь, миссис Уэйд? Надеюсь, вас это не смущает. До сих пор вы были замечательно откровенны.

Мучительнее всего для Себастьяна было то, что в самодовольном, как урчание сытого кота, голосе Салли он узнал свои собственные насмешливые и покровительственные интонации. Ему стало тошно.

— Я припоминаю, что вы говорили на суде. Должно быть, именно благодаря этим показаниям (будем считать, что они были правдивы) вам и удалось избежать смертного приговора. Подробности просто не укладываются в голове! Даже не знаешь, можно ли им верить.

Все это время Рэйчел сидела, не двигаясь, но теперь его слова заставили ее поднять голову. Она как будто предчувствовала, что ее ждет. В ее глазах появилось затравленное выражение.

— Неужели это правда, миссис Уэйд, что в последний вечер своей жизни ваш покойный супруг привязал вас к стулу и избил хлыстом для верховой езды? И не простым хлыстом, а с особой ручкой… Эй, погодите, я не закончил…

Она вскочила. Ее лицо — посеревшее, как пепел, искаженное смертельным ужасом — приковало к себе всеобщее внимание, и Себастьян подумал о стае волков, готовых вцепиться в добычу. Рэйчел устремилась к дверям на непослушных, негнущихся ногах.

— Я не закончил вопрос, — голос Салли, оставаясь тихим, зазвенел от сдержанного возбуждения. — Это правда, миссис Уэйд…

Ковыляя и шатаясь на ходу, лишившись от страха своей обычной грации, Рэйчел перешла на бег.

Салли поднялся на ноги.

— Эй, послушайте, — прокричал он ей вслед, — это правда, что ручка хлыста была в форме фаллоса?

Звук удаляющихся шагов вскоре затих в коридоре.

С полминуты в комнате царила тишина, потом все заговорили одновременно. У Себастьяна зазвенело в ушах. Слов он разобрать не мог и различал только гнусное ликование в их приглушенных голосах, полных деланного испуга. Что-то рвалось у него внутри. Какое-то неведомое чувство терзало душу.

Салли все еще был на ногах. Он подошел к Себастьяну, губы у него шевелились, но слова были едва слышны.

— Я спрашиваю, где ее комната?

— Что?

— Где комната экономки?

Китти негромко засмеялась прямо ему в лицо, на него дохнуло винным перегаром. Не вникая в возможные последствия, Себастьян попытался осмыслить вопрос отвлеченно.

— Ее комната в том крыле, где часовня, — сосредоточившись, ответил он каким-то чужим голосом. — Рядом с библиотекой.

Лицо Салли залоснилось от возбуждения.

— Последний вопрос. Она твоя?

— Моя? — недоуменно переспросил Себастьян. — Нет. Конечно, она не моя.

Это прозвучало глупо. Какой дурацкий вопрос!

— Отлично. Значит, она моя.

На ходу игриво ткнув Бингэма локтем в бок, Салли подхватил со стола бутылку и фланирующим шагом вышел из гостиной.

Себастьян продолжал тупо смотреть в раскрытую дверь. «Они ушли, — подумал он. — Он ушел, и она ушла. Они ушли вместе. Дело сделано. Я тут ни при чем».

Глоток бренди застрял у него в горле; Китти сжала ладонями его лицо. Он не мог расслышать, что она говорит, потому что звон в ушах усилился и стал оглушительным. Ему казалось, что пронзительная боль заполнила всю его грудь, а ведь так не должно было быть: его рана понемногу заживала. Он же только что сделал попытку вновь обрести свою цельность! Оттолкнув руку Китти, чтобы дотянуться до бутылки, Себастьян налил себе еще бренди и машинально пробормотал: «Извините». Она продолжала говорить хрипловатым голосом, и к концу фразы интонация повысилась. Значит, она задала вопрос. Это он сумел понять, но в чем состоял смысл вопроса, разобрать не смог. Он притянул ее к себе и поцеловал.

И тут что-то произошло, хотя когда и как, Себастьян не смог бы объяснить. Он больше не сидел на винтовом табурете у рояля, держа Китти на коленях. Он уже был на середине комнаты. Что-то хрустнуло у него в голове, как будто переломилась кость, и тотчас же странное состояние неопределенности улетучилось. В этот момент произошел окончательный разрыв между его прошлым и будущим. Но сейчас, в эту минуту, он был в аду, откуда надо было вырваться, чтобы выжить.

Он бросился бежать. Чистый воздух наполнил легкие, движение разгорячило кровь, разнося свежие порции по всему телу, накачивая ею мозг, в голове прояснилось. Он бежал изо всех сил, топот башмаков глухо отдавался на деревянных половицах и гулко — на каменных плитах коридора, ведущего к часовне. Здесь не было света. Подгоняемый бешеным стуком собственного сердца, задыхаясь, Себастьян бежал в темноте. Вот и слабый свет, падающий на каменные плиты в тридцати футах впереди: комната Рэйчел. Заслышав ее шаги, он открыл было рот, чтобы закричать, но тут же увидел ее. Она стояла рядом, почти невидимая в темноте, Салли обхватил ее сзади одной рукой за шею, а другой за талию. Из ее горла вырвался полузадушенный крик:

— Нет!

Себастьян по инерции пролетел мимо, но, остановившись, повернулся и выпалил:

— Отпусти ее.

Его голос прозвучал властно и отчетливо, эхом отдаваясь под каменными сводами. Салли повернулся волчком, увлекая за собой Рэйчел, потом оттолкнул ее и загородил своей спиной. На шее у него виднелась ссадина, кровь капала на воротник.

— Пошел на попятный? — прохрипел он, оскалив зубы. — Это не по правилам! Ты же ясно сказал…

Опять Себастьяну почудилось что-то до отвращения знакомое: его собственные слова насчет правил.

Он схватил Салли за грудки, выругался ему в лицо и отбросил в сторону.

Рэйчел стояла, обхватив себя руками и с силой прижимаясь спиной к стене, словно пыталась вжаться в камень, слиться с ним. Страх застилал ей глаза дымчатой завесой. Она его не видела. Себастьян не мог к ней прикоснуться, он утерял право на это. Но он окликнул ее по имени и, не притрагиваясь к ней, обвел ладонями в воздухе силуэт ее головы и плеч.

Салли схватил его за руку и развернул лицом к себе.

— Я сказал: «Не по правилам!»

Слова прозвучали не слишком грозно, но его лицо было изуродовано бешенством.

— Прочь с дороги, д’Обрэ. Ты же не будешь со мной драться?

Себастьян толкнул его в грудь и едва не сбил с ног.

— Рэйчел…

На этот раз он не смог удержаться и дотронулся до нее. То, что случилось, можно было считать чудом: она не отшатнулась, когда он коснулся ее руки.

— Рэйчел, — повторил он, и страх в ее глазах начал рассеиваться.

И вдруг она закричала.

Себастьян оглянулся, но было уже слишком поздно. Острая, холодная, как лед, боль пронзила ему бок и тотчас же стала обжигающе горячей. Не успел он отклониться, как Салли замахнулся вновь. На этот раз он промазал. Удар прошел в дюйме от горла.

Наконец Себастьян повернулся к нему лицом. Острое как бритва лезвие ножа поблескивало в тусклом свете. Держа его в вытянутой руке, Салли начал пятиться. Глаза у него так и бегали по сторонам. Себастьян без страха шел прямо на нож, даже не думая об опасности. Он выждал, пока Салли не вступил в более яркую полосу света, падавшего из комнаты Рэйчел, и бросился вперед, сделал ложный выпад вправо, потом нырнул влево, прямо под нож, ухватил запястье Салли обеими руками и вывернул его вверх и назад, описав высокую дугу над головой. Рука, сжимавшая нож, с размаху ударилась о стену. Салли пронзительно взвыл от боли. Нож выпал и со звоном покатился по полу.

Себастьян выпустил его размозженную руку и сцепился с ним. Спотыкаясь, кружа по всему коридору, они схватились врукопашную. Вскоре Салли потерял равновесие и с глухим стуком рухнул спиной на пол. Себастьян не видел его лица, перед его глазами стояло только лицо Рэйчел — бледное, безжизненное… убитое. Его поглотил красный туман неистовой ярости и глубокого, испепеляющего душу стыда; Салли стал слепой мишенью его бешенства. Себастьян набросился на него с кулаками и принялся избивать, хотя кто-то колотил его по спине, кто-то тянул его за плечи, за полу сюртука. Он замер, только когда до него дошло, что голос, отчаянно взывающий к нему: «Остановитесь! Довольно!» — принадлежит Рэйчел.

Его била крупная дрожь, настолько сильная, что Себастьян едва сумел подняться на ноги. Чьи-то могучие руки пришли ему на помощь; он поднял голову и увидел рядом с собой честное, мужественное и озабоченное лицо Уильяма Холиока.

— Ну будет, будет, — просительно и в то же время ворчливо проговорил управляющий. — Я сказал — довольно! Послушай, дружок, оставь эту падаль воронам. Вот и умница! Вот и хорошо!

Его колотило все сильнее. Кровь текла струёй, заливая каменные плиты пола. Себастьян увидел, как Салли перевернулся на живот, с трудом поднялся на колени и наконец распрямился, цепляясь за стену. Они поглядели друг на друга. Потом Салли скосил глаза вбок, и Себастьян, проследив за его взглядом, увидел всю компанию: Китти, Бингэма и Флора. Они толпились в сторонке, вытягивая шеи, как любопытные коровы. Впрочем, все казались довольными, особенно Китти. Скорее всего ей нравился запах крови, а возможно, и вкус тоже, насколько он мог судить.

— Убирайтесь, — произнес Себастьян, не повышая голоса. — Все вон отсюда.

Губы у Салли распухли, глаза заплыли, из носа черным ручейком текла кровь.

— Ты об этом пожалеешь, — пригрозил он.

Прежде чем Холиок сумел его удержать, Себастьян еще раз ударил Салли. Просто двинул кулаком в живот — несильно, даже не размахнувшись, но сразу почувствовал себя лучше. Салли согнулся, дыхание со свистом вырвалось у него изо рта. Его угроза показалась Себастьяну смехотворной.

— Убирайся из моего дома, — внятно повторил он.

Приятно было сознавать, что последнее слово осталось за ним.

 

11

Лысый, как бильярдный шар, с добрыми, широко посаженными карими глазами, выглядывающими из-за толстых стекол очков, доктор Гесселиус повсюду распространял запах табака. Курительная трубка торчала у него из жилетного кармана.

— Всякая рана является серьезной, — ответил он на вопрос Уильяма Холиока. — Вот эта, к счастью, неглубока, хотя и длинновата. Мне пришлось наложить шестнадцать швов. Но всегда существует опасность заражения. Кто будет за ним ухаживать?

Рэйчел и Уильям растерянно переглянулись.

— Кто-то должен менять повязку, — пояснил доктор, — и следить за раной. Могут появиться признаки заражения.

— Обычно это делала миссис Фрут. Выхаживала служанок, когда они болели, и всякое такое, — сказал Уильям. — С тех пор как она уехала, у нас никого не осталось. Да и нужды особой не было.

Наступило молчание.

— Я займусь этим.

Доктор Гесселиус с облегчением повернулся к Рэйчел; она знала, что он ждет именно от нее этих слов. И не он один. Она была экономкой — естественно, все полагали, что она возьмет этот труд на себя.

— У вас есть опыт в таких делах, миссис Уэйд? — участливо спросил доктор.

— Только по книгам.

Он бросил на нее скептический взгляд. Она вовсе не желала его убеждать, меньше всего на свете ей хотелось быть сиделкой у Себастьяна. И все же, сама не зная зачем — может быть, из гордости? — она добавила:

— «Патология» Бертона, «Уход за больными в лихорадке» Кэмпиона.

Добрые, влажные, как у спаниеля, глаза доктора широко раскрылись.

— Вот как? Ну что ж, прекрасно, вы будете знать, на что обращать внимание. Вот и отлично.

Да уж, отлично. О Господи, и зачем только она в это ввязалась?

Она обнаружила его в кабинете, а не в спальне. Несмотря на неимоверное количество поглощенного спиртного, он за весь этот вечер так и не смог опьянеть. И только теперь выпитый алкоголь возымел над ним силу.

Себастьян стоял, прислонившись к стеклянным дверям, ведущим на террасу, прижимая локоть к правому боку. Заслышав ее шаги, он слишком быстро повернулся и зашатался, едва не потеряв равновесие. Коричневатая жидкость выплеснулась на ковер из бокала, который он держал в левой руке. На нем была черная бархатная домашняя куртка, надетая на голое тело поверх брюк. На груди под незастегнутой курткой белели бинты.

— Я хочу, чтобы вы ушли, — проговорил Себастьян чуть ли не по слогам, стараясь, чтобы язык не заплетался.

Но глаза у него горели; словами он прогонял ее, а взглядом приковал к месту, она не могла двинуться.

— Уходите, — повторил он очень медленно, твердо и вежливо.

Тут у него заслезились глаза, и ей удалось освободиться от колдовской силы его взгляда.

— Доктор Гесселиус попросил меня… присматривать за вами.

Себастьян поморщился, оскалив зубы в досадливой гримасе, словно хотел дать ей понять, что находит сложившееся положение нелепым до абсурда. В этом она была с ним совершенно согласна.

— Доктор Гес… Гесселиус просил…

Ему пришлось остановиться, фраза оказалась для него слишком сложной. Прошло несколько секунд.

— … просил вас присмотреть за мной, — закончил наконец Себастьян. — Ха!

Опять он уставился на нее, пристально всматриваясь, как будто сквозь туман, изучая, пронизывая ее взглядом.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Рэйчел, беспокойно стиснув руки и не зная, куда деваться от этого неотступного взгляда.

Себастьян потер глаза тыльной стороной запястья. Волосы у него были всклокочены и стояли дыбом. Ей показалось, что его левая рука дрожит, когда он поднес бокал ко рту и выпил остаток того, что в нем было. Покачнувшись всем телом, он налетел плечом на стеклянную дверь позади себя и удивленно раскланялся с ней, словно благодаря за поддержку, потом перевел взгляд на пустой бокал у себя в руке и сунул его в карман куртки.

— Миссис Уэйд!

Продолжения не последовало, и она спросила:

— Милорд?

— Миссис Уэйд, разве не я хозяин Линтон-холла?

— Да, милорд.

— И разве я не… — Он крепко зажмурил глаза и вновь открыл их. — Разве не я нанял вас на работу?

— Вы, милорд.

— Но тогда… разве вы не обязаны меня слушаться? Да! — решительно ответил он сам.

— Вы настаиваете, чтобы я ушла?

— Немедленно. И не возвращайтесь. Спасибо.

— Прекрасно.

Но Рэйчел не тронулась с места, она продолжала смотреть на него. Оттолкнувшись плечом от стеклянной двери, Себастьян неверными шагами направился к письменному столу, где на серебряном подносе стоял хрустальный графин с бренди. Он вынул пробку и поднял графин, да так и застыл в растерянности, не зная, что делать дальше. Томительная пауза глупейшим образом затянулась.

— Он у вас в кармане, — с досадой напомнила Рэйчел.

Из всех эмоций, обуревавших ее в эту минуту, обида из-за того, что он не позволил ей за собой ухаживать, была, без сомнения, наиболее нелепой.

Так продолжалось целую неделю.

— Кто меняет ему повязку? — озабоченно спросила Рэйчел у Приста после того, как Себастьян с полдюжины раз прогнал ее прочь от себя.

— Он все делает сам, — отвечал камердинер. — Меня он тоже прогнал. Близко не подпускает.

Слуги говорили, что он беспрерывно пьет. К еде, которую ему присылали на подносах, он не прикасался, визитеров не принимал, почты не читал. Когда пришел доктор Гесселиус, Себастьян не впустил и его. Он не желал разговаривать даже с Холиоком. Поздней ночью Рэйчел слышала, как он бренчит на рояле. Это были отдельные диссонирующие аккорды, которые действовали ей на нервы и не давали уснуть. Иногда она видела его издали, и ей казалось, что он выглядит раз от разу все хуже. Он перестал бриться; темная щетина делала его похожим на беглого преступника. Однажды она попыталась с ним заговорить, но с тем же успехом, что и раньше: сначала он уставился на нее, буквально пожирая ее глазами, а потом с педантичной пьяной вежливостью попросил ее ради всего святого оставить его в покое.

Даже ее обида, и без того не слишком сильная, в конце концов рассеялась. Вспоминая тот вечер, когда Салли и остальные терзали ее своими расспросами, Рэйчел обнаружила, что многого не помнит. Целые отрезки времени как будто выпали из памяти. Разумеется, она гнала от себя эти воспоминания, но они вновь возникали помимо ее воли, однако не казались такими чудовищными, как можно было ожидать. У нее сложилось впечатление, будто ее память окутана защитным слоем ваты, не пропускающим в сознание самое худшее.

Но одного она не могла забыть: Себастьян спас ее. Да, он ее действительно спас. Рэйчел готова была допустить, что он поступил так не из самых бескорыстных и добрых побуждений (она не настолько сошла с ума, чтобы поверить в нечто подобное), но и не из эгоистических побуждений, как хозяин, защищающий свою собственность от посягательств посторонних. Истина лежала где-то между.

С течением времени ее необъяснимое беспокойство росло, она не находила себе места. Что-то висело в воздухе, выбивало ее из равновесия, требовало завершения. Ей бы радоваться, что Себастьян не хочет ее видеть! Как это глупо — тревожиться о нем, переживать за него! Но без него Рэйчел чувствовала себя неприкаянной. Слишком долго этот человек был определяющим звеном в цепи ее существования. А теперь он устранился, цепь распалась, и жизнь потеряла смысл. Ее больше ничто не интересовало.

На восьмой день он упал. Рэйчел узнала об этом от Холиока, вернувшись после еженедельного визита к приходскому констеблю.

— Он спускался по лестнице и оступился. Пролетел, должно быть, ступеньки четыре, не меньше, да так и растянулся внизу. Сьюзен услышала и побежала за мной. Вместе мы его подняли и отвели, поддерживая, обратно в спальню.

— Бог мой! С ним все в порядке?

— Да откуда же, черт подери, мне знать? — Уильям Холиок виновато опустил голову. — Прошу прощения, мэм, но меня зло берет. Просто ума не приложу, что с ним делать. От доктора он, понятное дело, тоже отказался, — возмущенно продолжал управляющий. — Прист повозился с ним какое-то время, умыл, привел в порядок, но и его он тоже отослал, а теперь требует вас и никого другого.

— Меня?

— Именно так. — Уильям неспешно покачал головой, словно сам не веря своим ушам. — Говорит, что вы должны прийти как можно скорее.

Рэйчел уставилась в пол.

— Он ведь пьян, верно?

— То-то и оно, что нет!

— Нет?

— Точно, нет. Я сам думал — пьян, но он был трезв.

— Тогда почему он упал?

Уильям пожал плечами.

— Кто его знает… Так вы пойдете к нему?

Рэйчел бросила пристальный взгляд на управляющего. Интересно, что он думает? По виду определить было невозможно: мистер Холиок всегда был воплощением сдержанности, а в эту минуту его доброе лицо казалось совершенно непроницаемым.

— Да, я пойду, — спокойно ответила она. — Раз уж он посылал за мной.

— Э-э-э… Прист говорит, что он запустил свою рану.

— Господи, она воспалилась?

— Прист говорит, что нет, но надо ее промыть. Я велел Джерни отнести наверх горячей воды.

— Хорошо.

— Хотите, я пойду с вами?

Рэйчел едва сдержала улыбку.

— Думаете, мне потребуется защита?

— Нет-нет, — сконфуженно и слишком поспешно возразил Холиок. — Я думал, вам понадобится помощь.

Нет, он думал вовсе не об этом.

— Спасибо, Уильям. Я полагаю, — добавила она с уверенностью, которой на самом деле отнюдь не испытывала, — что справлюсь сама.

Спальня была пуста; вероятно, его светлость находился в ванной. Рэйчел с минуту помедлила, собираясь с духом: даже при обычных обстоятельствах встреча с Себастьяном приводила ее в замешательство, а уж нынешняя обещала стать из ряда вон выходящей.

Его спальня казалась Рэйчел удивительной: она совсем не походила на экзотическое логово избалованного роскошью сластолюбца. Обстановка поражала своей простотой. Когда-то в этой комнате спала Энни Моррелл (в то время леди д’Обрэ), но с тех пор никаких признаков женственности здесь не осталось. Не было даже зеркала. Меблировка хорошая, но скудная. Кровать… кровать выглядела странно с того места, где стояла Рэйчел. Воспоминания об этом ложе остро врезались ей в память, но сейчас оно было слишком далеко и расплывалось перед глазами, словно берег, появившийся на горизонте после долгого морского путешествия.

Рэйчел стремительно обернулась, услышав шаги у себя за спиной, но оказалось, что это всего лишь Джерни с горячей водой в курящемся латунном чане.

— Для хозяина, — пояснил он, хотя это и так было ясно, и Рэйчел жестом предложила ему пройти в ванную, пропуская его вперед.

Себастьян, обнаженный до пояса, сидел на табурете перед огромной мраморной раковиной, прижимая локтем полотенце к правому боку. В помещении стояла полутьма, потому что окна были задернуты шторами, но даже при слабом свете единственной свечи Рэйчел заметила, что лицо у него почти бескровное. Однако Холиок оказался прав: он не был пьян.

— Принеси лампу, Джерни, — велела Рэйчел, когда мальчик вылил горячую воду в закупоренную заглушкой раковину. — В спальне есть одна, зажги ее и подай сюда.

Те две минуты, что понадобились Джерни на исполнение поручения, Рэйчел простояла, сложив руки на поясе и рассматривая обстановку, но упорно не глядя на хозяина ванной, чей пристальный взгляд она ощущала, но не готова была встретить… Если спальню виконта можно было назвать почти спартанской, то его ванная воплощала в себе — по крайней мере в глазах Рэйчел, привыкшей к совершенно иным удобствам, — последнее слово экстравагантной роскоши. Рядом с мраморной раковиной располагалась ванна. Ничего похожего она в жизни своей не видела даже на картинках и поверить не могла, что подобное существует на свете. Грандиозное сооружение из полированной бронзы с золотыми ручками и стоками, длинное и лоснящееся, как кит, созданное, вероятно, еще древнегреческими или римскими, а может, и византийскими мастерами, олицетворяло собой понятие империи времен упадка. В этой ванне можно было запросто утопить во весь рост взрослого мужчину, и — если верить болтливому языку Вайолет Коккер — лорд д’Обрэ не раз купался в ней в обществе вполне взрослых женщин.

Стены были облицованы великолепным розовым мрамором. Плющ в горшках обрамлял окна, между которыми помещалась раковина, а над ней располагалось уходящее к потолку зеркало, самое большое, какое Рэйчел когда-либо приходилось видеть. Еще одно зеркало украшало стену в изножии ванны, и, наконец, третье — элегантное, в полный рост зеркало в красивой раме — помещалось слева от двери. Как ни странно, быть может, благодаря неяркому освещению, смягчавшему бездушный, назойливый блеск полированной бронзы и мрамора, роскошь обстановки не казалась кричащей или вычурной. В неверном пламени свечи, многократно отраженном зеркалами, создавалось общее впечатление мерцающей, волшебной, неземной красоты.

Тут Джерни принес лампу, и волшебное очарование несколько рассеялось при более ярком свете. Рэйчел вспомнила о корзинке, которую держала в руках, и поставила ее на край раковины.

— Я принесла бинты для перевязки, милорд, и присыпку из толченого базилика. Но я должна сказать, что согласна с мистером Холиоком. Мне кажется, доктору следует…

Себастьян кивком головы отослал Джерни и прервал речь Рэйчел, взяв ее за руку. Она больше не испытывала к нему страха, но сильное пожатие удивило ее. Ей казалось, что сейчас он ее обнимет, позволит себе какую-нибудь вольность. Вместо этого он заставил ее сесть рядом с собой на второй табурет с мягким сиденьем. Рэйчел выдержала его пристальный, обволакивающий взгляд, стараясь не отводить глаз. Вообще-то она была рада возможности увидеть его еще раз. Прист тщательно побрил его, она ощущала запах душистого мыла, исходивший от его кожи и волос, все еще влажных, зачесанных назад над высоким лбом.

— Не могу понять, о чем вы думаете, — заметил Себастьян после неловкой паузы. — Обычно ваше лицо прозрачно, как оконное стекло. Но не сегодня.

Продолжая молчать, она бросила взгляд на их все еще сомкнутые руки.

— Наверное, мне следовало продолжать пить. Оставить вас в покое еще на какое-то время. Навсегда. Только не подумайте, будто я знаю, что именно я должен вам сказать, — продолжал он, резко отдернув руку. — Я… не пришел ни к какому разумному заключению относительно вас, или себя самого, или чего бы то ни было в подлунном мире.

— Милорд, вы не поранились?

Он взглянул на нее в недоумении.

— Когда упали, — пояснила Рэйчел. — Мистер Прист говорил…

— Это ерунда, — почти сердито перебил ее Себастьян. — Просто вздор.

Но когда он отнял руку от полотенца, прижатого к боку, она увидела кровавые пятна.

— Рэйчел, — заговорил он прежде, чем она успела что-либо произнести, — с вами все в порядке?

Никогда раньше он не называл ее по имени. Неуверенность, написанная у него на лице, тоже была для нее внове. Рэйчел растерялась.

— Я не знаю, что вы хотите от меня услышать. Со мной все в порядке. Я чувствую себя хорошо. И простите, но… не у меня, а у вас ножевая рана в боку.

— Вы чувствуете себя хорошо? — медленно переспросил Себастьян внезапно охрипшим голосом.

— Да. Я…

— Вам хорошо? С вами все в порядке? Стать жертвой травли и надругательства со стороны кучки гнусного и презренного человеческого отребья — это для вас привычное дело? Нечто такое, от чего можно с легкостью оправиться? Вы можете дать себя оплевать, скрывшись за стеной вашего трижды проклятого, никогда не изменяющего вам самообладания!

Все это время он держал в руке стакан, до половины наполненный водой, и теперь с размаху опустил его на мраморную поверхность туалетного столика. Только чудом стакан остался цел. Рэйчел вздрогнула, но не от страха — она все еще не была напугана, — а от неожиданности: ведь душивший его гнев не был направлен против нее.

— Поймите меня правильно, — продолжал Себастьян уже тише, но с не меньшим неистовством, — я не исключаю себя из их числа. Ни в коем случае. И я не в состоянии привести вам ни одного довода, который мог бы объяснить мое поведение, не говоря уж о том, чтобы его оправдать.

Рэйчел чуть было не сказала: «Вы были пьяны», — но вовремя вспомнила, что это, строго говоря, не совсем правда. Да и вообще, с какой стати она должна помогать ему придумывать оправдания или предлоги, извиняющие его поведение? Даже если речь идет о такой жалкой отговорке, как то, что он был пьян?

— Вода остывает, — заметила она уклончиво. — Позвольте мне промыть вашу рану, милорд.

— Я хочу, чтобы вы сделали мне одолжение, — сказал Себастьян.

Такая горечь прозвучала в его словах, такая исступленная озлобленность по отношению к самому себе, что Рэйчел встревожилась не на шутку. Никогда раньше ей не приходилось видеть его в подобном состоянии.

— Какое одолжение? — спросила она с опаской.

— Никогда больше не называйте меня лордом. Никогда, независимо от того, будет ли это разговор наедине или при свидетелях. Мое имя — Себастьян. То, что между нами произошло… Я не смею подобрать подходящего названия для этого. Но мне кажется, даже вы должны признать, что нас связывает… некая близость, и ее вполне достаточно, чтобы сделать излишними титулы и… другие словесные условности. О, черт, — пробормотал он под конец и уронил голову себе на руку, лежавшую на краю мраморного столика.

Рэйчел бросилась к нему в страхе, что он теряет сознание, и обняла его за плечи. От ее прикосновения на коже у него выступил холодный пот.

— Милорд, вы больны. Прошу вас, позвольте мне послать за врачом.

Себастьян повернул голову, чтобы взглянуть на нее, и его губы искривились в вымученной улыбке.

— Я не болен. Просто меня утомили все эти разговоры. А главное — все без толку, вы по-прежнему величаете меня милордом. Назовите меня по имени, Рэйчел. Ну попробуйте хоть разок, просто шутки ради.

— Я не… Разве это так важно? Позвольте мне…

— Это важно для меня. Ну прошу вас, скажите.

Ей пришлось отнять у него руку, чтобы произнести вслух: «Себастьян».

— Вот видите? — спросил он совсем тихо. — Это очень важно. Вы это чувствуете?

Она, безусловно, это почувствовала: мгновенное, даже слишком легкое устранение одного из стоявших между ними барьеров. Эта легкость насторожила Рэйчел. Нельзя принимать ее всерьез. Ну ничего. Их разделяло множество других преград.

— Если вам удобно в этом положении, тогда не двигайтесь, — сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал деловито. — Я промою рану.

Он лишь хмыкнул в ответ.

— Поднимите немного руку.

Себастьян поморщился, когда она отняла полотенце. И неудивительно: ткань уже стала прилипать к ране. Но свежей крови почти не было, а черные швы, наложенные доктором Гесселиусом на длинный неровный разрез, спускавшийся от грудины вниз, к бедру, не разошлись.

— У меня нет опыта в этом деле, ми… У меня нет опыта в этом деле.

— Вам противно этим заниматься?

— Нет.

— Тогда приступайте. Прошу вас. Я не желаю, чтобы кто-то, кроме вас, прикасался ко мне.

Рэйчел тотчас же вспыхнула. Она постаралась поскорее проглотить застрявший в горле ком, совершенно неожиданно ее охватило глупейшее желание заплакать. Ей хотелось спросить: «Но почему?» — но она удержалась. Она просто не станет думать о его словах, о том, как он обращался с ней только что. Это был всего лишь ничего не значащий каприз. Не стоило принимать его близко к сердцу.

Вода в раковине все еще была слишком горяча, и Рэйчел довела ее до нужной температуры, ненадолго открыв кран. Холодная вода в Линтон-холле поступала по трубам прямо на второй этаж, и это обстоятельство вызывало изумление не только у домашней прислуги, но и у всех остальных жителей Уикерли. Горячую воду еще приходилось носить ведрами из кухни, но уже ходили слухи, что его светлость собирается установить в подвале паровой котел и качать ее по новому трубопроводу до самой своей ванной. В большинстве своем люди заявляли, что не верят в чудеса, но все с нетерпением ждали развития событий.

Со всей возможной осторожностью Рэйчел промыла рану, потом посыпала ее толченым базиликом. Глядя на Себастьяна, прикасаясь к его обнаженной коже, вдыхая его запах, она не могла не вспоминать ту ночь, когда он заставил ее лечь в постель. Человек, так покорно принимавший сейчас ее помощь и обращавшийся с ней бережно, даже робко, был тем самым соблазнителем — терпеливым, многоопытным, жестоким и беспощадным, — который устроил крестовый поход, чтобы лишить ее последней капли гордости и достоинства. Рэйчел сказала себе, что, если забудет о случившемся или закроет на все глаза, значит, она сполна заслуживает то, что получила.

— Постарайтесь выпрямиться, если можете, — попросила она.

Себастьян повиновался, и Рэйчел начала обматывать его туловище полосами чистой льняной ткани. Ей приходилось прижиматься к нему своим телом (тут уж ничего нельзя было поделать), руками, подбородком, грудью, пока она пропускала бинт у него за спиной. Он облегчил ей задачу, старательно отводя взгляд, но установившееся между ними молчание лишь усиливало неловкость. Рэйчел нарушила его словами:

— Миссис Олдэм дала мне бинты и присыпку. У нее в комнате целый запас всяких снадобий. Она знает, как готовить лекарства и ухаживать за больными.

«Жаль, что я этого не знала, когда вызвалась быть сиделкой, — добавила она про себя. — Хотя… может, и не стоит об этом жалеть?»

— Кто такая миссис Олдэм? — сквозь зубы спросил Себастьян.

— Она была поварихой до приезда месье Жодле. Теперь она стала чем-то вроде помощницы.

— Чем-то вроде помощницы? Бедняжка! Жодле — сущий дьявол; она должна быть святой, если все еще остается здесь.

Рэйчел ничего не ответила.

— Вы наверняка считаете меня неблагодарной скотиной: ведь я не знаю своих слуг даже по именам.

— Что вы, конечно, нет.

— Не надо лгать. Я ни разу не слышал о миссис Олдэм; я вряд ли узнал бы ее, даже если бы столкнулся с ней нос к носу. Так не должен вести себя добропорядочный сельский сквайр. По правде говоря, это просто чудовищно.

Рэйчел упорно не поднимала глаз, хмурясь над узлом, который пыталась завязать у него на животе. Он наклонил голову, игриво принимая различные положения, чтобы поймать ее взгляд.

— Ну же, согласитесь со мной. Я уверен, что вы именно так и думаете. Разве нет? Лорд д'Обрэ — высокомерный, развращенный, бессовестный дармоед, не знающий, что ему делать со своими деньгами и досугом. Вы не хотите это признать? Что ж, я вас не виню. Кто знает, какие последствия вас ожидают?

Себастьян вздохнул и тут же поморщился: глубокий вдох причинил ему боль.

— Я закончила, — объявила Рэйчел. — Вам надо прилечь.

— Только если вы ляжете со мной.

А может, он все-таки пьян? Легкая улыбка появилась у него на губах, но трудно было сказать, шутит он или нет. Сделав вид, что ничего не слышала, Рэйчел принялась застирывать в раковине окровавленное полотенце.

— Оставьте это, — приказал Себастьян. — Подите сюда, Рэйчел, помогите мне добраться до постели.

Он протянул руку, и ей ничего иного не осталось, как подойти и позволить ему обнять себя за плечи. В боку у него была полузажившая рана, но ее состояние не внушало опасений, а новых повреждений после падения с лестницы она не заметила. Он мог бы и сам, без посторонней помощи, пройти двадцать с чем-то шагов из ванной до кровати. Но Рэйчел не стала перечить. Взяв лампу, она медленно повела его, поддерживая под руку, в спальню, позволяя опираться на себя, а когда они достигли кровати, откинула край покрывала, старательно пытаясь показать, что вид прохладных кремовых простыней ни о чем ей не напоминает.

Ее ничуть не удивило, что он удержал ее руку, когда она собралась уходить.

— Не уходите. — Как ни странно, это прозвучало скорее как просьба, а не как приказ, — Останьтесь. Поговорите со мной немного.

— Вам бы следовало уснуть.

— Следовало бы, но я не хочу, чтобы вы уходили. Не оставляйте меня одного. — Себастьян опустил взгляд на ее руку, покоящуюся в его руках. — Знаю, нечестно просить вас об этом, но… сделайте мне такое одолжение. Не уходите.

— Ну хорошо, — уступила Рэйчел. — Я немного посижу с вами.

— Спасибо.

Он поднес ее руку к лицу и прижался к ней губами. И опять его нежность смутила ее.

— Вы ляжете со мной, Рэйчел?

— Что?!

— Больше ничего. Я прошу вас только лечь. Я вас пальцем не трону. Мне надо вам что-то сказать.

Она отрицательно покачала головой.

— Я вас очень прошу, — принялся упрашивать Себастьян. — Мне необходимо лечь, но я не хочу лежать один в постели, пока вы будете сидеть в кресле. — Он послал ей трогательную улыбку. — Я так слаб, вы же понимаете. Громко говорить я не могу. Если начну кричать, у меня рана может открыться. — Себастьян вовсю использовал ситуацию.

Рэйчел отвернулась.

— Когда это кончится? Неужели вам… мало?

— Что вы хотите сказать?

Себастьян коснулся ее щеки и заставил взглянуть на себя.

— Не надо печалиться. Все переменится, клянусь вам. Все будет уже не так, как прежде. Вы в это не верите, вы боитесь мне доверять, и поэтому мне придется еще раз воспользоваться вашим беспомощным положением. Чтобы убедить вас.

— Я вас не понимаю, — растерянно прошептала Рэйчел.

— Знаю. Ложитесь, прошу вас.

Она уступила. Склонность к самообману была ей несвойственна, поэтому она не стала уверять себя, что подчиняется, потому что у нее нет выбора, что ее покорность является еще одним «условием найма». Правда состояла в том, что не его одного в эту минуту тяготило одиночество. Рэйчел тоже нуждалась в человеческом участии и тепле, но злая ирония заключалась в том, что искать утешения она могла только у того, кто был виновником ее нынешнего отчаянного положения.

Сложившуюся ситуацию нельзя было назвать такой уж редкостью; нечто подобное ей приходилось видеть и в Дартмуре. Заключенные так отчаянно искали поддержки и сочувствия, что привязывались к своим тюремщикам и уже не могли без них обходиться. Считать ли это извращением? Уходом от действительности? В конце концов, это не имело значения. Все равно злейшим врагом оставалось одиночество. Все остальное меркло в сравнении с ним.

Рэйчел помогла Себастьяну снять башмаки и сбросила свою обувь. Они устроились на постели полусидя-полулежа, подложив под спину подушки. В ту самую минуту, как ей пришла в голову мысль, что странно лежать в одной постели, не касаясь друг друга, он взял ее руку и прижал ладонью к своему колену, для надежности положив сверху свою руку. Еще удивительнее было то (они ведь враги, не так ли?), что этот интимный жест ее ничуть не встревожил. Все права на девичью застенчивость она утратила давным-давно, сразу после окончания школы. Но можно ли считать Себастьяна врагом? Почему ей иногда кажется, что он ее единственный союзник?

— Салли мне не друг, — серьезно заговорил Себастьян. — У меня полно никчемных и беспутных друзей, но Салли в их число не входит. Наши дороги частенько пересекаются и в Лондоне, и в других местах, потому что оба мы ведем праздную и бесцельную жизнь. Но мы не друзья.

Он безрадостно засмеялся.

— Все это я вам рассказываю ради оправдания, хотя прекрасно понимаю, что оправдываться уже слишком поздно. Получив от Салли письмо с известием о том, что он приедет с друзьями, я испытал несказанное облегчение. Я желал этой встречи. Мне нужны были его цинизм и вульгарность, его презрение к простоте и благородству. Он был мне нужен, чтобы напомнить о моих корнях, если можно так выразиться. В последнее время я начал замечать, что двигаюсь в несколько ином направлении, и это… это… — Себастьян рассеянно взглянул на их соединенные руки и стал перебирать ее пальцы по одному. — Это меня испугало.

Рэйчел выслушала его необыкновенное признание, не зная, что сказать.

— Стоило мне их увидеть, как я понял, что совершил ошибку. Но всю чудовищность этой ошибки я осознал, только когда появились вы. А потом…

Откинув голову на подушку, Себастьян закрыл глаза.

— Мне вспоминались сцены из Библии, — продолжал он с новым безрадостным смешком. — Агнец, ведомый на заклание, и тому подобное… Смотреть на это было больно. Мучительно. Просто невыносимо. Но я справился. Может, вы подумали, что я получаю от этого удовольствие? Если это утешит вас хоть чуть-чуть, знайте: я страдал. О, не так, как вы, — этим я похвастаться не могу. Но все же по-своему я страдал.

— Зачем же вы все это допустили?

— Я не знаю. — Она пристально взглянула на него, но его глаза были закрыты. — Честное слово, у меня нет ответа на этот вопрос.

Рэйчел ему не поверила. Она даже подумала, что сама знает ответ, но решила промолчать. И даже не потому, что Себастьян стал бы все отрицать. Просто, заговорив об этом вслух, она нарушила бы внезапно установившееся между ними необъяснимое и хрупкое ощущение доверия и покоя.

— Я думал, вы спросите, почему мне это было ненавистно, — вновь заговорил он через минуту, повернув к ней голову. — Почему я все-таки положил этому конец. Я вам скажу, хотя вы и не решаетесь спросить. Дело в том, что когда я смотрел на Салли и компанию, то видел в них себя самого. Слышал свой голос в их голосах. То, как они развлекались, было омерзительно, но они подставили мне зеркало, и я узнал в нем свое отражение. Я его ясно видел, и оно привело меня в ужас. Я страшно обрадовался, когда Салли вытащил нож: это развязало мне руки. Я получил право убить его. Я хотел убить его, свернуть ему шею, сделать так, чтобы его сердце перестало биться. Вы этому не поверите, но я точно знаю, что хотел таким образом уничтожить всю низость в себе самом.

Вот оно, решающее объяснение лицом к лицу, подумала Рэйчел. Они смотрели друг на друга, их разделял только прозрачный воздух, и не было больше ни завесы обмана, ни сословных преград, ни расчетливой жестокости, ни наигранного бесстрастия. И все же она отодвинулась. Ее душа жаждала этой встречи, но женское благоразумие подсказывало, что надо сохранять осмотрительность.

Себастьян почувствовал ее колебания и изменил курс.

— Почему вы не сердитесь? — мягко спросил он самым подкупающим тоном. — Почему вы здесь? Как вы могли бинтовать мою рану, а потом лечь со мной в постель?

Дальше — больше, он принялся поглаживать ее руку от локтя к запястью, пробравшись под тесный рукав платья (он расстегнул его минуту назад, а она, дурочка, даже не заметила).

— Почему вы все это сделали? — повторил он. — Может, вы сошли с ума? Неужели вы так жалостливы? Или так безрассудны?

Последнее предположение было наиболее близким к истине.

— Что такое гнев, я поняла в тюрьме, — осторожно пояснила Рэйчел. — В первый год он владел мной безраздельно. Я не управляла собой. До тюрьмы никто и никогда не обращался со мной грубо, попав туда, я не знала, как справиться со всей этой бездушной жестокостью. Карцер, который я описывала в тот вечер… Вы помните?

Себастьян не ответил, но выражение его лица подсказало ей, что она задала чрезвычайно глупый вопрос. Рэйчел покраснела, но на секунду ощутила внутри какой-то странный подъем, от которого перехватило дух.

— В первый год я… очень много времени провела в карцере, и все из-за гнева. Они называют это «ломкой» — когда заключенные все ломают и бьют у себя в камере, орут не переставая, рвут в клочья одежду. Какое-то время это помогает не сойти с ума, но последствия… ужасны.

— В чем они состоят?

— Я не могу это описать. Меня никогда не били. Однажды мне связали руки и ноги вместе за спиной. И бросили в карцер.

— Надолго?

— Не знаю, сколько времени прошло. Два или три дня. Тот случай был самым страшным. После этого я изменилась. Я стала образцовой заключенной.

Себастьян не сводил с нее глаз. Он впервые видел ее по-настоящему, был поглощен ее рассказом, и его внимание смущало, но в то же время втайне волновало ее. «Это всего лишь новизна», — уверяла себя Рэйчел. И в самом деле, обрести внимательного слушателя — такого с ней последние десять лет не бывало. И ей пришлось признать, что это было чудесное ощущение.

Она продолжала свой рассказ тихо, робко, немного запинаясь, чтобы он мог остановить ее в любой момент, как только устанет или не захочет больше слушать.

— На самом деле вовсе не одиночный карцер, не кандалы, не голод и отсутствие удобств заставили меня измениться. Проведя в тюрьме год, я поняла, что гнев и ярость, возмущение несправедливостью, клокотавшее у меня внутри, — все это съедало меня заживо. Мой гнев тоже стал тюрьмой — не менее жестокой и страшной, чем Эксетер. С одной только разницей: из этой тюрьмы я могла освободиться сама, без посторонней помощи. Просто надо было отказаться от гнева, ярости обиды… Расстаться с ними. Я так и поступила.

— Как?

— Я перестала принимать все близко к сердцу.

Себастьян кивнул, но Рэйчел видела, что он ей не поверил.

— Это представляется невозможным, — согласилась она. — Надо провести какое-то время в каторжной тюрьме, чтобы это понять. Чтобы там выжить, приходится превращаться в животное. Никаких воспоминаний, никаких надежд. Все чувства притупляются. Я не могу этого объяснить, это ни на что не похоже. Для этого просто не существует слов. Вообразить это невозможно.

Она опять тяжело вздохнула, охваченная чувством безнадежности. Бесполезность и бессилие слов удручали ее.

Наступило молчание. Себастьян беспокойно заворочался, держась за бок.

— Я должен лечь, — прошептал он, соскальзывая вниз в постели, так что только голова осталась на подушке.

— Вы устали, — смущенно заторопилась Рэйчел, начиная подниматься. — Я сейчас…

— Нет, не уходите. Я вовсе не устал. Останьтесь, Рэйчел. Ложитесь вот здесь, рядом со мной.

На этот раз она даже не стала спорить. Ей хотелось остаться. Может, она потеряла чувство меры, приличия, самосохранения, наконец; возможно, она потеряла даже рассудок, но так чудесно было лежать здесь в полутьме и тихо рассказывать самые сокровенные свои тайны человеку, который держал в руках ее судьбу. Совсем недавно он совратил ее, овладел ее телом, отнял у нее все, что только может мужчина отобрать у женщины. Что бы он сказал, если бы узнал, что совращает ее по-настоящему именно сейчас, в эту минуту?

— Я сожалею насчет Салли, — тихо сказал Себастьян, глядя в потолок. — Я не мог признаться в этом раньше, хотел только намекнуть… это легче, чем говорить вслух. Но теперь я скажу. Я прошу у вас прощения.

Рэйчел попыталась удержать нелепые слезы, крепко зажмурив глаза.

— Ладно, все в порядке.

— Не говорите так. Не отказывайтесь от своего гнева, в данной ситуации он совершенно оправдан. Я прошу у вас прощения не для того, чтобы его получить.

И опять она усомнилась в правдивости его слов. Секунду спустя он сконфуженно улыбнулся и добавил:

— И все-таки я очень на него рассчитываю.

Рэйчел тоже улыбнулась.

— Я расскажу вам кое-что интересное.

Себастьян повернулся на здоровый бок и посмотрел на нее.

— Конечно, меня возмущало все, что говорили мне ваши приятели, как они со мной обращались. Я их ненавидела за это. Для них я была не человеком, а каким-то неодушевленным предметом, жалкой и никчемной куклой. Из-за них я сама себе казалась отвратительной и грязной. Но — вот вам мое признание — когда они затеяли эту свою игру в «истину» и мне пришлось отвечать на их вопросы, я почувствовала… о, конечно, мне это было ненавистно, но… в глубине души я была рада. Я радовалась, что меня наконец заставили рассказать, пусть даже таким ужасным способом, о том, что мне пришлось пережить в тюрьме. Вы можете это понять? Мне… нелегко говорить, но это вы и сами понимаете. Ну, словом… они заставили меня говорить, и мне… стало легче. Это звучит смешно.

— Ничуть.

— Нелепо.

— Вовсе нет. Я сам почувствовал нечто подобное. Все произошедшее было чудовищным кошмаром, но в то же время я был рад узнать наконец кое-какие из ваших секретов. И вовсе не из праздного любопытства, поверьте.

Тут Себастьян нервно провел рукой по волосам и с горечью спросил:

— С какой стати вы должны мне верить? И все-таки… если бы я сейчас попросил вас рассказать о жизни в тюрьме, вы бы поверили, что мной движет не только жажда посмаковать пикантные подробности?

Рэйчел задумалась, но не надолго. Очень быстро, возможно, быстрее, чем следовало, она приняла решение.

— Да. Сейчас я бы поверила.

Какое-то время они оба молчали, держась за руки под одеялом. Признавшись, что она ему верит, Рэйчел пошла на неизмеримо страшный риск, и теперь ей жутко было даже подумать о возможных последствиях. Но впервые за долгое-долгое время она почувствовала себя живой, а это необыкновенное чувство тоже невозможно было измерить.

И тут началось. Поощряемая продуманными и осторожными вопросами Себастьяна, она заговорила о последних десяти годах своей жизни. Ее рассказ никак нельзя было назвать связным и последовательным, мысли ее блуждали во времени, она перескакивала с одного на другое, повествуя о событиях, ставших вехами в ее жизни. Она рассказала ему о жестоких унижениях, которым подвергали ее невежественные, злобные, малооплачиваемые тюремщики, о бесконечных понуканиях и угрозах, отупляющих ум и изматывающих душу. Так беспрерывно текла ее жизнь на протяжении этих долгих лет. Мучительное однообразие, пустота, невыразимое одиночество. Она подружилась с пауками и мухами, целую зиму у нее в камере прожила прирученная мышь. Она рассказала о надписях «Соблюдать тишину» на стенах каждой камеры, каждого коридора. О том, как ее посадили на хлеб и воду за то, что она улыбнулась другой заключенной в канун Рождества. Одиночество было реальным и ощутимым, как живое существо, чье присутствие она чувствовала постоянно. Она назвала ему свой номер — сорок четыре. Десять лет она не слышала своего собственного имени.

Себастьян стал расспрашивать ее о семье, и она рассказала ему о единственном свидании в тюрьме. Ее заперли в большой деревянный ящик с окошечком, затянутым сеткой, а в четырех шагах от нее точно в таком же ящике помещались ее отец, мать и брат. Между ящиками, не пропуская ни слова из того, что лишь с большой натяжкой можно было назвать разговором, стояли два охранника. Ее мать беспрерывно лила слезы, а отец был так потрясен, что, едва вымолвив слова приветствия, больше не смог ничего сказать. Свидание продолжалось десять минут, и, когда время вышло, Рэйчел попросила их больше не приходить. С тех пор она никого из них не видела.

Потом она рассказала о библиотеке, единственном просвете в бесконечной тьме тюремного срока. В библиотеке было четыре тысячи томов. Постепенно она прочла почти все, а некоторые перечитала и не один раз.

Сначала ей казалось, что в тюрьме она просто погибнет. Что на свете могло быть страшнее, чем быть заколоченной в тюремный гроб и похороненной в безымянной могиле?! Но когда семья оставила ее, ей стало все равно. Вскоре она начала молить Бога о смерти. Она ненавидела все, все, все вокруг, ненавидела весь мир, допускавший существование подобной пародии на правосудие. Но годы шли, не принося ничего, кроме пустоты, и даже ненависть постепенно угасла.

— Вы вычеркнули себя из жизни, — констатировал Себастьян.

— Да, — согласилась Рэйчел, — это именно так. Я убила себя, но не умерла.

Она умолкла, утомленная долгим рассказом.

Фитиль в лампе на столике у кровати давно уже выгорел; они лежали в темноте, Рэйчел прислушивалась к дыханию Себастьяна. Она рассказала ему ужасные вещи, позорную, унизительную правду, которую намеревалась унести с собой в могилу. Ей, вероятно, следовало бы испугаться, но она ощущала лишь усталость и умиротворение. Она облегчила душу, выговорившись.

Себастьян все еще держал ее за руку, но ей показалось, что он заснул, поэтому она удивилась, когда он спросил:

— Как вы думаете, кто убил Уэйда?

Она заморгала, стараясь разглядеть его лицо.

— Что?

— Кто его убил? Вы не могли не думать об этом в тюрьме. Как по-вашему, кто это мог быть?

Рэйчел попыталась заговорить, но не смогла произнести ни звука: горло было, как тисками, перехвачено спазмом. Она выпустила его руку, которую, сама того не замечая, слишком сильно сжимала все это время, и села в постели, обхватив свои колени.

Себастьян тоже сел и положил руку ей на спину.

— Что случилось? Вы плачете?

Она покачала головой. Жалкая ложь: ее глаза непрерывно увлажнялись, лицо было залито слезами, лишь глубоко и часто вздыхая, она сумела не разрыдаться вслух. Чувства, зарождение которых она не могла приписать усталости и пережитому напряжению, рвались наружу, грозя прорвать и затопить столь тщательно возведенные ею преграды. Себастьян обнял ее за плечи, приложил руку к ее мокрой щеке, стараясь поймать ее взгляд. Рэйчел уже успела хорошо его изучить и знала, что он не потерпит никакой уклончивости, не остановится, пока не добьется своего.

— Просто я… безумно благодарна, — еле сумела выговорить она, всхлипывая. — Ведь никто мне не поверил. Вы не представляете… — Ее голос осекся.

— Что вы хотите сказать? Никто не поверил в вашу невиновность? Быть того не может! Не надо плакать, я этого не вынесу, — прошептал он, обеими руками прижимая ее к себе.

Продолжая лить слезы у него на плече, Рэйчел, задыхаясь от рыданий, доверила ему самое страшное:

— Никто мне не поверил. Никто.

— Вы хотите сказать…

— Моя семья.

Ну вот, худшее сказано, самая горькая обида вышла наружу. Признавшись во всем, Рэйчел почувствовала неимоверное облегчение. Напряжение разрядилось, оставив после себя неудержимую дрожь.

— Это невозможно, — ласково возразил Себастьян, поглаживая ее по голове и укачивая, как отец своего ребенка. — Я с самого начала не сомневался в вашей невиновности. Не думаю, что вы способны убить… хотя бы букашку. Я никого на свете не знаю добрее вас. И печальнее.

— Перестаньте.

Она никак не могла унять слезы, но Себастьян знал верный способ их остановить: он ее поцеловал. Поцеловал не как отец, а как любовник — медленным, горячим, страстным поцелуем. Ее губы были влажными и солеными от пролитых слез. Рэйчел напряглась, и он сразу же отстранился. Они одновременно откинулись на подушки, не касаясь друг друга.

— Вы устали, — прошептал он. — Вам надо как следует выспаться, Рэйчел.

Она действительно устала. Ей пришлось прикрыть зевок рукой.

— В тюрьме я почти не могла спать.

Через минуту она уже видела сон.

Ей снилось, что она лежит в темноте на жесткой койке в своей тюремной камере. Она все видела, хотя ее глаза были закрыты. Кто-то следил за ней через «глазок». Она притворилась, что спит: лежала, не двигаясь, стараясь не дышать. В замке повернулся ключ. Дверь приотворилась на дюйм, на два дюйма, и леденящий ужас парализовал ее тело. Кто-то продолжал смотреть на нее через «глазок», и она знала, кто следит за ней. Потом ее одеяло вдруг исчезло, ноги оголились. Ей хотелось подтянуть платье книзу, прикрыть наготу, но она знала, что это ловушка. Стоит ей шевельнуться, как он поймет, что она не спит. Дверь широко распахнулась.

Не выдержав, она застонала от страха… и сон ушел, растворился. Чей-то тихий голос шепнул ей, что она в безопасности. Кто-то коснулся ее и окликнул по имени. Она успокоилась, заснула еще крепче, и ей стал сниться новый сон.

Она лежала на траве. Кругом, насколько хватает глаз, простирался цветочный луг. Рядом с ней лежал мужчина, другой мужчина, не тот, что появился в дверях камеры. У этого в руках ничего не было. Она знала, что он никогда не причинит ей боли.

Они лежали рядом, но не касались друг друга. Потом она положила руку ему на плечо. Только теперь она поняла, что это условный знак: он не мог прикоснуться к ней, пока она не сделает первый шаг. «Почему я не сделала этого раньше?» — подумала она, а может быть, и сказала вслух. И тогда мужчина, у которого ничего не было в руках, улыбнулся и поцеловал ее.

Это был чудесный, нежный поцелуй, сладкий, как спелый плод: губы, потом зубы — мягкое и твердое. А потом языки, скользящие и трущиеся друг о друга с такой игривой серьезностью. Она тонула, погружаясь с головой в восхитительные ощущения, рожденные столь безупречной лаской. Все было разрешено, все позволено. «Не заставляй меня ждать», — подумала она, а может быть, и сказала вслух, потому что сон вновь изменился: они обнялись и покатились по траве, переворачиваясь и приминая цветы. Его руки гладили ее по плечам, по груди, по животу. Его тело парило над ней, и ей это особенно нравилось, она хотела именно этого… но нет, этого было мало, она его не чувствовала, не могла дотянуться. Уже полупроснувшись, она поняла, что это лишь сон, мечта, и ей захотелось плакать от жестокого разочарования. Сон оказался таким эфемерным…

Открыв глаза, Рэйчел обнаружила, что Себастьян смотрит на нее. Он успел зажечь свечу; она видела отсветы, пляшущие на стене за его обнаженным плечом. Неужели уже ночь? Он следил за ней, опираясь головой на руку. Его каштановые волосы были взлохмачены. Ей захотелось провести рукой по этим растрепанным вихрам. Только теперь она заметила, что ее рука лежит у него на груди.

Воспоминания о привидевшемся стали возвращаться к ней по кусочкам, переплетая сон с явью. Прикасалась ли она к нему, пока спала? Его ли голос слышала? Неужели это он отгонял от нее кошмары? Она открыла рот, но так и не придумала, что сказать. Потом ее разбегающиеся мысли собрались воедино, и она наконец поняла, кем был мужчина из ее сна. Мужчина, у которого ничего не было в руках. Который не мог причинить ей боль. Все вдруг встало на свои места. И все сразу стало иным. «Почему я не сделала этого раньше?» — вопрошала женщина из сна. Дотронуться до мужчины — в этом был ключ! Но Рэйчел не могла ни говорить, ни двигаться. Некоторые вещи никогда не менялись. Например, ее страх. Она не могла даже шевельнуться.

А что ей ответить, если Себастьян спросит, можно ли до нее дотронуться? Слишком поздно, теперь она никогда не узнает: в эту самую минуту он наклонился и прижался губами к ее губам. Но разочарования Рэйчел не ощутила. Ее охватила радость.

Она лежала неподвижно, не то во сне, не то наяву. Думать ни о чем не хотелось, и она без труда отрешилась ото всех мыслей. Все было, как во сне, и в то же время иначе. Себастьян не колебался ни минуты, все его движения были плавными и слаженными, как у танцора. Он освобождал ее от одежды, снимая покровы слой за слоем, и это тоже напоминало танец, этакий завораживающий балет для голых рук и неловких, стеснительных ног. Рэйчел не терпелось прижаться к нему всем телом, ощутить тепло его кожи, легкое, возбуждающее трение его жестковатых завитков волос и еще более тайное, интимное давление внизу живота, где сосредоточился весь жар ее естества. Она полагала, что сможет довольствоваться этим, но нет, этого оказалось мало, вскоре ее захлестнуло то же чувство разочарования, что и во сне, та же пустота. Она отчаянно обхватила его ногами и закрыла глаза, когда он вошел в нее.

Они занимались любовью долго, неспешно, очень тихо и нежно. Это по-прежнему было похоже на танец, реальный и в то же время призрачный. Музыкой им служили вздохи и звуки поцелуев. «Это ты, — шептала она про себя в такт их движениям. — Это ты!» Что означали эти слова? Почему они были так важны?

Рэйчел никак не могла достигнуть цели, к которой Себастьян столь бережно и упорно ее подводил, не могла раскрепоститься и вырваться на свободу. Ей было не под силу дотянуться до того, что он предлагал. Знал ли он? Мог ли понять, что все его нежные старания ни к чему не приведут? Сама она ни о чем не жалела, все было чудесно: ласки, близость… Она хотела, чтобы это никогда не кончалось. Он шепотом задал ей самый нескромный вопрос, и она ответила честно: «Нет, не могу». Он поцеловал ее с отчаянной нежностью, растрогавшей ее до слез, и прошептал: «Милая моя», — а потом зарылся лицом ей в волосы и дал себе волю, стараясь сдерживаться, чтобы не причинить ей боли. Крепко обнимая его, она позавидовала его выдержке: он мог отдаваться наслаждению, не теряя головы.

Когда все кончилось, Себастьян устроился на боку позади нее, крепко прижимаясь к ней всем телом.

— Я нарушил свое обещание, — сказал он.

— Тебе не больно? — забеспокоилась Рэйчел. — Твой бок…

— Я обещал, что больше не трону тебя. Теперь я мог бы сказать, что сожалею. Ты бы мне поверила?

— Не знаю. Не уверена.

По его дыханию у себя на затылке она догадалась, что он смеется.

— Милая Рэйчел, — пробормотал он, — это было бы неправдой!

«Он неисправим», — подумала Рэйчел и сделала то, на что никогда бы не решилась раньше: поцеловала его сама, первая. Она прижалась губами к его пальцам, сплетенным с ее собственными, и сразу же почувствовала у себя на плече его губы, потом зубы, потом снова губы, мягкие и нежные.

Когда Себастьян заснул, Рэйчел сделала вид, что они женаты: обычная супружеская пара, отдыхающая в постели. Их руки и ноги были переплетены, потому что они доверяли друг другу. Любили друг друга. Прекрасно зная, что ей не суждено ближе подойти к домашнему идеалу, она позволила себе сполна насладиться иллюзией. Хотя бы на минуту.

Сон подкрадывался все ближе. Но прежде, чем он накрыл ее, Рэйчел вновь услышала отголосок прежнего шепота: «Это ты». О Господи, сделай так, чтобы это не было правдой! Но она боялась, что это правда. А если это так, значит, она погибла.

 

12

— Миссис Уэйд! Вы здесь?

Руки Себастьяна были заняты объемным деревянным ящиком, в дверь комнаты Рэйчел ему пришлось постучать носком сапога.

— Откройте, миссис Уэйд!

За дверью раздались торопливые шаги, и она распахнулась. Удивленное лицо Рэйчел было еще влажным, в руке она держала полотенце. Она умывалась перед тем, как спуститься вниз и начать подготовку к вечерней трапезе: расписание ее обязанностей по дому Себастьян разучил не хуже, чем она сама.

— Что случилось? — спросила она, с беспокойством переводя взгляд с него на ящик и обратно.

— Ничего не случилось. Закрой дверь, а потом подойди сюда. Открой свой подарок.

Пройдя мимо нее, Себастьян поставил свою ношу посреди ковра в ее кабинете.

— Поторопись, подарок не может ждать.

Щеки у нее порозовели. Она осторожно подошла поближе, держа стиснутые руки под подбородком.

— Это и правда подарок?

— Ну да. Шикарная шляпа с широкими полями. Мы с мисс Картер и мисс Вэнстоун целую неделю трудились над ней не покладая рук.

Глаза у нее сделались большими и круглыми, как блюдечки: на мгновение она действительно ему поверила. Что ж, ничего удивительного: он никогда раньше с ней не шутил.

— Вот глупышка! — засмеялся Себастьян. — Ты что, шуток не понимаешь? Давай открывай скорее! Пока подарок не открыл себя сам.

Рэйчел подошла поближе.

— Что же это может быть? — удивленно спросила она, проводя рукой по крышке ящика.

Как раз в эту минуту изнутри послышался скребущийся звук.

— Ой, — воскликнула Рэйчел, отдернув от неожиданности руку. — Тут что-то живое!

Себастьян многозначительно поднял бровь, как бы намекая: «Кто знает?»

Крышка держалась лишь на одном крючочке, зацепленном за торчащую над деревянной стенкой шляпку гвоздя. Рэйчел откинула крючок и опасливо, дюйм за дюймом, начала приподнимать крышку на петлях. В образовавшуюся щель тотчас же высунулся влажный нос, за ним — голова и желтые лапы, и наконец неуклюжим, но решительным прыжком наружу выбрался возбужденный долгим сидением взаперти щенок.

— О, — тихо простонала Рэйчел, — это собака!

И тотчас же опустилась на пол рядом со щенком. Себастьян склонился над ней.

— Я надеялся, что он тебе понравится.

Пока щенок обнюхивал ее, Рэйчел принялась гладить его лохматые бока. Он лизнул ее в щеку.

— Я велел Холиоку поспрашивать у арендаторов, нет ли у кого щенка на продажу. Любой породы, лишь бы масть была желтой.

Рэйчел подняла голову и благодарно посмотрела на него. По дороге в ее комнату Себастьяна обуревали сомнения: выбор подарка представлялся ему не столь уж мудрым. Но по выражению ее лица он понял, что попал прямо в точку. Идея оказалась удачной. Просто вдохновленной свыше.

— О, Себастьян!

Рэйчел беспомощно покачала головой, не зная, что сказать. Себастьяну хотелось ее поцеловать, но щенок его опередил и поцеловал Рэйчел первым.

— А как его зовут? Это он или она? Где мне его держать? Ой, какой чудный песик!

«Чудным» он мог показаться разве что ей одной. Это был уже не слепой щеночек, а довольно крупный и неуклюжий подросток неопределенной породы, отдаленно напоминающий ретривера, но явно с примесью каких-то иных кровей (гончая? терьер?), которым еще предстояло проявиться с возрастом.

— Это кобель. Возможно, у него и была кличка, но Уильям ее не запомнил. Он твой, Рэйчел. Если, конечно, он тебе нравится.

— Очень нравится! У моего брата была собака, когда мы были детьми. А мне подарили кошку. Но мне всегда больше нравились собаки, — призналась она.

Они сели рядом на полу, пустив щенка обследовать комнату. Себастьян не сводил глаз с Рэйчел, пока она следила за собакой. Ее радость сторицей вознаградила его за проявленное внимание. Она была прекрасна. В этот день она надела свое черное платье; и хотя он уже успел привыкнуть к этому наряду и даже привязаться к нему (так любой предмет, напоминающий о любимой женщине, кажется по-своему милым), Себастьян надеялся, что видит его в последний раз. Он заказал ей новый гардероб у портнихи в Эксетере, и срок исполнения заказа подходил на этой неделе.

— Какое же имя ему дать? — задумчиво спросила Рэйчел, следя сияющим взглядом за комичными движениями щенка. — Раз уж он желтый, — повернулась она к Себастьяну, — мы могли бы назвать его Янтарем. Правда, это не очень мужественное имя.

— Безусловно.

— Как насчет Абрикоса?

Себастьян фыркнул и поморщился.

— А, я знаю — Лютик!

Теперь она его поддразнивала. Это было новое и совершенно восхитительное ощущение.

— Только попробуй назвать пса Лютиком, и я живо отправлю его обратно на ферму!

Щенок приковылял обратно и тотчас же затеял игру в перетягивание каната, ухватившись зубами за платок, который Рэйчел вытащила из кармана.

— О, придумала — Одуванчик! Нет, послушай, — смеясь, воскликнула она, когда Себастьян начал возражать, — честное слово, это отличная мысль. Одуванчик меняет окраску, как столичный щеголь — свои наряды. Поэтому мы будем звать его Денди — щеголь. Это ведь неплохое имя, правда? Денди!

Щенок навострил уши, как будто догадавшись, что речь идет о нем, и Рэйчел бросила торжествующий взгляд на Себастьяна.

Он был очарован.

— Это твой пес. Можешь назвать его хоть Пуховкой или Пудреницей, мне все равно. Можешь держать его здесь, если хочешь, но тогда тебе придется приучить его не пачкать в доме. А не хочешь — держи его на конюшне. Он может спать вместе с Колли Хорроксом. Еще неизвестно, каким он вымахает. Возьмем его на прогулку?

— Прямо сейчас?

— А почему бы и нет?

Ее пришлось уговаривать; она заявила, что у нее еще много дел, а позже ей предстоит нелицеприятное объяснение с Жодле по поводу нерадивости кухонной прислуги. Себастьян решительно отмел ее робкие возражения, и через несколько минут они уже выходили за ворота, а Денди весело бежал впереди.

Они задержались на мосту, чтобы полюбоваться солнечными бликами на весело журчащей воде в речке и оглянуться на дом.

— Как ты считаешь, Линтон-холл уродлив? — спросил Себастьян как будто между прочим.

Своего собственного первого впечатления он уже не помнил. Теперь для него это был просто Линтон, дом, в котором он жил.

— О нет, мне кажется, он очень красив. У него есть свои недостатки, но он держится с большим достоинством. И в нем нет ни капли самодовольства. А ты как думаешь? По-моему, он сам не принимает себя всерьез.

Себастьян улыбнулся, вспомнив, сколько насмешек обрушили на его дом Салли и компания. Но правда была на стороне Рэйчел: она неизмеримо превосходила их по человеческим качествам и умела видеть не только глазами (а взгляд у нее был проницательный), но и своим добрым сердцем.

— Я решил отремонтировать вон ту трубу, — сообщил он, указывая пальцем, — и переложить черепицу над карнизом, где течет крыша. Холиок говорит, что это место протекает уже больше ста лет.

Рэйчел вопросительно взглянула на него. Вероятно, ее удивило, что именно он решился нарушить столетнюю традицию равнодушия и пренебрежения. Себастьян и сам не смог бы объяснить, что его на это подвигло.

— А как выглядит твой дом в Суффолке? — спросила она, когда они вновь пустились в путь.

— Он называется Стейн-корт. Он огромный, просто необъятный. Не дом, а лабиринт с привидениями. Я его всегда терпеть не мог.

— Почему?

— Не знаю. Я в нем терялся, когда был ребенком. Казалось, он меня вот-вот поглотит. Тепла в нем было не больше, чем в поминальной часовне в честь безымянных героев, павших на войне.

— Но ты будешь там жить, когда унаследуешь титул своего отца?

— Да, наверное. Это будет моя основная резиденция, но большую часть времени я намерен жить в Лондоне. А что? Все так делают.

Нахмурившись, Себастьян поднял палку и бросил ее на тропинку перед собой. Денди радостно помчался за ней. Какое-то время они шли в молчании.

— Ты умеешь ездить верхом?

Рэйчел улыбнулась и отрицательно покачала головой.

— Я тебя научу. У меня есть лошадь, которая тебе подойдет, кобыла по кличке Молли. Кроткая, как ягненок. Ты не прочь?

Сам он уже предвкушал удовольствие.

— Я думаю, не стоит.

— Боишься лошадей?

— Нет, дело не в этом.

— Тогда в чем? Честное слово, тебе понравится!

Она опять покачала головой, улыбаясь, но не поднимая глаз. Он решил пока не настаивать. Ему впервые пришло в голову, что Рэйчел, быть может, вовсе не жаждет выставлять напоказ их отношения. Ну да, конечно, все дело в этом! Ему захотелось хлопнуть себя по лбу. Всегда так гордившийся глубоким знанием женщин, Себастьян почему-то проявил редкостную слепоту в отношении именно этой женщины. Но он намеревался извлечь уроки из своих ошибок. Не было на свете более прилежного исследователя женской натуры, чем Себастьян Верлен, когда предмет казался ему достойным интереса.

Они дошли до дальнего конца заброшенного канала, соединявшего Уик с рекой Плим, по которому лет десять или двадцать назад в Уикерли и другие селения, далекие от побережья, переправляли грузы из Девенпорта и Плимута.

— Это твоя земля? — спросила Рэйчел.

Себастьян кивнул.

— А коровы?

Она указала на небольшое стадо пестрых джерсейских коров, лениво щипавших травку на лугу. Завидев парочку, любопытные животные подошли поближе, ни на минуту не переставая жевать. Низкая каменная стенка, ограждавшая поле, удержала их на расстоянии сорока футов. Денди, занятый вынюхиванием Бог весть чего в поросшей осокой прибрежной воде канала, подскочил на целый фут при виде коровьего нашествия, жалобно тявкнул для храбрости и тотчас же спрятался за юбками Рэйчел.

— Я же говорила, что надо было назвать его Лютиком, — пошутила она, лаской успокаивая испуганного щенка.

— Неблагодарная тварь! Со мной он знаком по крайней мере минут на десять дольше, чем с тобой, однако же за защитой бежит именно к тебе.

— Если бы ты носил юбки, — со смехом утешила его Рэйчел, — он наверняка прибежал бы к тебе. И не забывай, ты посадил его в ящик, а я выпустила. Он умный пес: знает, кто ему друг.

Они сели на поваленное буковое дерево неподалеку от берега и стали смотреть на стоячую воду канала, на пронзительно голубое небо и на растущие по берегам полевые цветы.

— В тюрьме мне снились цветы, — погрустнев, сказала Рэйчел. — Иногда мне довольно было закрыть глаза, чтобы поверить, что моя камера превратилась в оранжерею. — Она криво усмехнулась. — Это настоящий подвиг воображения, но у меня было много времени для тренировки. Я притворялась, что поливаю цветы, подрезаю ветки, выпалываю сорняки, разрыхляю руками чистую плодородную землю, а солнце нещадно палит сквозь стеклянную крышу.

Себастьян молча взял ее руку и поднес к губам, а она тихонько покачала головой, давая ему понять, что не нужно ее жалеть. Однако владевшие им чувства были далеки от жалости.

— Все это позади. Мрак, холод, беспросветность — все кончилось.

Рэйчел наклонила голову.

— Да, я знаю.

— Нет, по-моему, еще не знаешь. Но со временем ты поймешь.

Себастьян улыбнулся, чтобы смягчить мрачную торжественность минуты. Его слова прозвучали почти угрожающе, хотя ему хотелось произнести их как обет.

— Тебя похоронили заживо, Рэйчел, но я намерен выкопать тебя и воскресить. Вернуть тебя к жизни.

Она бросила на него странный взгляд.

— Вряд ли это под силу кому бы то ни было.

— Я смогу это сделать.

Рэйчел опустила глаза, чтобы скрыть свое недоверие.

— Меня и сейчас нельзя назвать несчастливой.

Себастьян отметил двойное отрицание, но не особенно встревожился. На ближайшее будущее он наметил для себя две цели: рассмешить ее и довести до оргазма. У него возникла мысль поделиться с ней своими планами, но он решил, что не следует ее смущать. Знай она заранее, чего он хочет добиться, это могло бы даже породить у нее внутреннее сопротивление, отодвинуть наступление того, что было неизбежно. Однако у него не было ни малейшего сомнения в том, что рано или поздно он своего добьется.

Летнее солнце скрылось за кронами дубов у них за спиной; с юга прилетел свежий ветерок, несущий с собой слабый, едва уловимый запах моря. Рэйчел встала и принялась собирать ромашки, растущие тут и там по берегам канала. Себастьян наблюдал за ней, любуясь ее безыскусной грацией. Денди снова принес ему палку, но Себастьян бросал ее с каждым разом все дальше, пока щенок наконец не выдохся, растянувшись у его ног с палкой в зубах.

Рэйчел вернулась и опять села рядом с ним на бревне. Хранить молчание, не тяготясь и не смущаясь, она умела куда лучше, чем Себастьян; впрочем, ничего удивительного в этом не было: она привыкла все время молчать. Он обнял ее одной рукой, и она прислонилась к его плечу, выбрала из букета, который отдала ему, один цветок, и поднесла его к носу.

— Как все это началось? — неожиданно для самого себя спросил Себастьян. — Почему ты вышла замуж за Уэйда? Расскажи мне о девушке на фотографии.

— О-о-о, — протянула она. — О той девушке.

Вытянув из букета еще два цветка, Рэйчел принялась заплетать длинные стебли косичкой.

— Иногда я смотрю на нее и сама себя спрашиваю, кто она такая и что с ней сталось. Как будто речь идет о старой знакомой, которую я почти не помню.

— Расскажи мне о своей жизни до того, как ты попала в тюрьму.

— Что ты хотел бы знать?

«Все», — подумал он, но вслух спросил:

— Ты была счастлива в детстве?

— Да, — ответила Рэйчел, хотя и не слишком уверенно. — Но я была очень застенчива. И при этом избалованна. Моя мать вечно твердила мне, что я красивая, что мне судьбой уготовано большое будущее. «Большое будущее», — повторила она с горечью. — Мама питала особые надежды на мой счет. Меня все время угнетало сознание того, что я не оправдываю ее чаяний.

— А твой отец?

— Отец ничего от меня не ждал. Мы были не очень близки.

— А теперь оба они умерли?

— Они умерли, когда я была в тюрьме. Мать последовала за отцом буквально через несколько месяцев.

— Должно быть, тебе было очень больно, — предположил Себастьян, чувствуя сам, как жалко и беспомощно звучат его слова. — А твой брат?

— Том. Он теперь живет в Канаде, у него своя семья. Мы больше не переписываемся.

— Почему нет?

Она подняла и тотчас же бессильно уронила руку.

— Какое-то время мы писали друг другу, но письма в тюрьме подвергаются такой тщательной перлюстрации, что лучше их вообще не получать.

— Ты могла бы написать ему теперь.

— Могла бы, но у него давно уже новая жизнь. Он для того и уехал в Канаду, чтобы оставить случившееся позади. И сейчас он вряд ли обрадуется напоминанию о прошлом.

Себастьян вспомнил, как тяжело ей было рассказывать, что вся ее семья поверила, будто это она убила Уэйда. Изо всех ударов судьбы этот, должно быть, оказался для нее самым страшным. Он вообразил ее себе ребенком — застенчивой, послушной девочкой, старающейся угодить матери с ее «большими ожиданиями» и отцу, который почти не обращал на нее внимания.

— Как ты познакомилась с Уэйдом?

Ему необходимо было знать все, но в то же время он начал сомневаться, стоило ли начинать этот мучительный разговор.

— Мы с Лидией… Родители отправили меня… Мой отец был… — Рэйчел умолкла, испустив досадливый вздох. — Я не знаю, с чего начать.

— Начни с любого места. Вернешься назад, если потребуется.

— Видишь ли, я хочу, чтобы ты понял. Я хочу… Мне необходимо оправдаться.

— Только не передо мной.

Ее руки замерли, она посмотрела на него долгим пристальным взглядом.

— Ну тогда перед собой. В сущности, я сама погубила свою жизнь. Я пытаюсь об этом забыть, но время от времени правда напоминает о себе.

В это Себастьян поверить не мог; он понял, что она просто слишком требовательна к себе. И если раньше он сомневался, правильно ли поступил, заставив ее рассказать о прошлом, то теперь решил, что какая-то польза от этого, несомненно, будет: возможно, ему удастся убедить ее, что ей не в чем себя винить.

— Мой отец был учителем, — принялась рассказывать Рэйчел. — Он держал школу для мальчиков в Эксетере, пока позволяло здоровье, а потом перевез семью в Оттери и занялся частным репетиторством — готовил студентов для университета. Мне в то время было лет двенадцать. Конечно, для него это было нечто вроде понижения в чине, однако ни он сам, ни Том, ни я не восприняли бы это как трагедию, если бы не мама. Она все принимала слишком близко к сердцу. Ей не хватало городской жизни, она не любила деревню, все то, «к чему мы пришли», было ей ненавистно. Будущее моего брата к тому времени было уже обеспечено: он изучал право в Торбее. Все мы знали, что его ждет солидная карьера, хотя и не такая блистательная, как хотелось бы маме.

— И тогда твоя мать, — догадался Себастьян, предвосхищая дальнейший рассказ, — решила, что хоть у кого-то из ее детей должно быть блистательное будущее.

— Да.

— А кроме тебя, никого не осталось. И ты была красавицей.

Он уже понял, куда ведет ее история.

— И вовсе я не была красавицей! — смущенно улыбаясь, возразила Рэйчел, и Себастьян понял, что она искренне в этом убеждена. — Но я была… так, ничего себе. В общем, не уродина. Правда, слишком высокого роста для своих лет. У меня были красивые… — Она дотронулась до своих волос, потом нетерпеливо пожала плечами и переменила тему. — Ну, словом, как ты уже понял, у моей матери были виды на меня. Она намеревалась удачно выдать меня замуж. Сама я догадалась обо всем гораздо позже. Когда мне исполнилось пятнадцать, родители послали меня в закрытую частную школу в Эксетере. Я знала, что для них это довольно дорого, но искренне полагала, что они хотят дать мне хорошее образование. И не для того, чтобы я стала гувернанткой в каком-нибудь богатом доме, а чтобы могла сделать ученую карьеру, как мой отец. Я действительно в это верила.

Она покачала головой, как будто насмехаясь над собственной наивностью, но Себастьян успел заметить в ее глазах и в голосе глубоко спрятанную обиду.

— Я недооценила честолюбивые замыслы моей матери, но в конце концов мне все стало ясно. О выпускном бале в Лондоне нечего было даже мечтать, но она работала, не покладая рук, чтобы восполнить этот досадный пробел: заводила и поддерживала знакомства с нужными людьми, с другими мамашами, у которых были дочери на выданье. Предполагалось, что у этих новых подруг или у их дочек есть поклонники, братья, кузены, друзья детства, и одного из них я… я…

— Сумеешь подцепить.

Рэйчел кивнула.

— Когда до меня наконец дошел смысл затеянной игры, я не стала противиться и включилась в нее довольно охотно. Видишь ли, я все-таки была пустой, поверхностной девчонкой. Мне хотелось доставить удовольствие родителям… чтобы они могли мной гордиться.

— Это не такой уж страшный грех.

— Неужели? Мне кажется, все зависит от последствий. В моем случае, согласись, грех был совершен немалый.

— Нет, — решительно возразил Себастьян, — я ни за что не соглашусь. Но даже если ты права, думаю, тебе придется согласиться, что виновная понесла наказание, несоизмеримое с совершенным прегрешением.

— Я никогда не…

— Давай отложим этот тонкий богословский диспут на потом, — предложил он. — Что было дальше? Я полагаю, ты познакомилась с Лидией?

— Да. При довольно-таки… памятных обстоятельствах. Однажды ночью я вошла в туалет и обнаружила ее там. Она пыталась вскрыть себе вены ножом для разрезания писем.

— Боже милостивый!

— Прежде мы с ней почти не общались, у меня в школе был другой круг друзей, но после этого случая я почувствовала… ну, не знаю… ответственность за нее. Она была так несчастна…

— Почему?

— Ну… — Рэйчел устало повела плечом, словно давая понять, что считает объяснение непосильной для себя задачей. — Она была беспокойная, неуравновешенная, у нее бывали беспричинные перепады настроения. Кажется, это называется вспыльчивым характером.

Себастьян мог бы предложить несколько других определений, но предпочел задать очередной вопрос:

— Да, но почему?

— Почему она была так несчастна? Ее мать умерла, когда ей было одиннадцать лет. Она… О, Себастьян, я не знаю! Почему при одних и тех же обстоятельствах одни люди ведут себя как обычно, а другие страдают и чуть ли не умирают? Лидию нельзя было назвать сильной личностью. Она ненавидела себя, была болезненно обидчива, ни с кем не умела ладить, всем грубила… Никто ее не любил. — Рэйчел рассмеялась коротким горестным смешком. — Разве я могла с ней не подружиться? Ты не думай, она была преданной и умела проявлять великодушие. У нее даже было своеобразное чувство юмора — довольно-таки мрачное, но я находила его занятным. И я ни на минуту не поверила, что она действительно собиралась покончить с собой. В ту ночь она взяла с меня клятву хранить молчание, и у меня ни разу не возникло желания её выдать. Она просто старалась привлечь чье-нибудь внимание.

— И ей это удалось. На дороге ей попалась ты.

До чего же нелепую мешанину случайных обстоятельств представляет собой жизнь! Если бы кто-то другой вошел в ту ночь в туалетную комнату дорогой закрытой частной школы для девочек, Рэйчел не суждено было бы подружиться с никем не любимой Лидией Уэйд, познакомиться с ее отцом и выйти за него замуж, а потом провести десять лет в тюрьме за убийство, которого она не совершала. Как часто ей, должно быть, приходила в голову та же бесплодная мысль! Разве она могла не озлобиться? «На что вы надеетесь?» — спросил он ее в первую ночь их близости, и только теперь до него дошел смысл ее ответа: «Я надеюсь, что сумею это выдержать».

Рэйчел поднялась на ноги. Небо над головой стало белым, как молочный опал, а на горизонте — коралловым. Коровы ушли; Себастьян даже не заметил их тихого отступления. Щенок вскочил и заковылял к Рэйчел. Она опустилась на колени и ласково потрепала его по голове, одновременно продолжая свой рассказ:

— Когда мы уже были в выпускном классе, Лидия пригласила меня к себе домой в Тэвисток на весенние каникулы. Мне не очень хотелось ехать, но мама настояла. Ей казалось, что время уходит, а Уэйд был богат… Безусловно, завидный жених. «А вдруг из этого что-нибудь да выйдет?» — говорила она.

И Рэйчел покачала головой, поражаясь мрачной иронии этих слов.

— Раньше ты не была знакома с Уэйдом?

— Нет, но Лидия о нем много рассказывала. Какой он замечательный человек, лучший отец на свете. Я была заранее уверена, что он мне понравится.

— Так оно и случилось.

Она вздрогнула и подняла на него глаза.

— Нет. Все было не так. Поначалу он мне совсем не понравился.

— Почему?

— Не знаю, это трудно объяснить. Я и сама тогда ничего не понимала, но что-то меня беспокоило… Мне было неловко с ним. И не только потому, что он проявил ко мне интерес как к женщине, а не как к школьной подружке своей дочери. Он сразу дал мне это понять, и одного этого было достаточно, чтобы меня смутить, но было что-то еще, только я никак не могла определить, что именно. А потом это ощущение пропало.

— Что значит «пропало»?

— Он стал таким обходительным, внимательным, милым. Старался во всем мне угодить. Мне это льстило. Я позабыла свое первое впечатление, а может, и убедила себя, что оно было ложным.

— А потом?

— Потом… Я знала, что нравлюсь ему, но, когда он написал моему отцу и попросил разрешения за мной ухаживать, я была просто сражена наповал. Разрешение, как ты понимаешь, было дано незамедлительно, и в то лето он трижды посетил нас в Оттери. Потом он сделал мне предложение — опять-таки в письменной форме, обращаясь к моему отцу, — и в конце концов меня убедили его принять.

— Убедили принять.

Вот они и подошли к самой сути. Рэйчел играла со щенком, гладила его мохнатые уши, почесывала шею, лохматила шерсть и при этом упорно смотрела только на свои руки.

— Я сдалась. Капитулировала. Предала все свои девичьи мечты о возвышенной романтической любви. У меня были опасения, были сомнения, но я убедила себя, что это все девичьи фантазии, и вышла замуж за человека, которого не любила, которому не могла доверять. Я позволила другим решать за себя. Иначе говоря, я себя продала.

— Да ну, будет тебе!

Себастьян поднялся, подошел поближе и тоже присел рядом с собакой.

— Сколько лет тебе было?

— Как раз исполнилось восемнадцать.

— Ты была большим ребенком.

— Нет, я не была ребенком.

— Уэйд был уродлив?

— Что? Нет, он был очень даже недурен собой. Он…

— Он был стар?

— Мне тогда так казалось. Теперь я, конечно, понимаю…

— Сколько ему было лет? Сорок? Пятьдесят?

— Тридцать восемь.

— Стало быть, он был молод. Молод, хорош собой, богат, обходителен, влюблен и при этом лучший в мире отец. И ты утверждаешь, что «продала себя» ему.

— Я…

— Если бы он оказался образцовым мужем, ты бы тоже так думала?

— Нет, наверное, нет, но…

— А какие доводы приводили твои родители? Как они убедили тебя принять предложение?

— Они говорили… что это блестящая партия для меня, что я буду с ним счастлива. У моего отца стало ухудшаться зрение; они сказали, что, если я выйду замуж, он мог бы уйти на пенсию раньше, чем ослепнет… Что я буду жить не так уж далеко от дома, что мы могли бы часто видеться… Что моя мать на старости лет обрела бы покой и благополучие… Что у меня будут слуги, красивые наряды, что я смогу путешествовать…

— Итак, — подытожил Себастьян, — смотри, что получается. Выходя за него замуж, ты становилась женой образцового семьянина, который относился к тебе с обожанием, приобретала богатство и могла спасти своего отца от слепоты. Что и говорить, ты проявила верх эгоизма.

— Но я его не любила, — горячо возразила Рэйчел. — И если бы я отказалась, они не стали бы меня принуждать. Это был мой собственный выбор. Я никогда не обвиняла их в том, что случилось.

— И напрасно.

— Нет, ты не понимаешь. Если бы я сказала «нет», я могла бы спасти себя. Надо было прислушаться к инстинкту, говорившему мне с самого начала, что от Уэйда лучше бы держаться подальше. Вместо этого я позволила взять верх над собой каким-то ошибочным представлениям о долге. Я проявила…

— Великодушие.

— Слабохарактерность. Глупость…

— Мягкость. Уступчивость. Кротость.

— Никчемность, бесхребетность…

Он схватил ее за руки и заставил подняться с земли. Ему пришлось переступить через путающегося под ногами пса, чтобы ее обнять. Глупо было надеяться, что он сможет избавить ее от угрызений совести, просто держа в объятиях, но Себастьян считал, что должен как-то ее утешить, а слова были бессильны.

— Помолчи-ка минутку, — грубовато проворчал он, прижимая ее к себе.

Они замерли, и через некоторое время напряжение ушло из ее тела.

— Вот уж не думал, что придется когда-нибудь просить тебя замолчать.

— Со мной все в порядке. Честное слово. Мне нелегко рассказывать тебе все эти вещи, но… оказалось, что это совсем не так трудно, как я предполагала. И уж тем более я не предполагала, что смогу довериться именно тебе…

— Пути Господни неисповедимы, — согласился Себастьян.

Но, кроме него, ей не к кому было обратиться, хотя он слишком часто злоупотреблял своим преимуществом. Так часто, что оба они сбились со счета. Вероятно, мера ее одиночества выражалась именно в том, что Себастьян по-прежнему оставался для нее единственным человеком, которому она могла довериться.

— Как Лидия отнеслась к вашему браку? — продолжил Себастьян свои расспросы.

— Как и следовало ожидать. Она пришла в ужас. Мысль о том, что я стану ее мачехой, вовсе не привела ее в восторг, и я не могла ее в этом винить. Но она все перенесла очень достойно, не устроила сцены во время венчания или еще чего-то в том же роде. Она стояла безмолвно, с каменным лицом, явно страдая, но не высказала мне ни единого упрека. Мы поженились в Уикерли; нас обвенчал старый викарий, отец преподобного Моррелла. Вот в то время я и познакомилась с твоим другом Салли. И с мэром Вэнстоуном, хотя тогда он не был мэром. После венчания никакого званого обеда в доме Рэндольфа устраивать не стали, все было очень скромно. Моя мать мечтала о более шумной и блестящей свадьбе, ей хотелось, чтобы об одержанной ею победе знали все, но Рэндольф настоял на скромном обряде из уважения к чувствам Лидии. Во всяком случае он так сказал. И вот мы поженились. Неделю спустя он был уже мертв.

Рэйчел отошла от Себастьяна и повернулась к нему спиной, устремив взгляд на пастбище, раскинувшееся на противоположном берегу заброшенного канала. Он проводил ее взглядом — высокую стройную женщину с сединой в волосах, затянутую в мрачное черное платье.

— Как это случилось? — спросил он тихо.

— Его забили насмерть каминной кочергой. У него в кабинете. Дверь не была взломана, все вещи остались на месте. Лидия всю неделю прожила у своей тетки, чтобы дать нам возможность…

Тут голос Рэйчел дрогнул; она обхватила себя руками и посмотрела на небо.

— Возможность побыть вдвоем. Кроме слуг и нас двоих, в доме никого не было.

— Это ты его нашла?

Она покачала головой.

— Ранним утром его обнаружила одна из горничных. В тот самый день мы собирались отправиться во Францию. В наше свадебное путешествие.

— Почему они решили, что это сделала ты?

— Накануне вечером мы повздорили, а слуги все слышали. Слышали, как он кричал и как я плакала. И потом… я же уже говорила: дверь не была взломана. Ну а когда началось дознание, полиция заставила меня рассказать, что представлял собой наш брак, и все решили, что у меня был веский мотив убить его. Иногда… иногда мне начинало казаться, что я и вправду это сделала. В каком-то трансе, как сомнамбула. Мне хотелось, чтобы он умер, и вот — он умер.

— Нет, ты его не убивала. Ты прекрасно это знаешь.

С горестной улыбкой она бросила на него взгляд, полный признательности.

— Но почему ты никому не рассказала о том, что он творил? Своим родителям или…

— Я рассказала. Я написала им письмо. Но я же была полной невеждой в отношении того, что считается нормальным между мужем и женой, а что нет. Моя мать перед свадьбой не сказала мне ровным счетом ничего, только предупредила, что мне это скорее всего не понравится. А в своем письме я все изложила такими туманными намеками, что оно их ничуть не встревожило.

Себастьян со стыдом вспомнил, как еще совсем недавно ему не терпелось узнать во всех зловещих подробностях, что же именно проделывал с ней Уэйд. Ему даже заранее хотелось, чтобы эти подробности оказались как можно более шокирующими. Теперь он ничего больше не хотел знать, напротив, хотел забыть обо всем раз и навсегда, сделать эту тему запретной, стереть ее из памяти. Но было уже слишком поздно. Рэйчел больше не была его игрушкой, его собственностью, она стала его возлюбленной. Она могла рассказать ему все, что вздумается, и он должен был слушать, не поморщившись, и терпеть, как бы это ни было мучительно для него.

Он подошел к ней сзади, положил руки ей на плечи. Волна удивительной нежности затопила его, как только он к ней прикоснулся. Тем более удивительной, что нежность была смешана поровну с желанием. Ему эта смесь казалась непривычной, потому что до сих пор все его желания бывали четко определены. Его окружали женщины, которыми ему хотелось обладать, на которых приятно было смотреть, потому что они были красивы, к тому же своей доступностью они льстили его тщеславию. Был ли он когда-нибудь влюблен? Влюблен по-настоящему? Приходилось ли ему хоть раз считаться с желаниями женщины вопреки своим собственным, если только речь не шла об обольщении? Себастьян припомнил нескольких бывших любовниц, которые хоть что-то для него значили. Их было до смешного мало, раз-два и обчелся, а за последнее время вообще никого.

Рэйчел прижалась щекой к его руке.

— Со мной все в порядке, — повторила она. — Уже поздно, может, нам пора возвращаться домой?

— Мы можем вернуться. Но, может быть, сначала расскажешь мне о своем замужестве?

Она не знала и не могла знать, но его искупление за все причиненные ей страдания началось именно в эту минуту, с этого вопроса. Себастьян терпеливо ждал ее решения, готовый ко всему.

— Нет, — сказала она тихо, опустив голову. Ему пришлось наклониться к ней поближе, чтобы расслышать. — Не сейчас.

— Хорошо.

Он и сам был рад, что разговор откладывается.

— Как-нибудь в другой раз. Когда-нибудь я тебе все расскажу, но не сейчас. И не все сразу. Это слишком больно, хотя я уверена, что ты… что в моем рассказе не будет ничего… ничего для тебя нового. Ничего такого, что ты сам… — Слова замерли у нее на губах.

Намек едва не свалил его с ног.

— Ничего такого, чего не делал я сам? Ты это хотела сказать?

Она не ответила.

— Рэйчел, я в жизни не причинил боли женщине, если она сама этого не хотела, да и то…

— Если она сама этого не хотела?

Рэйчел повернулась как ужаленная. Ее серебристые глаза метали искры.

— Да какая женщина захочет, чтобы мужчина мучил ее?

— Ты, конечно, не поверишь… Тому, кто сам никогда не имел дела с такими женщинами, трудно вообразить… Это я признаю. Но они существуют. Можешь поверить мне на слово.

Но она и слушать ничего не желала.

— Я тебе не верю. О, разумеется, существуют жестокие и бессовестные мужчины, которым хотелось бы думать, что это правда, чтобы иметь возможность избивать и унижать женщин, не испытывая никаких угрызений. Но ты никогда меня не убедишь, будто женщина… будто кто угодно может получать удовольствие от боли, пыток и унижения. Это ложь.

С этими словами Рэйчел оттолкнула его и решительным шагом направилась прочь. Крепко спавший Денди поднял голову, вскочил и побежал следом за ней. Ей пришлось замедлить шаг, когда пес обогнал ее и затеял новую игру, пытаясь с разбегу вскочить ей на руки.

— Рядом! — приказала она самым строгим голосом, на какой только была способна.

Но, увы, Денди уже сделал свое черное дело: ее полный достоинства гневный уход был окончательно погублен. Виляя хвостом и высунув язык, щенок никак не давал ей пройти.

Хотя она только что назвала его жестоким и бессовестным, Себастьян упивался ее гневом и черпал в нем надежду. Он не сомневался, что за ее внешней сдержанностью скрывается целый океан бурных чувств и переживаний, хотя до сих пор она проявляла по отношению к нему только два качества: долготерпение и покорность. Он не в силах был даже вообразить, как это будет выглядеть, но тем не менее страстно мечтал увидеть ее разъяренной настолько, чтобы швырять в него предметами, топать ногами и выкрикивать безобидные, как и подобает благовоспитанной леди, ругательства. Возможно, до этого никогда и не дойдет, думал он, но маленькая тирада, которую она обрушила на него только что, была превосходным началом.

— Итак, ты считаешь меня жестоким и бессовестным.

Обогнав ее, Себастьян подхватил щенка на руки и пошел, пятясь задом, все время продолжая говорить. Рэйчел ничего иного не осталось, как последовать за ним.

— Я тебя не виню. У меня нет на это права. Я даже готов согласиться, что обращался с тобой как человек, лишенный совести, но вот о жестокости я готов поспорить. Я не был преднамеренно жесток с тобой, если это хоть чуточку меня оправдывает. Эгоистичен — да, это верно, но…

— Я никогда не называла тебя ни жестоким, ни бессовестным, — отрезала Рэйчел. — И пожалуйста, не извращай мои слова.

— Ну прости, — покорно согласился Себастьян.

Денди пришел ему на помощь, бросившись облизывать его лицо. При этом вид у Себастьяна был настолько нелепый, что у Рэйчел совершенно пропала охота на него сердиться. Он опустил щенка на землю и робко взял ее за руку. Она не отстранилась, и он понял, что прощен. Она была слишком великодушна, слишком снисходительна. Слишком хороша для него.

Дойдя до моста, Рэйчел замедлила шаг. Она ничего не сказала вслух, но ей хотелось, чтобы Себастьян вернулся домой первым, позволив ей отстать и соблюсти таким образом приличия. Самому Себастьяну этот жест показался совершенно бессмысленным, но он был готов исполнить любое ее желание, за исключением разве что одного: пожелай она с ним расстаться, он не смог бы ее отпустить. Хорошо, что она не стала об этом просить.

— Спасибо тебе за щенка, — сказала Рэйчел, краснея и становясь еще краше. — Он чудесный. Не знаю, как ты догадался, что мне хотелось иметь собаку. Мне становится весело, стоит только взглянуть на него.

— Я именно на это и рассчитывал, — скромно признался Себастьян. — Но он еще доставит тебе немало хлопот. Как ты думаешь, может быть, стоит сказать Джерни или кому-то из конюхов, кто будет его кормить и выгуливать, что это мой пес? На самом деле он, конечно, будет твоим, а это станет нашей маленькой тайной.

Такое облегчение отразилось на лице Рэйчел при этих словах, что он понял: в ее особых обстоятельствах хлопоты, связанные с содержанием собаки, представляли собой настолько неразрешимую проблему, что даже мешали ей получать удовольствие от подарка. Итак, Себастьян мог гордиться собой: он только что одним махом избавил свою экономку от множества затруднений и одновременно сумел сделать своей любовнице подарок, не смутив ее при этом.

— Это было бы замечательно, — с благодарностью призналась Рэйчел. — Он мне ужасно нравится, Себастьян. Честное слово. Спасибо тебе за него. Спасибо, что вспомнил… о желтой собаке.

Только одно соображение удержало Себастьяна от порыва расцеловать ее тотчас же: их могли увидеть из окна. Ему понадобилось слишком много времени, чтобы понять, что прорвать и сокрушить оборону Рэйчел можно было только добротой, а не натиском. Возможно, сказал он себе, следовало усвоить и дополнительный урок: доброта могла захватить в плен не только обольщаемую, но и самого обольстителя.

— Приходи сегодня ночью ко мне в комнату, — прошептал он, наклоняясь ближе, но не касаясь ее. — Прошу тебя, Рэйчел, приходи. Не из благодарности. Просто потому, что ты сама этого хочешь.

Рэйчел ответила без колебаний, и это понравилось ему ничуть не меньше, чем сам ответ.

— Да, — уверенно сказала она. — Я приду.

 

13

Никогда раньше Рэйчел не приходилось бывать на почте в Уикерли. Почтовая контора располагалась на первом этаже коттеджа с соломенной крышей в самом верхнем конце Главной улицы, как раз напротив церкви. На втором этаже обитали мистер и миссис Брэйки Питт. Миссис Питт являлась владелицей почты. Была среда, а по средам Рэйчел была обязана отмечаться у местного констебля. Когда Сьюзен упомянула, что ей надо сходить в деревню, чтобы отправить письма лорда д’Обрэ, Рэйчел предложила захватить их с собой. Это было на нее не похоже: отправляясь в Уикерли, она обычно ограничивалась делами, которых никак не могла избежать. Визит на почту был чреват множеством опасностей и грозил закончиться катастрофой, но в последнее время она расхрабрилась и порой чувствовала себя совершенно неустрашимой, а в этот день ей захотелось проверить на прочность едва зародившееся в душе ощущение уверенности в себе.

Миссис Питт страдала косоглазием. Рэйчел протянула ей письма Себастьяна и деньги для марок, все время спрашивая себя, что означает раздраженное выражение на лице хозяйки почтового отделения: то ли она всегда такая сердитая, то ли сама Рэйчел невольно ее разозлила неизвестно чем и как. Ожидая сдачи, она стала придумывать для Себастьяна шутливый рассказ об этой встрече. Что-то вроде: «Ты же знаешь, какая янервная. Чуть не упала в обморок, когда увидела, что миссис Питт косо смотрит на меня». Нет, это выходило как-то не очень остроумно, но все равно приятно было придумывать каламбуры, пусть даже неудачные.

— Вы миссис Уэйд, не так ли? — вдруг огорошила ее миссис Питт, отсчитывая четыре пенса сдачи.

Рэйчел признала, что она и есть миссис Уэйд.

— Вам посылка. Пришла сегодня утром. Желаете получить здесь или доставить ее вам в Линтон-холл?

— Посылка для меня? — переспросила Рэйчел, не сомневаясь, что ослышалась.

Почтмейстерша сунула руку под прилавок и вытащила упакованный в бумагу сверточек.

— «Миссис Р. Уэйд, — прочитала она, — Линтон-Грейт-холл, Уикерли». Это же ваш адрес? Желаете получить прямо сейчас?

— Я… Да, я возьму ее. Спасибо вам. Большое спасибо.

Рэйчел была так ошеломлена, что даже не взглянула на сверток, просто сунула его в ридикюль и поспешила покинуть почтовую контору. Только разглядев его как следует в тени платана на краю деревенского сквера, она поняла, что волновалась напрасно: ничего особенного этот сверток из себя не представлял. Он был послан из Тэвистока без указания обратного адреса. Разумеется, его послал Себастьян, кто же еще? Но, слава Богу, ему хватило благоразумия не написать на обертке свое имя.

До встречи с констеблем Бэрди оставалось десять минут. Времени хватало с лихвой, чтобы открыть пакет. А может, не стоит? Наверное, лучше унести его домой и рассмотреть в спокойной обстановке. Может быть, вместе с Себастьяном. Да, это было бы правильно.

Но нет, удержаться было невозможно. Рэйчел одолело по-детски нетерпеливое любопытство. Пряча стыдливую улыбку, стараясь совладать с дрожью волнения, она подошла к ближайшей скамейке, стоявшей на самом солнцепеке, и села.

Под коричневой упаковочной бумагой обнаружилась почти невесомая картонная коробочка. Рэйчел открыла крышку. Что-то мягкое скрывалось под слоем папиросной бумаги. Шарф? Платок? Развернув внутреннюю упаковку, Рэйчел взяла в руки свой подарок и окаменела от ужаса.

Целую минуту она просидела в неподвижности, глядя на квадратик дешевой серой холстины. Рисунок, грубо вышитый черной ниткой, напоминал след вороньей лапы: так они и называли эту эмблему в тюрьме. Это была «широкая стрела».

Гнев и отчаяние вспыхнули у нее в груди, а следом за ними пришел мучительный и безрассудный страх. Она отбыла свой срок, они не могли снова отправить ее в тюрьму, но одного лишь напоминания о ненавистном символе оказалось довольно, чтобы наполнить ее душу суеверным ужасом. Ей вспомнился худший из ее ночных кошмаров: она опять вернулась в свою тюремную камеру, и все началось сначала.

Судорожно сжимая в руке проклятую тряпку, Рэйчел поднялась со скамейки. Сердце молотом стучало у нее в груди. А вдруг ее враг следит за ней в эту самую минуту? Она лихорадочно обвела взглядом мирную сонную улицу, не доверяя обыденности деревенского пейзажа и безобидному виду прохожих, неспешно бредущих по своим делам под полуденным солнцем. Ей хотелось убежать, хотелось разрыдаться от ярости и обиды.

— Рэйчел? Я вас узнала!

По дорожке от дома викария к ней, приветливо улыбаясь, спешила Энни Моррелл.

— Я вас заметила из окна, — говорила она на ходу. — Как поживаете? Я сто лет вас не видела. Вернее, видела мельком в церкви, но у нас не было возможности поговорить. Кристи заставил меня петь в хоре — представляете? — и теперь после службы я выбираюсь на паперть в задних рядах. Как поживаете? — опять спросила она, наконец остановившись и стараясь отдышаться.

— Хорошо.

Жалкая попытка улыбнуться закончилась полным провалом. По лицу Энни Рэйчел видела, что та пытается решить, как быть дальше: стоит или не стоит сделать вид, будто ничего особенного не происходит. В конце концов Энни решила действовать напрямик.

— Что случилось? — спросила она, причем веселость на ее лице сменилась искренней тревогой.

— Да, в общем-то, ничего особенного. Кто-то сыграл со мной глупую шутку, — ответила Рэйчел, стараясь говорить как можно более беспечно, и разжала стиснутую в кулак руку.

— Что это?

— Это «широкая стрела», — объяснила Рэйчел, указывая на вышитую эмблему. — Мы называли ее «вороньей лапой». В тюрьме ее изображают на всех предметах.

— Да, я ее узнаю, — задумчиво согласилась Энни. — Я ее видела на армейском снаряжении. Она означает собственность Ее Величества.

— В Дартмуре она постоянно попадалась на глаза, — пояснила Рэйчел. — На одеялах и полотенцах, на белье и одежде, даже на оловянной посуде. Глядя на нее, мы чувствовали, что сами превращаемся в казенное имущество.

— О, Рэйчел…

На лице Энни отразилась смесь сочувствия и возмущения. Как и Рэйчел, она первым долгом обвела взглядом улицу, словно отправитель посылки мог находиться где-то поблизости и наблюдать за ними.

— Тьфу ты, пропасть! — выругалась она, негодующе качая головой. — Давайте зайдем к нам. Поговорим в доме.

— Я не могу. Но все равно спасибо.

— Конечно, можете! Мы выпьем чаю… Нет, мы выпьем чего-нибудь покрепче, вам полегчает, и все это происшествие покажется вам сущей ерундой. Идемте…

— Нет, честное слово, я не могу. Мне бы очень хотелось, но… я уже опаздываю.

Рэйчел собрала воедино все свое мужество, чтобы объяснить, в чем дело.

— Я состою под надзором полиции. Раз в неделю я обязана наносить визит констеблю. Это одно из условий моего освобождения.

Щеки у нее пылали, она с опаской ожидала, что, узнав об отталкивающих подробностях ее жизни, Энни отшатнется от нее в ужасе.

— Ну что ж, в таком случае я пройдусь с вами вместе до ратуши. За компанию.

Рэйчел была так растрогана, что на мгновение онемела.

— Спасибо, — прошептала она наконец.

— Выкиньте эту гадость, — посоветовала Энни, кивком указывая на клочок ткани, который Рэйчел все еще машинально сжимала в руках.

Обдумав предложение, Рэйчел отрицательно покачала головой.

— Нет, — задумчиво проговорила она, — пожалуй, я ее сохраню, — и сунула тряпку в карман.

Короткая прогулка до кабинета констебля Бэрди в здании муниципалитета прошла без приключений, но произвела на Рэйчел неизгладимое впечатление. Она знала, что никогда этого не забудет. Ей хотелось, чтобы путь растянулся на десяток миль. Она сожалела, что на улице так мало народу. Немногочисленные прохожие провожали обеих женщин любопытными взглядами, но никто не приходил в ужас, видя их вместе. Здороваясь с женой священника, они были вынуждены приветствовать и Рэйчел. Вне всякого сомнения, общество Энни Моррелл придавало ее существованию видимость законности, даже респектабельности. Прекрасно сознавая, что это состояние временное, Рэйчел упивалась им, пока представилась такая возможность.

В каком-то смысле эта короткая прогулка стала для нее откровением. Ей так понравился временно обретенный статус уважаемой дамы, что Рэйчел вынуждена была признать, как страстно мечтала о нем в глубине души. Но она не посмела даже мысленно развить дальше эту мечту. Исполнение ее желания представлялось настолько маловероятным, что подобной возможностью смело можно было пренебречь.

Всю дорогу Энни как ни в чем не бывало говорила о делах прихода, о разъездах своего мужа, о городских сплетнях. Рэйчел слушала как зачарованная, все время спрашивая себя, понимает ли жена викария, каким подарком судьбы, какой благодатью Божьей является для человека обычная мирная жизнь. Увы, они слишком скоро добрались до здания муниципалитета.

— Спасибо вам за… — начала было Рэйчел, но Энни решительным жестом отмахнулась от всяческих выражений признательности.

— Приходите как-нибудь меня навестить, — пригласила она. — Кристи так часто бывает в отъезде, что мне становится одиноко.

Какая великодушная ложь! Рэйчел пробормотала маловразумительные слова благодарности.

— И передайте от меня привет мистеру Бэрди. Скажите ему… — Энни на секунду задумалась. — Напомните ему о собрании прихожан. Оно назначено на следующий четверг.

Теперь она сознательно одалживала Рэйчел свое доброе имя, предлагая в качестве защиты приобщение к самому ценному, чем она владела: к своей безупречной репутации.

— Не знаю, чем я заслужила… почему вы так добры ко мне, — смущенно призналась Рэйчел. — Вы не разрешаете себя благодарить, но позвольте мне сказать хотя бы одно: что бы со мной ни случилось, я никогда вас не забуду.

Они крепко пожали друг другу руки. На этот раз Энни, всегда находчивая, промолчала. Рэйчел тепло попрощалась с ней и отправилась отмечаться у констебля.

Исполнив свой долг, она поспешила домой. Ей хотелось поскорее увидеть Себастьяна и рассказать ему о неприятном сюрпризе, присланном по почте. Первым делом Рэйчел решила заглянуть в его кабинет. Погруженная в собственные мысли, она только раз стукнула в закрытую дверь и распахнула ее, не дожидаясь разрешения войти.

— О… прошу прощения… Я не знала, что у вас гость, милорд. Я зайду…

— Нет-нет, входите, — остановил ее Себастьян, поднимаясь из-за стола. Сидевший напротив него преподобный Моррелл тоже встал. — Кристи, вы ведь уже знакомы с миссис Уэйд, моей экономкой, не правда ли?

— Да, я уже имел честь, — ответил викарий, приветливо улыбаясь ей.

— Добрый день, — рассеянно отозвалась Рэйчел. — Я уже… Я сегодня виделась с вашей женой. Она была очень… Мы с ней… — Мысленно она заставила себя сосредоточиться. — Я встретила ее в деревне. Мы поговорили.

— Вот как? Я очень рад.

Слова сами по себе ничего не значили, но такая искренняя доброта прозвучала в голосе викария, такое сочувствие и понимание светились в его глазах, что Рэйчел показалось, будто он прочел ее мысли.

Себастьян не сводил с нее глаз.

— Что-нибудь случилось?

— О нет, — заверила его Рэйчел, комкая в руках проклятый кусок холстины. — Мне нужно кое о чем спросить, но это может подождать. Я вернусь позже.

— Нет, прошу вас, посидите с нами, — настойчиво предложил Себастьян, и преподобный Моррелл поддержал его, пододвинув ей стул. — Я послал за Холиоком, но хотел бы, чтобы вы тоже об этом услышали. Преподобный отец поведал мне о происшествии с одним из моих арендаторов, и я хочу… а вот и Уильям.

Уильям Холиок вошел в кабинет его светлости прямо в рабочих штанах и куртке. Присутствие преподобного Моррелла, не говоря уж о Рэйчел, поразило его. Он пожал руку священнику, которого, по-видимому, хорошо знал, и все наконец расселись.

— Уильям, вам знаком Маркус Тиммс, верно? — начал викарий.

— Да, конечно. Всю жизнь выращивает кукурузу на силос на ферме Уикем-Клив. До него эту ферму, примерно сотню акров, арендовал его отец.

— Вам когда-нибудь приходилось слышать, что он склонен к рукоприкладству?

— Маркус? — Холиок закрыл глаза и потер переносицу большим и указательным пальцами. — Нет, не припоминаю. И вообще я бы сказал, что он — человек тихий. Несколько лет назад овдовел; живет нa ферме один с дочкой да еще нанимает мальчишку на время уборки урожая. Вы хотите сказать, что Маркус что-то натворил, преподобный отец?

— Боюсь, что да. Вчера его дочь едва добралась до деревни, ковыляя, вся избитая, и упала без сознания прямо на крыльце у доктора Гесселиуса.

— Боже милостивый! — ахнул Холиок, и его щеки побагровели. — Это Тиммс ее так отделал?

— Да. И она говорит, что это не первый случай. Ее зовут Сидони, — пояснил преподобный Моррелл, обернувшись к Рэйчел. — Ей семнадцать лет, она застенчивая и немного неловкая, но очень славная девушка. Доктор Гесселиус утверждает, что она поправится, но, возможно, до конца своих дней останется хромой. Прошлой ночью она переночевала у меня в доме, и моя жена заставила ее признаться, что еще год назад Тиммс столкнул ее с лестницы. Вот тогда-то она и сломала бедро.

Рэйчел подскочила в испуге, когда Уильям Холиок вдруг стукнул громадным кулачищем по подлокотнику кресла и вскричал: «Разрази меня гром!», даже не подумав извиниться.

— Я должен был знать, мне бы догадаться давным-давно! — сокрушался он. — Теперь вспоминаю, что встретил ее как-то раз, а она была вся побитая. Прошлой осенью дело было, в день святого Михаила. Было у меня какое-то дело к Mapкусу, вот я и поехал в Уикем-Клив. Гляжу, а у Сидони синяк под глазом, ну просто в пол-лица. Я ее спрашиваю: «Что с тобой стряслось?», а она: «Набирала я, — говорит, — воду из колодца, да и не удержала ведро, а ворот раскрутился, вот меня по лицу и садануло». И я, дубина стоеросовая, ей поверил!

— Это не ваша вина, Уильям, — мягко возразил викарий. — Откуда вам было знать?

— Нет, Кристи, я должен был сразу все понять. — Холиок горестно покачал головой. — Бедная малютка! Без матери осталась, ей и пожаловаться-то некому. Ладно, что будем делать? Вы сказали констеблю?

— Доктор Гесселиус доложил о побоях, и Бэрди вчера же отправился к Тиммсу. Маркус признал, что ударил ее, но не выразил ни малейшего раскаяния и заявил, что не понимает, из-за чего подняли такой шум.

Холиок еще раз тихонько выругался сквозь зубы и на сей раз, взглянув на Рэйчел, пробормотал:

— Прошу прощения, мэм.

— Он утверждает, что как ее отец имеет право наказывать дочку за проявление неуважения и непослушания, — продолжал викарий. — Теперь бедняжка боится возвращаться домой. Поскольку Тиммс не проявляет ни тени раскаяния, я ее отлично понимаю, но не знаю, что именно следует предпринять. Поэтому я пришел посоветоваться с лордом д’Обрэ и с вами.

— А нельзя ли подыскать для нее какое-нибудь место, Уильям? — спросил Себастьян, обращаясь к управляющему. — Скажем, в семье кого-нибудь из арендаторов, где требуется служанка? Если не за жалованье, то хоть за стол и крышу над головой? По крайней мере пока ей не исполнится восемнадцать. Тогда она сможет сама позаботиться о себе. Но все это, разумеется, в том случае, если Тиммс не заартачится и не потребует ее возвращения. Это могло бы сильно осложнить положение дел.

— Думаю, до этого не дойдет. А если дойдет, — в обычно кротких голубых глазах Кристи Моррелла загорелся свирепый огонек, — я позабочусь, чтобы его арестовали за разбойное нападение.

— Я мировой судья, — спохватился Себастьян, словно только что сам вспомнил об этом. — Я позабочусь, чтобы его упрятали за решетку.

— Я почти незнаком с этой девушкой и не знаю, что она может делать, кроме самой общей работы по дому. И не припомню никого, кому сейчас была бы нужна работница. Но я поспрашиваю, может, что и всплывет. — Холиок удрученно вздохнул.

— Да, но что с ней будет, пока мы не найдем ей места?

Рэйчел нерешительно прервала наступившее молчание:

— Два дня назад одна из наших посудомоек предупредила об уходе. Кэтти Манн — она увольняется в конце недели.

— О Господи, неужели опять? — простонал Себастьян. — Мой повар, — пояснил он, обращаясь к викарию, — человек в равной степени нетерпимый и нестерпимый. Кухонный персонал у нас меняется чаще, чем помощники у Пальмерстона. Как вы думаете, сможет девушка справиться с такой работой?

— Я в этом не сомневаюсь, — ответил преподобный Моррелл с огромным облегчением. — Бедняжка забита и очень молчалива, но при всем при том она девушка смышленая и работящая. Огромное вам спасибо, милорд, и вам, миссис Уэйд, за дельное предложение.

— Я рада, что смогла вам помочь, — радостно улыбнулась Рэйчел.

Было решено, что Холиок проводит викария до дому и привезет с собой Сидони Тиммс в двуколке. Доктор Гесселиус заверил преподобного Моррелла, что не находит у девушки серьезных повреждений, однако Рэйчел предстояло определить, когда она будет в силах приступить к работе. Все согласились, что это вопрос нескольких дней, но тем временем бедной Сидони следует перебраться для поправки здоровья из дома викария в Линтон-холл, где много прислуги и где за ней будет обеспечен лучший уход.

— Моя жена просила передать вам привет, — сказал преподобный Моррелл Себастьяну, задержавшись в дверях кабинета. — Мы оба будем рады, если вы согласитесь как-нибудь на днях отобедать с нами.

— Спасибо, буду очень рад, — принял приглашение Себастьян, причем его ответ прозвучал совершенно искренне. — Но только если вы позволите мне ответить любезностью на любезность. Хотя бы ради того, чтобы дать вам понять, за что я терплю своего несносного французского повара.

— С удовольствием, — улыбнулся викарий.

— Я хотел спросить у вас совета по поводу некоторых капиталовложений в местные предприятия, — продолжал Себастьян.

Рэйчел тотчас же отошла к окну, чтобы не стеснять мужчин своим присутствием во время делового разговора, но успела расслышать, как Себастьян добавил:

— Мэр настойчиво предлагает мне купить долю в его медном руднике, но я не вполне уверен, что это было бы наилучшим размещением моего капитала в настоящее время.

Этот краткий разговор поразил ее. Не так давно, когда Себастьян сообщил ей, что рассматривает Уикерли лишь как временную остановку в ожидании отцовского наследства, Рэйчел поверила ему на слово. Но зачем же тогда вкладывать деньги в местные предприятия? Скорее всего просто потому, что он был деловым человеком и подобный шаг представлялся ему выгодным. Да, похоже на то. Иначе и быть не может! Смешно даже думать, что он задержится в Уикерли хоть на день дольше, чем необходимо. Не стоит обманывать себя. А главное, нельзя ни на шаг отступать от двух железных принципов, которые еще в тюрьме она для себя выработала, чтобы выжить: жить только минутой, не загадывая вперед, и ни на что не надеяться.

Священник и управляющий покинули кабинет одновременно. Себастьян пошел их проводить, но, обернувшись в дверях, тихонько бросил ей:

— Подожди меня.

Она почти забыла о «широкой стреле». Страх и отчаяние, всего два часа назад едва не лишившие ее рассудка, уменьшились до разумных пределов. Рэйчел почувствовала, что может с ними справиться сама. В конце концов, речь шла всего лишь о тряпице. Теперь она даже догадывалась, кто мог ее послать.

Вернулся Себастьян. Он задержался в дверях, чтобы посмотреть на нее, и Рэйчел успела отметить про себя, как сильно он изменился и как мало походит теперь на того скучающего, избалованного, франтовато одетого господина, который спас ее во время судебного слушания. Во-первых, он стал как будто шире в плечах и выше ростом. Это была не просто ее фантазия. В последнее время Себастьян увлекся физическим трудом и помогал своим работникам в таких не соответствующих его титулу и рангу занятиях, как заготовка сена и починка изгородей. Рэйчел не могла даже вообразить, что думают жители Уикерли о сумасбродстве нового виконта. Возможно, он делал это просто шутки ради, но одно можно было утверждать наверняка: увлечение тяжелой работой пошло ему на пользу, он стал выглядеть еще красивее, чем раньше. Весеннее солнце позолотило его кожу здоровым загаром. Мягкие каштановые волосы немного выгорели и заметно отросли. Такая прическа была не в моде, но удивительно шла к его лицу. Рэйчел отмечала и более глубокие изменения: привычное выражение пресыщенного, скучающего, ничему не удивляющегося и не способного удивляться аристократа бесследно исчезло, сменившись несвойственной ему раньше живостью. Всем своим существом он излучал бодрость и больше не напоминал человека, который все на свете повидал и которому все давно надоело. Напротив, казалось, ему нравится, что жизнь полна неожиданностей и не идет по наезженной колее, как можно было ожидать.

Но в эту минуту он выглядел обеспокоенным.

— В чем дело? — озабоченно спросил он, плотно закрывая за собой дверь кабинета и подходя к ней. — Как только ты вошла, я сразу понял, что ты чем-то расстроена. Что случилось?

Теперь происшествие уже казалось ей сущим вздором. Тем не менее Рэйчел вытащила из кармана кусок холстины и протянула ему.

— Вот это пришло по почте сегодня утром в посылке, адресованной мне.

Себастьян недоуменно нахмурился.

— Что это?

Она объяснила.

Его лицо окаменело.

— Кто это послал?

— Никакой записки не было, обратного адреса тоже. Только это. Сначала я расстроилась, но…

— Да уж, могу себе представить. Ты…

— Нет, все уже прошло, честное слово. Это была просто глупая выходка, вот и все. Я даже удивляюсь, почему этого не случилось раньше. На самом деле…

Нетерпеливым жестом Себастьян выхватил у нее тряпицу и швырнул на пол, а потом порывисто обнял Рэйчел, крепко, почти насильно прижав ее к себе. Тотчас же, словно по волшебству, пережитые недавно стыд и боль охватили ее вновь. Сама себе не веря, она обнаружила, что с трудом удерживает слезы.

— Ублюдки, — бормотал он, прижимаясь щекой к ее волосам, — грязные, поганые, вонючие подонки! Если бы я только мог доказать, что это их рук дело, они бы у меня света невзвидели…

— Кто?

— Салли, кто же еще? Он и его подлые дружки.

— Салли? — Рэйчел отстранилась, чтобы взглянуть на него. Ей подобная возможность даже не пришла в голову. — Я думала…

— Думаешь, это кто-то другой? Но кто?

— Возможно, я ошибаюсь. Мне не следует говорить…

— Рэйчел, скажи мне, кого ты подозреваешь.

— Но вдруг я не права?

— Говори.

— Ну ладно. Я думала, что это могла быть Лидия. Она меня ненавидит… Я даже повторить не могу, что она мне наговорила в тот день! Она вполне могла это сделать. Запросто. Мне кажется, это она.

Нежным, успокаивающим жестом Себастьян вплел пальцы в волосы у нее на затылке.

— Если это она, повторить свой трюк ей не удастся. Это я тебе обещаю.

— А что ты собираешься предпринять?

— Поговорю с ней. Пригрожу, если потребуется.

— Ой, не надо. Прошу тебя, не надо.

— Почему нет?

— Потому что она нездорова, она сама не знает, что делает. Мне кажется, она помешалась на этой своей ненависти ко мне. Если ты с ней об этом заговоришь, да еще будешь угрожать, боюсь, как бы ей не стало хуже. И тогда она попытается придумать еще что-нибудь.

Эти слова заставили Себастьяна задуматься.

— Разумно, но в таком случае я поговорю с ее тетушкой. Да не пугайся ты так! Ничего я ей не сделаю, просто скажу, что у нас есть такие подозрения, и посоветую не спускать глаз с племянницы, вот и все.

Себастьян ласково провел большим пальцем по ее щеке.

— Так тебя устроит?

Он спрашивал ее одобрения! Для Рэйчел это было настолько внове, что она не сразу нашлась с ответом.

— Да, но вдруг я ошиблась? Может быть, это вовсе не она?

— Может быть. Вот потому-то я и постараюсь быть с ней помягче.

Он был мягок и нежен уже сейчас, в эту минуту, когда кончиками пальцев смахивал слезы с длинных ресниц Рэйчел. Влажными от слез пальцами он провел по ее губам, потом поцеловал ее, нежно пробуя на вкус языком. Когда он вел себя подобным образом, Рэйчел лишалась последних сил к сопротивлению, становясь пленницей его искушенности в науке обольщения.

— Приходи ко мне сегодня, — прошептал Себастьян, проводя губами по ее губам, находя самые чувствительные уголки. — Я хочу подарить тебе кое-что.

— Ты больше не должен делать мне подарки.

— Этот тебе понравится.

— Нет, Себастьян, я серьезно. Мне больше ничего не нужно.

— Это не подарок. Вернее, я сказал бы, это не предмет.

Плутоватый огонек в его глазах заставил ее затрепетать.

— Ты краснеешь! Господи, какая же ты красавица!

— И вовсе я не краснею! — запротестовала Рэйчел.

Красавицей она себя тоже не считала, но, когда он смотрел на нее такими глазами, почти верила, что он говорит правду.

— Мне надо идти, надо… подготовить спальное место в помещении для слуг для новой судомойки, объявить остальным…

С бессильным вздохом Рэйчел умолкла и покорилась его поцелуям. Ему невозможно было противиться. Он мог растопить ее простым прикосновением, иногда даже взглядом. Еще совсем недавно она была холодной и колючей, как лед, женщиной, содрогавшейся при одной лишь мысли о приближении мужчины, потому что до сих пор ей был известен только один подход, приводивший ее в ужас. С тех пор она проделала немалый путь.

Тонкая ирония заключалась в том, что человек, сумевший пробудить ее к жизни, в одном отношении ничем не отличался от ее покойного мужа: он точно так же до безумия был одержим ее телом. Однако на этом сходство заканчивалось, потому что Себастьян думал лишь о том, как бы доставить ей наслаждение, тогда как Рэндольф получал наслаждение, лишь причиняя ей боль. Себастьян уверял, что крайности куда ближе друг к другу, чем ей кажется, а разница между ними, по мнению некоторых, вообще несущественна. Все дело, утверждал он, в согласии: она никогда не давала своего согласия на жестокости Рэндольфа. На более нежное обольщение со стороны самого Себастьяна она тоже никогда не соглашалась, но все же получала от него едва зарождающееся тайное наслаждение.

Все было так запутано и непонятно! Того, что он знал и чего она не знала о любви, хватило бы, чтобы заполнить половину библиотеки Британского музея.

— Приходи в десять, — предупредил Себастьян, горячо дыша ей прямо в ухо. — Время имеет большое значение, так что смотри, не опаздывай. Но раньше тоже не приходи, а то сюрприза не получится. Могу я рассчитывать, что ты придешь?

Ну вот, опять: он не стал приказывать, он интересовался ее решением. А впрочем, какая разница? В его глазах угадывалось такое нежное, такое дразнящее обещание, что Рэйчел не смогла придумать ни одного благовидного предлога, чтобы отказаться.

* * *

— Все готово, милорд.

— Прекрасно. И как раз вовремя. Прист, ты просто сокровище.

— Благодарю вас, милорд.

В знак признательности камердинер с достоинством наклонил лишенную всякой растительности голову.

— Надеюсь, ты проявил предельную осмотрительность при подготовке?

Прист бросил на хозяина взгляд, полный глубокой укоризны.

— Разумеется, милорд.

За плечами у Приста был многолетний опыт подготовки романтических свиданий; осмотрительность, наряду с умением держать язык за зубами, стала основной чертой его натуры, за что Себастьян и держал его при себе.

— Что-нибудь еще, милорд?

Себастьяну хотелось спросить, какие сплетни ходят в подвальном этаже о миссис Уэйд и лорде д’Обрэ. Таким образом он узнал бы мнение не только обитателей Линтон-холла, но и всего Уикерли в целом. Но он не мог заставить себя упомянуть ее имя даже в разговоре с Пристом. Это было совершенно невероятно с учетом того, как свободно он раньше обсуждал с друзьями и знакомыми самые интимные подробности своих любовных интрижек. Именно этого от него и ждали: это было неотъемлемой частью забавы. Теперь ему стыдно было вспоминать о собственном скотстве. У него было не больше охоты обсуждать Рэйчел с посторонними, чем раздевать ее или самому раздеваться догола на глазах у толпы зевак. Немыслимо! Он ни с кем не собирался делить Рэйчел. Она принадлежала только ему одному.

— Нет, больше ничего не нужно. Доброй ночи, Прист.

— Доброй ночи, милорд.

Ровно через четыре минуты раздался робкий стук. Себастьян с улыбкой вскочил на ноги, прошел босиком через всю спальню и распахнул дверь.

— Чудо!

Он взял ее за руку и втянул в комнату.

— Ты сказал — ровно в десять…

— Я имел в виду не твою пунктуальность, а твою внешность.

Рэйчел застенчиво покачала головой, как всегда отклоняя комплимент. На нем ничего не было, кроме черных брюк, и она с нескрываемым интересом окинула его с головы до ног заинтересованным взглядом светлых глаз. Себастьян почувствовал, как наливается волнением все его тело, и строго одернул себя: «Возьми себя в руки. Еще не время. Вечер только начался».

Он коснулся губами ее пальцев.

— Ты великолепно выглядишь, Рэйчел.

— Это платье выглядит великолепно. Спасибо тебе.

Платье прибыло от портнихи на прошлой неделе; в этот вечер она надела его впервые.

— Оно тебе идет.

Платье действительно сидело прекрасно и казалось буквально созданным для нее благодаря простоте фасона и насыщенному, чуть приглушенному гранатовому цвету.

— Если бы ты только позволила… ну ладно, не будем об этом.

Себастьян давно уже понял, что бесполезно уговаривать ее принять от него все, что он хотел бы ей дать: дюжины красивых платьев, тонкое белье, туфли и сапожки, лайковые перчатки, модные шляпки, зонтики, вышитые платочки, веера, сумочки, — словом, все те прелестные, легкомысленные, роскошные вещицы, которые составляют гардероб и усладу знатной дамы. Она же не знатная дама, возражала Рэйчел, она всего лишь его экономка. Разумеется, он многое мог на это возразить, но решил отложить спор до другого раза. В этот вечер между ними не должно было быть никаких разногласий.

— Подарок ждет тебя в ванной.

Рэйчел растерялась.

— Но ты же говорил, что это не подарок.

— Я говорил, что это не предмет.

— А что же тогда?

— Почему бы тебе самой не посмотреть?

С первого же взгляда он убедился, что Прист все подготовил наилучшим образом. Пламя свечей согревало полированную поверхность мрамора мягкими и приглушенными розоватыми отблесками, многократно отраженными во всех зеркалах. На полу лежал новый ковер — шкура белого медведя, в которой босые ноги утопали едва ли не по щиколотку. Срезанные пионы, стоявшие в стеклянной чаше на краю раковины, напоили воздух нежным ароматом. Рядом в серебряном ведерке охлаждалась на льду бутылка шампанского. Стопка толстых пушистых полотенец, корзина с набором разнообразнейших сортов душистого мыла и ароматических масел для ванны, блюдо свежих фруктов… словом, сцена для искуснейшего обольщения, которое ему когда-либо приходилось предпринимать, была подготовлена безупречно.

Рэйчел ошеломленно разглядывала наполненную горячей водой ванну.

— Ты собираешься купаться?

Себастьян снисходительно усмехнулся.

— Нет, дорогая, купаться будешь ты. Это и есть мой подарок.

— О!

Ее щеки порозовели едва заметно, как края перламутровой раковины, в уголках губ образовались ямочки.

— Но я… и так уже чистая.

Он негромко рассмеялся. Ее смущенный румянец стал ярче.

— Люди принимают ванну не только в гигиенических целях.

— Разве нет?

— Уверяю тебя. А теперь выбирай: либо ты разденешься сама, либо позволишь мне оказать тебе эту услугу. В любом случае мы не должны тянуть время, иначе вода остынет. Так что ты предпочитаешь?

Рэйчел не смела встретиться с ним глазами, но на губах у нее по-прежнему играла улыбка.

— Я немножко стесняюсь, — призналась она.

Себастьян обнял ее и прижался щекой к ее щеке.

— Не надо стесняться, а то ты все испортишь. Сегодня я хочу тебя побаловать, понежить, хочу тебе угождать, доставить тебе удовольствие. Но как же мне быть, если ты будешь стесняться? Я уже не раз видел тебя без одежды. Мне нравится твое тело. Оно безупречно.

Рэйчел хотела что-то возразить, но он остановил ее долгим поцелуем. В его ловких руках она стала мягкой и послушной, как глина.

— Я забыл, как оно расстегивается, — солгал Себастьян, немного повозившись с платьем, чтобы доставить удовольствие себе и ей.

— На спине, — еле выдохнула Рэйчел, закрыв глаза.

— Ну тогда повернись.

Она повиновалась. Оба как зачарованные стали наблюдать за отуманенным от пара отражением в зеркале. Ее одежды опадали подобно цветочным лепесткам и горкой ложились у ног. Рэйчел хотела отойти, но Себастьян удержал ее, обхватив руками сзади и скрестив их у нее под грудью.

— Вот видишь? Ты бесподобна.

Она не знала, что он собирается делать дальше, а ему нравилось просто стоять и смотреть, как она — ни в чем не уверенная, с полуоткрытыми губами и трепещущими от волнения ноздрями — ждет дальнейшего развития событий, короткими торопливыми глотками втягивая в себя воздух. Их глаза встретились в зеркале.

— Прыгай в ванну, — охрипшим шепотом произнес Себастьян, — пока… вода не остыла.

Он разжал руки, но не смог удержаться от искушения и запечатлел медленный поцелуй на ее голом плечике.

Рэйчел отошла в сторону, а Себастьян прислонился спиной к раковине, наблюдая за ее действиями. Сперва она попробовала воду рукой, потом повернулась к нему спиной и грациозно перешагнула через край ванны — сначала одной ногой, потом другой. Согнув колени и немного наклонившись вперед, она осторожно опустила в воду свою хорошенькую попку, затем, тихонько ахая, она медленно села.

— Слишком горячо? — заботливо спросил Себастьян.

Рэйчел отрицательно покачала головой и издала низкий, протяжный, полный блаженства стон, явно означавший «нет». Когда она поудобнее устроилась в ванне (вода доставала ей до груди), он принес корзину с мылом и флаконами ароматических эссенций.

— Какое тебе понравится?

Себастьян принялся протягивать ей куски мыла один за другим и вынимать пробки из многочисленных пузырьков, давая ей их понюхать: розовое масло, апельсиновый экстракт, сладкий миндаль, лаванду, ландыш.

— Что же мне выбрать? — растерялась Рэйчел, но в конце концов остановилась на мыле с померанцевым запахом и бергамотовом масле.

— Отличный выбор, — похвалил ее Себастьян, словно метрдотель, принявший от посетителей заказ на особенно тонкое вино, и накапал масло в воду, помешивая его рукой, чтобы оно скорее разошлось. — Нежный аромат, легкий и в то же время насыщенный. Очень изысканный. Очень женственный. Такой же, как и ты. А теперь откинься назад и отдыхай.

Рейчел повиновалась с мечтательной улыбкой. Смакуя удовольствие, она закрыла глаза.

— Ведь это грех, верно?

— Надеюсь, что да. Если нет, значит, мы что-то делаем неправильно. А теперь держи.

Рэйчел открыла глаза и ахнула, увидев, что он протягивает ей высокий бокал.

— Я раньше никогда не пила шампанского. Это ведь шампанское, правда?

— Пей потихоньку, а то голова закружится.

Она отпила крошечный глоточек и наморщила нос.

— Щекотно, — таков был ее первый отзыв. Вскоре, однако, ее суровость смягчилась тихим возгласом: — Ого!

— Нравится?

— М-м-м… Себастьян?

— К вашим услугам, мэм!

— Я в раю?

— Пока еще нет.

Он взял кусок мыла и жесткую губку, перешел к изножию ванны и подтянул к себе табурет.

— Попрошу вашу ножку.

Рэйчел не шевельнулась: кажется, она даже не слышала или не поняла.

— Ножку попрошу. Вот так. Благодарствую.

Себастьян приподнял ее ногу, держа ее на весу над водой, начал намыливать ступню.

Это заставило ее негромко взвизгнуть, а потом с шумом втянуть воздух сквозь стиснутые зубы. Но Рэйчел, несмотря на то, что ей было щекотно, не сделала попытки отстраниться и лишь глубже погрузилась в воду, опираясь локтями о края ванны, чтобы удержаться на плаву, и оставив бокал в неустойчивом равновесии на груди.

— Теперь уж я точно в раю, — провозгласила она с протяжным вздохом.

— Ты еще даже не на полпути к нему, — если кто и пребывал в раю, то лишь сам Себастьян. За то зрелище, что открывалось ему в эту минуту, стоило отдать все на свете. Одна длинная нога, переброшенная через край ванны, свешивалась под самым разгульным углом, белоснежные груди колыхались в воде, розовые соски то показывались на поверхности, то вновь скрывались в мыльной пене. Волосы курчавились во влажном воздухе, делая ее похожей на темноволосого ангелочка. Глаза были прикрыты в блаженной истоме.

Услышав его тихий смешок, Рэйчел удивленно открыла глаза.

— Почему ты смеешься?

— Ты не представляешь, чего мне сейчас стоит держать руки от тебя подальше. Вот я и подумал, что заслужил награду за проявленную доблесть, не знаю только какую.

— Может быть, орден Бани?

Себастьян уставился на нее в немом изумлении.

— Это смешно!

— Что?

— То, что ты сейчас сказала. Это остроумно. Настоящий каламбур.

— Думаешь, я на это не способна?

— Я никогда раньше от тебя ничего подобного не слышал.

Рэйчел задумалась над его словами.

— Может, кто-то должен щекотать мне пятки, чтобы пробудить у меня чувство юмора?

Себастьян опять рассмеялся. Это была уже вторая удачная шутка. Он вспомнил о первой поставленной перед собой задаче — рассмешить ее. Самому смеяться ее шуткам оказалось делом столь же приятным.

— Ты чудо, — сказал он ей, принимаясь за другую ногу.

Рэйчел переменила позу, чтобы ему было удобнее, при этом ее длинное тело показалось над водой. Да, она делала успехи прямо на глазах, и если только у него хватит терпения, то и второй поставленной цели он сумеет достигнуть «по первому свисту», как выражался Уильям Холиок.

Покончив с процедурой «омовения ног», Себастьян взял один из предусмотрительно оставленных Пристом медных кувшинов и добавил в ванну горячей воды.

— Так, а теперь сядь, — велел он, передвинув свой табурет к изголовью ванны.

Рэйчел безропотно повиновалась, и Себастьян приступил к новой приятной обязанности: принялся намыливать ей плечи и спину.

— Я могу сама! — нерешительно возразила она.

— Конечно, можешь. Но ведь так гораздо приятнее, разве нет?

Она выразила свое согласие еще одним протяжным вздохом.

— Твоя кожа напоминает мокрый шелк.

Наклонившись из-за спины, Себастьян поочередно намылил ее груди, легко удерживая их на ладонях и поглаживая скользкими от мыла пальцами по заострившимся от возбуждения соскам. Голова Рэйчел запрокинулась, и он сорвал поцелуй с полураскрытых губ, а его руки между тем скользили все ниже по ее животу и наконец глубоко ушли под воду, к мягким волосам между ног. Нежно поглаживая ее там, он услышал прерывистый вздох. Мышцы у нее на бедрах напряглись и начали подрагивать. Она резко повернула голову и прижалась губами к его шее. С большой неохотой Себастьян убрал руки.

— Пора мыть голову!

На этот раз Рэйчел согласилась безропотно.

Ему безумно нравилась ее аккуратная головка, казавшаяся особенно маленькой, когда волосы слиплись в мыльной пене. Длинная шея выглядела хрупкой, незащищенной, слишком тоненькой, чтобы выдержать вес головы, покрытой пышной мыльной шапкой. Глаза у нее были закрыты, руки бессильно свисали вдоль тела. Можно было подумать, что она в полусне, но голос, когда она заговорила, прозвучал отчетливо и ясно.

— Я знаю, зачем ты это делаешь. Зачем все это душистое мыло и ванна, и все вообще. Зачем ты заставляешь Жодле готовить для меня все эти деликатесы. Я понимаю, зачем ты подарил мне Денди и другие подарки.

Немного помолчав, Себастьян неторопливо ответил:

— Ну раз ты все понимаешь, значит, нет смысла об этом говорить. Согласна?

На секунду Рэйчел задумалась, потом сказала:

— Нет. Я должна поблагодарить тебя.

— Вот тут ты ошибаешься. Меньше всего мне нужна твоя благодарность.

— А что же тебе от меня нужно?

— Ничего.

Рэйчел тихонько покачала головой, давая понять, что не верит.

— Ну хорошо, — уступил Себастьян, — я хочу, чтобы ты была счастлива. Чтобы со мной ты была так же счастлива, как до этого была несчастна в тюрьме. Если только это возможно. Я хочу…

Он чуть было не сказал: «Я хочу исцелить тебя», но это прозвучало бы чересчур самонадеянно даже для него. Как объяснить самому себе охватившее его неодолимое стремление очистить ее память от страшных воспоминаний об одиночестве и жестокости? Все его действия можно было назвать слишком прямолинейными и примитивными: он умащал ее духами и ароматизированным мылом, чтобы изгнать тюремную вонь, кормил ее белым хлебом, пичкал сладостями, дарил роскошные платья, дал ей в приятели смешного и глупого желтого щенка. Сегодняшнюю сцену, столь тщательно продуманную и безукоризненно подготовленную им в своей роскошной ванной, нельзя было даже назвать искушением в обычном смысле слова. Да, разумеется, он намеревался приобщить ее тело к самым утонченным удовольствиям, но еще больше ему хотелось обольстить ее ум, изгнать из него прошлое, заставить ее жить здесь и сейчас, начать все сначала. Он страстно желал, чтобы она родилась заново.

Но как он мог ей все это объяснить?

— Запрокинь голову и закрой глаза.

Рэйчел выполнила приказ, послушная, как ребенок, и Себастьян вылил остатки теплой воды ей на волосы, чтобы смыть мыло.

— Я закончил. Прекрасная русалка, не желаешь ли выйти на берег?

— Да, пожалуй, — согласилась она, блаженно улыбаясь. — А то я боюсь, что сейчас растаю и вытеку из ванны вместе с водой.

Он помог ей выбраться, закутал в необъятную банную простыню и вытер досуха, потом взял полотенце поменьше и замотал его тюрбаном у нее на голове.

Неожиданно Рэйчел обвила руками его шею. Себастьян крепче прижал ее к себе — теплый пушистый узел махровой ткани.

— Спасибо, — сказала она. — Какой чудесный подарок! Мне бы хотелось когда-нибудь сделать то же самое для тебя.

— Какая заманчивая мысль! Но я еще не закончил с подарком.

Когда он начал снимать с нее полотенце, мечтательное выражение в ее глазах исчезло, сменилось настороженностью. Себастьян улыбнулся: то, о чем она подумала, непременно должно было случиться, но не так скоро. Позже.

Однако ждать было совсем нелегко. В неверном пламени свечей ее кожа, разгоряченная и порозовевшая после ванны, неудержимо манила его. К тому же она улыбалась ему, как никогда раньше: полной понимания, нетерпеливой улыбкой, намекающей на то, что она желает того же, чего так хотелось ему самому. Ее хрупкое и стройное тело, как он и говорил, было безупречным. Онабыла бесконечно более желанной, чем любая из женщин, которых он знал раньше.

Себастьян развернул сухое полотенце и расстелил его на ковре, опустился на колени и потянул за собой Рэйчел.

— Я прошу тебя лечь, — мягко обратился к ней Себастьян. — Нет-нет, на живот.

Что-то промелькнуло в ее глазах прежде, чем она успела отвести взгляд. Себастьян ласково погладил ее по щеке.

— Все будет хорошо. Я обещаю.

Рэйчел помедлила еще секунду, но все же вытянулась рядом с ним лицом вниз на махровом полотенце.

Проводя кончиками пальцев вдоль длинной изящной линии ее позвоночника, Себастьян вдруг подумал, что с самого начала ошибался относительно своих собственных намерений в отношении Рэйчел. Он думал, что хочет власти над ней, но дело было вовсе не в этом. Ему необходимо было ее доверие. Выполнив его просьбу, она только что доказала, что ему наконец удалось достигнуть цели.

Себастьян прерывисто прижался губами к ее плечу.

— Спасибо, — прошептал он, остро чувствуя, что слова не способны отразить его душевное состояние. — Как ты хороша. Нет никого на свете прекраснее тебя.

Уголки ее губ приподнялись в снисходительной усмешке. Она ему не поверила. Ну ничего, он еще сумеет ее убедить.

Себастьян выбрал из корзинки маленький стеклянный пузырек, вытащил пробку и вылил несколько капель в прелестную неглубокую ложбинку у нее на пояснице. Рэйчел издала какой-то глухой невнятный звук, повела бедрами из стороны в сторону и вновь замерла.

— Это особое масло, Рэйчел. Оно обладает уникальными свойствами.

— В чем его секрет?

— Оно снимает все внутренние запреты.

Рэйчел подперла щеку ладошкой. Ее улыбка — проникновенная, озорная, лукавая — пронзила ему сердце.

— У меня их вроде бы уже не осталось. Ты их смыл.

— Нет, мне кажется, кое-что еще осталось.

Большими пальцами Себастьян начал наносить маслянистую жидкость ей на спину, легонько нажимая на каждый позвонок, втирая бальзам в кожу. С каждой минутой тело Рэйчел становилось все более гибким и послушным, мягким, как воск, из которого он мог лепить все, что угодно. Ей понравилось, как он разминает ее плечи, и она дала ему это понять низкими, из глубины души идущими стонами, лишь усилившими его возбуждение. Краями ладоней он стал растирать ее стройные крепкие бедра, поднимаясь снизу вверх к точеным округлостям ягодиц. Это зрелище так его очаровало, что он задержался, бережно используя все свое искусство и изобретательность, и был вознагражден еще одним тихим довольным стоном. Ее мускулы на мгновение сократились и вновь расслабились под его ладонями.

Если бы только можно было не замечать маленькой белой полоски зарубцевавшегося шрама у нее на левом бедре! Всякий раз, когда он видел этот шрамик или прикасался к нему, его начинала душить бессильная ярость, смешанная со страстным сочувствием. Кошмарная картина вспыхивала в его мозгу прежде, чем он успевал изгнать ее усилием воли. Он словно видел, как все это происходило: чудовищное надругательство над милой, прелестной восемнадцатилетней девушкой с семейной фотографии.

— Себастьян?

Рэйчел приподнялась на локте и изогнулась, чтобы посмотреть на него, не понимая, почему он прекратил массаж. Себастьян заставил себя улыбнуться.

— Прости. Я просто отвлекся.

Да, он заставил себя улыбнуться, сделал вид, что ничего не случилось. Сейчас не время для страшных воспоминаний.

— Что тебя отвлекло?

— Как что? Вот эта хорошенькая попка.

Себастьян еще и еще раз провел ладонями по упругим полушариям, и вскоре она опять замурлыкала, как довольный котенок.

— А теперь повернись.

Медленным грациозным движением Рэйчел перевернулась на спину и заложила руки за голову. Ее лицо завораживало. Томная, полная ленивого изящества, она безмолвно смотрела на него и ждала. Себастьян подложил белую атласную подушку ей под голову и сунул ей в рот виноградину с блюда.

— Еще? — спросил он с самым невинным видом.

Рэйчел кивнула, и он поднес гроздь винограда к ее рту. Она поймала губами одну ягоду, сорвала ее с кисти, раскусила со звонким чмокающим звуком и проглотила, упиваясь брызнувшим в рот соком. На ее губах играла довольная улыбка, но Себастьян был уверен, что сама она при этом даже не ведает, что творится с ним.

Он лег с ней рядом, слегка приподнявшись на локте, и, не спуская с нее глаз, уронил каплю масла из флакона прямо на сосок ее правой груди. Рэйчел резко втянула в себя воздух.

— Не закрывай глаз. Смотри на меня.

Их взгляды скрестились, пока его пальцы разминали и пощипывали тугой вздувшийся бутон.

Рэйчел тихонько застонала.

— Если бы ты только знала, как ты хороша… Какой дивный рот…

— Поцелуй меня.

— Непременно.

Медленными ленивыми кругами Себастьян переместил руку к ее животу. Один скользкий от масла палец легко пробрался в крошечную впадинку пупка.

— Нет, не отворачивайся, — прошептал он, едва касаясь дыханием ее губ. — Я вот здесь тебя поцелую.

Его пальцы, как гребешком, прошлись по курчавым завиткам у нее между ног. Себастьян чувствовал, что тонет в светлых озерах ее глаз, широко раскрытых, полных желания, светящихся надеждой, страхом и волнением.

— Можно я поцелую тебя здесь?

Рэйчел не могла говорить. Себастьян медленно ввел пальцы внутрь и, когда она закрыла глаза, проник языком сквозь ее полуоткрытые губы. Господи, как сладок ее рот, как он влажен и тесен! Как жадно смыкаются ее губы, почти не оставляя места нетерпеливому движению языка! Вцепившись в него изо всех сил, Рэйчел крепко сомкнула ноги, ее тело извивалось, корчилось и вытягивалось на мягком полотенце. Он в последний раз поцеловал ее в губы и сел.

Теперь ее глаза напоминали дымчатые зеркала. Себастьян, не дыша, следил за тем, как они темнеют, пока его руки бережно разводили в стороны ее бедра. Ноги у нее дрожали. Он склонился над ней, пробуя языком спелый нежный плод ее женственности. Она слегка дернулась, и тихий, жалобный, всхлипывающий звук вырвался из ее груди. Себастьян проник в нее языком, поглаживая, лаская, заставляя ее задыхаться. Она крикнула «нет!», когда он нашел заветный бугорок. «Нет… нет…» Но Себастьян лишь немного ослабил нажим и вновь приник к ней. Он хотел ее, он должен был овладеть ею так.

— Довольно, — принялась умолять Рэйчел, стараясь ускользнуть. — Прошу тебя, не надо, я этого не вынесу. Не надо, Себастьян, о, прошу тебя, пожалуйста, не надо. Остановись, я тебя очень прошу.

В конце концов продолжать стало невозможно.

— Боже, Рэйчел, — простонал Себастьян, проводя губами по ее напрягшемуся животу.

Рэйчел была страшно расстроена и чуть не плакала. Но она сказала правду: она действительно не могла этого вынести.

— Ты боишься, — упрекнул он ее хриплым шепотом.

— Да!

— Боишься дать себе волю.

— Да.

— Но почему?

— Я не знаю! Просто… прошу тебя, не делай так. Не заставляй меня.

— Тихо, тихо, — принялся успокаивать ее Себастьян, покрывая поцелуями ее щеки, убирая со лба влажные пряди волос. — Все хорошо, я ничего не стану делать против твоей воли.

Рэйчел быстро успокоилась, но тотчас же мучительно смутилась.

— Прости. О Господи, я все испортила, да?

— Не смей так говорить. — Себастьян опять поцеловал ее. — Не будь дурочкой.

— Ты думал… ты… Я хочу, чтобы ты… — Опять у нее не хватило слов.

— Ну давай, говори, Рэйчел, тут никого, кроме нас, нет. Только мы и наши тела. Чего ты хочешь?

— Я хочу, — еле слышно прошептала она, опустив глаза, — чтобы ты… сделал меня своей. Войди в меня. Я хочу отдать себя тебе.

Будь он сильнее, он воспротивился бы этому нежному и робкому призыву, отверг бы ее тело и отказал бы ей в своем собственном. Он стал бы выжидать, пока она не сумеет обрести предлагаемое им наслаждение. Это заставило бы их обоих страдать.

Но он не был настолько силен. Он умирал от желания овладеть ею, однако даже эта мучительная пульсирующая боль, сосредоточенная в одной точке, казалась пустячной по сравнению с охватившей его неодолимой страстью слияния. Ему хотелось не «обладать» ею, а сблизиться, слиться всем существом, стать единым целым.

Рэйчел робко коснулась пальцами его шеи и прочертила линию вниз, к груди.

— Возьми меня, — прошептала она. — Это то, чего я хочу. Прямо сейчас. Ведь ты тоже этого хочешь, правда?

Что за вопрос! Себастьян взял ее руку и провел ею вниз по своей груди, по животу — медленно, на случай, если она испугается и захочет отнять руку, — чтобы показать ей, как велико его желание. Но Рэйчел не испугалась и не отняла у него руку. Она осторожно исследовала его, словно пробуя на ощупь упругую плоть, натягивающую ткань брюк. Себастьян прижался лбом к ее плечу.

Она шепотом окликнула его по имени.

— Может, нам лечь в постель?

— Извини, — ответил он, задыхаясь, и поднялся на колени, чтобы расстегнуть брюки, — но так долго я ждать не могу.

Стащив с себя брюки, Себастьян накрыл ее своим телом, упираясь в пол локтями. Когда он вошел в нее, они вместе испустили вздох и поцеловались, сохраняя неподвижность, чтобы подольше растянуть удовольствие.

— Мне очень жаль, — вновь заговорила Рэйчел после некоторой паузы, щекоча его кожу своим теплым дыханием.

— Почему, любимая?

— Потому что я не смогла сделать то, чего ты хотел. Но я… это просто… это было слишком…

— Я не хочу, чтобы ты жалела о чем бы то ни было. Неужели ты сегодня так ничему и не научилась?

Эти слова вызвали у нее улыбку.

— Я научилась очень многому. Ты даже представить себе не можешь.

— Мне нравится все, что ты делаешь, Рэйчел. Меня радует вообще все, что связано с тобой. Просто я хотел, чтобы ты была со мной. Чтобы разделила со мной эту радость, — попытался объяснить Себастьян.

— Но я и так с тобой! Прямо сейчас.

Обхватив руками его лицо, Рэйчел притянула голову Себастьяна к своему лицу, коснулась его губ легчайшим поцелуем и прошептала:

— Люби меня.

Себастьян начал ритмично двигаться внутри ее, держа за руки. На каждый удар Рэйчел отвечала встречным движением, глядя на него широко распахнутыми глазами, ничего не скрывая и не сдерживаясь. Себастьян тоже не стал обуздывать себя. Ему никогда раньше не приходилось переживать столь бурный всплеск наслаждения, к которому примешивалась нежность. Раньше Себастьян всегда прятал свои чувства в такой момент, не желая демонстрировать душу, боясь потерять самообладание над своими эмоциями, но на этот раз, впервые в жизни, он не ощущал ни страха, ни смущения, а лишь согласие и покорность Рэйчел, принявшей его душой и телом. Любовь? Она никогда не произносила этого слова. Да и как она может его любить? Это не имело значения. Себастьян обнажил перед ней свою душу, страстно жаждущую ее доверия, и в конце концов он отдал ей всего себя.

Когда все кончилось, она принялась тихонько гладить и целовать его влажное, подернутое россыпью испарины лицо. Неимоверная нежность ее прикосновений, сладость поцелуев опьянили его.

— Дорогая, — прошептал он, — как бы я хотел…

— Я знаю, — вздохнула Рэйчел, не дав ему договорить. — Но все и так замечательно. Мне очень понравился твой подарок, Себастьян. Спасибо тебе за чудесную ночь.

Она все поставила с ног на голову. Себастьян перевернулся на бок, увлекая ее за собой. Большая часть свечей уже догорела и погасла; в открытое окно заглядывал полумесяц, словно чей-то строгий светящийся профиль, следящий за ними.

— Я все больше влюбляюсь в тебя.

Эти слова вырвались у него помимо его воли, без предварительного обдумывания, без подготовки; они поразили его самого едва ли не больше, чем Рэйчел.

— Это правда, — добавил он на всякий случай, думая, что она сомневается.

Рэйчел ничего не ответила. Себастьян ждал, затаив дыхание, но минута, когда она могла бы отозваться на его слова, миновала, после чего молчание стало неестественным. Себастьян поцеловал ее, чтобы сгладить неловкость.

— Хочешь спать? — спросил он шепотом, и она кивнула в ответ.

Он поднялся, легко поднял ее на руки и бережно отнес в постель.

 

14

Настал июль, самый разгар лета. Ни единое дуновение ветерка не проникало в открытое окно; от яркого света луны в комнате Рэйчел было слишком светло. Она сбросила влажную простыню и вылезла из постели. Остатки сна (ей приснился обычный кошмар: она опять оказалась в тюрьме, освобождение было ошибкой) все еще мучительно всплывали из глубин ее памяти. Она решила встать и выйти на воздух, прогуляться вдоль реки. Необходимо было ощутить здоровую усталость, прежде чем вновь пытаться уснуть.

Кошмар ни разу не посещал Рэйчел, когда она спала вместе с Себастьяном. Должно быть, ее разум помимо воли подсказывал ей, что даже во сне ей ничто не угрожает, пока он держит ее в своих теплых объятиях, пока его сердце бьется под ее рукой. Однако в эту ночь, впервые за долгое время, она была одна в своей собственной узкой кровати в апартаментах экономки. Себастьян уехал в Плимут повидаться со своими адвокатами и получил от одного из них, оказавшегося другом семьи, приглашение на ужин. Он должен был вернуться только завтра.

Рэйчел торопливо оделась в темноте; ей почему-то не хотелось зажигать свечу, хотя в ее крыле никто, кроме нее, не жил. Ступая на цыпочках, она бесшумно прошла по темному коридору, чтобы не нарушать ночную тишину, и, проходя мимо арочного портала, ведущего в часовню, вдруг услыхала негромкое «тук-тук-тук». На миг Рэйчел замерла от неожиданности, но тут же догадалась, что это Денди стучит хвостом по полу, вытянувшись позади последней скамьи. В жаркие ночи ему нравилось спать в часовне на прохладном каменном полу.

— Эх ты, — тихонько попрекнула его хозяйка. — Тоже мне сторожевой пес!

Денди перевернулся на спину, приветствуя ее сонным повизгиванием. Присев на корточки, Рэйчел погладила его грудь, проводя пальцами, как гребешком, по густому мягкому меху. У него были добрые, мудрые всеведущие глаза столетнего старца, но в эту минуту они, казалось, улыбались ей в лунном луче, просочившемся в часовню. Она почесала ему шею под веревочным ошейником. В ответ на ласку пес довольно оскалил зубы и испустил глубокий вздох, полный истинного блаженства. К счастью, Денди оказался терпеливым, привязчивым, добрым животным, потому что Рэйчел готова была бесконечно играть с ним, гладить, теребить, тискать его. Ей никогда не надоедало прикасаться к нему. Он был смешным, веселым, жизнерадостным товарищем для игр, самым удивительным подарком, какой ей когда-либо доводилось получать. Мысль о том, что Себастьян каким-то чудом умудрился найти для нее Денди, идеальный сюрприз для женщины, тоскующей по ощущениям, изголодавшейся по смеху и непридуманным, самой жизнью рожденным нелепостям, радовала и трогала Рэйчел чуть ли не больше, чем сам подарок.

— Хочешь, пойдем на прогулку?

Воодушевленный своим любимым словом «прогулка», Денди тотчас же поднялся на ноги и, стуча когтями по каменным плитам, побежал впереди нее к дверям, ведущим во двор. Рэйчел почувствовала, что смутно томившее ее ощущение одиночества улетучилось, унося с собой остатки ночного кошмара. Интересно, подумала она, собаки любого могут вывести из хандры или ее случай представляет собой нечто особенное, еще не описанное в медицинской практике?

Ночь стояла тихая и душная, разогретый воздух был неподвижен, ольховые деревья застыли, как изваяния, изогнувшись над крутыми берегами реки, превратившейся в эти знойные июльские дни в жалкий ручеек. Денди вприпрыжку помчался к воде, чтобы напиться, потом все так же бегом вернулся к хозяйке, на ходу обнюхивая сорную траву по обочинам тропинки.

Луна в любой фазе казалась Рэйчел удивительным, лично ей предназначенным подарком: она была лишена возможности любоваться ночным светилом в течение десяти лет. И сейчас, глядя на полный серебристый диск, она вспомнила о своей семье, о доме, о родителях, которых потеряла. Если рай существует, могут, ли они видеть ее сейчас, смотреть на нее сверху вниз, как этот самодовольный всезнающий лунный лик? А если так, что они сейчас думают о своей умной, послушной, добродетельной дочурке? Как она дошла до такой жизни? О, разумеется, они смущены и шокированы, не знают, куда глаза девать от стыда. Рэйчел иногда удивлялась, почему ее саму не смущает то, что с ней стало: ведь она, по сути дела, превратилась в содержанку. С точки зрения всех моральных принципов, которым ее когда-то учили, подобная роль считалась вопиющим и несмываемым позором. Но Рэйчел почему-то не приходила в ужас и не ощущала стыда.

Тюрьма не только научила ее пренебрежительно относиться к системе уголовного правосудия, но и уничтожила большую часть привитых ей с детства моральных догм. В последнее время, решила про себя Рэйчел, она научилась руководствоваться исключительно соображениями целесообразности. Ради соблюдения моральных принципов она могла бы завтра же покинуть Линтон-холл и отправиться в Уикерли, или в Мэрсхед, или в Тэвисток в поисках работы. Разумеется, никакой работы она бы не нашла и рано или поздно оказалась бы там же, откуда начинала четыре месяца назад, — в зале судебного заседания, где мужчины в мантиях и париках безразлично посовещались бы несколько минут, прежде чем решить, где и как ей провести остаток жизни. Она могла бы так поступить, но с какой целью? Чего ради? Лучше уж еще немного пожить в грехе, набираясь сил перед новым судом. Рэйчел чувствовала, как преображается, обновляется, становится сильнее с каждым днем. Пусть она содержанка, но у нее все-таки есть работа, которая ей нравится. И эту работу она выполняет хорошо. Пусть это покажется невероятным, но она превратилась в отличную экономку. Как долго продлится ее новая жизнь? Поскольку ответа на этот вопрос у нее не было, она решила не изводить себя понапрасну в попытках изменить то, что было не в ее власти. Лучше всего — этот урок она усвоила давным-давно — ничего не ждать от судьбы, а с благодарностью принимать каждый новый день.

Вот только придерживаться этого правила последовательно было нелегко. Прошло уже несколько недель с той ночи, когда Себастьян признался, что влюблен в нее. Он больше не повторял своего невероятного признания, и Рэйчел поняла, что оно было произнесено в порыве увлечения: слова любви прозвучали искренне в ту минуту, когда сорвались с языка, но тотчас же сгорели в пламени страсти. Она изо всех сил старалась забыть, что слышала их, пыталась вернуться к привычному уже состоянию готовой на все и ничего не ждущей невольницы, в котором пребывала до того, как он их произнес. Он предлагал ей не любовь, а иной дар — великий, необыкновенный — обновление тела и чувств. Погребенная заживо, благодаря ему она ощутила желание выбраться из могилы к свету. О, если бы только держать свои надежды в узде, ограничить их одной лишь плотью, последовать примеру Себастьяна и наслаждаться телесными радостями, не мечтая об ином! Но это было почти невозможно: как любая женщина, она не могла, подобно ему, отделить тело от духа, в ее сознании они всегда переплетались.

Визит лондонских друзей изменил Себастьяна. Он был многогранным человеком; Рэйчел не понимала его раньше и не могла бы утверждать, что вполне понимает сейчас. Нет, она была не так наивна, чтобы поверить, что произошедшая с ним перемена совершенно лишена эгоистического мотива, но она так остро нуждалась в нем, что готова была приветствовать эту перемену на любых условиях. Доброта, участие, душевное тепло — Рэйчел не смогла бы отвергнуть эти дары, даже если бы их предложил ей сказочный великан-людоед. При других обстоятельствах она, возможно, не оказала бы доверия человеку, сотворившему с ней то, что сделал Себастьян. Но о других обстоятельствах не приходилось даже мечтать, а гордость и предусмотрительность были роскошью, которой ее изголодавшееся сердце не могло себе позволить. По крайней мере до сих пор.

Влюблена ли она в него? Помоги ей Бог, если это так. Но как это могло случиться? Рэйчел искренне полагала, что душа ее мертва, что из всех чувств, которые могли бы воскреснуть в ее груди, меньше всего следовало ожидать пробуждения страсти к мужчине. Она грезила о нем беспрестанно. Когда его не было рядом, она тосковала, а когда он возвращался, чувствовала себя счастливой. Не просто счастливой — ее мир наполнялся смыслом.

Ей вспомнился тот день, неделю назад, когда она отправилась в город с обязательным визитом к мистеру Бэрди. Все утро небо было ясным, но стоило ей покинуть кабинет констебля и направиться домой, как начался дождь. Рэйчел не захватила даже шаль и через десять минут вымокла до нитки. Сосредоточенно пробираясь по лужам, стараясь приподнять повыше отяжелевший от дождевой воды подол платья, за шумом дождя она не расслышала стука копыт, пока гнедой жеребец Себастьяна не поравнялся с ней. И конь, и всадник вымокли насквозь, куда хуже, чем она сама, и к тому же были с головы до ног забрызганы грязью.

— Себастьян! — вскричала изумленная Рэйчел. — Я думала, ты поехал покупать барана у мистера Мэрдока!

Он усмехнулся в ответ, не обращая внимания на стекающую ручьями по лицу воду.

— Я сказал ему, что только что вспомнил об одном неотложном деле, и оставил его торговаться с Холиоком.

«Неотложным делом» оказалась она: Себастьян галопом проскакал чуть не до самого Уикерли, чтобы не дать ей утонуть во время ливня. Рэйчел была так счастлива, так растрогана, что не могла даже говорить. Он усадил ее впереди себя на спину жеребца и укрыл промокшей курткой. Не успели они проехать и двадцати шагов, как дождь прекратился. Они прохохотали всю дорогу до дому.

Сейчас ей почему-то вспомнилась эта веселая, безумная тряская скачка в мокрой одежде. Какой чистой радостью пело ее сердце, пока Себастьян смеялся и прижимал ее к себе, срывал у нее с губ поцелуи и подшучивал над ее погубленной шляпкой! Как же она могла его не любить? Он заменил ей целый мир. Он стал ее любовником и играл эту роль безупречно. (Впрочем, столь же безупречно он играл и роль ее мучителя до того, как все изменилось с появлением Салли и остальных.) Но как долго все это будет продолжаться? Рэйчел была экономкой, Себастьян был виконтом. Она была уголовницей, тюремной пташкой, ему же предстояло стать графом. Долго ли еще он будет держать ее при себе в качестве любовницы? И скоро ли она почувствует, что ей требуется нечто большее?

Ответов на эти вопросы у нее не было. Да и какой в этом смысл? Она ведь решила отвергнуть моральные принципы, напомнила себе Рэйчел. А тихая ночь была чудо как хороша. Она не испытывала ни холода, ни голода, ни жажды; она могла любоваться луной сколько ей заблагорассудится. У нее была собака. Чего еще можно желать?

С этой утешительной мыслью Рэйчел направилась в противоположную сторону от реки по тропинке, ведущей к парку. Стараясь не выпускать из виду Денди, она не заметила человека на дорожке впереди себя, пока пес вдруг не встал как вкопанный, навострив уши и задрав хвост. На краткий миг ее охватил страх, но она почти тотчас же узнала высокую широкоплечую фигуру Уильяма Холиока. Он приветственно поднял руку, как только ее увидел, и тихим голосом окликнул ее, чтобы она поняла, кто перед ней, и не испугалась.

— Добрый вечер, мистер Холиок.

— И вам того же, миссис Уэйд.

— Что-то вы сегодня припозднились.

— Вы тоже.

— Я не могла уснуть. Сегодня слишком жарко.

— Что верно, то верно.

Уильям наклонился, чтобы погладить Денди, который тыкался мордой ему в колени.

— Быстро он растет! Похоже, вымахает в здоровенного пса. Вы всегда на лапы смотрите, сразу ясно станет.

Его громадные руки прикасались к щенку с удивительной бережностью. Рэйчел вдруг вспомнила, как Сьюзен рассказывала ей, что у самого Уильяма несколько месяцев назад околел пес — черно-рыжая овчарка по кличке Боб.

Он выпрямился и дотронулся до лба, словно намереваясь попрощаться.

— Не хотите немного прогуляться вместе со мной, мистер Холиок? — неожиданно для самой себя спросила Рэйчел. — Но, может быть, вы устали? Уже поздно. Я просто…

— Да, я охотно с вами пройдусь. Спасибо, — ответил Уильям со своей обычной медлительной важностью.

Что-то неуловимое в его сдержанной вежливой манере подсказало Рэйчел, что она сделала именно то, что нужно. Раньше ей как-то не приходило в голову, что Уильям Холиок тоже может страдать от одиночества, но в эту ночь, возможно, из-за своего собственного меланхолического настроения, она была особенно восприимчива к чувствам других.

Они пошли по песчаной тропинке, огибавшей склон террасных садов позади дома. Аромат мускусных роз и шиповника разливался в теплом влажном воздухе. Какое-то время они шли в дружеском молчании, и Рэйчел вдруг подумала, что у нее с Уильямом есть много общего. Например, неразговорчивость. Вот, должно быть, почему ей всегда было с ним легко. Наконец он прервал тишину вопросом:

— А эта девушка, Сидони… Как она справляется с работой на кухне, миссис Уэйд?

— Боюсь, что не очень хорошо, Уильям.

— Да, я уже слышал что-то в этом роде.

Он тяжело вздохнул.

— Она милая, добропорядочная девушка, к тому же, как мне кажется, довольно смышленая и работящая. Но…

— Может, этот француз слишком строг с ней? — с надеждой предположил Холиок.

Обитатели подвального этажа называли месье Жодле «французом» только из вежливости. В обычное время его награждали эпитетами, способными вогнать в краску портового грузчика.

— Нет, думаю, дело не в этом. Во всяком случае, она сама на это не жалуется. А Мэри Барри, старшая судомойка, утверждает, что месье Жодле относится к Сидони на редкость мягко. Я сама не понимаю, в чем тут дело, — призналась Рэйчел, — но боюсь, что у нее просто ничего не получается. Никогда ее нет на месте, никогда ей не удается довести до конца то, что ей поручено. Мэри говорит, что при малейшей возможности Сидони старается ускользнуть в огород и проводит там большую часть дня независимо от того, посылали ее туда или нет. И выглядит она ужасно, как будто спит прямо в одежде.

Уильям сунул руки в карманы и тяжело покачал головой.

— Жалко будет ее прогонять. Она ведь сирота, кроме отца, у нее никого нет, а уж такому, как он, я и бешеного пса пожалел бы отдать.

— Об этом и речи быть не может.

Некоторое время они шли молча, потом стали обмениваться обычными новостями о состоянии дел в доме и на ферме, то есть о том, что каждому из них было ближе всего. Луна заходила, было уже очень поздно. Они шли мимо стоявшего на возвышении павильона — небольшого заброшенного каменного строения, когда-то служившего летним домиком. Денди, бежавший впереди, вдруг застыл на месте и залился звонким лаем. Уильям и Рэйчел остановились, оглядывая невысокий, заросший травой склон.

— Тихо, Денди! — негромко приказала Рэйчел. — О Господи, да он сейчас перебудит весь дом.

В это мгновение чья-то неясная тень показалась в дверях павильона, заметалась на крыльце и вновь скрылась внутри.

Уильям сразу же схватил Рэйчел за руку и оттащил ее назад, загородив своей могучей спиной.

— Воришка, — пояснил он. — Теперь ему никуда не деться. Стойте тут.

Рэйчел была благодарна ему за заботу, но не испытывала страха; скорее всего, подумала она, Денди вспугнул не вора, а парочку, выбравшую заброшенный павильон в качестве любовного гнездышка. Она послушно осталась на месте, провожая взглядом управляющего, пока тот решительным шагом поднимался вверх по склону. В его походке удивительно сочетались осторожность и бесстрашие. Денди перестал лаять и завилял хвостом. Либо он и в самом деле был худшим в мире сторожевым псом, либо ее догадка оказалась верна, и в павильоне скрывался кто-то из домашних. Она услышала, как Уильям, на манер римского легионера из какой-нибудь пьесы, кричит: «Кто там ходит?» Ему что-то невнятно ответил женский голос. Не в силах больше сдерживать любопытство, Рэйчел подхватила юбки и начала торопливо подниматься следом за Уильямом.

Он стоял в низком арочном проеме, целиком загораживая вход своей мощной фигурой, и что-то тихо говорил, причем ответов не было слышно. Рэйчел поднялась на цыпочки, чтобы заглянуть ему через плечо. Поначалу она ничего не смогла разобрать в темном, сыроватом, нечистом и пахнущем плесенью помещении, но, когда ее глаза привыкли к темноте, она различила жмущуюся к задней стене хрупкую фигурку. Это была Сидони Тиммс.

— Ну хватит прятаться, — мягко уговаривал Уильям, — никто тебя не обидит. Давай выходи по-хорошему. Тут со мной миссис Уэйд. Почему бы тебе не выйти? Нам надо спокойно поговорить. Вот и умница!

Он сделал шаг назад, и Рэйчел тоже пришлось попятиться, чтобы пропустить вперед Сидони. Девушка выбралась из-под арки, опасливо косясь на них сквозь длинные растрепанные черные волосы. Она стояла босиком, переминаясь с ноги на ногу, ее башмаки были аккуратно выставлены у порога, а рядом с ними лежала потрепанная шаль и подушка.

— Что ты здесь делаешь, Сидони? — ласково спросила Рэйчел, решив, что настал ее черед вмешаться. — Неужели ты тут спала?

— Да, мэм, — призналась Сидони, повесив голову и упорно глядя в землю. — Я ничего не поломала, честное слово! Я просто спала.

— Но почему? Из-за жары?

Сидони ответила не сразу. Она взглянула на Уильяма, который высился над ней, как великан, потом на Рэйчел, вновь опустила взгляд и после мучительно затянувшегося молчания наконец пробормотала:

— Нет.

— В чем же тогда дело? — продолжала расспросы озадаченная Рэйчел. — Почему ты хочешь спать здесь, Сидони? Тебе не нравится твоя комната?

Сидони спала на третьем этаже в одной комнате с Тесс, милой, скромной, благонравной девушкой. Не может быть, чтобы ей помешала Тесс!

— О нет, мэм, у меня прекрасная комната! У меня в жизни не было ничего подобного!

— Но тогда почему?

Сидони провела большим пальцем ноги по краю каменной ступеньки, беспокойно комкая в руках край фартука.

— Просто я не могу там оставаться подолгу. Не могу этого вынести. Вы небось думаете, что я рехнулась, но стены на меня давят.

Она опять перевела взгляд с Рэйчел на Уильяма, моля о понимании, потом безнадежно пожала плечами и отвернулась.

Рэйчел вдруг порывисто положила руку на плечо Сидони. Ее, как иглой, пронзила догадка. Сама она не испытывала в тюрьме подобного рода мучений, ее не терзала безрассудная боязнь замкнутого пространства, но она видела, как страдают другие. Беспомощные вопли протеста по-прежнему стояли у нее в ушах: она была вынуждена слушать их ежедневно и еженощно на протяжении десяти лет.

— Почему? — озадаченно спросил Уильям. — Чем тебе стены помешали?

Рэйчел уже готова была ответить вместо нее, объяснить, что подобного рода страх, пусть беспочвенный, тем не менее совершенно реален и неодолим, но Сидони вдруг заговорила сама, и ее ответ заставил Рэйчел ахнуть.

— Ничем, я знаю, но они мне напоминают, сколько раз я сидела, запертая папашей в сундуке. Как увижу стены, мне так и кажется, будто я вот-вот задохнусь. Даже кричать хочется.

Открытое лицо Холиока помрачнело от гнева, однако его голос прозвучал спокойно и ровно:

— Давайте-ка присядем на минутку. Мне как-то лучше думается, когда я сижу.

И вот они все втроем сели на верхней ступеньке крылечка у входа в летний павильон — Рэйчел и Уильям по бокам, Сидони в середине. Луна зашла, каминные трубы Линтон-холла чернели на фоне предрассветного неба. Потрясенная и переполненная сочувствием, Рэйчел не знала, что сказать. Ей стало несказанно легче, когда разговор начал Уильям. Он заговорил самым обыденным тоном, будто речь шла о чем-то заурядном:

— Стало быть, твой папаша запирал тебя в сундук, и ты поэтому не можешь пяти минут подряд пробыть на кухне. Все из-за стен, верно?

Сидони сумела только кивнуть в ответ.

— А зачем ему понадобилось проделывать такой бессердечный и подлый трюк?

— Он уверял, что я грешница. Наказывал меня, но… за такие пустяки… За то, что оставила маслобойку под дождем или не почистила оловянную посуду до полного блеска, как ему нравилось. Я не так боялась побоев, как этого сундука. Мы в нем хранили запасные одеяла и другую ветошь. Он все из сундука выбрасывал и заставлял меня забираться внутрь.

Тут Сидони обхватила колени руками и прижалась к ним лбом в красноречивой позе, куда более понятной, чем любые слова.

— Обычно он запирал меня только на ночь, но как-то раз я просидела в сундуке целый день.

К концу рассказа ее голос дрогнул, и она спрятала лицо в складках юбки. Похолодев от ужаса, Рэйчел обвила рукой худенькие плечи девушки и прижала ее к себе. Уильям выглядел совершенно несчастным. Он тоже поднял руку, словно намереваясь погладить Сидони по согнутой дугой спине, но тут же бессильно уронил ее. Рэйчел бросила ему сочувственный взгляд. Она была женщиной — ей дозволялось утешать Сидони, обнимая и поглаживая ее по плечу, Уильяму этого делать не полагалось, он был мужчиной.

Сидони утерла слезы ладонями, а ладони вытерла о подол.

— Я больше не буду плакать, мэм, — всхлипнула она с дрожащей благодарной улыбкой, от которой у Рэйчел защемило сердце.

— Миссис Уэйд, — многозначительно произнес Холиок.

— Да?

— Я вот тут подумал… Эстер Поул, знаете ли, она ведь уже не молоденькая. Не то что раньше.

— Верно. Эстер в последнее время стала сдавать, все это заметили.

Она прекрасно поняла, куда он клонит, и подивилась, почему такое простое решение не пришло в голову ей самой.

— Ей бы помощь не помешала, уж это точно.

Сидони широко раскрыла заплаканные глаза.

Мокрые ресницы у нее слиплись и заострились от слез.

— Мисс Поул, наша молочница?

— Она самая. В последнее время она ползает, как улитка, — не моргнув глазом, заявил Уильям, хотя это было бессовестное преувеличение. — Послушай, Сидони, что ты скажешь о работе на молочной ферме? Это тяжелее, чем на кухне, намного тяжелее, притом работать придется не по часам, а сколько надо. К тому же там нужен кто-нибудь покрепче, а ты у нас, с позволения сказать, такая худышка…

— О, я справлюсь, мистер Холиок, вот увидите! — взволнованно воскликнула Сидони. — Дома я всегда ухаживала за Беби, нашей коровой, и роды принимала, когда она отелилась, а роды были тяжелые, и никто мне не помогал. Я смогу помочь мисс Поул на ферме, вы меня испытайте! Мне кажется, — на ее полудетском личике вдруг показалась очаровательная, по-взрослому мудрая улыбка, — для француза это было бы просто спасением. Уж больно он от меня натерпелся.

Уильям поверх ее плеча бросил взгляд на Рэйчел, подняв бровь и как бы спрашивая ее мнение. Она одобрительно кивнула, и он сказал:

— Можешь приступать прямо завтра. Приходи в коровник к шести утра, я тебя там встречу, и мы вместе обрадуем Эстер. Ну а теперь, — продолжал Уильям, не дав Сидони раскрыть рот, — остается решить, где ты будешь спать. Нельзя тебе ночевать одной в парке, это неприлично для молоденькой девушки.

Сидони покорно наклонила голову.

— Знаю. Я постараюсь…

— Наши конюхи спят вместе с лошадьми прямо в конюшне. Условия, конечно, не ахти, соломенные тюфяки на дощатых рамах и вешалка для одежды, а за деревянной перегородкой спят лошадки. Но зато там тепло и уютно, никто пока не жаловался. Вот я и подумал: не устроить ли нечто похожее в коровнике? Ты бы спала там одна, но я мог бы отгородить что-то вроде комнатки с дверью и замком, чтобы никто тебя не потревожил. А главное, сверху все будет открыто, и тебе не придется задыхаться. Ну а коровы вроде как составят тебе компанию.

Все это Уильям проговорил робко, чуть ли не заикаясь, словно ему было немного неловко оттого, что он так расчувствовался.

— Как вы думаете, миссис Уэйд, можем мы это сделать? Его светлость не будет возражать?

— Вряд ли, мистер Холиок. Не вижу никаких к тому причин.

Стоило посмотреть на зачарованное личико Сидони в эту незабываемую минуту. Она нерешительно подняла руку и коснулась рукава Уильяма Холиока. Рэйчел ее прекрасно понимала.

— Спасибо, — проговорила Сидони тоненьким голоском. — Вы так добры, я просто не знаю, как вас благодарить, сэр.

Уильям тепло улыбался, но и услышав слово «сэр», отеческим жестом похлопал ее по руке и поднялся на ноги.

— Уже поздно. Скоро шесть, так что вам пора отправляться спать, юная леди. И пожалуй, остаток этой ночи вам лучше провести в кровати.

Сидони покорно кивнула.

— Я знаю другое место, — вдруг предложила Рэйчел, и оба они удивленно повернулись к ней. — Там прохладно и просторно, много воздуха и очень высокий потолок. Немного жестковато, но у тебя есть подушка. А Денди составит тебе компанию.

У Сидони от изумления открылся рот, а глаза округлились.

— Где же это, мэм?

Рэйчел улыбнулась.

— Идем, я тебе покажу.

 

15

Молодая дама, светловолосая, привлекательная, элегантно одетая, с гордой и уверенной осанкой, делавшей ее как будто выше ростом, собиралась покинуть кабинет Себастьяна как раз в тот момент, когда в дверь вошла Рэйчел. Себастьян, явно намеревавшийся проводить посетительницу до самого выхода из дома, остановился на пороге.

— А, это вы, миссис Уэйд!

При этом он послал Рэйчел многозначительную улыбку, явно нацеленную на то, чтобы уничтожить в зародыше чувство, которое сама она, поражаясь и не веря себе, вынуждена была признать ревностью.

— Вы еще не встречались с мисс Дин? Мисс Дин, это миссис Уэйд, моя экономка.

Женщины раскланялись друг с другом и обменялись вежливыми приветствиями. Рэйчел не раз видела Софи Дин в церкви и знала, кто она такая; впрочем, трудно было не заметить в такой небольшой деревушке, как Уикерли, обладательницу ослепительной внешности и уверенной манеры держаться. Рассматривая Софи с близкого расстояния, Рэйчел была поражена девической свежестью ее черт, как-то не вязавшейся с исходившим от нее ощущением деловитости и зрелости.

— Рада познакомиться, миссис Уэйд, — сказала Софи, глядя прямо на собеседницу бесхитростным взглядом ясных голубых глаз. По этому взгляду трудно было судить, насколько искренни ее слова. — Энни… я хочу сказать, миссис Моррелл, рассказывала мне о вас, и я надеялась, что мы когда-нибудь встретимся.

— Как поживает миссис Моррелл? — спросила Рэйчел. — В последнее время я что-то не вижу ее в церкви.

— В последние несколько недель она не совсем хорошо себя чувствовала. Доктор велел ей некоторое время не выходить из дому.

— О! Мне очень прискорбно это слышать.

— Нет-нет, она не то чтобы больна, совсем наоборот; просто… м-м-м… в последнее время ей немного не по себе. А сейчас она чувствует себя гораздо лучше.

— Я очень рада, — горячо откликнулась Рэйчел. — Прошу вас, передайте ей мои наилучшие пожелания, когда увидите ее снова.

Нечто неуловимое в манере мисс Дин сказало ей лучше всяких слов, что Энни Моррелл беременна.

— Да, непременно, — пообещала Софи.

Они попрощались. Себастьян сказал Рэйчел, что через минуту вернется, и вышел из комнаты, чтобы проводить мисс Дин.

Ожидая его возвращения, Рэйчел попыталась как-то примириться с собственными невеселыми мыслями. Увидев Себастьяна в обществе очаровательной Софи Дин, она вынуждена была признать, что выбита из колеи. Дело было не в самой Софи; просто видя Себастьяна в обществе любой другой женщины, наблюдая, как он с ними разговаривает, шутит, улыбается, очаровывает, она чувствовала себя покинутой и несчастной. Такое отношение никак нельзя было назвать разумным: Рэйчел надеялась, что лучше владеет своими чувствами, но оказалось, что она ошиблась. То, что она испытывала, нельзя было назвать ревностью: ревновать можно лишь того, кто тебе принадлежит, а ей принадлежало лишь его преходящее внимание. В настоящий момент она являлась предметом, временно пробудившим его интерес, своего рода объектом опыта. Как только опыт будет завершен, а интерес угаснет, Себастьян, несомненно, устремит свое внимание на какую-то другую женщину. Эта мысль казалась настолько очевидной, что не требовала доказательств.

Но Рэйчел позволила ему стать своим лучшим другом. Даже зная, что ей ни за что его не удержать, она с каждым днем все больше раскрывала ему свое сердце. С каждым днем росло ее доверие к нему, она увязала глубже и глубже, становясь все более зависимой от него. Раньше ей иногда приходило в голову, что именно боязнь потерять его не позволяет ей испытать наивысшее наслаждение с ним в постели: раз добившись поставленной цели, он тотчас же отвергнет ее, как предмет, больше не представляющий интереса. Но теперь она поняла, что истинная причина крылась в другом: ей не хватало смелости доверить ему окончательную власть над собой и взглянуть в лицо последствиям.

Услышав его шаги, Рэйчел повернулась к двери и уже открыла было рот, чтобы объяснить причину своего прихода, но Себастьян не дал ей сказать ни слова. Решительным шагом он в мгновение ока пересек комнату, заключил ее в объятия и поцеловал.

Она высвободилась и спросила задыхаясь:

— Это еще зачем?

Он поцеловал ее снова, на сей раз так медленно и страстно, что она получила свой ответ. Они отстранились друг от друга, одновременно вспомнив, что дверь осталась открытой. С одинаковыми виноватыми улыбками они разошлись по разные стороны от камина и оказались на безопасном расстоянии шести футов друг от друга. Сунув руки в карманы и небрежно покачиваясь на каблуках, Себастьян вошел в роль настоящего деревенского сквайра, которому нужно переговорить по делу со своей экономкой.

Рэйчел услышала свой собственный голос, спросивший как бы издалека:

— Мисс Дин очень красива, не правда ли?

Ей хотелось откусить себе язык.

— О да, она очень привлекательна, — чересчур охотно согласился Себастьян. — К тому же она очень умна. Мне нравится ее деловая хватка.

Рэйчел мрачно кивнула.

— Какое впечатление она произвела на тебя?

— Произвела на меня?

— Ну да. Как по-твоему, ей можно доверять? Она представляется тебе деловой женщиной? Здравомыслящей, порядочной?

— На все эти вопросы я бы ответила утвердительно. Но в действительности, — поторопилась добавить Рэйчел, — я ее почти не знаю.

— Все равно я ценю твое мнение. И я склонен согласиться с тобой. Вот почему я решил вложить деньги в рудник Софи, обойдя вниманием ее дядюшку. Вряд ли это поможет мне завоевать расположение мэра Вэнстоуна, но тут уж ничего не поделаешь. Ты чему улыбаешься?

— Так просто.

Рэйчел решительно стерла с лица улыбку, но втайне не могла не порадоваться тому, что Себастьян видит в прекрасной мисс Дин лишь делового компаньона.

— А я приготовил тебе сюрприз, — заговорщически поведал он таинственным шепотом.

Она вспыхнула, и он рассмеялся.

— Это не то, о чем ты подумала: раздеваться тебе не придется. Если, конечно, сама не пожелаешь.

В голове у нее промелькнула безумная сцена: вот она раздевается перед ним прямо здесь, прямо сейчас. Рэйчел смутилась еще больше, ноги предательски ослабели и чуть не подогнулись. Она передвинула подсвечник на каминной полке, делая вид, будто ничего особенного не происходит, но насмешливый взгляд Себастьяна ясно дал ей понять, что притворщица она никудышная.

— Так что за сюрприз? — спросила она как можно небрежнее, и он опять рассмеялся.

— А вот посмотри и увидишь.

Взяв Рэйчел под руку, Себастьян повел ее вон из комнаты.

Они направились по коридору к восточному крылу здания. Это означало, что он ведет ее либо в библиотеку, либо в часовню, либо в ее собственную комнату. Рэйчел понадеялась, что последняя догадка верна, но тут же сообразила, что это свидетельствует лишь о прискорбном убожестве ее фантазии. Оказалось, что они держат путь в библиотеку, где большая часть пола была загромождена тремя громадными деревянными коробами и еще полудюжиной ящиков поменьше.

— А ну угадай, что в них, — потребовал Себастьян, усаживаясь на один из больших ящиков и скрестив руки на груди.

Первая догадка всегда бывает самой удачной.

— Книги, — предположила Рэйчел.

— Нет, собаки. Большие, малые, кобели, суки, породистые, дворняги, гладкошерстные, лохматые…

— Довольно, довольно, это книги! О, как это замечательно! Ведь это книги, правда?

Когда он сказал «да», Рэйчел радостно захлопала в ладоши.

— А можно нам их открыть? О, Себастьян, как это чудесно! Но куда нам их поставить? Здесь же, наверное, не меньше сотни томов!

— По правде говоря, больше трех сотен. Тщательно подобраны лондонским книготорговцем, которому я доверяю. Я объяснил ему, что мне нужны исключительно новые книги, самые свежие, потому что у меня есть сварливая экономка, слишком умная для своего же собственного блага, которая вечно меня попрекает скудостью моей библиотеки.

Рэйчел весело рассмеялась.

— Но здесь же совсем нет места! Тебе придется сделать пристройку.

— У меня есть идея получше. Это ведь твои книги! Я думаю, ты могла бы разобрать те, что есть, и отделить плевелы от пшеницы, как говорится в Библии. Сохрани только то, что тебе покажется ценным, оставляю это на твое усмотрение. Остальное мы могли бы пожертвовать в публичную библиотеку, которую Кристи Моррелл собирается открыть для прихожан.

— О, это замечательный план!

Разумеется, книги не являлись ее собственностью, об этом нечего было даже и мечтать. Но Себастьян заказал их ради нее, заранее полагая, что она будет первой читательницей! Такое проявление заботливости лишь заставило Рэйчел разволноваться еще больше, добавив новый узелок в сумятицу ее безнадежно запутанных мыслей и чувств. Разве можно принимать от него все новые и новые подарки, пусть даже условно, если она не считает их своими и не собирается хранить для себя?

— Гляди, — Себастьян открыл один из ящиков поменьше и принялся одну за другой вынимать из него книги. — Тургенев, Троллоп, Теккерей, Теннисон — должно быть, весь этот ящик на букву Т. Хотя нет, погоди, вот, к примеру, Стоу — «Хижина дяди Тома». А вот еще Браунинг и Бальзак. Все они тебе знакомы, не так ли, мой милый «синий чулочек»? Что тебе больше нравится? Пьесы? Стихи? У нас тут есть сестры Бронте и миссис Гаскелл. Я знаю, меня ты считаешь круглым невеждой, но здесь есть одна книжка, которую я сам прочел от корки до корки: «Дама с камелиями». Должен сознаться, она тронула меня до слез.

Сама Рэйчел, еще ничего не прочитав, уже была растрогана до слез и чувствовала, что вот-вот расплачется. Каждый новый том казался ей чудом, каким-то колдовством. В тюрьме чтение спасло ей жизнь в буквальном смысле слова (она свято в это верила), и, хотя ее теперешняя жизнь была богата впечатлениями и переживаниями, то есть просто роскошна по сравнению с прежней, ей не хватало новых книг, новых голосов.

— Я не была бы так счастлива, — проговорила Рэйчел, запинаясь от волнения, — если бы ты подарил мне драгоценности, или картины, или груды золота. Спасибо. Спасибо тебе. Я знаю, это звучит смешно, но словами всего не скажешь. Не могу тебе передать, что я чувствую.

Его взгляд потеплел от нежности. Положив книги на пол, Себастьян подошел к ней. Рэйчел решила, что он хочет ее обнять, но он лишь взял ее за руку.

— Но это еще не все.

Она недоверчиво покачала головой.

— Что тут может быть еще?

— Я получил письмо от матери, Рэйчел. Она пишет, что отцу стало хуже.

— О Боже, только не это!

— Она и раньше так говорила, но на этот раз, похоже, дела и вправду плохи. Как бы то ни было, мне, видимо, придется съездить в Суффолк.

— О, Себастьян, поверь, мне очень жаль.

Он бросил на нее загадочный взгляд.

— Не горюй. Спасибо тебе за сочувствие, дорогая, но оно излишне. Я тебе уже говорил: у нас в семье все грызутся, как кошки с собаками. Когда отец умрет, мне, конечно, придется надеть траур приличия ради, но я не намерен делать вид, будто его смерть станет для меня тяжелой утратой.

Казалось, он говорит совершенно искренне. В его словах не было ни горечи, ни насмешки, просто сухая констатация факта.

— Мне очень жаль, — с грустью повторила Рэйчел.

Себастьян отмахнулся от ее сочувствия.

— Суть в том, что завтра я должен отправляться в Стейн-корт. Мне хотелось сделать тебе еще один сюрприз, но я не представляю, как это осуществить. Пришлось бы закрыть тебе доступ в западное крыло дома.

— С чем это связано? — нахмурилась Рэйчел.

Глаза Себастьяна засветились от еле сдерживаемого торжества. Он тянул с ответом, глядя на нее, стараясь продлить ожидание.

— Хотел бы я показать это хоть на картинке. Вообще-то, погоди, я могу это сделать! Хотя нет, на самом деле ты ничего не увидишь. Я, по крайней мере, увидел только какие-то непонятные линии…

— Ты о чем?

Себастьян выждал еще одну томительную минуту.

— Ну ладно, так и быть, скажу. Я намерен строить стеклянную теплицу в западном крыле. Она будет примыкать к главному холлу. В тот день, когда мне пришлось съездить в Плимут, я нанял парня, который сделал чертежи. Он считается мастером садово-парковой архитектуры и вроде бы свое дело знает. Чертежи он мне прислал. — С этими словами Себастьян выдвинул ящик большого письменного стола и вытащил из него целую кипу бумаг. — Да только я в них ни черта не смыслю.

И он вручил чертежи онемевшей Рэйчел.

— Ну, как бы то ни было, это будет большая оранжерея с видом на реку. Я ему велел включить в проект все, что тебе может понадобиться: чулан для инвентаря, отдельное помещение со столом и скамьей, чтобы ты могла пить там чай или читать — словом, что-то вроде отапливаемой гостиной, чтобы ею можно было пользоваться в зимнее время. Только он предупредил, что печка должна быть подальше от растений: оказывается, их нельзя перегревать. Вообще-то я не представляю, какой вред лишняя печь может нанести оранжерее зимой, но он уверяет, что это опасно. Смотри, видишь, вот тут купол повыше? Здесь можно будет посадить апельсиновые или лимонные деревья. Представляешь, как будет чудесно? Ты можешь себе это представить? Ну вообрази нечто вроде башни, пристроенной к дому; мне кажется, вид с моста будет очень впечатляющий. Архитектор утверждает, что здесь можно будет выращивать и камелии, они в Девоншире вырастают высотой с деревья. Он предложил сделать отделение для папоротников, но я подумал, что это уж чересчур, этак мы и до пальм дойдем! Зато у тебя будут розы, гладиолусы, петунии… Нет, если ты хочешь выращивать папоротники, это совсем другое дело, ты только скажи…

Он наконец умолк, заметив, что Рэйчел плачет. Она повернулась к нему спиной, делая вид, будто поглощена изучением чертежей, но на самом деле ничего не видела, потому что все у нее перед глазами расплывалось от слез.

— Ах, Рэйчел… — Себастьян вздохнул, гладя ее по вздрагивающим плечам и не спрашивая о причине слез, чему она была несказанно рада. — Не надо бояться счастья, дорогая моя. Не надо прятаться от него. Бери смело все, что я тебе даю.

Она не стала сопротивляться, когда он обнял ее, и крепко прильнула лицом к его плечу, однако радость, трепыхавшаяся у нее в груди подобно робкому птенцу, впервые пробующему расправить крылья, так и не решилась взлететь, вытесненная тотчас же вспыхнувшим в уме печальным озарением: ее больше не пугала мысль о счастье, но она боялась потерять все то, что уже приобрела. А «все» в ее понимании свелось к одному: ей страшно было потерять Себастьяна.

— Мне будет тебя не хватать, — призналась Рэйчел, поднимая к нему лицо. — Я бы хотела…

Но она так и не договорила. Ей еще не хватало смелости выразить словами свои желания.

Себастьян прижался щекой к ее щеке.

— Я взял бы тебя с собой, если бы мог, но ты не представляешь, какой это ужас. Я бы злейшему врагу не пожелал знакомства со своей семьей. А уж меньше всего — тебе. — Он нежно провел пальцами по ее губам. — Ну улыбнись мне, Рэйчел. Если бы ты только знала, как ты прекрасна, хотя глаза у тебя грустные. Тебе понравился подарок?

Говорить Рэйчел не могла, только кивнула. Ей вспомнился тот день, когда она рассказала ему о своей тюремной мечте: как ее камера превращается в оранжерею, полную цветов и влажной, сладко пахнущей земли. Сердце у нее защемило, когда она поняла, что чувство, которое она испытывает к Себастьяну, не просто благодарность, а любовь. Это смутное чувство, порожденное нуждой и безнадежностью, со временем крепло, становясь все более просветленным по мере того, как набиралась сил сама Рэйчел. Она любила его тем больше, чем меньше нуждалась в нем, чтобы выжить. Чем же это кончится? Возможно, сам того не понимая, он помогал ей готовиться к тому дню, когда ей придется жить без него. Может быть… но нет, почему бы не насладиться счастьем, пока оно длится? Почему не воспользоваться возможностью, которую он предлагает ей раз за разом, не задумываясь о том, какие побуждения им движут? Почему не принять его дары с радостью и благодарностью? Почему бы и нет?

— Я уже влюблена в него, — ответила Рэйчел, сжав его лицо ладонями.

«Я влюблена в тебя», — подумала она при этом и торопливо поцеловала его в губы, чтобы он не успел прочесть опрометчивое признание в ее глазах.

— Храни тебя Бог, Себастьян. Надеюсь, ты найдешь способ как-то примириться со своей семьей.

— Этого не случится. Я мечтаю лишь об одном: поскорее вернуться к тебе.

В его поцелуе Рэйчел ощутила такое смешение страсти и нежности, что ее сердце едва не разорвалось. Она бросилась ему на шею, крепко прижимаясь к нему всем телом и ничего не стыдясь. Пока Себастьян ее обнимал, можно было делать вид, что его дом здесь, рядом с ней.

— Скажи еще раз, что тебе будет меня не хватать, — попросил он.

— Мне будет ужасно тебя не хватать.

Но при этом Рэйчел уже не думала о его предстоящем отъезде. Она заглядывала далеко вперед.

* * *

Через три дня после того, как Себастьян уехал в Суффолк, в Линтон-холл доставили адресованное Рэйчел письмо из канцелярии министра внутренних дел. Она распечатала его с трепетом: вид любого официального документа вселял в нее ни на чем не основанные опасения в том, что перед ней вот-вот вновь распахнутся ворота тюрьмы. Письмо, подписанное самим министром, содержало в себе извещение об отмене всех ограничений и условий ее освобождения. Рэйчел битых полчаса простояла с письмом в руках, читая и перечитывая единственный краткий абзац, не в силах поверить своим глазам. Министр не удосужился привести какие-либо доводы, легшие в основу столь неожиданного решения, он лишь уведомлял, что волей Ее Величества ограничения свободы для вышеупомянутой Рэйчел Уэйд объявляются недействительными; миссис Уэйд больше не обязана соблюдать означенные ограничения или подчиняться им и отныне считается свободной от всех условий, некогда связанных с окончанием ее тюремного заключения.

Ей больше не нужно являться раз в неделю к приходскому констеблю, не нужно ежемесячно ездить отмечаться у старшего констебля в Тэвистоке! Не нужно больше выплачивать штраф. Она свободна!

Рэйчел едва не обезумела от радости. Где же ей взять сил и терпения, чтобы дождаться возвращения Себастьяна? Ей надо было поделиться замечательной новостью хоть с кем-нибудь. Но с кем? Вокруг не было ни души, поэтому она пустилась в пляс в своем маленьком кабинете, взяв в кавалеры Денди, и лишь его заливистый лай заставил ее остановиться: она не на шутку испугалась, что вот-вот к ее дверям сбегутся все слуги в доме.

На следующий день было воскресенье. Рэйчел нарядилась с особым тщанием, надела даже модную, украшенную цветами шляпку, которую Себастьян заказал для нее в тот далекий, но памятный день у мисс Картер. Отказавшись от поездки в карете с другими слугами, она отправилась в церковь пешком, потому что погода стояла прекрасная. Усевшись в заднем ряду, она принялась новым взглядом изучать своих соседей. Неужели ее присутствие больше никого не возмущает, никому не кажется отвратительным? Во встречных взглядах, помимо любопытства, угадывались вежливость, почтительность, порой даже — но возможно ли это? — дружелюбие. Рэйчел пришла к неизбежному выводу, что она сама (хотя бы отчасти) виновата в своем одиночестве: убедила себя в том, что она пария, вот и стала парией. Неужели это правда? Лидии Уэйд нигде не было видно; в противном случае у Рэйчел, несомненно, уложилось бы совсем иное впечатление об обстановке, царившей в церкви Всех Святых в это незабываемое воскресное утро. Однако в отсутствие единственной в мире особы, ненавидевшей ее всей душой, Рэйчел впервые за долгое время ощутила себя обычной женщиной. Жительницей селения. Прихожанкой местной церкви. Работницей на жалованье. Подданной Британской империи. Такой же, как все. Как же оно прекрасно — это ощущение обыкновенности! Какую удовлетворенность и покой, какое неоценимое — и неоцененное! — преимущество дарит оно своему обладателю! Впервые за много лет Рэйчел от всей души возблагодарила Бога за бесценный дар.

Преподобный Кристиан Моррелл произнес одну из своих задушевных, хотя и несколько пространных проповедей, выбрав в качестве основной темы такое похвальное качество, как терпимость, а потом призвал всех встать и помолиться за упокой души Элеоноры Уйди, престарелой прихожанки, мирно преставившейся во сне вечером в прошлый четверг. Рэйчел искоса бросила взгляд на осиротевшую мисс Уйди, женщину средних лет, стоявшую с низко опущенной головой на несколько скамей впереди, ближе к алтарю. Рядом, заботливо склонившись к ее плечу, стоял капитан Карнок, в котором Рэйчел узнала одного из мировых судей, участвовавших в разбирательстве ее дела. В свободное от судейских дел время он занимался фермерством. Во время судебного заседания он показался Рэйчел бессердечным и бездушным тугодумом, но сейчас она видела его в ином свете. Его лицо и даже поза выражали сочувствие и заботу. Он был неравнодушен к горю мисс Уйди и, казалось, разделял боль ее утраты.

К скольким же еще людям Рэйчел была несправедлива?

Выйдя на ступени церковной паперти, она пожала руку преподобному Морреллу и поблагодарила его за прекрасную проповедь. На его красивом лице отразилось сомнение, но он поблагодарил ее и пригласил принять участие в благотворительных «пенсовых чтениях» у себя в доме вечером в следующую пятницу, где его жена как раз собиралась начать чтение «Нортенгерского аббатства» еженедельными отрывками для всех желающих прийти и послушать.

— Это прекрасный способ поближе познакомиться с людьми, — добавил он с простодушной улыбкой.

Рэйчел пробормотала в ответ что-то невразумительное, однако сама мысль об участии в благотворительном мероприятии показалась ей заманчивой.

Как раз в эту минуту Энни помахала ей с нижней ступеньки, и Рэйчел, торопливо попрощавшись с викарием, поспешила приветствовать его жену. Энни казалась посвежевшей, помолодевшей и необыкновенно хорошенькой в юбке из яркой шотландки и алой блузе. По мнению Рэйчел, для жены викария было более чем странно явиться в столь экстравагантном наряде (который к тому же ни в малейшей степени не скрывал того интригующего факта, что она была по крайней мере на четвертом месяце беременности) в церковь на воскресную службу, но тем не менее Энни выглядела в нем просто восхитительно. Женщины сердечно поздоровались, причем Рэйчел упомянула, что слышала от мисс Дин о нездоровье Энни, и поэтому особенно рада видеть ее сейчас совершенно поправившейся.

— Неужели Софи сказала, что я нездорова? С ее стороны это просто проявление деликатности, — заметила Энни с веселым смехом.

Рэйчел подумала, что жена викария обладает удивительным даром отбрасывать светские условности, никого при этом не задевая.

— Нет, как видите, я в самом что ни на есть добром здравии, — продолжала Энни. — Доктор Гесселиус несколько старомоден: если бы ему и Кристи дать волю, они уложили бы меня в постель до самого Рождества.

Рэйчел восприняла последние слова Энни как ее собственный деликатный намек на предполагаемый срок появления на свет ребенка.

— Но вы! — восхищенно воскликнула Энни, отступая на шаг и демонстративно оглядывая Рэйчел с головы до ног. — Вы выглядите просто ослепительно! Похоже, жизнь в нашей скромной деревушке пошла вам на пользу.

Рэйчел поблагодарила ее, слегка смутившись, но в глубине души радуясь комплименту.

— Насколько я понимаю, лорд д’Обрэ уехал в Суффолк навестить отца?

— Да, граф тяжело болен. Но никаких вестей пока нет, и мы не знаем, сколько еще он пробудет в отъезде.

Еще несколько минут они обменивались впечатлениями о повседневных мелочах, потом Энни, помедлив, заговорила тихим извиняющимся тоном:

— Наша деревушка так мала, что тут всем и все друг о друге известно, а сплетни распускают отнюдь не только слуги, хотя все мы делаем вид, будто мы выше этого.

Рэйчел почувствовала, как у нее вытягивается лицо, и принялась лихорадочно соображать, какого именно рода сплетни достигли ушей Энни.

— Возможно, вы об этом уже слышали, но если нет, полагаю, вам небезынтересно будет узнать, что на днях здесь появился Клод Салли.

— О, — растерянно протянула Рэйчел.

Ничего подобного она не ожидала, но, очевидно, все, о чем она в эту минуту подумала, отразилось у нее на лице, потому что Энни кивнула:

— Он крайне неприятный тип.

— Я не знала, что вы с ним знакомы.

— Да, я с ним знакома. Он был другом моего покойного мужа. Я его терпеть не могу, — добавила Энни с неожиданной страстностью. — По-моему, он никчемный трус и не представляет настоящей опасности, но мне казалось, что следовало вас предупредить о его приезде.

Рэйчел вспомнила угрозу, брошенную Клодом Салли перед тем, как Себастьян выгнал его из дому. Ее ничуть не удивило, что все уже наслышаны об этом: в конце концов, едва ли не половина челяди Линтон-Грейт-холла сбежалась на шум ночной драки.

— Спасибо, что предупредили, — слабо пролепетала она.

— Вы не должны волноваться, — успокоила ее Энни. — Скорее всего у него здесь дела. Какие-то финансовые интересы, унаследованные…

— От моего покойного мужа, — закончила за нее Рэйчел.

Наступила короткая неловкая пауза.

— Ну, теперь, когда мое здоровье в порядке, почему бы вам не зайти к нам на чашку чаю? — деликатно сменив тему, предложила Энни. — Мне бы очень этого хотелось.

— Спасибо, с удовольствием.

— Вот и хорошо. О Небо, к нам приближается Онория Вэнстоун!

Глядя вполоборота, Рэйчел увидела, как мисс Вэнстоун подходит ближе, а Энни встречает ее натянутой улыбкой.

— Доброе утро, — сказала она без особой теплоты. — Рада вас видеть.

— Доброе утро, миссис Моррелл. Вы выглядите… очень живописно. — Мисс Вэнстоун деланно рассмеялась, намеренно повернувшись спиной к Рэйчел и стараясь ее не замечать. — Мой отец и я хотели бы пригласить вас и викария на обед к нам в Уик-хауз. В среду вечером, если вы свободны.

— Очень мило с вашей стороны. Я спрошу у Кристи, не занят ли он, и дам вам знать, хорошо? Большое спасибо за приглашение. Простите, вы знакомы с миссис Уэйд? — спросила Энни, легко коснувшись руки Рэйчел. — Позвольте…

— Нет, не знакома, — холодно и решительно отрезала мисс Вэнстоун. — Жду вашего ответа насчет среды. Всего хорошего, миссис Моррелл.

Так и не взглянув на Рэйчел, она коротко кивнула Энни, повернулась на каблуках и величественно удалилась.

Энни пришла в ужас.

— Боже! — воскликнула она подавленным шепотом. — Простите меня ради Бога, Рэйчел, мне так жаль! Я… я понятия не имела! Какая чудовищная грубость.

— Ничего, не беспокойтесь, все это пустяки.

— Несносная женщина! Я ее всегда терпеть не могла!

После секундного замешательства Рэйчел откликнулась:

— Я тоже.

Они обменялись понимающими взглядами и с интересом прочитали в глазах друг у друга нечто новое: выражение искреннего восхищения. Рэйчел к тому же сделала еще одно дополнительное открытие. Она обнаружила, насколько приятнее испытывать полнокровный, ничем не стесненный гнев вместо привычного унижения и мучительного стыда.

— Уик-хауз! — презрительно фыркнула Энни. — Вот вам еще один штрих. Не люблю, когда люди дают имена своим домам. Возможно, истинной англичанке не подобает так рассуждать, но мне этот обычай кажется претенциозным. А вы как думаете?

— Я, правда, никогда над этим не задумывалась, но, может, вы и правы.

На душе у Рэйчел стало почти легко.

— Давайте обсудим это завтра во всех подробностях. Если мы так и будем откладывать нашу встречу за чаем на неопределенное время, она может не состояться до следующего лета. Вы могли бы прийти завтра?

— С удовольствием.

— Скажем, в три часа?

— Отлично. Ровно в три.

* * *

Дома ее ждало новое испытание.

В отсутствие Себастьяна Рэйчел начала разбирать и расставлять по полкам купленные им книги, одновременно пытаясь решить судьбу старых. Это была пыльная работа. После ленча она сменила свой выходной воскресный наряд на старое рабочее платье, призвала на помощь Сьюзен и принялась снимать с полок и обтирать пахнущие плесенью тома. Некоторые она ставила обратно, другие упаковывала в ящики для приходской библиотеки. В воскресенье у Вайолет был выходной до полудня, но Рэйчел предупредила ее еще накануне, что по возвращении из церкви она должна прийти в библиотеку и помочь с книгами. К двум часам нахальная служанка так и не появилась. Сьюзен сообщила, что у Вайолет объявился новый ухажер, который якобы дарит ей дорогие подарки, однако его еще никто не видел.

В два сорок пять, подняв голову от работы, Рэйчел увидела Вайолет в дверях библиотеки. Прислонившись к косяку, она откусила ломтик хлеба с таким видом, словно происходящее ее совершенно не касалось.

— Вы опоздали.

В ответ Вайолет лишь пожала плечами.

— Почти на три часа.

По-прежнему глядя на нее с дерзким вызовом, Вайолет прожевала еще один кусочек хлеба.

С тяжелым вздохом Рэйчел указала ей на книжный шкаф.

— Можете начать отсюда. Эти книги надо снять с полок и уложить в ящики. Пожалуйста, сотрите пыль с полок; если там есть плесень, ее надо смыть водой с мылом. Вот ведро.

Горничная так и не двинулась с места. Она проглотила последний кусочек хлеба и не спеша стряхнула крошки с лифа платья. Даже на расстоянии до Рэйчел доносился запах ее дешевых духов.

— Я не хочу пачкать платье, — томно протянула Вайолет, приподнимая пышную юбку с оборками, словно желая похвастаться ею. — Это мой лучший наряд.

— Ну так пойдите и переоденьтесь, — кратко приказала Рэйчел.

— И вообще сегодня воскресенье. В воскресенье мне не полагается работать.

Сьюзен неподвижно застыла на полу рядом со стопкой книг, переводя изумленный взгляд с одной женщины на другую, как будто следила за увлекательной игрой в волан.

Рэйчел по-прежнему говорила, не повышая голоса:

— Вайолет, я прошу вас немедленно подняться наверх, переодеться и спуститься сюда, чтобы помочь нам разобрать книги. Вы поняли?

— Нет.

— Вы не по…

— Я поняла. Я не намерена это делать.

Вслед за этим заявлением воцарилось гнетущее молчание — напряженное предгрозовое затишье, так напугавшее Сьюзен, что она опустила голову и поспешно вернулась к прерванному занятию. Щеки у бедной девушки так и горели, пока она торопливо стирала пыль с книг. Рэйчел удивилась, почему происшествие не расстроило ее, но вскоре поняла, что в случившемся нет ничего страшного. Напротив, перепалка придала ей смелости.

— Сьюзен, — сказала она неторопливо, — будьте добры, оставьте меня с Вайолет наедине.

— Да, мэм, слушаюсь.

Сьюзен вскочила на ноги. Через секунду ее и след простыл.

Рэйчел бросила пыльную тряпку на пол и подошла поближе к Вайолет. Та все еще стояла, прислонившись к дверному косяку, хотя ее ленивая поза больше не выглядела непринужденной, а черные глазки-бусинки беспокойно забегали.

— Я отдала вам распоряжение, — по-прежнему ровно продолжала Рэйчел. — Вы собираетесь его выполнять?

— Не собираюсь, — ответила Вайолет, осклабившись в гаденькой издевательской ухмылке. — И что вы предпримете на этот счет?

Рэйчел перевела дух.

— Я вас уволю.

На долю секунды в лице Вайолет промелькнул испуг, тут же сменившийся лютой злобой.

— Ты не можешь меня уволить!

— Это почему же?

— А потому. Да кто ты такая? Ты никто. Ты уголовница.

— Верно. Но я еще и ваша начальница. Я заплачу вам жалованье за две недели вперед, но не дам рекомендации, и чтобы к обеду вас здесь не было.

На целую минуту Вайолет лишилась дара речи. Ее семья жила по соседству, увольнение не грозило ей потерей крыши над головой, и Рэйчел это знала, но не переменила бы своего решения, даже если бы дела обстояли иначе. Подобные соображения ее больше почти не смущали. Правда, если бы Вайолет в эту минуту пошла на попятный, извинилась бы и попросила разрешения загладить свою вину, Рэйчел дала бы ей такую возможность. Скрепя сердце.

Но Вайолет ничего подобного не предприняла. Обретя наконец голос, она прошипела с ненавистью:

— Подавись своим жалованьем за две недели, я и без него обойдусь. И без тебя тоже, сука поганая. Кровопийца.

— Убирайся. Забирай свои вещи и вон отсюда. Сию же минуту.

— Да я-то уйду, но ты запомни вот что. — Вайолет погрозила Рэйчел пальцем и проговорила, словно давая клятву: — Ты об этом пожалеешь.

Когда она ушла, Рэйчел почувствовала сладкую дрожь победы, но ее торжество продолжалось недолго. Она очень скоро вспомнила, что в последних словах Вайолет в точности повторилась угроза, брошенная Клодом Салли Себастьяну.

 

16

Денди оглушительно залаял, а колеса кареты с таким грохотом прокатились по каменным плитам двора, что, по мнению Себастьяна, Рэйчел никак не могла не услышать его приезда. Он выпрыгнул из наемной кареты и, пока Прист выбирался следом, бросил нетерпеливый взгляд на ее открытое окно. Увидеть ее со двора было, конечно, невозможно, но он вообразил, как она вскакивает из-за стола, торопливо приглаживает волосы и расправляет складки платья. Эта мысль заставила его улыбнуться. Однако и пять минут спустя, пока он расплачивался с возницей и давал указания Присту отвести кучера в кухню и накормить перед обратной дорогой в Плимут, во дворе появилась только пара лакеев, готовых внести в дом багаж. Где же она?

Холиок прошел через арку ворот со стороны конюшен.

— Как прошло ваше путешествие, милорд? — спросил он, пожимая руку Себастьяну.

— Скучно, Уильям, Жарко.

— Как ваш отец?

— Могу сказать одно: я еще не граф.

Тяжелые челюсти Холиока крепко сомкнулись, густые брови сошлись на переносье: так он выражал свое неодобрение.

Себастьян с покаянным видом склонил голову.

— Мой отец тяжело болен. Думаю, жить ему осталось недолго.

— Мне очень жаль, милорд.

— Спасибо за сочувствие. Ну, что нового?

— Ничего особенного. Погода стояла ясная, сухая, словом, все тихо. Сбор урожая начнется на будущей неделе. Я нанял сезонников, подготовил инвентарь, фургоны и все необходимое. Все вроде бы в порядке.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Нам надо бы кое-что обсудить насчет рыночных цен, сбыта и прочего. Но вы, должно быть, устали с дороги, может, поговорим позже?

— Вы правы, Уильям. Может, сегодня вечером или, еще лучше, завтра с утра? А где миссис Уэйд? — как бы между прочим спросил Себастьян.

— О, она ушла в деревню, милорд. Сказала, что жена викария пригласила ее на чашку чаю.

— Вот как?

Они обменялись понимающими взглядами, причем в лице управляющего, как показалось Себастьяну, сквозило явное удовлетворение.

— Ну что ж, значит, я увижу ее позже. — Себастьян говорил все тем же небрежным тоном, и Холиок согласно кивнул.

Все к лучшему, думал Себастьян, шагая по лестнице через две ступеньки к своей комнате. Он вспотел после путешествия в карете, ему хотелось принять ванну и переодеться. Ради нее.

Жодле приготовил отличный лимонад. Потягивая его из высокого запотевшего стакана, Себастьян решил осмотреть, что успели сделать рабочие в теплице Рэйчел за время его отсутствия. Смотреть пока было еще не на что, разве что на яму, вырытую для каменного фундамента, и на сложенную рядом кипу еще не распакованного оборудования. Предполагалось, что стеклянные стены и крыша оранжереи будут держаться на деревянных рамах, покрашенных снаружи и отделанных бронзой изнутри. В кирпичном полу надо было проложить водопроводные трубы, питающиеся из скрытой цистерны, на окнах были предусмотрены жалюзи, чтобы отмерять нужное количество солнечного света. Ей это должно понравиться. Себастьян представил себе, как будет заставать ее здесь в послеобеденное время и смотреть, как она возится с горшками, наполненными землей, и садовыми ножницами, ухаживает за цветами, может быть, напевая при этом себе под нос. Они смогут сидеть здесь за столом и рассказывать друг другу, как провели день, пить чай и смотреть на закат. Ему не терпелось увидеть все это воочию.

Половина пятого; скоро она вернется домой. Он взглянул на дорогу, пропадающую за мостом среди деревьев на холме. Рэйчел не показывалась. Себастьян решил прогуляться по дому, чтобы немного отвлечься от ожидания.

Назвать планировку Линтон-Грейт-холла причудливой можно было, лишь пребывая в снисходительном и великодушном расположении духа; в действительности это был самый странный и нелепый дом на свете. Но Себастьяну нравились эти странности и забавные архитектурные нелепости. Он полюбил этот дом, как никогда не любил Стейн-корт, так и не ставший для него родным. Проходя по террасным садам позади дома, он перекинулся парой слов с Маккорди, своим садовником. Помимо мотыги и граблей, которые он держал под мышкой, неразговорчивый шотландец нес в руках два небольших ведерка с клубникой.

— Дайте-ка мне одно из них, будьте добры, — попросил Себастьян.

У него не было времени купить что-нибудь для Рэйчел: надо будет порадовать ее хотя бы клубникой.

— Спасибо, — поблагодарил он, когда Маккорди, что-то буркнув в ответ, протянул ему ведерко.

Пройдя дальше, Себастьян спустился по крутой, усыпанной гравием тропинке к опушке парка. Солнце склонялось к западу, в лесу уже удлинялись тени, но пчелы все еще лениво жужжали в ветвях жимолости. В воздухе сладко пахло цветущей акацией, многолетние растения в саду Маккорди полыхали разноцветьем в косо падающих лучах солнца. Нижний уровень выглядел заросшим и несколько запущенным: Маккорди вкладывал все свои силы в верхние террасы, расположенные ближе к дому. Пол в покосившейся деревянной беседке совсем сгнил, краска облупилась. Как и все имение, она пришла в упадок. Себастьян присел на занозистую скамью и задумался о своих владениях.

Тишина и покой: какое приятное место! Ему хотелось, чтобы Рэйчел наслаждалась всей этой красотой вместе с ним. Но где же она?

А вот и она — поднимается на вершину холма, спешит, подхватив юбки. Увидев его, она остановилась, и ее лицо осветилось улыбкой — такой непосредственной и радостной, что у него защемило сердце. Потом она пустилась бегом вниз по склону, а он бросился ей навстречу. К тому моменту, как они сошлись и он подхватил ее на руки, оба заливались смехом.

Смехом. Себастьян в восторге закружил ее по воздуху. Полдела было сделано.

Перестав наконец целоваться, они отступили на шаг и посмотрели друг на друга.

— В чем дело? — деланно недовольным тоном спросил он. — Я вижу, тебе идет на пользу мое отсутствие. Ты просто расцветаешь тут без меня!

Она и в самом деле изменилась: посвежела, излучала женственность, выглядела уверенной в себе.

— Ошибаешься, — возразила Рэйчел, — без тебя я чахну.

— Нет, ты созреваешь. Что-то случилось?

— Да, но я тебе потом расскажу. Как твоя поездка? Как твой отец?

— Дышит, но еле-еле.

Рэйчел взяла его за руку.

— А как ты сам?

— Прекрасно. В моей поездке ничего примечательного не было.

Все недавние события уже успели выветриться у него из головы. Он взял ее под руку, и они медленно пошли обратно к беседке.

— Я хочу знать, что с тобой случилось, Рэйчел. Расскажи мне прямо сейчас.

Они сели, обнявшись, в пятнистой тени, не обращая внимания на великолепный закат. Никогда раньше Рэйчел не казалась Себастьяну такой привлекательной. Ее волосы заметно отросли за прошедшие месяцы и теперь локонами падали ей на плечи — темные и таинственные, пронизанные серебряными нитями, которые казались ему звездами, мерцающими в ночном небе. Он полюбил эти волосы, украшенные сединой. Они принадлежали Рэйчел.

— Себастьян, — объявила она с благоговейной дрожью в голосе, — условия моего освобождения полностью отменены! Все ограничения сняты! Четыре дня назад я получила письмо от министра внутренних дел. Я больше не поднадзорная!

— Поэтому ты счастлива, — Себастьян коснулся ее щеки. — Я это вижу.

— Да! Да! Как будто убрали груз, гнувший меня к земле. Я стала другим человеком.

— Ты подавала прошение? Обращалась в министерство?

— Нет, и я, по правде говоря, не понимаю, почему они решили отменить условия. Это редкий случай: обычно отмена не происходит так быстро. Я была выпущена всего пять месяцев назад. Ты ведь им не писал?

— Нет, не писал. Почему ты меня не попросила? Мне даже в голову не пришло.

Радость Рэйчел оказалась заразительной. Себастьян поцеловал ее в висок.

— Значит, тебе больше нет нужды ездить в Тэвисток и отмечаться каждую неделю у констебля в Уикерли?

— Да, с этим покончено. Теперь я свободна. Действительно свободна.

Она выглядела свободной. Свежей и юной, полной надежд. Себастьян был полностью очарован произошедшей в ней переменой.

— Ты ни за что не угадаешь, что я сделала вчера.

Он покачал головой.

— Ты пошла танцевать на деревенской лужайке?

— Я уволила Вайолет Коккер.

— Вайолет Коккер?

— Горничную. Если бы ты был здесь, я бы, конечно, спросила твоего разрешения, но ведь ты говорил, что найм и увольнение прислуги — это моя обязанность. Ты сказал это в самом начале, и поэтому я…

— Совершенно верно. Уволила — и правильно сделала.

— Себастьян, она была просто невыносима — хамила, не хотела работать…

— Это такая… черненькая с лисьей мордочкой?

Рэйчел рассмеялась, стыдясь собственной радости.

— Да! Я выдала ей двухнедельное жалованье из денег на хозяйство, и сегодня утром она съехала. А я почувствовала себя… всемогущей.

— Правда?

Себастьян не мог оторвать от «новой» Рэйчел восхищенного взгляда.

— Как ты думаешь, что это значит? Ты считаешь меня мстительной?

— Да будет тебе!

— Нет, я серьезно. Неужели я недобрая, мстительная? Неужели я из тех, кто может использовать свою власть, вымещая злость на таких, как Вайолет?

— И что в этом плохого?

— Это нехорошо…

— Глупости. Такие, как Вайолет, ничего другого не заслуживают. И вообще ты не из тех, кто срывает злость на прислуге. Ты прекрасно это знаешь. Уж если на то пошло, это она тебе досаждала с самого первого дня. Ты просто избавилась от лишней головной боли, вот и все. Я горжусь тобой.

Рэйчел опустила голову, чтобы скрыть довольную улыбку.

— Я тоже горжусь собой, — призналась она. — Вайолет давно надо было уволить. Она это заслужила.

— Безусловно.

— Суть в том, что еще неделю назад я не смогла бы это сделать. А теперь для меня начинается новая жизнь. Этим утром я получила по почте еще одну «широкую стрелу» и ни капельки…

Себастьян вскочил и прервал ее яростным проклятием, но Рэйчел его остановила, ласковым жестом положив руку ему на плечо.

— Все было в точности как в прошлый раз: ни записки, ни обратного адреса. Но ты пойми: она не повергла меня в ужас, как тогда. Именно это я и пыталась тебе сказать. Мне кажется, это начало новой жизни. Я действительно оставляю прошлое позади.

— Дорогая, я так рад. Для меня это самая замечательная новость, но… — Себастьян крепче сжал ее плечи, заранее предупреждая дальнейшие возражения, — мне придется еще раз поговорить с миссис Армстронг. Так дальше продолжаться не может.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты к ней обращался. Энни Моррелл сказала мне сегодня, что миссис Армстронг тяжело больна. Ведь ничего страшного не случилось! Честное слово, все это вздор.

— Не будем сейчас об этом спорить.

Чтобы переменить тему, он спросил:

— Итак, ты подружилась с женой Кристи Моррелла?

— Ну, не то чтобы подружилась, — осторожно уточнила Рэйчел. — Пока еще нет. Но мы могли бы стать друзьями. Она мне очень нравится. И мне кажется… что я тоже ей интересна.

— Конечно, и ты ей нравишься! Она же умная женщина.

— Она позволяет себе весьма вольные высказывания. И с ней очень приятно общаться. Так приятно, что я сегодня набралась мужества и задала ей вопрос.

— Какой вопрос?

— Я ее спросила, почему она не побоялась завязать со мной знакомство, зная, что я, возможно, убила человека.

Себастьян понимающе коснулся ее щеки.

— Да, это требовало немалого мужества. И что же она ответила?

— Что поверила в мою невиновность с самой первой минуты, как меня увидела. И еще Энни сказала, что, когда муж рассказал ей о суде и приговоре, она решила, что ей вообще наплевать, ошиблась она на мой счет или нет, потому что Рэндольф оказался настоящим чудовищем и получил по заслугам. Я даже не думала, что жена священника может быть такой невоздержанной на язык, — со смехом добавила Рэйчел.

— Как хорошо, что у тебя такая умная подруга!

— Ой! Я чуть не забыла. Она мне сказала кое-что еще… В округе появился Клод Салли. Энни говорит, что, как ей кажется, он приехал по делам.

— Значит, он здесь? — Себастьян пристально всматривался в ее внезапно помрачневшее лицо. — Ты что, испугалась?

— Не за себя. Он ведь угрожал тебе.

Себастьян почувствовал, как в душе просыпается и крепнет старая вражда.

— Как бы я хотел, чтобы он что-то предпринял! Ей-богу, я был бы рад.

Вспомнив о том, что Салли делал с Рэйчел, о том, что он сам позволил ему сделать, Себастьян вновь ощутил прежнюю тошноту.

— Все уже в прошлом, — поспешила успокоить его Рэйчел, догадавшись, о чем он думает.

— Да. Все уже в прошлом. Знаешь, в каком-то смысле я считаю себя должником Салли. Благодаря ему я ясно увидел самого себя со стороны впервые за… много-много лет.

Ему еще предстояло проделать немалый путь, чтобы в корне изменить тот образ, который Салли показал ему как в зеркале, но Себастьян подумал, что начало положено. Хорошее начало. Обхватив лицо Рэйчел ладонями, он провел большими пальцами по ее щекам. Очень хорошее начало.

Ее ресницы затрепетали и опустились. Улыбаясь, она один за другим стала целовать его пальцы.

— Я скучала по тебе. Мне казалось, что ты никогда не вернешься домой.

Их губы слились в неторопливом поцелуе, и Себастьян подумал, что может считать себя счастливчиком, раз такая женщина принадлежит ему и ждет его. Он позволил руке соскользнуть вниз по ее щеке к подбородку и еще ниже, по бархатистой нежной шейке к воротнику платья.

— Как оно расстегивается?

Ее глаза широко и удивленно раскрылись и тотчас же затеплились радостным волнением. Ее улыбка околдовала его.

— Оно… на крючках. Сзади.

И Рейчел наклонила голову, чтобы ему было удобнее.

— Прелестное платье, — пробормотал Себастьян, расстегивая мелкие крючочки у нее на шее. — Прелестная леди.

Он действительно вернулся домой.

— Я все время о тебе думала, — шепотом призналась Рэйчел. — Вот об этом. Иногда мне кажется, что мое тело… что оно не мое. Оно твое.

— Значит, мне придется проявлять заботу о нем. Я постараюсь. Я буду очень хорошо о нем заботиться.

Он не заигрывал с ней, он говорил серьезно, словно давал обет. С трепетом касаясь ее кончиками пальцев, Себастьян освободил плечи и руки Рэйчел от платья.

— Посмотри на себя! — восхищенно воскликнул он.

Плавная округлость груди под тонкой белой сорочкой привела его в восторг. Он провел пальцами по отделанному кружевом краю, прислушиваясь к ее участившемуся дыханию. Луч солнечного света позолотил ее плечо. Прижавшись губами к этому месту, Себастьян прошептал:

— Как я люблю прикасаться к тебе вот так. Тебе нравится, как солнце пригревает кожу?

— Да.

— И ветерок…

— Да.

— И мои губы…

— Да…

От нее пахло лавандовым мылом, которое он ей подарил. Он спустил бретельки сорочки с ее плеч, чтобы полюбоваться обнаженной грудью. Рэйчел была неотразима, и Себастьян сказал об этом вслух, целуя и поглаживая ладонями ее соски.

— Я тону, — прошептала она, порозовев и томно склонив голову набок, как цветок, отягощенный росой.

Он сорвал поцелуй с ее полураскрытых губ.

— О, какая сладость! Словно глоток нектара!

Она тихонько вздохнула, улыбаясь, гладя его по груди.

— Рэйчел!

— Да?

— Я хочу любить тебя. Прямо сейчас.

Рэйчел подняла голову.

— Прямо здесь?

— Да. Здесь и сейчас.

— А вдруг нас кто-нибудь увидит?

— Сюда никто не заглядывает, кроме Маккорди, а он сегодня уже закончил работу. Вон там на траве, рядом с высокими лилиями. Ты позволяешь?

Рэйчел взглянула на то место, куда он указывал, прижав пальцы к губам, обдумывая предложение. Как он любил ее задумчивый профиль, крутой изгиб густых черных ресниц, изящный тонкий нос, нежный румянец на белой коже, напоминающий розовеющие края перламутровой раковины!

— Пожалуй, я согласна, — сказала она, и голос у нее задрожал от сдержанного волнения.

Они вместе опустились на колени в прохладной траве. Лилии кивали им белыми, желтыми и коралловыми головками. Аромат цветов витал повсюду, воздух был нежен, как шепот, как кожа Рэйчел. Ласточки носились в небе у них над головой, в парке громким карканьем перекликались рассевшиеся на сучьях деревьев вороны. Себастьян расстегнул рубашку и снял ее одним стремительным движением вместе с сюртуком, сам улыбаясь своему нетерпению. Действия Рэйчел казались куда более медленными и осторожными. Неужели она поддразнивала его нарочно? Такое предположение буквально заворожило его.

— Может, не надо все снимать? — задумчиво спросила Рэйчел, проводя пальцем по шелковой сорочке.

— Остаться одетыми?

— Ну… вдруг кто-нибудь придет?

Это была неплохая мысль, но Себастьян подумал, что она вряд ли оценит по достоинству, если он попросит ее остаться в одних чулках или башмаках. Нет, эти эротические изыски лучше отложить до другого раза.

— Коготок увяз — всей птичке пропасть, — бросил он, с вызовом глядя на нее, и начал расстегивать брюки.

Шаловливый блеск в ее глазах подсказал ему, что она уловила двойной смысл шутки.

Они обнялись, все еще стоя на коленях, с радостным нетерпением обхватывая друг друга руками. Себастьян заставил Рэйчел откинутьсяназад, страстно целуя, наслаждаясь упругим прикосновением ее груди, разминая ладонями крепкую округлую плоть ягодиц. Они опрокинулись на траву и покатились, поглощенные друг другом, не размыкая объятий. Руки Рэйчел были повсюду. Себастьян заметил в ее поведении новую, непривычную для нее смелость: она прикасалась к нему, требуя наслаждения и даря его с дерзким бесстыдством, составлявшим в его глазах самую суть обольщения. Он упивался ее страстностью, как самым редкостным даром, в сравнении с которым все те мелочи, что он сам ей дарил, казались просто жалкими.

Она притянула его к себе, торопя и призывая его без стеснения всем своим телом.

— Вот теперь я действительно дома, — изменившимся голосом прошептал Себастьян, овладев ею.

— Добро пожаловать домой, — ответила Рэйчел.

Ни один из них даже не улыбнулся двусмысленности: оба восприняли эти слова слишком серьезно. Они двигались вместе, охваченные единым порывом острого, почти пугающего наслаждения, и Рэйчел была так близка ему, что Себастьян уже не различал границ между их телами. «На этот раз, — мысленно обещал он ей, крепко обнимая ее и отдавая все, что мог дать. — На этот раз, дорогая моя».

Но у нее по-прежнему ничего не получалось.

Ее тело судорожно изгибалось дугой, так и не достигая желанного освобождения.

— Ну же, давай, — хрипло уговаривал Себастьян.

Он поглаживал ее осторожно и легко, прислушиваясь к ее вздохам и стонам, чтобы понять, какие ласки доставляют ей наибольшее наслаждение. Рэйчел не могла заставить себя заговорить, поэтому он вынужден был спрашивать:

— Так тебе нравится? А так?

Наконец Себастьяну пришлось сдаться. Все его мышцы были напряжены и слегка дрожали, когда он вытянулся рядом с ней и поцеловал ее убитое горем, мокрое от слез лицо.

— Прости, — прошептала она, обнимая его.

Улыбаясь, он повернулся на бок.

— Прости, — повторила Рэйчел. Себастьян сел, глядя на нее и задумчиво поглаживая ее живот. Она выглядела несчастной, пристыженной и разочарованной.

— Ты ведь доверяешь мне, правда? — спросил он, и она тотчас же кивнула в ответ. — Ты уверена?

— Да, я уверена.

Потянувшись за отброшенными в сторону брюками, Себастьян нащупал в кармане складной нож. Когда он открыл лезвие, Рэйчел взглянула на него расширенными, но не от страха, а от удивления, глазами. Он усмехнулся в ответ на невысказанный вопрос.

— Нет, я не собираюсь тебя убивать. Ингибиция не преступление и смертной казнью не карается.

— Так называется моя болезнь?

Он наклонился и поцеловал ее в живот.

— Ты ничем не больна.

Цветы стеной окружали их любовное гнездышко. Себастьян срезал три белые лилии у самого основания длинных тонких стеблей. Сорвав головки, он положил два цветка ей на груди, а третий, венчиком вверх, разместил между бедер. Рэйчел застенчиво улыбнулась, а он рассмеялся от радости, видя ее улыбку, потом отбросил нож и начал сгибать длинные стебли, надламывая их дюйм за дюймом сверху донизу, но не разрывая, пока у него не получились три длинных и гибких отрезка травянистого шпагата.

— Дай-ка мне свою руку.

Рэйчел выждала миг, равный одному биению сердца, потом медленно протянула ему правую руку. Обхватив ее запястье концом одного из размочаленных стеблей, Себастьян сделал и затянул петлю.

— Теперь другую.

На этот раз она медлила дольше, ее глаза затуманились сомнением.

— Ты же мне доверяешь, — напомнил ей Себастьян.

Рэйчел протянула ему вторую руку.

Он сделал еще одну петлю, затянул и связал оба «наручника» при помощи третьего стебля.

— Что это ты задумал?

— Я намерен сделать тебя беспомощной. Уж больно ты стала самостоятельной, пора тебя немного окоротить.

Выпрямившись, Себастьян огляделся вокруг в поисках чего-нибудь подходящего. Слева от него торчал тонкий деревянный колышек, служивший опорой какому-то цветку с тяжелой и пышной головкой, наверное георгину. Выдернуть колышек из земли было нетрудно, гораздо сложнее оказалось вновь укрепить его в сыпучей и мягкой почве за головой Рэйчел, но он проявил завидную настойчивость и справился.

Она следила за ним в зачарованном молчании, ничего не упуская.

— Ну-ка приподнимись на минутку.

Себастьян поцеловал ее связанные запястья, потом завел ей руки за голову и перекинул соединявший их стебель через колышек.

— Ложись.

Она повиновалась, и он продолжал:

— Теперь ты поймана. Ты не можешь двигаться.

Разумеется, она могла двигаться! Один сильный рывок — и ее травяные путы разорвались бы в клочья. Но Себастьяну важен был обряд, ритуал, поэтому он перестал улыбаться и заговорил тихим, деланно угрожающим голосом:

— И не пытайся от меня улизнуть, Рэйчел, у тебя ничего не выйдет. Ты совершенно беспомощна. Ты в моей власти.

Ее светлые глаза потемнели: зрачки расширились от страха. То ли она ему поверила, то ли на лету усвоила правила игры. Как бы то ни было, его собственное возбуждение росло с каждой минутой.

Устроившись поудобнее рядом с Рэйчел, Себастьян отметил ее неровное и частое дыхание. Когда она облизнула пересохшие губы, он провел по ним большим пальцем, проник внутрь, слегка надавил на зубы и с восторгом ощутил, как беспокойно и нервно вздрагивает кончик ее языка.

Он совсем позабыл про клубнику Маккорди; ведерко обнаружилось под его сюртуком. Выбрав сверху самую крупную и сочную на вид ягоду, Себастьян откусил половину, а другую поднес ко рту Рэйчел и начал натирать ей губы, пока они не окрасились в цвет клубничного сока.

— Кусай, — приказал он.

Их взгляды, полные волнующего понимания, встретились в тот самый миг, когда ее белые зубы вонзились в истекающую соком ягоду. Приникнув к губам Рэйчел в страстном поцелуе, Себастьян одновременно прочертил остатками клубничины липкую красную линию по ее подбородку и шее. Она затаила дыхание, когда он начал обводить ягодой ее грудь, не касаясь соска, так медленно, что она застонала от нетерпения.

— В чем дело? — тихо спросил он.

— Ты же знаешь…

Себастьян сжалился над ней и смазал клубничным соком отвердевший бугорок на вершине белого, уже исполосованного красными дорожками холма. Он действовал по-прежнему не спеша, весь поглощенный упоительной игрой. Рэйчел пыталась лежать тихо и не стонать.

— Очень мило. На вид — просто вкуснятина, — деловито сообщил Себастьян, старательно, но безуспешно притворяясь равнодушным, — Так что тебе нужно, Рэйчел?

— Ты же знаешь.

— Нет, ты должна сказать.

Она не могла, поэтому ему пришлось доесть ягоду и взять следующую. Он откусил самый кончик и опять принялся за дело, раскрашивая тело Рэйчел сладким соком.

— Так чего же ты хочешь?

— Черт бы тебя побрал! — Она разразилась коротким беспомощным смехом. — Я хочу… чтобы ты… меня… поцеловал.

— Где?

Рэйчел крепко зажмурила глаза. Мышцы рук у нее напряглись, кулаки невольно сжались: она выглядела именно так, как сказал Себастьян, — беспомощной и прикованной к месту.

— Где?

— О Господи, — сказала она, обращаясь к небесам.

— Так где же? В каком месте?

— Ну ладно, поцелуй… мою грудь! — Хорошо, что она сдалась: он и сам больше не мог сдерживаться, так ему хотелось ее поцеловать. Наклонившись, Себастьян начал слизывать липкий нектар с ее разгоряченной кожи, делая долгие медленные мазки языком, обводя сначала сосок широкими, но затем все время сужающимися кругами. Он схватил его внезапно, втянул в рот, и из горла Рэйчел вырвался хриплый протяжный крик. Все ее тело натянулась, как тетива. Себастьян еще сильнее втянул ртом ее грудь. Она не могла больше выдержать. Когда он коснулся ее в самом интимном месте между ног, Рэйчел удивленно отпрянула, но тотчас же приподняла бедра и ягодицы, выгибаясь и требуя большего.

Себастьян передвинулся ниже, провел ладонью по мягкому треугольнику волос, но больше ничего предпринимать не стал, решив еще немного помучить ее ожиданием. Он взял из ведерка еще одну ягоду. Рэйчел была в его власти, теперь он мог делать с ней что угодно. Она тяжело дышала и резко вздрагивала при каждом его прикосновении, ее остановившийся взгляд не отрывался от его лица.

— Чего бы тебе хотелось теперь?

Рэйчел яростно замотала головой из стороны в сторону.

— Скажи мне, — проговорил он с деланной угрозой в голосе, — а не то — клянусь! — я привяжу тебя за ноги.

Из ее груди исторгся мучительный стон, она закусила нижнюю губу и едва выдавила из себя:

— Я хочу тебя.

— И что я должен делать?

— Пожалуйста…

— Что «пожалуйста»?

Но то, чего она сейчас хотела, невозможно было выразить словами.

— Ну ладно, я скажу тебе, чего хочу я, — «грозно» проговорил Себастьян, наклонившись над ней и почти касаясь губами ее губ. Одновременно он легко провел пальцем по полураскрытому увлажнившемуся устьицу, заставив ее тем самым с шумом втянуть в себя воздух сквозь зубы. — Я хочу войти в тебя очень-очень медленно. Ощутить, как ты меня хочешь. Почувствовать, как ты растягиваешься и тесно обхватываешь меня. Я хочу услышать, как бьется пульс у тебя глубоко внутри. Я хочу видеть твое лицо, когда ты потеряешь голову — а сегодня ты непременно потеряешь голову, запомни это. И когда ты наконец испытаешь наивысшее блаженство, Рэйчел, я хочу услышать, как ты выкрикнешь мое имя.

У нее на щеках выступили два ярких розовых пятна. Она никак не могла перевести дух. Себастьян положил палец на тугой, вздувшийся бутон, просто чтобы дать ей понять, что все ее секреты ему известны.

— Итак, чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты потрогал меня там, — сквозь зубы выдохнула Рэйчел. — Прямо сейчас. Начинай скорее.

Себастьян улыбнулся.

— Ладно, — согласился он и принялся делать медленные настойчивые круги вокруг затвердевшего ядрышка, прислушиваясь к ее приглушенным крикам. — Не вздумай двигаться. Ты в моей власти, а мне жалость неведома, ты же знаешь. И я не собираюсь останавливаться.

Постепенно его угрозы сменились словами любви.

— Сейчас… сейчас… сейчас… — шептал он ей на ухо, желая ее высвобождения не менее страстно, чем она сама.

Они оба прилагали отчаянные старания, оба задыхались. Себастьян припал к ее перепачканным ягодным соком губам голодным поцелуем, а когда оторвался, Рэйчел потянулась за ним, требуя еще и пытаясь удержать его даже зубами. Он стал целовать ее еще и еще, повторяя языком ритмичные и безжалостные движения своих пальцев. Вдруг она сделала прерывистый вздох и замерла в оцепенении.

Приближение развязки Себастьян ощущал с такой ясностью, словно сам был на грани. Глаза Рэйчел широко раскрылись в чистейшем изумлении, и тотчас же веки плотно сомкнулись, по ее лицу прошла судорога, она крепко стиснула зубы, чтобы удержать рвущийся из груди тонкий, захлебывающийся крик. Ослабив нажим, он скользнул вглубь и ощутил медленные сокращения теплой влажной плоти. Ему удалось ее поцеловать, хотя ее рот был сведен гримасой непереносимого наслаждения.

Грудь у него болела. Он прижался щекой к ее щеке, шепча безумные слова, называя ее своей милой, своей единственной… Постепенно тело Рэйчел расслабилось. Себастьян успокаивал ее тихими ласками, в то же время чувствуя, как странное, совершенно новое ощущение покоя охватывает его собственную душу. Желание обладать ею неистово пульсировало во всем его теле, но он лежал неподвижно, глядя, как слезы просачиваются из-под ее сомкнутых век и тихо ползут по вискам, чтобы скрыться в темных с серебром волосах. Он нежно провел пальцем по влажной дорожке, оставленной слезинками. Он вдыхал запах ее кожи и запах травы, примятой ее телом, и тонкий умирающий аромат цветов. Нащупав на земле свой нож, он перерезал связывающие ее цветочные стебли. Руки Рэйчел бессильно упали на землю у нее за головой.

Себастьян поцеловал ее грудь, потом теплую кожу на сгибе локтя. Ее дыхание стало глубоким и ровным; она перестала плакать, но упорно отворачивалась, не желая взглянуть на него, поэтому он не мог в точности разгадать, что она сейчас чувствует.

— Дорогая, — окликнул он, обхватив ее грудь рукой.

— Ну вот… — тихо начала Рэйчел, но тут же умолкла, и он подумал, что она всего лишь вздохнула.

— О чем ты думаешь? Поговори со мной.

Она испустила еще один глубокий вздох — вздох удовлетворения, как ему показалось, однако Себастьян со страхом расслышал в нем еще и печаль. Наконец она повернулась к нему лицом.

— Спасибо.

Себастьян улыбнулся, пытаясь заразить ее своей веселостью.

— Это я должен тебя благодарить за доставленное удовольствие!

Горестное выражение, промелькнувшее в ее глазах, встревожило его.

— Тебе грустно? Я ведь не сделал тебе больно?

— Больно? — удивилась Рэйчел и отрицательно покачала головой.

— Тогда почему ты так расстроена?

— Я не расстроена. С чего мне грустить?

Он видел, что она говорит неправду.

— Ты считаешь, что я что-то отнял у тебя?

— Нет. Ты сделал мне чудесный подарок. Самый дорогой. Самый щедрый.

— Рэйчел…

Он чувствовал себя разочарованным и сбитым с толку.

— Я все на свете готов сделать, лишь бы тебе не было больно.

— Но ты не причинил мне боли!

— Тогда в чем же дело?

— Ни в чем. — Она повернулась и протянула к нему руку. — Все хорошо.

Истомившись по ее прикосновению, Себастьян закрыл глаза. Вот ее губы скользнули по его щеке, опалив его горячим дыханием.

— Скажи мне, что ты счастлива.

— Я счастлива. Я действительно счастлива!

Она обвила руками его шею.

— Скажи мне…

«Что любишь меня», — мысленно закончил Себастьян, но вслух ничего не произнес. Слишком многие женщины шептали ему эти слова в такой же момент. Он знал, как недорого они стоят и каков должен быть ответ.

— Я бы хотел, чтобы ты поговорила со мной, — попросил он вместо этого. — Я знаю, почему тебе так трудно, но мне бы очень хотелось, чтобы ты смогла заговорить. Придется нам над этим поработать.

Ее строгий прекрасный рот удивленно округлился.

— Мы будем над этим работать?

— О да, — решительно ответил Себастьян, — непременно будем.

Рэйчел коснулась его плеча, впадинки под ключицей. Ему показалось, что она прошептала: «Сколько же нам придется работать?», но прежде, чем он успел ответить, она привлекла его к себе.

— Хотела бы я объяснить, как это было… что я чувствовала… что ты сделал со мной. Но у меня нет слов. Думаю, никто не смог бы это описать.

— Многие пытались, — улыбнулся Себастьян.

— Нет… это бесполезно… таких слов нет. Но я могла бы показать тебе. Мне бы хотелось показать тебе.

Где-то в глубине его сознания мелькнула смутная догадка о причинах ее печали, однако удержать ее Себастьян не сумел: эта мысль была подобна далекой звезде, которую видишь только мельком и не замечаешь, когда смотришь на нее в упор. Рэйчел в это время целовала следы своих слез на его губах, и в голове у него помутилось. Катаясь вместе с ней по сладко пахнущей траве, он пообещал себе, что все как следует обдумает позже.

 

17

Казалось невероятным, что в Плимутском заливе могло поместиться столько кораблей. Темно-синяя вода казалась задником для пестрой театральной декорации из белых парусов, черных мачт и ярко-красных труб.

Рэйчел и Себастьян смотрели на корабли через подзорные трубы, установленные рядом на каменном парапете на одном из концов Подковы — оживленной набережной, огибавшей мыс.

— Посмотри вон на тот, — воскликнул Себастьян. — Правда красиво?

— Который?

— Прямо позади второго голубого буя, почти…

— Ты имеешь в виду баркентину?

— Баркентину? Он так называется? Откуда ты знаешь?

— Тот, что с тремя мачтами? Да, я уверена. Если бы было две мачты, он назывался бы бригантиной.

Оторвавшись от подзорной трубы, Себастьян взглянул на нее так, словно она только что совершила чудо: например, перечислила все созвездия в алфавитном порядке.

Рэйчел смущенно улыбнулась и пожала плечами.

— Я как-то раз прочитала целую энциклопедию. Сокращенное издание, — поспешно добавила она, заметив его изумление. — У меня остались отрывочные знания о совершенно ненужных мне вещах.

— Неужели?

— Да.

Она не стала хвастаться, хотя могла бы перечислить и созвездия, правда, не в алфавитном порядке.

Сильный порыв ветра налетел на нее, обжигая щеки. У нее заслезились глаза, она схватилась за едва не слетевшую с головы шляпу. Чайки с криками носились над головой, ловя кусочки хлеба, которые бросала им через парапет какая-то пожилая пара. Позади кораблей, позади зеленых склонов горы Эджком безоблачное небо, образуя бесконечную линию горизонта, соприкасалось с синими водами Ла-Манша. Это был особенный день, один из тех, о которых Рэйчел самозабвенно мечтала в тюрьме. Он был настолько бесподобен, что у нее сердце разрывалось и слезы наворачивались на глаза от переполнявших ее душу чувств.

Себастьян вновь повернулся к заливу, прикрывая глаза рукой, как щитком. Морской бриз трепал его волосы, относя их назад со лба, ветер играл концами его бордового шейного платка. Его профиль, четко прорисованный на фоне чистой небесной лазури, казался Рэйчел невыразимо прекрасным. Она восхищалась его надменным аристократическим носом, чистой линией скул, властным ртом, который мог улыбаться ей с такой непередаваемой нежностью. В эту самую минуту он повернул голову и посмотрел на нее. Их взгляды встретились, и Рэйчел увидела в его глазах цвета морской волны ласку, призыв и вспышку неподдельного чувственного ожидания.

Она покраснела и отвернулась первая. Себастьян просунул руку ей под локоть и притянул ее к себе поближе, не обращая внимания на окружающих. На миг Рэйчел почувствовала, как его рука прижимается к ее груди, но он быстро ее убрал.

— Где бы нам поесть? Может, поищем место? — спросил он беспечно и, понизив голос, заговорщически добавил: — Или вернемся обратно в «Восьмиугольник»?

— Давай поедим, — ответила Рейчел, хотя и не слишком уверенно.

Вернуться в номер отеля в час дня можно было лишь с одной-единственной целью, а Рэйчел считала, что не должна поощрять подобного рода дневные забавы, несмотря на всю их соблазнительность. Ее положению никак нельзя было позавидовать. Она была падшей женщиной, обремененной самым неудобным — по крайней мере, с точки зрения ее любовника — недостатком: мещанскими предрассудками.

— Поедим, — повторил Себастьян с шутливым сожалением, и они стали не спеша подниматься по заросшему травой холму прочь от моря.

Подкова была красивейшей достопримечательностью Плимута. На широком и длинном мысу над заливом были разбиты обсаженные цветочными бордюрами дорожки и великолепные сады с бельведерами, откуда открывался вид на устье реки от Милл-Бей до Саттон-пул. Видеть столько неба и моря сразу — громадные ломти свободного мира, тянущиеся на много миль, — это был еще один из подарков Себастьяна, оказавшийся едва ли не чрезмерно щедрым. Они тайком удрали на три дня из Уикерли, где все знали их в лицо, чтобы насладиться безвестностью, но порой Рэйчел казалось, что, не держи он ее своей сильной рукой, она оторвалась бы от земли и улетела. Возможность без опаски смотреть на дюжины, нет, сотни лиц кружила ей голову. Она занималась этим уже второй день и все никак не могла привыкнуть. Особенно ее притягивали дети; этим утром она целый час наблюдала, позабыв обо всем на свете, за пестрой стайкой мальчишек, пускавших по воде лодочки и игравших в «лису и собаку» вокруг декоративного пруда на Подкове. Что думает о ее увлечении Себастьян, она не знала, но он позволил ей развлекаться, не жалуясь и не проявляя нетерпения. Необычайно щедрый подарок.

Они отыскали очаровательный ресторанчик на Альфред-стрит и расположились на втором этаже, куда доносился запах моря и откуда можно было беспрепятственно наблюдать за гуляющими по набережной. Себастьян заказал креветки и мидии с лимоном и маслом, густую уху из морских моллюсков и устриц, два гарнира — один из помидоров, другой из листьев эндивия с кресс-салатом, целый каравай хлеба и горшок девонширского масла, свежеиспеченные ватрушки с черникой, целое блюдо нарезанной кусочками дыни и других фруктов со взбитыми сливками…

— Остановись! На столе места нет, — с притворным ужасом запротестовала Рэйчел, умолчав о том, что в ее желудке места еще меньше.

Ничуть не смутившись, Себастьян наполнил ее бокал золотистым вином и со звоном коснулся его своим в молчаливом тосте.

— А может, мы попозже опять проголодаемся! Нам некуда спешить, верно? Мы можем сидеть здесь сколько угодно. Вот разве что ты захочешь уйти прямо сейчас… В три часа на набережной будет концерт духового оркестра, мы могли бы пойти послушать, если хочешь.

— Полчаса назад я еще могла бы сказать «да», но сейчас мне просто не под силу встать с места. Но, как бы то ни было, все замечательно, правда? — Неопределенным жестом Рэйчел указала на открытое окно возле столика и прохладный полутемный, почти пустой зал ресторана у них за спиной. — Кажется, я могла бы просидеть здесь весь день.

— Значит, так мы и поступим.

— Ничего не выйдет: в два тридцать они закрываются.

В ответ Себастьян послал ей невозмутимый взгляд.

— Нас это не должно беспокоить.

— О!

Должно быть, он договорился с хозяином и снял помещение на весь день. Чего-то подобного можно было ожидать от лорда д’Обрэ, но в последние два дня он стал мистером Джеймсом Хэммондом, ну а она, соответственно, — миссис Хэммонд.

— Почему Хэммонд? — тихонько спросила Рэйчел, когда он оформлял номер в «Восьмиугольнике».

— Потому что мое полное имя — Себастьян Джеймс Остли Селборн-Хэммонд Верлен: есть из чего выбирать. Может, предпочитаешь какое-нибудь другое?

— Хэммонд сойдет, — уголком рта прошептала Рэйчел, и Себастьян ответил ей улыбкой заговорщика.

Но в глубине души необходимость лгать смущала ее, хотя она прекрасно знала, что ему самому это совершенно безразлично: прибегать к уловкам приходилось ради ее же собственного спокойствия. И хотя это было глупо, Рэйчел спросила себя, сколько раз и в скольких еще отелях ему приходилось расписываться в регистрационной книге за «мистера и миссис Хэммонд».

— Хочешь, завтра поедем на пикник? — спросил Себастьян, прерывая ее не самые веселые размышления. — В Стоунхауз-пул есть пляж. Или мы могли бы съездить на пароме в Кремилл. Можно даже искупаться, если с погодой повезет.

— Но у нас нет купальных костюмов.

— Купим.

— Только не в воскресенье.

— Ах да, воскресенье! Ну тогда искупаемся сегодня ночью. Голышом.

Это заставило ее рассмеяться, хотя она понимала, что, по всей вероятности, он не шутит.

— Я раньше никогда не купалась в море. Однажды, когда я была еще ребенком, моя семья поехала в Лайм на каникулы, но все время шел дождь, и нам ни разу не удалось искупаться. Это было ужасное разочарование.

Себастьян сочувственно сжал ее руку.

— Расскажи мне о своих путешествиях, — попросила Рэйчел, глядя на корабли в бухте. — Я один раз была в Лондоне, но мне тогда было двенадцать, и у меня сохранились только детские воспоминания. Ведь тебе везде удалось побывать?

— Ну не везде…

— Но все-таки в Европе.

— Да.

— Расскажи мне об этом.

— Я отвезу тебя туда.

Она лишь улыбнулась в ответ.

Откинувшись на спинку стула и щурясь на свет через бокал с вином, Себастьян начал рассказывать о тех местах, где ему приходилось бывать, но у Рэйчел создалось впечатление, что он говорит, лишь бы угодить ей, а вовсе не потому, что его самого интересуют когда-то увиденные достопримечательности. Поэтому, когда несколько минут спустя он умолк и рассеянно уставился на чаек, чертивших замысловатые кривые в голубом небе над мысом, она не стала понукать его новыми вопросами и позволила молчанию затянуться, пока он сам этого не заметил. Послав ей виноватую улыбку, Себастьян заговорил о планах на нынешний вечер.

Прошлым вечером они побывали в Королевском театре и посмотрели «Юбчонки», глуповатый, несколько фривольного содержания водевиль, показавшийся ему довольно пресным, а ей — волнующе непристойным. Она и вообразить себе не могла, что где бы то ни было (ну разве что в Париже или на острове Бора-Бора) женщинам дозволяется появляться на публике почти без одежды. Что лишний раз доказывало, насколько она провинциальна и как мало знает, несмотря на всю свою энциклопедическую образованность.

Когда Себастьян опять умолк и нахмурился, вертя в руках десертную ложечку, она, не удержавшись, спросила:

— Что-то случилось?

— Нет.

— Может быть, ты хочешь вернуться домой сегодня, а не завтра? Сегодня должны доставить твою новую лошадь, — вдруг припомнила Рэйчел, — и если ты хочешь…

— Нет, я не хочу возвращаться домой. А ты?

Она отрицательно покачала головой.

— Честное слово, Рэйчел, я и думать забыл об этой кобыле.

— Тогда в чем же дело?

Себастьян задумчиво посмотрел на нее. Она уже решила, что он вообще не собирается отвечать, когда он наконец заговорил:

— Мне тридцать лет, Рэйчел. Со вчерашнего дня.

— Вчера у тебя был день рождения? Господи, но почему ты мне ничего не сказал!

Рэйчел осторожно коснулась его руки, стараясь понять, в каком он настроении. Себастьян рассеянно погладил ее по руке.

— Поздравляю, Себастьян. Желаю счастья. Хотела бы я знать об этом заранее.

— Это не имеет значения.

— Тебе грустно?

— Да нет, мне не грустно. Но это наводит на размышления. В таком возрасте пора кое о чем подумать, тебе не кажется? Тем более тому, кто до сих пор не слишком утруждал себя размышлениями. Многие скажут, что в тридцать начинать уже поздновато, но, я полагаю, лучше поздно, чем никогда. — Он отпил глоток вина. — Само собой разумеется, я еще не пришел ни к каким выводам относительно своей жизни, за исключением одного: гордиться особенно нечем. Но это, конечно, не новость.

Рэйчел пристально взглянула на его суровый профиль, чувствуя себя одновременно близкой ему и исключенной из круга его мыслей.

— Мне кажется, процесс самопознания бесконечен, — осторожно заметила она. — У него нет пределов.

— Да. — Себастьян поднял голову. — Но у меня такое впечатление, что ты в этом процессе ушла от меня далеко вперед.

— Может, ты и прав. У меня было больше возможностей.

Оба они прекрасно понимали, что она имеет ввиду: у человека, запертого в одиночной камере, не оставалось возможностей для чего-либо другого.

— А знаешь, — вдруг призналась Рэйчел, — теперь мне не так больно вспоминать о тюрьме, как раньше. И говорить о ней — тоже. По крайней мере с тобой.

— Я рад.

Он откинулся на стуле, взяв ее за руку и сплетая пальцы с ее пальцами.

— Ты помог мне исцелиться. Спасибо, — простодушно поблагодарила Рэйчел.

Теперь ей казалось странным, что она не сказала этого раньше.

Решительно покачав головой, Себастьян отмахнулся от благодарности.

— И все-таки иногда тебе бывает грустно. Я вижу по глазам.

— О нет, вовсе нет, уверяю тебя, я счастлива.

До какой-то степени это было правдой, но только благодаря ему. Свобода, работа, друзья — конечно, все это тоже сыграло свою роль, однако основная заслуга в ее превращении из бледного безмолвного призрака за тюремной решеткой в живую женщину, несомненно, принадлежала Себастьяну. Рэйчел перестала задаваться вопросом, мог ли на его месте оказаться кто-то другой; была ли она настолько беспомощна и несчастна, чтобы любой человек, державший в руках ее будущее, сумел пробудить в ней любовь. Нет, это было не так. Она любила его, Себастьяна Верлена. В нем была доброта, которой он сам не сознавал, порядочность, чистое, ярко выраженное благородство, до последнего времени невостребованное, но от этого ничуть не менее реальное. Сейчас он находился на середине пути, его жизнь была отягощена множеством трудных вопросов, никогда не встававших перед ним раньше. Он испытывал самого себя, пытался постичь ту самую философию, которой следовал, вырываясь из четко очерченных рамок общепринятой морали. Ей нравилась сила его духа, его неутомимость, его постоянство и упорство в преследовании цели. Как они были не похожи друг на друга! Чтобы выжить после катастрофы, разрушившей ее жизнь, Рэйчел предпочла отъединиться от бытия, по сути дела, убить в себе все жизненные проявления, хотя ее сердце продолжало биться, гоняя по жилам кровь. Их судьбы были совершенно различны, хотя ему тоже пришлось пережить какой-то удар, оставивший неизгладимый след, — холодность семьи, безрадостное, лишенное любви детство. Но он встретил вызов лицом к лицу, вступил в схватку с жизнью, принимая ее во всех ее проявлениях, какими бы причудливыми, грубыми, чрезмерно земными они ни были.

Но все это были логические рассуждения, доводы разума, которыми Рэйчел объясняла свою любовь к Себастьяну. На самом деле никаких объяснений не требовалось: она была просто без ума от него. Все в нем казалось ей прекрасным. Ее тело отзывалось на его близость раньше, чем ум успевал заметить его присутствие. Она была подобна компасу, стрелка которого всегда поворачивается к естественному центру своего притяжения. Ей нравились его руки, разворот плеч, глубокий волнующий звук его голоса. Он иногда подшучивал над ней, и для нее это было редкостное удовольствие. Он разговаривал с ней, внимательно прислушивался к каждому ее слову. Ночью они могли часами лежать в постели и разговаривать до самого утра. И смеяться. И заниматься любовью.

— Что-то мне не сидится на месте, — вдруг заявил Себастьян. — Ты не против, если мы уйдем?

— Нет, я не против.

Рэйчел исподтишка следила за ним, пока он расплачивался по счету. Вид у него снова стал озабоченным, но, поймав ее взгляд, он улыбнулся.

— Все в порядке, мне просто захотелось пройтись.

— Правда?

— Да. В области самопознания я все еще делаю первые шаги.

Они покинули ресторан, прошлись, держась за руки, по тенистым улицам города, заглядывая в витрины магазинов, наблюдая за прохожими. По общему уговору было решено не ходить в Морской музей. Вместо этого они провели целый час, роясь в книгах, в букинистическом магазине под названием «Золотая рыбка». В кошельке у Рэйчел был всего фунт и четыре шиллинга, и она выбранила сама себя за то, что все остальные деньги — два фунта и четыре пенса — оставила в «Восьмиугольнике» у себя в чемодане. Намеренно отойдя в сторонку от Себастьяна, она отыскала тесный закуток, где хозяин держал музыкальные издания. Здесь были биографии музыкантов, тома по теории композиции, песенные сборники, ноты. Ничто поначалу не заинтересовало Рэйчел, пока она, не привлекая внимания Себастьяна, не наткнулась на партитуру «Травиаты», почти новенькую, в прекрасном состоянии. Стараясь скрыть волнение, она отнесла находку к прилавку, за которым хозяин магазина восседал на высоком табурете, делая карандашом пометки в конторской книге.

Они посовещались шепотом. Хозяин потребовал два фунта. Умением торговаться, как и многими другими навыками, Рэйчел владела лишь теоретически — по книгам. С деланным равнодушием она предложила фунт.

— Фунт шесть шиллингов, — возразил он.

— Двадцать два шиллинга, — проговорила она небрежно, почти устало.

Книготорговец посмотрел на нее с укоризной.

— Один и четыре, — рявкнул он. — Это мое последнее слово.

Сердце у Рэйчел стучало как молот. Выждав еще секунду и сделав вид, что обдумывает предложение, она с величайшим пренебрежением обронила:

— Ну ладно, так и быть.

И отдала ему все свои деньги.

В тот же вечер в переполненном посетителями, освещенном лампами зале ресторана «Селби» Рэйчел вручила Себастьяну свой подарок на день рождения. Она знала, что ему понравится, но не была готова к такому бурному проявлению восторга.

— Рэйчел, это же изумительно! — воскликнул он, нетерпеливо перелистывая страницы, словно мальчишка у рождественской елки. — Когда ты ее купила? Откуда ты знала, что я мечтал об этой партитуре?

— Ты говорил…

— А знаешь, я видел «Травиату» в Венеции в 1853 году. А потом еще раз в «Ковент-Гардене» прошлой весной.

— Да, ты говорил…

— Она великолепна. Хотел бы я, чтобы ты ее услышала. Верди настоящий гений. Сюжетом для «Травиаты» послужил роман Дюма «Дама с камелиями», я тебе о нем рассказывал. Вот смотри, финал второго акта. Я сыграю его для тебя, когда вернемся домой… Во всяком случае попытаюсь. Какой бесподобный подарок, дорогая! Спасибо тебе.

И на глазах у всех, кто ужинал в тот вечер в «Селби», он наклонился через стол и поцеловал ее в губы.

Рэйчел вспыхнула, как зарево, но не от смущения, а от избытка чувств. Она не просто обрадовалась тому, что доставила ему удовольствие своим подарком, ее переживания были куда сложнее и глубже. Нервы у нее были обнажены, весь день ей хотелось плакать. Час назад, когда они стояли на оконечности мыса и смотрели, как солнце, пройдя сквозь ряды золотистых и лиловых облаков, погрузилось в морскую пучину, ее охватила такая острая печаль, что она разрыдалась.

— Все так красиво, — объяснила она, когда Себастьян с нежной улыбкой спросил, что на нее нашло.

Но дело было не в красоте пейзажа, и она не просто расчувствовалась. Время, проведенное вдвоем, было слишком прекрасно… Рэйчел слишком сильно его любила. Скоро, очень скоро этому должен был наступить конец, и она не могла этого вынести. Такая непозволительная роскошь не могла долго продолжаться.

Себастьян заказал еще вина. Официант сделал несколько вежливых замечаний, пока разливал вино, отзываясь о Рэйчел как о «вашей жене, сэр». Они переглянулись. Рэйчел смутилась чуть ли не до слез, Себастьян же веселился от души. Когда официант ушел, он наклонился к ней и прошептал:

— Этому болвану следует заказать себе очки. Мы вовсе не похожи на супружескую пару.

— Не похожи?

— Ни капельки. Во-первых, нам есть о чем поговорить. Нам весело и приятно быть вместе. Ясно видно, что мы друг другу нравимся.

Рэйчел через силу улыбнулась, хотя его легкомысленные шуточки произвели на нее тягостное впечатление. Она попыталась поддержать шутливый разговор.

— Так на кого же мы похожи? На любовников?

— Безусловно.

— В таком случае мне не стоит и пытаться обмануть жителей Уикерли. Мне никогда не заставить их поверить, что я настоящая леди. Уж лучше бы я была твоей лондонской любовницей. В большом городе, не надеясь на респектабельность, я могла бы рассчитывать по крайней мере на безвестность.

— Ну уж нет, — беспечно ответил Себастьян. — В таком случае мне пришлось бы все время торчать в городе, а мне гораздо больше нравится жить здесь.

Не смея поднять на него глаз, Рэйчел занялась намазыванием масла на хлеб, но, когда попыталась проглотить кусочек, он застрял у нее в горле.

В ту ночь она рассказала ему о Рэндольфе.

Она не намеревалась ничего рассказывать и даже не думала, что окажется способной на это. Но Себастьян ласкал ее с такой проникновенной нежностью, что, когда все кончилось, она опять расплакалась. На сей раз он не удовольствовался ее бессвязными объяснениями. Пока он прижимал ее к себе, гладил, как испуганного котенка, и шептал ей на ухо слова утешения, страшное признание вырвалось у нее само собой. Оно потрясло их обоих. Рэйчел не верила своим ушам, не верила, что это ее губы и язык выговаривают страшные слова, описывают неописуемое. Отрывистым, всхлипывающим шепотом она рассказала ему обо всех тех ужасах, которые творил Рэндольф. Раз начав, она уже не могла остановиться, ей надо было выговориться, поведать о пережитых жестокостях, издевательствах, зверствах и унижениях. Рэйчел знала, что своим повествованием приводит его в ужас, но это ее не остановило. В глубине души она чувствовала, что время на исходе, и, если она не поделится с ним сейчас, другого случая уже не будет. Она уже не расскажет об этом никому. Это был последний шанс.

Когда она закончила, они попытались утешить друг друга.

— Дорогая моя, — повторял Себастьян, — о, моя дорогая…

— Но теперь все уже в прошлом, со мной все в порядке, — торопливо заверила его Рэйчел, когда Себастьян начал проклинать Уэйда, уверяя, что попадись ее муж ему в руки, дело не обошлось бы одной лишь кочергой.

Они долго лежали обнявшись, и постепенно Рэйчел начала понимать, что произошло: она открылась ему до конца, без остатка, и теперь Себастьян причинит ей боль. Они никогда ни о чем подобном не заговаривали, но ей почему-то казалось, что он тоже это понимает. Разве он мог не знать? Она пришла к нему с открытыми глазами, сознательно, не требуя обещаний, не надеясь на будущее. Себастьян не мог измениться и стать другим человеком, да и она не могла утверждать, будто заблуждалась на его счет. Она солгала, сказав ему, что счастлива. Но хотя ее жизнь превратилась в волшебный сон, Рэйчел не могла этим довольствоваться и почувствовать себя по-настоящему удовлетворенной. Вот так, наверное, актриса не может не ощущать внутреннего беспокойства, хотя пьеса, в которой она играет, идет с большим успехом. В один прекрасный день афишу сменят, спектакль вычеркнут из репертуара. Вот в такой же примерно день отношениям Рэйчел и Себастьяна должен настать конец.

Но пока еще он принадлежал ей. То, о чем она ему поведала, было чудовищно, и теперь, прижимаясь к нему в постели, она всем телом чувствовала, как он потрясен и расстроен. Свеча почти догорела, но на темных стенах и белом потолке все еще играли смутные отсветы. Было уже очень поздно; город погрузился в беззвучный сон, и окружающая тишина еще больше усиливала ощущение близости между ними в снятом на несколько ночей номере отеля. Рэйчел ласково гладила его руку, мощное плечо, она прижалась губами к груди Себастьяна, там, где билось сердце. На нижней террасе сада в Линтоне он открыл для нее страсть с ее взлетами и падениями, мучительными вопросами и столь же мучительно сладкими ответами. Еще один дар, еще одно пристрастие, которое ей придется преодолевать.

Но пока еще он принадлежал ей. Она чувствовала тепло его кожи, вздох, который он испустил, ощутив ее прикосновение, был полон желания. Нет, нельзя позволить, чтобы извращенная жестокость Рэндольфа отравила то, что было между ними. Но Себастьян не хотел делать первый шаг: жуткие подробности рассказанной ею истории ужаснули его, он стал чересчур осторожен и боялся лишний раз прикоснуться к ней. Поэтому Рэйчел взяла инициативу на себя — провела рукой по гладкой шелковистой коже на плече, туго натянутой твердыми как камень мышцами. А потом она ощутила его на вкус — солоновато-сладкий пот во впадинке у основания шеи. Потом губы. Потом ладонь и его длинные чуткие пальцы.

Себастьян попытался обнять ее и подмять под себя, но Рэйчел выскользнула из его объятий. Ей хотелось давать, а не брать. Она не могла выразить это словами, но попыталась показать ему, что она чувствует. Она хотела сама любить его.

— Он заставлял меня это делать, — прошептала она, опуская голову все ниже, так что ее волосы защекотали ему живот.

— Рэйчел…

— Я это ненавидела. Меня тошнило.

Его узкие сильные бедра были прекрасны, она сжала их ладонями и провела большими пальцами по выступающим бугоркам тазовых костей. Тонкая дорожка темных курчавых волос спускалась у него по животу до самого паха. Рэйчел лизнула ее языком.

— Рэйчел… Ради Бога, Рэйчел…

— Он говорил, что это полезно. Говорил, что ему это особенно нравится. А тебе нравится?

Себастьян прижимал стиснутый кулак ко лбу. Все, что он мог вымолвить, это ее имя.

Рэйчел припала губами к его напряженной плоти.

— Я чувствую на вкус нас обоих, — объявила она через минуту, и его кулак в беспомощном неистовстве с размаху опустился на простыню рядом с их телами.

Она знала все тонкости и ухищрения, которые могли доставить ему удовольствие, и при этом внимательно прислушивалась, следила, подмечала малейшие нюансы того, что с ним творилось. Когда Себастьян понял, что больше не может этого вынести, он потянулся за ней, но Рэйчел опять ускользнула, не желая отдавать ему бразды правления.

— Ну же, давай, — прошептала она, в точности как он недавно шептал ей.

Она улыбнулась, взглянув в его ошеломленное лицо. Если только он не ослеп окончательно, он должен видеть, что она его любит.

— Не надо сдерживаться. Отдай мне всего себя, Себастьян. Я хочу тебя.

Она позволила ему взять себя за руку. Он стиснул ее до боли, едва не ломая кости, но вскоре мучительные тиски ослабели и разжались, из его груди вырвался стон неимоверного наслаждения. Задыхаясь, Себастьян оторвал голову от подушки и вновь бессильно уронил ее. Это повторилось дважды, говорить он не мог. Рэйчел почувствовала, как дрожат его напряженные мышцы, увидела, как все тело, там, где она к нему прикасалась, покрывается капельками испарины. Его пальцы замерли в ее волосах.

— Рэйчел, — выдохнул он с блаженным и бессильным стоном. — Это слишком. О Боже, Рэйчел…

Она прилегла рядом с ним, одной рукой обняв его за талию, и подумала: «Ну теперь и ты знаешь, каково это». Пусть знает. Когда настанет час расставания, они — по крайней мере на какое-то время — одинаково почувствуют горечь утраты.

 

18

Рэйчел стояла на мосту, склонившись над парапетом, и бросала в реку веточки вереска, глядя, как ленивый поток уносит их прочь, когда позади нее раздались чьи-то легкие шаги на каменных плитах. Обернувшись, она увидела Сидони Тиммс, подходившую к ней со стороны дома с робкой улыбкой на губах.

— Я вас увидела из окна, — приветствовала она Рэйчел, занимая место рядом с ней. — Вот и решила выйти да пожелать вам доброго дня. Я теперь работаю на молочной ферме, и мне нечасто приходится вас видеть.

— Мистер Холиок говорит, что дела у тебя идут отлично, Сидони. Ты довольна?

— Да, мэм. Мне там очень хорошо. Просто слов нет, чтобы вас отблагодарить за то, что вы придумали для меня такое чудное место.

— Я ничего не придумывала, это сделал Уильям.

Сидони кивнула, признавая справедливость этого замечания.

— Верно, это его идея. Он так добр ко мне, миссис Уэйд. Вы бы видели, какую спаленку он мне соорудил в коровнике! В тысячу раз лучше моей комнаты в доме! Никогда в жизни я не была так счастлива, как теперь.

Она и вправду выглядела счастливой и поздоровевшей. В ее движениях появилась какая-то новая уверенность и определенность. Хромота почти не бросалась в глаза, хотя доктор Гесселиус, осмотрев ее еще раз, подтвердил, что ей всю жизнь суждено немного припадать на одну ногу.

— Я рада, что тебе нравится твоя новая работа, — улыбнулась Рэйчел. — И рада, что мистер Холиок сделал для тебя спальню. Это было очень великодушно с его стороны.

— Верно, — смущенно согласилась Сидони.

Немного поколебавшись, Рэйчел все-таки спросила:

— Ты хоть иногда видишься с отцом?

— Я видела его в церкви в прошлое воскресенье. Он отвернулся от меня, и я не стала с ним заговаривать. Я думаю, ему нелегко теперь, когда я ушла из дома. И в работе некому помочь. Но главное не в этом. Ему, наверное, одиноко.

Рэйчел попыталась наскрести в душе хоть немного сочувствия к Маркусу Тиммсу, но у нее ничего не вышло.

— Только я ни за что не вернусь, — решительно продолжала Сидони, словно услышав ее мысли. — Хоть я его и простила, я больше не могу быть ему дочерью. Иногда… — Она вздохнула, опершись локтями о парапет, и перегнулась, чтобы взглянуть на воду. — Иногда мне кажется, что я старая, совсем старуха… Миссис Уэйд?

— Да?

— Я хотела вас кое о чем спросить. Только это личное.

При этом Сидони бросила на нее быстрый взгляд исподлобья.

— Это обо мне, а не о вас, — торопливо пояснила она, и Рэйчел расслабилась, усмехнувшись при мысли о том, что даже Сидони Тиммс видит ее насквозь.

— Ну давай, — ободрила она девушку. — Спрашивай все, что хочешь.

— Ну что ж, мэм, это насчет мистера Холиока. Он был чудо как добр ко мне, я уже говорила, и спаленку мне отгородил, и говорил со мной по вечерам, когда я не могла уснуть (он уверяет, что ему тоже часто не спится по ночам). Я думаю, он самый замечательный человек из всех, кого я знаю. Конечно, он не настоящий джентльмен, не из благородных, его светлости не чета, но для меня он лучше всех, потому что я знаю, какой он добрый. И сильный, и никогда слова неправды не скажет, и ничего дурного не сделает.

— Уильям и ко мне был очень добр, Сидони. Если хочешь знать, я считаю, что он благородный человек, то есть самый настоящий джентльмен в полном смысле слова.

— Ну вот видите, мэм. Я знала, что вы поймете. Не знаю, как я могу с вами об этом разговаривать — вы настоящая леди, образованная и все такое. Но мне с вами легко.

Рэйчел понимала причины ее откровенности, но не стала ничего объяснять. Она была готова выслушать исповедь Сидони, но не собиралась — несмотря на то что их сближали обстоятельства пережитого, очень сходные и страшные, — делиться с ней своими собственными воспоминаниями. Ее прошлое не принадлежало никому, кроме Себастьяна.

Поэтому она лишь улыбнулась в ответ и сказала:

— Я рада, что ты готова мне доверять. Тебя что-то тревожит? Это связано с Уильямом?

— Ну… не то что тревожит… Это не то слово, — задумчиво пояснила Сидони. — Дело вот в чем. Я с ним часто разговариваю по ночам, иногда в коровнике, а иногда мы с ним гуляем. И я ему много рассказывала о себе. Об отце, но не только о нем. Как-то раз я ему рассказала, о чем мечтаю. Что вдруг я встречу кого-то, кто смог бы меня полюбить, и мы бы с ним поженились и завели семью. И еще я сказала ему, что этого никогда не будет. И я знаю почему.

— Почему?

— Потому что я калека, — простодушно, без всякой горечи ответила девушка.

— Сидони, это вздор. Ты вовсе не калека. Ты просто слегка прихрамываешь, вот и все. И при этом ты хорошенькая, умная, прилежная… Да тебя любой с радостью возьмет в жены!

— Вот так в точности и мистер Холиок сказал.

— Ну вот видишь! Два умных взрослых человека, не сговариваясь, дают тебе один и тот же совет. Надеюсь, ты к нему прислушаешься.

Вместо того чтобы ответить на улыбку Рэйчел, Сидони еще больше нахмурилась.

— В том-то все и дело. Как вы думаете, мэм, сколько лет мистеру Холиоку?

Рэйчел задумалась.

— Сорок?

— Я тоже так подумала, но нет, ему всего тридцать пять. Я точно знаю, потому что он сам мне сказал прошлой ночью, когда я спросила. И это еще не все. В прошлое воскресенье Боб Дуайт попросил разрешения проводить меня домой из церкви. Я сказала, спасибо, не надо, а вчера вечером спросила мистера Холиока, правильно ли я поступила, отказав Бобу.

— Что он ответил?

Сидони повернулась спиной к реке и оперлась локтями о парапет.

— Он сказал: делай, что считаешь правильным. Но это… в общем это не совсем то, о чем я хотела с вами поговорить. Важно то, как он это сказал, как он выглядел, когда говорил, что я должна поступать, как будет лучше для меня… Миссис Уэйд, вы мне не поверите, но в ту минуту мне показалось, что мистер Холиок сам ко мне неравнодушен. И что он относится ко мне не как старик к ребенку, а… по-другому.

— Понятно.

Рэйчел попыталась ничем не выдать своего изумления, но, по мере того как секунды шли, ошеломляющая новость начала казаться ей все менее удивительной и все более занимательной.

— Что навело тебя на мысль о его чувствах? Он… что-то такое сказал?

— Не на словах. По правде говоря, мне кажется, он никогда не сказал бы… И не скажет. Он думает, что слишком стар для меня, и что еще хуже — он считает меня ребенком. Вернее, нет, не совсем так… Он думает, что обязан считать меня ребенком. Не знаю почему, но мне кажется, это из-за того, что он такой благородный. Но все дело в том, миссис Уэйд, что я уже давным-давно не ребенок. Я просто не знаю, как объяснить такие вещи мистеру Холиоку. А может, и не следует объяснять? Не знаю, что мне предпринять, и надо ли вообще что-то делать.

Сидони испустила тяжкий вздох и опять повернулась лицом к реке, свесив руки за парапет и безнадежно глядя на воду. Рэйчел проследила за ее взглядом. Она не умела давать советы, это было для нее делом еще более непривычным, чем принятие решений. Сидони, казалось, спрашивала совета, но вот нужен ли он ей на самом деле? Она и вправду не была ребенком; знакомясь с ней ближе, Рэйчел все больше убеждалась, что Сидони куда взрослее и мудрее своих сверстниц, тем более что о бессмысленной жестокости жизни она знала не понаслышке.

— А что ты сама чувствуешь? — спросила Рэйчел. — Я хочу сказать, насчет Уильяма? Ты могла бы полюбить его как мужчину?

— О, мэм, я уже его люблю.

— Вот как. — Рэйчел удивленно и радостно улыбнулась. — Что ж, это упрощает дело.

— Правда? Но ведь я его почти не знаю. Да и как мне узнать его получше, если он обращается со мной, как будто мне двенадцать лет?

Досада, прозвучавшая в голосе Сидони, подсказала Рэйчел, что дело обстоит куда серьезнее, чем она первоначально предполагала.

— А может, тебе стоит самой поговорить с ним об этом? Намекнуть ему о своих чувствах? Тебя бы это смутило?

— Ну… сама-то я, наверное, смогла бы… Но я боюсь, что он сочтет меня вертихвосткой.

— М-м-м… Но, с другой стороны, может, ему легче станет? Может, он обрадуется, что все вышло наружу? Если ты будешь ждать, пока Уильям заговорит первым…

— …я успею поплакать на его похоронах, а потом сама умру старой девой, — со смехом закончила за нее Сидони. — Главное, о чем я хотела спросить, — продолжала она после долгого молчания, — это — как вы думаете: он слишком стар для меня?

— Сидони, этого я сказать не могу. Я не вправе об этом судить.

— Нет, но… вот если бы вы, к примеру, услышали со стороны, что мы с мистером Холиоком помолвлены, и вы бы ничего больше про нас не знали, только это. Вы пришли бы в ужас?

— В ужас? Нет, — задумчиво ответила Рэйчел.

В тот же самый миг ей пришло в голову, что с подобным вопросом Сидони лучше было бы обратиться не к ней, а к кому-нибудь другому. Пребывание в каторжной тюрьме преподало ей один, возможно, сомнительный урок: крайнюю, пожалуй, даже чрезмерную терпимость к любым человеческим слабостям и недостаткам, за исключением бессердечной жестокости. И все же чем больше она представляла себе милую маленькую Сидони рядом с честным великаном Уильямом, тем сильнее ей нравилась эта мысль.

— Нет, я не пришла бы в ужас, — более решительно повторила Рэйчел. — Я знаю вас обоих как людей порядочных и добрых. Вы никогда сознательно не причините друг другу зла и никогда не опуститесь до предательства. Если бы я услышала, что вы помолвлены… Я была бы рада за вас. Я бы думала: как это замечательно, что двое моих друзей нашли друг друга. И я пожелала бы вам счастья.

В ответ на ее улыбку хорошенькое личико Сидони расцвело, как цветок под лучами солнца. Она порывисто пожала руку Рэйчел.

— О, мэм… Это… мне кажется, именно это я и хотела услышать. Спасибо вам за все. За то, что выслушали мою болтовню и сказали мне такие добрые слова.

— Не за что меня благодарить.

Рэйчел хотела добавить что-то еще, но Сидони уже пятилась от нее прочь, пританцовывая, как маленький лесной эльф.

— Я знаю, где он сейчас… в конюшне вместе с Колли Хорроксом. Я поговорю с ним прямо сейчас.

— Ну, если ты считаешь, что так лучше…

— Прямо сейчас, пока я не струсила! Не беспокойтесь, — прокричала Сидони уже с другой стороны моста, — я не буду спешить, я буду очень осторожна. Я же не хочу напугать его до смерти!

Она помахала рукой, повернулась, подхватила юбки и бегом бросилась в конюшню.

Задумчиво улыбаясь, Рэйчел медленно пошла по узкой тропинке, огибавшей дальний берег реки. Неожиданный разговор с Сидони подбодрил ее. Как это будет чудесно, если Уильям и девушка с молочной фермы обретут счастье! Но как все это неожиданно! Как непредсказуема жизнь! Десять лет, проведенные в тюрьме, отучили ее верить, по-настоящему верить в возможность перемен. Наверное, подумала она, это и есть подлинное, всеобъемлющее определение безнадежности. Но оказалось, что перемены не только возможны, они происходили постоянно: крупные, весомые, поворачивающие ход всей жизни, не говоря уж о более мелких, настолько привычных, что их почти не замечаешь. Лучшим доказательством существования перемен служила сама Рэйчел. Между тем, какой она стала, и тем, какой была пять месяцев назад, имелась такая же разница, как между светом и мраком, между надеждой и отчаянием. К добру или к худу, надолго или нет, но переменами в себе она была обязана Себастьяну.

Погруженная в свои мысли, Рэйчел наконец заметила, что отошла слишком далеко от дома. Часов у нее не было, но, судя по положению августовского солнца, она решила, что сейчас около одиннадцати. Пора на встречу с месье Жодле. Они встречались каждое утро, чтобы обсудить обеденное меню, вернее, она слушала, пока он говорил. Подхватив подол, Рэйчел поспешила обратно к дому.

Кори, один из конюхов, водил по двору двух лошадей. Рэйчел узнала низкорослого пони с подстриженным жидким хвостом, принадлежавшего констеблю Бэрди. Местного блюстителя порядка она не видела уже несколько недель. Что он здесь делает? Она нерешительно пересекла двор и, приближаясь к крыльцу, увидела показавшегося в дверях Бэрди, причем не одного, а в компании еще с одним мужчиной. Узнав последнего, Рэйчел совершенно опешила. Это был старший констебль Льюис, к которому она была обязана являться раз в месяц в Тэвистоке.

Они вышли за порог, неловко пятясь задом, потому что на них наседал напоминавший разъяренного быка Себастьян. Его голос Рэйчел услышала раньше, чем увидела его самого с гневно горящими глазами.

— Говорю вам, это ошибка. И даже если нет, она под моей опекой. Черт побери, она же не собирается сбежать или… — Он осекся и замер, увидев ее.

Она подошла ближе.

— В чем дело? Что случилось?

Льюис был низкорослым краснолицым толстяком с маленькими и недобрыми черными глазками. Рэйчел невзлюбила его с первого взгляда, и за все время знакомства с ним у нее не было случая изменить свое мнение. В своей работе он проявлял удивительную смесь глупости и мелочной жестокости, напоминавшую ей обо всех тюремных охранниках, с которыми ей когда-либо приходилось сталкиваться.

— Миссис Уэйд! — воскликнул он, поворачиваясь к ней.

Она невольно отступила на шаг, но он тут же сократил расстояние и остановился на последней ступеньке, возвышаясь над ней.

— Миссис Уэйд, у меня имеется ордер на ваш арест.

Рэйчел почувствовала, как вся кровь отливает от ее лица. Бросив панический взгляд на Себастьяна, она испуганно спросила:

— За что?

— За то, что вы нарушили условия своего освобождения.

— Нет, я их не нарушала.

— В таком случае объясните, почему вы не явились в прошлую пятницу и где пропадали по средам последние три недели? И где фунт и десять шиллингов штрафа, которые вы задолжали короне за это время?

Рэйчел ошеломленно уставилась на него.

— Но я больше не обязана этого делать! — Ее вдруг охватила неудержимая дрожь. — Условия моего освобождения были отменены. У меня есть письмо.

— Что за письмо?

— От министра внутренних дел. Оно пришло…

— Если бы вы получили письмо от министра внутренних дел, значит, и шериф должен был получить такое же, — упрямо возразил Льюис. — Я должен был ознакомиться с ним, и Бэрди тоже. Однако никто из представителей власти в графстве ничего не знает о подобном письме.

Себастьян встал между ними, надежно загородив ее собой. За его широкими плечами ей стало немного спокойнее.

— Раз миссис Уэйд говорит, что получила письмо, значит, так оно и есть. Не советую вам обвинять мою домоправительницу во лжи.

— Никто никого не обвиняет во лжи, милорд, — засуетился Льюис, и его толстые румяные щеки еще больше побагровели. Долговязый Бэрди рядом с ним тоже как будто съежился. — У меня есть ордер на арест этой женщины, составленный по всей форме, поскольку миссис Уэйд нарушила предписания своего освобождения. Ордер подписан мэром Вэнстоуном, — добавил он, размахивая в воздухе сложенным листком бумаги. — Если письмо об отмене условий освобождения существует, я хотел бы на него взглянуть. В противном случае мой долг — выполнить предписание.

— Я его сейчас принесу, — торопливо сказала Рэйчел, не дав заговорить Себастьяну.

Она бросилась вверх по ступенькам, оставив трех мужчин во дворе. Глупо было бежать, но ноги несли ее сами собой; добравшись до порога своей комнаты, она едва переводила дух, но распахнула дверь, не останавливаясь, и, подлетев к письменному столу, рывком выдвинула средний ящик. Там, придавленные сверху тяжелым гроссбухом, лежали ее личные бумаги. Их было совсем немного: свидетельство об освобождении и два письма, полученные от брата из Канады много лет назад. Ну и, конечно, письмо от министра внутренних дел.

Но письма на месте не оказалось.

Рэйчел принялась лихорадочно рыться в ящике, от волнения у нее вспотели ладони. Два боковых ящика предназначались для перьев, карандашей, марок и конвертов, а также для счетов и расписок. Но она посмотрела и в них.

Ничего.

Деньги на хозяйство она держала в несгораемом сундучке. Пальцы у нее дрожали, пока она вставляла ключ в замок: она знала, что письма и там нет.

Ее опасения подтвердились.

В голове у нее было пусто. В груди покалывала крошечная ледяная иголочка страха, холодные тиски сжали сердце. Они не могут снова ее арестовать; Себастьян им не позволит. Он мировой судья, он виконт! Как бы то ни было, письмо должно быть где-то здесь, больше ему негде быть. Рэйчел начала поиски заново и, убедившись в их бесполезности, перешла в спальню, к маленькому ящичку ночного столика.

Пусто.

Она заставила себя медленно спуститься обратно в холл, глубоко дыша и стараясь успокоиться. Ожидавшие во дворе Себастьян и два констебля выглядели хмуро. Похоже, за время ее отсутствия они не обменялись ни единым словом. Они повернулись как по команде, заслышав ее шаги в дверях. Собрав все свои силы, Рэйчел выдавила:

— Я не могу найти письмо. Его нет там, куда я его положила.

Губы Себастьяна сурово сжались, Рэйчел не могла сказать, о чем он думает. Ей хотелось броситься ему на грудь, но в присутствии чужих это было невозможно. Льюис, собиравшийся взять ее под арест, выпятил грудь колесом. Он выглядел преисполненным сознания собственной важности и смущенным одновременно. Похоже, до него только теперь дошло, что арест любовницы лорда д’Обрэ может принести ему крупные неприятности.

— Ну что ж, — промямлил он, — в таком случае мне ничего иного не остается…

Себастьян выругался и повернулся к нему спиной.

— Не волнуйся, — тихо, но властно приказал он, взяв Рэйчел за обе руки и крепко сжимая их в своих. — Оставайся здесь.

С этими словами он повернулся на каблуках, подхватил Льюиса под локоть и отвел его на несколько шагов ближе к центру залитого солнцем двора. Бэрди последовал за ними. Рэйчел не могла разобрать ни слова, но до нее доносился приглушенный яростный рык в голосе Себастьяна. Он был непреклонен. И впервые с той минуты, как она увидела во дворе низкорослую лошадь Бэрди, у нее стало спокойнее на душе. Она поняла, что спасена. На какое-то время.

Ее ничуть не удивило, когда она увидела, как констебли, в последний раз кивнув на прощание, подошли к своим лошадям. Пока они проезжали под аркой ворот, Себастьян что-то сказал Кори. Мальчик выбежал вслед за всадниками, потом вернулся и бросился в конюшню.

Тут негде было уединиться. Ей хотелось броситься на шею Себастьяну и прижиматься к нему до тех пор, пока сотрясавший ее лихорадочный озноб не прекратится. Разумеется, она не могла это сделать посреди двора, на глазах у всех. Поэтому она старательно вытянула руки по швам и, еле сдерживая дрожь в голосе, спросила:

— Что все это может означать? Что теперь будет? Письмо было на месте, а теперь оно исчезло.

Не говоря ни слова, Себастьян взял ее под руку и помог взойти по ступеням крыльца в прохладный полутемный холл. Там они порывисто обнялись.

— Все в порядке, — сказал он ей, и Рэйчел попыталась ему поверить.

Она была растрогана тем, что он понял ее страх, не требуя объяснений, и нашла поддержку в его сильных объятиях. Она крепче прижалась к нему, чтобы набраться мужества.

Наконец он отпустил ее.

— Мне необходимо съездить к капитану Карноку. Он вместе со мной подпишет предписание о задержке исполнения этого дурацкого ордера. Что бы там ни задумал Вэнстоун, у него ничего не выйдет.

— Мэр? Что ты имеешь в виду? Неужели он хочет навредить мне? Зачем ему это нужно?

— Я не знаю. Возможно, я ошибаюсь, но тут что-то не так. Я чувствую запах крысы. Как только я вернусь из Суффолка, непременно дознаюсь, в чем тут дело. А пока…

— Суффолк? Ты возвращаешься домой? — переспросила пораженная Рэйчел, ее вновь охватила паника.

Он устало провел рукой по лбу.

— Я так и не успел тебе сказать. Сегодня утром, пока тебя не было, приехал нарочный. Мой отец умер.

— О Боже, нет!

— Мы же этого ждали. Он был при смерти.

— Я знаю, но…

Рэйчел прижала ладонь к его щеке. Глаза Себастьяна были опущены, она не могла прочесть их выражения.

— Мне очень жаль. Я знаю, вы не были близки, но все же… это должно что-то значить.

Его губы скривились в жестокой улыбке.

— Да, должно, — сказал он каким-то странным голосом. — Рэйчел, у меня очень мало времени. Я должен уладить это дело с Карноком немедленно. Будь добра, упакуй мой чемодан, пока меня не будет. Мне придется добираться в карете до Плимута, чтобы поспеть на вечерний поезд до Эксетера. Постарайся не волноваться: ничего не случится, пока я не вернусь. Ты в полной безопасности. Они не посмеют тебя тронуть, пока ты под моей защитой.

Рэйчел кивнула, надеясь, что так оно и есть, но Себастьян, вероятно, заметил сомнение в ее глазах и обнял ее еще крепче, шепча:

— Не бойся. Клянусь тебе, ты не вернешься в тюрьму.

Как только он это произнес, ее паника выплеснулась наружу.

— А что, если это случится? О Господи, я этого не перенесу.

— Тихо, успокойся…

— Я не переживу. Ты не знаешь, ты ничего не понимаешь! Если меня опять посадят…

— Они этого не сделают.

— А если сделают? Если сделают, я найду способ… Я не стану это терпеть во второй раз.

— Прекрати. Замолчи. — Себастьян сильно встряхнул ее и наклонился к самому ее лицу. — Ведь ты мне доверяешь, не так ли?

— Да.

— Ну так прислушайся к моим словам. Я им не позволю даже пальцем тебя тронуть. Не позволю.

Его широкие сильные руки крепко сжали ее плечи.

— Ты в безопасности. Ты веришь в это?

Она кивнула, но ему хотелось услышать слова.

— Ответь мне. Ты веришь, что я сумею тебя защитить?

— Да.

Еще минуту они стояли обнявшись. Рэйчел порывалась сказать ему, что она его любит. Никогда раньше ей так не хотелось сделать это признание, как сейчас, но она удержалась, потому что ей было страшно. К тому же он все равно это знал. Не мог не знать.

Цоканье лошадиных копыт по двору наконец заставило их разомкнуть объятия. Себастьян сжал ее лицо ладонями и крепко поцеловал.

— Я вернусь через час. Упакуй чемодан или попроси Приста…

— Я сама.

Ей нелегко было его отпустить, она держалась за его руку до последней секунды. Как только он скрылся из виду, ее вновь охватил панический страх.

Не задерживаясь во дворе, Рэйчел поспешила в дом и прошла в комнату Себастьяна, решительно вознамерившись не думать ни о чем, кроме последнего задания, которое он ей дал. Приста нигде не было видно, и это ее обрадовало: она была не в силах ни с кем разговаривать. Найдя чемодан Себастьяна в его гардеробной, она начала укладывать в него одежду. Как долго он пробудет в Суффолке? Может, ему понадобятся два чемодана? Три? Рэйчел забила чемодан рубашками, брюками, жилетами, галстуками, запонками, гребешками, носовыми платками, положила сверху два лучших черных костюма. Потом она выбежала из комнаты, поднялась в кладовую на третьем этаже, нашла еще два чемодана, притащила их в спальню и заполнила оставшейся в шкафах одеждой. Она уже собиралась отправиться за четвертым чемоданом, когда до нее наконец дошел смысл ее собственных действий. Тут Рэйчел представила себе, какое выражение лица будет у Себастьяна, когда он увидит, что она натворила, и ее охватил безудержный смех, но она тут же зажала себе рот ладонью, испугавшись этого истерического хохота.

В ванной Рэйчел подставила ладони и запястья под холодную воду, с ужасом уставившись на чужое побелевшее отражение в зеркале. Ей никак не удавалось избавиться от отчаянного страха, он безуспешно прятался в ее глазах подобно загнанному зверю.

— Прекрати! — приказала она себе, вслух повторяя слова Себастьяна.

Поддаваться этому страху было бы безумием. Произошло недоразумение, вот и все. Очень скоро оно будет исправлено. Ведь она же не сделала ничего дурного, она не виновата, она…

Рэйчел стремительно отвернулась от зеркала, не замечая стекающей с рук воды, чувствуя, как леденящий страх заползает в каждую клеточку ее существа. Она и раньше была ни в чем не виновата, но ведь это ее не спасло! Предчувствие несчастья вновь заставило ее содрогнуться. Как глупо было думать, что кошмар кончился! Он никогда не кончится. Себастьян не сможет ей помочь, никто ей не поможет. Как слепая, она пробралась обратно в спальню и бессильно опустилась на его постель, обхватив колени руками.

— Перестань, перестань, перестань, — заклинала она, зарывшись лицом в подол платья.

Может, это письмо ей приснилось? Почему она никому его не показала? Никто не видел письма, кроме нее самой, а теперь оно исчезло. А может, его кто-то взял? Но зачем?

Свернувшись тугим клубком на постели, несчастная и дрожащая, переходя от отчаяния к ложной надежде, Рэйчел пыталась убедить себя, что все будет хорошо, что Себастьян вот-вот вернется и избавит ее от кошмара. Послеполуденные тени удлинились, и в комнате стало полутемно. Наконец она услышала цокот копыт на дворе под окном.

Его лошадь была в мыле и тяжело поводила боками. Себастьян соскочил с седла, бросил поводья Кори и что-то сказал ему, но так тихо, что Рэйчел ничего не разобрала. По лицу тоже невозможно было судить, о чем он думает.

Она прижала ладони к пылающим щекам. О Господи, надо было умыться, причесаться, будет просто ужасно, если он застанет ее в таком виде, он встревожится… Нет времени. Она стремительно выбежала из комнаты.

Себастьян уже занес ногу на первую ступеньку лестницы, когда увидел, как Рэйчел стремительно спускается с верхней площадки ему навстречу, подхватив юбки одной рукой и держась за перила другой. Ее лицо сказало ему все. Достигнув подножия лестницы, она подбежала к нему, и он обнял ее. Она была полужива от страха, он держал ее бережно, как хрупкое стекло.

— Все в порядке, Рэйчел, все будет хорошо. Я договорился с Карноком. Ты в безопасности.

Она бормотала какие-то лихорадочные и бессвязные слова благодарности. Наконец ее тело обмякло, но тут в коридоре раздались шаги: кто-то приближался к ним. Ближайшим пустым помещением оказалась парадная гостиная. Себастьян взял Рэйчел за руку и торопливо завел ее туда, а потом закрыл дверь. Но как только они вновь обнялись, в дверь постучали.

Это была Сьюзен.

— Милорд, — сообщила девушка, смущенно пряча глаза (должно быть, она заметила их из коридора), — к вам пожаловал преподобный Моррелл.

— Черт бы его побрал, — пробормотал Себастьян.

— Я пойду, — сказала Рэйчел.

— Нет, не уходи. Проводите его сюда, — коротко бросил он горничной, и девушка с поклоном удалилась.

— Себастьян, мне лучше уйти.

— Но почему? Останься, Рэйчел, я хочу, чтобы ты была здесь.

Он коснулся ее руки и был вознагражден слабой улыбкой.

Несвоевременный визит Кристи Моррелла мог бы взбесить Себастьяна, если бы он не питал такой симпатии к сельскому викарию. Поэтому он встретил Кристи приветливо и принял его соболезнования без язвительных замечаний, ничуть не удивляясь тому, что известие о смерти старого графа так быстро дошло до его ушей. Кристи приветливо обратился к Рэйчел. Если ее близость к Себастьяну и удивила его, он не подал виду.

— Итак, милорд, вы поедете в Суффолк на похороны? — спросил он, принимая из рук Себастьяна предложенный бокал кларета.

— Да, я еду прямо сегодня. По правде говоря, уже через час. Нет-нет, все в порядке, — запротестовал он, увидев, что священник поставил нетронутый бокал на стол.

— Я вижу, что пришел некстати. Как-то не сообразил, что вам надо срочно уезжать.

Взяв оставленную на стуле шляпу, викарий с полминуты расправлял тулью своими длинными пальцами. Вид у него был такой, словно он хотел еще что-то сказать, но не решался. Он послал ободряющий взгляд Рэйчел.

— Я слышал о визите констеблей, — проговорил он наконец. — Они собирались вас арестовать.

— Разрази меня гром! — вскричал Себастьян, не дав Рэйчел раскрыть рот. — Откуда вы все знаете? Это случилось около полудня, всего пару часов назад!

— В Уикерли невозможно что-либо сохранить в секрете, — с виноватой улыбкой пояснил Кристи.

Рэйчел отошла немного в сторону от мужчин. Ее руки невольно сжимались в кулаки — верный признак душевного смятения, хорошо знакомый Себастьяну. Подойдя к ней, он решительно взял ее за руку и силой заставил разжать кулак, стиснув ее ладонь между своими. Ему было наплевать на то, что подумает священник. Лишь после этого он сказал:

— Ну что ж, в таком случае вам следует знать, что я убедил Карнока подписать документ, задерживающий исполнение выданного Вэнстоуном ордера на арест. Они утверждают, что Рэйчел якобы нарушила условия освобождения, но это ложь. Если хотите знать мое мнение, мэр что-то затевает. Это его козни.

— Вэнстоун? Вряд ли, — задумчиво и серьезно ответил Кристи. — Знаю, с ним нелегко ладить, к тому же он бывает очень упрям, но следование закону для него свято. Никогда в жизни не поверю, что он может замышлять что-то бесчестное. За ним такое не водится.

Себастьян только хмыкнул в ответ: слова викария его не убедили. Во всем этом деле явно чувствовалось какое-то жульничество, но он не поделился со священником своими подозрениями.

— Карнок согласился отложить рассмотрение дела Рэйчел до моего возвращения, поэтому она в безопасности. Пока.

— Вы опасаетесь, что они снова попытаются ее арестовать?

Не стоило преуменьшать опасность; Рэйчел понимала, насколько велик риск, не хуже, чем сам Себастьян.

— Я полагаю, такая возможность не исключена. Если миссис Уэйд не предъявит им извещение об отмене условий освобождения, ей могут грозить серьезные неприятности. Они обвинят ее в обмане. Я могу оттянуть последствия, но не думаю…

Тут он осекся, поняв, что его откровенность зашла слишком далеко: Рэйчел оцепенела, ее рука напряглась и похолодела в его руках, в лице у нее не было ни кровинки.

Кристи долго переводил сочувственный и вместе с тем испытующий взгляд с Себастьяна на Рейчел и обратно.

— Прошу меня извинить, — помявшись, заговорил он наконец, — но я знаю, каким образом вы могли бы надежно защитить миссис Уэйд.

— И каким же?

Викарий смущенно улыбнулся.

— Вы могли бы жениться на ней.

Себастьян не шелохнулся, хотя для этого ему пришлось собрать всю свою волю. Ощущение было такое, будто в груди у него разорвалась бомба.

— Жениться на ней?

Он был так потрясен (просто оглушен!) этим предложением, что ничего умнее не придумал, как деланно рассмеяться в ответ.

— Жениться на ней, — повторил он, чтобы выиграть время.

В его голосе прозвучали удивление и насмешка. Отпустив руку Рэйчел, Себастьян повернулся к ней лицом, словно приглашая ее посмеяться вместе с ним.

— Что за нелепая мысль! Право же, викарий, вы меня изумляете.

— Прошу меня извинить. — Молодой священник покраснел, поняв, что допустил непростительную ошибку. — Я подумал… мне показалось, что вы увидите в этом удачный выход. Извините меня. Просто… даже если бы мэр, как вы говорите, что-то замышлял, хотя я в этом сомневаюсь, милорд, я думаю, он потерял бы охоту к дальнейшим действиям при одной только мысли, что ему придется взять под арест супругу графа Мортона. Но я ошибся. Я… неверно истолковал ситуацию. Еще раз прошу у вас прощения.

— Ничего страшного, — ответил Себастьян, сам не понимая, что говорит.

В голове у него было пусто. Бросив взгляд на Рэйчел, он увидел, что она слепо уставилась на него. На ее бескровном лице выступили два багровых пятна.

— Если вам что-то понадобится, — продолжал между тем Кристи, обращаясь к ней, — все, что угодно, любая помощь, надеюсь, вы не замедлите обратиться ко мне, миссис Уэйд. Или к моей жене, если вам потребуется женская поддержка.

— Спасибо, — механически проговорила она и наклонила голову.

— Я провожу вас до дверей, — предложил Себастьян.

Его собственный голос показался ему каким-то чужим: глупым, легкомысленным, почти игривым. Кристи вышел. Следуя за ним, Себастьян задержался на пороге и тихо сказал, повернувшись к Рэйчел:

— Подожди меня.

Ее прозрачные глаза были непроницаемы. Только теперь до него стало доходить, что он совершил нечто непоправимое. Его обдало недобрым предчувствием, по спине пробежал холодок.

Лошадь Кристи была привязана во дворе. Идя по длинному коридору к выходу, он нарушил неловкое молчание:

— Еще раз прошу прощения, если я невольно вас обидел. Я вижу, что допустил оплошность.

— Нет-нет, вы меня не обидели. — Себастьян заставил себя усмехнуться. — Правда, вы поставили меня в чертовски неловкое положение, но…

Он осекся, не закончив фразы: шутка вышла неудачной. Рассеянно проведя рукой по волосам, Себастьян наконец заговорил искренне:

— По правде говоря, Кристи, я просто ума не приложу, что мне делать с Рэйчел. Хотел бы я знать.

— Может быть, решение придет к вам во время поездки в Суффолк? — мягко предположил Кристи.

— Хотелось бы на это надеяться.

Когда они дошли до дверей, ведущих во двор, викарий сказал:

— Вы знаете, что тетка Лидии Уэйд умерла прошлой ночью?

— Миссис Армстронг? Нет, я не знал. Вернее, знал, что она больна, но… Мне очень жаль. Что теперь станется с ее племянницей?

— М-да, — нахмурившись, протянул Кристи, — хотел бы я это знать.

Когда он уехал, Себастьян поспешил обратно в гостиную, но Рэйчел уже ушла. У нее были дела, обязанности, возможно, ее позвал кто-то из слуг, чтобы разрешить какие-то хозяйственные затруднения. Иначе она дождалась бы его. Конечно, дождалась бы! Им было о чем поговорить: о договоренности с Карноком, о его поездке в Суффолк, о ее…

— Милорд?

— В чем дело, Прист?

— Милорд, горничная сообщила мне, что в столовой для вас приготовлена легкая закуска, а грум заверил меня в том, что карета будет ждать вас во дворе ровно через полчаса.

— Отлично. — Он бросил взгляд на часы. — Вещи упакованы?

— Да, милорд.

— Где миссис Уэйд?

— Полагаю, она в своей комнате, милорд.

В своей комнате. Это ничего не значило; у нее могла найтись тысяча причин, чтобы вернуться к себе в комнату.

— Пойдите и приведите ее, будьте так добры. Мне надо переодеться. Попросите ее присоединиться ко мне в столовой через десять минут.

— Слушаюсь, милорд.

Пятнадцать минут спустя Себастьян сидел за столом, не зная, что предпринять: начать есть или подождать еще немного. Он отпил вина и ощутил во рту такую горечь, что едва сумел проглотить. Прошло еще пять минут. Он сказал горничной, разливавшей суп:

— Клара, оставьте это и немедленно позовите сюда миссис Уэйд. Кажется, она у себя в комнате.

Он мог бы и сам пойти, но ему почему-то казалось, что сейчас крайне важно оставаться на месте, не предпринимать ничего необычного.

Клара вскоре вернулась с круглыми от изумления глазами.

— О, сэр, — простонала она.

— В чем дело?

— Миссис Уэйд говорит, что она не придет.

— Что?

— Она говорит, что не придет. Она… она сказала…

— Что?

— Что вы можете убираться ко всем чертям! — выпалила служанка и в ужасе от собственной смелости прижала пальцы к губам.

Они уставились друг на друга в полном молчании. Наконец к Себастьяну вернулась способность мыслить. Он сообразил, что прежде всего надо отослать горничную. Оставшись в одиночестве, он еще десять секунд тупо смотрел на тарелку с супом, потом отшвырнул салфетку и встал.

В дверях он едва не столкнулся с Рэйчел. Себастьян облегченно рассмеялся.

— Ну вот и ты наконец. Рэйчел, в чем…

— Я передумала, — холодно бросила она на ходу.

Ему пришлось отступить, чтобы дать ей дорогу. Подойдя к столу, Рэйчел встала возле его стула, словно ожидая, пока он вновь займет свое место. Но Себастьян не двигался: что-то подсказывало ему, что следует сохранять безопасное расстояние.

Он облокотился на стол в десяти шагах от нее и скрестил руки на груди, не в силах отвести глаз от ее лица, на котором застыло новое выражение, никогда им прежде не виданное. Сказать, что она рассержена, значило бы не сказать ничего. Она была в ярости: в ослепительном, великолепном, неистовом бешенстве. Ее щеки горели пунцовым цветом, глаза метали искры. Увы, будь она лишь сердита, Себастьян мог бы этому порадоваться, однако было в ее лице еще что-то, помимо гнева, смущавшее его. С упавшим сердцем он нашел название этому чувству: разочарование. Хуже того: утрата иллюзий.

— В чем дело?

Ее глаза недоверчиво сощурились.

— А ты не догадываешься? Понятия не имеешь?

— Почему бы тебе…

— Я скажу тебе, в чем дело. Ты посмеялся надо мной.

Себастьян уже открыл было рот, чтобы возразить, но Рэйчел подняла руку и с силой стукнула кулаком по столу. Посуда задребезжала, бокал опрокинулся, и вино пролилось ему в тарелку.

— Ты смеялся.

— Успокойся. Я не смеялся над…

— Будь ты проклят. Я не напрашивалась к тебе в жены! Я не позволю смеяться над собой.

Себастьян понял, что спорить бесполезно. Ему хотелось возражать, настаивать, уверять, уговаривать, убеждать, что она его неверно поняла, но невозможно было отрицать, что он оскорбил ее, как и не замечать всю глубину горя, которое он ей причинил.

— Прости, — тихо сказал Себастьян. — Хотел бы я подавиться этим дурацким смехом. Это было глупо, и… я сожалею. Ты заслуживаешь лучшего. Клянусь, это больше никогда не повторится.

Он мог бы поберечь горло или с равным успехом обратиться со своими извинениями к стене. Рэйчел усмехнулась ему в лицо и скрестила руки на груди, словно передразнивая его позу.

— Ты прав, это больше не повторится, потому что я не намерена здесь больше оставаться. И я рада, что это случилось, потому что впервые за все время нашего знакомства, Себастьян, я вижу тебя таким, какой ты есть на самом деле.

Его немного успокоило то, что голос у нее дрогнул, когда она произнесла его имя, а в глазах блеснули слезы. Он оттолкнулся от стола.

— Рэйчел, послушай меня.

Она вскинула руки, не давая ему подойти ближе.

— Что бы ты ни говорил, для меня это ничего не значит. Ровным счетом ничего.

— Чего ты хочешь? Просто скажи мне, что тебе нужно?

— Если ты думаешь, что мне нужна свадьба, ты ошибаешься!

— Тогда в чем же дело?

Она удивленно вскинула голову.

— Как ты можешь об этом спрашивать?

— Как я могу ответить, если ты не хочешь…

— Неужели ты не догадываешься? — Рэйчел повысила голос, словно обращаясь к глухому: — Я понимаю, почему ты не хочешь на мне жениться: ты виконт, а я арестантка. Но ты как-то раз сказал, что любишь меня… что все больше влюбляешься в меня…

— Я… я… — Он не мог закончить.

В ее холодных глазах, ставших свинцовыми, читалось отвращение.

— Мне жаль тебя. Честное слово, жаль, потому что ты трус. Ты посмеялся надо мной, и этого я тебе никогда не прощу.

Себастьян ошеломленно уставился на нее.

— Ты этого не можешь мне простить? Только этого? После всего того, что я…

— Я думала, у тебя есть сердце, порядочность, какие-то человеческие чувства. Но теперь вижу, что ты просто использовал меня для какого-то научного опыта. «Что за нелепая мысль!» Это твои слова! «Право же, викарий, вы меня изумляете!»

— Рэйчел…

— Из-за тебя я почувствовала себя морской свинкой. Ты хотел изменить меня, и тебе это удалось. Но тебе не хватило мужества довести опыт до конца. И не хватило порядочности, чтобы взять на себя ответственность за то, что ты со мной сделал. «Что за нелепая мысль!» — повторила она с издевкой, передразнивая его. — Тебе недостает человеческих важных качеств, Себастьян. Ей-богу, мне тебя жаль.

Себастьян стиснул зубы, но гнев не пришел ему на помощь.

— Я думал, ты счастлива, — попытался он ее урезонить. — Ты сама так говорила. Да и мне так казалось.

— Я и вправду счастлива, — угрюмо подтвердила Рэйчел, — но это не имеет никакого отношения к тебе.

— Вот и прекрасно. Я очень рад.

На самом деле никакой радости он не испытывал. Ему вспомнился тот день, когда он поклялся «воскресить» ее, вернуть к жизни. Он преуспел больше, чем ожидал. Но мог ли он предвидеть, что шутка обернется против него? Какая злая насмешка! Да, он хотел, чтобы она стала независимой, но не до такой же степени!

— Я не могу здесь больше оставаться, — продолжала между тем Рэйчел. — До сих пор я обманывала себя: мне казалось, что ты испытываешь ко мне какие-то чувства. Но теперь все стало на свои места.

— О чем ты, черт побери, говоришь? Ты же не можешь всерьез думать, будто я к тебе равнодушен?

Как раз в эту минуту Прист просунул голову в дверь.

— Карета ждет вас, милорд, — объявил он бесстрастно и исчез.

Себастьян подошел к Рэйчел.

— Мне надо ехать, — сказал он, взяв ее напряженную руку.

— Как это кстати!

— Рэйчел, мне надо успеть на поезд! — с упреком воскликнул Себастьян.

Он наконец-то нашел, к чему придраться, и решил использовать свое преимущество до отказа.

— Мой отец умер, я должен быть рядом с семьей.

— Ну да, конечно! С семьей, которая тебе так дорога! Ведь твой отец так много для тебя значил! Поезжай, Себастьян, никто тебя не задерживает!

Он скрипнул зубами.

— У меня нет времени вдаваться в объяснения. Ты не можешь отсюда уехать и прекрасно это знаешь.

— Почему нет? Я могла бы стать еще чьей-то экономкой. Настоящей экономкой. Я хочу, чтобы меня уважали. Вот за это я тебе действительно благодарна.

— Послушай, ради Бога! Я не хотел тебя обидеть. Мне очень жаль. Хотел бы я взять свои слова обратно.

— А вот я этого вовсе не хочу. Ты открыл мне глаза. За это я тебе даже благодарна.

Но слезы, навернувшиеся на глаза, опровергли ее показную храбрость. Сердце у Себастьяна разрывалось между сочувствием к ней и облегчением от того, что она говорила не всерьез.

— Я прошу у тебя прощения. Мы все исправим, — пообещал он, стараясь привлечь ее к себе. — Когда я вернусь, мы обо всем поговорим. Кое в чем я был не прав и не стану это отрицать. Но мы все уладим. Дай мне хотя бы шанс! Ты застала меня врасплох, дай мне время подумать над тем, что ты сказала. Разве я прошу слишком многого.

Она отвернулась.

— Ты не можешь меня оставить. Скажи, что ты не уйдешь, Рэйчел. Обещай мне.

Рэйчел испустила глубокий судорожный вздох.

— Я не знаю, — ответила она с горечью. — Я еще не решила, как мне поступить.

Себастьян облегченно закрыл глаза, прижавшись лбом к ее виску. Нет, она его ни за что не оставит.

— Мне будет тяжело без тебя, — сказал он, удерживая ее хрупкие плечи и чувствуя, что она вот-вот готова вырваться. — Я вернусь, как только смогу. Дорогая, ты не поцелуешь меня на прощание?

— Нет.

Они оба вздохнули в один и тот же миг.

— Ну тогда позволь мне тебя поцеловать.

Рэйчел вновь отвернулась, но он прижался губами к ее щеке. В ней чувствовалась какая-то двойственность: она не сопротивлялась, но и не желала уступать. На большее Себастьян и рассчитывать не мог, но — Господи! — как же он желал ощутить сейчас ее ответные объятия…

— Ты ведь дождешься меня, правда? — скорее утверждая, чем спрашивая, поинтересовался он еще раз, крепко удерживая ее обеими руками и насильно целуя в уголок рта.

— Я не знаю.

Тут его осенило.

— Тебе придется остаться — ты находишься под моей законной опекой. Только так мне удалось уговорить Карнока отложить твой арест.

Рэйчел не ответила, и Себастьяну наконец пришлось ее отпустить.

— Чертов поезд, — выругался он, пытаясь заставить ее улыбнуться.

Он был согласен на скептическую, даже на горькую улыбку, но она не хотела даже взглянуть на него.

В дверях Себастьян оглянулся. Рэйчел стояла, глядя на свою руку, обхватившую спинку стула. Ее прекрасное лицо казалось высеченным из камня. Она как будто прислушивалась, но не к его удаляющимся шагам, а к чему-то еще. Возможно, к внутреннему голосу, шептавшему ей, что надо уходить. Протекла секунда тягостного молчания. Слова, которые удержали бы ее наверняка, просились у него с языка, но он их так и не произнес. Не смог. Вместо этого он еще раз повторил:

— Дождись меня.

Она не подняла головы.

 

19

«Мне бы следовало хоть что-то чувствовать».

Но Себастьян не ощущал ровным счетом ничего, даже склоняясь над открытым гробом и пристально всматриваясь в безжизненное лицо графа Мортона. Окостеневшие черты казались желтоватыми, а не бледными; они так заострились, будто были вырезаны из мыльного камня. Себастьян искал сходства с собой в этом неподвижном лице, но безуспешно. В смертный час, как и при жизни, отец и сын оставались чужими друг другу.

Ничего? Неужели совсем ничего? А как насчет суровой, неуступчивой складки у рта? Она выглядела знакомой. Наверное, это упрямство, предположил Себастьян. А может быть, просто привычка стискивать зубы, вызванная решимостью пройти по жизни без каких-либо переживаний. Если задача покойного лорда Мортона состояла именно в этом, он справился с ней блестяще. «Он никогда не знал своего сына, — могла бы гласить его эпитафия, — и это устраивало обоих».

Себастьян выпрямился и отошел от гроба. Физически он не был так близок к отцу с тех пор, как… С тех пор, как себя помнил. Они изредка встречались, не чаще, чем раз в несколько лет, и ограничивались вежливыми рукопожатиями. У него не сохранилось никаких трогательных воспоминаний детства: папочка никогда не брал его на руки, не сажал к себе на колени. Сама мысль об этом представлялась ему смехотворной и почти непристойной.

Семейная часовня в Стейн-корте своими внушительными размерами значительно превосходила линтонскую, но в ней точно так же пахло плесенью и запустением. Преподобный Эш, приходский священник, сидел в уголке на передней скамье, погруженный не то в молитву, не то в дремоту. Себастьян не мог взять в толк, что он вообще здесь делает. Разве что надеется снискать милость нового графа, раз уж не удалось расположить к себе старого.

Вины самого Эша тут не было. Старик, лежавший в гробу из красного дерева, был не из тех, кто заводит и поддерживает близкое знакомство с сельскими священниками. Лорд Мортон был человеком недалеким, поверхностным и неразборчивым в связях. Не испытывая подлинных страстей, он заполнял свою жизнь беспорядочными и порочными пристрастиями, такими, как азартные игры, пьянство и блуд. Изредка его бесцветные дни освещались вспышкой какого-нибудь скандала, но подобного рода происшествия неизменно оказывались слишком мелкими, им явно недоставало шума и блеска, чтобы поднять имя графа над пустыней убийственной посредственности, в которой он тонул, как песчинка. Себастьян никогда не обижался на отца за его пренебрежительное отношение к себе, ибо граф Мортон точно так же пренебрегал женой и дочерью, равно как и друзьями, знакомыми, арендаторами и подчиненными. Родись он простолюдином, он умер бы, не дожив до сорока, вследствие собственной глупости, лености и убожества.

— Больше мне нечего сказать, отец, — тихо проговорил Себастьян, положив руку на поднятую крышку гроба. — Жаль, но это так.

Как только он произнес эти слова, его сердцем наконец овладело чувство, похожее на скорбь; но только он скорбел не по покойнику в гробу, а по той любви, которой они никогда друг к другу не питали. По зияющей пустоте безразличия, заменившей им взаимную привязанность и дружбу. Если уж разбираться, кто в чем виноват, Себастьян был готов многое взять на себя.

— Прощай, — прошептал он и опустил крышку гроба.

Она закрылась с глухим стуком, в котором прозвучал не подлежащий обжалованию приговор.

Преподобный Эш, вероятно, ждал этого. Он вскочил со скамьи и бросился навстречу новому графу с суетливой, не подобающей его сану поспешностью. Викарий оказался обладателем густой и пышной желтовато-белой шевелюры, напомаженных усов и монокля, свисавшего на грудь на шелковой ленточке. Рубиновый перстень на мизинце совершенно не вязался с пасторским стоячим воротничком. Кристиан Моррелл одевался без претензий на роскошь, подумал Себастьян, и не только потому, что приход святого Эгидия считался бедным. Сам Кристи был непритязателен.

— Позвольте мне выразить вам самые глубокие и искренние соболезнования, милорд, в связи с постигшей вас тяжкой утратой. Его светлость был замечательным человеком, великим человеком, он снискал уважение и восхищение у всех, кто его знал. Его уход будет болезненно ощущаться всеми.

— Вы так думаете?

Еще совсем недавно Себастьян не преминул бы одернуть священника за этот несусветный вздор, назвал бы его лицемером и подхалимом — словом, сделал бы все от него зависящее, чтобы заставить викария сгореть со стыда. Преподобный Эш, безусловно, являлся подобострастным болваном, но были на свете более тяжкие грехи, и Себастьян сам совершил большинство из них.

— О, вне всякого сомнения. Я уверен, что завтра на похоронах соберется целая толпа друзей и почитателей вашего отца.

— Я полагаю, всякое на свете случается, — без тени улыбки согласился Себастьян. — Не буду вас больше задерживать, преподобный отец. Вам, наверное, не терпится поскорее оказаться дома, чтобы поработать над надгробным словом.

По лицу преподобного Эша было ясно видно, что такая мысль даже не приходила ему в голову, но он быстро опомнился и забормотал:

— Да-да, разумеется, как это благородно с вашей стороны, милорд, я немедленно вас покину. Но, может быть, вы лично нуждаетесь в моих услугах?

— Простите?

— Если бы вам было угодно помолиться вместе со мной или поговорить о ваших чувствах в связи с кончиной вашего родителя…

— Ах вот в чем дело! Нет-нет, благодарю вас, но это не понадобится.

Себастьян отвернулся, чтобы не рассмеяться прямо в лицо священнику.

Они вместе дошли до выхода из часовни и пожали друг другу руки на крылечке. Преподобный Эш забрался в маленькое зеленое ландо, пока его возница придерживал для него дверь. И опять Себастьян вспомнил о Кристи Моррелле, который в любую погоду ездил верхом на золотисто-гнедом жеребце, навещая представителей своей смиренной паствы.

По другую сторону парка, украшенного фонтаном и декоративным прудом, вздымалась каменная громада Стейн-корта с двумя гигантскими пристройками, раскинутыми подобно крыльям, по обе стороны от более старинной центральной части здания. Они скорее напоминали крепостные валы, нежели руки, раскрытые для дружеских объятий. Изначально этот дом представлял собой солидный и крепкий особняк в георгианском стиле (Себастьян знал об этом по картинам), пока его мать, только что вышедшая замуж и опьяненная внезапно свалившимся на нее богатством, не приказала перестроить его в духе французского chateau. Теперь его украшали башни и башенки, балюстрады и зубчатые стенки с бойницами, а над крышей, среди мансард, контрфорсов, консолей, выступов и карнизов тянулись к небу не меньше сорока отдельных каминных труб. Стейн-корт походил на летнюю резиденцию кардинала Ришелье, но в сельской глуши Суффолка казался таким же неуместным, как папская тиара в хлеву, да и толку от него было примерно столько же. В юности Себастьян стеснялся родного дома, потом сделал его предметом шуток, а увидев его теперь, ощутил раздражение: отныне все затраты на содержание этой фараоновой гробницы перешли от отца к нему.

Войдя в дом, он нашел свою мать во втором по значимости из ее любимых покоев: она полулежала откинувшись на кушетке эпохи Людовика XV, в круглой гостиной, расположенной в башенной части здания. (Самым излюбленным ее местом была постель в роскошной спальне, откуда она редко выбиралась раньше трех, а то и четырех часов пополудни.) Ее поседевшие, но по-прежнему густые волосы были, как всегда, безупречно причесаны: взбиты кверху и уложены пышной серебристой волной. А почему бы и нет? Она постоянно держала при себе парикмахера, некую миссис Пибоди, занимавшую отдельные апартаменты в доме и повсюду сопровождавшую ее светлость.

В настоящий момент ее светлость не то дремала, не то писала письмо (возможно, она совмещала эти занятия), адресованное, несомненно, одному из множества своих любовников. Себастьян иногда спрашивал себя, почему его родители так люто ненавидели друг друга. Им бы следовало больше ладить, ведь между ними было так много общего! Леди Мортон изменяла мужу не реже, чем он ей, и отличалась от него только тем, что старалась соблюсти хотя бы видимость приличий в своих бесчисленных интрижках. Себастьяну было пятнадцать, когда неразборчивость матери открылась ему во всей неприглядной наготе. Однажды утром он вошел в конюшню и застал ее за развлечением даже не с одним, а сразу с двумя конюхами на охапке соломы в свободном деннике. Чтобы преодолеть потрясение, он безотлагательно соблазнил горничную, а после этого взял себе за правило менять любовниц так часто, как только позволяли время и обстоятельства. Этой привычке он не изменял на протяжении всей своей жизни.

Пока не встретил Рэйчел.

— Час уже обеденный?

Этот вопрос, заданный томным и ленивым голосом, прозвучал со стороны дивана, стоявшего под окном, где расположилась с колодой карт его сестра Айрин. Раскладывание пасьянса являлось для нее серьезной работой; любимейшим занятием, которому она предавалась едва ли не круглые сутки, была праздность. Невозможно было представить себе ее за шитьем, рисованием или — вот смеху-то! — за чтением.

— Понятия не имею, — ответил Себастьян.

Его сестра тотчас же утратила к нему интерес и вернулась к картам, а он подошел к столику с напитками и плеснул в стаканчик чистого виски.

Потягивая обжигающий напиток, Себастьян задумчиво взглянул на мать и сестру. Они уже позабыли о его существовании, да и друг друга, казалось, тоже не замечали. Нетрудно было вообразить, как они часами сидят в одной комнате, не обмениваясь ни единым словом. Себастьян находился дома уже полдня, и за это время они с матерью не сказали друг другу и десяти фраз. Вероятно, они представляли собой довольно странную семью, но никакой иной он не знал и мог лишь предполагать, что в других семьях люди общаются друг с другом: говорят, слушают, отвечают, а иногда смеются, плачут, ссорятся, мирятся. Любят друг друга. Он вспомнил о вечерах, проведенных с Рэйчел в гостиной, а не в его спальне. Ей нравилось слушать, как он играет на рояле, а ему нравилось смотреть при этом на ее лицо. Она запрокидывала голову на спинку дивана и закрывала глаза, вскоре ее прямой и строгий рот смягчался в нежной, мечтательной улыбке. В другие вечера она читала ему вслух, и ее тихий, но звучный и выразительный голос доставлял Себастьяну не меньшее чувственное наслаждение, чем ей — его игра на рояле. Эти тихие часы счастья он принимал как нечто само собой разумеющееся и лишь теперь почувствовал, как остро ему их недостает. Недостает ее.

— А где Гарри? Где дети?

Айрин удивленно подняла гладко причесанную, аккуратную темную головку и растерянно заморгала.

— Гарри? Дома, конечно, где ж ему быть? Вместе с детьми. Что ему здесь делать?

Себастьян пожал плечами. В самом деле, глупый вопрос. Материнских чувств у Айрин было не больше, чем у ее собственной матери. Если бы он сейчас внезапно спросил, сколько у нее детей, она вряд ли сумела бы дать правильный ответ. Сам он помнил четверых, но к этому времени их уже могло быть и пятеро. Сестра была на три года старше его. Когда ему исполнилось двадцать, Себастьян привез домой приятеля по Оксфордскому университету на рождественские каникулы, а утром на второй день Рождества обнаружил его в постели с Айрин.

— Присоединяйся, — предложила она, призывно поглаживая себя по голой груди.

Он вежливо отклонил приглашение, но с тех пор решил, что сыт своей сестрицей по горло.

Моральная распущенность явно была у них фамильной чертой. Себастьян прожил последние десять с лишним лет, стараясь быть достойным наследником семейной традиции. Ему пришло в голову (уже не впервые, но на сей раз эта мысль поразила его с особенной силой), что и он сам, и остальные члены семьи, возможно, бросаются очертя голову в любовные авантюры, спасаясь от одиночества, в поисках тепла, человеческого общения, то есть всего того, что никак не рассчитывали найти дома.

Солнце садилось за дорическими колоннами летнего павильона, стоявшего на краю парка. Себастьян подошел к окну, чтобы понаблюдать за закатом. В Линтон-холле тоже имелся летний павильон, жалкая развалюха, которая могла бы запросто поместиться целиком внутри претенциозного «бельведера», возведенного в Стейн-корте. Рэйчел рассказала ему, что однажды ночью обнаружила там новую молочницу. Девушка предпочитала спать в полуразрушенном павильоне, а не в доме, потому что боялась закрытого пространства. Ее звали Сидони, отец нещадно избивал ее и запирал в сундук. Здесь, в Стейн-корте, слуги были безликими, безымянными, взаимозаменяемыми; если им и было что порассказать о себе, никто из господ не пожелал бы слушать.

Внезапно и неожиданно на него волной обрушилась тоска по дому. Но домом, куда Себастьян стремился всей душой, был Линтон-Грейт-холл.

— Матушка, какова ваша цель в жизни? — неожиданно спросил Себастьян.

Леди Мортон медленно, с возрастающим недоверием повернула голову и в немом изумлении уставилась на него. С ее пера сорвалась капля чернил и кляксой расплылась на любовном послании.

— Что?

— Ну знаете, смысл вашего существования. Raison d'etre, — повторил он по-французски, чтобы ей растолковать. — Я думаю, вы слышали о таком понятии.

Тонко выписанные брови леди Мортон презрительно изогнулись.

— Ты вырос невежей и грубияном, Себастьян.

— Согласен. Но вернемся к сути вопроса.

— Не смей мне дерзить.

— Дерзить?

— Не будь идиотом, — пояснила Айрин, с трудом приняв сидячее положение.

Себастьян с любопытством повернулся к ней.

— А какова твоя жизненная цель, Айрин?

Она молча уставилась на него и просидела так в течение целых десяти секунд, сдвинув брови в отчаянной попытке что-то придумать. Он заметил пустоту в ее глазах, прежде чем она успела отвести взгляд. Ее самолюбию был нанесен серьезный удар.

— А твоя? — обиженно спросила она в отместку.

— Моя такова: использовать немногие отпущенные мне способности, чтобы попытаться сделать что-то хорошее на отмеренном мне малом отрезке жизненного пути. Найти свое счастье, причиняя как можно меньше вреда окружающим.

Скромная, пожалуй, даже банальная цель, но обе женщины посмотрели на него так, словно он объявил, что собирается стать буддийским монахом и отказаться от мясной пищи. Фамильное сходство стало особенно заметным, когда мать и дочь одновременно оттопырили верхнюю губу и презрительно фыркнули. В эту минуту они почувствовали себя союзницами, хотя обычно терпеть не могли друг друга.

Что и говорить, странная у него семья. Не просто с причудами, скорее, с извращениями. Для других людей материнская любовь была естественным явлением, раз и навсегда данным, но только не для Себастьяна. Ее светлость не любила никого, кроме себя самой, и передала эту склонность по наследству своей дочери. Сыну тоже, хотя в последнее время он сумел немного подняться над убогим эгоизмом. В семье появился кто-то, думающий не только о себе.

В этот момент в гостиной появился дворецкий, чтобы объявить, что обед готов. Во время короткой трапезы больше ничего не было сказано ни о его жизненной цели, ни о чьей-либо еще. Все в основном молчали.

Похороны лорда Мортона, состоявшиеся на следующее утро, привлекли совсем не так много посетителей, как предсказывал преподобный Эш, а из тех, кто пришел, ни один не пролил ни слезинки. Вдова сочла слишком обременительной для себя обязанность пригласить их всех в дом на поминки, поэтому после церковного отпевания (на погребение никто не остался, кроме Себастьяна) все разбрелись кто куда, возможно, спрашивая себя, какого черта они вообще сюда притащились, раз никто им не предлагает даже глотка шерри за труды.

После полудня адвокаты огласили завещание. Оно не содержало в себе ничего неожиданного: все перешло от отца к сыну. После долгой беседы со Сьюэллом, отцовским управляющим и советником по капиталовложениям, единственным человеком на свете, которого покойный лорд Мортон с большой натяжкой мог бы назвать своим другом, Себастьян убедился, что «все» действительно представляет собой значительное состояние. Будучи человеком безответственным, лорд Мортон наделал на удивление мало долгов. Себастьян предположил, что это произошло в равной степени благодаря деловой проницательности мистера Сьюэлла и колоссальным размерам фамильного наследства Верленов.

Старый граф всегда стремился держать членов своей семьи на коротком финансовом поводке: это было одним из немногих и любимейших его развлечений. Он получал мелочное удовлетворение от их возмущения и жалоб. Жена и дочь беспрерывно осаждали его требованиями все новых и новых денежных подачек, увеличения содержания, более богатого приданого, но Себастьян не желал доставлять отцу такое удовольствие и терпел молча, стараясь не выходить за рамки отпущенных ему средств, которые по всем объективным меркам были весьма велики. А теперь все перешло к нему: титул, дома, поместья, вклады и весь капитал с процентами.

Сьюэлл был лощеным, невозмутимым, образованным, хорошо воспитанным человеком. Работая управляющим у старого графа, он сколотил свое собственное состояние. Себастьян не мог не задуматься, чем еще Сьюэлл отличается от Уильяма Холиока — могучего и грубоватого великана, прямодушного и честного до неприличия.

Два дня и три ночи спустя, тщательно проверив конторские книги за несколько лет, он решил, что нашел ответ: единственной общей чертой у обоих была честность.

Открытие словно сняло камень с его души. Чем дольше Себастьян оставался в Стейн-корте, тем меньше ему хотелось там задерживаться. Но теперь ему гораздо легче было оправдать свое решение покинуть отчий дом: ведь он мог, ни о чем не беспокоясь, оставить управление имением в надежных руках Сьюэлла.

К тому же, сколько ни пытался, Себастьян не мог вообразить здесь Рэйчел. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Царившая в доме холодная чопорность, мелочное бездушие его родных — словом, вся обстановка Стейн-корта была несовместима с ней. «Уж лучше бы я была твоей лондонской любовницей», — сказала она как-то раз. Но, говоря по всей совести, он мог представить её себе только в Линтон-холле, в живописной деревушке, каким-то чудом ставшей его истинным домом. Уикерли оказался единственным местом, достойным ее.

Вечером накануне отъезда Себастьян созвал в гостиной мать и сестру и объявил им о своем решении. Матери он предоставил Стейн-корт со всеми имеющимися в нем ценностями, а сестре — усадьбу Бель-Пре в Суррее. Особняк в Лондоне он оставил за собой, оговорив, что они обе вольны посещать этот дом и пользоваться им в его отсутствие. В добавление к этому Себастьян установил для них ежегодное содержание: сорок тысяч фунтов для матери и шестьдесят тысяч для Айрин, потому что у нее была семья. Он посоветовал им разумно распоряжаться деньгами и не рассчитывать на большее.

Они немного поворчали для приличия, просто чтобы он не думал, что легко отделался, но Себастьян видел по их лицам, что они довольны. Еще бы! По сравнению с тем, что им приходилось выжимать из старика, это было не просто щедрое соглашение, а поистине царский подарок. А в довершение всего для них троих навсегда отпадала необходимость встречаться по каким бы то ни было поводам, кроме самых крайних случаев, например, следующих похорон. Такое положение дел идеально устраивало всех.

Когда Себастьян уже выходил из комнаты, его матери пришло в голову спросить, чем он теперь намерен заняться и где собирается жить.

— Я буду жить в Линтоне.

— В Линтоне! — в один голос вскричали мать и дочь.

Обе, казалось, были в ужасе.

— Но я слышала, что это ужасное место! — возмутилась его сестра. — Не дом, а трущоба в какой-то Богом забытой дыре, где нет никакого общества! Как ты можешь там жить, Себастьян?

Себастьян мог бы ответить уклончиво, но вопрос заслуживал внимания: ведь всего полгода назад он сам готов был разделить недоумение Айрин.

— Я собираюсь жить там как можно лучше, — ответил он. — На доходы от моих собственных вложений и тех, что сделал Сьюэлл, а также на то, что дает аренда земельных угодий Стейн-корта, полагаю, я смогу устроиться не так уж плохо.

Такой ответ их удовлетворил. Они согласно закивали головами, но тут Себастьян пояснил:

— Теперь у меня появилась возможность снести множество обветшалых коттеджей линтонских арендаторов и построить на их месте добротные новые. Хочу опробовать в своем имении новую паровую молотилку и подкупить сотню тонкорунных овец породы ромни-марш. Я давно уже положил на них глаз. Холиок, мой управляющий, твердит мне, не переставая, что пора отремонтировать хмелесушилку и кое-что обновить на молочной ферме. К тому же нам нужно новое помещение, чтобы холостить свиней, — доверительно добавил он. — Прошлой весной они так разыгрались, что обвалили сарай.

Его мать и сестра лишились дара речи.

— Ну что ж, спокойной ночи, — усмехнулся Себастьян, глядя в их потрясенные лица, и отправился спать.

* * *

Дорога домой показалась Себастьяну бесконечной. Ему пришлось добираться до Дувра, чтобы сесть на прямой поезд до Лондона, потом сделать пересадку в Рединге, в Бристоле и еще раз в Эксетере. По мере того как он удалялся от Стейн-корта, дела семейные стали представляться ему все более далекими и нереальными. Он ни на минуту не переставал думать о Рэйчел, но, пока поезд преодолевал холмы Блэк-Даунс в Сомерсете и въезжал в лесистые долины Девона, мысль о ней превратилась в наваждение.

Себастьян наконец понял (по крайней мере, теперь ему так казалось), что привлекло его в ней с самого начала. Он видел в Рэйчел полную противоположность самому себе и желал, чтобы она спасла его. Все было так просто! Рэйчел стала для него символом выживания, потому что прошла через ад и вышла из него закаленной и цельной. Несокрушимой. А что пришлось пережить ему? Если не считать пары пьяных дуэлей, он никогда не смотрел в глаза смерти, никогда не подвергался серьезной опасности. За всю свою никчемную, отупляющую, недостойную мужчины жизнь он не следовал ни единому принципу, сделав своим знаменем одно лишь распутство. Он собирался использовать Рэйчел, сам при этом ничем не рискуя. Взять, ничего не давая взамен. Он хладнокровно рассчитывал на ее беспомощность, чтобы добиться своей цели, и испытывал извращенное наслаждение при одной лишь мысли о том, что его жертва не окажет сопротивления.

Однако ее беспомощность стала нестерпимой для них обоих. Теперь ему хотелось, чтобы Рэйчел приходила к нему по своей воле, а не по принуждению. Но Себастьян до сих пор не знал: была ли она с ним хоть раз по своей воле?

Он даже не смог признаться ей в любви. Правда, однажды он что-то такое ей сказал, но слова вырвались у него в минуту счастливой опустошенности, после того как они занимались любовью. И даже в тот раз он предпочел уклониться от прямого признания, сказав: «Я влюбляюсь в тебя». А когда она не смогла ответить, пожалел о своих опрометчивых словах (в ту минуту они показались ему подлинным безумием) и никогда их больше не повторял. В тот вечер, когда он уезжал из Линтона в Стейн-корт, эти слова были ей нужны, как никогда, а он так и не сумел их высказать. Он больше не влюблялся, он был влюблен в нее до безумия, до беспамятства, а это делало признание еще более рискованным. В тот вечер она бросила ему в лицо обвинение в трусости. Неужели это правда?

Еще не меньше дюжины страшных вопросов приходило в голову Себастьяну за время этого бесконечного путешествия, и на все у него был только один ответ. Сменявшие друг друга красные глинистые холмы и узкие зеленые долины приближали его к дому. Скоро он ее увидит. Конечно, между ними имелись разногласия. Ей хотелось перемен, а он предпочитал, чтобы все оставалось, как было. «Если ты думаешь, что мне нужна свадьба, — заявила она ему, — ты ошибаешься». Но он решил, что это было сказано в запальчивости и не отражает ее истинного намерения. Она была женщиной — разумеется, она мечтала о замужестве. Ну а он был мужчиной (а может, все из-за того, что он был Верленом?) и поэтому видел в браке крушение всего.

Но они смогут уладить свои разногласия! Это всего лишь кризис, а не катастрофа, и вместе они сумеют это преодолеть. Они придут к соглашению: обо всем поговорят и пойдут на взаимные уступки, как взрослые люди. Первым делом он скажет ей, что он ее любит. Через несколько дней жизнь вернется в обычное русло, и она сама не поверит, что еще так недавно принимала все слишком близко к сердцу. И тогда у него будет все.

Он добрался до дому под проливным дождем. Никто не встретил его в опустевшем дворе, кроме Денди, выскочившего откуда-то с радостным лаем, когда карета въехала под арку ворот.

— Что с тобой стряслось? — удивился Себастьян, пытаясь удержать мокрого, вымазанного грязью щенка на расстоянии вытянутой руки. — Ты что, в свинарнике побывал?

Он не преувеличивал. Денди выглядел не просто перепачканным, а грязным и заброшенным, словно все это время пробыл вне дома.

— Я твоей маме скажу. Хочешь, пойдем со мной?

Оставив Приста разбираться с багажом, Себастьян бегом пересек темный холл и углубился в коридор, ведущий к комнате Рэйчел. Скорее всего ее там не было, а он спешил — растрепанный, ухмыляющийся, словно школьник, пришедший на свидание в первый раз. У закрытой двери Себастьян задержался, чтобы пригладить мокрые волосы и поправить галстук. Но не успел он постучать, как Денди начал царапаться в дверь, и она распахнулась.

Пусто. О черт.

— Рэйчел? — позвал Себастьян, надеясь, что она в спальне.

Ответа не последовало, и это его не удивило: в комнатах ощущалась какая-то гулкая пустота, которая подсказывала ему, что здесь никого нет. Разочарование, подобно легкому шлепку по щеке, заставило его опомниться.

Себастьян повернулся, собираясь уходить, но вдруг осознал, что маленький кабинет не просто пуст: он был голым, лишенным убранства и привычных предметов, связанных в его уме с Рэйчел: ни цветов на подоконнике, ни раскрытой книги на ее столе, ни шали, обычно висевшей на спинке стула. Его медленные шаги прозвучали слишком, громко, когда он торопливо прошел через кабинет и нетерпеливо распахнул дверь в спальню. Вопиющие свидетельства ее ухода были повсюду: картинки со стен исчезли, на письменном столени соринки, гардероб пуст, но самые худшие подозрения Себастьяна подтвердила тишина — тяжкая, удушающая, как повисший в воздухе клуб дыма. Рэйчел не просто ушла, она оставила его.

Он выругался и в бешенстве пнул ногой отлетевшую к стене дверь. Волна сильнейшего сквозняка подхватила сорвавшийся с ночного столика конверт. Себастьян зарычал в бессильной ярости. А что, если оставить его на полу? Он и так знал, что сказано в ее проклятом письме; последнее утешение, которое ему оставалось, состояло именно в этом: сделать вид, что ничего особенного в его жизни не произошло, не читать ее прощальной записки, противопоставить ее уходу демонстрацию своего пренебрежения. Он опять пнул дверь и вошел, чтобы подобрать конверт.

Я не солгала тебе. Ты просил меня остаться, а я сказала, что еще не знаю, что буду делать. Я не обманывала: просто здесь я не могу думать. Я уеду куда-нибудь. Когда решу, как мне следует поступить, я тебе напишу.

Себастьян, я больше не виню тебя ни в чем. В каком-то смысле я даже благодарна тебе за те слова, что ты сказал преподобному Морреллу. Они открыли мне глаза и помогли понять то, чего я больше не могу не замечать. Я по-прежнему дочь своих родителей — мещанка со всеми предрассудками, свойственными этому сословию. Я не гожусь в любовницы такому человеку, как ты. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что мы оба кое-что получили друг от друга и что все было по-честному. Мы оба… не знаю, какое слово употребил бы ты, «насладились» друг другом? «Получили удовольствие»? Ты дал мне нечто гораздо большее, чем удовольствие, но я ни о чем не жалею, честное слово, ни о чем, даже о страданиях. Если бы ты любил меня, если бы мог полюбить, возможно, мне не пришлось бы испытывать все эти сомнения и колебания. Да, я уверена, что не пришлось бы. Но что толку теперь об этом говорить.

Я больше не могу писать, письмо становится совсем бессвязным. И лишь одна мысль смущает меня, затрудняя уход: мысль о том, что тебе понадобится мое участие, когда ты вернешься домой, потому что смерть отца может причинить тебе больше боли, чем ты думаешь. Но, даже предвидя это, я не могу остаться. Полагаю, ты не привык к роли покинутого любовника. И мне кажется, ты будешь тосковать по мне. Признаюсь, эта мысль доставляет мне грустное удовлетворение.

Я люблю тебя. Теперь у меня одна задача: разлюбить тебя.

Рэйчел.

Проливной ливень во дворе перешел в мелкий сеющийся дождичек. Не обращая внимания на лужи, Себастьян бросился к конюшням. В голове у него не было никакого плана и вообще ничего, кроме желания двигаться, действовать. Какая-то девушка спешила ему навстречу; под шляпкой, по полям которой стекала вода, он узнал милое личико Сидони Тиммс.

— Где Холиок? — требовательно спросил Себастьян, загораживая ей дорогу.

— Милорд, он поехал в ратушу на слушания. Вот уже два часа, как уехал.

— Что за слушания?

Она вытаращила на него глаза.

— Разве вы не знаете?

— Что я должен знать?

От нетерпения Себастьян сорвал с головы шляпу и с силой хлопнул ею по колену.

— О, сэр, это миссис Уэйд! Ее задержали в Плимуте четыре дня назад. Они говорят, будто она хотела сбежать на корабле! С тех пор ее держали в городской тюрьме, хотя Уильям…

— Ты хочешь сказать, что она в тюрьме?

Девушка испуганно кивнула.

— Сегодня ее судят. Ее привезли из Плимута в тюремном фургоне. Уильям поехал посмотреть, что для нее можно сделать. Он послал вам письмо, милорд! Он хотел сказать…

Ничего больше не слушая, Себастьян уже бежал во весь опор к конюшням. Паника и спешка сделали его неуклюжим. Он испугал самого быстроногого из своих скакунов; пришлось потратить драгоценные секунды, чтобы успокоить нервного породистого жеребца, никак не желавшего брать удила в рот. Не надев седла, Себастьян вскочил на коня и рванул с конюшенного двора как безумный.

Дождь хлестнул его по лицу, ветер засвистел в ушах. Но за воем ветра и гулом крови, стучащей в висках от страха, Себастьян ни на минуту не переставал слышать низкий взволнованный голос Рэйчел, доверившей ему однажды ночью свой самый страшный секрет: «Если они опять попытаются упрятать меня за решетку, я этого не вынесу. Клянусь, Себастьян, я найду способ покончить с этим!»

 

20

Темнота. Что глаза открыты, что закрыты — все равно темно. «Дождь идет», — напомнила себе Рэйчел. В комнате ожидания для арестованных было только одно грязное окно высоко под потолком. По стеклу ползли, оставляя извилистые дорожки, капли дождя. В Дартмуре дождь никогда не достигал ее окна, выходившего в протянувшийся безликой серой кишкой внутренний коридор. Можно было считать, что эта тесная конура, тоже знакомая, темная и грязная, насквозь пропитанная страхом, все-таки находится на ступеньку выше ее камеры, раз уж по стеклу единственного окна стекают дождевые капли.

— Стрэм, Джонатан!

Рэйчел держала глаза закрытыми и не открыла их, чтобы проводить взглядом очередного арестанта, когда он встал и удрученно последовал за констеблем в зал заседаний. Но прежде чем дверь за ними закрылась, она услышала доносившиеся из зала негромкие голоса: похоже, зрители в перерыве обменивались мнениями о последнем вынесенном приговоре, а может быть, о том, удастся ли бедняге произвести хорошее впечатление на присяжных во время окружной сессии в следующем месяце.

Снимет ли Бэрди с нее кандалы перед тем, как ввести в зал заседаний? Вряд ли. Рассчитывать на это не стоило. Рэйчел перестала думать на эту тему. Она не открывала глаз, потому что не хотела смотреть на свои руки, стиснутые на коленях и закованные почти от основания больших пальцев до локтей в черное, изъеденное ржавчиной железо. Она не двигалась, потому что ей был ненавистен лязг цепей: он раздражал даже больше, чем давление кандалов на содранную кожу. Поэтому она совершенно неподвижно сидела на отполированной до блеска множеством тел деревянной скамье, ссутулив плечи и закрыв глаза, пытаясь мысленно укрыться в темном месте.

Темное место было ей хорошо знакомо: долгое время оно служило ей спасительным убежищем. Подобно подводному моллюску, она научилась создавать вокруг себя защитную скорлупу, морскую раковину. Это было кропотливое дело, требующее громадного терпения; раковина строилась по крупицам, но по окончании работы она становилась крепкой, как кремень, и непроницаемой.

Но на этот раз у Рэйчел ничего не получалось. Она потеряла сноровку, ей никак не удавалось стать слепой и глухой, сделаться невидимой. Она изменилась.

И во всем был виноват Себастьян. Как это жестоко с его стороны — лишить ее лучшего средства обороны, оставить голой и беззащитной, как медузу, неподготовленной к новому удару, нанесенному ей жизнью!

Рэйчел попыталась сосредоточиться на худшем из того, что ее ожидало. Они не смогут отменить ее освобождение только на основании трехнедельного нарушения предписаний. Самое большее — пошлют ее в Дартмур на месяц или два. А скорее всего вернут на несколько недель в камеру предварительного заключения в Тэвистоке, чтобы преподать ей урок.

Вот и все. Скорее всего несколько недель, возможно, несколько месяцев. Разве для нее это срок? Так, пустяки.

«Я не должна быть циничной. Я не должна терять надежду».

Надежда была самой изощренной пыткой, и все же Рэйчел продолжала цепляться за нее. Чем бы они ей ни грозили, на этот раз она хотела встретить опасность лицом к лицу, с открытыми глазами. Она больше не была испуганной девочкой, шатающейся под сыплющимися на нее ударами судьбы. Все ее опасения подтвердились: она была больна от страха, потому что эта комната была точным воплощением ее кошмара. Но она не могла стать прежней. Раньше страх заставлял ее цепенеть, теперь он привел ее в ярость.

— Маммер, Льюис!

Рэйчел заставила себя открыть глаза и проводить взглядом предпоследнего арестанта, шаркающей походкой выходившего из комнаты вслед за констеблем Бэрди. Дверь закрылась, и она осталась наедине с надзирательницей по имени миссис Дилл, которая во время поездки из Плимута сидела в передней части тюремного фургона, рядом с возницей и охранником, пока Рэйчел и еще один арестант, мальчик не старше пятнадцати лет, тряслись сзади, скованные и сгорбленные в тесных маленьких боксах, пахнущих мочой. И те четыре дня, что Рэйчел провела в городской тюрьме в Плимуте, за ней присматривала все та же миссис Дилл. Своим мясистым телом и вечно раздраженной физиономией она напоминала одну из надзирательниц в Дартмурской тюрьме, которая хорошо запомнилась Рэйчел тем, что ей нравилось исподтишка причинять боль заключенным: щипать за руки выше локтя или дергать за волосы. Но если не считать непристойной ругани и нескольких грубых тычков, миссис Дилл еще не причинила Рэйчел никакого вреда. Пока. Рэйчел прекрасно понимала, что ей повезло.

— Опусти глаза, Уэйд. Ты куда смотришь?

— Никуда, — пробормотала Рэйчел и опустила голову.

Секунду спустя ее ужаснула собственная нерассуждающая покорность. Неужели ничего не изменилось? Совсем ничего? Но она не боится этой неповоротливой глупой гусыни! Она повиновалась только по привычке, а не из трусости.

Чтобы доказать себе самой, что она ничего не боится, Рэйчел вскинула голову и отчетливо спросила:

— Вам нравится ваша работа, миссис Дилл?

Надзирательница, теребившая заусенец на большом пальце, с трудом оторвалась от этого интересного занятия.

— Что?

— Вам нравится помыкать людьми?

— Что?

— Особенно когда они в оковах и не могут дать сдачи? Вам нравится загонять их в тесные камеры? Запирать их и подслушивать у двери, как они плачут в отчаянии?

Миссис Дилл отошла от высокого окна и нависла над ней.

— А ну-ка заткнись! Заткнись сейчас же, а не то пожалеешь!

Слишком поздно; Рэйчел уже не могла остановиться. Четыре дня она была образцовой заключенной, но за это время под крышкой скопилось столько пара, что котел взорвался.

— Что может заставить женщину взяться за такую работу, как ваша? Объясните, мне хотелось бы понять. Неужели у вас изначально была в жизни такая цель? Неужели вы с самого детства мечтали стать тюремщицей?

Надзирательница с рычанием схватила закованные запястья Рэйчел и рывком подняла ее на ноги.

— Мерзавка! Закрой свой рот, ты меня слышишь?

Она еще раз рванула железки, чтобы Рэйчел испытала сильную боль, потом толкнула ее обратно на скамью.

— Молчать!

Но Рэйчел уже невозможно было остановить, на нее накатила отчаянная безрассудная смелость. Выждав, пока надзирательница вернется к окну, она спросила дрожащим от какого-то неведомого чувства голосом:

— Как вы думаете, что именно отличает вас от несчастных, помешанных, впадающих в буйство страдальцев, которых вы охраняете? От тех самых, которых вам так нравится «приводить в чувство» руганью и побоями, словно они вообще не люди?

Она вскинула руки, чтобы закрыть лицо, и кулак тюремщицы обрушился на острый край ручных кандалов.

Миссис Дилл взвыла от боли, крепко прижимая к груди ушибленную руку и тяжело дыша.

«Ну ты и влипла», — сказала себе Рэйчел, ощущая в душе острую смесь страха и возбуждения, ту самую, что так часто приводила ее в карцер в первый год пребывания в тюрьме. Она считала, что давным-давно уже изжила в себе это исступление, что его уничтожили тюремные сторожа и ее собственное благоразумие, — но вот оно вернулось с тем же оглушительным ревом, такое же сильное и яростное, как прежде. Злобная растерянность миссис Дилл лишь подталкивала ее на новые подвиги.

— У вас есть дети? — спокойно спросила она, прижимаясь спиной к стене и по-прежнему заслоняясь руками. — Их вы тоже бьете? В Дартмуре была одна «кума», очень похожая на вас. Знаете, что она делала? Зажимала своему сынишке рот подушкой, когда он плакал по ночам. Это правда — она сама мне рассказывала. Она в этом призналась, пока проделывала то же самое со мной!

Следующий удар пришелся Рэйчел по локтю, и миссис Дилл опять закряхтела от боли, хватаясь за другую руку. Дубинка висела у нее на поясе. Надзирательница уже потянулась за ней, когда дверь открылась и констебль Бэрди выкрикнул:

— Уэйд, Рэй…

Тут он остолбенел.

— Что здесь происходит? — спросил он, переводя взгляд с надзирательницы на арестованную.

— Она взбунтовалась! — вскричала багровая от возмущения миссис Дилл. — Она оскорбила меня!

Вот дура! Она могла бы сказать, что Рэйчел напала на нее, но ей не хватило мозгов даже на то, чтобы солгать.

— Хватит, хватит, — возмутился Бэрди.

У него руки чесались навести порядок, но он никак не мог поверить заявлению надзирательницы. Рэйчел этому не удивилась: во время своих еженедельных визитов к нему она всегда выглядела покорной и кроткой. Ну просто образцово-показательная арестантка.

— Сейчас слушается ее дело. Не знаю, что тут у вас произошло, но довольно. Пора идти, я сказал!

Он взял Рэйчел за закованную в кандалы руку и помог ей подняться. Обращение констебля показалось ей уважительным, почти бережным. Это помогло ей успокоиться, хотя она понимала, что Бэрди поступает так из уважения к ее бывшему нанимателю, а не к ней самой.

Но миссис Дилл не могла удержаться от угрозы на прощание. Все еще потирая ушибленное запястье, она прошипела на ухо Рэйчел:

— После.

Бэрди открыл дверь, стало шумно, и она наклонилась еще ближе:

— После поговорим, подлюка.

Рэйчел невольно вздрогнула, но быстро овладела собой. Расправив плечи, она шагнула из комнаты ожидания в зал слушаний.

Охватившая ее странная эйфория испарилась, как только она увидела, кто ждет ее на другом конце комнаты. Последняя надежда растаяла; ей пришлось признать всю беспочвенность фантазий, которые поддерживали в ней бодрость духа на протяжении четырех дней. Рэйчел втайне надеялась, что Себастьян вернется вовремя и спасет ее. Однако только двое судей в черных мантиях сидели за длинным столом: мэр Вэнстоун и капитан Карнок. Третий стул пустовал.

Зал слушаний был так же полон, как и в прошлый раз, когда ее доставили сюда. Можно было не сомневаться, что Лидия Уэйд непременно окажется среди зрителей, но тем не менее Рэйчел была потрясена, увидев ее. Рядом с Лидией стояла ее рабочая корзинка, у нее на коленях, как обычно, было расстелено одно из громадных черных покрывал. Не успела Рэйчел отвести взгляд, как Лидия послала ей улыбку, полную торжества. Вот такой улыбкой лучшая подруга могла бы встретить невесту, идущую по центральному проходу церкви к алтарю. Но только в глазах Лидии мерцала искорка безумия, а в ее улыбке чувствовалась ликующая злоба.

Рэйчел отвернулась, но лишь для того, чтобы снова испытать шок. Через проход напротив Лидии, изогнувшись боком и ухмыляясь волчьей улыбкой, сидел Клод Салли. Вид его подлой самодовольной физиономии словно открыл шлюзы в голове у Рэйчел. На нее нахлынул поток страшных воспоминаний. Она споткнулась, Бэрди подхватил ее под локоть и помог устоять на ногах. Кто-то засмеялся. Ей был знаком этот злобный визгливый смех. Подняв голову, она увидела Вайолет Коккер, сидевшую рядом с Салли. Вайолет оставила Линтон-холл больше месяца назад. Неужели она в сговоре с Салли?

Бэрди отпустил ее руку, она осталась одна. Вэнстоун начал говорить, вернее, читать вслух какой-то документ, лежавший перед ним на столе. Ей показалось, что он задал вопрос. Но кому? Ей?

— Прошу про… — успела пролепетать Рэйчел.

Но тут заговорил Бэрди. Оказалось, что вопрос обращен вовсе не к ней. Она покраснела и опустила глаза к полу.

— Нет, ваша милость, обвиняемая так и не представила письмо об отмене условий освобождения, которое, по ее словам, она получила по почте от министра внутренних дел 25-го числа прошлого месяца. Никто не видел этого письма, кроме нее самой, а она утверждает, что не может его найти.

Вэнстоун задумчиво кивнул. Рэйчел откашлялась, готовясь отвечать, но он даже не взглянул на нее.

— Какие именно условия своего освобождения нарушила миссис Уэйд, констебль?

— Все до одного, ваша милость, в течение пяти недель. Она четыре раза не отмечалась у меня и два раза подряд не появилась в конторе окружного констебля, к тому же с 20 июля она не платит штраф.

Гнетущее молчание. Они не дадут ей сказать ни слова в свою защиту. Мэр задумчиво барабанил пальцами по столу, капитан Карнок, уставившись в пространство, расчесывал пальцами свои пышные бакенбарды. Ей казалось, что она слышит у себя за спиной возбужденное щелканье спиц.

— Офицер, задержавший миссис Уэйд, присутствует в зале?

— Нет, ваша милость, он занят в судебном заседании в Плимуте и поэтому не смог приехать. У нас есть его письменное заявление, подтвержденное присягой.

— Передайте его суду, пожалуйста.

Бэрди передал мировому судье лист бумаги.

Вэнстоун нацепил на нос очки в золотой оправе. Он неторопливо прочел письменные показания, затем передал их капитану Карноку.

— Миссис Уэйд была задержана при попытке к бегству офицером Граймсом, представителем полиции Плимута, в понедельник на этой неделе, — нарочито медленно, чтобы секретарь успел записать, произнес мэр. — Ее обнаружили и задержали на верфи Кихэм в тот момент, когда она пыталась выяснить стоимость проезда на быстроходном океанском судне до Канады или Соединенных Штатов.

— Я только… Я хотела…

Вэнстоун молниеносным жестом сорвал очки и устремил на нее возмущенный взгляд серых глаз.

— Подсудимым полагается молчать! — прогремел он.

Рэйчел повиновалась, но не опустила глаз и не склонила головы в знак покорности. Их взгляды скрестились, протекла томительная пауза, и мэр отвернулся первым. Эта маленькая победа придала ей духу.

— Есть здесь кто-нибудь, кто мог бы выступить в ее защиту? — осведомился капитан Карнок, нарушив затянувшееся молчание.

Никто не ответил.

— В таком случае… — начал Вэнстоун.

— Я хотел бы дать показания.

Рэйчел вздрогнула, узнав голос Уильяма Холиока. Раньше она его не заметила, он находился в дальнем углу комнаты. А теперь она увидела, что он сидит рядом с Энни Моррелл, на чьем прелестном лице застыло тревожное выражение. Встретившись глазами с Рэйчел, Энни послала ей торопливую улыбку, ободряющую и полную надежды.

— У вас имеются сведения, непосредственно касающиеся обстоятельств дела?

— Да, имеются, — ответил Уильям.

— Пройдите вперед и принесите присягу.

Уильям поклялся на Библии говорить только правду и ничего, кроме правды, после чего занял свидетельское место в тесной фанерной кабинке рядом с барьером, за которым стояла подсудимая.

— Что вы хотите сообщить суду, мистер Холиок? — спросил Вэнстоун.

Уильям теребил шляпу и медленно поворачивал ее в руках. Откашлявшись, он громко заявил:

— Я хочу сказать, что миссис Уэйд не пыталась бежать, хотя, как я только что услышал, ее именно за это арестовали. Я с ней говорил перед тем, как она уехала, и знаю, что она не собиралась бежать. Она просто хотела покинуть поместье.

Он бросил взгляд на Рэйчел, словно надеясь, что она поймет, что он, как может, старается ее защитить, и вновь повернулся к судьям.

На Вэнстоуна его слова не произвели должного впечатления.

— Она что-то упомянула в разговоре с вами, что навело вас на мысль, будто она намерена вернуться?

Уильяму пришлось признать, что ничего такого она не говорила.

— Но, — добавил он, — она ничего не сказала, что навело бы меня на мысль, что она не собирается возвращаться.

— Что же именно она вам сказала? — спросил капитан Карнок.

Лицо управляющего сморщилось в мучительной попытке вспомнить, как было дело.

— Слово в слово я не помню. Что-то вроде: «Мне придется уехать отсюда». И она пожала мне руку.

— «Мне придется уехать отсюда»?

— Ну, может, не совсем так. Может, «я должна уехать».

— «На время»?

— Она не сказала «на время», но…

— Она взяла все свои вещи?

— Вот уж этого я не знаю. Но зато, — упрямо продолжал Уильям, повысив голос и предупреждая следующий вопрос мэра, — она мне прямо сказала, что едет в Плимут. Если бы она собиралась сбежать, зачем ей это сообщать? Говорю вам, она не собиралась бежать, она просто хотела уехать.

Карнок покачал головой, а тонкие губы мэра растянулись в презрительной усмешке, куда более красноречивой, чем любые слова.

— Весьма любопытное умозаключение, мистер Холиок. Вам больше нечего добавить?

Уильям горестно покачал головой и уже собрался покинуть свидетельское место, но Карнок остановил его вопросом:

— Вам что-либо известно о письме, аннулирующем условия освобождения миссис Уэйд?

— Нет, сэр. Я узнал о нем только здесь, в суде.

— Вы ничего не слышали о нем до сегодняшнего дня?

— Нет, сэр.

— Можете ли вы утверждать, — оживился Вэнстоун, — что вас с миссис Уэйд связывают дружеские отношения?

Уильям посмотрел прямо в глаза Рэйчел и твердо ответил:

— Да, сэр.

— Вы с ней близкие друзья?

Прошло несколько секунд, пока Уильям обдумывал ответ.

— Да, — заявил он решительно. — Я бы сказал, что это так.

Вэнстоун набросился на него как коршун.

— Однако несмотря на то, что вы близкие друзья, миссис Уэйд ни слова не сказала вам о письме, отменяющем условия ее освобождения из тюрьмы? О письме, которое, в сущности, сделало ее свободной женщиной?

Рэйчел опустила взгляд, не в силах вынести замешательства, написанного на простом и честном лице Уильяма. После долгой паузы он пробормотал что-то невнятное, и Вэнстоун заставил его повторить.

— Нет, она мне ничего не говорила, — неохотно повторил управляющий.

Его попросили сесть на место.

Вэнстоун и Карнок придвинулись друг к другу и начали шептаться. В зале поднялся глухой гул, но вдруг его прорезал звонкий женский голос:

— Я хочу кое-что сказать.

Энни тяжеловесно и неуклюже поднялась со своего места, опираясь на плечо Холиока как на костыль. Она была закутана в объемистую синюю шаль, нисколько, впрочем, не скрывавшую величественный вид ее живота.

— Преподобному Морреллу пришлось уехать в Мэрсхед по долгу службы, но я надеялась, что к этому часу он вернется. Он хотел прийти на слушания и дать показания в пользу миссис Уэйд. Я хочу сказать несколько слов вместо него.

Мэр милостиво кивнул.

— Это имеет прямое отношение…

— Это не показания, строго говоря. Мне ничего не известно о поездке миссис Уэйд в Плимут или об условиях ее освобождения из тюрьмы.

— Понятно.

Вэнстоун потянул себя за кончик серебряного уса, затем сделал разрешающий, высокомерно-снисходительный жест рукой.

— В таком случае вам нет нужды давать присягу, миссис Моррелл, и вы можете говорить со своего места.

Энни весьма сухо кивнула и поблагодарила без особого тепла.

— Я только хочу сказать, — заговорила она, обращаясь ко всему залу, — что мы с преподобным Морреллом хорошо узнали миссис Уэйд за последние полгода, и мы считаем ее порядочной женщиной, по-настоящему благородной женщиной. Совершенно очевидно, что произошла ошибка, какая-то бюрократическая путаница, возможно, недоразумение в канцелярии Уайтхолла. Надеюсь, вынося решение, вы будете руководствоваться терпимостью и пониманием… насколько это совместимо со строгим следованием букве закона.

— Это все? — церемонно осведомился Вэнстоун.

— Да. Нет, погодите. Ей позволят выступить в свою защиту?

Его улыбка была сама любезность.

— От всей души благодарю вас, миссис Моррелл. Могу лишь заметить, что миссис Уэйд чрезвычайно повезло с друзьями.

Он вежливо намекал, что ей пора сесть, но Энни не шелохнулась.

— Прошу прощения. Ей разрешат сказать что-то в свое оправдание?

Отработанная годами улыбка мэра не дрогнула.

— Вы, вероятно, не вполне понимаете, сударыня, что это суд первой инстанции. Миссис Уэйд не заручилась услугами адвоката, который мог бы представлять ее интересы, а следовательно, она не имеет права голоса в данном слушании. Благодарю вас. От всей души благодарю.

С этими словами он отвернулся от нее и вновь перешел на шепот, углубившись в совещание с капитаном Карноком. Озабоченно хмурясь, Энни наконец опустилась на свой стул.

В одном Рэйчел была согласна с мэром Вэнстоуном: ей действительно повезло с друзьями.

— Миссис Уэйд.

Совещание судей закончилось. Рэйчел выпрямилась и посмотрела им в лицо.

— Ваша милость, — негромко откликнулась она, обращаясь к Вэнстоуну.

Как всегда, он взял на себя труд говорить от имени суда. Ее насторожило выражение его холодных серых глаз: смесь неумолимости и отчуждения, не сулившая ей ничего хорошего.

— Суд считает, что вы нарушили условия своего освобождения, неоднократно и повторно не являясь на встречу с приходским и окружным констеблями, которым были обязаны докладывать о своем местопребывании, а также пренебрегая своевременной выплатой оставшегося за вами денежного долга перед короной. В добавление к этому у суда есть веские основания заключить, что ваш отъезд в Плимут и последующие расспросы относительно кораблей, направляющихся в трансатлантические порты, представляют собой в лучшем случае попытку обойти предписания, обусловившие ваше освобождение, а в худшем — преступный умысел, направленный на бегство из страны. Ваш приговор за совершенное преступление, а именно за убийство, предусматривал пожизненное тюремное заключение с возможностью освобождения после отбывания десятилетнего срока каторжных работ. В нем также была оговорена возможность пересмотра условий освобождения после двухлетнего испытательного срока. Миссис Уэйд, можете ли вы сообщить о каких-либо причинах, освобождающих данный суд от обязанности рекомендовать окружному суду вернуть вас в Дартмурскую тюрьму на новый срок, определяемый окружным судом, но в любом случае не превышающий двух лет?

Два года. Она не ослышалась, хотя высокий размеренный голос отдавался у нее в ушах отдаленным гулом. Какая-то тонкая проволочная пружина все туже и туже закручивалась у нее в груди, грозя лопнуть. Два года!

Словно издалека Рэйчел увидела свои закованные руки, потянувшиеся к деревянному барьеру и впившиеся в него с такой силой, что пальцам стало больно. И все же она покачнулась. Перекладина впилась ей в живот. Ей хотелось осесть, повиснуть на деревянном брусе, перегнуться через него. Усилием воли выпрямив колени и прижав локти к бокам, стараясь сосредоточиться на расплывающемся перед глазами лице Вэнстоуна, она попыталась сосредоточиться и вспомнить, в чем, собственно, заключался его вопрос. Слова путались у нее в мозгу, она никак не могла ухватить точную формулировку. Следует ли ей ответить «да»? А может быть, «нет»? Вдруг она ошибется и выберет неверный ответ?

— Ваша милость, — пролепетала Рэйчел, и тут у нее перехватило горло. Закрыв глаза, она хрипло прошептала: — Ваша милость, не могли бы вы… Я не вполне…

Ее прервал тихий ропот голосов. Казалось, все посетители у нее за спиной заговорили разом. Рэйчел прекрасно понимала их нетерпение, но ей хотелось дать правильный ответ, а главное — не лишиться при этом чувств.

— Ваша милость, — попыталась она еще раз, стараясь говорить громче.

Сердитый крик покрыл все остальные голоса в комнате:

— Почему она в кандалах?

Кто-то начал объяснять:

— Потому что она…

— Освободите ее!

— Она…

— Освободите ее!

Констебль Бэрди сунул ключ в замок наручника на ее правом запястье, потом отпер левый. Кандалы упали с ржавым лязгом. Рэйчел вдруг почувствовала себя невесомой и даже испугалась, что вот-вот оторвется от земли и взлетит. Ей представилось, как она парит над переполненным залом, и это вынудило ее вновь судорожно уцепиться за перекладину. Бэрди повернулся боком, и за его сутулыми плечами Рэйчел увидела Себастьяна.

Он промок насквозь и где-то потерял шляпу. Вода стекала с его волос и бежала по лицу, капая на сюртук, мокрая рубашка облепила ему грудь. Тяжело дыша, он встал между ней и судейским столом. Его глаза горели, как раскаленные угли, ей казалось, что она со своего места ощущает их жар. И еще она почувствовала, что он колеблется, не зная, как поступить: ему хотелось подойти к ней, дотронуться до нее, но он остался на месте, широко расставив ноги и стиснув руки в кулаки. Вокруг его сапог на полу уже образовались довольно внушительные лужи. Рэйчел отчетливо видела, что Себастьян готов полезть в драку. Он старался овладеть собой, но ему это плохо удавалось.

— Милорд! — громко воскликнул мэр Вэнстоун, поднимаясь на ноги. — Мы не были осведомлены о вашем возвращении. Мы…

— Да, это заметно, — прорычал Себастьян; огонь, полыхавший в его глазах, превратился в открытую враждебность, и он охотно обратил ее против Вэнстоуна, словно радуясь тому, что нашел законный выход своему гневу.

— Может быть, присоединитесь к нам, — чопорно предложил Вэнстоун, — раз уж вы почтили нас своим присутствием?

И он коснулся рукой спинки пустого стула рядом с собой.

Себастьян пропустил приглашение мимо ушей.

— Почему миссис Уэйд была в кандалах?

— Милорд, она была задержана в Плимуте в тот момент, когда разузнавала на пристани о кораблях, отплывающих в иностранные порты. С этого момента с ней — не без основания, как я полагаю, — обращались как с арестанткой, замышляющей побег.

— Что за вздор! — отчеканил Себастьян с таким обжигающим презрением, что Вэнстоун вспыхнул. — Почему ей запрещено быть в Плимуте, или в Брайтоне, к примеру, или в Дувре и разузнавать о чем угодно на свете?

— Потому что, — мягко вставил капитал Карнок, — миссис Уэйд была оставлена под вашим попечительством с тем условием, что она не покинет Линтон-холл до вашего возвращения, милорд. По крайней мере такова была договоренность, которой мы с вами достигли накануне вашего отъезда.

Кто-то удовлетворенно хмыкнул. Себастьян стремительно обернулся на звук и увидел Салли во втором ряду.

— Ты, — процедил он сквозь зубы, грозно двинувшись навстречу бывшему приятелю. — Что ты здесь делаешь?

Салли обхватил руками колено и небрежно откинулся на спинку скамьи, старательно притворяясь равнодушным, хотя блеск в глазах выдавал его возбуждение.

— Это ведь публичные слушания, не так ли? Себастьян, мой старый друг, я бы их не пропустил ни за что на свете!

Сидевшая рядом с ним Вайолет Коккер захихикала, прикрывая рот рукавом.

Холодный убийственный гнев охватил Себастьяна. Рэйчел даже подумала, что, если бы Вэнстоун не отвлек в этот момент его внимание, он набросился бы на Салли с кулаками.

— Милорд, тщетные оправдания миссис Уэйд сводятся к несуществующему, по всей видимости, письму от министра внутренних дел, аннулирующему условия ее освобождения. Если бы подобный документ существовал, дирекция тюрьмы, наместник графства и мы, мировые судьи данного округа, были бы, вне всякого сомнения, осведомлены. Однако никто не поставил нас в известность о нем, и в то же время — прошу меня простить, милорд, — но я совершенно уверен, что Ее Величество не поддерживает секретной переписки с осужденными преступниками. В отсутствие каких-либо доказательств…

— Такое письмо было, — перебил его Себастьян.

— Со всем уважением к вам, милорд, вы его видели?

— Нет, я полагаю, оно было украдено.

— Украдено? Как странно! У вас имеются доказательства…

— Кто вас надоумил? Кто вас подбил на это? Салли? Сколько он вам заплатил, чтобы отправить ее обратно в тюрьму?

Лицо мэра побагровело, он с достоинством выпрямился.

— Да как вы смеете? Богом клянусь, сэр, это гнусная ложь! Я требую извинений.

Себастьян резко повернулся к Салли. Тот ухмыльнулся ему в лицо с нескрываемым торжеством, к которому примешивалось удивление,

— Не докажешь, д’Обрэ. Хотя погоди, ты же теперь Мортон, разве нет? Граф Мортон, разрази меня гром! Но это дела не меняет. Ты все равно не сможешь ничего доказать.

Себастьян пришел в неистовство, но тут сквозь ропот возбужденной публики и негодующие возгласы Вэнстоуна, отчаянно застучавшего кулаком по столу, чтобы навести порядок, до него донесся тихий настойчивый голос, зовущий его по имени. Он обернулся и посмотрел на Рэйчел. Одной рукой она цеплялась за барьер, другую простирала вперед, словно стремясь дотянуться до него, остановить. Страдание, написанное на ее лице, заставило его опомниться.

Так он ей ничем не поможет. Ему хотелось как можно скорее вытащить ее отсюда, применив силу, если понадобится (он просто умирал от желания дать кому-нибудь по физиономии), но если он потеряет самообладание, то лишь сыграет на руку Салли. Он не должен заразиться мучительным страхом Рэйчел, ему надо сохранить голову на плечах.

Решительно повернувшись спиной к Салли, Себастьян спросил у мэра, все еще кипевшего праведным негодованием:

— В чем обвиняют миссис Уэйд? Я хотел бы еще раз услышать выдвигаемые против нее обвинения.

— Она…

— Она пропустила несколько визитов к Бэрди, не так ли?

— А также к констеблю округа. Кроме того, она…

— Почему ее не известили? Раз она не приходила отмечаться, почему никто на это не обратил внимания?

Тут заговорил констебль Бэрди:

— Один раз миссис Уэйд была уведомлена письмом, милорд. Я напомнил ей в письменной форме, что она пренебрегает своими обязанностями, не являясь ко мне с визитом.

— И что же было дальше?

— Миссис Уэйд ответила письмом, в котором говорилось, что она «освобождена от этой обязанности».

— И после этого вы ничего больше не предприняли? За исключением того, что явились ее арестовать?

Бэрди лишь неопределенно пожал плечами в ответ.

Себастьян выругался сквозь зубы.

— Что еще?

— Ее штраф, милорд, — промямлил констебль. — Она перестала выплачивать свой штраф.

— Сколько она задолжала? В общем и целом?

Бэрди откашлялся и почесал себя за ухом.

— Ей полагалось выплачивать по десять шиллингов в неделю. Она пропустила четыре недели подряд.

— Она задолжала два фунта?

Себастьяну пришлось сделать над собой неимоверное усилие, чтобы не расхохотаться вслух. Он вытащил кошелек и выхватил из него пачку денег, с трудом удерживаясь от искушения затолкать купюры прямо в глотку констеблю.

— Вот, — скрипнул он зубами, — теперь ее штраф уплачен.

Вэнстоун вновь занял свое место. Состоял ли он изначально в сговоре с Салли или нет, обвинение, брошенное Себастьяном, превратило его в опасного врага.

— Лорд Мортон, — заговорил он с ледяной вежливостью, — самым серьезным обвинением, выдвинутым против миссис Уэйд, остается предпринятая ею попытка совершить побег. От него нельзя так просто отмахнуться. Оно говорит само за себя и является, по нашему убеждению, достаточным основанием для того, чтобы вернуть ее дело на рассмотрение окружного суда присяжных.

Себастьян задумчиво уставился на него. Постепенно в голове у него сложился план спасения. Когда все кусочки встали на место, он едва не рассмеялся — так все было просто!

— Но она вовсе не пыталась сбежать, ваша милость. Видите ли, она отправилась в Плимут по моей просьбе, чтобы начать закупку приданого. Она расспрашивала о расписании пассажирских кораблей, потому что я ее об этом просил: мы еще не решили, где проведем медовый месяц. Дело в том, что мы с миссис Уэйд собираемся пожениться в конце месяца.

Не обращая внимания на восклицания и вздохи, раздавшиеся со всех сторон, Себастьян с улыбкой повернулся к Рэйчел. Потрясение, которое он ожидал увидеть, ясно читалось у нее на лице, но в нем не было радости. Он пристально смотрел ей в глаза, мысленно приказывая поверить его словам. Ведь она сама этого хотела, не так ли? Но в ее растерянном взгляде затаилась глубокая печаль. Она едва заметно покачала головой и отвернулась.

От Вэнстоуна явно не ускользнула эта немая сцена. Как только шум улегся, мэр наклонился вперед и спросил напрямик:

— Это правда?

Предчувствуя катастрофу, Себастьян поспешил возмутиться:

— Вы называете меня…

— Нет, это неправда, — перебила их Рэйчел своим ясным звучным голосом. — Его светлость ошибается.

— Вы хотите сказать, что он говорит неправду?

— Он ошибается, — с нажимом повторила Рэйчел. — Никакого обручения не было. Он просто… ошибся.

Ее голос дрогнул и прервался.

Но когда Себастьян сделал шаг по направлению к ней, она отшатнулась, выпустив из рук перекладину барьера. Словно пораженный громом, Себастьян замер на месте.

— Рэйчел, — прошептал он, — Рэйчел, ради всего святого…

Она не желала смотреть ему в глаза; ее холодный, словно застывший, профиль ясно сказал ему, что они чужие друг другу.

Вэнстоун между тем продолжал что-то говорить. Послышался визгливый женский смех. Себастьяну показалось, что это голос его бывшей горничной, сообщницы Салли, однако, обернувшись, он с удивлением отметил, что это Лидия Уэйд. Она прижимала к груди свое вечное вязание и что-то бормотала себе под нос. Неужели она по-настоящему помешалась?

Себастьян ощутил настоятельную потребность сесть. Мысли у него разбегались, он никак не мог сосредоточиться. Рэйчел упорно не смотрела на него, и теперь он не знал, что говорить или делать дальше. Пригладив пальцами волосы, с которых по-прежнему капала вода, он воспользовался рукавом, чтобы стереть влагу с лица. Вэнстоун тем временем закончил свою речь. До Себастьяна дошли лишь его последние слова:

— …когда окружные судьи соберутся в сентябре.

Карнок с важностью кивнул в знак согласия, бормоча что-то насчет «прискорбных обстоятельств» и отсутствия «иного выбора». Двое против одного.

Неужели это конец? Неужели ему остается только стоять и смотреть, как ее будут уводить? Полгода назад, при точно таких же обстоятельствах, ему удалось настоять на своем при помощи громких слов и запугивания. Сегодня эти приемы не сработали, однако самым сокрушительным ударом для Себастьяна оказался отказ Рэйчел. Она была в отчаянном положении, но не позволила ему спасти себя. Не позволила даже приблизиться к себе. Она предпочла тюрьму.

Тут в зале появился Кристи Моррелл. Себастьян заметил его только после того, как викарий, запыхавшийся, промокший насквозь, оставляя за собой дорожку воды, стекавшей со сложенного черного зонтика, добрался до судейского стола.

— Прошу меня извинить за опоздание, я пришел бы раньше, но меня задержали. Могу я поговорить…

— Извините, преподобный отец, — перебил его мэр, — но мы больше не принимаем свидетельских показаний по данному делу. Ваша супруга весьма красноречиво выступила в защиту миссис Уэйд, в дальнейших подробностях нет нужды. Благодарю вас.

— Дайте ему сказать! — взорвался Себастьян. — Что бы это ни было, дайте ему сказать. Я хочу послушать.

Вэнстоун воздел руки к небу, словно моля Бога ниспослать ему терпение, потом скрестил их на груди и нахмурился.

— Хорошо, говорите.

Кристи подошел еще ближе к судейскому столу.

— Только что мне стало известно нечто чрезвычайно важное. Господа, я должен переговорить с вами наедине, — и он жестом указал на всех троих судей.

— Это имеет отношение к делу миссис Уэйд?

— Да, имеет.

— В таком случае займите свидетельское место и объявите об этом во всеуслышание, чтобы секретарь мог внести ваши показания в протокол, — объявил мэр, и на этот раз Себастьян согласился с ним.

Однако Кристи не двинулся с места.

— Со всем моим уважением к вам, господин мэр, это не те сведения, которые я мог бы огласить на открытых слушаниях. Я просил бы вас отложить рассмотрение этого дела на неопределенное время.

— Это исключено. Если у вас есть доказательства, имеющие отношение к делу, вы можете огласить их под присягой прямо сейчас, в противном случае мы готовы вынести решение.

Кристи покачал головой.

— Это было бы ошибкой. Простите, я… невольно ввел вас в заблуждение. То, что я хочу сообщить, не имеет отношения к данному слушанию.

— Но в таком случае…

— Это имеет отношение к первоначальному обвинению, выдвинутому против миссис Уэйд. Я располагаю доказательствами того, что она была ошибочно обвинена в убийстве своего мужа.

Зал взорвался. Вэнстоун в очередной раз призвал всех к порядку, но его больше никто не слушал. Зрители повскакивали с мест, все заговорили разом. В общей суматохе Себастьян заметил, что Салли начал бочком пробираться к выходу. Какой-то необъяснимый порыв заставил его броситься следом и преградить приятелю дорогу.

— Далеко собрался?

Салли растянул губы и опустил углы рта в своей перевернутой улыбочке.

— Похоже, веселье кончилось, а у меня полно других дел. А ну-ка посторонись, будь умником.

— И не надейся.

Весь напряженный, готовый к драке, Себастьян подошел еще ближе.

— Ты захватил свой нож, Клод? Где он? В кармане? За голенищем?

— Не будь идиотом. Прочь с дороги, а не то…

Пронзительный женский вопль за спиной у Салли заставил его обернуться. Из-за его плеча Себастьян увидел Лидию Уэйд. Ее рука взметнулась к потолку и с размаху опустилась вниз. Кристи Моррелл едва успел увернуться от удара, но рукав его сюртука оказался пропоротым и повис лоскутом. Его жена вновь закричала в ужасе.

Однако целью Лидии был вовсе не священник. Оцепенев от неожиданности, не веря своим глазам, Себастьян смотрел, как она проскользнула мимо Кристи, сжимая в кулаке острые стальные ножницы, и бросилась по пустому проходу к загородке для подсудимых.

Все происходило как в кошмарном сне. Салли словно прирос к полу, он тоже был в шоке. Себастьян грубо обхватил его обеими руками и переставил на другое место. Наконец путь был свободен. Но — увы! — лишь на секунду. Люди высыпали в проход, преграждая ему дорогу. За миг до того, как толпа разделила их, он увидел, как растерянность на лице Рейчел сменяется выражением ужаса. Себастьян бросился кому-то на спину, толкнул кого-то в бок, заехал, не разбирая куда, кому-то еще. Поверх качающихся голов, вытянутых в жадном любопытстве шей, плотно прижатых друг к другу плеч посторонних людей он видел взмывающие и вновь неумолимо опускающиеся острием вниз ножницы. С криком «Нет! Нет!» он проталкивался, извиваясь, втискиваясь в тугое месиво, бросаясь всем телом на чужие, слепленные в давке тела, не желающие расступаться, чтобы не пропустить захватывающего зрелища.

Наконец открылась брешь, достаточная для того, чтобы протолкнуться. Он увидел Лидию со спины. Склонившись над прижатой к судейскому столу Рэйчел, она боролась изо всех сил, чтобы всадить ножницы ей в лицо. Рэйчел схватила Лидию за запястье, но ее захват слабел, пальцы скользили… Сердце Себастьяна перестало биться. Он чувствовал, что не успеет добраться до нее вовремя.

По другую сторону стола Вэнстоун и Карнок, крича и уворачиваясь от мелькающих в воздухе ножниц, суетились безо всякого толку. Вдруг, откуда ни возьмись, к столу ринулась, раскидывая всех по дороге, громадная, тяжелая, как пушечное ядро, фигура и мощным ударом обрушилась на плечо Лидии. Ножницы взлетели в воздух и вонзились в потолок. С жутким звериным рычанием Лидия отлетела в сторону, со стуком ударившись о стену, и осела на пол. Сверху на нее навалился Уильям Холиок.

Рэйчел с трудом поднялась на ноги и попыталась распрямиться. Ее колени подогнулись; Себастьян подхватил ее в тот момент, когда она начала опускаться на пол.

Они сели рядом, оказавшись почти под столом, не замечая творившейся вокруг кутерьмы.

— Ты не ранена?

Крови он не видел. Ее зрачки все еще были расширены от потрясения и смотрели в одну точку, словно остекленев; руки судорожно, как клещи, вцепились ему в плечи.

— Рэйчел, ответь мне, ты не ранена?

Наконец вопрос дошел до нее. Она отрицательно покачала головой.

— А ты?

Он обхватил ее обеими руками и крепко прижал к себе. Паровой молот, стучавший у него в груди, стал замедлять свой ход по мере того как в мозг все глубже проникала мысль о том, что Рэйчел в безопасности.

— Нет, со мной все в порядке, — ответил он машинально, хотя это и не было правдой. Отодвинув ее от себя на расстояние вытянутых рук, но не отпуская, Себастьян уставился на нее возмущенным взглядом.

— Какого черта ты не желаешь выйти за меня замуж?

 

21

Уважаемый преподобный Моррелл, к тому времени, как вы прочтете это письмо, меня уже не будет в живых. Молю Бога, чтобы вы меня простили, но мне не хватило мужества рассказать вам эту историю при жизни. Это слишком мучительно: мне едва хватает сил для письма. И я утешаю себя лишь тем, что несколько лишних дней или недель ничего не изменят. Зло уже свершилось.

Я слаба, приходится спешить, но с чего же мне начать? Правда открылась мне постепенно, весь ужас случившегося я осознала всего несколько месяцев назад. Мое прозрение совпало с освобождением миссис Уэйд из тюрьмы: именно в это время разум моей племянницы, и без того слабый, пошатнулся окончательно и стал все больше и больше отрываться от реальности.

Порой к ней возвращались проблески сознания, но они становились все более редкими и лишь запутывали подлинный смысл событий. Поначалу я отказывалась верить, твердила себе, что она просто бредит. Мне казалось, что жуткие вещи, о которых она говорит, — это лишь плод ее больного воображения. Но бессвязные признания продолжались, и, несмотря на всю свою чудовищность, они казались на редкость последовательными. Потом я прочла ее дневник — да, я в этом признаюсь. Я ничего не могла с собой поделать, мне необходимо было узнать худшее. И я наконец поверила.

Боже милостивый, у меня нет сил это написать! Но это мой долг. Я даже мысленно не позволяла себе произносить эти слова, а теперь приходится выводить их на бумаге, чтобы их прочли другие! Дело вот в чем: между Лидией и ее отцом, моим братом Рэндольфом Уэйдом, существовала близость. Я имею в виду плотскую близость. Я хочу сказать, что они были любовниками.

Это началось, как мне кажется, когда Лидии было одиннадцать лет, хотя не исключено, что она, бедняжка, была еще моложе. Теперь я это знаю точно, я это слышала собственными ушами. Она сама поведала мне о некоторых подробностях греховной связи, но о них я писать не могу. Богом клянусь, я не знала, я ничего не знала, пока все это происходило. Может, мне следовало догадаться? Но мы жили отдельными домами и никогда не поддерживали особенно близких отношений с братом, а Лидия всегда была странной, замкнутой, недоверчивой девочкой. Таковы мои оправдания. Но заверяю вас: совесть будет мучить меня до конца моих дней.

Теперь мне совершенно ясно, что извращения, которым Лидия предавалась под влиянием своего отца, начали воздействовать на ее рассудок задолго до его смерти. С годами ей становилось все хуже, но настоящее безумие началось, когда она узнала об освобождении миссис Уэйд из тюрьмы. До этого момента только одно удерживало ее от окончательного срыва: удовлетворение, которое она черпала в мысли о том, что Рэйчел, которую она винила во всех своих несчастьях и ненавидела лютой, фанатичной ненавистью, томится в заключении. Однако после освобождения миссис Уэйд Лидия утратила всякую сдержанность. Во время очередного приступа буйства она призналась мне в еще более ужасном деянии, в настоящем преступлении. Десять лет назад, сойдя с ума от ревности и злобы, Лидия убила своего отца. Она без конца повторяла мне подробности этой жуткой сцены. У меня нет сил передать их на бумаге, но кошмарные детали ее рассказа всегда оставались неизменными. В моей душе нет ни тени сомнения в том, что она говорит правду.

Ну вот, дело сделано. Теперь, когда мне больше не нужно нести тяжкое бремя этого страшного признания в одиночестве, я надеялась ощутить облегчение, обрести хоть малую долю утешения. Увы, гнетущая меня печаль не стала легче. Думаю, я так и сойду в могилу, придавленная ужасом. Молитесь за меня, преподобный отец.

Правильно ли я поступила, так долго держа эти сведения в секрете, или совершила тяжкий грех? Я думала, что худшее позади, что десяти лет, проведенных миссис Уэйд в тюрьме за преступление, которого она не совершала, все равно уже не вернуть. Но теперь меня переполняют сомнения и горькое раскаяние.

Еще больше меня терзают мысли о том, что теперь станется с Лидией. Заклинаю вас, Кристи, не позволяйте им обращаться с ней жестоко. Я знаю, ее придется отправить в какую-нибудь лечебницу, но — видит Бог! — она заслуживает сочувствия, а не наказания, ведь она не ведает, что творит. Если кто и совершил зло, то только не эта несчастная девочка. Мой брат горит в аду за свои грехи, и за него я не могу молиться! Прости меня, Боже, но это не в моих силах.

Я больна, силы мои на исходе. Пора заканчивать. Через несколько минут придет доктор Гесселиус. Я отдам ему это письмо (таким образом можно будет не сомневаться, что оно не попадет в руки Лидии) и попрошу передать его вам после моей смерти. Я слаба, но меня поддерживает уверенность в том, что у вас хватит мужества исправить создавшееся положение и смягчить причиненное зло после того, как меня не станет.

Да благословит и да поддержит вас Господь, Кристи. Да поможет он всем нам.

Маргарет Армстронг.

Дочитав письмо, Рэйчел долгое время сидела молча, неподвижно уставившись из окна расположенной на втором этаже гостевой спальни Морреллов на тихий деревенский сквер, весь промокший и опустелый из-за дождя. Рука, легко коснувшаяся ее плеча, вывела ее из оцепенения.

— С вами все в порядке? Как вы себя чувствуете, Рэйчел? — заботливо спросила Энни.

Себастьян тоже задавал ей этот вопрос час назад, когда привел ее сюда. В тот раз Рэйчел не смогла ответить ничего определенного. Разумеется, она была рада, разумеется, ощущала облегчение — ведь с нее сняли все обвинения! Но она еще не успела привыкнуть к этой мысли, осознать ее в полной мере. То, что случилось, было слишком значимо и очень похоже на сон. Это не умещалось у нее в голове. Она никак не могла поверить.

— Я чувствую себя хорошо, — ответила Рэйчел.

На самом деле она ощущала щемящую тоску, неотступно грызущую душу, а следом за ней приходила нелепая, ни на чем не основанная надежда. На нее свалилось так много событий сразу, что все ее чувства пришли в разброд: она была не в состоянии разумно и правильно осмыслить безостановочно преследующие ее воспоминания. Перед тем как Энни увела ее наверх, чтобы принять ванну и переодеться в чистое, Себастьян потребовал у нее объяснений, почему она отвергла предложение выйти за него замуж.

— Ты сам должен понимать, — прошептала Рэйчел и, опустив голову, стала подниматься по лестнице.

— Нет, я понятия не имею, так что тебе придется объяснить все толком, — бросил он ей вслед.

— Вы не проголодались? — продолжала между тем Энни. — Позвольте мне попросить миссис Ладд принести вам супу. Ну ладно, чаю. Рэйчел, вам просто необходимо что-то съесть!

Рэйчел заставила себя улыбнуться.

— Честное слово, Энни, я не голодна. Уверяю вас, в тюрьме меня кормили.

Энни скорчила гримаску.

— Как это, должно быть, ужасно! Боже, если бы мы только знали, если бы могли предположить…

— Вы ничего не сумели бы изменить. Как бы то ни было, все уже позади и я в порядке.

Ее подруга явно ей не поверила.

— Честное слово, все хорошо, — заверила ее Рэйчел. — Вы проявили такую заботу обо мне. Я как будто заново родилась.

— Уильям будет рад это услышать. Он внизу — дожидается вестей о вашем здоровье.

— Правда? — Рэйчел принялась водить пальцем по узору, вытканному на подлокотнике кресла. — Уильям стал мне настоящим другом. Он спас мне жизнь.

— Как-то раз он спас жизнь и мне, — внезапно призналась Энни. — Не в буквальном смысле слова, но почти.

— Я спущусь и поблагодарю его.

— Ничего подобного вы не сделаете. Вы останетесь здесь у огня и будете приходить в себя.

Рэйчел улыбнулась. Как это чудесно, когда тебя балуют!

— Энни, вы же пока еще не стали матерью!

Ее улыбка тотчас же угасла: ей вспомнилось, как Лидия замахнулась ножницами сначала на преподобного Моррелла, а потом на Энни, когда та попыталась прийти на помощь мужу.

— Слава Богу, вы не пострадали! — с чувством прошептала она. — Или ваш ребенок!

Энни крепко пожала ее руку.

— Слава Богу, Кристи не пострадал, — отозвалась она с не меньшей страстностью.

— Как вы думаете, что теперь будет с Лидией? — задумчиво спросила Рэйчел после недолгого молчания.

— Ее поместят в какую-нибудь лечебницу, где она не сможет причинить вреда ни себе, ни другим. Вам ее жаль? — с любопытством спросила Энни.

— Да.

— Несмотря на то, что она погубила вашу жизнь?

— Да.

Энни удивленно подняла брови.

— Что ж, мне ничего иного не остается, как поверить вам на слово, но — сказать по правде — Я не уверена, что была бы столь же великодушна, будь я на вашем месте. Подобного рода вещи я оставляю на усмотрение Кристи.

Стук в дверь заставил их одновременно обернуться. Через секунду дверь отворилась, и в комнату вошел Себастьян. Его одежда больше не выглядела мокрой насквозь, всего лишь влажной и измятой. Он казался измученным. Но его глаза радостно вспыхнули, когда он увидел Рэйчел, и она невольно ощутила тепло, проникшее прямо в душу.

Энни поднялась на ноги. Рэйчел тоже начала вставать, но потом передумала и осталась на месте.

— Ну что ж, — с улыбкой сказала Энни, — пожалуй, я спущусь вниз и погляжу, что там поделывает Кристи.

— Если это из-за меня, то можете не уходить.

Неискренность Себастьяна была столь очевидна, что Рэйчел покраснела. Она встала и торопливо произнесла:

— Мы спустимся все вместе. Я чувствую себя прекрасно, и нет никаких причин…

— О нет, мы останемся здесь, — твердо возразил Себастьян.

Его непреклонный тон заставил Рэйчел нахмуриться. Он уже успел усвоить все манеры и повадки настоящего графа.

Энни никак не могла удержаться от улыбки.

— Прошу меня извинить, но я оставляю вас двоих выяснять отношения. Я сейчас спущусь и, — тут она пригвоздила Рэйчел взглядом к месту, — пришлю наверх Бесс с подносом. Да, да, не спорьте со мной, я требую, чтобы все было съедено. — Она похлопала себя ладонью по округлившемуся животу. — Не может быть, чтобы вы не проголодались. Лично я так просто умираю с голоду.

Когда она ушла, Себастьян уставился на Рэйчел долгим изучающим взглядом.

— Очень милое платье, — заметил он. — Красивая прическа. Ты выглядишь… по-новому.

Выбор слов показался ей странным, но Рэйчел поняла, что именно он имеет в виду. Она смущенно провела рукой по складкам лавандового муслина.

— Энни одолжила его мне.

— Оно тебе идет.

Себастьян хотел еще что-то сказать, но передумал и подошел к ней. Рэйчел отступила на шаг назад. Он прошел мимо нее к камину.

— Как хорошо у огня, — вздохнул он рассеянно.

Разожженный камин в сентябре казался Рэйчел излишеством, но Энни настояла на этом.

— Должно быть, твое путешествие было утомительным, — сказала она, твердо решив поддержать со своей стороны этот нелепый разговор.

Себастьян пропустил ее замечание мимо ушей.

— Салли удрал. Не сомневаюсь, он умчался в Лондон. Правда, ему это вряд ли поможет. Это он подделал письмо из канцелярии министра внутренних дел, Рэйчел.

— Откуда ты знаешь?

— Вайолет Коккер мне сказала. Вернее, она во всем созналась Вэнстоуну и Карноку в моем присутствии. По моему настоянию, — многозначительно добавил Себастьян. — Она уверяет, что не посылала тебе бандероли с «широкой стрелой», и тут я ей верю. Должно быть, это дело рук Лидии. Между прочим, я извинился перед Вэнстоуном. Наш мэр, конечно, круглый осел, но я должен признать, что мои извинения он принял как джентльмен. Кристи оказался прав на его счет: он не участвовал в сговоре с Салли.

Рэйчел беспомощно прижала ладонь ко лбу.

— Но… откуда же Вайолет узнала, что Салли послал письмо?

— Так ведь именно Вайолет украла его у тебя! Салли подбил ее на это дело. Он ее подкупил, дарил ей всякие безделушки, возможно, соблазнил ее. Для него все это было частью задуманного розыгрыша, чтобы доставить тебе неприятности. Таким образом он пытался отомстить мне.

Подойдя поближе, Себастьян заговорил тихим голосом:

— Его план отлично сработал. Даже лучше, чем сам Салли мог бы предположить. Сегодня, когда я не смог тебе помочь, не сумел заставить их прислушаться, мне хотелось сокрушить все вокруг, убить кого-нибудь. Никогда в жизни у меня не было такого острого чувства опасности… просто гибели. Как будто моя жизнь висела на волоске.

О, как он был неотразим со своей полуулыбкой, с нежностью и упорством в сине-зеленых глазах!

— Как только ты появился, я поняла, что сумею это выдержать, — сама себе поражаясь, призналась Рэйчел. — Я поняла, что даже если ты не сможешь меня спасти, все равно в конце концов все будет хорошо. Ты не представляешь, что это за чувство. Спасибо тебе.

— По правде говоря, я жду от тебя вовсе не благодарности.

Она опустила голову.

— Извини.

— Я попросил Кристи сделать оглашение в это воскресенье, — внезапно сообщил Себастьян. — Мы можем пожениться через три недели.

— Что ты наделал? — ахнула Рэйчел. Ее сердце болезненно сжалось, а потом неистово забилось. — Себастьян, ты совершил ошибку!

— Ты это и раньше уже говорила. Объясни наконец, что ты имеешь в виду.

— Я… я бы хотела объясниться где-нибудь в другом месте, а не в этой спальне.

— Почему? Ты себе не доверяешь?

— Почему я не должна…

Она все никак не могла привыкнуть, что Себастьян подшучивает над ней; ей нравились его розыгрыши, однако большая часть его шуток доходила до нее лишь после того, как он сам начинал смеяться. О, как он опасен! Он знал сотню способов проделать брешь в самых твердых ее убеждениях. Рэйчел собралась с силами для борьбы.

Себастьян открыл военные действия, обхватив ее лицо ладонями и крепко удерживая ее в нежной ловушке своих пальцев. Его взгляд волновал больше, чем ласка, а задорная улыбка заставила Рэйчел невольно улыбнуться в ответ.

— Я мог бы привязать тебя к кровати, — прошептал он так тихо, что она не сразу расслышала.

Рэйчел опять ахнула, а Себастьян немедленно воспользовался ситуацией, чтобы сорвать поцелуй с ее губ. Его руки по-прежнему держали ее лицо в сладчайшем плену. Рэйчел прижала руку к его груди и ощутила сильное, ровное биение сердца.

— Ты можешь меня поцеловать, — прошептала она, касаясь его губ. — Можешь целовать меня сколько угодно, но от этого ничего не изменится. Говорю тебе…

Одна из его рук скользнула к ее шее. Рэйчел остановила это коварное движение вниз, схватив его за запястье.

— Себастьян…

— Да?

— Речь ведь не идет о твоем умении меня соблазнять! Я никогда не подвергала его сомнению.

— Верно, — с улыбкой согласился он.

— И сейчас тоже разговор не об этом. Мне казалось, мы говорили о браке,

Себастьян прижался лбом к ее лбу.

— Именно это я и хотел бы обсудить. До сих пор мне это не слишком хорошо удавалось. Позволь мне попробовать еще разок. Ты выйдешь за меня замуж? Я люблю тебя всей душой. Ты будешь со мной счастлива, потому что я приложу все усилия, чтобы сделать тебя счастливой.

Рэйчел отодвинулась от него, не зная, плакать ей или смеяться.

— Мне кажется, ты самый самонадеянный человек на всем белом свете.

— Ну что ж ты хочешь, я теперь граф, — небрежно сообщил он.

— Вот именно! Я об этом и говорю. Ты не должен думать, что слова, сказанные тобой сегодня в суде, поспешные и, несомненно, продиктованные добротой и… чувством долга, налагают на тебя какие-то обязательства.

Это предположение его позабавило.

— Никогда прежде меня не обвиняли в доброте и не приписывали мне чувство долга. Вынужден признать себя невиновным.

Себастьян медленно провел пальцами по ее руке от плеча к запястью.

— Я человек эгоистичный, Рэйчел. Я хочу, чтоб ты стала моей женой, потому что люблю тебя. А ты приписываешь мне свои собственные бескорыстные побуждения. Это, конечно, очень мило с твоей стороны, но ты заблуждаешься.

Ее щеки вспыхнули. Она повернулась к нему спиной.

— Ты меня не любишь.

— Извини, но мне-то лучше знать.

— Вовсе нет. Ты объявил о нашей скорой свадьбе в присутствии свидетелей, потому что думал, что сможешь меня защитить. Всем было очевидно, что это просто минутный порыв. При других обстоятельствах ты бы этого не сделал. Ты станешь это отрицать?

— Разумеется.

Рэйчел удивленно обернулась к нему.

— Неужели? Но ты не можешь отрицать, что неделю назад, когда Кристи Моррелл высказал такое предположение, ты рассмеялся ему в лицо!

Тут слезы навернулись ей на глаза, и она почувствовала себя чрезвычайно глупо. Себастьян взял ее за руку. Рэйчел попыталась высвободиться, но он удержал ее и заставил посмотреть себе в лицо.

— Рэйчел, ну прошу тебя, не надо. Любимая, если бы я мог вернуть назад одну-единственную ошибку за всю свою жалкую, беспутную…

Рэйчел вырвалась из его рук и гневно выпрямилась. Страдальческое выражение на лице Себастьяна показалось ей похожим на жалость, а этого она стерпеть не могла.

— Прошу тебя, не делай этого, — властно отчеканила она. — Мне не требуется твое сочувствие, и я не нуждаюсь в извинениях. Сама не знаю, зачем я опять завела разговор об этом нелепом эпизоде. Извини. Все в прошлом. Я о нем больше не вспоминаю.

Не успел Себастьян ее перебить и обвинить в том, что она говорит неправду, как Рэйчел торопливо продолжала:

— Я освобождаю тебя от данного слова здесь и сейчас. Чтобы спасти твое честное имя, мы скажем, что ты исполнил свой долг и сделал мне предложение, а я его отвергла. Пусть люди назовут меня дурой, но я с легкостью это переживу. Еще совсем недавно мне приходилось слышать в свой адрес и не такое.

Ей понравились собственные слова: ей показалось, что они были произнесены с достоинством. Увы, на Себастьяна они не произвели никакого впечатления.

— Понятно, — сказал он, кивая и легкомысленно улыбаясь. — А что же ты собираешься делать дальше? Как ты намерена жить?

— Я буду работать.

— Экономкой? Опыт у тебя есть. А может, гувернанткой?

— Да, возможно. К тому же я умею вести счета.

— Какая заманчивая перспектива! — Его улыбка, по мере того как он продолжал говорить, становилась все более мрачной. — Ты прошла через ад, ты провела в нем десять лет! И все только ради того, чтобы вести чье-то домашнее хозяйство, содержать в порядке чужие счета или утирать сопливые носы чьих-то чужих ребятишек. Блестящая карьера, Рэйчел, ничего не скажешь. Куда более увлекательная, чем стать графиней и растить собственных детей вместе с человеком, которого ты любишь.

Он подошел ближе, заставив ее отступить к окну.

— Ну давай, скажи, что это неправда. Скажи, что ты меня не любишь. Ну скажи, скажи, — наседал Себастьян.

— Я не могу, — с трудом проговорила Рэйчел.

— Конечно, не можешь! Почему же тебе так трудно поверить, что я люблю тебя?

— Ты не любил меня раньше! А теперь вдруг полюбил? С какой стати?

— Это что — закон природы? Я непременно должен был любить тебя раньше? Кстати, когда именно «раньше»? Когда в первый раз тебя увидел? Только так и не иначе? С первого взгляда или никогда?

— Вовсе нет. Ты прекрасно знаешь, что я…

— Ну так вот, я любил тебя уже тогда.

Рэйчел рассмеялась ему в лицо.

— О, Себастьян…

— Ты мне не веришь?

— Конечно, нет! Ты думал только об одном: как бы затащить меня в постель!

Себастьян открыл было рот, чтобы все отрицать, но, так ничего и не придумав, в конце концов просто пожал плечами.

— Пусть так, но в очень скором времени…

Его прервал стук в дверь. Это была горничная, нагруженная обещанным Энни подносом. Девушка поставила его на столик у кровати. Себастьян поблагодарил ее, она сделала книксен и ушла.

— Слава тебе Господи, это не чай! Это вино. И примерно дюжина бутербродов. Смотри-ка — пирог с грибной начинкой! И целая тарелка брусники, и молочник со сливками. Пир горой!

Он наполнил бокал вином из графина и протянул ей. Рэйчел взяла бокал, но, когда Себастьян вернулся к столику, чтобы наполнить второй для себя, поставила его на письменный стол, так и не пригубив.

Себастьян сел в ногах кровати и прислонился спиной к резному столбику. Рэйчел чувствовала себя сплошным комком нервов, он же вел себя совершенно непринужденно. Она знала, что это всего лишь маска, по крайней мере, отчасти. Но, как ни обидно, надо было признать, что он и вправду походил на настоящего лорда: графская мантия сидела на нем так, словно он в ней родился, черт бы его побрал.

— Я тебе расскажу, когда я впервые начал влюбляться в тебя по-настоящему, — неторопливо начал Себастьян, потягивая вино.

— В этом нет необходимости.

— Это началось еще во время наших утренних встреч. На самых первых порах, когда мне нравилось тебя мучить. Я доводил тебя до крайности, все хотел проверить, как далеко мне удастся зайти, прежде чем ты окажешь сопротивление. Можно сказать, я хотел измерить глубину твоего терпения. В тот день ты была в коричневом платье, а я так привык к черному, что оно показалось мне ослепительно ярким. Ты стояла перед моим столом, такая тихая и скромная, и что-то говорила, о прочистке дымоходов или еще о какой-то чепухе в том же духе. К тому времени ты уже стала для меня чем-то вроде навязчивой идеи. Я постоянно искал встречи с тобой. Помню, как я полагал, что на ощупь твоя кожа окажется бархатистой, как замша. Я был очарован твоими руками, твоим строгим и чувственным ртом.

Рэйчел передумала и небрежным жестом потянулась за своим бокалом, оставленным на письменном столе. Пальцы у нее были не совсем тверды, поэтому ей пришлось ухватиться за ножку бокала обеими руками, чтобы поднести его к губам, не расплескав. Вино оказалось сладким и бодрящим. Она оставила бокал в руках, задумчиво глядя в его гранатовую глубину и притворяясь рассеянной.

— Мне хотелось взглянуть на твои волосы при свете. Я попросил тебя подойти к окну и раздернуть шторы пошире.

Рэйчел выпрямилась, вспоминая.

— Шел дождь.

— Да.

Это был совершенно обычный день. Ничего особенного ей не вспоминалось, ничего особенного между ними в тот день не произошло.

— Вошла горничная, — продолжал Себастьян. — Рыженькая, та, что родом из Ирландии. Сьюзен. Она задала тебе какой-то неотложный вопрос по хозяйству. Она нервничала: понимала, что нельзя прерывать утреннее совещание его светлости с экономкой. Я помню, как ты ей улыбнулась, как ласково, по-доброму заговорила с ней. Она боялась меня, но тебе она доверяла. Я думаю, она любила тебя, потому что ты была к ней добра. Когда она ушла, до меня вдруг дошло, что я ревную. Мне хотелось, чтобы ты мне улыбнулась, со мной поговорила так.

— Но как я могла…

— Вот именно. Разумеется, ты не могла! Я тоже это понял, но все равно разозлился. «Я вчера уволил одного из конюхов», — сказал я с вызовом, просто чтобы бы тебя расстроить. Я ведь знал, что слуги прекрасно относятся к тебе, и тут же подумал, что меня они, должно быть, ненавидят. Я уволил мальчишку за то, что он ударил лошадь, когда не сумел завести ее в стойло. Об истинных причинах увольнения никто, кроме меня, не знал. Я просто сказал тебе, что уволил конюха. Я старался говорить как можно небрежнее, мне хотелось выглядеть в твоих глазах тем, кем ты считала меня, — негодяем. У тебя были на то все основания. Ты хоть вспоминаешь, как это было?

Рэйчел неуверенно кивнула, все еще не понимая, куда он клонит.

— А помнишь, что ты мне ответила? Ты сказала: «Джерни говорил мне, милорд, что Майкл жестоко обращается с лошадьми. Но вы не тревожьтесь, у него есть семья в Уикерли, он не пропадет».

Теперь она смотрела на него, не мигая.

— Это было так… неуместно. Совершенно не то, чего я ожидал. Я же знал, что ты вовсе не глупа и все прекрасно понимаешь. Такое невероятное проявление доброты и великодушия к своему злейшему врагу могло объясняться только духовным превосходством. Не надо отворачиваться, Рэйчел. Ни жестокость, ни извращенные надругательства, ни десять лет неволи не смогли сокрушить твое доброе сердце. Не смогли даже ожесточить его.

Рэйчел закрыла глаза, не в силах больше смотреть на него. Услышав, как Себастьян поднимается с кровати, она отвернулась к окну и как зачарованная устремила взгляд в дождливую тьму.

— Я… устала бороться с тобой, Себастьян. У меня просто… не хватает сил, — с трудом проговорила она, глядя, как ее дыхание туманным облачком собирается на холодном стекле. — Я тебя боюсь.

Он стоял прямо у нее за спиной, но не касался ее.

— Ты просто боишься быть счастливой. По правде говоря, ты заставляешь меня испытывать разочарование. Я думал, ты сильнее. Мне казалось, что ты вообще не знаешь, что такое страх.

— Если ты так думал, значит, ты меня совсем не понимаешь.

Рэйчел ощущала его дыхание у себя на шее за ухом.

— Я тебя прекрасно понимаю. Я вижу тебя насквозь. Не позволяй страху взять верх в этой борьбе. Прояви мужество в последний раз. Я горячо люблю тебя. Клянусь, я буду защищать тебя и беречь до конца наших дней. Не отказывайся от своего последнего шанса.

Рэйчел ухватилась ладонями за подоконник. Ей хотелось прижаться лбом к прохладному стеклу, но это стало бы слишком явным проявлением слабости. Трусости. Она ощутила легкое прикосновение к макушке. Поцелуй? А потом Себастьян отошел прочь.

Услышав у себя за спиной звук передвигаемой мебели, Рэйчел повернулась и увидела, как Себастьян подтягивает стул к маленькому столику у кровати и удобно усаживается, расправляя на коленях большую льняную салфетку.

— Ты подумай, а я пока перекушу, — предложил он и тут же принялся изучать содержимое одного бутерброда за другим, вдыхая запах грибов, подливая себе еще вина.

Рэйчел сложила руки на груди и начала нервно расхаживать из угла в угол, с беспокойством поглядывая на него.

— Тебе бы следовало подумать о себе, — наконец сказала она.

Себастьян недоуменно поднял бровь, одновременно прожевывая кусок хлеба с ростбифом.

— Меня действительно признали невиновной в том преступлении, за которое я отбыла срок, но я по-прежнему падшая женщина, и так будет всегда.

— Это в каком смысле? — спросил он, задумчиво надкусывая пирог с грибами.

— Не из-за того, что я сама совершила, а из-за того, что делали со мной. Я стала притчей во языцех, на меня показывают пальцами. И никакое душистое мыло, никакие духи не смогут отбить запах тюрьмы, Себастьян, или заглушить разговоры о том, что делал со мной Рэндольф. Ведь теперь об этом известно всем.

— Графский титул мог бы все исправить. Ты даже представить себе не можешь, как много респектабельности можно получить в обмен на титул. Мое собственное прошлое тоже не из чистого серебра, ты должна с этим согласиться, но теперь уже никто и никогда не предъявит мне иск.

— Но у меня уголовное прошлое, Себастьян. Я отбывала срок.

— Ты отбыла свой срок как истинная великомученица, но полагаю, что отныне ты в любой день можешь стать героиней. Ты будешь первой красавицей Лондона, когда мы поедем туда в ноябре на открытие парламентской сессии.

— Открытие… чего?

— Видишь ли, я заседаю в палате лордов. Время от времени. Ну а теперь, раз уж я решил стать уважаемым членом общества и настоящим сельским сквайром, мне, по-видимому, придется чаще посещать заседания. Прошу тебя, решай поскорее, дорогая, потому что мне только что пришел в голову любопытнейший способ использования брусники.

Рэйчел яростно вспыхнула, ощущая жар во всем теле.

— У тебя всегда есть ответы на все вопросы! — воскликнула она. — О Боже, я не знаю, что мне делать!

Себастьян встал, и на этот раз она не отшатнулась. Когда он взял ее за руки, она позволила ему прижать их к сердцу.

— Выходи за меня, Рэйчел. Я хочу прожить с тобой в Линтоне до конца своих дней. В радости и в горе. Хочу, чтобы у нас были дети. Чтобы оба мы жили в этом милом уголке Девоншира. Жили и трудились вместе с людьми, которые зависят от нас. Чтобы мы вместе состарились. Дом в Суффолке я отдал матери, потому что мне нужно быть здесь. Я нужен здесь. Но если ты мне откажешь, мне все равно, где жить и где умирать. Я люблю тебя, дорогая, и ты меня любишь. Ну признайся, что это так.

— Я люблю тебя.

— Ты станешь моей женой?

— Да.

Рэйчел бросилась ему на шею. Они обнялись, обоих охватила легкая дрожь. Она опять прошептала: «Я люблю тебя» — и честно, свободно, ничего не скрывая, рассказала, как сильно она его любит. Если до этой минуты они совершали ошибки, чего-то боялись, даром теряли время, все это больше не имело значения. Дождь стучал по стеклам, на полке тикали часы, угли шипели и потрескивали в камине. Два сердца бились как одно. Это была минута счастья.

Себастьян поцеловал ее. Сами того не замечая, не переступая по полу, а как будто проплыв по воздуху, они очутились на постели. Рэйчел целовала его руки, как только появлялась возможность, хотя вообще-то они были заняты: они ласкали ее с медленной и в то же время нетерпеливой настойчивостью, от которой она теряла голову. Не успела она оглянуться, как одолженный ей наряд был уже наполовину расстегнут.

И опять Рэйчел поднесла его руки к губам, чтобы его остановить.

— Остановись, Себастьян, мы не можем делать это здесь, — проговорила она шепотом, словно кто-то мог подслушать их у двери.

— А почему бы и нет? — ухмыльнулся он.

Волосы у него были взлохмачены, губы алели от поцелуев.

— Потому. Это же дом викария!

— Кристи не станет возражать. Если мы останемся здесь, возможно, в один прекрасный день над кроватью прибьют табличку; «Здесь спала графиня».

Рэйчел в изнеможении закатила глаза.

— Вряд ли мне удастся здесь поспать.

— Ну тогда они повесят табличку: «Графиня здесь…»

— Прекрати!

Она прижала пальцы к его смеющимся губам. Не успел он схватить ее, как она вскочила и попятилась прочь от кровати, застегивая платье и загадочно улыбаясь ему.

— Пойдем домой.

— Домой…

Это слово показалось Себастьяну на редкость убедительным. Он еще раз повторил: «Домой», поднимаясь с постели и подходя к ней. «Как чудесно это слово звучит в его устах!» — подумала Рэйчел.

Они взялись за руки. Себастьян открыл перед ней дверь, но сам замешкался на пороге. Удивленно обернувшись, Рэйчел увидела, что он оглядывает комнату.

— В чем дело? — озадаченно спросила она. — Мы что-нибудь забыли?

— Безусловно.

— Что?

— Бруснику.

Рэйчел рывком вытащила его из комнаты. Их счастливый смех слился воедино и долго еще эхом разносился по дому.