У Кристи волосы покрывали все тело. Чудесные светлые волосы, мягкие, как у ребенка, словно легкий пух, покрывавший его руки, грудь, длинные красивые ноги. Единственные места без волос, которые Энни удалось найти после долгого изучения были его живот и ягодицы. И плечи вверху. И нежная кожа с внутренней стороны рук, куда она любила его целовать.

«Я хочу, чтобы наступило лето». Эта мысль пришла к ней совершенно неожиданно, когда она сидела на пятках, обнаженная, на кровати Кристи, глядя на него, пока он спал. Она видела яркую, четкую картину, как он, обнаженный, лежит на залитом солнцем некошеном лугу. Она увидела себя, стоящую рядом с ним на коленях – как сейчас – осыпающую его цветами. Она украшала его ромашками и лютиками, колокольчиками и незабудками. Она бы сделала корону из клевера и водрузила ему на голову. Воткнула бы наперстянку и алые цветки куриной слепоты между пальцами ног. Маленький букет вероники для пупка. А для его дароносицы что-нибудь самое особенное… А, придумала. Ну конечно. Анютины глазки.

Зевок пришел на смену легкой улыбке. Ложась рядом с ним, она накрыла его золотистое тело пледом и сама завернулась в него, вздыхая с облегчением. Через минуту она крепко спала. Ей снились цветы.

***

Он ушел всего на несколько минут. Он оставил ее крепко спящей: теплой, прелестной, манящей под кипы одеял.

Сейчас она казалась еще более соблазнительной. Он подбросил дров в огонь, комната нагрелась в его отсутствие, и она сбросила с себя одеяла. Он на цыпочках подобрался ближе, поставил поднос, который принес из кухни, на ночной столик и так осторожно опустился рядом с ней на кровать, что матрац не шелохнулся. Она была похожа на бегунью в профиль: лежала на боку, локти и колени согнуты под разными углами. Обнаженная бегунья. У него был соблазн провести пальцем вдоль длинного восхитительного изгиба ее позвоночника, но он удержался, боясь разбудить ее; ему хотелось смотреть на нее еще и еще. Все в ней было для него идеалом красоты, от золотисто-каштановых волос, ярких, как пламя, на подушке, до розовых пяток ее длинных, стройных ног. Пламя свечей играло на ее лилейной коже золотыми бликами, и он опять почувствовал ее неземную нежность, хотя не касался ее. Изгиб локтя скрывал верхнюю часть груди, а поднятое бедро прикрывало вьющееся гнездышко волос у нее между ног. Стыдливая поза, в некотором роде классическая. Если бы он писал ее портрет, он бы поубавил скромности. Свет он оставил бы как есть, но ее левую руку поднял бы на полдюйма, чтобы показался розовый сосок. Да. И еще он немного развернул бы зад – нарисовал бы его в три четверти, потому что… ну, просто потому. Он улыбнулся и не смог побороть искушения легко провести пальцами по левой ягодице. Она не пошевелилась. У нее были ямочки на пояснице, по обе стороны от позвоночника, как раз подходящего размера для его большого пальца. Он легко надавил на ямочку. Пальцы на ее правой ноге шевельнулись. Интересный рефлекс. Он снова попробовал, с тем же результатом. Он стал искать другие места, которые могли быть связаны, – может, лопатка и подбородок, кто знает? – но тут она открыла глаза, повернула голову и увидела его рядом с собой. Ее сонная легкая улыбка проникла ему прямо в сердце.

– Масло, – заявил он ей. – Определенно, масло. Даже во сне ты слишком красочна для акварели.

– Что?

Она запустила руку под его облачение и погладила по груди.

– Можно я напишу твой портрет, Энни?

Она сонно поморгала.

– Я думаю, ты подразумеваешь обнаженную натуру.

– Конечно.

– М-м-м. А тебя не отлучат от церкви или что-то в этом роде?

– Мы не покажем картину епископу. – Он сказал это с улыбкой, но на самом деле ему не хотелось шутить о последствиях своей связи с Энни, нравственных или профессиональных.

– Ты сможешь написать мой портрет, если разрешишь мне нарисовать твой, – решила она, переворачиваясь в кровати. – У меня лучше получается пером и тушью, и у меня есть идея картины в пасторальном стиле. Ты и вокруг цветы.

– Хорошо.

Ее глаза мерцали – лукаво, как ему показалось. Она потянула его за лацкан и усадила на кровать, чтобы они могли поцеловаться. Это был нежный, медленный, неспешный поцелуй, такой, каким обмениваются, как он думал, женатые люди, когда любят друг друга. Приятная мысль. Как он будет ждать год, а то и больше, чтобы жениться на ней? Ужасная мысль.

– Я умираю с голоду.

У нее была привычка придавать словам двойное значение, он уже знал это и сейчас внимательно взглянул на нее, но, судя по всему, она говорила буквально.

– Хорошо, – сказал он, – потому что я принес тебе пропитание.

Казалось, она была под сильным впечатлением.

– Есть ли у тебя недостатки, Кристи? Хоть какие-нибудь?

– Ты узнаешь о них, когда попробуешь то, что я приготовил.

Жареная свинина на больших кусках хлеба, с маслом и хреном, картофель, тушенный в сметане и разогретый на плите, немного салата из щавеля, который можно было круглый год собирать вдоль берегов реки, и старая бутылка «Шамбертена» из винного подвала его отца: хорошее оно или плохое, они выяснят вместе.

Они ели в постели, Энни надела одну из его сорочек и все время говорила, что все очень вкусно, что это – лучшая еда в ее жизни.

– Значит, у меня совсем нет недостатков? – поинтересовался он.

– Я ничего такого не нашла. Но они должны быть! У всех есть и у тебя тоже. И я собираюсь их разыскать. В течение следующих пятидесяти лет или около того.

Они поцеловались, словно чокнулись губами, и, улыбаясь, вернулись к еде.

– Зарабатываю я немного, – сказал Кристи погодя. – Я считаю дом викария своим домом, потому что я здесь родился и вырос, но на самом деле он не мой; он часть бенефициарного имущества и перейдет к следующему викарию после меня.

– Это хорошо, – сказала она беззаботно, – никто не скажет, что я вышла за тебя замуж из-за денег.

– Нет, но это могут сказать про меня.

– Чепуха. Из тех, кто тебя знает, Кристи, никому и в голову не придет ничего подобного. Ни на секунду.

Он не ответил, решив, что люди будут думать и, может быть, говорить много разного, если узнают об их связи. Но говорить ей об этом сейчас не имело смысла.

– Как бы там ни было, я думаю, ты станешь епископом через несколько лет, – беспечно заметила она, надкусывая одно из яблок, которые он принес на сладкое.

– Да неужели?

– Человек без недостатков должен идти в гору, это закон природы. А кстати, как можно стать епископом?

– Премьер-министр выдвигает твою кандидатуру, а королева ее утверждает, если, конечно, сумеешь пройти официальные выборы коллегии каноников.

– О Боже, мне придется выучить, что все это значит, правда? Коллегия каноников, бенефиции, епитрахиль. Каноны и обеты. Распределение десятины.

Она откинулась на подушку в притворном отчаянии.

– Сретенье, Мартынов день, Михайлов день, – добавил он. – Троица, Молебственное воскресенье, Самсон-сеночный.

– О, нет, ты это придумал.

– Ни капельки. Десятое июля. Говорят, что если на день святого Самсона идет дождь, то будет дождь еще сорок дней.

– Ну, в этом я не сомневаюсь. Да, кстати, Кристи, я ненавижу здешние зимы.

Он печально покачал головой.

– Это мне изменить не под силу.

– Ладно, но я требую уступок за жертву, которую приношу.

Он поставил пустую тарелку и перекатился на бок, чтобы повернуться к ней лицом.

– Я пойду на уступки. Сделаю столько уступок, что ты не будешь знать, что с ними делать, – Он подтянулся к ней и обнял. – И, кроме того, я буду держать тебя в тепле.

– И в этом я тоже не сомневаюсь, – кивнула она, задыхаясь.

Во рту у нее остался вкус яблок после его поцелуя. Она опустилась ниже на постели, так что ее голова съехала с подушки. Ее руки на его коже грели, как теплые языки пламени.

– Сколько времени? – прошептала она знойным голосом.

– Поздно.

– Как поздно?

– Три, три тридцать.

Она улыбнулась.

– Это рано. Зимой в Холле никто не поднимается раньше шести. У нас еще целых три часа.

– Достаточно, чтобы ты закончила историю своей жизни.

– Извини?

– Захватывающая развязка.

– Сейчас?

– Только если ты захочешь. – Он убрал с ее глаз прядь волос и заправил ей за ухо. – Ты можешь мне не рассказывать. Но я знаю, что было что-то не так между тобой и Джеффри., нечто более скверное, чем можно было ожидать между двумя людьми, которые не подходят друг другу и не любят друг друга. Что-то, о чем ты не захотела рассказать.

Она отвела взгляд, посмотрела через его плечо на потолок, и ее глаза затуманились в нерешительности. Она села, взбила подушку, натянула одеяло на ноги, бесцельно шаря глазами по покрывалу.

– Я собиралась тебе рассказать, – сказала она наконец, – но удерживала себя. Все ждала, что выберу более подходящее время и более подходящее место. Но это был просто предлог, чтобы не рассказывать тебе, и, я думаю, время сейчас такое же подходящее, как любое другое.

– Это так болезненно?

– Это… отвратительно. – Она повернулась к нему. – Но ничто не сможет испортить нам эту ночь, правда, Кристи?

– Нет, ничто не испортит эту ночь. Тревога ушла с лица Энни; она нежно улыбнулась ему.

– Нет, – согласилась она, – ничто не испортит эту ночь. Итак, на чем я остановилась? Я думаю, на том, как Джеффри оставил меня первый раз.

– Энни, не… – Он умолк.

– Что?

– Ничего. Продолжай. Нет, ничего, рассказывай дальше.

Он хотел сказать: «Не говори таким ужасно сухим, холодным тоном, потому что мне больно сознавать, какую тебе причинили боль». Но она должна была рассказывать так, как ей было удобно, и – если ей это помогало держать дистанцию между собой и этой историей – он не должен был ей мешать.

– Джеффри уехал, – подсказал он, когда она остановилась. – Как ты жила в Лондоне сама по себе? Деньги он тебе присылал?

– Время от времени. Как я жила? Не очень хорошо. Он оставил меня в квартире в Холборне с одним хамоватым слугой и без друзей. Сначала я, естественно, тяготела к столичному художественному кружку, но потом это стало неудобно.

– Почему?

– Потому что мужчины хотели меня соблазнить, а женщины, соответственно, не доверяли мне. Я все равно устала от их самодовольного мира и пошла в этот мир просто по привычке.

– Чем же ты занималась?

Он налил еще вина в ее бокал и передал ей.

– Моим основным занятием были попытки найти деньги для платы за жилье. Я пыталась рисовать, но я уже говорила, у меня недостаточно таланта. Я начала биографию отца, но не нашла никого, кто был бы заинтересован в ее публикации. Я… – она вздохнула, как будто уже устала, – написала несколько маленьких очерков, «Жизнь с отцом в Провансе», что-то в этом роде, и иногда люди даже покупали их и платили деньги. Я вела дневник, до сих пор веду.

– А что отец Джеффри? Помогал он тебе?

Она посмотрела на него с насмешкой.

– Ты знаешь его лучше, чем я, Кристи. А как ты думаешь?

– Ты просила его?

– Да, однажды. Его ответное письмо было очень коротким, очень ясным отказом. В конце он посоветовал никогда не переступать порога его дома. Сказал, что я выбрала свою судьбу и так далее.

Она глотнула вина и поставила бокал с легким стуком, ее движения стали угловатыми от старой обиды.

– Итак, ты была сама по себе.

– Точно.

– И все-таки не завела любовника?

Она подняла брови, услышав это.

– Нет, я же тебе говорила.

– Ну, извини меня, дорогая, но мне это не кажется поведением искушенной в жизни женщины. Это выглядит – ну, это выглядит провинциально.

Она округлила глаза, стараясь не рассмеяться.

– Я вижу, ты мне это не скоро забудешь.

– Нет, но я думал, что настоящая европейская женщина, такая, как ты, непременно завела бы себе любовников, пока мужа нет. А ты не стала.

– Я могла бы, – возразила она.

– Ни капли не сомневаюсь.

– Мне столько раз это предлагали!

– Почему ты отказывалась?

– Уж конечно, не по моральным соображениям.

– Ну, конечно, нет.

Она опять вздохнула.

– О, Кристи, я не знаю. Может, мне не хватило сил? Меня предали. Джеффри нанес мне страшный вред.

Он взял ее руку и стал обводить ее контур на простыне, покрывавшей его приподнятое бедро.

– Разве это не было дополнительной причиной, чтобы иметь связь? Что-то вроде мести?

– Я думала об этом.

– Но не стала этого делать, – настаивал он. Она заколебалась.

– Был мужчина. – Снова пауза. – Двое мужчин, в сущности.

Он сразу пожалел, что затронул эту тему.

– Знаешь, Энни, может быть, мне все-таки не стоит этого знать?

– О, нет, ты спросил меня и теперь узнаешь все, всю эту убогую историю. – Но она сжала его бедро, словно намекая, что история будет не такой уж убогой. – Был человек, старый друг моего отца. Я знала его почти всю мою жизнь, мне он был почти как дядя. Когда Джеффри покинул меня, я пошла к нему за советом. Он мне немедленно дал денег – я думаю, фунтов сто. Ну, я полагаю, об остальном ты уже догадываешься. Очень скоро стало ясно, что это не вполне заем. Или, точнее, он не был заинтересован получить долг деньгами; у него были на меня другие виды, так сказать. – Нервный тон вернулся, Энни с трудом скрывала горечь. – Это нанесло мне удар. Это было как еще одно предательство. После этого случая я стала сторониться мужчин, готовых мне помочь. Я осталась наедине с собой. Завела кошку. – Она коротко рассмеялась. – Я стала водить дружбу с женщинами по соседству; большинство из них были в схожих обстоятельствах, и мы помогали друг другу как могли. И Джеффри иногда присылал деньги. Прошло время. И вот наконец он приехал домой. Он был болен и…

– Погоди. – Кристи продолжал пристально смотреть на ее пальцы, сгибая и разгибая их, казалось, поглощенный созерцанием их удивительной гибкости. – Мне кажется, ты забыла про второго мужчину.

– А! Ничего интересного. Честное слово.

– Вся убогая история целиком, – мягко напомнил он.

– Ну хорошо. Я была немного увлечена, – сказала она, перейдя на скороговорку. – Он был скульптором. Сначала мой брак был препятствием; но потом, когда он стал все больше и больше превращаться в фикцию – я даже не знала, где Джеффри и увижу ли я его снова, – я подошла близко к тому, чтобы вступить в связь с этим человеком. Однако не вступила, и наше знакомство закончилось. И об этом я сейчас ни капли не жалею. – Она отняла руку и повернулась лицом к нему. – Что-то меня удерживало, Кристи. Я не знаю, что это было – я думала, что я холодная женщина, не способная отдавать себя таким образом. Но это не так, и теперь я знаю, почему не стала его любовницей.

– Почему?

– Потому, что он не был тобой. Я недостаточно его любила. Для меня никого не будет, кроме тебя.

Они прильнули друг к другу и замерли надолго, не говоря ни слова. Сердце Кристи было готово выпрыгнуть из груди. Любовь и благодарность струились из него.

– Я счастлив, – сказал он. Энни прошептала в ответ:

– Я чувствую себя счастливой.

Он подумал, что это неплохо для начала. Она подалась назад, подняв руку к сияющим глазам.

– Я еще не совсем закончила свою убогую историю. И… – Энни принужденно усмехнулась, – хочешь верь, хочешь нет, дальше будет еще хуже.

Он поудобнее устроился на боку и положил руку ей на колено.

– Расскажи мне.

– Джеффри вернулся после почти двухлетнего отсутствия. Он выглядел… я не могу описать, как он изменился. Он сказал, что был в Бирме, где и подцепил лихорадку. У него выпали волосы, он выглядел как старик, говорил, шамкая, у него были опухоли по всему телу. – Она закрыла глаза, словно стараясь забыть, потом снова быстро открыла их: уловка не сработала. – Мне не нравился его доктор, мне он казался шарлатаном, но хорошего мы не могли себе позволить. Лекарства, которые он принимал, только причиняли ему вред. Мне и вправду казалось, что он умирает. Это продолжалось несколько месяцев. Но постепенно ему становилось лучше. Когда он уже снова стал ходить и выглядеть почти нормально, врач, которому я не доверяла и с трудом выносила, открыл мне тайну, которую Джеффри обязал его хранить ото всех. Это, возможно, спасло мне жизнь.

Поняв в чем дело, Кристи похолодел; теперь его поразило, как это он не сообразил раньше. Он не пошевелился и не сказал ни слова. Он уже знал, что она скажет.

– У Джеффри не было малярии. Почему он лгал и сколько собирался лгать дальше, я даже не хочу знать. У него был сифилис. Никто не знал, когда именно он его подцепил, но, судя по тому, что я не заразилась и по тому, что болезнь уже вошла во вторую стадию, доктор заключил, что это случилось вскоре после его отъезда.

Кристи притянул ее ближе.

– Дорогая, – вот и все, что он мог сказать.

– Я обнаружила, почему лечение вредило ему больше, чем болезнь. Он принимал соли ртути.

– Бог мой.

– Ничего больше помочь не могло, сказал доктор, и, казалось, что это действительно так, большинство симптомов исчезло, и он клялся, что вылечился. Он даже нашел новую войну, чтобы было чем заняться, где-то в Индии на этот раз. Но потом он снова заболел, ему сказали, что это отравление ртутью. И сифилис вернулся – он вовсе не вылечился. Вот тогда он и сдал свой капитанский патент и вернулся домой навсегда. Вернее, я так думала.

– Значит, когда вы впервые попали в Уикерли…

– Он до некоторой степени опять поправился; в те месяцы, что ты его видел, он был здоров, как никогда. Он опять заявил, что вылечился. Начал принимать другое лекарство, и, казалось, оно ему помогало. Возможно, он вылечился, я не знаю. Теперь мы никогда не узнаем.

Она опустилась на подушку, положила голову рядом с его головой и заговорила тихо, шепча прямо ему в висок:

– Когда он во второй раз вернулся домой, Кристи, это был просто ад. Ты вообразить не можешь – я даже не хочу, чтобы ты знал все. Я тебе уже рассказывала, как он ударил меня. Это был не единственный случай, но больше я об этом говорить не хочу. Пьянство, так же, как и болезнь, иногда вызывало в нем приступы бешенства. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так страдал, и не столько физически, сколько – еще больше – от отчаяния. От острой безнадежности. Военное дело было его жизнью, а больше он не мог этим заниматься. Он не владел собой, и его неистовое поведение сузило круг его знакомых, пока не осталось никого, кроме таких подонков, как Клод Салли. Я думаю, он видел, как гниет заживо, буквально распадается на части. Сифилис… пожирал его. Он имеет быструю и медленную форму – я стала чем-то вроде эксперта, как ты можешь понять; так вот у Джеффри была быстрая форма. Если бы он был жив, не могу представить, во что бы он превратился. Сомневаюсь, что его можно было вылечить. Как его пустили обратно в армию – это тайна, которую я никогда не пойму.

Они тихо лежали некоторое время, слегка касаясь друг друга, слушая треск огня в камине. Наконец Кристи сказал:

– Я не знаю, что бы я мог сделать или сказать. Возможно, ничего. Но лучше бы ты рассказала мне раньше. Или он сам. Я просто хотел бы знать.

– Раньше я не могла тебе рассказать.

– Нет, я тебя не виню.

– Но ты прав – возможно, было бы лучше, если бы ты знал. Джеффри любил тебя, Кристи. По-своему.

– Думаешь, любил?

– Я знаю это. И я тоже не представляю, что ты мог бы сказать или сделать, но думаю, ты мог бы ему помочь. Это был такой страшный секрет, а я была таким плохим советчиком. Ты никогда не спросишь, так что я скажу сама: мы никогда больше не были близки после нашего короткого свадебного путешествия. А он хотел меня. Но я… ничего не могла… ему дать. И меньше всего свое тело. Я не могла дать хоть какую-то часть себя, во мне не было любви. Я была его сиделкой поневоле, ничем больше, и наше взаимное озлобление стало настоящим кошмаром. И к моему кошмару прибавляется чувство вины, потому что… – Она глубоко вздохнула. Слезы стояли у нее в глазах, и она сказала, всхлипнув: – Потому что в конце, мне кажется, он меня полюбил. О Боже. – Кристи обхватил ее, и она зарыдала у него на груди, словно сердце у нее разрывалось. – Я думаю, он любил; он никогда не говорил, но я так думаю… о, Кристи…

– Ш-ш-ш, – успокаивал он ее, крепко держа и укачивая, как ребенка.

Спустя некоторое время она успокоилась: перестала плакать и платком вытерла щеки.

– Я до сих пор никогда не признавалась в этом даже самой себе. Я пыталась не верить в это. Теперь все стало еще хуже.

– Нет, Энни, это не так. Если жизнь Джеффри стала невыносимой, то любовь к тебе была его единственной отрадой. Разве это не счастье? Это, должно быть, была безнадежная любовь, может быть, даже мучительная, но все равно любовь – это всегда утешение. Ты должна быть благодарна за это. И рада за Джеффри. Не надо горевать.

Энни повернулась в его руках и обняла его.

– Я люблю тебя, Кристи, – сказала она. Слезы вернулись – он слышал их в ее голосе, когда она прижалась лицом к его шее. Но ее открытый рот жаром опалял его кожу, а ее руки торопливо расстегивали пуговицы сорочки.

– Люби меня.

Ее груди были обнажены, дернув за пояс, она стащила с него халат и легла на него сверху. На него пахнуло сухим жаром, и он понял, что их страсть стала непредсказуемой и вышла из-под его власти. «Боже, помоги мне», – машинально, но неискренне молился он: ему не нужна была помощь. Ему нужна была только Энни.

Она положила его руки себе на грудь. Он целовал ее, продолжая ласки. Ее тело изогнулось над ним как лук, но ему пришлось остановиться, когда она мягко обхватила и сжала его бедрами, ощутив несомненные признаки его возбуждения.

– Боже, – выдавил он сквозь зубы, а она откинула голову и засмеялась чувственным, несдержанным смехом. Это освободило Кристи от последних барьеров, он бросился к ней, желая прижать ее к сердцу, переполненному любовью.

Но Энни вывернулась из его объятий. Скользя вниз по его телу, она принялась ласкать его своими волосами, мягко поводя шелковистыми прядями взад-вперед по его коже. Склонившись над ним, она завела руки ему под ягодицы. Возбуждающая ласка волосами становилась все интимней и восхитительней, теперь она терлась об него губами и щеками, тихо постанывая от удовольствия. Он издал сдавленный звук, когда почувствовал, как ее язык обвел самое чувствительное место. Она взяла его в рот, и он обхватил ее коленями, все его тело содрогалось от ошеломляющих чувств.

– Энни, – простонал он. – О Господи… Энни…

Она подняла лицо, ее глаза сияли любовью и сознанием силы.

– Здесь нет греха, – прошептала она. – Ты думаешь, это не так?

Все, что он мог сделать, это потрясти головой. Она опять засмеялась нежным чистым смехом, и на этот раз он тоже рассмеялся. Она сложила ладони трубочкой и принялась ласкать его, пока не довела до изнеможения.

Он сел и поднял ее так, что она оказалась на коленях, обхватив его бедра. Они целовались, пока она вела его за собой в теплую щелку между ног. Она ахнула, ощутив его силу, и это распалило его еще больше, ему хотелось вознести ее еще выше, довести до безумия. Заставив ее откинуть голову, он прошел поцелуями от шеи до грудей и вошел глубоко, глубоко внутрь ее, покусывая зубами твердые маленькие соски, заставив ее закричать. В его руках она чувствовала себя жидким пламенем, жгучим и ласкающим, поглощающим и творящим.

Крепко держа, он повалил ее на спину. Близилась вершина. Он сжал зубы и замедлил ритм, в котором притирались друг к другу их тела. Он бормотал ее имя, целуя ее снова и снова, теряя себя в слепом чувстве, столь близком к взрыву. И вот ее гладкие бедра медленно сомкнулись вокруг него. Ее голова запрокинулась. Как голодающий, он пожирал глазами лицо любимой в пароксизме блаженства. Она не издавала звуков, кроме тихого ворчания в глубине горла, но ее зубы оскалились в гримасе, как от боли, а голова судорожно металась на подушке. Давать ей такое наслаждение казалось чудом, он бы поблагодарил за это Бога, но глубоко охватившая его мягкая женская плоть не давала думать ни о чем, кроме наслаждения плоти. Прижав ее к груди, он ритмично двигался, попав в ее медленный, обманчиво терпеливый ритм, стараясь не повредить ей, но не в силах остановиться, пока не почувствовал себя опустошенным.

Когда все кончилось, сначала он не мог говорить, только обнимал ее. Ее глаза были закрыты. Слезы на ее ресницах не удивили его: у него самого ничего подобного раньше не было.

– Любовь моя, – наконец выговорил Кристи. – Прекрасная Энни, я люблю тебя.

– Я люблю тебя, – прошептала она. – О, Кристи, как сильно я тебя люблю! Так сильно, что даже страшно делается.

– Почему, дорогая?

– Потому что я не знаю, что могло бы заставить меня почувствовать это, кроме Бога. Это сверхъестественно. – Она тяжело, трагически вздохнула. – Может быть, мне придется обратиться в веру.

***

– Я чувствую себя виноватой.

Энни остановилась на берегу реки, в тени обнаженных ветвей бука, в сереющем свете раннего утра. Иней сверкал на жухлой зимней траве, над рекой клубился молочно-белый туман. Кристи поднял полу пальто и накрыл ее, согревая теплом своего тела.

– Почему, любовь моя? – спросил он.

– Потому что ты должен сейчас идти домой и все утро беспокоиться о миссис Уйди, а потом ехать в Мэрсхед уже не помню зачем…

– Встретиться с дьяконом.

– Встречаться с дьяконом в то время, как я собираюсь сказать миссис Фрут, что голова у меня еще сильнее разболелась, потом лечь и проспать целый день. – Она с трудом сдержала зевок на его груди; она уже изнемогала. – Бедный, бедный Кристи.

Он засмеялся, обнял ее и поцеловал в лоб.

– Я в порядке. Как ты собираешься незаметно попасть внутрь, Энни?

– Я оставила входную дверь отпертой. Я просто войду и поднимусь к себе наверх. Никто меня не увидит, а если увидит, я скажу, что была на прогулке.

– Утром в полшестого?

– Они могут мне не поверить, – согласилась она, – но и в миллион лет не догадаются, что я делала на самом деле. – Она засмеялась, но на этот раз он промолчал. Она нашла его руку и взяла ее. – Тебе все это ненавистно, да? Все эти секреты и ложь.

– Это не то, чего бы я хотел.

Она решила шокировать его правдой.

– Ничего не могу с собой поделать – мне это нравится. Это дает ощущение жизни. – Он улыбнулся ей, но слегка натянуто. – Я знаю, что ты бы этого не хотел, и это заставляет меня любить тебя еще больше, потому что ты все-таки пошел по этому пути ради меня. Кристи, пожалуйста, не жалей ни о чем.

– Не беспокойся обо мне.

Он уже и раньше так говорил. Она дотронулась до его щеки пальцами в перчатке.

– Ты не будешь теперь страдать, правда? Не будешь… раскаиваться в том, что мы сделали?

Кристи взял ее за руку и поцеловал в ладонь сквозь перчатку.

– Милая Энни, – пробормотал он. – Нельзя получить все.

– Ты имеешь в виду, что я не могу получить тебя без твоего раскаяния. – Он только улыбнулся. – Но если Бог действительно любящий, почему ему должно не понравиться то, что мы делаем? Кому мы вредим?

Он не ответил, и она знала, что это безнадежно: он будет размышлять и мучиться, что бы она ни говорила. От этого она любила его еще сильнее. Она вздохнула.

– Ты ведь меня не разлюбишь, правда?

– Ты знаешь ответ.

– И мы все-таки сможем быть вместе, да? Ты придешь ко мне, правда, Кристи? В старый домик сторожа? Я придумаю предлог, чтобы его проветрили, вычистили дымоход и так далее. Я, правда, не знаю, как объясню, что мне нужны свежее белье и одеяла на кровать. Но предоставь все это мне, – закончила она быстро, увидев, что разговор ему неприятен. Если хитрости и маленькая безобидная ложь были грехами, она с удовольствием возьмет их на себя и претерпит любые наказания, которые может наложить на нее Бог.

– Хорошо, – сказала она, вздохнув еще раз. – Я думаю, теперь мне лучше уйти.

Но она не двигалась, и он не отпускал ее. Она прошептала ему в лицо:

– Я люблю тебя. Пожалуйста, не придумывай себе новых забот.

Его руки сжали ее.

– Я же тебе сказал, что ты не должна обо мне беспокоиться. Я найду решение.

– Но…

– Ты делаешь меня счастливым, Энни, а не несчастным.

Она закрыла глаза с облегчением. Только это ее и беспокоило. Он точно угадал ее мысли, и теперь все было в порядке.

Кроме того, им пора было прощаться.

– Поцелуй меня, – попросила она, становясь на цыпочки. – И пусть это будет долгий-долгий поцелуй.

Он сделал все, что мог, но она затосковала по нему через секунду после того, как он ее отпустил.

– Теперь я знаю, что значит «светлая печаль», – сказал он ей с грустной улыбкой, лаская ее на прощание.

Энни освободилась из его рук и пошла к мосту. Там она повернулась, чтобы снова на него взглянуть.

– Напиши мне стихи, – сказала она тихо, повинуясь порыву. – Оставь их в нашем тайнике.

Кристи поднял голову, оценивая степень ее серьезности; он догадывался, что она думает о его поэзии, хотя она ему никогда не говорила.

– О чем?

Она развела руками, показывая, что это очевидно.

– О светлой печали!

Эти слова озадачили, а потом взволновали его. Он выпрямился и ответил:

– Да, хорошо, напишу!

Она послала ему поцелуй. Торопясь через мост, она бормотала про себя:

– Милостивый Боже, что я наделала?