1

Часы на церкви Всех Святых гулко пробили четверть часа. Коннор Пендарвис, который, опершись о каменные перила моста, уныло смотрел на воду, нетерпеливо выпрямился. Опять Джек не пришел вовремя. Коннор привык, что брат постоянно опаздывает, тем не менее его это раздражало.

Хорошо еще не пришлось ждать под дождем. Как водится в южном Девоншире, погода переменилась мгновенно – несколько минут назад было пасмурно, и вот уже проглянуло солнце и засверкало, заискрилось, отражаясь в быстрых водах неширокой реки Уик. Стоял июнь, и воздух был напоен благоуханной свежестью, как в пору цветения жимолости. Звенели птичьи трели, деловито жужжали пчелы, по берегам реки желтыми огоньками горели ирисы. Уютные дома по Главной улице щеголяли свежеоштукатуренными стенами самых разнообразных нежных оттенков, и в каждом палисаднике буйствовали летние цветы.

В докладе Радамантского общества об Уикерли говорилось, что это небольшая, ничем не примечательная деревушка в бедном приходе, но Коннор не мог с этим согласиться. У авторов доклада странное представление о бедности, думал он, или они никогда не бывали в Тревитиле, деревушке в Корнуолле, где он родился и вырос. Уикерли радовала глаз приветливостью, чистотой – она была полной противоположностью Тревитилу.

К двадцати годам Коннор перехоронил всех домочадцев – одного за другим. Только Джек и остался. А вот и он сам, легок на помине – шагает с довольным видом. Даже с такого расстояния заметно, как блестят глаза Джека – верный признак, что он пропустил пинту-другую эля в единственном на всю Уикерли заведении «У святого Георгия». При виде Джека – страшно худого, с посеревшим цветом лица и ввалившимися щеками, у Коннора не повернулся язык сказать хоть слово упрека; у него лишь, как не раз бывало за последнее время, защемило в груди. Джеку не было и тридцати, но выглядел он по меньшей мере на десять лет старше. Врач в Редруте уверял, что болезнь не прогрессирует. Коннор и сам повторял себе то же самое по сто раз на дню, но спокойней от этого ему не становилось. Страх за брата, темный и неотвязный, преследовал его, как тень.

– Не смотри на меня такими глазами! – воскликнул Джек, не доходя шагов шести. – Я принес это чертово письмо и могу обрадовать: в нем деньги. – Достав из кармана потрепанной куртки конверт, он со значением помахал им перед носом Коннора. – С тебя причитается за хорошую новость.

– То, что тебе причитается, ты оставил «У святого Георгия», – возразил Коннор, но сказал это с улыбкой, потому что Джек своим обаянием мог и розу очаровать, чтобы та поделилась пурпуром, а еще потому, что он был прав: конверт был плотный и увесистый, и это означало, что братьям Пендарвис сегодня не придется ложиться спать голодными.

– Вскроем конверт вон там, под деревьями, где попрохладнее, Кон.

– Ты устал, Джек?

– Нет, просто очень жарко, – беспечно ответил Джек.

Коннор не стал возражать, и они неторопливо зашагали к дубам, росшим с краю лужайки напротив древней норманнской церкви. Однако он понимал, что дело не в жаре (сейчас, когда давно перевалило за полдень, солнце не припекало, а только приятно грело) и Джека манила железная скамья, а не прохладная тень.

– До чего приятно «У святого Георгия»! – заметил Джек на ходу.

– Неужели?

– Нет, правда. Эль замечательный, а какая девушка его разносит! Зовут Розой. Уверен, я ей понравился.

Коннор воздел глаза к небу в комичном ужасе.

– Джек, мы в городке всего два часа. Ты не мог за это время завоевать ее сердце.

– Почему бы и нет? – Джек криво усмехнулся. Всего год назад это была бы ослепительная улыбка на округлом, с румянцем во всю щеку лице, с озорным огоньком в глазах, который мог бы смутить и монахиню. Теперь же щеки Джека ввалились, кожа обтянула скулы, и улыбка походила на жуткий оскал скелета. – Она неравнодушна ко мне, сам увидишь. Я сказал, что загляну вечерком с младшим братцем и она сможет выбирать, кто из нас двоих ей милее.

– Ну да?

– Да! Это отличное местечко даже для вас, ваша честь. Кружки чистые, на пол никто не плюет. Я предупрежу всех, кто там будет, чтобы следили за выражениями, ведь их почтит присутствием сам адвокат.

Коннор фыркнул. Когда-то он мечтал стать адвокатом, но давным-давно распрощался с мечтой. Он смеялся, когда Джек называл его «ваша милость» или «ваша честь», но за напускной беспечностью скрывалось глубокое и постоянное сожаление, что мечте не суждено было сбыться.

Дул легкий ветерок, и узорчатая тень поддеревьями беспрестанно двигалась и дрожала. Коннор вытянул длинные ноги. Джек последовал его примеру. Джек был выше, старше и, пока не заболел, куда сильнее брата. В детстве Джек всегда верховодил и заступался за Коннора. Теперь же они поменялись ролями, и такое положение было нестерпимо для обоих. Говорить об этом вслух они не решались. Все настолько шло вразрез с порядком вещей, что несколько месяцев назад они даже поменялись именами.

– Интересно, – сказал Джек, закинув руки за спинку скамьи, – на сколько радаманты расщедрились в этот раз?

Конверт был обычный и без обратного адреса. Коннор вскрыл его и пересчитал банкноты, вложенные в конверт вместе с письмом.

– Хватит, чтобы внести задаток за наше новое жилье, как я обязался.

– Что ж, можешь вздохнуть спокойно, законник. Теперь тебе нет нужды скупиться, чтобы не нарушить положение о персональном опекунстве. – Джек громогласно расхохотался; он беспрестанно шутил по поводу законов и порядков, и чем неудачнее, тем ему было смешнее.

– Веселись, веселись, а агенту придется заплатить за полгода вперед, – недовольно сказал Коннор. – Сорок шесть шиллингов. – Коннор платил не из своего кармана, однако трата казалась ему пустой, поскольку в Уикерли они задержатся не более двух месяцев.

– И что за жилье ты нашел?

– Лучше, чем в прошлый раз. Полдома, и всего в миле от рудника. Стряпать будет приходящая девушка. Слава богу, теперь у нас по отдельной комнате, так что не придется мне слушать твой храп, от которого стекла в окнах вылетают.

Джек хмыкнул, правильно поняв шутку Коннора. Действительно, он частенько в последнее время не давал Коннору спать, но причиною был не храп, а изнуряющий кашель, от которого он ворочался по ночам, просыпался весь в поту.

– Что удалось выяснить о руднике?

– Не так уж много. Называется он «Калиновый», и владеет им женщина. Он довольно…

– Женщина? – Джек сделал круглые глаза, потом презрительно сощурился. – Женщина, – пробормотал он, качая головой. – Ладно, какая разница, на кого работать, а мы всегда работали хорошо, не так ли? Эти ханжи из Общества затрясутся от радости, когда прочитают твой отчет.

Коннор усмехнулся и продолжал рассказывать, что ему еще удалось узнать:

– Ее фамилия Дин. Она унаследовала рудник от отца около двух лет назад и управляет, и владеет им одна, без акционеров. Говорят, еще один рудник в этих краях принадлежит ее дяде Юстасу Вэнстоуну, и он – мэр Уикерли.

– Почему нас не направили к ее дяде, на его рудник? Было б куда лучше.

– Возможно. Но я так тебе скажу; Общество не поручало мне разузнавать про чистенькие, безопасные и благополучные медные рудники. – Коннор был убежден, что выбор места, куда их послать, был тщательно продуман, потому что, если бы только все упиралось в плачевное состояние большинства рудников в Корнуолле и Девоншире, не было бы необходимости в его отчетах врачу и добытые им сведения не изучались бы так скрупулезно. Похоже, его направили на рудник, которым управляет женщина, в расчете обнаружить там больше недостатков, чем на руднике, принадлежащем мужчине.

Он сунул конверт в карман и, сцепив пальцы на затылке, посмотрел сквозь прищуренные веки на небо. Скоро ему некогда будет посиживать вот так на скамеечке, греясь на солнце, – по крайней мере, он надеялся на это; даже этот час безделья дался ему нелегко. Если бы не Джек, он бы уже устраивался на новом месте, распаковывал вещи, делал бы наброски отчета или знакомился с соседями, а может, сел за план статьи, которую собирался написать для ежемесячного листка, издаваемого Радамантским обществом. «Сбавь обороты, Кон, – постоянно твердил ему Джек, – остановись хоть ненадолго, оглянись вокруг. Спи подольше, распей бутылочку. Заведи женщину».

Прекрасный совет, если у человека нет иных, более интересных дел или он в состоянии видеть зло, творящееся в мире, и честно признаться себе, что не в силах что-то исправить. Но Коннор был не таким. От него многого ждали – и он сам многого ждал от себя. Ему никогда не приходило в голову «сбавлять обороты», пока Джек не дал подобный совет, несказанно его удививший. Что за нелепый способ тратить жизнь, которая и без того слишком коротка.

Но воздух был пропитан такой блаженной, такой заразительной ленью, что Коннор, к своему удивлению, признал, как приятно сидеть вот так в тени деревьев и любоваться бабочками, порхающими в солнечных лучах, пробивающихся сквозь кроны деревьев. Благодушествуя, что случалось с ним нечасто, Коннор поглядывал вокруг, когда заметил, как из церкви напротив на лужайку выбежали двое детей, секунду спустя – еще трое, потом четверо, а там и остальные. С веселыми криками и смехом они принялись резвиться на зеленой травке, беспечные, как мартовские зайцы. Он едва не решил, что кончились занятия в воскресной школе, но вспомнил, что сегодня – суббота. Прохожие, привлеченные веселой кутерьмой на лужайке, останавливались на булыжной мостовой и с улыбкой смотрели на детей.

Минуту спустя в дверях церкви показалась молодая женщина и поспешила к детям. Учительница? В светлом платье, высокая и хрупкая, с золотистыми волосами, скрученными узлом на затылке. Коннор попробовал угадать ее возраст, но затруднился: фигурка у нее была по-девичьи гибкая, но повадки – уверенной в себе женщины. Лицо же издалека было трудно разглядеть. Он ничуть не удивился, когда она захлопала в ладоши и дети, с воплями скакавшие по лужайке, со всех ног бросились к ней. Что его удивило, так это смех женщины, звонкий, как у ее питомцев.

Самая маленькая девочка – лет пяти или шести – прижалась к коленям женщины, которая, гладя ее кудрявую головку, мягким голосом что-то сказала детям. Дети выстроились перед ней полукругом, а она, наклонившись к девчушке, продолжала что-то говорить ей на ухо, обнимая за плечи.

– Взгляни, Кон. Что за чудесная картина, не правда ли? – негромко и прочувственно сказал Джек. – Вот так должна выглядеть истинная леди.

Коннор не встречал человека, менее разбиравшегося в женщинах, нежели Джек: они ему нравились все. Но на сей раз он нисколько не преувеличил. Эта женщина в платье цвета слоновой кости, тоненькая и гибкая, с волосами, в которых горело солнце, и впрямь была прелестна. И все же он подумал, что Джек имел в виду нечто большее, иную красоту, которая заключалась в изящном изгибе ее шеи, повороте головы, обращенной к ребенку, – во всей ее позе, выражавшей заботливость и доброту, отчего эта обыденная сценка так трогала сердце. Оглянувшись на брата, Коннор увидел, что тот улыбается так же нежно и восхищенно, как, чувствовалось, улыбается он сам, и понял, что увиденное не оставило равнодушными их обоих.

Женщина выпрямилась, и девчушка вприпрыжку подбежала к другим детям. Чары развеялись, но перед глазами братьев все еще стоял светлый образ женщины, склоненной над ребенком.

Она достала что-то из кармана платья. Это была дудка-камертон. Женщина поднесла ее к губам, и зазвучала нежная высокая нота. Дети дружно повторили ее и хором запели:

Сколько детворы беспечно

Солнцу радуется днесь,

Сколько песенок счастливых

Целый день звучит – не счесть

Бог с небесного престола

Внемлет голосам веселым

Они все ему милы

С ободряющей улыбкой на выразительном лице учительница музыки размахивала рукой в такт мелодии, и дети, с сияющими глазами и счастливыми лицами, улыбались ей в ответ. Ни дать ни взять сценка из какой-нибудь нравоучительной книжки или сентиментальной пьески о послушных детях и добрых учителях – слишком хороша, чтобы быть правдой, однако она разыгрывалась на самом деле здесь и сейчас, на маленькой лужайке в деревушке Уикерли, в приходе Святого Эгидия. Коннор как зачарованный смотрел на происходящее, откинувшись на спинку скамьи.

Хор спел еще песенку, потом учительница предложила им спеть третью. Но, как ни велико было удовольствие, испытываемое Коннором, и он заметил, что энтузиазма у детей поубавилось, чему ничуть не удивился. Почувствовав наконец, что она требует от детей слишком много, учительница отпустила их, дав напоследок несколько наставлений, потонувших в моментально возобновившихся смехе и воплях.

– Они похожи на игривых щенят, – посмеиваясь, сказал Джек, и Коннор согласно кивнул, с улыбкой наблюдая за двумя светлоголовыми близнецами, которые, корча друг другу рожи, соревновались, кто больше подарит одуванчиков своей хорошенькой учительнице. Та, не обращая внимания на влажную траву, грациозно опустилась на колени и с преувеличенным восхищением нюхала их растрепанные букеты. Чтобы сдержать мальчишек и не дать их отчаянному соперничеству перерасти в потасовку, она отвлекала их вопросами, внимательно слушая ответы.

В этот момент кудрявая девчушка, сжимая в руке цветок, с воплем восторга подлетела сзади к учительнице и повисла на ней. Женщина стоически перенесла неожиданный толчок и даже, когда девочка, весело смеясь, обхватила ее ручонками за шею и сдавила горло, не показала виду, что ей больно. Но постепенно смех замер.

– Попалась, – пробормотал Джек, когда несколько детей с нерешительным видом остановились возле учительницы. – Похоже, волосы леди за что-то зацепились. – Коннор был уже на ногах. – Кон, ты куда? Э, Кон! Не стоит…

Он не слышал, что кричал ему Джек. Импульсивность была одним из самых больших его недостатков, но в этот раз – в этот раз все было иначе: случившееся слишком напоминало ответ на его тайную молитву, в которой он никогда бы не признался. Он побежал через лужайку.

Сомнений не было: учительница действительно зацепилась волосами за пуговицу на платье девочки.

– Не волнуйся, Птичка , – успокаивала она девочку, пытаясь дотянуться до злополучной пуговицы и освободиться. – Постой минутку спокойно, не дергайся.

Птичка была готова расплакаться.

– Простите, мисс Софи, – беспрестанно повторяла она испуганно, но стоять спокойно у нее никак не получалось. Учительница поморщилась от боли, но тут же рассмеялась, притворившись, что это не всерьез.

Дети с удивлением смотрели на подбежавшего Коннора, опустившегося на корточки возле парочки, которая была не состоянии расцепиться. Девочка раскрыла рот и наконец перестала дергаться. Учительница – мисс Софи – могла видеть Коннора лишь краем глаза; если бы она повернула голову, то вырвала бы себе длинную прядь волос, которая прочно обвилась вокруг пуговицы.

– Так, посмотрим, что тут у нас случилось, – проговорил он мягко, чтобы не испугать девочку еще больше. Ища, как удобней подступиться, он встал на колени перед учительницей и протянул руку над ее склоненной головой, пытаясь распутать волосы.

– Они так запутались – я не могу пошевелиться, а то мисс Софи будет больно!

Дети окружили их плотным кольцом и молча, с любопытством разглядывали Коннора, который чувствовал себя спасителем их учительницы.

– Ты права, – согласился он с девочкой, – поэтому очень-очень постарайся не шевелиться, пока я буду их распутывать. Представь, что ты статуя.

– Хорошо, сэр. А какая статуя? – оживилась девочка.

Учительница не выдержала и рассмеялась. Он видел только ее опущенный профиль и полоску гладкой шеи. Кожа у нее была молочно-белая, лицо слегка раскраснелось то ли от напряжения, то ли от смущения. Глаза ее были скрыты пушистыми ресницами, и он не мог разобрать, какого они цвета.

– Представь, что ты вон тот каменный крест на краю лужайки, – сказала она смеющимся грудным голосом. – Он все равно что статуя, потому что не двигается.

– О!

Волосы зацепились крепко, и Коннор, как Птичка, боялся причинить боль мисс Софи.

– Почти распутал, – бормотал он, – потерпите еще две секунды.

Волосы были мягкие и шелковистые и благоухали, как розы. Или так дивно пахло ее льняное платье, нагретое солнцем?

– В доме священника есть ножницы, – устав терпеть, сказала Софи. – Томми Вутен, ты здесь? Не сходишь ли…

– Даже не заикайтесь о ножницах. Я скорее дам себе руку отрезать, чем единую прядь этих чудесных волос, – перебил ее Коннор и тут же подумал, что в жизни не говорил подобной чуши.

Она искоса посмотрела на него, в глазах – искорки смеха. Синих глазах, конечно же, синих.

– Вообще-то я подумала, что вы могли бы отрезать пуговицу.

– Ах, пуговицу. Это еще куда ни шло, – Коннор явно смутился.

– Мне идти за ножницами, мисс Софи? – спросил писклявый голосок за плечом Коннора.

– Иди, Томми.

– Нет, Томми, не надо, – остановил мальчика Коннор, распутывая последнюю прядку. – Мисс Софи уже свободна.

Стоявшая на коленях мисс Софи села на пятки и улыбнулась сначала ему, потом детям, окружавшим их; кое-кто из ребятишек захлопал в ладоши, словно в конце представления. С раскрасневшимся смеющимся лицом, растрепавшимися волосами, она была так невозможно хороша, что у него дух захватило. Пораженный, он смотрел на нее, не веря, что бывает подобная красота. Тут он вспомнил, что следовало бы снять шляпу и представиться, но не успел рта раскрыть, как она повернулась к Птичке и крепко ее обняла, чтобы успокоить.

– Больно было? – участливо спросила девочка и, жалея учительницу, погладила ее по щеке.

– Нет, ни капельки.

Птичка облегченно вздохнула.

– Посмотрите, мисс Софи, что я вам принесла, – с восторженным видом она протянула учительнице маргаритку – стебелек сломан, лепестки помяты.

– О, чудесная маргаритка, – завуалировав вздох, сказала Софи и поднесла цветок к носу. – Спасибо, Птичка, я приколю ее к платью. – Девочка вспыхнула от удовольствия и, счастливая, помчалась к друзьям.

Теперь, когда все благополучно разрешилось, дети снова разбежались. Коннор все еще стоял на коленях рядом с учительницей.

– Благодарю вас, – сказала она певучим голосом, глядя ему в глаза.

– Мне доставило огромное удовольствие помочь вам.

Они отвели глаза, потом снова посмотрели друг на друга. Он протянул руку. Секунду поколебавшись, она приняла ее, и он помог ей подняться.

Она оказалась ниже ростом, чем ему показалось издали, – должно быть, изящная, горделивая осанка была тому причиной. Или то, что она была такая тоненькая. Она подняла руки, чтобы поправить волосы, и длинные рукава платья скользнули вниз до локтя. Изгиб ее шеи вновь приковал его взгляд необычайным изяществом. В ее позе, казалось, было больше интимности, чем в прикосновении руки минуту назад.

Молчание затягивалось, нужно было что-то срочно предпринять.

– Ваши дети пели, как хор ангелов, – осмелился он на откровенную лесть.

Она засмеялась так звонко и заразительно, что он не выдержал и рассмеялся тоже.

– Вы очень любезны, сэр. Надеюсь, к двадцать четвертому июня они наконец запоют, как обыкновенные дети. К дню Иоанна Крестителя, – объяснила она, видя его недоумение. – Осталось так мало времени: всего две недели. – Ясные синие глаза с нескрываемым интересом смотрели на него. – Что ж, – произнесла она мягко и повернулась, собираясь идти.

– Я недавно в этой деревне, – сказал он, чтобы как-то задержать ее.

– Знаю.

– Вы здесь живете? – спросил он и тут же подумал: что за идиотский вопрос, конечно, она живет здесь.

– О да. Я здесь живу всю жизнь. – В этот момент один из белоголовых близнецов налетел на нее. Она пошатнулась и обняла мальчишку за плечи. Тот прильнул к ней и с любопытством уставился на Коннора.

– Как вы думаете, понравится мне Уикерли?

– Не уверена, – подумав, ответила она. – Полагаю, это зависит от того, чего вы ищете.

– То, что я успел увидеть, мне очень по душе.

Она улыбнулась своей восхитительной улыбкой, однако нельзя было сказать определенно: стараются ли они очаровать друг друга или нет. Он – да, но ее доброжелательность и открытый взгляд синих глаз могли означать не более чем простую вежливость. Пока он раздумывал, как отвлечь ее, чтобы она не спохватилась, что у всех на виду беседует с человеком, совершенно ей незнакомым, кто-то окликнул ее.

От дома священника, стоявшего рядом с церковью, к ним бодрой походкой направлялся высокий мужчина благообразной наружности, одетый в черное, с запеленутым младенцем на руках.

Коннор перестал улыбаться, лицо его вытянулось.

– Софи, – снова крикнул мужчина, который приближался к ним, усердно качая ребенка. – Миссис Мэйхью уже здесь. – Подойдя, он приветливо взглянул на Коннора. Ребенок, завидев учительницу, заулыбался беззубым ртом и радостно загулил.

– Миссис Мэйхью – наша органистка, – повернувшись к Коннору, объяснила Софи, помолчала, потом вновь сказала:

– Ну, что ж… – Вид у нее был несколько растерянный.

Высокий мужчина переложил ребенка на левую руку, а правую протянул Коннору.

– Добрый день, я Кристиан Моррелл, викарий церкви Всех Святых.

– Кон, – без энтузиазма пожал протянутую руку Коннор и тут же спохватился:

– Джек Пендарвис.

– Очень приятно.

– Очень приятно, – повторил, как эхо, Коннор, вовсе не испытывая никакого удовольствия от знакомства. Его охватило уныние, разочарование, неожиданное, нелепое. Он чувствовал себя одураченным, словно ему дали понять, что он недостоин необычайной и страстно желаемой награды. Но если очаровательная Софи замужем, думал он, уж то хорошо, что муж ее – этот приветливый священник с таким честным и открытым лицом, и если у нее есть ребенок, он рад, что это такое здоровое, счастливое золотоволосое дитя.

Софи захлопала в ладоши, созывая детей, и объявила, когда они сбежались, что пора в церковь на последнюю спевку. Коннор водрузил шляпу на голову и приготовился ретироваться. Не успел он сделать и шага, как преподобный Моррелл дружески сказал, обращаясь к нему:

– Жена уехала в Тэвисток купить ребенку коляску. Думаете, она взяла ребенка с собой? Конечно, нет, – она оставила девочку с неумелым и занятым отцом, который три часа бился, чтобы написать проповедь о такой важной добродетели, как терпение.

Священник не ждал, что его благодушная ирония будет встречена таким продолжительным и радостным смехом.

– Какой красивый ребенок! – воскликнул Коннор, на этот раз искренне. Какой замечательный человек викарий, какое все вокруг чудесное!

– Не правда ли? – преподобный Моррелл поцеловал дочку в круглую, как розовое яблочко, щечку. – Не правда ли, она само совершенство?

Вопрос священника прозвучал как утверждение. Коннор, вновь рассмеявшись, с удовольствием с ним согласился.

Дети, выстроившись парами, пошли к церкви. Птичка держала Софи за руку; учительница успела сказать: «Прощайте, мистер Пендарвис. Надеюсь, вам понравится у нас. Еще раз спасибо за спасение!» – а девочка уже тянула ее к церкви.

Он приподнял шляпу и следил, не в силах отвести глаз, как она взбегает по ступенькам. Софи остановилась в темном проеме двери – ее платье светилось на фоне черного прямоугольника. Она оглянулась через плечо – и если раньше он гадал, возникло ли что-нибудь между ними, то теперь был уверен: возникло. Едва заметная, колдовская улыбка тронула ее губы, и она скрылась внутри церкви.

Минуту или две спустя он осознал, что преподобный Моррелл внимательно смотрит на него. Его взгляд говорил, что подобную картину он наблюдает не первый раз.

– Простите, – довольно сухо осведомился священник, – вы, верно, хотите, чтобы я познакомил вас?

Коннор смущенно отвел глаза. Потом подумал: «К чему притворяться?»

– Преподобный, – ответил он простодушно, – это самое большое мое желание.

Священник понимающе улыбнулся.

– Вы надолго к нам, мистер Пендарвис?

Коннор сделал неопределенный жест.

– Еще не знаю.

– Что ж, в любом случае Уикерли невелика; вы непременно снова встретитесь с мисс Дин.

– Да я… – внезапно он запнулся. – Мисс Дин?

– Мисс Софи Дин.

У Коннора упало сердце.

– Случайно, не ее мать владеет рудником «Калиновый»?

– Мать Софи? О нет-нет, миссис Дин умерла много лет назад.

Слава богу, с непростительным облегчением подумал Коннор. Значит, это кто-то из родственников.

– Тогда, может, ее тетя? – предположил он. – Или старшая сестра…

– Нет-нет, Софи – владелица «Калинового».

– Софи… мисс Дин… владелица рудника!

– Она владеет им, управляет, делает все сама, разве что не спускается в забой вместе с рабочими. Мы очень горды нашей Софи.

Коннор что-то пробормотал, стараясь не показать виду, как он растерян. Он непроизвольно взглянул через плечо викария на дверь церкви. Минуту назад он полагал, что за нею скрылся ангел. Проклятье! В мгновение ока девушка его мечты превратилась во врага.

 

2

Бог с небесного престола внемлет голосам веселым…

Софи тряхнула головой, чтобы избавиться от навязчивой мелодии. Копыта Валентина – пони Софи – отбивали ритм детской песенки, в голове не смолкая звучали детские голоса.

И зачем она только позволила Кристи уговорить себя остаться регентом детского хора третий год подряд. Надо было отказаться, сказать, что не может, что у нее совсем нет времени. Но она согласилась, и викарий был здесь, конечно, ни при чем. Просто ей нравилось это занятие, а еще больше нравилось возиться с детьми. Ее жизнь, возможно, с каждым днем будет все беспокойнее и напряженнее, но для детей она в любом случае найдет время.

Бог с небесного престола…

«Что за напасть?» – подумала она и неосознанно стегнула Валентина поводьями по крупу. Пони шарахнулся вправо и пошел скакать по выбоинам на обочине старой, разбитой дороги на Тэвисток. «Тпру, Вал!» – крикнула она, несильно натягивая поводья и возвращая пони на середину дороги.

Плечи болели; она поерзала, поудобнее устраиваясь в седле, расслабила напряженную спину и зевнула. Быть регентшей детского хора было не так уж и плохо, хотя бы потому, что приходилось бросать все дела, чтобы освободить вторую половину субботы для спевок, которые всегда заканчивались к пяти часам. На рудник так поздно ехать не было смысла: вторая смена по субботам не работала, а над бумагами она могла посидеть и дома. Но сегодня она ничего не станет делать. Ничего. Можно даже сразу забраться в постель – в постели и поужинать – и читать, читать, пока глаза не начнут слипаться. Ах, как замечательно!

Но прежде нужно дать подробные указания миссис Болтон относительно хозяйства: чем пополнить запасы в кладовой и прочее. И садом следовало бы заняться… но эта работа не в тягость, а скорее в удовольствие. Вещей, ждущих починки, тоже накопилось предостаточно – вот за что следует взяться в первую очередь вместо чтения. А может, лучше написать несколько писем; как давно она не писала старинным подругам! Просто удивительно, что они еще не забыли ее.

Потом она вспомнила, что обещала миссис Найнуэйс, жене церковного старосты, встретиться с нею у храма и передать план проведения ежегодного благотворительного базара, который устраивался на день Иоанна Крестителя, чтобы обеспечить ему успех и избежать ужасного прошлогоднего провала, когда дамы приходского совета собрали какие-то жалкие два с половиной фунта пожертвований.

Бог с небесного…

Она чертыхнулась, но на сей раз пони не пострадал и продолжал бежать рысью. Она миновала поворот к руднику и вдалеке увидела высокие черные трубы, извергавшие клубы белого дыма. Отец назвал рудник «Калиновым» по махровой калине, которую любила его жена и высаживала у себя в саду. Софи нравилось это название, как и цветущий белыми цветами кустарник, потому что только он и остался ей в память о матери, которой она не знала. И хотя рудник отнимал много сил и был источником серьезных проблем, она любила его как последний дар отца.

Он передал ей его накануне своей кончины. Больше двух лет минуло с тех пор, но по-прежнему сознание его веры в нее, которую он выказал, поручив продолжать свое дело, наполняло душу удовлетворением и гордостью. Когда ей было одиноко и тяжело, когда груз ответственности за жизнь и благополучие столь многих людей давил на ее юные плечи (а сейчас ей было всего двадцать три), эта вера поддерживала ее. «Ты умнее многих женщин, каких я когда-либо встречал, и некоторых мужчин, у тебя деловая хватка», – постоянно твердил он и повторял это так часто, что она в конце концов сама поверила. Внушила себе, что так оно и есть. Кто-то мог назвать ее самонадеянной, но Софи предпочитала думать, что дело в ее чувстве собственного достоинства. Кузина Онория утверждала, что она чересчур горда. «Гордыня – грех, София, и влечет за собой грехопадение, не забывай этого», – любила она предостерегать Софи, кисло поджимая губы. Но вечное недовольство Онории происходило от неудовлетворенности собственной жизнью, которая у нее, на взгляд Софи, была невыносимо бесцельной и пустой, поэтому она старалась не обращать внимания на подобные высказывания.

Порой вообще трудно было поверить, что они родственницы, настолько они не походили друг на друга, как полагала, как хотела верить Софи. Дядя Юстас Вэнстоун владел рудником «Салем», но невозможно было представить, чтобы Онория имела к нему какое-то отношение и уж тем более управляла им. Она считала такое занятие ниже своего достоинства, неподходящим для леди. Юстас был мэром Уикерли – должность, по большому счету, не бог весть какая, но Онория относилась к этому серьезно, почти так же серьезно, как к своей роли дочери мэра. Она считала себя самой знатной особой в округе после леди Мортон из Линтон-грейт-холла. Софи могла бы возразить, что тут она уступает супруге преподобного Моррелла – Энни была виконтессой до того, как вышла замуж за Кристи. Да что там говорить, Софи могла бы возразить (если бы ее волновали подобные вещи, чего, конечно, у нее и в мыслях не было), что она сама на голову выше Онории, поскольку отец был и образованней, и богаче, и куда большим джентльменом (по ее мнению), чем дядя Юстас. Единственное, что у Онории было общего с нею, так это возраст, а поскольку обе были не замужем, то в этом вопросе ни одна из них не имела преимущества.

Но Софи жалела потраченного впустую времени и не задумывалась о столь несущественных моментах.

Вместо этого она вернулась к мыслям о молодом человеке, которого встретила сегодня на городском лугу перед церковью. Его образ вставал перед ее мысленным взором с настойчивостью привязчивой детской песенки. Джек Пендарвис. Корнуоллская фамилия, да и акцент свидетельствует, что он уроженец Корнуолла. Приехал ли он сюда навестить кого-нибудь? Она не слышала ни о каких Пендарвисах в их приходе. Там, на лугу, она пыталась найти предлог, чтобы узнать, чем он занимается. Но, как назло, ничего подходящего не приходило ей в голову: почему-то не получалось у нее непринужденного, свободного разговора. Да и у него тоже.

Улыбнувшись, она непроизвольно провела рукой по волосам и вспомнила, с какой нежностью он касался их и как зачарованно смотрел на нее. Взгляд его серых глаз какого-то необычайного оттенка был пристальным, напряженным и немного тревожным. Но улыбка у него прекрасная, и он даже не пытался скрыть своего восхищения. Софи привыкла к тому, что мужчины восторгаются ею; это нимало ее не беспокоило, пока они не заходили слишком далеко и не начинали нести несусветную чушь или вести себя как ослы. Джек Пендарвис… она не могла представить, чтобы он молол вздор или совершал глупость. Его слова, что он скорее отрежет себе руку, чем единую прядь ее волос… это, решила она, галантность. Он очень мил: черные как смоль волосы, худощавое, чисто выбритое лицо. Кто он такой? В Уикерли редко появлялись новые лица. Он говорил как джентльмен, хотя одет был несколько простовато. Вероятно, он путешествует. Да, конечно, это наверняка так. «Как вы думаете, понравится мне здесь?» – спросил он, что должно означать – он остается в городе. Так что она еще увидит его.

Замечательно.

Она заставила пони перейти на шаг и свернула на узкую дорогу, которая, минуя ворота на изъеденных временем гранитных столбах, кончалась у крыльца Стоун-хауза. Когда-то покрытая гравием, она пребывала в плачевном состоянии: края осыпались, посредине колеи пробивалась трава. Томас старался как мог, но тяжелая работа была ему уже не по силам; лужайка вокруг дома да конюшня – вот все, на что его теперь хватало. Конечно, она была не бедна; можно было нанять людей, чтобы тщательно выпололи траву на дороге, подкрасили ставни, аккуратно подстригли кусты чайной розы, пока они не оплели весь дом. Но у нее не хватало времени на все. К тому же каждый пенни, что приносил ей рудник, она использовала на закладку новых штолен.

Это была рискованная стратегия, и дядя предостерегал ее против подобного ведения дел. Но она не могла согласиться с консервативными методами Юстаса. Софи считала себя настоящей дочерью своего отца: осторожности предпочитала смелость, долгим раздумьям – действие. Если она обанкротится… о, к чему думать о таких ужасных вещах? Она добилась кое-какого успеха, что же до банкротства, то с отважной дочерью Толливера Дина такого никогда не может случиться. В этом она была совершенно уверена.

Она очень устала, поэтому оставила Валентина у крыльца, а не отправилась к конюшне на заднем дворе. Иногда она сама расседлывала его и ставила в денник, особенно в те дни, когда Томаса донимал радикулит. Однако сегодня у нее не осталось на это сил.

Софи привязывала пони к столбу террасы, когда в дверях показалась Марис.

– Сейчас схожу за Томасом, – крикнула она. Софи кивнула, и Марис помчалась к сторожке за каретным сараем, чтобы сообщить о возвращении хозяйки.

Войдя в холл, Софи стянула перчатки и бросила их на столик. Остановившись перед зеркалом, сплошь усеянным черными точками, и поправляя прическу, она попыталась взглянуть на себя как бы со стороны и понять, какой ее видит незнакомец. Незнакомец вроде Джека Пендарвиса. Но ничего у нее не получалось; из зеркала на нее смотрело такое привычное, знакомое до мельчайших подробностей лицо.

На лестнице послышались тяжелые шаги: это миссис Болтон поднималась из кухни.

– Могу пока подать салат, если не желаете ждать до ужина, – объявила домоправительница. – Или приготовить отбивную, но на это требуется время; я только что вернулась от Джеральда.

Джеральда, своего неженатого сына, она навещала раз в неделю. Приходила в пятницу вечером и оставалась до обеда в субботу: наводила порядок в доме и готовила еду на неделю. Возвращалась она всегда усталая и не в лучшем настроении, и Софи старалась избегать общения с ней до утра в воскресенье.

– О, салата вполне достаточно, – уверила она миссис Болтон. – Я все равно так устала, что не очень хочу есть.

Миссис Болтон многозначительно хмыкнула, и Софи не решилась попросить подать салат ей наверх.

– Я только переоденусь, а потом спущусь и помогу вам.

– Гм! Я смотрю, вы насажали травяных пятен на белую юбку. Их ничем не выведешь, можете сразу пустить ее на лоскуты.

– Я смогу их вывести, – неожиданно раздался голос Марис, и из глубины дома появилась высокая, массивная служанка. – Снятым молоком с крахмалом, и следа не останется.

Миссис Болтон бросила на нее мрачный взгляд исподлобья, бухнула: «Посмотрим», и, тяжело ступая, направилась в кухню.

Марис ухмыльнулась, показав неровные зубы. В руках она держала стакан с чаем.

– Вот, возьмите-ка да пойдите в сад, полюбуйтесь, как солнце заходит. Сбросьте туфли и устройтесь поудобнее, а я принесу вам туда ужин, если хотите.

– О, Марис! – с благодарностью воскликнула Софи. Марис приготовила ей божественно вкусный холодный апельсиновый чай с медом. Она была дневной служанкой и каждый вечер уходила к себе домой. В Стоун-хаузе оставалась только миссис Болтон, которая спала в комнате рядом с кухней в цокольном этаже. Софи частенько хотелось, чтобы все было наоборот.

– Наверно, я так и сделаю, – согласилась Софи. – Заодно можно обрезать увядшие рододендроны.

– Гм! – хмыкнула Марис, изображая миссис Болтон. – Я была совершенно уверена, вы ни за что не послушаетесь, чтобы сделать, как я советовала.

Девушки комично выпучили глаза и, засмеявшись, разошлись каждая в свою сторону.

Сад, который когда-то являлся гордостью матери Софи, был прекрасен: больше шести месяцев в году в нем беспрерывно цвели, сменяя друг друга, многочисленные цветы. Но чудеснее всего в саду было в сгущающихся теплых сумерках в начале июня, когда распускались тысячи роз, которые карабкались по стволам старых яблонь, по живой изгороди, ползли по бордюрам клумб, взбирались на крышу садового домика. Розы затмевали все остальные цветы своим роскошным видом и пьянящим ароматом. У Софи голова закружилась от этой красоты и благоухания; она опустилась в шезлонг возле садового домика и отогнала пчел, норовивших сесть на стакан с апельсиновым чаем. «Здравствуй, Шалун!» – сказала она, и черный кот, свернувшийся клубком на теплой от солнца мощеной дорожке, повернул мордочку и навострил уши на голос. Повеял легкий ветерок, и с акации, плавно кружась, полетели белые лепестки; некоторые из них опустились на блестящую черную спину кота, но тот не обратил на это внимания. «Надо было назвать тебя Тихоней, – пробормотала она, откидываясь в шезлонге и закрывая глаза. – Или Лентяем. Лежебокой».

Ей хотелось расслабиться, не думать ни о чем, но в голову снова полезли невеселые мысли о руднике. На биржевых торгах в четверг цены на медь снова упали; так длилось уже несколько месяцев. Игра на понижение и война в Крыму положили конец тем благословенным временам лет пять назад, когда рудник приносил сказочный доход. «Калиновый» был небольшим рудником и не мог тягаться с тем же Девонширским объединением. Один из немногих, он принадлежал одному человеку, а не группе акционеров, и она, его владелица, несла все бремя ответственности на своих плечах. Как и лорд Мортон, но тот ограничился скромными инвестициями в свой рудник, тогда как ей позарез нужны были наличные средства, причем постоянно, чтобы избежать краха. Софи и слушать не хотела дядю Юстаса, настоятельно рекомендовавшего нанять каких-нибудь авантюристов – богатых спекулянтов. Его другое предложение тоже было неприемлемым – продать «Калиновый» ему, а самой заняться делом, более подходящим для женщины: подыскать себе мужа. Но Софи намеревалась разработать собственный план привлечения акционеров. Но на сколько паев следует разделить основной капитал и какую долю из них продать? У нее было два адвоката, и каждый советовал свое.

Глаза у нее сами собой закрылись. Она поставила стакан на дорожку и обхватила руками плечи. Хуже всего, что придется расстаться с независимостью, единовластием, подумала она, зевая. Придется давать отчет в своих действиях другим пайщикам. «Калиновый» всегда принадлежал только ее отцу и никому больше. Он не продал чужакам и малой части рудника. Даже в самые тяжелые времена он так или иначе держался, отказываясь от рискованных проектов или временно увольняя рабочих, пока цены на медь вновь не поднимались. Дикон Пинни, ее доверенное лицо, вечно советовал продать часть «Калинового»; но разве ему придется иметь дело с последствиями такого решения? Ежемесячные встречи с пайщиками в Тэвистоке, выпуск акций, объявление о выплате дивидендов… ежеквартальная, а может, и каждые два месяца оплата счетов…

Она услышала шаги на каменной террасе и выпрямилась, с удивлением обнаружив, что начала клевать носом, больше того, чуть не уснула в шезлонге. То-то Марис получит удовольствие. Она обернулась, чтобы сказать ей… и увидела дядю, который уже спустился с террасы и шел к ней по траве. Два месяца назад он сильно ушиб колено и все еще ходил с изящной тростью с золотым набалдашником. Впрочем, колено давно не болело, но Юстас считал, что трость придает ему солидности и что так он больше похож на мэра. Софи порывисто поднялась, стряхнула с юбки лепестки акации и приветливо улыбнулась. Однако ответной улыбки не последовало.

– Ты, конечно, забыла, не так ли?

– Забыла о чем?

На его холеном, красивом лице застыло холодное выражение. Он был одним из известных мировых судей, и она собственными глазами видела, как подсудимые трепетали при взгляде на его неподвижное, словно мраморное, лицо.

– Об обеде у меня, – ответил он коротко. – Сегодня. Придет Роберт Кродди.

– Ах, черт! Вы правы, забыла. Простите меня.

Прощай тихий вечер в одиночестве. Она надеялась, что дядя Юстас примет разочарование, которого она не могла скрыть, за сожаление, что опоздала на обед.

Он стоял широко расставив ноги, заложив руки с тростью за спину, в точности как лондонский полисмен.

– Я ничуть не удивлен; я предполагал, что ты можешь забыть. Поэтому заглянул к тебе, прежде чем ехать домой.

«Салем» располагался в нескольких милях к северу по тэвистокской дороге. Дядя Юстас жил в Уикерли – как приличествовало мэру, – а дом Софи стоял по пути.

– Не пойму, как я могла забыть? Ведь ждала этого всю неделю. – Ей показалось, что его проницательные глаза смотрят на нее скептически. – Вы поезжайте. Скажите Онории, что я буду через час.

– Ха. Через три – так будет вернее.

– Нет, вы путаете меня с вашей дочерью, – улыбнулась она. Онория вполне могла провести три часа, одеваясь к обычному семейному обеду. – Всего один час, обещаю. Я велю Томасу заложить коляску и отвезти меня. – Это уже была уступка дяде. Она с куда большим удовольствием правила бы коляской сама, но Юстас не одобрял, когда она «носилась по дорогам», как он выражался, одна, особенно с наступлением темноты.

Он сдержанно кивнул.

– Все равно тебе понадобится больше часа. Будет Роберт Кродди, – повторил он с нажимом.

– Да. Вы уже говорили об этом. – Она лукаво взглянула на него, но вновь не встретила ответной улыбки. Взяв его под руку, она пошла с ним к дому, туда, где он привязал свою большую гнедую лошадь. – Почему бы вам не попробовать выдать за Роберта Онорию вместо меня? – спросила она, пряча улыбку и желая поддразнить дядю.

– Не говори глупостей, – ответил он строго.

– А что, может, с ней вам больше повезет. Или она считает, что он недостаточно богат? – Юстас промолчал, но она подумала, что недалека от истины. Роберт имел долю в руднике дяди Юстаса и был подходящей партией: весьма современный молодой человек, набравшийся лоска в Девенпорте (почти столице по сравнению, с Уикерли), живущий в свое удовольствие сын преуспевающего пивовара. Но с Онорией ему фатально не везло: она не могла представить себя замужем за сыном человека столь непочтенной профессии.

У Роберта Кродди не было каких-либо серьезных недостатков; когда дядя оставлял их одних, ей было приятно в его компании. Но Юстас хотел, чтобы она стала женой Роберта, а это совсем другое дело. Софи не собиралась замуж, ну разве что в очень отдаленном будущем. Слишком интересна была ее теперешняя жизнь, чтобы отказаться от нее ради сомнительной награды вроде мужа.

– Постарайся приехать к восьми, – строго сказал дядя Юстас, отвязывая лошадь.

– Непременно. – Она чмокнула его в жесткую щеку, и он наконец улыбнулся. Она вспомнила о Джеке Пендарвисе и спросила:

– Вы по-прежнему ищете человека на место представителя рудника? Не подыскали еще замену Уильяму Боллу?

– Ищу, – ответил он, садясь на лошадь и натягивая перчатки.

– Значит, еще никого не взяли?

– Пока нет, а что?

– Просто интересуюсь. Я встретила сегодня в городе незнакомого человека и подумала, что он ваш новый агент.

– Нет, это невозможно. Я еще не давал объявление об освобождающейся вакансии.

– Ясно, – сказала она и отступила в сторону, чтобы он мог повернуть лошадь.

– Не забудь, в восемь, – напомнил он, надевая цилиндр. Цилиндр был высокий, щегольского городского фасона; Юстас купил его в прошлом году в Эксетере и носил с удовольствием. Ей всегда казалось, что подобный головной убор не слишком подходит для сельской местности и дядя выглядит в нем нелепо, особенно когда восседает на лошади.

– Да-да, в восемь. С радостью приеду.

Когда он скрылся из виду, она тяжело вздохнула: видно, не судьба ей провести этот вечер дома, – и пошла одеваться.

 

3

Утром в понедельник Коннор пришел на «Калиновый», который находился в полутора милях от Уикерли, и сказал, что ищет работу. Эндрюсон, горный мастер, задал ему несколько вопросов: о последнем месте работы, хочет он работать на паях или сдельно, и попросил подождать в конторе, когда придет мисс Дин. Коннор просидел в приемной рудничной конторы минут двадцать, разглядывая образцы руды, разложенные на полках вдоль стен. Когда это занятие ему наскучило, он уставился на закрытую дверь кабинета владелицы, барабаня пальцами по скамье. Прождав еще пять минут и сказав себе, что мисс Дин не слишком заботится о пунктуальности, встал и вышел наружу.

«Калиновый» выглядел так же, как большинство мелких рудников, которые ему довелось видеть за последнее время: не хуже, даже, пожалуй, лучше некоторых. Рудник располагался на расчищенном холме: вокруг ни деревца, лишь чахлая трава зеленела на грязном рудничном дворе, пробивалась на отвалах пустой породы, полвека извлекавшейся из недр земли. Вход в сам рудник был мал и ничем не примечателен: просто лестница, торчащая из отверстия в земле, которое чернело посредине склона, защищаемое от дождей опускной дверью (сейчас открытой) и хлипким навесом. Рядом стояло строение с двумя высокими трубами, откуда доносился глухой, равномерный, никогда не смолкающий гул двух мощных насосов, качавших воду из глубоких штолен. Картину дополняли тянущиеся цепи, шкивы, рычаги, подъемники, штабеля бревен для крепи и огромные горы канатов, сложенных кольцами, на деревянных платформах. Место, куда подавалась порода, было частично защищено навесом, и отсюда ему были видны дети и «рудничные девушки» – женщины, в основном жены шахтеров, – которые перебирали и очищали породу, отделяя пустую от содержащей медную руду. Первая смена приступила к работе в восемь утра, и все шахтеры были сейчас под землей.

На вершине холма показалась и быстро покатила вниз легкая колясочка с желтыми колесами, которую вез резвый серый пони. Над соломенной шляпкой женщины, сидевшей в коляске, трепетало ярко-алое перо. Коннор, прислонившись к дощатой стене конторы, наблюдал за приближавшейся коляской и сжимал кулаки в карманах куртки, стараясь заставить себя смотреть равнодушно на очаровательно-беспечное явление хозяйки, на ее прелестное несоответствие привычно унылой картине рудника. Но это давалось ему нелегко. Полтора дня образ мисс Софи Дин не выходил у него из головы. Этим утром он думал, что избавился наконец от нескончаемых мыслей о ней как о прелестной женщине, а не просто владелице одного из рудников, условия труда на которых он исследовал. И вот он снова видит ее, – протягивающую вожжи Эндрюсону и изящно спрыгивающую на раскисшую землю рудничного двора, – и не может думать ни о чем другом, кроме ее красоты.

Она сменила светлое платье, так шедшее ей, на модную клетчатую юбку и зеленую блузку, надела красные козловые башмачки, но и в этом наряде была так же свежа и восхитительна. Коннор попробовал взглянуть скептически на неуместные в такой обстановке изящные башмачки, глупое перо на легкомысленной шляпе со слишком большими полями. Но вновь потерпел неудачу; видя, как встречные мужчины кланяются ей или приподнимают кепки, провожая ее восхищенными взглядами, он понял, что очарован ею, как все они.

Эндрюсон что-то говорил ей, показывая на него. Она искоса взглянула в его сторону и отвернулась. Неужели не узнала? Оттолкнувшись от стены, он вышел из тени конторы и направился к ним.

Она не разглядела его лица за низко опущенными полями шляпы, пока он не оказался совсем рядом. Подняв на него глаза, Софи слегка вздрогнула, и тут же ее милое лицо осветилось улыбкой, в которой только слепой не заметил бы радости. «Ах, так это мистер Пендарвис!» – удивленно воскликнула она, и щеки ее вспыхнули. Сердце у Коннора заколотилось, когда он увидел ее неравнодушную реакцию. Он едва не протянул руку, чтобы поздороваться, но в последний момент опомнился, снял шляпу – тяжелый фетровый шахтерский шлем, и произнес: «Доброе утро». Трудно было не улыбнуться ей в ответ, трудно было примириться с тем, что все изменилось с того дня, когда он распутывал ее волосы, зацепившиеся за пуговицу Птички. Они не были врагами, во всяком случае, пока, но безусловно станут ими, причем непреднамеренно, а потому ему чертовски необходимо постараться не терять голову.

Эндрюсон озадаченно поскреб подбородок.

– Вот уж не знал, что вы знакомы, – повернулся он к хозяйке. – Он ничего не сказал мне. – Софи недоуменно посмотрела на горного мастера, и тот объяснил:

– Это о нем я говорил вам, мисс Дин. Это тот парень, который хочет получить работу.

Софи медленно повернула голову, в ее взгляде сквозило недоверие. Радостная улыбка на ее лице потускнела, потеряла пленительную застенчивость. Если разочарование имеет свой цвет, то это синевато-серый – такими на мгновение стали ее глаза под густыми ресницами, словно тень от облака набежала на гладь чистого глубокого озера.

– Мистер Пендарвис, в… вы шахтер?

Коннор почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо; в то же мгновение он ясно, словно со стороны, увидел себя: в мешковатых брюках, грязной закопченной блузе, грубых, в засохшей глине, башмаках, бесформенном шлеме. Невозможно было ошибиться, что означали ее тон и взгляд, и ее разочарование было для него как пощечина.

– Да, я шахтер, – ответил он сквозь зубы. И, чтобы уязвить ее, сказал пренебрежительно:

– Можно подумать, что вы владелица «Калинового».

Теперь настал ее черед вспыхнуть от обиды. Если до этого она напоминала школьницу-отличницу, то теперь ее словно подменили: она выпрямилась, сделавшись как будто выше, гордо выставила подбородок и надвинула шляпу на глаза.

– Да, я владелица рудника, – медленно произнесла она, и его поразила холодность, прозвучавшая в ее голосе, чья нежность и мелодичность преследовали его с субботы. – Может, вы считаете, что работать на женщину зазорно для мужчины, мистер Пендарвис?

– Не обязательно, мисс Дин. – Он медленно окинул взглядом ее элегантную фигуру и вновь взглянул ей в лицо. – Смотря какая женщина. На достойную – не зазорно.

С минуту они молча и с явным вызовом смотрели друг на друга, пока Эндрюсон, смущенно кашлянув, не пробормотал:

– Ну, я пошел.

Только тогда они отвели глаза, и Коннор приказал себе успокоиться. Какое ему дело до того, что мисс Софи Дин думает о нем? При первой их встрече она была мила; они даже как будто старались по нравиться друг другу. И это все. Надо смотреть на вещи проще, поскольку под угрозу ставилось дело куда более важное, чем его гипертрофированное чувство собственного достоинства. Но излишняя гордость, как сотни раз твердили Коннору, была самым большим недостатком его характера, и Софи сделала ошибку, когда затронула ее. Его естественной защитной реакцией стало нападение. По крайней мере, он хотя бы тоже разозлил ее и чувствовал от этого даже детское и в какой-то мере злорадное удовлетворение.

– Не соизволите ли пройти ко мне в кабинет? – надменно сказала она, повернулась, словно королева, и горделивой походкой направилась к конторе, не успев заметить его нарочито беспечную улыбку.

Большую часть тесного кабинета занимал огромный обшарпанный дубовый стол, на котором высилась кипа бумаг и книг, стояли корзиночки с образцами руды. По стенам тянулись ряды полок, забитых бумагами, папками с документами, книгами, картами и пробами пород в коробочках и мешочках. Прибавьте к этому голый, ничем не покрытый дощатый пол, пыльные окна без занавесок, и вот вам полная картина кабинета мисс Дин. Единственной деталью, говорившей о том, что его хозяйка – женщина, служила вазочка с подвядшими дикими цветами, стоявшая на маленьком столике под сделанным тушью портретом седого благообразного господина с усами, по всей видимости, покойного мистера Дина.

Софи сняла шляпу, повесила ее на крючок, прибитый с внутренней стороны двери, прошла за стол и села в большое скрипучее кожаное кресло на колесиках. Она выглядела такой маленькой, случайной в суровой мужской обстановке кабинета, что Коннор не выдержал и улыбнулся. Она вздернула подбородок, положила ладони на стол и строго посмотрела на него.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала Софи с подчеркнутой вежливостью, но даже тогда ее приглашение прозвучало скорее как приказ. Он уселся на единственный в комнате колченогий стул, стоявший у ее стола. – Итак, вы хотите получить работу, мистер Пендарвис. На паях или сдельно?

– А что вы посоветуете, мисс Дин?

– Ничего, пока не буду знать, насколько вы сведущи в рудничном деле. Имеете ли вы опыт работы на рудниках?

– Я все уже рассказал горному мастеру.

Она плотно сжала губы.

– Что ж, теперь повторите мне.

Пора прекратить задирать ее; господи, ведь ему нужна работа. Он сел поудобнее, закинув ногу на ногу и сцепив руки на колене.

– Семь лет я проработал в Ланселоте на компанию Фауи, четыре – на руднике «Добрая леди» в Редруте и еще четыре – на руднике «Карн-Барра».

Он видел, что она подсчитывает в уме.

– Вы проработали на рудниках пятнадцать лет? – На этот раз Софи постаралась, чтобы голос не выдал ее удивления, но Кону показалось, что он заметил его в ее глазах.

– Да, на медных и оловянных; я начал работать в двенадцать лет. О, еще на свинцовом, в Портрите, в пятьдесят третьем году. Забыл упомянуть. – Хотя он перечислял послужной список Джека, а не свой, он нашел, что ему очень легко лгать мисс Дин. Это здорово тешило уязвленное самолюбие.

– Когда вы ушли с «Карн-Барра»?

– Шесть месяцев назад.

– И где работали это время?

– Эти шесть месяцев я вообще не работал.

– Почему?

Это был рискованный момент, потому что он не был похож на больного. Глядя ей в глаза, он твердо ответил:

– Я уволился оттуда из-за болезни.

Она внимательно взглянула на него.

– О, простите. – Голос ее был искренним. – Вы не будете возражать, если я поинтересуюсь, какого рода болезнь не позволила вам работать? Видите ли…

– Болезнь легких, инфекционная лихорадка. Врачи боялись, что она может перейти в чахотку, и посоветовали полгода не работать под землей.

На ее лице мелькнуло выражение сочувствия; на какой-то миг он вновь увидел перед собой ту очаровательную девушку, что пела на лугу с детьми.

– Простите, – явно смущенно повторила она.

– Пустяки. Как видите, теперь я вполне здоров. Полон сил и готов работать, мисс Дин.

Да, он был здоров, но Джек – нет. У Джека действительно был туберкулез, и последний доктор сказал ему, что он убьет себя, если снова спустится в забой. Впрочем, шанс дожить до средних лет у него все равно невелик. Это был суровый и горький приговор, но Джек принял его безропотно. Кто не мог смириться, так это Коннор.

– Раз так, – мягко сказала Софи, – могу предложить следующее. На будущей неделе мы начинаем разрабатывать новый пласт. Я знаю, что одной из бригад нужен человек. Можете присоединиться к ним, мистер Пендарвис, если вас интересует работа на паях.

Цена руды определялась на торгах, и работа на паях означала, что шахтеры сами решают, какой пласт хотят разрабатывать, и вместо зарплаты получают процент от стоимости добытой руды. Это была рискованная лотерея, не то что сдельная работа. Шахтеры должны были вскрыть пласт и в поисках рудной жилы углубляться все дальше под землю, сменяя друг друга, – но иногда она была намного выгодней. Человек мог наткнуться на богатую жилу и сорвать хороший куш. Или наоборот – мог спустить последнюю рубаху. Обычно заработанного хватало, чтобы только кое-как перебиться от выплаты до выплаты.

Но то, что она предложила это именно ему, было замечательно. Такого Коннор не ждал. Однако добыча руды была сложным делом, требовавшим мастерства, которое достигалось многолетним опытом – опытом, каким обладал Джек, – Коннор же проработал под землей в общей сложности всего четыре месяца на двух рудниках в Корнуолле. Если он попытается блефовать, его раскусят самое большее в два дня, поняв, что он новичок в этом деле.

– Признателен вам за предложение, – сказал он искренне. – Но у меня нет денег, чтобы внести свою долю за промывку и дробление руды.

– Рудник может ссудить их вам в счет окончательной выплаты.

Он понимающе улыбнулся. Ему была хорошо знакома подобная уловка.

– Под какой процент, мисс Дин? – достаточно ехидно поинтересовался Кон.

Она, прищурившись, посмотрела на него долгим взглядом.

– Без всяких процентов, мистер Пендарвис. Это беспроцентная ссуда, выдаваемая на три месяца под полный расчет.

Невероятно! Большинство владельцев с радостью давали заем нуждающимся рабочим под чудовищные проценты, и те, не в силах расплатиться, попадали в кабалу компании на неопределенно долгое время.

– Благодарю, – довольно сухо сказал он, умело скрывая свои истинные чувства, – но я предпочитаю работать сдельно. Это у меня лучше получается. – Еще бы, подумал он, медленная монотонная тяжелая работа – рыть землю, как крот; не требуется ни особого умения, ни воображения, только много пота. Он всей душой ненавидел ее. Пока Софи задумчиво разглядывала Кона, ему вдруг почти захотелось, чтобы она не поверила ему, решив, что он не похож на человека, готового всю жизнь вгрызаться в землю ради того, чтобы люди, подобные ей, могли богатеть на его поте и крови.

– Очень хорошо, – проговорила она медленно. – Значит, сдельно. Какие инструменты у вас есть?

– Кирка, лопата, клинья.

– А для взрывных работ?

– Кувалда, бурав, ящик для глиняной замазки. Заряды и запалы.

– Свечи вы сможете купить сами?

– Тут мне потребуется аванс, – не моргнув глазом солгал он. – Двух фунтов на свечи вполне хватит, чтобы работать до получки. – Свечи были самым большим расходом шахтеров, на них уходила примерно десятая часть заработка.

Она кивнула.

– Один из моих сдельщиков остался без напарника и последние две недели работает один. Полагаю, вы можете присоединиться к нему. Я плачу пять фунтов за каждые шесть кубометров, и день выплаты.

– Пять? Никогда еще не работал за такую мизерную плату. В «Карн-Барра» платили по шесть гиней.

«Так оставался бы там», – говорили ее глаза, она была восхитительна в своей попытке сдержаться, не вспылить. Она откинулась на спинку скрипнувшего кресла и медленно положила руки на кожаные подлокотники.

– «Карн-Барра» вчетверо больше «Калинового», мистер Пендарвис. Он принадлежит консорциуму. Еще полтора года назад они продавали свою руду втрое, иногда вчетверо дороже, чем я. Имей я возможность платить моим людям больше, я бы платила, но в том положении… – Она замолчала, не договорив, и мотнула головой, словно подумав: «Зачем я рассказываю ему об этом?»

Она поднялась из-за стола.

– Я назвала свою цену, и если вы согласны, то должны будете подписаться под обязательствами выполнять правила, действующие на руднике. С этого момента вам придется платить штраф в двадцать шиллингов в случае невыполнения контракта. Не знаю, как заведено на «Карн-Барра», но здесь…

– На «Карн-Барра» подписывают контракт, – сказал он миролюбиво и тоже встал. – С пунктом о штрафе. Только у них он составляет тридцать шиллингов. – Джек натаскал его как следует.

Несколько смягчившись, она подошла к книжному шкафу у окна и взяла лист бумаги из коробки на одной из полок. Пристроившись на подоконнике, она склонилась над бумагой и принялась что-то писать самопишущей ручкой с резервуаром для чернил. Коннор подошел ближе, солнечный свет, проникая сквозь пыльное стекло, высвечивал медные пряди в ее светлых волосах. Он вновь, как в первый раз, уловил исходящий от нее аромат роз, слабый, как шепот. Ему нравилась ее легкомысленная юбка с оборками и небольшим турнюром сзади – глуповатым и очаровательно излишним. Зеленая блузка была с длинными широкими рукавами, и она постоянно поддергивала правый рукав повыше, чтобы не испачкать его чернилами. Пушок на ее запястье был такой же золотистый, как волосы на голове. Его так и подмывало выяснить, сойдутся ли его руки на ее тончайшей талии.

Она закончила писать и выпрямилась. Повернувшись, она вздрогнула от неожиданности, увидев его так близко от себя. Она порывисто прижала исписанный лист к груди, словно защищаясь.

– Я решила, – быстро сказала она, – взять вас пока временно. Если вы согласны с условиями контракта, можете приступать немедленно.

– Временно? Почему же временно?

– Я должна получить отзыв о вас с последнего места работы. – Она теребила пальцами бумагу, прижимая ее к груди, но, когда Кон перевел глаза на ее руку, опустила ее. – Ведь вы не будете возражать, если я пошлю запрос горному мастеру на «Карн-Барра»?

– Но зачем? Вы мне не верите? – Ни один из его последних двух работодателей не затруднял себя проверкой, как он (то есть Джек) проявил себя на предыдущем месте.

– Дело не в том, верю я вам или нет.

– Тогда в чем же?

Софи явно выделяла его, он был уверен в этом. Она взяла бы любого работника со здоровым цветом лица, кто подписал бы трудовое соглашение и горбатился на нее по пять фунтов за шесть кубометров. Он приблизился на шаг, и, хотя она не отступила назад, внутренне, казалось, отдалилась от него. Два дня назад их лица были на том же расстоянии, что и сейчас, но тогда она смотрела на него сияющим взором и улыбалась, как ангел. Сегодня Софи вела себя так, будто от его шахтерской одежды дурно пахло.

– Тогда в чем же? – повторил он, придвигаясь еще ближе, ближе, чем дозволяли не только правила приличия, но и все те условности, что должны были, как она полагала, определить место каждого из них, разведя их по разным полюсам общества. – Вы уверены, что дело не только в вашем желании указать мне мое место, мисс Софи? – спросил он негромко и язвительно.

Долгую минуту они смотрели друг другу в глаза, и он отметил, что ростом она едва достает ему до переносицы, а ярко-синие ее глаза становятся дымчато-серыми, когда ее охватывает гнев, и что она заливается краской смущения, когда он разглядывает ее губы.

– Это обычный порядок приема новых работников, – наконец сказала она, отчетливо выговаривая слова и не отводя глаз.

Он представил, как они стоят вот так у залитого солнцем окна все утро, ожидая, пока один из них отступит первым. Кон молча протянул руку. Она не двигалась, но лицо ее окаменело. Тогда он взял двумя пальцами бумагу, которую она продолжала держать у груди, и протянул другую руку. Прошла еще одна бесконечная секунда, и Софи, стараясь не дотронуться до него, вложила ручку в его раскрытую ладонь.

Она заполнила стандартную форму контракта, вписав его имя и дату, сумму оплаты, которую предлагала, и срок действия их соглашения – два месяца. Он тоже воспользовался подоконником и, не читая отпечатанного текста, поставил подпись внизу: Джек Лоуренс Пендарвис.

– Я хочу получить копию, – сдержанно сказал он, возвращая ей контракт.

Она холодно кивнула.

– Зайдите после первой смены, я позабочусь, чтобы она была готова.

– Благодарю.

Она была рада, что между ними образовалась некоторая дистанция, но не спешила вновь сесть за стол. Вынув ключ из плетеной сумочки, с которой приехала из дома, она открыла ящик стола, достала другой ключ и уже им отперла большой стальной сейф, стоящий позади ее кресла. Увлеченный ее манипуляциями, Коннор не задумывался над тем, что она ищет в сейфе, пока Софи не повернулась, протягивая две бумажки по одному фунту.

Когда она улыбнулась одними губами, он понял она увидела то, что он должен был тщательно скрывать ему не по душе и совсем непросто, хотя это и было частью игры, заставить себя взять деньги которые она протягивала ему через стол.

Но он преодолел себя и взял их ссуду или «возмещение» расходов на свечи, и небрежно сунул в карман.

– Я напишу расписку, – сказал он без всякого выражения.

– В этом нет необходимости.

– Вы уверены, что я возвращу долг?

– Моя вера тут ни при чем, – холодная улыбка стала еще шире. – Я удержу их из вашей первой зарплаты.

Что ж, поделом ему. Он нахлобучил шлем и собрался идти.

– Найдите мистера Эндрюсона и скажите, что я взяла вас на работу, – распорядилась она, бессознательно водя рукой по кожаной спинке кресла. – Вашего партнера зовут Трэнтер Фокс. Думаю, сегодня он работает в седьмой штольне, горный мастер отведет вас к нему.

– Хорошо. – Будь он проклят, если когда-нибудь назовет ее «мэм».

Помолчав, она сказала более мягко:

– Трэнтер корнуоллец, как вы. Все любят его. Надеюсь, вы хочется думать, да нет, я уверена, что вы поладите.

Это были первые добрые слова, которые она сказала ему за сегодняшний день. Слабая улыбка тронула ее губы. Она пожелала ему удачи – сделала первый шажок от враждебности, с какой они начали разговор. Ему следовало бы улыбнуться в ответ – встретить ее на полпути к примирению. Это было бы уместно. И полезно.

Но гордость, всегдашняя его гордость мешала сделать ответный шаг, он еще не забыл, как уязвило его разочарование, даже смятение, прозвучавшее в ее голосе, когда она спросила «Вы шахтер?» Два дня назад он был как все человек, и она относилась к нему как к равному, сегодня же он для нее просто шахтер и потому настолько ниже ее в социальном плане, что она не желала даже стоять с ним рядом.

Вместо того чтобы улыбнуться, он надменно прикоснулся к шлему и вышел.

* * *

Скользя на облепленных глиной перекладинах лестницы, взмокнув от духоты, ничего не видя в темноте, спускаясь все ниже, ниже и ниже, Коннор вновь поймал себя на том, что начинает закипать от ненависти к рудникам. Причиною была не жара, угнетающая на пятидесяти метрах глубины и почти невыносимая на ста десяти, не постоянная сырость, слякоть, грязь и пыль, которой приходилось дышать, или кромешная тьма в штольне, или многочасовое одиночество в норе не шире гроба, даже не тяжелая, изматывающая работа, которая продвигается так медленно и вознаграждается так скудно.

За что он больше всего ненавидел рудники, так это за то, что они так бездарно съедали человеческую жизнь.

Тело Кона и душа восставали против столь несовместимой с человеческим достоинством работы, единственное, ради чего он заставлял себя спускаться под землю и выносить такую работу несколько месяцев, была возможность избежать разоблачения его самозванства. Надежда на это и гнала его в забой.

На «Доброй леди» и «Трегурте», рудниках, где он трудился весной, он быстро понял, что молчание – лучший способ не дать обнаружить свое невежество. Почти любой мог весь день бить киркой в гранитную стену, но лишь бывалый шахтер, не один год проработавший на медных рудниках, был способен со знанием дела говорить со своими напарниками о глинистом сланце и элване, штольнях и подземных выработках. Поэтому Коннор взял за правило помалкивать, когда находился в забое, и имел репутацию завзятого молчуна.

Но сейчас, после пяти минут работы со своим напарником, ему стало ясно, что прикидываться молчуном не придется. Даже если бы он был болтлив, как сорока, это не имело бы никакого значения, потому что Трэнтер Фокс не дал бы ему вставить и словечка.

– Пендарвис, говоришь? Можешь гордиться такой фамилией. Да еще из Тревитила! Господи помилуй, это ж рукой подать от Трегони, где я родился и вырос. Доводилось тебе работать на «Щедром Альберте»? Нет? Благодари бога, Джек, такой дыры в жизни не видал, безнадежное место. Полгода без толку там потерял, когда был молодым да зеленым. Думал разбогатеть. Черта с два! Держись подальше от Тайвордского прихода, парень, мой тебе совет. Подай-ка кувалду, вон она, возле тебя валяется. Как по-твоему, есть какой-нибудь резон пробиваться глубже? Можем наткнуться на ребят, которые ниже нас копают, или стоит соединиться с Муки и его напарниками, что скажешь? Ты еще незнаком с Муни? О, парень что надо, башковитый, вроде тебя, мне за ним ни за что не угнаться, не подстраивай я так, чтобы он выполнял за меня половину работы. А он ничего не подозревает. Эй! У тебя свеча догорает, вот, возьми-ка быстро. Бери, бери, потом сочтемся. Так о чем ты спрашивал? А, как я остался без Мартина Берра, моего последнего напарника. Он теперь сильно закладывает за воротник, вчера вечером я видел его «У святого Георгия». Он, видишь, еще на костылях ходит, ну и грохнулся с крыльца, вот дочка и пришла за ним, отвести его домой. Но упал-то он спьяну, а не потому, что ноги у него сломаны. Как он ноги сломал? Да свалился с лестницы на тридцатом уровне и обе ноги-то и переломал. Уильям Старк говорит? «Слышу, треск раздался, а Мартин уже пролетел два горизонта и лежит». Уильям может нас обойти. Но уж как Мартин потом стонал – на весь рудник! В жизни не слышал, чтоб так выли, не приведи Господь. Никто не мог его вытащить наверх, пока мисс Дин не велела опустить бадью, в которой руду поднимают, мы так и сделали. Ты б видел его, Джек, переломанные ноги торчат из бадьи, поднимается потихоньку, сажень за саженью, словно на небеса. И все время кричит, понимаешь, мне даже стыдно за него стало – ведет себя как плаксивая девчонка.

Как говорливый горный ручей, что струится, не пересыхая даже в самые жаркие месяцы лета, так Трэнтер Фокс болтал, не умолкая ни на минуту. Это было на руку Коннору во-первых, не было необходимости говорить самому и тем самым выдать случайно свою неопытность в рудничном деле, и во-вторых, давало возможность все узнать о «Калиновом», ни о чем не расспрашивая.

К перерыву на ленч Кон уже знал, что дела на руднике шли хорошо с тех самых пор, как мисс Дин почти три года назад унаследовала его от отца – обстоятельство, удивлявшее чуть ли не каждого. Не то чтобы и раньше не знали, что у нее есть голова на плечах, уверял Трэнтер. Но все-таки она – женщина, к тому же молодая, которую в двенадцать лет отослали учиться, а вернулась она, когда ей было восемнадцать, так что, конечно, она оторвалась от жизни небольшой, но тесно спаянной общины деревни.

– Теперь некоторым шахтерам не по нутру, что приходится, так сказать, подчиняться ей, поскольку она дама, а не мужчина. Зато другие за нее жизни не пожалеют, потому как при ней стали зарабатывать куда больше. Что до меня, то мне она нравится. Не придирается, не требует больше того, что я могу, и сама там наверху работает не меньше любого мужика. А потом, на нее и посмотреть приятно.

Трэнтер ухмыльнулся, его черные глаза на чумазом лице задорно сверкнули. Он был уроженцем Корнуолла, низенький, не больше пяти футов ростом, но крепко сбитый, сильный и проворный, как обезьяна. Он звал Коннора «сынок» и «парень», хотя ему самому было лишь около тридцати. Как Джеку. Он сообщил, что работает под землей уже двадцать лет – начал девятилетним откачивал воду на оловянном руднике, – и Коннор поймал себя на том, что невольно прислушивается, нет ли в его дыхании характерного присвиста туберкулезного больного или глухой одышки от начинающейся пневмонии. Но коротышка шахтер выглядел здоровяком, и когда не говорил, то пел. Главным образом он пел церковные гимны – чаще всего «Будь верен Мне», перемежая их весьма земными кабацкими песенками. Он был немного утомительным, но приятным товарищем, и к тому времени, как они, вымотавшись, спустились вниз на восьмидесятый горизонт, чтобы перекусить с Муни Донном и его бригадой, Коннор решил (когда подошли другие шахтеры), что с напарником ему несказанно повезло.

Для ленча выбрали наспех место, где было относительно прохладно и сухо, и расселись кто на бочонках пороха, кто на обрезках досок, принесенных с собой. Коннор не захватил никакой еды, и остальные поделились с ним хлебом, сыром и беконом, Трэнтер даже выделил ему на десерт половинку яблока и кусок сладкой коврижки. Под грохот дробильной машины и шум паровых насосов, беспрерывно откачивавших воду из глубоких штолен, они вели обычный шахтерский разговор о богатых жилах, которые когда-то нашли или хотели бы найти, о том, сколько денег надеялись получить в конце недели, когда добытую ими руду отделят от пустой породы и взвесят, о том, кто больше устал, кто сильнее, кто дольше работает. Коннор не удивился, что в разговоре все время всплывало имя мисс Софи Дин, собеседники не могли противиться искушению поговорить о ней, и среди прочего он услышал немало сальностей, впрочем, не столь много, как можно было ожидать. Но нравилась она кому или нет, все до единого относились к ней с уважением, и похоже, единственным ее недостатком было то, что она женщина.

В штольне на более чем стометровой глубине воздух был горячим, спертым и нездоровым, ядовитая смесь чада свечей и порохового дыма мешалась с дыханием людей и влажными испарениями и мутной пеленой висела в воздухе. Один из напарников Муни Донна поперхнулся хлебом и зашелся в кашле, что дало повод Трэнтсру напомнить «Мисс Дин заказала новый вентилятор». Коннор с радостью встретил его слова. Все дружно закивали, приговаривая: «Да, она у нас такая», и в их голосах слышалась гордость за нее. Но скептицизма Коннора это известие не развеяло. В последнее время в прессе появились публикации исследований на тему связи качества воздуха и экономической эффективности рудников. Некто Макворт утверждал в статье, что на рудниках глубокого заложения понижение температуры вследствие улучшения вентиляции способно дать владельцам экономию в двенадцать фунтов на каждые шесть футов глубины. Мисс Дин вполне может заняться очисткой воздуха в штольнях «Калинового», но Коннор очень сомневался, что мотивы, которые ею движут, имеют отношение к заботам о здоровье ее шахтеров.

Вторая половина дня не запомнилась ничем, кроме монотонной работы и усталости. Когда смена закончилась, он по бесконечной череде лестниц, порой почти отвесных, выбрался на поверхность, чувствуя, что ноги будто налились свинцом.

Отклонив предложение Трэнтера зайти пропустить стаканчик «У святого Георгия», Коннор потащился в крохотный, крытый соломой домишко, где они обосновались с Джеком. Возле кухни имелся закуток, где жильцы-шахтеры мылись после работы и переодевались в чистое. Стащив с себя грязную промасленную одежду, он налил холодной воды в таз, взял мыло и принялся усердно тереть себя, стараясь не касаться новых синяков на ребрах и рассуждая, как хорошо, что он оказался здесь летом, иначе бы околел от холода во время мытья. Мокрый, голый, он проскочил небольшой коридорчик и, оказавшись в своей комнатушке, вытерся, надел чистые рубаху и брюки, носки, башмаки и жилет. Комната Джека располагалась за тонкой стенкой, у которой стояла его кровать, и ему почудилось, что он слышит смех брата. Он постоял, прислушиваясь, но звук больше не повторился – вероятно, Джек просто кашлял.

В животе урчало, он был чертовски голоден, но девушка, которая им готовила, должна была прийти не раньше шести. Узкая, с комковатым матрацем кровать выглядела сейчас так соблазнительно, прилечь бы вздремнуть хоть на полчасика. Но он слишком вымотался за день если уснет, то, пожалуй, проспит до утра. Лучше пойти поболтать с Джеком.

Дверь была прикрыта. Но Джек вряд ли спал – вместе с болезнью на него напала мучительная бессонница, – потому, дважды коротко стукнув, Коннор распахнул дверь и вошел.

В тот же миг он как ошпаренный выскочил обратно, успев лишь бросить «Извините», и скрылся в своей комнате.

Подойдя к маленькому оконцу, выходившему в заросший сад перед кухней, он распахнул одну створку и глубоко вдохнул свежий воздух. Он смотрел невидящим взглядом на чахнущие без ухода растения, ветхие скворечники, неровно висевшие на стволе высокого дерева, а перед его взором стояла картина, которую он только что застал у Джека, сидящий на стуле брат и на коленях у него энергично поднимавшееся и опускавшееся крупное белое женское тело.

У Джека постоянно были женщины, он их словно коллекционировал, но ни разу еще Коннор не заставал его, что называется, «на месте преступления». Ему нравилось считать себя не чуждым всего человеческого, но сейчас он пребывал в шоке. Такое увидишь нечасто и не скоро забудешь Девица не была даже привлекательной, но он не мог выкинуть из головы ее рыхлый зад, ослепительно белый живот А Джек – этот напряженный, сосредоточенный и настороженный взгляд на его лице, нежность, с которой его руки ласкали ее груди, заботливая полуулыбка, застывшая на лице, когда он увидел в дверях Коннора. Коннор вторгся в интимную жизнь других людей и испытывал чувство вины не оттого, что помешал им в самый неподходящий момент, а оттого, что увиденное не оставило его равнодушным. Определенно не оставило.

Некоторое время спустя он услышал скрип открывающейся двери и торопливые удаляющиеся шаги. Прошло еще несколько минут, дверь в комнату Джека снова открылась, и через секунду Коннор услышал стук в дверь. «Входи», – громко сказал он.

Джек был одет и к тому же по полной форме под курткой – старый шерстяной жилет, галстук, торопливо повязанный вокруг потрепанного стоячего воротничка рубашки. Однако причесаться он забыл. Это маленькое упущение свело на нет его попытку придать себе невинный или хотя бы невозмутимый вид, ибо, кем бы ни была его вечерняя просительница, после се жарких ласк полосы у него на голове стояли торчком, от этого он выглядел в точности как петушок – сходство, которого он всегда старался избегать.

Коннор не выдержал и улыбнулся. Джек ухмыльнулся в ответ, смущенно, но весело, и вскоре оба уже покатывались со смеху, изредка поглядывая друг на друга и смеясь еще пуще. Джек повалился на кровать, держась за бока. Его безудержный смех перешел в кашель, и он лежал на спине, то тяжело дыша, то вновь кашляя и утирая слезы, текущие по вискам.

– Кто она такая? – отсмеявшись, поинтересовался Коннор. – Могу я тебя спросить?

– Конечно. Это девчонка, о которой я тебе говорил, та, что прислуживает «У святого Георгия». Роза, хотя я зову ее… зову ее… а, да не все ли равно.

– Конечно, все равно, – согласился Коннор. – В другой раз я поостерегусь входить к тебе без особого приглашения. Среди бела дня, при незапертой двери… м-да!

Джек сконфуженно улыбнулся и спросил, меняя тему:

– Как прошел день, адвокат? Вид у тебя усталый. Я начинаю жалеть, что мы сделали из тебя настоящего шахтера, Кон. Должен с прискорбием заметить, это еще цветочки.

Коннор устало опустился на единственный в комнате стул, слишком измученный, чтобы подхватить шутливый тон Джека.

– Догадайся, кто владеет рудником, Джек.

– Кто? Да какая-то женщина, ты сам говорил.

– Хозяйка «Калинового» – Софи Дин.

Джек раскрыл рот от изумления.

– Не может быть!

– Это так.

– Да нет! Та девушка, что была на лугу с детьми?

– Она самая, – сказал Коннор и потер слипавшиеся веки. – К тому же она не просто владеет рудником, но и управляет им. Она – управляющая каждый день приходит в свою чертову контору и сидит за своим огромным чертовым столом.

Джек приподнялся на локтях, и удивление, написанное на его лице, сменилось веселым выражением.

– Ну и ну, – протянул он понимающе.

– Прекрати, Джек, не то…

– И как же ты намерен теперь поступить? Ты же втюрился в нее в субботу и вот…

– Не говори ерунды.

– Теперь будешь ходить за ней по пятам, распишешь радамантам, какой у нее замечательный рудник и какая замечательная она сама.

– Ты замолчишь, наконец?

Пораженный злостью, которая исказила лицо Коннора, Джек поднял руки, изображая полную капитуляцию.

– Могу и замолчать, – сказал он примирительно. – Положение не из приятных, я тебя понимаю. Да, забыл тебе отдать.

– Что?

– Письмо. Как я понимаю, из Радамантского общества, очередной конверт без обратного адреса, чтобы никто не догадался о твоих тайных связях с этой шайкой социалистов.

Коннор невольно хихикнул и протянул руку за конвертом, который Джек достал из кармана. Письмо было кратким и деловым.

– Хорошо, – пробормотал он, пробежав письмо глазами. – Просто отлично.

– Что они там пишут?

– Сообщают, что предложение по законопроекту о реформе, – ответил он, подняв глаза на Джека, – должно быть внесено раньше, чем ожидалось. Теперь их человек, Шейверс, хочет иметь в своем распоряжении все мои доклады к концу этого месяца, в противном случае он не сможет представить свой вариант законопроекта на нынешней сессии палаты общин. Это значит, нам не придется маяться на рудниках в Бакфастли после того, как закончим дела здесь.

– Шейверс, – проворчал Джек, даже не пытаясь скрыть своей неприязни. – Заводила и подстрекатель. Никак не пойму, зачем ты связываешься с такими беззастенчивыми крикунами.

– Я не связывался с ним, я его даже ни разу не видел.

– Однажды я слышал его выступление.

– И он подбил шахтеров с оловянного рудника на забастовку. Я все знаю, ты говорил мне это уже сто раз. Я одного не пойму, почему из-за этого ты считаешь его воплощением дьявола. Если кто… о, черт! Если кто и заинтересован в реформах на рудниках, – твердил он всегда Джеку, – то это в первую очередь ты. – Они возвращались к этому аргументу уже не раз, но ирония этих слов, учитывая, что братья поменялись ролями, ускользала от них. – Так или иначе, – закончил он устало, – похоже, мы пробудем в Уикерли меньше, чем я полагал.

– Что очень хорошо для тебя. Из-за той дамы, на которую ты сейчас работаешь.

Коннор начал было отрицать, но вскоре, поняв бессмысленность своего поведения, согласился.

– Ты бы видел ее, Джек, как она сидит за своим огромным письменным столом, вся такая ну, ты знаешь, какая она, и бойко отдает приказы направо и налево, будто…

– Будто мужчина. И сидит прямо, как аршин проглотила, да!

– Нет. Да и не в этом дело. Мне плевать, что она командует мной. – Он готов был даже допустить, судя по тому немногому, что успел увидеть, что она может быть хорошим управляющим.

– А в чем же тогда?

– Я не смогу сообщить в докладе ничего хорошего о ее руднике.

– А что на нем не так?

– То же, что и на всех остальных низкая оплата, плохой воздух, большая опасность для жизни, не предусмотрено никаких действенных мер на случай чрезвычайной ситуации. Сегодня я слышал, как Дженкс, штейгер, говорил о потере двух-трех человек в год как о «нормальном явлении».

– Так оно и есть, – уныло вздохнул Джек.

– Не могу терпеть такого отношения к людям. Это совершенно…

– О, Кон, – прервал его Джек, тяжело вставая, – не начинай все сначала, ладно? Хотя бы не сейчас, когда у меня в горле пересохло и требуется пропустить стаканчик. Пошли к «Святому Георгию», поужинаем там.

– К «Святому Георгию»? – удивился Кон. – Но Мора придет через двадцать минут и приготовит поесть. Зачем…

– Все так, только она страшна, как дикобраз. У меня кусок в горло не лезет, когда вижу ее.

– И совсем она не такая страшная, как ты говоришь, – фыркнул Коннор, – старый ты волокита. Единственное, что в ней тебе не по нраву, так это то, что она держит ноги вместе, не то что Роза. Так ведь?

– Единственное? И ты смеешь говорить мне такое? Ну, парень, ты совсем заработался. Идем-ка со мной, – настаивал Джек, с шутливой заботливостью беря его за руку. – Старина Джек покажет тебе, как нужно проводить время.

Но Коннор отдернул руку.

– Отстань, не собираюсь я идти с тобой.

– Почему же?

– Да потому, что устал, потому, что мы платим Море два шиллинга, чтобы она нам готовила, и потому, что мне нужно поработать.

– Для радамантов, что ли?

Коннор кивнул, и Джек перестал упорствовать.

– Кон, Кон, ты меня беспокоишь. Что тебе нужно, так это женщина, в самом банальном смысле. Если проведешь ночь, обнимая теплое женское тело, то прекратишь разрушать свое здоровье чтением книг да писаниной нудных трактатов для своих дружков – маньяков социалистов.

Коннор заставил себя рассмеяться, но, когда брат ушел, он невольно подумал, что пишет свои «нудные трактаты» ради таких людей, как Джек, рабочих и работниц, расплачивающихся молодостью и здоровьем только за право жить, а плодами их труда пользуются всякого рода проходимцы и биржевые дельцы, которые не знают разницы между медным рудником и угольной шахтой.

Тем не менее Джек попал в точку, он ничего не имел против того, чтобы всю ночь обнимать теплое женское тело. Кроме одного: это должно было быть тело мисс Софи Дин, только ее видел он в своих мечтах.

 

4

Какое-то время Коннор держался, но в конце концов ежедневные девять часов борьбы со скалистым грунтом в духоте глубокого штрека довели его до полного изнеможения. В пятницу, когда Джек повторил свое приглашение пойти в таверну, он не стал отказываться.

Предложение провести вечер в «Святом Георгии» привлекало возможностью не только отдохнуть от демонстративного неумения Моры готовить и, наконец, поесть нормально, но и снова увидеть Розу, пусть на сей раз и одетую. Она оказалась полногрудой черноволосой девицей лет двадцати, немного косящей на один глаз и обладающей громким низким голосом. Она обожала хлопнуть посетителя по спине и громогласно расхохотаться над его или своей шуткой. Но с Джеком она, как заметил Коннор, вела себя иначе и голос у нее становился мягче, и прикасалась она к нему с большой нежностью.

Несмотря на то что они не прожили в Уикерли и недели, Джек успел подружиться с большинством завсегдатаев таверны. Многие из них работали на «Калиновом» и «Салеме», остальные были фермерами, арендовавшими землю у лорда и леди Мортон, высокородных обитателей особняка Линтон-грейт-холл в Уикерли. В таверне к братьям Пендарвис относились с дружеской теплотой, и, хотя они недавно появились в деревне, где редко видели новые лица, и возбуждали всеобщее любопытство, никто не лез к ним в душу с расспросами, не держался с ними настороже из-за того, что они чужаки. По своему опыту Коннор знал, что тон отношению к новым людям в небольших провинциальных деревушках задают местные помещик и священник. В случае с Уикерли это были Себастьян Верлен, граф Мортон, и Кристиан Моррелл викарий церкви Всех Святых, человек, которого Коннор на прошлой неделе ошибочно принял за мужа Софи Дин. Коннор слышал, что завсегдатаи таверны часто называют имена викария и графа, причем с неизменным почтением и благожелательностью.

– О да, викарий прекрасный человек, – высказался Трэнтер Фокс и пустился в пространные воспоминания о том, как однажды его придавило обломком сломавшегося механизма на глубине в четыреста футов и все его бросили, потеряв надежду вытащить. Коннору, которому Трэнтер не раз рассказывал об этом, пришлось снова выслушивать историю о том, как преподобный Моррелл оказался единственным, у кого достало смелости пробраться к Трэнтеру, и как священник молился за него и пел вместе с ним гимны, пока свод штольни, где они оказались словно в ловушке, не обрушился им на головы. «Это было просто чудо, когда осевший свод надавил на угол станины, она приподнялась, и я освободился. Настоящее чудо, черт меня побери!» Мужчины, собравшиеся вокруг погасшего очага в длинном, с низким потолком, прокуренном зале таверны, согласно закивали головами, вяло поддакивая, из чего Коннор заключил, что они слышали эту историю еще чаще, чем он.

– А скажи, Трэнтер, почему ты не пошел сегодня на чтения? – ехидно спросил Чарльз Олден, работавший на «Калиновом» на паях. – Ты же знаешь сегодня вечером должны быть чтения.

Раздался всеобщий смех, Коннор был удивлен, когда коротышка-корнуоллец уткнулся носом в кружку с элем, скрывая смущение.

– Что за чтения? – поинтересовался Коннор.

– Да у викария, по пятницам, – живо откликнулся Олден. – Сам он это придумал, а может, его жена, не помню точно, только каждую неделю кто-нибудь читает вслух всем, кто захочет послушать.

– И что они читают?

– Да разное. Один раз миссис Моррелл читала о парне, который годами делал подкоп, чтобы сбежать из тюрьмы.

– «Граф Монте-Кристо», – помог ему Трэнтер. – Потрясающая книга, скажи?

– Совершенно потрясающая, – согласился Олден, делая знак Розе принести еще эля.

– А кто читает сегодня? – полюбопытствовал Джек.

– Не кто иной, как наша мисс Софи, – сообщил Муни Донн, ткнув Трэнтера локтем. Трэнтер отшатнулся и набросился на него с руганью, вызвав дружный хохот окружающих.

– Ладно, Трэнтер, не стесняйся. Все знают, что ты неравнодушен к мисс Дин.

– Ничего подобного. Ради всех святых, Чарльз, заткнись, олух ты царя небесного.

Олден довольно хохотнул.

– Сейчас, в эту самую минуту, она читает книжку своим нежным голоском так, что дрожь пробирает, правда? Что, не пробирает? Почему бы тебе не пойти послушать, Трэнтер?

– Потому, что мне неинтересно, – с достоинством ответил Трэнтер. – Эта книга не для меня, если хочешь знать. Там все о бабах; говорят, ее даже написала баба.

Это звучало разумно; мужчины, попыхивая трубками, важно закивали в знак одобрения.

Всю прошлую неделю Коннор видел Софи лишь мельком, рано утром или в конце рабочего дня, и неизменно издалека, без уверенности, что и она замечает его. Правда, однажды он поймал ее взгляд, и ей ничего не оставалось, как коротко кивнуть, здороваясь с ним. Воспоминание о том мгновении, когда на ее лице мелькнуло выражение интереса, секунду спустя исчезнувшее и сменившееся деланным безразличием, жгло его до сих пор.

Он поднялся.

– Что, уже уходишь, Джек? – удивился Джек. Чем больше он пил, тем розовее становились его впалые щеки и тем здоровее он выглядел.

– Ухожу. Не засиживайся долго, – небрежно бросил Коннор, тронув его за плечо. – Слишком здесь накурено, а это вредно твоим легким.

– Ты прав. Только допью последнюю кружку и тоже уйду, – пообещал Джек, но Коннор знал, что брат будет сидеть до тех пор, пока трактирщик не закроет свое заведение.

– Куда это ты собрался так рано? – захотел узнать Трэнтер.

Коннор бросил на стол шиллинг.

– Появилось настроение почитать хорошую книгу.

Джек фыркнул.

– Можно было заранее догадаться. Даже один вечер не можешь посидеть спокойно, ничего не делая. Положение хуже, чем я думал! Смотри, зрение испортишь!

Коннор уже в дверях обернулся.

– Сдается мне, что не стоит упускать такой шанс, – многозначительно бросил он и вышел в темноту.

* * *

– «Люби я вас меньше, я только бы и говорил вам о своей любви. Но вы знаете меня. Никогда я не говорил ничего, кроме правды. Я укорял вас, читал наставления, и вы относились к упрекам моим и назиданиям снисходительно, как не смогла бы никакая другая женщина в Англии. Будьте терпимы и к тому, что я скажу вам сейчас, дорогая Эмма. Я, возможно, не сумею найти красивых слов, но не сомневайтесь в моей искренности. Видит бог, я был не слишком романтичен в проявлении своей любви. Но вы понимаете меня. Да, вы видите и понимаете те чувства, которые я питаю к вам, – и ответите взаимностью, если сможете. А пока я прошу лишь об одном – хоть однажды услышать ваш голос».

Софи взглянула поверх книги на своих слушательниц. Двенадцать женщин устремили на нее полные ожидания глаза; по их лицам блуждала мечтательная улыбка. Объяснения были не нужны: прочитав несколько сот страниц, на что ушло пять пятничных вечеров, они наконец подошли к самому главному и прекрасному моменту в романе: исполнению (конечно, фигурально выражаясь) заветных чаяний двух нежно любящих сердец, Эммы Вудхаус и мистера Найтли. Глаза женщин, сидевших на длинных скамьях в молитвенном зале дома викария, затуманились: дамы явственно представляли себе любовную сцену, о которой им читала Софи. Большего эффекта она не могла желать. Софи тайком облегченно вздохнула, хотя «Эмма» была одним из ее любимых романов, поначалу она несколько опасалась, что дамы Уикерли не вполне одобрят гордую и довольно своенравную героиню.

Софи вернулась к книге.

– «Она прекрасно понимала, как следует вести себя, но осуществить это было нелегко. Она откликнулась на его мольбу и заговорила. Что же она сказала? Конечно, то, что и должна была сказать настоящая леди. Она сказала достаточно, чтобы дать понять: нет оснований отчаиваться, и вдохновила его на то, чтобы он больше говорил сам».

Негромкий шум в другом конце зала отвлек ее. Она оторвалась от книги и увидела, что слушательницы, повернув головы, смотрят на мужчину, который, бормоча извинения, старается перешагнуть через колени Сьюзен Хэтч, чтобы пробраться к свободному месту в середине последней скамьи.

– Мистер Пендарвис! – после секундного замешательства обрела дар речи Софи. – Вы знали… знаете, что у нас…

– Разве у вас не чтения? – Лицо его выражало вежливый интерес.

– Да, но… мы читаем «Эмму» Джейн Остин, – объяснила она, к своему ужасу чувствуя, что краснеет. – И потом, нам осталось дочитать всего несколько страниц.

– «Эмму»? Какое совпадение: я обожаю эту книгу, особенно ее последние страницы.

– Неужели? – Софи подозрительно прищурилась, не обращая внимания на раздавшееся хихиканье. – И чем же кончается роман?

Секунду помолчав, мистер Пендарвис поднял палец и назидательно произнес:

– Они поженились и жили долго и счастливо, а потом умерли в один день.

Кора Суон, дочь кузнеца, прыснула в платочек, за нею Хлоя, ее сестра. Мистер Пендарвис послал им обаятельную улыбку, и они, припав плечом друг к дружке, дали волю безудержному смеху. Он, уже сидя на скамье, скрестил руки и вежливо глядел на хмурую Софи, выжидательно подняв брови.

Она в смятении оглядела зал. Женщины с интересом переводили взгляд с мистера Пендарвиса на нее. Как ей хотелось приказать ему выйти, но, если она это сделает, любопытство дам перерастет в уверенность, что между ними что-то есть.

Она в ловушке.

Сделав над собой усилие, она откашлялась, нашла место, где остановилась, и продолжила чтение. Но чувство неловкости испортило ей все удовольствие от прелестного описания сентиментальной финальной сцены. Что еще хуже, она поймала себя на том, что спотыкается, глотает слова, пропускает целые строки – и это она, чье чтение славилось прекрасной дикцией и прочувствованностью! С трудом добравшись до конца, перевернув последнюю страницу и прочитав восхитительный заключительный абзац, она ощутила такую усталость, будто взобралась на высокую гору.

Но, взглянув еще раз на своих слушательниц и увидев мечтательное выражение в их глазах, улыбку, блуждающую на довольных лицах, она воспрянула духом.

– Вот и все, – сказала она, захлопывая книгу и кладя ее на стол. – Как вы находите роман? – Она оперлась о край стола, показывая своей позой, что пришло время свободного обмена мнениями, которое всегда следовало за чтением, особенно если книга дочитывалась до конца.

– О, мне так понравилось! – восхищенно воскликнула Кора Суон.

– Какая прелесть эта книга! – подхватила Хлоя. – Давайте почитаем еще раз, прямо сейчас.

Женщины снисходительно рассмеялись, некоторые даже вяло поддержали ее.

– Что вы думаете об Эмме? – попыталась подстегнуть их активность Софи.

– Ну, мне она пришлась по душе, – заметила Сьюзен Хэтч. – Она так красива, умна и решительна, не меньше мужчин, не считая мистера Найтли. – Сьюзен служила горничной в Линтон-холле, но надеялась в один прекрасный день стать экономкой и потому высоко ставила решительность героинь.

Миссис Ладд, экономка викария, высказалась более трезво:

– Она заслуженно добилась всего: красивого мужа, богатства, и достойна этого.

– А мне она импонирует тем, что решила остаться с отцом до конца, – высказала свое мнение миссис Найнуэйс, супруга церковного старосты. – Тем самым она, кроме всего прочего, выполнила свой долг по отношению к нему.

– Это очень верно, – поддержала ее миссис Тороугуд. – Она была замечательной дочерью, исполненной почтения к родителям.

– А еще, мне кажется, она совершила несколько ошибок, – высказалась Сьюзен, – но потом все исправила.

– Согласна…

– И я так считаю…

– Но только в самом конце…

– Да она гордячка, эта Эмма, – вдруг прозвучал мужской голос в хоре женских голосов. Все как по команде повернули головы и ошарашенно уставились на мистера Пендарвиса, словно он назвал Эмму Вудхаус женщиной легкого поведения.

Пронзительный взгляд его серых глаз, устремленный на Софи, смягчился, и он улыбнулся женщинам, вдруг став похожим на смущенного мальчишку, а они, очарованные его неожиданным перевоплощением, заулыбались в ответ. Софи обратила внимание, что на нем были те же темный сюртук и брюки, что и в день их первой встречи, чистая рубашка с открытым воротом, и почувствовала, что вновь попадает под то же обаяние скрытой мужественной энергии, исходившей от всего его облика.

Не знай она, кто он, она приняла бы его за джентльмена, решив, что он занимается делом, приличествующим образованному мужчине. Все-таки не зря говорится: не суди по одежке.

– Показательное замечание; и после этого, вы полагаете, – холодно спросила она, – можно поверить, что вы действительно читали «Эмму»? Я имею в виду не только последние десять страниц? – добавила она язвительно.

– Пожалуй… нет, мэм, – согласился он, и его искренность, как она могла заметить, еще больше расположила к нему женщин. – Однако я уловил суть истории, поэтому и говорю, что дама – высокомерна. И еще сует нос не в свои дела.

– Вот как? – Софи оторвалась от стола. – А это-то почему?

– Почему? Возьмем, к примеру, другую героиню, Гарриетту. Предполагается, она подруга Эммы, не так ли?

– Да, но она…

– Тогда почему Эмма отговаривает ее выйти замуж за этого, как там его зовут, фермера, который любит ее?

– За Роберта Мартина, – подсказала она сухо и терпеливо, скрывая раздражение, пояснила:

– Потому что не считала его подходящей партией для Гарриетты.

– Из-за того, что он фермер?

– Да, йомен, и хотя Гарриетта была незаконнорожденной, Эмма искренне верила, что ее отец благородного происхождения; она ошибалась, как выяснилось, но…

– В таком случае она прекрасно могла выйти за фермера? Потому что, как оказалось, ее отец не был лордом?

– Она… да… но дело в том…

– Разве это вообще касается Эммы? – стоял он на своем, все так же с улыбкой, вежливо и как бы задумчиво, но, она была уверена, совершенно несогласный с нею. Он поставил ногу на скамью и обхватил руками колено, по всей видимости, чувствуя себя совершенно свободно. Чем раскованней он держался, тем больше она нервничала. – Любит она давать советы, когда ее не просят, как по-вашему, мисс Дин? И по какому праву она вмешивается в чужую жизнь?

– А сколько всего неприятного произошло по ее вине, – поддержала его миссис Тороугуд. – Она, кроме того, не очень тактично поступила с Джейн Фэрфакс.

– Она ей просто завидовала, – поняла вдруг поведение Эммы Сьюзен Хэтч. – Не хотела, чтобы кто-нибудь в городке был значительнее ее.

Женщины смотрели на Софи вопросительно и, как ей показалось, несколько обеспокоенно, словно их вера в непререкаемость ее суждений дала легкую трещину.

Софи подняла руку в жесте, умолявшем понять ее.

– Да, конечно, она вмешивалась в дела других, но всегда – из лучших побуждений. Она воображала, что может устроить чужую судьбу, и, вы правы, у нее это не всегда удачно получалось, но она изменилась. Как только поняла, что роковым образом ошибалась, то отбросила гордость и постаралась исправить положение.

– Это правда, – согласилась миссис Найнуэйс, – так оно и было.

– О да, – поддержала ее мисс Пайн.

– А когда на пикнике в Бонс-хилл она позволила себе подшутить над пожилой леди, бедняжкой мисс Бейтс…

Мистер Пендарвис опустил ногу на пол.

– Она подшутила над пожилой леди! – Казалось, изумлению Кона не было предела.

– Очень мягко, невинно, а потом ужасно сожалела об этом и принесла искренние извинения…

– Да, уж я полагаю, она это намеренно сделала.

Софи стиснула зубы. Эмма была ее любимой литературной героиней; она не потерпит, чтобы какой-то… какой-то шахтер порочил ее.

– Дело в том, – с жаром заговорила Софи, – что она учится на своих ошибках. Да, она не идеальна, но это только делает ее более интересной и человечной. Ее ошибки простительны, потому что у нее доброе сердце. Она может быть неразумной, заблуждаться в чем-то, но, когда позволяет себе вмешиваться в чужую жизнь, ею движет искренняя вера, что она помогает людям. И в конце романа все они – Эмма, Гарриетта, Джейн Фэрфакс, даже мисс Элтон – все выходят замуж, сделав единственно верный выбор и найдя человека по сердцу и темпераменту, но еще и соответствующего по положению. Все пары…

– Соответствующего по положению?! Значит, Гарриетта могла выйти замуж только за фермера, потому что так определено ее рождением? – Теперь в его облике не было ничего романтического: взгляд бледно-серых глаз, устремленных на нее, стал пристален, тверд.

Софи подумала и ответила откровенно:

– Да.

Но она не была готова ни к гнетущей тишине, повисшей в зале, ни к ощущению неловкости – хотя была уверена в своей правоте. Впервые она увидела выражение неуверенности, быть может, даже сомнения на лицах подруг и соседок. Выражение же лица мистера Пендарвиса было не столь откровенным, ибо он лучше владел собой, но она без труда поняла, что именно он почувствовал в этот момент. Презрение.

С огромным облегчением она услышала, как часы на церкви пробили девять – в этот час они неизменно заканчивали чтение. Бой часов будто снял неловкое напряжение, владевшее всеми: женщины оживленно засуетились, собирая свои вещи и переговариваясь почти как обычно.

– Не забудьте, в следующую пятницу мистер Карнок читает «Искусного удильщика», – напомнила Софи. – Скажите мужьям, дамы, что это чудесная книга о рыбной ловле, и не только.

Зал быстро пустел. Маргарет Мэртон, учительница воскресной школы, задержалась, чтобы поговорить с Софи о детском спектакле, который готовила к дню Иоанна Крестителя; Софи пообещала ей разучить с детьми песенку, которую мисс Мэртон сочинила специально к этому случаю. За все время разговора Софи заставляла себя глядеть только на Маргарет, подавляя желание оглянуться, чтобы узнать, ушел ли мистер Пендарвис или еще нет. Но, когда мисс Мэр-тон поблагодарила ее и направилась к двери, она не удержалась и обернулась.

Его не было в зале. Энни Моррелл стояла в дверях, держа на руках семимесячную дочку Элизабет. Энни присутствовала почти на всех чтениях – этого ждали от жены викария, – но сегодня Софи не видела ее и заметила только сейчас.

– Как Лиззи? – спросила она с беспокойством. – Надеюсь, не болеет.

– О нет, – ответила Энни, покачивая улыбающуюся большеглазую девочку. – Если не считать того, что мы совсем не желаем спать. Но это, думаю, не болезнь, а скорее наказание мне, хотя не знаю, за какие прегрешения.

– Нет у тебя прегрешений, – засмеялась Софи, – уверена. Но выглядишь ты усталой. – Однако она не беспокоилась об Энни, потому что усталость не могла скрыть тихого и светлого счастья, которым она постоянно светилась и которое делало ее прекрасной независимо от того, насколько она была измучена. – Как бы мне хотелось забрать у тебя Лиззи на несколько дней:, чтобы дать тебе отдохнуть.

– Ты так добра.

– Ну уж нет. – Софи просунула ладонь под нежную тонкую шейку девочки, поцеловала пахнущую особым детским запахом пухленькую щечку. – Это чистой воды эгоизм.

Энни гордо улыбнулась.

– Но ведь ты по-прежнему любишь свою работу на руднике, не так ли, Софи?

– О да… но я не имела в виду, что у меня нет времени посидеть с Лиззи. Дело только в том, чтобы создать, как бы получше выразиться, предварительные условия.

– А-а, – со смехом протянула Энни. – Да, ты права. Миссис Лидд советует мне взять кормилицу, но я не хочу. Ведь, если последую ее совету, у меня будет больше свободного времени, а это означает, что я должна буду чаще посещать нуждающихся прихожан. Это, что скрывать, никому не понравится.

Софи притворилась, что поражена ее словами, но она уже привыкла к дерзким шуткам Энни.

– И кроме того, как бы я ни уставала, я не вынесу разлуки с этой маленькой обезьянкой даже на несколько часов. – Она улыбнулась дочке, которая ответила ей сонной улыбкой. – Скажи мне, Софи, – поинтересовалась Энни, когда они вышли из зала, – что это за мужчина был сегодня на чтениях?

– Это мистер Пендарвис.

– Пендарвис? Должно быть, методист; я уверена, что никогда раньше не видела его. – Энни не очень давно жила в Уикерли, всего года три.

– Да его никто не видел раньше, – объяснила Софи. – Он только недавно появился у нас.

– В самом деле? Как интересно. Он ужасно мил, ты не находишь? Я всегда считала, что брюнеты симпатичнее блондинов – о Кристи не говорю. Что привело его в нашу деревушку?

– Я взяла его на работу на «Калиновый». Он шахтер.

– Никогда бы не подумала, – удивилась Энни.

– Он не похож на шахтера, правда? – быстро спросила Софи.

– О, не знаю, – весело рассмеялась Энни. – А как они выглядят, шахтеры?

Софи нахмурилась; она ждала не такого ответа.

– Я имела в виду, что он говорит не как шахтер. – Она сама почувствовала, что ее слова звучат как оправдание.

– Как думаешь, почему он пришел на заключительное чтение «Эммы»? – с явным интересом спросила Энни, укачивая начавшую капризничать Лиззи.

– Даже не представляю, – ответила Софи, а про себя подумала: «Конечно, чтобы провоцировать меня». Они подошли к парадной двери. – А где Кристи? – поинтересовалась она, накидывая шаль на плечи.

– Пошел в Мэрсхед крестить ребенка.

– Чьего?

– Сары Берни, – не сразу ответила Энни.

– О!

Женщины многозначительно переглянулись. О Саре Берни злословила вся округа. Образованная, приличная девушка, дочь лейтенанта королевского флота, Сара влюбилась в красивого офицера, подчиненного ее отца. Перед самой их свадьбой жених погиб, попав под обстрел.

– Бедняжка, – вздохнула Софи. – Что теперь будет с ней.

– И с ее ребенком, – покачала головой Энн.

– Они не заслужили такой участи. – Лиззи ухватила рыжеватые локоны матери, растрепавшей прическу, чем отвлекла женщин от грустных мыслей. – Может, ты задержишься на немного, Софи? Останься на чашку чая, пожалуйста.

– Уже поздно. С удовольствием бы, но пора домой.

– Тогда в другой раз.

– Да, конечно.

Они тепло распрощались, и Софи пошла по мощеной дорожке к лугу.

Свет неполной луны серебрил траву и приглушал желтое мерцание светлячков, мелькавших под дубами. Заключенная в крутые берега, негромко шумела Уик. В приглушенном плеске воды было что-то умиротворяющее и привычное, Софи почти не слышала его. Ранее она выпрягла Валентина и оставила пастись на дальнем краю луга близ реки, чтобы он смог напиться. Она услышала позвякивание уздечки и улыбнулась, представив, как он высоко задирает морду, нетерпеливо ловя в воздухе ее запах. Заметив в стороне светлое движущееся пятно, Софи замедлила шаг, вглядываясь в полутьму.

Там, где она оставила Валентина, никого не было. Озираясь по сторонам, она с удивлением обнаружила, что он уже впряжен в коляску и Джек Пендарвис стоит рядом с ним, невозмутимо почесывая ему морду и угощая яблоком.

Рубаха Джека и была тем светлым пятном, которое насторожило ее. Она подошла ближе; Джек и Вал одновременно повернули головы, услышав ее шаги. Пони радостно заржал. Мистер Пендарвис молча смотрел, как она приближается.

Смущенная, она остановилась в трех шагах от него и положила руку на круп пони.

– Вы запрягли Валентина. – Голос ее прозвучал слишком мягко, интимно. – Благодарю вас, – сказала она суше и громче.

– Не стоит благодарности.

Секунду-другую они смотрели в глаза друг другу, но Софи эти мгновения показались бесконечностью.

– Ну, мне пора домой. – Когда он не двинулся с места, она спросила:

– Вам что-нибудь нужно?

– Не дадите ли почитать эту книгу?

– «Эмму»? – Она взглянула на книгу в желтовато-коричневом кожаном переплете, потом на мистера Пендарвиса. – Вам же не хочется читать ее.

– Почему вы так думаете?

Она не сомневалась, что он насмехается над ней. Но решила не дать ему вовлечь себя в новый спор.

– Мне кажется, она не в вашем вкусе.

Он скрестил руки на груди и легко прислонился плечом к шее пони с таким видом, будто только и делал, что болтал по ночам о книгах, стоя с девушками на зеленых лужайках.

– А что же, мисс Дин, по-вашему, в моем вкусе?

Она сделала вид, что размышляет.

– В нашей абонементной библиотеке есть несколько приключенческих книг. В них главным образом картинки, но в некоторых есть и простейший текст. Детям они очень нравятся.

Испугавшись собственной смелости, она смотрела, как меняется выражение его лица: от удивления к гневу и наконец к сдержанной веселости. Он медленно, понимающе улыбнулся, и сердце у нее дрогнуло.

– Когда я был мальчишкой, мисс Дин, методистский священник нашей церкви учил меня чтению и математике. За успехи он награждал меня: поэмой на латинском языке – собственного сочинения, или маленькими картинками с изображением святых, Брайтон-Бич или парламента. – Его приятный низкий глубокий голос с легкой картавинкой выдавал уроженца Корнуолла. – Однажды он подарил мне книгу. Не знаю, где он раздобыл ее, – ведь он был очень стар и почти так же беден, как мы. Книга называлась «Жизнь и странствия Варфоломея Бейли, волшебного мальчика», так что, возможно, преподобный не догадывался, о чем она.

– И о чем же была эта книга?

– О волшебном мальчике. Варфоломею было, как мне тогда, восемь лет, и он мог по желанию переноситься в любое время и место: в Египет эпохи фараонов или на Северный полюс. На американский Запад. В Бастилию 1789 года.

– Ах, как интересно! – воскликнула Софи, заинтригованная помимо желания. – Каким, должно быть, счастливым вы чувствовали себя, читая эту книгу.

– Да, счастливым. – В его устах это слово приобрело странную серьезность. Он шагнул ближе; их руки, машинально гладившие шелковистую холку пони, почти соприкасались. – Варфоломей мог еще разговаривать с животными. Его собака была ему лучшим другом. Он понимал, что говорят олени и кролики, лошади и птицы. – Он отвернулся, но Софи успела заметить грустную улыбку, тронувшую его губы. – Понимаете, та книга была чудом для меня. Волшебством. Моим спасением.

Она кивнула, хотя совсем не была уверена, что действительно поняла его.

– Я не расставался с ней даже ночью – клал под подушку. Никто из близких не знал о ней; это была моя тайна. Чудо, – сказал он шепотом, и у Софи мурашки пробежали по коже от охватившего ее непонятного волнения. – У меня было четверо братьев. Однажды они застукали меня.

– Когда вы читали вашу книгу?

– Хуже. Когда я разговаривал с деревом. Как Варфоломей, который умел и это.

– О боже! Братья были младше или старше вас?

– Старше, все до одного. Они… подняли меня на смех.

– Понимаю.

– Защищаясь, я сделал ошибку: поведал им о книге. – Он провел рукой по подбородку; они стояли так близко, что она слышала сухой звук от соприкосновения с проступившей с утра щетиной. – Чем больше я рассказывал, тем становилось хуже. Я искренне верил, что Варфоломей мог перемещаться во времени и пространстве, и подолгу говорил с Юпитером – моей собакой. Когда братья высмеяли меня, это было хуже оскорбления. Это было… – голос у него прервался, и он сделал бессильный жест рукой.

– Это было предательство, – взволнованно пробормотала Соф".

– Да. Потому что в конце концов я понял, что они были правы, а я нет. Собаки не могут говорить, а мальчики – летать. И что я был глупцом.

Она стиснула руки за спиной и не сводила с него напряженного взгляда. Хотя он был высок, мускулист, широкоплеч и от него веяло смущающей мужественностью, в выражении его лица, сквозь суровые черты, без труда можно было разглядеть восьмилетнего мальчишку, а в ясных серых глазах – тень разочарования. Она догадывалась, что за только что рассказанной историей последует нелестная для нее мораль, но тем не менее сочувствовала тому мальчишке, чьи чудесные грезы были развеяны насмешками братьев.

– Сегодня вечером я не смеялся над вами, – сказал он спокойно. – Но эта ваша книга – такая же сказка, как «Жизнь и странствия Варфоломея Бейли». Собаки не могут разговаривать, мисс Дин, и в дамах, которые смотрят свысока на людей ниже их по положению, нет ничего героического. Они глупы и высокомерны.

– Вы не так меня поняли.

– Думаю, я правильно вас понял.

– Нет-нет, и… мне никогда вас не убедить.

– Потому что я бедный, необразованный шахтер?

Она не обратила внимания на его последние слова.

– Вы сравниваете разные вещи, проводите неверную аналогию. Аналогия – это…

– Я знаю, что такое аналогия, – довольно резко оборвал он ее.

Она вспыхнула. Ей хотелось спросить, что он знает, и если знает, то как может быть бедным, необразованным шахтером? Она разочарованно тряхнула головой; все это бесполезно. В этом споре она не могла победить, хотя и была по-прежнему уверена в своей правоте; ей начинало казаться, что при каждой встрече с мистером Пендарвисом она оказывается в невыносимом положении.

– Уже поздно, – коротко сказала она. – Мне нужно ехать домой.

– Я отвезу вас. – Он протянул руку к вожжам. Она, недоуменно моргая, смотрела на него.

– Что? О нет. Об этом не может быть и речи.

– Негоже возвращаться одной так поздно. Я провожу вас.

– Я всегда езжу одна.

– Даже в темноте?

– Да, при любых обстоятельствах. А как бы вы сами вернулись обратно, ведь до моего дома две мили?

– Дойду пешком.

– Нет, я категорически не согласна. Но большое спасибо за предложение.

Он улыбнулся одними губами; даже в темноте она поняла, что улыбка не из приятных.

– Вас оскорбляют мои грубые манеры, мисс Дин? Может, от моей одежды пахнет глиной и рудой? – Он близко наклонился к ней. – Или вы просто боитесь меня?

Насколько она чувствовала, от него пахло чистотой и душистым мылом, а еще яблоками, которые он грыз, поджидая ее. Уж не собирается ли он дотронуться до нее? Она хотела отступить, чтобы сохранить безопасную дистанцию, но осталась стоять на месте, заставляя себя не отводить глаза.

– Этот разговор может завести нас очень далеко, мистер Пендарвис. Я не имела намерения каким-либо образом обидеть вас. Но я действительно в состоянии доехать домой сама и отвергла бы помощь любого, независимо от его… социального положения, – проговорила она торопливо. – И еще хочу вам сказать: с тех пор как мы встретились, ваше общество… вызывало во мне разнообразные чувства, но, позвольте вас уверить, только не чувство страха.

Почему она испытала облегчение, услышав, как он хмыкнул в ответ? Она и сама не знала, но его добрый, низкий, бархатистый смех разрядил напряжение. По правде говоря, она радовалась, что слова ее и тон не оскорбили его. Она начала понимать, что Джек Пендарвис необычайно горд и так же, как она, мгновенно выпускает шипы, стоит чуть задеть его достоинство. Таким образом, у них есть нечто общее.

Он протянул руку, которую она взяла, думая, что он хочет помочь ей сесть в коляску. Вместо этого он легко и твердо сжал ее ладонь и сказал мягко и проникновенно:

– Вы должны когда-нибудь сказать мне, какие еще чувства вызывает в вас мое общество, мисс Дин. – Какая дерзость! Но прежде, чем она нашлась что ответить, он добавил:

– Так что же, одолжите мне почитать эту книгу?

Она резко отдернула руку.

– Нет, не одолжу.

– Почему?

– Боюсь, вы не оцените всей тонкости романа.

– Ну вот, мисс Дин, – грустно покачал он головой, – сказать такое человеку, перед которым вы только что извинились.

– Извинилась? Ничего подобного. Как вы могли вообразить… – Его ослепительная улыбка заставила ее замолчать; вздрогнув, она поняла, что он поддразнивает ее. Окончательно смешавшись, она поставила ногу на высокую подножку и потянулась за вожжами. Мистер Пендарвис положил руки ей на талию, желая подсадить, но она столь резво впрыгнула в коляску, что почти не ощутила прикосновения его рук. – Прощайте, сэр!

– Прощайте, мисс Дин! Будьте осторожны. У вас есть фонарь? Ночь будет лунная, но пока темно, как в угольном мешке.

Она отметила про себя это сравнение, как многое из того, что озадачивало ее в этом человеке. Иногда его манера говорить, его тонкая ирония или, наоборот, застенчивость будили в ней подозрение, что он лишь изображает «бедного необразованного шахтера».

– Мой клерк написал агенту в «Карн-Барра», – сообщила она, – и я со дня на день жду ответа. Интересно будет узнать, как вы проявили себя на прежнем месте.

Едва отъехав, она принялась размышлять, как следовало бы ответить ему, какие слова сказать, чтобы поставить его на место.

 

5

Яма, в которую неосторожно провалился Коннор, была такой огромной, что в ней уместилась бы лошадь.

Так, во всяком случае, предположил Трэнтер Фокс, когда вытаскивал его.

– Ты что, не заметил эту большую доску, Джек? Вот же она проложена. Сам виноват, что провалился; кто хочешь увидит доску, широченную, как два графства. Поскользнулся, да? Боже правый, какой ты тяжелый. Кончай карабкаться и давай руку. Теперь поставь ногу на тот выступ. Так, так. Ну, вот и готово. Ого, да ты весь в крови! Чтоб мне сдохнуть, коли не так!

Скудный свет свечи на шлеме Трэнтера – собственная его свеча погасла при падении – подтвердил правоту его слов. Левый бок жгло как огнем, по внутренней стороне левой руки струилась теплая кровь и капала с пальцев.

– Лучше подняться наверх, – посоветовал Трэнтер. – Вид у тебя не ахти. Дело серьезное; в этой жаре и сырости раны быстро начинают гноиться. Подымайся, и пусть Энни Уайтед займется тобой.

– Кто она такая, Энни Уайтед?

– Одна из наших «рудничных девушек». Но она умеет ухаживать за больными и все такое. Мы обращаемся к ней, когда порежемся или чего сломаем, а хирург – тот по серьезным делам: когда кто кровью истекает и прочее.

Но Коннор остался в забое, заканчивая разведочную выработку, которую они затеяли накануне. Ноющая боль в боку была терпимой и не слишком мешала махать киркой. Кроме того, они с Трэнтером были членами одной команды, связанными не только контрактом, который подписали, но и чувством товарищества, замешенным на совместном тяжелом труде под землей. Им платили за каждые пройденные шесть футов; если Коннор бросил бы напарника одного, тот потерял бы в зарплате.

Однако к обеду плечо совсем онемело, и он не мог держать бур.

– Подымайся наверх, парень, – прикрикнул на него Трэнтер. – Ты что, рехнулся? Хватит упираться, как мул. На кой черт мне мертвый напарник, я не собираюсь вытаскивать тебя, если ты тут в обморок упадешь.

До конца смены оставалось всего четыре часа, и Коннор решил подняться наверх.

На шестой лестнице он уже обливался потом, а левая рука соскальзывала с каждой перекладины, оставляя на ней кровавый след. У самой поверхности он вдохнул свежий прохладный воздух, и голова у него закружилась; моргая от слепящего солнца, он прислонился к открытой крышке люка и минуту стоял, отдыхая и собираясь с силами. В дальнем конце двора, посыпанного щебенкой, позади насосной и служебных строений «рудничные девушки» дробили молотками руду, разбивая ее на кусочки не более ногтя. Энни Уайтед должна была быть среди них, и единственное решение, которое нужно было принять Коннору, это идти к ним сразу или сперва умыться в раздевалке. Стоявшая перед входом в рудник заряженная мулом повозка с грузом цепей в этот миг медленно, со скрипом отъехала, и Коннор увидел стоящих в стороне горного мастера и хозяйку рудника.

Она тут же заметила его. На ней было бледно-лавандовое платье с белым квадратным воротником и лиловым поясом. Он видел, как она приставила ладонь к глазам, заслоняясь от солнца, и пристально посмотрела на него, потом резко схватила Эндрюсона за запястье. Тот замолчал и тоже повернулся в сторону Коннора. Он не понял, отчего их лица так встревожены, пока не опустил глаза на рубаху и не увидел кровь. Весь его левый бок был ржавого цвета: кровь пропитала грубую льняную ткань и продолжала сочиться. Это удивило его – не настолько сильно он поранился, чтобы вытекло столько крови. Но, когда он резко поднял голову, все поплыло перед глазами, и он, пошатнувшись, едва не упал.

Софи чуть не бегом устремилась к нему; горный мастер поспешил за нею.

– Что случилось? – взволнованно крикнула она, не доходя нескольких шагов. – Вы сильно поранились?

– Нет, – ответил он и добавил:

– Надеюсь.

Она остановилась перед ним, глядя на него широко раскрытыми испуганными глазами.

– Как это произошло?

– Провалился в старую штольню. – Злость и замешательство боролись в нем. Злость оттого, что она допустила существование подобных опасных мест на руднике, замешательство – от сознания, что опытный шахтер сумел бы избежать ловушки.

– Фокс вытащил меня. Я ободрал бок, только и всего, и порезал руку о край доски, перекинутой через провал. Больше ничего. – Она побледнела; в руках у нее была свернутая в трубку карта разрезов, и она, не замечая того, нервно мяла ее. – Трэнтер сказал, что Энни Уайтед может помочь мне. Пойду умоюсь, а потом разыщу ее.

– Час назад я отослал Энни домой, – подал голос Эндрюсон. – Она была пьяна, – объяснил он, когда Софи вопросительно посмотрела на него.

– Доктор Гесселиус должен был утром ехать в Тэвисток, – сказала Софи в смятении. – Я слышала, как он говорил это вчера вечером у дома моего дяди. Сейчас он уже уехал. – Она и Эндрюсон беспомощно смотрели на Коннора.

– Пойду умоюсь, – обронил Кон и, обойдя их, направился к раздевалке.

– Идите с ним, – велела Софи Эндрюсону. – А после приведите ко мне в контору.

– Хорошо, мэм.

Видя, как он, окровавленный, идет нетвердой походкой к раздевалке, несколько рабочих, занятых на рудничном дворе, поспешили за ним и, пока Эндрюсон помогал ему снять заскорузлую от крови рубаху, стали расспрашивать, что случилось. Скрипя зубами от обжигающей боли, которую причиняла ледяная вода, попадавшая на свежие раны, он объяснил, что произошло. Никто не смеялся над ним; все давали советы, как и чем лучше лечить раны. Несколько ободренный, он застегнул чистую рубаху, которую Эндрюсон надел на него, и вместе они отправились через двор к конторе.

После яркого полуденного солнца в кабинете казалось сумрачно и относительно прохладно.

– Не знаю, куда она ушла, – пробормотал Эндрюсон, увидев, что комната пуста. – Ты сядь и подожди, а мне нужно кое-что сделать. – Он кивнул на прощание и скрылся.

Коннор с интересом оглядел кабинет; стены и полки со множеством предметов свидетельствовали о деятельности Софи Дин. Тут были геологические карты, образцы руд, схемы разрезов, книги по рудничному делу и поиску медных руд. В меньшем количестве, но более интересны были предметы личные: висящий на стене рисунок в рамке, изображавший – и теперь он был уверен в этом – ее отца, толстая, больше подходящая мужчине, ручка на чернильном приборе посреди обшарпанного письменного стола, рядом – выполненная любительской рукой, покрытая розовой глазурью глиняная гроздь – калины? – которой она прижимала бумаги. Слабый аромат роз не мог исходить от вазы с пурпурными цветами на подоконнике; аромат был неуловимее, чем у живых цветов, нежнее, и тем не менее он заполнял всю комнату – ее аромат.

Софи вошла, не вошла – влетела в кабинет, положив конец внимательному изучению интерьера, безмолвно рассказывающего о его хозяйке. Она принесла тазик с чистой водой; через руку у нее было перекинуто ослепительно белое полотенце, из чего он заключил, что в конторе у нее была отдельная туалетная комната.

– Садитесь, – велела Софи, ставя тазик на край стола и кладя рядом полотенце.

Вошел мальчишка, высокий, худенький, с волосами цвета соломы, и протянул ей пакет.

– Энни оставила это, мисс Дин, – сказал он; видно было, как ходит кадык на его тощей шее.

– Спасибо, Мэтью.

Мальчишка переминался с ноги на ногу, глядя, как она раскладывает содержимое пакета на столе.

– Мисс Дин?

– Слушаю тебя.

– В среду мне будет четырнадцать.

– Поздравляю, – сказала она озабоченно, подняв коричневую бутыль и рассматривая ее на просвет.

– Да нет, мэм, – вспыхнул Мэтью, – я о том, что теперь могу работать под землей вместе с отцом. Если вы дадите мне какую-нибудь работу.

– Ах, вот оно что. – Она бросила на него быстрый взгляд. – В таком случае скажи горному мастеру, что я разрешаю. И зайди ко мне в среду: обговорим оплату и прочее.

– Спасибо, мэм! – с ликованием воскликнул мальчишка, и Коннор, глядя на него, подумал, что сейчас он пустится в пляс от радости.

– На подземные работы вы могли бы взять его и в десять лет, – сухо заметил Коннор, когда мальчишка скрылся. Стараясь не морщиться, он снял с себя рубаху.

– По закону могла бы. Но на своем руднике я не посылаю детей под землю.

– Это очень благородно.

Она удивленно взглянула на него.

– Родители Мэтью не согласились бы с вами. В забое он мог бы зарабатывать втрое больше, чем сейчас на промывке руды. Они с радостью отправили бы его на подземные работы в девять лет. Подойдите сюда, пожалуйста. Мне будет удобнее, если вы сядете на стол. – Она сгребла бумаги, освободив угол стола; Коннор тяжело поднялся и подошел к ней.

Они вместе осмотрели раны. Он сильно ободрал бок, но с рукой, которую он, видно, рассадил об острый и неровный край доски, дело было посерьезнее – глубокая рана шла от локтя до подмышки.

– Кровотечение почти остановилось. Но придется тщательно промыть рану, поэтому может опять начать кровоточить.

– Не стоит этого делать.

– Вы мне не доверяете? – холодно спросила она, взглянув на него.

– Не особенно.

– Я уже делала подобные вещи. Когда Майкл Тейвист разбил себе руку молотком, я обработала рану и перевязала, не дожидаясь доктора Гесселиуса.

Он улыбнулся тому, с какой гордостью она это сказала.

– Ну, что ж, тогда приступайте.

– Не дергайтесь, сидите спокойно, даже если будет больно.

– Слушаюсь, мэм. – Он держался хорошо, как подобает мужчине, пока она не принялась класть на рану коричневатую и отвратительно пахнувшую мазь из бутыли.

– О-ох! Черт, что это такое?

– Не ругайтесь, пожалуйста.

Он крепко зажмурил глаза, которые предательски защипало.

– Что… за отрава?

Она взглянула на склянку в руке, потом на него и, неопределенно пожав плечами, ответила:

– Не имею представления.

Секунду они смотрели друг на друга, с трудом сдерживая улыбку. Но тут в открытую дверь кабинета вошел человек, помешав окрепнуть возникшему было хрупкому доверию.

Это был Дженкс, мастер: коренастый, мощный, с черной буйной бородой, которая топорщилась, когда он приходил в ярость. В штольнях ежедневно слышался его зычный голос, изрыгавший проклятия, знаменитые своей витиеватостью и грубостью, и Коннор недоумевал, как он умудряется смирить свой бешеный нрав перед хозяйкой-леди.

– Бригады Мердока и Бина не встретились, – не поздоровавшись, объявил он и бросил косой взгляд на Коннора, который должен был представлять собой странное зрелище; полуобнаженный, сидящий на краешке рабочего стола мисс Дин, покрытый ранами, кровоточащими от ее любительского врачевания. Дженкс прошел мимо них к противоположной стене, где висела огромная карта рудника, и ткнул толстым пальцем в переплетение тонких линий в левом нижнем углу карты. – Не встретились! – повторил он таким тоном, словно не мог поверить в это. – На шесть футов разошлись, жабы, провалиться мне на месте. – Он в сердцах стукнул ребром ладони по карте.

«Жабы? Провалиться на месте?» Коннор едва не рассмеялся, но прикусил язык, встретив пылающий гневом взгляд Дженкса.

Софи отложила кусок тряпицы, с помощью которого смазывала бок Коннора, и тоже подошла к карте. Коннор не видел в карте ничего интересного: множество вертикальных и горизонтальных линий, проведенных куском угля, неоднократно стиравшихся и прочерченных вновь. Софи и Дженкс обменивались торопливыми репликами, тыча пальцем в линии и чуть ли не уткнувшись носом в карту, словно это могло помочь исправить создавшееся положение. Хотя Коннор мало что понимал в горном деле, до него дошло наконец, что две бригады шахтеров одновременно пробивали штреки, одна сверху, другая снизу, перпендикулярно к жиле, чтобы, сойдясь в месте, где она залегала, совместными усилиями начать потом ее разработку. Они не встретились, что означало: взяв неверное направление, проходчики разминулись на целых шесть футов.

Неудивительно, что Дженкс был в такой ярости.

Софи и мастер были одного роста, но Дженкс тяжелее килограммов на сорок. Он был страшен в гневе – в этот момент от его приземистой фигуры словно искры летели; под землей шахтеры старались не попадаться ему на глаза, когда он бывал в бешенстве, но мало кто боялся его по-настоящему.

– Мистер Дженкс, – начала Софи, не обращая ни малейшего внимания на прямо-таки физически ощутимые разочарование и гнев мастера, – как такое могло произойти?

– Пока не знаю. Каждый валит на другого. Думаю, здесь больше вины Бина, но, может быть, они оба напортачили.

– Если они оба взяли неверное направление, то скорее всего причина неудачи – ошибка в техническом задании.

Дженкс беззвучно раскрыл рот, закрыл, и лицо его побагровело, как свекла. На лбу вздулась и пульсировала толстая жила. Коннор боялся, что голова Дженкса сейчас взорвется.

Софи повернулась к карте.

– Порода на юго-западном участке относительно мягкая. Сколько, по-вашему, понадобится времени, чтобы пробить перемычку между штреками?

– Неделя, – подумав, ответил Дженкс.

– Если идти с двух сторон?

– Нет, с одной. И конечно, угол заложения изменится.

– На сколько? – деловито осведомилась Софи.

– На три-четыре градуса. Может, на пять.

– Попробуйте изменить его на три градуса. И задействуйте обе бригады, идите с двух сторон и постарайтесь уложиться в четыре дня, если сможете.

Дженкс с ненавистью посмотрел на карту, потом метнул косой взгляд на Софи.

– В четыре дня?

– Если сможете.

Жила на лбу Дженкса запульсировала медленнее и наконец вовсе исчезла.

– Хватит и трех с половиной.

– Еще лучше.

– Я устрою соревнование. Скажу им, что бригада, которая первой подойдет к месту встречи, получит дополнительные полкроны на человека за каждый фут. – Он опустил крупную лохматую голову и, спохватившись, добавил:

– Если вы согласны.

– Ну конечно, согласна, мистер Дженкс. Это вы хорошо придумали. Поздравляю вас!

Если бы Коннор не видел это собственными глазами, он никогда бы не поверил: Дженкс, от которого не дождаться было доброго слова, который вечно бранился, вдруг расплылся в довольной ухмылке, показав крепкие белые зубы.

– Что с тобой? – на ходу спросил он Коннора, направляясь к двери.

– Поскользнулся на доске и провалился в дренажную яму на сороковом уровне.

– Гм! – И даже не кивнув на прощанье, Дженкс вышел из кабинета.

Софи вновь повернулась к карте. Перед Дженксом она вела себя спокойно и невозмутимо, но теперь стояла, озабоченно покусывая губу, уперши одну руку в бок, а другой накручивая на палец локон.

– Что, все это очень серьезно?

Она оглянулась на него, и сосредоточенная складка меж ее бровей разгладилась.

– О нет. – Она вернулась к нему и стала ополаскивать кусок фланели в тазике. – Такие вещи случаются настолько часто, что было бы глупо каждый раз расстраиваться.

– Но это досадно.

– Конечно, очень досадно. – Она сжала губы, словно сказала больше, чем намеревалась. – Пройти шесть футов за четыре дня, не применяя взрывчатки, это, как, наверно, кажется вам, мистер Пендарвис, слишком много, – заметила она, снова склоняясь над ним и заканчивая обрабатывать глубокие царапины на его боку.

– Почему же?

– Потому что в Корнуолле породы гораздо тверже, чем здесь. Если брать в общем.

Он промычал что-то неопределенное; для него это было новостью.

– Несколько лет назад я побывала на руднике «Чарльстон» в Сент-Остелле. Когда отец был еще жив. Конечно, до определенной глубины там идут открытые выработки, поэтому, чтобы увидеть, каков магнитный железняк, иногда нет необходимости ползать под землей со свечой. Это просто замечательно. Вы были когда-нибудь там?

Он решил не лукавить и сказать правду.

– Нет, не пришлось. Но, конечно, интересно увидеть, как залегают меденосные жилы и прочее.

– Оловянные руды, вы хотите сказать «Чарльстон» – оловянный рудник.

– Да, я имею в виду оловянные. – Пока она не затронула какой-нибудь иной предмет, в котором он не разбирался, Коннор задал ей вопрос о вентиляции на «Калиновом»; в конце концов, эта тема будет затронута в его докладе, а кроме того, он сможет отвлечься и не думать о ее руке, которой она поддерживала его локоть, и о легчайшем прикосновении пряди ее волос к его груди. О шелесте ее платья, когда она двигалась, или аромате, исходящем от нее, легком, как шепот, и вместе с тем отчетливом.

– Да, – с воодушевлением ответила Софи. – Я заказала новый вентилятор, чтобы улучшить циркуляцию воздуха в штольнях, а главное, чтобы вытягивать дым после взрывов. На первый взгляд он прост – обычная труба с клапаном и внутренний цилиндр, но, как мне сказали, он способен прогонять двенадцать тысяч галлонов воздуха в час. Если он окажется так хорош, как его расхваливают, можно будет купить еще один.

– И, конечно, вы делаете это из простого человеколюбия, единственно заботясь о здоровье и безопасности подвластных вам людей, – сказал Кон с иронией.

– Что? – Она непонимающе взглянула на него.

– Вам нет дела до экономии, которую даст понижение температуры в штольнях с помощью нового вентилятора. Это будет запоздалое открытие. Приятный побочный результат вашей заботы.

Она оторвалась от своего занятия и выпрямилась. Ее прекрасные синие глаза изучали его так долго, что ему захотелось превратиться в невидимку.

– Почему вы так плохо думаете обо мне?

– Я вовсе не думаю о вас плохо. – Ему стало неуютно; он чувствовал себя последним кретином. А еще ему захотелось узнать, почему ей важно, что он думает о ней.

– Полагаю, что это так, только не знаю почему. Не могу понять, чем я обидела вас.

От ее взгляда он беспокойно заерзал. Ее искренность заставила его устыдиться своей выходки.

– Ничем вы не обидели меня. Ничем. Я… просто я думал о брате. – Эти слова вырвались у него так непроизвольно, что он решил: это ложь лишь наполовину.

– Вашем брате?

– Он тоже шахтер. Был шахтером. Он больше не в состоянии работать из-за болезни легких, у него чахотка.

– Очень сожалею. – Это прозвучало правдиво: ее лицо смягчилось. – Он живет в Корнуолле? – спросила Софи.

– Нет, он здесь, в Уикерли, со мной.

– Вы заботитесь о нем? Он грустно улыбнулся.

– В некотором смысле. Это для меня новая роль. Он старше меня. И…

– Звучит необычно, – мягко заметила она. – И… вы переживаете за него.

– Да.

Они долго и внимательно смотрели друг на друга, и он вообразил, что его лицо выражает то же легкое удивление, что и ее, потому что они, может, впервые после их первой встречи заговорили открыто и без враждебности. Почти как друзья.

Софи первой нарушила молчание.

– Ну что ж, все готово, можно перевязывать. – Она взяла квадратный лоскут белой материи, похожий на разорванную наволочку, который нашла в пакете Энни Уайтед. – Не уверена, что хватит обернуть вокруг вас.

Однако материи хватило, правда с трудом; Коннор с удовольствием смотрел, как она туго связывает концы у него на груди. Софи бросила на него быстрый взгляд, и тут он заметил, что ее щеки розовее, чем обычно. Интересно. Все это интимное врачевание ничуть не смущало ее, пока они пикировались, но теперь, когда они заговорили по-людски, вежливо, она краснеет.

– А здесь порез глубже, – озабоченно сказала она, разглядывая его руку. – Боюсь, эту рану придется зашивать.

– Это ваше мнение как специалиста, доктор?

В ее глазах вспыхнули веселые искорки.

– Да, пациент. На вашем месте, мистер Пендарвис, я бы пошла прямо к…

– Так, так, что тут происходит? Разрази меня гром! Кабы знать, что раненым тут такой почет, я б, черт подери, давным-давно сиганул в какую-никакую яму. – Появившийся Трэнтер Фокс, оставляя грязные следы на чистом полу, стащил с головы шлем и во весь рот улыбнулся мисс Дин.

– Здравствуйте, мистер Фокс, – приветствовала она его, пряча улыбку. – Что привело вас ко мне в такое время?

– Хотел посмотреть, как тут мой приятель, мэм, – произнес он торжественно, подходя ближе и делая вид, что с интересом разглядывает перевязанную грудь Коннора и все еще кровоточащую руку. – Как ты, Джек? Вижу, тебя лечит ангел милосердия. Если собираешься на тот свет прямо сейчас, по крайней мере, последнее, что увидишь, будет красивая женщина.

Софи фыркнула.

– Это успокаивает, – подхватил его игривый тон Коннор. – Постараюсь не сводить с нее глаз, когда наступит последний момент.

– Так и сделай. – Трэнтер сунул руки в карманы и поглядывал исподтишка на Софи, когда она не смотрела на него. – И как вы лечите нашего инвалида, мэм? Если позволено будет спросить?

– Да особенно никак, только промываю раны и мажу вот этим, – она показала на склянку с бурой, отвратительно пахнущей жидкостью, – чтобы быть уверенной, что он выживет.

– Это то, что нужно, – Трэнтер кашлянул и потер ладони, – чтобы поставить его на ноги.

– Верно.

Они обменялись улыбками. Для Коннора стали откровением эти их отношения с взаимным подтруниванием. Поведение напарника подтверждало разговоры о том, что Трэнтер увлечен хозяйкой рудника, и вновь показало ему прежнюю Софи, какой он успел ее увидеть, – похожую на беззаботную девчонку.

– По-моему, мистер Фокс, до конца вашей смены осталось еще три часа или около того?

– Да, мисс Дин, но я так беспокоился, так беспокоился, что кирка валилась из рук. Я должен был увидеть, как тут этот парень, не то с ума сошел бы.

– Ах, вот оно что. Ну а теперь, когда вы успокоились, наверное, ничто не мешает вам вернуться на рабочее место.

Трэнтер задумчиво поскреб подбородок и наконец проворчал:

– Пожалуй, ничто не мешает. – Он нехотя направился к двери. – Ты, Джек, полежи день-два, а нужно – и три, не то раны откроются, и ты все тут кровью затопишь. Обо мне не думай, я и один справлюсь, не думай ни секунды, я много чего такого…

– Увидимся завтра, – прервал его речь Коннор.

– Да? Вот это хорошо. Это…

– Очень сомневаюсь, – строго возразила Софи. – Я, мистер Пендарвис, считаю, что это было бы слишком неразумно.

– Слишком неразумно, – как эхо, повторил Трэнтер, согласно кивая. – Ни за что не поверю, что ты способен на такое. Прислушайся к своему доктору, Джек, она говорит умные вещи. Мисс Дин известна своей мудростью, понял? Не говоря уже о ее знаменитой красоте, и простые, неотесанные шахтеры, как ты или я, поступают умно, когда слушаются ее советов по всяким делам, серьезным и не очень. Потому что она настоящая опора для…

– Благодарю вас, мистер Фокс, – смеясь, остановила его витиеватую речь Софи. – А теперь до свидания. Трэнтер низко поклонился.

– Ваш покорный слуга, – со вздохом сказал он в пол и бочком отступил в коридор.

– Мне нравится, как вы смеетесь, – тихо сказал Коннор.

Она опустила голову, но ничего не ответила.

– Вы смеялись в день нашей первой встречи, помните?

Она легкими прикосновениями наносила жидкую мазь на рану на внутренней поверхности плеча, для удобства положив его руку себе на сгиб локтя, и его пальцы слегка касались ее груди. После его слов в невинном этом прикосновении появился оттенок интимности; она отступила на шаг и принялась рыться в пакете Энни, ища, чем перевязать его руку.

– Как поживает Птичка? – спросил он ровным голосом.

– Птичка? Знаете, вы произвели на нее впечатление.

– Правда?

– Она постоянно вспоминаете вас.

– И что же она говорит?

– Она вас называет «хороший дядя с большими руками».

Коннор тихо рассмеялся. Дождавшись, когда она снова взяла его руку, чтобы обмотать тонкой полоской белой материи, он, решившись, сказал:

– Я хотел бы пригласить вас на прогулку в субботу вечером, мисс Дин.

На нее стоило посмотреть в этот момент. Он успел заметить, как радостно вспыхнули ее глаза, прежде чем она отвела взгляд и быстро ответила:

– О нет. Я не могу.

Он разглядывал ее белый, точно фарфоровый, профиль: аристократической формы нос с изящным вырезом ноздрей, дивно вылепленные губы. Волосы ее сегодня были забраны в небольшую сетку, но несколько длинных прядей выбились из прически, смягчая ее строгость. Его не удивил отказ Софи прийти на свидание. Ответ был известен заранее, можно было не спрашивать.

Но он устал делать то, что от него ожидали.

– Мы не пойдем далеко, – ненавязчиво настаивал он, – погуляем вдоль реки, здесь, в деревне. Вам совершенно нечего опасаться.

Услышав последние слова, она недоуменно подняла бровь и улыбнулась уголком рта. Однако снова ответила:

– Нет, не могу.

Он соскочил со стола так резко, что она вздрогнула.

– Простите мне мою дерзость. Больше я не стану надоедать вам своими просьбами. – Стиснув зубы от боли, он заправил концы лоскута под повязку и оглянулся в поисках рубахи.

Она первой дотянулась до нее, лежавшей на столе, и протянула ему.

– Мистер Пендарвис, – начала она, и что-то в ее тоне заставило его замереть с рубахой в руках, – я не могу принять ваше приглашение, потому что… не могу. В следующую субботу день Иоанна Крестителя, а я – регент детского хора. Мы будем выступать на лугу перед церковью. Если не случится дождь, устроим еще и праздник. Это… важный день для Уикерли. – Она запнулась, и он мог поклясться, что ее щеки вновь окрасил румянец. Не оттого ли, что объясняла причину отказа с излишним пылом?

Он с видимым трудом принялся надевать рубаху, так что ей пришлось помогать ему. Уловка сработала, тогда он притворился, что не может согнуть левую руку, и она стала застегивать ему рубаху. Пока она трудилась над пуговицами, он смотрел на ее лицо, непроницаемое, но такое прекрасное, такое близкое. Она могла испытывать к нему все, что угодно, но только не равнодушие, в этом он был уверен. Он поднял руку и осторожно заправил золотистую прядку ей за ухо. Непозволительная вольность. Как она воспримет это?

Ее руки замерли у него на груди. Она растерянно подняла на него глаза, взгляды их встретились, и в синеве ее глаз он увидел всю ее наивность, и вспыхнувшее любопытство, и трепет, и волнение. Он склонился над ней, словно притянутый магнитом; в какой-то миг он понял, что сейчас они поцелуются, но в следующее мгновение – что этого не произойдет. Не только потому, что они оба не решатся, но и потому, что это просто невозможно, немыслимо. По-прежнему не сводя с нее глаз, не в силах оторваться от ее лица, он отступил назад.

Теперь между ними было некоторое безопасное расстояние, и это помогло им прийти в себя. Она нервно потерла правую руку у плеча и хрипло – в горле у нее пересохло – откашлялась.

– Пойдите сегодня же к доктору Гесселиусу. Думаю, к шести вечера он уже вернется домой. Его дом прямо напротив таверны. Не помню, как она называется, – добавила она зачем-то, в деревне была всего одна таверна. – Сходите к нему, обещаете?

– Обещаю.

Она успокоенно кивнула.

– И не выходите завтра на работу. Доктор, возможно, наложит швы на руку, и несколько дней ее нельзя будет беспокоить.

– Нет, я выйду завтра.

– Но это неразумно.

– А вы оплатите дни, пока я буду выздоравливать? – спросил он уже от двери.

– Оплачу? Конечно, нет. Платить за то, что вы не будете работать? – Она была в замешательстве, на лице было написано искреннее недоумение.

– Таковы новые веяния, – как бы сам удивляясь, пожал он плечами. – На угольных шахтах в Дареме горняки устраивают из-за этого забастовки.

– Забастовки! – Глаза ее в ужасе расширились; она скривилась, будто произнесла непристойное слово. Он не смог сдержаться, засмеялся и повторил слова:

– Да, забастовки. – Он поднял руку, будто прикасаясь к отсутствовавшей шляпе. – До субботы, мисс Дин, – сказал он и оставил ее одну.

 

6

День Иоанна Крестителя, приходившийся на двадцать четвертое июня, в последние годы проходил не так, как в прежние времена. Двадцать-тридцать лет назад люди из всех деревень прихода Святого Эгидия стекались в Уикерли на ежегодный праздник, отмечавшийся несколько дней и одновременно служивший ярмаркой рабочих мест. Но постепенно эта его роль сошла на нет, отойдя к более многолюдным ярмаркам в Тэвистоке и Плимуте, и день Иоанна Крестителя в Уикерли превратился для его обитателей в обычный летний праздник, который давал им возможность собраться на лугу перед церковью и провести славный денек, развлекаясь играми и забавами, состязаниями и музыкой, закусывая, участвуя в благотворительном базаре и прочем, что мог придумать совет прихожанок церкви Всех Святых, стараясь выручить в этот день как можно больше, потому что этих денег должно было хватить на помощь нуждающимся в течение всего следующего года.

Благотворительный базар в этом году благодаря энергичной кампании по сбору пожертвований для него, тщательно продуманной Энни Моррелл и Эммалайн Найнуэйс, проходил с большим успехом и в одиннадцать утра был уже в самом разгаре. Горожане, жаждущие сделать покупку, теснились вокруг столов, расставленных на траве позади дома викария, и выбирали вещи по вкусу среди множества подержанных сокровищ. Особый интерес вызвали коллекция военных принадлежностей капитана Карнока и дюжина рыболовных блесен, вручную сделанных кузнецом Джоном Суоном. Желающих приобрести эти вещи было столько, что пришлось выставить карточки с первоначальной ценой, чтобы в конце дня разыграть их на аукционе.

– Я хочу купить эту фотокамеру, – негромко поделилась Энни, наливая из тяжелого чайника чай в две чашки и протягивая одну из них Софи. – Твоя кузина купила ее год назад в Эксетере и ни разу не пользовалась, а теперь просит за нее четыре гинеи, представляешь!

– Сущий грабеж, – согласилась с подругой Софи, взглянув на предмет, о котором шла речь, – складную фотокамеру «Найт и Оттуилл» в черном водонепроницаемом чехле. – Интересно, сколько она сама заплатила за нее?

– Дело не в этом, не так ли? Она не новая, и, независимо от того, пользовались ею или нет, цена должна отражать это. Думаю, она должна стоить на треть дешевле, учитывая ее износ.

Софи улыбнулась непоследовательности подруги. Энни могла позволить себе купить новую фотокамеру, будучи единственной наследницей, но это было так похоже на нее – стараться выгадать на покупке подержанной вещи. Особенно если при этом можно было обставить Онорию.

– Что ты пожертвовала для распродажи? – спросила Софи, беря с подноса бисквит и кладя монетку. Чай на благотворительном базаре был бесплатный, но бисквиты и лепешки по пенсу за кусок.

– Книги в основном, еще много всяких старинных безделушек, выглядящих так, словно они пылились в доме викария не одно столетие. Хлам на самом-то деле, – призналась она, – но не стыжусь, что отдала их, а не что-то другое. Люди их покупают и даже не торгуются.

Она изобразила на лице улыбку и поздоровалась с мисс Пайн и миссис Тороугуд, которые направлялись с отобранными вещами к столу, где сидела миссис Найнуэйс, принимая деньги и отсчитывая сдачу, которую брала с подноса с бисквитами. Софи с удовольствием отметила, что миссис Тороугуд покупает лепную компотницу. Только сегодня утром она говорила своей домоправительнице, миссис Болтон, что видеть ее больше не может и нужно немедленно избавиться от нее.

– А что отдала ты? – поинтересовалась Энни.

– Кое-какую одежду, что же еще? Шарфики и шляпки, очень миленькую шелковую шаль. Лайковые перчатки, четыре пары. Две шемизетки , которые ни разу не надевала.

– Пора тебе перестать увлекаться туалетами, – засмеялась Энни.

– Ах, знаю, знаю. – Но страсть к нарядам, как самой Софи хотелось думать, была ее единственной слабостью; она не проходила мимо магазина одежды, чтобы не зайти, не пропускала ни одного каталога мод. Проблема заключалась в том, что она редко бывала в таких местах, где могла бы продемонстрировать свои новые туалеты, и в конце концов чаще всего отдавала их кому-нибудь.

– Миссис Моррелл, мисс Дин, как я рада видеть вас!

Это была Джессика Карнок, молодая жена мастера Карнока. Всякий раз, видя ее, Софи дивилась тому, как бывшая мисс Уйди становилась все меньше и меньше похожа на ту робкую, нервную старую деву средних лет, какою она была каких-нибудь четыре месяца назад. Замужество совершенно преобразило ее. Она расцвела буквально на глазах. Ее пшеничные волосы, тронутые сединой, пребывали в очаровательном беспорядке, отчего она походила на молоденькую девушку, а несколько вытянутое розовощекое лицо оживлено и полно энтузиазма.

– Так хорошо все распродается! – довольно воскликнула она, прижимая к груди приобретенные сокровища, а потому не подавая руки. – Кто-то купил все мои наперстки, Эммалайн не помнит кто, а Маргарет Мэртон только что приобрела мою пальму. Представляете?! Это муж, – подавшись к ним, доверительно сообщила она, – предложил отдать ее.

– А ему не жалко было с ней расставаться?

– Он сказал, что она занимает половину холла! – Она весело засмеялась, подняв кверху лицо. Счастливо смеющаяся Джесси – это было так необычно, так неожиданно, что Софи и Энни только молча с изумлением смотрели на нее. Отсмеявшись, Джесси обратилась к Энни:

– Преподобный Моррелл прочел такую замечательную проповедь утром на лужайке, что мы все подумали, что не могло быть лучшего начала благотворительного базара.

– Что вы говорите? А яле слышала ее; мы с Эммалайн и другими женщинами так спешили успеть расставить столы, что пропустили проповедь. Надеюсь, она была не слишком длинной.

– О нет, – с жаром поспешила сказать пораженная Карнок. – Ничуть, ничуть не длинная.

С горящими глазами, понизив голос, Энни сообщила:

– Вы никогда не догадаетесь, что преподобный Уилк сказал Кристи по поводу дня Иоанна Крестителя. – Дамы, не сговариваясь, придвинулись ближе. Преподобный Уилк, пылкий протестантский проповедник из Харебриджа, был известен своими напыщенными речами. – Он сказал, что это «языческий обычай, справляемый безбожниками, и что Уикерли сегодня от рассвета до заката – обитель моральной тьмы».

Софи рассмеялась; Джесси раскрыла рот от изумления, а потом не совсем уверенно засмеялась тоже.

– Значит, вечером будут танцы, – весело объявила Софи. – И вокруг костра, не иначе.

– Грешить так грешить, – подхватила Энни, и все снова засмеялись.

– София! – прервал их веселье высокий пронзительный женский голос. – София, уже почти полдень – ты должна идти на луг, сейчас отец будет произносить речь.

– Ох, но я обещала помогать здесь, на распродаже, до выступления нашего хора, – попыталась увильнуть Софи. Речи дяди всегда наводили на нее тоску.

– Чепуха, ты должна присутствовать. Все ждут, что ты будешь там. В любом случае не хватит ли тебе на сегодня заниматься коммерцией? – Онория деланно рассмеялась и с нескрываемым отвращением обвела презрительным взором столы с вещами и толпящихся возле них горожан. Она с таким же глубоким осуждением относилась к теперешнему празднику, что и преподобный Уилк, но по другой причине: на взгляд Онории, предосудительной была уже сама даваемая праздником возможность для простонародья сблизиться с людьми благородного происхождения, тогда как они были и должны оставаться разделенными непроницаемой стеной.

Софи относилась к кузине с едва сдерживаемым раздражением. Онория, в общем, была привлекательной женщиной, высокой, выше Софи, с величественной осанкой и всегда надменно поднятым подбородком. Она гордилась своими густыми каштановыми волосами, вьющимися от природы, которые замысловато зачесывала на непропорционально большой лоб, маскируя его. Лицо у нее было розовое, ярко-розовое, Софи спрашивала себя, уж не в рисовой ли пудре дело? Она была близорука, но очки не носила, а потому смотрела на мир, щурясь и моргая, если только он не оказывался перед самым ее острым носом.

Софи запротестовала, и Онория поджала губы в упрямой гримасе, которой изводила свою кузину с детства.

– Папа этого не поймет, – сурово сказала она. Повисло тягостное молчание.

– Я с радостью помогу тут, так что вы можете пойти послушать выступление мэра, – простодушно предложила миссис Карнок.

«Попалась, теперь не отвертеться», – подумала Софи. Стараясь не смотреть на улыбающуюся Энни, она со вздохом произнесла:

– Что ж, прекрасно. – Поблагодарив миссис Карнок со всей любезностью, на какую была способна, Софи последовала за кузиной по мощеной дорожке мимо дома викария к лугу.

Речи дяди Юстаса не отличались разнообразием: разумны, конкретны, с легким покровительственным оттенком. Но Софи уже перестала краснеть за него. За шесть лет, что он был мэром и главой суда, горожане привыкли к нему; он так навострился демонстрировать свое превосходство, что внушил большинству избирателей мысль, в которую сам верил безоговорочно: что он лучше их.

– Итак, в соответствии с духом человеколюбия и сотрудничества мы собрались сегодня, – вещал он монотонным голосом с помоста, сооруженного рядом с каменным крестом, – как соседи и друзья, объединенные единым порывом любви и долга, чтобы оказать посильную помощь нашей возлюбленной церкви в выполнении ее благородной миссии в следующем году.

Она отвлеклась от речи и принялась с интересом оглядывать собравшихся. Под дубом, на другой стороне луга, стояла группка шахтеров с «Калинового» и «Салема», нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и горя желанием вернуться к прерванной игре – метанию колец. Она узнала Трэнтера Фокса и Чарльза Олдена, Лоуренса Брилла, горного мастера, работавшего у дяди, здоровяка Роя Донна, который стоял без рубахи – без сомнения, стараясь произвести впечатление на Кору Суон своей мускулатурой. Ее взгляд наткнулся на знакомую фигуру – Джек Пендарвис!

С самого утра Софи задавалась вопросом: придет ли он на праздник? «До субботы»; – сказал он ей тогда, четыре дня назад, в кабинете. Все утро она то и дело оглядывалась, ища его глазами.

Заслонившись ладонью от солнца, она украдкой наблюдала за ним. Он явно чем-то выделялся среди других, хотя она не могла бы сказать определенно, чем именно. Не одеждой, которая была простой, ничем не примечательной. Он был один из них, и в то же время в нем чувствовалось какое-то превосходство. Что-то было особенное в его манерах, но не высокомерная холодность, нет, что-то более неуловимое, что она не могла определить, но знала: ей это не кажется. Она уже замечала прежде это что-то, выражавшееся в том, как шахтеры относились к нему – дружески, но более сдержанно, с чуть большим уважением. Так, как относятся к лидеру.

Но сейчас Софи засомневалась: а вдруг это ей только почудилось, может, она все навоображала себе. И обманывает себя, представляя, что он отличается от других, потому что ей хочется, ей просто необходимо, чтобы он ни на кого не был похож, для оправдания своего интереса к нему. А на самом деле к нему относятся по-иному, возможно, лишь потому, что он новый человек в Уикерли и люди еще недостаточно его знают. Да, так скорее всего и есть.

Нет. Не может быть, чтобы она так ошибалась.

Софи чуть не расплакалась, не знала, что думать.

Коннор с улыбкой что-то говорил Трэнтеру, держа руки в карманах и носком ботинка ковыряя твердую, утоптанную землю. Внезапно он поднял голову и посмотрел прямо на нее. Она почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, потому что решила: это ее пристальный взгляд привлек его внимание. Застигнутая врасплох, она не могла отвести взгляд и так стояла с неистово бьющимся в груди сердцем. Он смотрит на нее с вызовом? Нет, непохоже; взгляд у него ищущий, настороженный, но не насмешливый. Мгновения тянулись невыносимо долго – и тут пришло неожиданное спасение: дядя закончил свою речь, и у Софи появилась веская причина спокойно отвернуться, чтобы присоединиться к вежливым аплодисментам, раздавшимся на лугу.

Но когда Онория вновь заговорила с ней, она спряталась за соломенной шляпкой кузины, чтобы незаметно поглядывать на него. Сегодня на нем была голубая рубашка без воротничка, коричневые брюки с подтяжками. Она вспомнила тот день, когда перевязывала его раны у себя в кабинете, ту смесь тревоги и волнения, которые она испытывала в тот момент. Ей и раньше приходилось выступать в роли сестры милосердия, когда шахтеры получали порезы или синяки, но впервые она почувствовала, что между нею и пострадавшим мужчиной возникло физическое влечение. Влечение столь сильное, что ей даже трудно стало дышать.

От Дженкса она узнала, что доктор Гесселиус наложил шесть швов на руку мистера Пендарвиса, но это не помешало ему выйти на работу на другой день, как он и обещал. Рана, как видно, не беспокоила его и сейчас, когда он метал кольца; она зачарованно смотрела, как он подходит к линии и целится в шест. Он бросал прямой рукой, сбоку, что было ей в диковинку – в Уикерли предпочитали метать из-под руки. Девятифунтовое кольцо мелькнуло высоко в воздухе и приземлилось в глиняном кругу; раздался лязг металла, но Софи стояла слишком далеко, чтобы увидеть, набросил он кольцо на шест или оно звякнуло о другое кольцо. В группе шахтеров с «Калинового» раздались одобрительные возгласы, а Трэнтер завопил: «Два!» Значит, попал, радостно отметила Софи.

– София, ты смотришь на тех мужчин? Прекрати сейчас же. Один из них без рубашки! – воскликнула Онория тоном суровой учительницы, оторвав ее от созерцания игры.

– Не глупи, – покраснев, сказала Софи более резко, чем следовало, и повернулась спиной к играющим. Внезапно кузина схватила ее за руку и стиснула так, что ее ногти вонзились в кожу Софи. – Онория, что…

– Они пришли! – выдохнула Онория в исступленном восторге, глядя через правое плечо Софи. – О, как это великодушно, как милостиво с их стороны. Но, – благоговение, написанное на ее лице, сменилось выражением беспокойства, – но разве они должны присутствовать здесь?

– Кто? – недоумевая, спросила Софи и, обернувшись, увидела лорда и леди Мортон, которые стояли, держась за руки, и разговаривали с мэром.

– Нет. Нет, – решила Онория, – они не должны были посещать этот праздник.

– Но почему же? – удивилась Софи, которая была рада видеть чету Мортон.

– О господи, да разве не ясно? – Онория посмотрела на нее как на сумасшедшую. – Сегодняшний праздник – самое рядовое событие, совершенно недостойное внимания лорда Мортона. Какие-нибудь хулиганы, грубияны, – она огляделась, фальшиво содрогнувшись, – могут что-нибудь натворить, так и жди от них какой-нибудь выходки. Нет-нет, это неподобающее место для его светлости.

Софи раздраженно передернула плечами. Спорить было бесполезно, но ей хотелось бы напомнить, что половина этих «хулиганов и грубиянов», к которым Онория относилась с таким высокомерным презрением, были мужчинами и женщинами, работавшими на руднике ее отца, и их труд кормил и одевал ее.

– Не говори глупостей, – с досадой повторила Софи, хотя отлично знала, что попытки вразумить кузину напрасны, и отошла от нее, чтобы поздороваться с четой Мортон. Онория поспешила за ней.

Она просто вынудила Софи, которой стало тошно от ее подобострастного тона, подойти к Мортонам. Но и тут Онория была верна себе.

– Милорд, миледи, – присев в низком реверансе, слащаво произнесла она и прижала руки к груди в выражении неизъяснимой радости от того, что Мортоны оказали празднеству честь своим присутствием. – Добро пожаловать на… наш скромный праздник, – лепетала она бессмысленный вздор. – Какой прекрасный день, не правда ли? Словно небеса узнали, что вы придете, и велели солнышку сиять так приветливо.

Софи в смущении не знала, то ли ей рассмеяться, то ли провалиться сквозь землю. Она предпочла первое и была вознаграждена ответной ухмылкой Себастьяна Верлена, фа-фа Мортона, который, здороваясь, протянул ей руку.

Жена его улыбнулась почти незаметно, лишь уголками губ, но Софи видела, что ее тоже забавляет нелепое поведение Онории.

– Да, день сегодня просто великолепный, – сдержанно согласилась она низким голосом. – Мне это напоминает день Иоанна Крестителя в Оттери, что в приходе Сент-Мэри, городке, где я выросла. Помнится, однажды мой брат победил в беге в мешках и получил приз – цыпленка. Он жил у нас целый год.

Все заулыбались, даже Онория. Лорд Мортон спросил жену, где праздник интереснее, в Уикерли или Оттери. Пока она отвечала, Софи с затаенным интересом изучала их. Они были женаты около года, и их свадьба потрясла всю Уикерли, но, по правде говоря, потрясти деревню не составляло особого труда. Тем не менее скандальное прошлое Рэйчел Верлен, не говоря уже о том, что она и Себастьян до свадьбы жили вместе более или менее открыто – она поселилась в его особняке под видом «домоправительницы», – никого не могло ввести в заблуждение и не один месяц давало пищу досужим языкам. Но он был граф, она теперь стала графиней, а титулы имеют замечательную способность стирать в умах окружающих неприятные детали прошлого. Будь они обычными людьми, им, по всей вероятности, постоянно напоминали бы о столь постыдном в глазах местных жителей прошлом, по крайней мере здесь, в Уикерли. Но они были аристократы и, следовательно, столпы светского общества, и Онория Вэнстоун подобострастно улыбалась им, бесстыдно стараясь снискать их расположение.

Лорд Мортон принялся рассказывать о празднике Благовещения в Рее, городке по соседству, где он провел детство, и как он мальчишкой тайком сбегал с одним из грумов его отца, чтобы участвовать в скачках. Он был красавец, приятный собеседник, легко располагал к себе людей; с женитьбой в нем поубавилось надменности, но свою улыбку искусителя он сохранил и по-прежнему демонически заламывал бровь. Он все время прикасался к жене: брал ее за локоть, обнимал за талию, и Софи было радостно и тревожно находиться рядом с этими людьми, потому что, казалось, между ними проскакивает искра взаимного притяжения.

Со своей стороны, леди Мортон всегда была спокойной и сдержанной – внешне, во всяком случае; Энни Моррелл уверяла, что, однажды узнав вас и проникнувшись доверием, она становилась добрейшим другом, нежным и обходительным. Софи легко в это верила: ужасающее прошлое Рэйчел служило оправданием ее нынешней осмотрительности. Ее нельзя было назвать красавицей, но благодаря прекрасным темным волосам и необычайно светлым глазам она определенно привлекала внимание. Но что пленяло в ней, так это ее изысканные манеры, а также серьезность, таившаяся за ее улыбкой, тончайшая тень меланхолии в глубине ее глаз, не исчезавшая даже, когда она смеялась. Софи с радостью подружилась бы с ней.

Но сейчас было неподходящее время для этого.

– Мне нужно идти, – вздохнув, сказала Софи с искренним сожалением. Бой часов на церкви напомнил, что скоро ее черед выходить на помост. – Через двадцать минут должен выступать детский хор, этого времени едва хватит, чтобы собрать моих сорванцов.

Они расстались; Верлены пообещали найти ее после выступления, а Онория жеманно сказала «до свидания», счастливая, что остается с их светлостями.

Софи поспешила через луг к дому викария, и тут ее окликнул Трэнтер Фокс.

– Мисс Дин! Мисс Дин! У меня для вас новость!

– Что случилось? – Она резко остановилась, испугавшись, что на руднике что-то стряслось.

– Мэм, ваша команда победила! На соревнованиях по метанию колец, – объяснил он, видя ее недоумение.

– Ох, – облегченно вздохнула она. – Какие вы молодцы! – похвалила она сердечно.

Трэнтер весь светился от восторга. Софи засмеялась, глядя на него. Известие действительно было приятно ей; в ней с малолетства жил дух соперничества, и она была рада, что «ее» команда одержала верх над командой ее дяди.

Трэнтер покраснел от удовольствия, и Софи захотелось потрепать его по волосам или ущипнуть за щеку, так трогательно горд он был. Он едва доставал ей до подбородка, и она была уверена, что и весил он меньше ее. Но он постоянно пытался флиртовать, вставал перед ней в позу лондонского денди, сопровождая свои ухаживания неуклюжими комплиментами, неизменно вызывающими у нее смех.

– Мы выиграли у них вчистую, и теперь, мэм, ребята ждут вас, желая подарить метательное кольцо.

– О, это просто чудесно.

Его лицо выражало такую искреннюю радость, такую гордость, что на сей раз у нее не хватило духу рассмеяться. Они вместе подошли к дубу, где шестеро шахтеров команды "Метатели с «Калинового» «раздавили», как выразился Трэнтер, команду «Салема», – она не помнила ее название, в любом случае ее расстроенные участники уже разошлись. Толпа зрителей, мужчины и женщины, окружила победителей, громко выкрикивая поздравления. Рой Донн отделился от остальных, подошел к ней, застегивая рубаху, и Софи вспомнила, что он – капитан команды.

– Мисс Дин, – откашлявшись, заговорил Рой, и стоявшие позади него игроки притихли. – "Метатели с «Калинового» рады преподнести вам…

– Счастливы, – вполголоса поправил его Трэнтер, – скажи «счастливы».

– «Метатели» счастливы преподнести вам победное кольцо, которое в этой игре…

– Вам, нашему патрону.

– Вам, нашему патрону, это…

– И многоуважаемой хозяйке рудника, без которой мы были бы никем.

Донн огрызнулся и замолчал. Когда Трэнтер успокоился, он закончил:

– Мы счастливы преподнести вам кольцо, которое принесло нам победу в этой игре.

– В этом матче…

Донн повернулся к Трэнтеру и рявкнул:

– Трэнтер, кто говорит речь, ты или я?

– Ну, если ты не умеешь говорить красиво, тогда я, – и он проворно выхватил у Донна кольцо. Живо повернувшись к Софи, он под дружный хохот игроков и недовольное ворчание капитана отвесил низкий поклон.

– Мисс Дин, мы с гордостью и уважением вручаем вам, нашему патрону и всеобщей любимице, которой мы ужасно восхищаемся не только за несравненную красоту, но также за ум и… и мудрость, не говоря уже о великодушии, с коим вы позволяете нам трудиться на вашем замечательном руднике ради приумножения славы… м-м… – Окончательно запутавшись, он замолчал, подыскивая слова, и Рой Донн, воспользовавшись паузой, забрал обратно кольцо.

– Вот, держите, – грубовато сказал он и протянул его ей.

Она приняла дар – и едва не выронила его, таким неожиданно тяжелым оказалось литое металлическое кольцо. Все, похоже, ждали ответного слова.

– Благодарю вас, благодарю вас всех. Я очень горжусь вами. Эти ежегодные матчи между «Калиновым» и «Салемом» начались, как вы знаете, очень давно, когда мой отец был еще жив. Ему очень нравилась эта игра, и он всегда радовался победам своей команды – как радуюсь вместе с вами и я. Уверена, что вы также знаете о традиции, начало которой положил мой отец и которую я имею твердое намерение продолжить. – Она услышала, как оживились мужчины, увидела зажегшийся интерес в их глазах. – Сегодня вечером в «Святом Георгии» я с удовольствием ставлю тройную выпивку, по одной за каждый выигранный гейм: сидр, эль и бренди, вам и вашим друзьям.

Со всех сторон раздались восторженные крики – ясно было, что каждый, кто слышал Софи, считал себя другом игроков «Калинового».

Она невзначай посмотрела на Джека Пендарвиса, чьего взгляда до этого старательно избегала. Он улыбался – но невозможно было понять, одобрительно или насмешливо. Она не двинулась с места, и он неторопливо направился к ней, на ходу надевая куртку. Подойдя, он не заговорил сразу, а долгое мгновение молчал, и его молчание, к ее удивлению, показалось ей скорее приятным, чем тягостным. Она была почти уверена, что он резко отзовется о ее, речи, ведь, на его взгляд, как неожиданно поняла Софи, ее слова могли звучать покровительственно, и потому оказалась совершенно не готова услышать то, что он сказал в следующий момент:

– Вы очень красивы.

Она растерянно, как девчонка, отвела глаза, стараясь собрать воедино разбегающиеся мысли, не зная, что сказать в ответ, то ли: «Пожалуйста, не говорите со мной в такой манере», то ли: «Как вы смеете?», или «О, благодарю вас». В конце концов она малодушно предпочла притвориться, что ничего не слышала.

– Как вы себя чувствуете, мистер Пендарвис? Раны уже зажили?

– Да, вполне зажили. Доктор очень хвалил, как вы перевязали меня. Он даже сказал, что сомневается, что сама Флоренс Найтингейл смогла бы сделать это лучше.

Она польщенно улыбнулась. Флоренс Найтингейл была национальной героиней; всего неделю назад плимутская «Газетт» рассказала об этой самоотверженной сестре милосердия, ухаживавшей за британскими солдатами на войне в Крыму.

– Я очень рада, – смущенно сказала она и, помолчав, добавила:

– Мне нужно идти.

– Что за спешка?

– Да, я очень… – она забыла, куда ей надо спешить.

– Может быть, погуляем?

И тут она вспомнила.

– Скоро наше выступление. В полдень. Мне нужно собрать детей. – Пока она будет заниматься этим, можно разобраться в своих мыслях.

– Тогда после выступления. – Он пригладил свои черные волосы и упрямо посмотрел на нее. – Вы принимаете мое приглашение, мисс Дин?

В его голосе звучали и вызов, и просьба, и она, не устояв, отбросила последние колебания:

– Благодарю вас, мистер Пендарвис, с удовольствием.

* * *

В программе детского хора было шесть песенок, исполняемых а капелла, из которых две – солистами, а одна, заключительная, в сопровождении инструментов. Эта песня, «Расскажи мне, как розы цветут», была самой красивой, но и самой трудной, зато, если дети справятся с ней, она могла, выражаясь высоким слогом, вознести их на вершину славы.

Софи видела, как растет в них радостное возбуждение по мере того, как под одобрение слушателей они исполняют одну за другой более простые песенки и «момент истины» становится все ближе. Наконец решающий момент настал. Без излишней суеты и волнения вынесли инструменты: два маленьких барабана, четыре тарелки, треугольник, колокольчик, какой надевают на шею коровам, и три свистульки. Как полагается, несколько детей проверили, как звучат инструменты; Софи несчетное число раз намеренно запрещала им делать это, чтобы они не волновались понапрасну, но сейчас она терпеливо ожидала, пока они закончат, понимая, что этого не избежать. Она подняла руки с маленькой дирижерской палочкой, и внимательные глаза детей устремились на нее. Потом весело улыбнулась им, шепотом ободрила в последний раз и взмахнула руками, подавая сигнал близнецам ударить в тарелки.

И они ударили, ударили даже почти одновременно, – подвиг, какой им удавалось повторить на спевках лишь несколько раз, – и после этого все пошло прекрасно.

Труднее всего было изобразить на инструментах то, о чем пелось в песенке. Требовалось передать, как стучат капли дождя (кончиками пальцев по барабанам), как поют жаворонки (чередующимися глиссандо на свистульках), как скачут лягушки-быки, на колокольчике и барабанах (самый сложный момент для звукоподражания, требующий от слушателей немалого воображения). Но все трудности были успешно преодолены с легкостью, которую Софи могла бы назвать обманчивой, учитывая то, что происходило на последней репетиции не далее как вчера. Неожиданность подстерегала в самом конце, когда Птичка решила сымпровизировать, изобразив на своей свистульке, как падают снежинки, и заиграла вместе с треугольником. Но все обошлось; публика решила, что девочка изображает ветер, снежную метель.

За три года занятий с хором Софи научилась различать характер аплодисментов – вежливые, насмешливые, сочувственные, удивленные, иногда страдальческие. Единственное подходящее слово для аплодисментов, раздавшихся после исполнения песенки «Расскажи мне, как розы цветут», было «восхищенные». Лица детей сияли, они кланялись и приседали в реверансе (Бэрди при этом посылала зрителям воздушные поцелуи), словно за ними только что опустился занавес «Ковент-Гардена». Испытывая облегчение, довольная, радостно смеющаяся Софи кланялась вместе с ними, и тут, к великому ее удивлению, Томми Вутен выбежал из второго ряда и вручил ей огромный букет георгинов, что вызвало взрыв аплодисментов.

Матери окружили Софи, каждая восторгалась своим ребенком и поздравляла ее. Вслед за выступлением хора почти сразу же была разыграна сценка, сочиненная мисс Мэртон, и Софи с изумлением обнаружила, что наблюдает за действием, стоя рядом с мистером Пендарвисом. Как это получилось? Она ли, сама того не замечая, подошла к нему или он к ней? Наверное, все-таки и то и другое. Она почувствовала, что ей трудно следить за происходящим на импровизированной сцене, стоя бок о бок с этим высоким сильным мужчиной. Мисс Мэртон была учительницей церковной воскресной школы, что сказалось на содержании сценки, которая, по-видимому, изображала апостола Петра у райских врат, хотя о чем конкретно шла речь, было не совсем понятно, потому что дети произносили текст недостаточно громко. Они очень хорошо спели песенки на простенькую мелодию, сочиненную тоже мисс Мэртон, которую разучила с ними Софи.

Птичка в этой сценке изображала ангела. Когда выступление детей закончилось, она подбежала к Софи. Но вместо того, чтобы, как обычно, прижаться к ее коленям, она, комично запнувшись, отчего затрепетали ее картонные позолоченные крылышки, остановилась перед мистером Пендарвисом и зачарованно уставилась на него.

– Это тот дядя, – тихо сказала она Софи, не сводя широко распахнутых глаз с Коннора. – Он распутал ваши волосы, когда они зацепились за мою пуговицу, мисс Софи, помните? – «Дяде» же она шепнула:

– Я думала, вы мне приснились!

Он нагнулся, так что их лица оказались рядом.

– А я думал, что это ты приснилась мне, – сказал он серьезно. – Знаешь, почему? – Птичка помотала головой. – Потому что ты самая красивая маленькая девочка, какую я когда-либо видел. – Он понизил голос до шепота и доверительно сказал:

– Я думал, что ты ангел.

Птичка от неожиданности раскрыла рот. Однако через мгновение ее по-детски непосредственное изумление сменилось почти взрослым смущением. Она жеманно улыбнулась, сунула руки в карманы фартучка и стояла, покачиваясь на каблучках, – очаровательная шестилетняя кокетка. Но это продолжалось недолго. Ребенок взял в ней верх, она звонко засмеялась, прижав ладошки к розовым щечкам, и резво помчалась куда-то.

Мистер Пендарвис заразительно расхохотался, и Софи, спровоцированная его смехом, засмеялась вместе с ним. Они поглядели друг на друга – без прежней напряженности или скрытой враждебности. Он сказал: «Ну что, пойдемте?», и она испугалась, что он возьмет ее за руку или за локоть. То, что она прилюдно общается с одним из своих рабочих, уже выглядело достаточно предосудительно в глазах жителей Уикерли, которые в большинстве своем серьезно относились к подобным вещам; если же увидят, что он позволяет себе вольность в обращении с нею, даже самую невинную, они и вовсе будут в шоке. Напоминая сама себе Птичку, Софи сунула руки в карманы юбки, и они неторопливо зашагали через луг – рядом, но не касаясь друг друга.

 

7

Смущаясь его близостью, приноравливаясь к его шагу, Софи с деланно беспечным видом заговорила о погоде. Она рассказала, что Уолтер Толл, старейший житель Уикерли, которому стукнуло уже восемьдесят четыре, ведет подсчет, сколько раз на день Иоанна Крестителя была хорошая погода.

– Он говорит, что сегодня шестьдесят седьмой солнечный день и семьдесят третий, когда не было дождя, – болтала она, сознавая, что несет сущий вздор. – Старая мисс Клири, которой восемьдесят, впрочем, оспаривает подсчеты Уолтера, говоря, что у него старческое слабоумие. – Софи искоса взглянула на Коннора и с облегчением увидела, что ее болтовня вызывает у него улыбку. – А у вас в Корнуолле отмечали этот день?

Они поравнялись с Марком Старком, сыном пекаря, несшим поднос, полный свежеиспеченных сдобных булочек, и горланившим: «Одна булочка – два пенса, четыре – шесть пенсов», и мистер Пендарвис галантно поинтересовался у Софи, не проголодалась ли она. Она честно призналась, что с удовольствием подкрепилась бы, и он купил восемь маленьких булочек. Марк ловко свернул кулек, положив в него булочки, и они, жуя на ходу, не спеша направились к мосту через Уик.

– Я вырос в Тревитиле, – заговорил он, облокотившись о перила моста и глядя вниз на искрящуюся на солнце рябь воды. – Не думаю, что вы слышали о таком месте.

– Нет, не слышала.

– Это в центре графства, чуть восточнее от Редрута. – Он помолчал, словно сомневаясь, стоит ли рассказывать дальше. – Это бедные места. У нас не бывало ярмарок, да и праздников, как я могу припомнить, было наперечет. Уж не говоря о крикетной команде. – Она проследила за его взглядом и увидела, как две команды состязаются на дальней стороне луга. Кристи Моррелл отбивал мяч на ближнем поле, и в этот момент он как раз отразил последний из серии бросков и помчался на место Робби Вудуорта, а тот – на его.

Она никогда особенно не задумывалась над этим, но крикет, даже если в него играют от случая к случаю, не устраивая регулярные соревнования, как в Уикерли, вообще говоря, – игра джентльменов. Двенадцать мужчин и юношей, состязавшихся сейчас на лугу, были не из тех, что час назад соревновались в метании колец за тройную выпивку в «Святом Георгии». Это были мужья и сыновья из «приличных семейств», как сказала бы Онория, мужчины, которые, идя на работу, надевали жилеты и галстуки, чьи руки оставались чистыми в течение дня, потому что они занимались умственным, а не физическим трудом. Интересно, каково жить в таком месте, где нет джентльменов и соответствующих женщин, их спутниц?

– Вы росли в большой семье? – спросила Софи, неожиданно осознав, что почти ничего не знает о мистере Пендарвисе.

Минута прошла в молчании. Он смотрел на воду, и лицо его ничего не выражало. Она уже начала прикидывать, что могло не понравиться ему в безобидном вопросе, когда он поднял глаза и спокойно ответил:

– У меня было четыре брата и сестра.

– Я всегда мечтала о сестре, – она легко вздохнула, – или о брате; я бы согласилась и на то, и на другое. – Сама того не заметив, она принялась рассказывать о себе:

– Моя мама умерла вскоре после моего рождения, меня вырастил отец. Но мне не было одиноко. Во всяком случае, не слишком. Потому что мы с отцом были очень близки.

Софи редко делилась с кем-нибудь самым сокровенным и, конечно, никогда – с человеком, которого едва знала, но прежде, чем успела пожалеть об этом, он сказал с таким сочувствием, что ее смущение исчезло:

– Вам, наверно, очень недостает отца.

– Да, очень. Я вспоминаю о нем каждый день. Он был моим лучшим другом.

– Простите.

Она видела, что он искренен в своем сочувствии, и пробормотала:

– Спасибо.

– А мой лучший друг – это мой брат.

– Который из них? – улыбнулась она.

– Коннор, – после странной паузы ответил он. – Я рассказывал вам о нем.

– Я помню.

– У нас с ним не так много общего. – Коннор нахмурился и задержался взглядом на своих руках, стискивавших каменные перила моста. – А если быть точным, у нас с ним нет ничего общего. Но мы все сделаем друг для друга.

– Вы говорили, что он болен. Почему же он не возвращается домой в Корнуолл? – Конечно, это се не касалось, но ей хотелось знать, в чем тут дело. – Разве дома о нем не лучше позаботятся?

– Нет, он… У нас… – Он провел рукой по волосам. – Ему лучше оставаться со мной.

– Понятно. – Любопытство разгорелось в ней еще сильнее, но что-то в его поведении подсказало, что не стоит продолжать расспросы на эту тему.

Увидев, что он разломал булочку и крошит ее черным уткам, она последовала его примеру. Два крапчатых утенка устроили драку из-за неожиданного угощения, налетая друг на друга и кружась в медленном течении на середине реки. Софи, смеясь над забавными утятами, стала бросать крошки чуть в сторону, приманивая утенка, который понравился ей больше, но все ее старания оказались напрасными, потому что вслед за ним на крошки набросилась вся утиная семья. С беспомощным смехом она взглянула на Джека – и выражение его лица заставило ее сердце забиться чаще. Она отвернулась, чтобы он не видел, как вспыхнули ее щеки.

– Никак не могу наслушаться, – сказал он таким интимным, проникновенным голосом, что сердце ее отнюдь не стало биться спокойней. – Я имею в виду то, как вы смеетесь. Ваш смех звучит для меня слаще музыки.

Софи была самостоятельным человеком; она владела рудником, на нее работала сотня мужчин. Люди в городе уважали ее за знания и опыт, за упорство. Ей было двадцать три года. Почему же она вдруг, стоило Джеку Пендарвису сказать ей комплимент, онемела и залилась краской, как несмышленая девчонка?

– Раньше в Уике плавали лебеди, – сказала она серьезным тоном, – но они съели весь водяной кресс, который растет здесь круглый год, потому что зимы у нас очень мягкие. И деревня решила пройти весной по лебединым гнездовьям и вынуть яйца, чтобы птиц стало меньше. Это подействовало, но, как считают некоторые из нас, подействовало слишком радикально, потому что теперь лебедей не стало вовсе. И это, по-моему…

– Софи, вот вы где! А я вас ищу.

Она увидела Роберта Кродди, который поднимался на горбатый мостик, направляясь к ним. Хорошо, конечно, что он появился: можно наконец прервать этот рискованный разговор. А впрочем, жаль, что он помешал им.

– Где вы были? – с некоторым осуждением спросил Роберт, останавливаясь перед ней и показывая белые зубы в сдержанной улыбке. – Я искал вас после вашего выступления, но вы куда-то пропали.

– Никуда я не пропала. Вот я, стою перед вами. – Повисла неловкая пауза. С непонятной для себя неохотой она представила мужчин:

– Роберт, это мистер Пендарвис. Познакомьтесь, это мистер Кродди.

– Очень приятно.

– Очень приятно.

Однако руки друг другу они не подали.

Роберт, откинув фалды сюртука, сунул пальцы в узкие кармашки дорогого жилета. Ей знаком был этот жест, который проделывается с тем расчетом, чтобы продемонстрировать золотую цепочку, идущую по животу. На высоких каблуках Софи была одного с ним роста, и от этого, как она подозревала, он чувствовал себя несколько Неуютно. У него было крупное лицо, а волосы, глаза и губы – одного цвета: разбавленного имбирного пива. Ее знакомые дамы считали Роберта довольно приятным молодым человеком, и она тоже полагала, что в его сильной фигуре, немного грубоватой и приземистой, есть что-то в своем роде привлекательное. Однако ее всегда смущало, что у него полностью отсутствовала шея, и потому он напоминал ей быка.

Игнорируя мистера Пендарвиса, Роберт обратился к Софи:

– Я хотел пригласить вас перекусить с нами. Еда здесь не бог весть какая, поскольку все делается в благотворительных целях, но мы сделаем вид, что не замечаем этого.

На его лице вновь появилась натянутая улыбка, в которой на сей раз сквозила самоуверенность. Софи почувствовала раздражение и обиду за всех женщин, которые несколько дней готовили пудинги, мясные пироги и лимонад, и все это добровольно, по доброте душевной.

– Нет, благодарю вас, я уже успела кое-что проглотить. – Этим «кое-что» были, конечно, булочки.

– Ну, все равно пойдемте, посидите с нами, пока мы едим. Мы вон там, под деревьями; его честь с нами. Онория распорядилась, чтобы принесли зонты и стулья, так что вам будет очень удобно.

Роберт получал искреннее удовольствие, называя ее дядю «его честь». Это тоже вызывало в ней раздражение, хотя меньшее, чем когда он называл его запанибратски просто Юстасом. Конечно, в каком-то смысле они были друзьями, и Роберт, кроме того, владел частью акций «Салема». Но поскольку он был по меньшей мере на двадцать лет моложе дяди, Софи расценивала подобную фамильярность не иначе как дурной тон.

– Нет, благодарю вас, – снова отказалась она. – Но, надеюсь, мы еще увидимся позже.

Его рыжеватые глаза метнулись на мистера Пендарвиса, потом обратно на нее – настороженные, вопрошающие. Она изобразила приятную улыбку, хотя чувствовала, что обстановка накаляется. Роберт не был ее кавалером – на поклонников у нее не оставалось времени, – но ей приходило в голову, что он мог считать себя таковым просто потому, что сопровождал ее, за неимением других претендентов, на те светские рауты, которые ей изредка удавалось посещать. Теперь, естественно, он хотел знать, кто этот незнакомец и почему она не освободится от него и не пойдет посидеть под деревьями вместе с ним и ее родственниками. Она представила, как скажет ему: «Мистер Пендарвис – один из моих шахтеров. Он работает на „Калиновом“, и сегодняшний вечер мы проводим вместе». Одна мысль об этом заставила ее вздрогнуть. Конечно, недолго будет оставаться тайной, кто такой Джек, независимо от того, промолчит она сейчас или нет: она не сомневалась, что через пять минут, как Роберт покинет их, он узнает всю неприглядную правду. Но ей малодушно хотелось находиться подальше от него в тот момент, когда это произойдет.

– Что ж, – недовольно проговорил он, словно давая ей последний шанс. Она продолжала молча улыбаться. – В таком случае увидимся позже.

– Да, позже.

По лицу Роберта пробежала тень. Даже не взглянув на мистера Пендарвиса, он развернулся и ушел, оставив их одних на мосту.

Софи, которая все это время избегала смотреть на Джека так же упорно, как Роберт, взглянула на него. Теперь она понимала его лучше, не очень хорошо, но достаточно, чтобы разглядеть, что за упрямо выставленным подборбдком и суровым блеском глаз кроется не холодность или озлобленность, а обостренное чувство собственного достоинства. Неожиданная мысль, что он и Роберт, похоже, показались, пусть на мгновение, соперниками, старавшимися завоевать ее благосклонность, доставила ей мимолетное удовольствие. Но по кратком размышлении она поняла, что ошибается. Маловероятно, чтобы Роберт, как мужчина, мог соперничать с мистером Пендарвисом. Исключено. Зная его, она не сомневалась, что классовые предрассудки (а он принадлежал к среднему классу – «безнадежно среднему», как сказала бы Онория – и питал неутолимую жажду подняться выше по социальной лестнице, хоть на ступеньку, или даже стать – Софи предполагала, что это была сокровенная мечта Роберта, которую он таил в душе, – пусть мелким, но дворянином) сделали его через секунду после знакомства врагом мистера Пендарвиса.

– Мистер Кродди – деловой партнер моего дяди, – пояснила она ровным тоном, прерывая неловкое молчание.

– Я знаю, кто он такой.

– О, откуда?

– Под землей много говорят о вас, мисс Дин. Можно сказать, вы – излюбленный предмет разговоров у нас, бедных, скромных шахтеров.

Она силилась понять его настроение. Тон его был равнодушным, но в углах губ дрожала ироничная усмешка, которую можно было истолковать как угодно.

– С трудом могу представить себе это, – она беззаботно улыбнулась. – Не знаю, кто еще ведет такую же неинтересную жизнь.

– Вам не нравится ваша работа?

– О нет, я люблю ее. Я имею в виду, что моя жизнь менее всего стоит того, чтобы о ней судачили. – Она улыбнулась ему, с удовольствием отметив, что ее ироничный ответ попал в цель. Настроение ее сразу улучшилось, и она весело добавила:

– Я, конечно, преувеличила, когда уверяла мистера Кродди, что не хочу есть. На самом деле я умираю с голоду.

На губах Коннора мелькнула быстрая, смущенная и поэтому совершенно очаровательная улыбка. Промелькнула и исчезла, но глаза его по-прежнему смеялись, когда он напыщенным тоном произнес:

– Еда здесь не бог весть какая, поскольку все делается в благотворительных целях. Но мы сделаем вид, будто этого не замечаем.

Она рассмеялась – не могла удержаться. Роберт получил по заслугам, рассудила она. А кроме того, мистеру Пендарвису нравится, как она смеется.

Обедать на свежем воздухе приятнее, если сесть на что-нибудь: плед, скамью или в плетеное кресло. Мистер Пендарвис предложил устроиться на длинном плоском валуне на берегу речки, но Софи не согласилась по нескольким причинам. Первым ее соображением было, что движущуюся мишень труднее поразить, а встреча с Робертом убедила ее, что им с мистером Пендарвисом гораздо лучше, когда они одни и никто им не мешает. Кроме того, она решила, что, если они будут прогуливаться, окружающие не воспримут их, или это, по крайней мере, произойдет позже, как пару со всеми вытекающими из этого неизбежными осложнениями. Поэтому они бродили от палатки к палатке, поедая сваренные с пряностями креветки и пирожки с горохом, пироги с бараниной, яйца с маслом и анчоусами. Они постояли среди детей перед театром марионеток. Софи присмотрелась к рукам над самодельным занавесом и с удовлетворением узнала, кому они принадлежат: Коре и Хлое Суон, хорошеньким дачкам кузнеца. Джеку это ничего не говорило, тогда она напомнила, что он встречался с ними на чтениях. Всего две недели прошло с того вечера, а как изменились их отношения. Они обменялись взглядами, и Софи показалось, что Джек подумал о том же: об удивительном контрасте между колючей враждебностью, с которой они относились друг к другу прежде, и настороженной дружбой, которая, похоже, начала зарождаться между ними.

Они вернулись к мосту, отхлебывая из бумажных стаканчиков сладкий лимонад.

– Кто эта девушка? – спросил он небрежно, облоко-тясь о перила и показывая стаканчиком направление. Софи повернула голову.

– Какая девушка?

– Вон та, в голубом платье. Небольшого росточка, с черными волосами.

– О, это Сидони Тиммс.

Хорошенькая Сидони работала на молочной ферме в Линтон-холле. Последнее время она водила дружбу с Уильямом Холиоком, управляющим лорда Мортона, – но мужчина, с которым она сейчас стояла, был не Уильям. Софи прищурилась, разглядывая его; она была совершенно уверена, что никогда не видела его прежде, так отчего же его лицо казалось ей таким знакомым?

– Интересно, с кем это она? – пробормотала Софи больше себе самой, нежели обращаясь к мистеру Пендарвису.

– Это мой брат.

Она удивленно повернулась.

– Ваш брат? В самом деле? Ну, тогда ничего удивительного.

– Что вы имеете в виду?

– Я все думала, кого он мне напоминает. – Она внимательно изучала «Коннора» Пендарвиса. Одного роста с братом, такой же черноволосый, с такими же тонкими и энергичными чертами лица, он отличался от него болезненной бледностью и невероятной худобой. Он был все еще привлекателен – и мог очаровывать, судя по оживлению Сидони, – но он был так серьезно болен и так похож на брата.

Глядя на него, Софи испытывала непонятное чувство, как будто что-то настораживало. Откуда эта необъяснимая подозрительность?

– Мне кажется, они флиртуют, – заметила она, просто чтобы что-то сказать, отгоняя непрошеные мысли. Он ухмыльнулся.

– Мисс Тиммс следует быть осторожной. Мой брат воображает, что неотразим.

– Она молочница на ферме в Линтон-холле, – возразила Софи, – и отнюдь не глупа. Но, должна признать, вид у нее довольный.

Сидони, подперев щеку пальчиком, глядела перед собой, явно находясь во власти чар мистера «Коннора» Пендарвиса, который, склонившись над ней, словно черный аист, что-то нашептывал ей на ушко.

– Молочница, говорите? Что ж, брат знает свое место. Похоже, я единственный из Пендарвисов, кому следовало бы лучше знать свой шесток.

Софи поглядела на него. «Ну вот, – с сожалением подумала она, – мы вновь возвращаемся к прежнему». Но ничего не возразила в ответ, не желая непременного в таком случае возобновления спора. Видно, они так и будут в своих разговорах постоянно возвращаться к теме положения человека в обществе.

Вдруг сердце у нее екнуло. Она заметила Онорию, которая, придерживая юбки и выпятив грудь, спешила к ним, нацелив на них взгляд темных глаз, словно орлица, углядевшая добычу. Она хотела было предупредить Джека – но о чем? О надвигающейся неприятности? Но Онория, как ни крути, ее кузина; никто не станет выдавать едва знакомому человеку свою неприязнь к родственнику.

– София!

Онория была просто не способна звать ее Софи, и так было всю жизнь. Однажды, когда они были детьми, Софи совершила ужасную ошибку, назвав ее для краткости Оно, и больше не повторяла своей оплошности, чтобы вторично не выслушивать целой лекции, которую ей прочитали без тени юмора, о неподобающем ее поведении, фривольности и дурном воспитании.

– Привет, Онория. Как ваш пикник, ты довольна?

Напрасные усилия; Онория махнула рукой, словно отметая ее слова, и вновь произнесла: «София!» – с еще большим неудовольствием на лице. Поднявшись на мост, она остановилась перед ними; щеки ее пылали, глаза горели праведным огнем – верный признак того, что она собралась выполнить свой, как она считала, долг.

Софи попробовала другой ход.

– Позволь представить тебе мистера Пендарвиса. Мистер Пендарвис, это моя кузина, мисс Вэнстоун.

По его тону – официальному, настороженному – она поняла, что его не было нужды предупреждать.

– Рад познакомиться, мисс Вэнстоун.

Проигнорировав его, Онория заявила не терпящим возражения тоном:

– София, пойдем, пожалуйста, со мной. – Слово «пожалуйста» ничуть не смягчило впечатления от повелительного тона.

– Мистер Пендарвис один из моих…

– Я знаю, кто этот человек. Идем, София, отец ждет нас.

Софи вспыхнула и ответила, отчетливо выговаривая слова:

– Боюсь, это невозможно. Как ты можешь видеть, я занята. – У Онории тревожно вытянулось лицо. – Но, может, я не правильно тебя поняла? – добавила Софи. – Может быть, вы приглашаете нас обоих присоединиться к вам?

– Нет, ты поняла меня правильно.

– Ясно. В таком случае я отклоняю ваше предложение.

Теперь ничья. Она не могла представить, чтобы Онория устроила сцену; это было бы слишком некрасиво и ниже ее достоинства в данной ситуации. Софи спокойно стояла, безмятежно глядя в яростные глаза кузины и ожидая, когда та повернется и оскорбленно зашагает прочь, Но она недооценила глубину ее возмущения.

– Неужели ты хочешь сказать, что останешься с этим человеком! – потрясение воскликнула Онория и брезгливо поморщилась. – Нет, конечно же, нет. Я настаиваю, чтобы ты пошла со мной, София, притом немедленно.

Софи избавилась наконец от замешательства и ответила с гневом, который в ней вызвала выходка кузины:

– Онория, пожалуйста, оставь нас. Мистер Пендарвис сопровождает меня на этом празднике.

– София…

– Я не могу присоединиться к тебе и дяде. – Иногда в гневе она становилась безрассудной. – И вечером не смогу. Мистер Пендарвис пригласил меня посмотреть танцы у костра, и… я приняла приглашение.

Ужас, изобразившийся на лице кузины, мог бы рассмешить ее, не будь ситуация столь неприятной. Онория беззвучно раскрывала рот, но не могла выговорить ни слова. Она отпрянула назад, словно увидела перед собой что-то страшное, потом круто развернулась и помчалась к отцу, чтобы рассказать обо всем.

Софи испытала большое облегчение и странный подъем, когда Онория оставила их. Сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, она прислонилась спиной к холодному камню перил и дрожащими губами улыбнулась Джеку.

– Ушла наконец-то. Слава богу.

Но он не улыбнулся в ответ. Более того, его губы побелели от гнева.

– О, мне так неприятно, – торопливо начала Софи. – Моя кузина невольно оскорбила вас. Она иногда бывает просто невыносима. Прошу прощения…

– Неужели вы думали обрадовать меня, сказав, что мы проводим вечер вместе?

– Что? Я…

– Постарались придумать самое ужасное? Что наверняка шокировало бы ее и она в панике убежала?

– Нет, вы не…

– Это бестактно по отношению ко мне, мисс Дин. Вы сделали мне одолжение. Простите, но я вовсе не трепещу от восторга и не могу поблагодарить вас за предложение, высказанное таким образом. – Он сухо поклонился и пошел прочь.

Потрясенная, Софи смотрела ему вслед. Потом в смятении сдавленно крикнула:

– Мистер Пендарвис! – Он не услышал, и она порывисто бросилась за ним, потом замедлила бег и перешла на шаг. – Мистер Пендарвис!

Он остановился – будучи уже на середине луга и направляясь сам не зная куда – и медленно повернулся к ней.

Боясь, что люди могут наблюдать за ними, она беззаботной походкой подошла к нему; но лицо и голос помимо воли выдавали охватившее ее волнение.

– Мне нужно поговорить с вами. Пожалуйста, – произнесла она умоляюще.

Он нервно провел рукой по волосам, расстроенный не меньше ее.

– Что ж, говорите.

– Нет, не здесь. – Она возбужденно оглянулась вокруг. – На кладбище, идите туда. Минутой позже меня. Придете?

Он кивнул.

Она ничего не видела вокруг, ничего не слышала; ей приветливо махали, что-то говорили встречные, но она, торопливо идя через луг, едва узнавала их. Ее обвинили в проступке, которого она, по ее искреннему убеждению, не совершала, и ей не терпелось оправдаться. Но не только это стремление гнало ее вперед, вернее, не это было самое главное. Хуже всего, что она обидела Джека, причинила ему боль. И он дал ей это понять. Впервые он не стал прятать свою боль за маской холодности или цинизма. Больше нельзя было отмахиваться или притворяться. То, что возникло между ними, действительно существует.

Скрипнув ржавыми петлями, ворота пропустили ее на кладбище, отгороженное от луга и от дома викария аллеей вековых тисов и старой, осыпавшейся стеной. Голоса и веселые крики на лугу едва доносились сюда, приглушенные пышными кронами деревьев и каменной стеной. Она шла по усыпанной гравием дорожке мимо надгробий и памятников, иногда новых, иногда старых, как сама Уикерли. Здесь был похоронен ее отец; она увидела гранитную плиту на его могиле и подвядший букетик маргариток, который положила сегодня утром, – но быстро прошла мимо, торопясь к повороту, за которым ее не будет видно, если кто-нибудь, кроме Джека, зайдет на кладбище.

В отдалении, в саду викария, раздался звонкий женский смех. Благотворительный базар подходил к концу, и она неожиданно вспомнила, что обещала Энни помочь убрать столы и неизбежный мусор. Господи, что она делает? У нее сердце чуть не остановилось в груди при мысли о том, какую ошибку она совершила, придя на кладбище, какому риску подвергает себя и какие ужасные последствия ожидают ее, если кто увидит их здесь.

Она услышала скрип ворот и следом – мягкие шаги. Желтое платье мгновенно выдаст ее – но она была уверена, что это он, и вышла на тропинку.

Он увидел ее и остановился; волнение Софи достигло предела, и только сейчас она осознала всю серьезность момента. Однако благоразумие посетило ее слишком поздно. Он направился к ней, и она отступила назад, за густые заросли остролиста. Певчий дрозд, заливавшийся в ветвях бука, внезапно смолк. Мистер Пендарвис дошел до поворота и оказался перед ней.

Она заговорила, не дожидаясь, пока интимность их уединения окончательно лишит ее способности владеть собой.

– Простите меня, думаю, вы были правы. Мой поступок… я оскорбила вас, но вы должны верить, я сделала это не намеренно. Я просто не подумала. У меня и в мыслях не было делать вам одолжение. Вы… благодаря вам я начинаю по-иному смотреть на вещи, и… и… Это все. Я виновата перед вами.

Он покачал головой, и какое-то время она с ужасом ждала, что он ответит насмешкой.

– Вы ни в чем не виноваты. Это я был не прав, рассердившись на вас. Брат твердит, что я высокомерен, а я всегда отрицаю это. Но теперь я точно знаю, что он имеет в виду.

Он улыбнулся, и все волнения и страхи, державшие ее в напряжении, вмиг улетучились; она почувствовала необыкновенную легкость, головокружительную невесомость.

– Вы не должны прощать меня так легко, – счастливо засмеялась она. – То, что вы сказали на лугу…

– Вас легко прощать. И… благодаря вам я тоже начинаю иначе смотреть на вещи.

– Правда? – Она была почти уверена, что его слова имели двойной смысл.

Его красивое лицо хранило серьезность, но выражение глаз не оставляло сомнений. Она оперлась ладонью о ствол дерева, поглаживая пальцами морщинистую кору. Она ощутила нарастающее волнение и не отпрянула, когда Джек взял ее руку и положил себе на ладонь. Сначала он принялся внимательно разглядывать ее, изучая мельчайшие детали, а когда провел большим пальцем по линии жизни, у нее перехватило дыхание. Она стояла не шевелясь, не делая попытки отнять руку. Ощущение было совершенно иным, абсолютно новым, непохожим на то, которое она испытывала, когда напряженность между ними носила наполовину чувственный, наполовину антагонистический характер. Ради нее он разрушил стену, защищавшую его гордую душу, и она увидела удивительного мужчину, перед которым не могла устоять.

Глаза их встретились, и она поняла, что сейчас произойдет. Медленно, оставляя Софи возможность отступления, он склонился над нею. Их губы соединились, и она закрыла глаза, чтобы полнее насладиться таким желанным прикосновением его губ. Он больше не держал ее руку, а приподняв волосы, ласкал шею; а губы все жарче прижимались к ее губам в самом сладостном из поцелуев.

Они отстранились на мгновение, чтобы еще раз увидеть друг друга. Если бы она прочла в его глазах что-то похожее на триумф, на самодовольство, то с болью в сердце замкнулась бы в себе. Но его глаза сияли той же радостью, какую испытывала она, и это придало ей смелости прошептать:

– Я пришла сюда не за этим…

– Знаю.

– Но я не чувствую никакой вины. Как это может быть?

– Софи, – прошептал он, опуская глаза и нежно прикасаясь кончиками пальцев к ее щеке.

Ей нравился мужественный разлет его бровей, густые ресницы, его проникновенный голос. Нравились его губы, произносящие ее имя. Она положила руки ему на плечи, отметив, как часто бьется жилка у него на шее, и испытывая острое желание поцеловать ее. Но он, опередив ее, наклонился и вновь прильнул к ее губам долгим, опьяняющим поцелуем, и в тот же миг она забыла обо всем на свете. Они все крепче и теснее прижимались друг к другу. О на почувствовала его возбуждение, в ней тоже возникло страстное желание пойти дальше, познать большее. Кто ты? – словно говорили их алчущие губы. Скажи мне, покажи.

– Мы должны остановиться, – с трудом оторвавшись от него, прерывисто выговорила Софи, часто дыша и чувствуя на лице его горячее дыхание.

Он продолжал крепко обнимать ее.

– Я хочу встретиться с тобой, – сказал Коннор смело каким-то чужим голосом. – Но не сегодня вечером. Не могу плясать с тобой вокруг костра, чтобы все твои знакомые пялили на нас глаза и перемывали нам косточки.

В голову проникла трезвая мысль, остудив безудержную радость: продолжение отношений с этим мужчиной чревато осложнениями.

– Не знаю. Я никогда… Не представляю, как…

– Завтра. – Он улыбнулся, видя в ее взгляде беспокойство. – Скажи «да», Софи.

– Да. Но где?

Он покачал головой, оставляя выбор за ней.

– Где и когда захочешь.

Она отвела его ладонь от своей щеки, чтобы подумать, не отвлекаясь.

– После обедни. Знаешь, где находится Эббекоом? Это древние римские развалины к югу отсюда, примерно в миле по дороге на Плимут.

– Я найду.

Они снова поцеловались.

– Я могу побыть с тобой еще совсем немного, – прошептала она, касаясь губами его губ.

– Но ты придешь?

– Приду. Обещаю.

 

8

Но она не сдержала обещания.

Воскресный день выдался на диво – точная копия субботы. По лазурному небу плыли ослепительно белые облачка, похожие на клочья ваты, и теплые лучи солнца были как благословение некоего приветливого, доброго божества. Коннор пришел на место свидания раньше назначенного часа и мог спокойно побродить среди разрушающихся арок и стен древнего монастыря, наслаждаясь покоем и глубокой меланхолией этого уединенного места. Желтые и алые дикие цветы, словно яркий ковер, устилали землю, усеянную камнями развалин. Он поймал себя на том, что похож на влюбленного пастушка, поджидающего свою пастушку.

Нет, не очень-то он походит на невинного пастушка. Он лжец и самозванец, и все, что он делал или говорил ей, имело целью обмануть ее. Он знал лишь один достойный способ выбраться из хитроумной паутины лжи, которую он не только сплел, но и сам в ней безнадежно запутался, – сказать ей, что они больше не смогут встречаться.

Он убеждал себя в этом с самого утра и теперь только удивлялся, как много понадобилось времени, чтобы прийти к столь очевидному решению. Однако он был не совсем справедлив к себе, ибо до сегодняшнего дня не способен был рассуждать трезво. Те минуты, что он провел с Софи на кладбище, словно лишили его на какое-то время рассудка, и еще долго он совершенно не владел собой, объятый романтическим восторгом. Вплоть до сегодняшнего утра, когда наконец очнулся от грез и ясно увидел, как должен поступить.

Он не мог толком объяснить свое поведение, как не мог найти себе оправдания. Это Джек слыл в их семье ловеласом, но никак не он. Он не мог даже вообразить себя дамским угодником и думал о себе иначе: как о человеке серьезном, имеющем обязательства перед самим собой, призвание, жизненную цель, следование которой считал делом более важным, нежели получение разовых удовольствий. Он не мог жениться на Софи, а следовательно, любые иные отношения между ними, кроме деловых, были невозможны. Конечно, и эти отношения строились на обмане, но в этом вопросе он давно успокоил свою совесть, решив для себя, что благородная цель оправдывает недостойные средства. Но заронить в ней напрасную надежду на брак с любимым человеком – это было бы слишком.

Итак, сегодня он покончит с этим. Он сел на плоский камень и стал думать о том, как лучше сказать ей о своем решении. Трудностей не возникло бы, если бы он самоуверенно не решил, что ей потребуется утешение. А все же…

Он безотчетно улыбнулся, вертя в пальцах маргаритку и вспоминая, какой вид был у Софи, когда он появился на кладбищенской дорожке. Ее лицо вспыхнуло, а глаза выражали тревогу и… волнение. Она хорошо знала, чем рискует, встречаясь с ним там, в самом сердце деревни – ее вселенной, где и стены не спасали от появления любого, кому вздумалось бы забрести на кладбище. Она подвергала себя такой опасности ради него, чтобы просить у него прощения. Вот тогда-то он и потерял контроль над собой.

А потом объятия, поцелуи – как дар, как волшебство, как неописуемое блаженство. Ее очарование, душевная доброта, сквозившая в прерывающемся голосе, когда она объясняла, что не хотела оскорбить его, изменили все. Меньше всего он думал соблазнить ее, но, когда она разрушила последние барьеры враждебности и недоверия, разделявшие их, так естественно было заключить ее в жаркие объятия.

Часов у него не было, но тени от колонн сказали ему, что уже далеко за полдень и дело близится к вечеру. Софи опаздывала. «После обедни», – сказала она. Воскресная служба в церкви Всех Святых закончилась в четверть, самое позднее в половине первого. Даже если она пошла пешком, а не поехала в коляске, если подруги задержали ее своей болтовней, все равно ей пора бы уже быть здесь. Он поднялся и принялся беспокойно расхаживать по дороге.

Что, если она не придет? Нет, придет; она обещала. Даже если захочет сказать, что между ними все кончено, придет хотя бы ради этого. Чтобы отвлечься, он стал бросать камешки в осыпающиеся стены монастыря. Когда это занятие ему надоело, он принялся наблюдать за юркими белками, шнырявшими в зарослях дикого винограда и плюща, обвившего руины. В ветвях дуба зло и нетерпеливо раскаркались вороны, и его настроение было под стать их крику. Нет, это невозможно; она не могла так поступить с ним. Если она пожалела, что дала обещание прийти, то прямо сказала бы ему об этом, разве не так? Должно быть, что-то задержало ее, какое-нибудь происшествие на руднике, хотя нет, это маловероятно, ведь «Калиновый» не работал по праздникам. Ну, тогда другое непредвиденное обстоятельство, из-за которого она не смогла прийти. Она должна понимать, что он будет ждать ее. «Я приду, – сказала она. – Обещаю».

Когда солнце скользнуло за макушки деревьев на западных холмах, он понял, что ждать бессмысленно. Тем не менее он не мог заставить себя уйти, а продолжал следить за тем, как растут, удлиняются и становятся глубже тени развалин, накрывая дикие цветы, которыми он любовался днем. Он смотрел на букет, собранный им для Софи, и видел, как тот вянет, никнет, умирает. Он хотел получше запомнить полученный урок, донести разочарование до дома чистым и незамутненным, чтобы еще и еще поразмыслить потом над своим безрассудством. Он надел лучшую свою пару, тщательно вычистив накануне вечером пиджак и брюки, чтобы они казались новее и чище. Джек одолжил ему свой лучший галстук, и он испытывая смущение, когда повязывал его, думая о том, как Джек надевая этот галстук, собираясь соблазнить какую-нибудь хорошенькую молодую особу. Он тщательнее, чем обычно, выбрился и даже подровнял волосы, попросив ножницы у одного из соседей шахтеров. Надраил до блеска башмаки, почистил зубы. Тер ладони до тех пор, пока не исчезло последнее пятнышко, оставленное работой в забое. Он даже смочил розовым одеколоном Джека свои чистые гладкие щеки.

Полезно было думать об этом, полезно ощущать жгучую волну унижения. Никогда он не забудет этого урока, и воспоминание сослужит ему добрую службу, если опять появится искушение поверить в мираж.

Однако злости он не испытывал. Это он повторял себе всю дорогу домой. Злость была бы излишним, неуместным чувством, несовместимым с его решимостью закончить доклад о «Калиновом», который был почти готов еще три дня назад.

Он ничего не добавил к тому, что видел собственными глазами, но ничего и не убавлял. Сухим языком фактов он описывал все, что на руднике могло угрожать жизни и здоровью шахтеров, причем только то, в чем лично удостоверился за недели работы под землей.

Когда пришел Джек, Коннор складывал листы доклада и засовывал их в конверт. Он и не заметил, что уже так поздно; он работал при свече, а теперь на улице было темно, как в забое, давно пора было зажигать лампу.

Джек улыбался, но выглядел усталым. Войдя, он устремился прямо к кровати.

– Ну, как провел день с хозяйкой рудника? А? Быстро рассказывай, у меня тоже есть чем поделиться.

– Начинай ты, потому что мне рассказывать не о чем. Она не пришла.

– Что? Вот черт!

Коннор пожал плечами с притворным безразличием, которое не обмануло Джека.

– Я предполагал, что она может не прийти. Мы так неопределенно договорились.

– Неопределенно? Какого черта! – возмущенно воскликнул Джек, злясь на него. Всю жизнь Джек неизменно принимал близко к сердцу все, что с ним случалось, и Коннор считал это само собой разумеющимся, но сейчас он нуждался в поддержке и верности брата и был признателен ему за них.

– В любом случае это кончено раз и навсегда. Так что нечего об этом и говорить.

– Нечего и говорить? Ну, как знаешь, Кон. – Бросив косой взгляд, он удостоверился, что с братом все в порядке.

Коннор отложил конверт в сторону и рывком повернул стул, чтобы оказаться лицом к Джеку.

– А чем ты занимался? Вид у тебя такой, будто ты что-то натворил.

– Нет, но пытался. Помнишь девчонку, с которой я болтал на благотворительном базаре? Сидони ее зовут. Сидони Тиммс. Небось никогда не встречал девчонки с таким именем, а? Правда, хорошенькая?

– Она работает молочницей на ферме в Линтон-холле.

Синие глаза Джека округлились.

– Откуда тебе известно?

– Слышал. Мисс Дин упоминала.

– Да, все правильно, она там работает, а сегодня воскресенье, и у нее выходной. И как ты полагаешь, кто провожал ее после обедни?

Коннор закинул руки за голову и устало потянулся.

– Ты, конечно, кто же еще. И что же ты такого натворил, что теперь беспокоишься?

– Ничего такого, что ты мог бы предположить своей дурной башкой. Мисс Тиммс выше твоих грязных подозрений.

– И твоих тоже, полагаю. Так, значит, ты обращаешься к ней: мисс Тиммс, да?

Джек ухмыльнулся.

– Обращался, утром. Днем она уже стала для меня просто Сидони. Сидони, – произнес он с придыханием и повалился на кровать. – Знаешь, отчего она прихрамывает?

– А она прихрамывает? Не обратил внимания.

– Как же ты не заметил? Да, она хромает, но не так ужасно, как ей кажется. Это папаша постарался, покалечил ее в детстве, когда бил. Викарий забрал ее от него и устроил в доме лорда Мортона, тогда он звался Д'Обрэ. Так что теперь она вольная и храбрая, как разбойница.

– Вижу, она тебе по душе.

– О, Кон, еще как. Она умница, у нее доброе сердце, и мне нравится, как она смотрит на меня из-под своих длинных черных ресниц, улыбаясь, словно идет рядом с настоящим джентльменом. А с каким достоинством держится!

– Кто-нибудь еще ухаживает за ней?

– Гм! – нахмурился Джек, – Ухаживает. Парень по имени Уильям Холиок. Линтонский управляющий. – Он сел на кровать и с ожесточением потер костлявые колени. – Но он стар, ему лет сорок, а ей нет двадцати. Я не принимаю его в расчет.

– А она принимает?

Джек простодушно посмотрел на Коннора.

– Она очень хорошо относится к нему, понимаешь, поскольку он добр к ней. Я думаю, для нее это скорее дружба и признательность. А для него…

– Он ее любит. Джек пожал плечами.

– Не могу сказать наверняка, не знаю. Я его не видел и не имею такого намерения. Я его, – с нажимом повторил он, – не принимаю в расчет. – Он медленно поднялся, как бы в шутку преувеличенно тяжело вздохнув, но Коннор знал, что так он маскирует действительно плохое самочувствие. – Что ты там кропаешь? Очередное письмо Радамантскому обществу?

– Да вот, доклад закончил.

– Не может быть! Так скоро? – Он насмешливо взглянул на Коннора, и тот отвернулся к столу. – Значит, в самом деле закончил? А не слишком ли ты поторопился, Кон?

– Поторопился?

– Да, по той причине, что она дала тебе отставку. – Коннор сердито посмотрел на него, и Джек шутливо поднял руки вверх. – Нет-нет, я не хочу сказать, что ты мало поработал под землей, мало фактов собрал, или что сомневаюсь в твоих способностях, – она и ее рудник у меня в печенках сидят. Я хочу сказать…

– Знаю я, что ты хочешь сказать. Ответ будет – нет. Я работал добросовестно.

– Ну, конечно, ты такими вещами не занимаешься. Это я способен на такое, но ты – никогда. Извини.

Коннор потер лицо и устало пробормотал:

– Ладно, Джек. Забудь об этом.

Но позже, когда Джек улегся спать, он перечитал доклад и добавил постскриптум. Владелица рудника, написал он, в ближайшем будущем намерена установить новые вентиляторы, и если это произойдет, его выводы относительно высокой температуры и качества воздуха в штольнях следует считать в значительной степени устаревшими. Оплата труда низкая – но не в сравнении с соседними рудниками. Вынужденных остановок работ за последнее время отмечено не было. И хотя закон допускает брать мальчиков на подземные работы с десяти лет, на руднике «Калиновый» еще ни одному подростку не разрешалось спускаться в забой, пока ему не исполнилось четырнадцать лет, и то в качестве помощника на более легких работах.

Он долго сидел, слушая шипение масляной лампы, приглушенный храп Джека за тонкой стеной. Часы на фасаде церкви пробили одиннадцать – удары громко и отчетливо прозвучали в ночной тишине. Когда замерло эхо последнего удара, он принял решение.

«Настоящий доклад является предварительным, – приписал он в конце и подчеркнул фразу. – Для подготовки более точного, полного и абсолютно беспристрастного отчета подателю сего требуется больше времени. Для составления законопроекта о рудниках, который мистер Шейверс планирует подать в конце месяца, надеюсь, вполне достаточно предыдущих двух отчетов о рудниках в Корнуолле. В любом случае настоящее обследование рудника „Калиновый“ не должно считаться исчерпывающим, пока не будет выслан дополнительный доклад, на что понадобится, – он задумался, постукивая ручкой по губам, – приблизительно две недели».

* * *

На следующее утро прежде, чем спуститься в забой, Коннор поискал глазами Софи, но ее нигде не было видно. Иногда с утра ее можно было найти во дворе переговаривающейся с «рудничными девушками» или за проверкой промытой руды, которую добыли накануне. Но не сегодня.

В обеденный перерыв он поднялся на поверхность под тем предлогом, что нужно сменить рубаху, порванную о сучковатое бревно крепи. Он и сам не мог сказать, почему страшился увидеть ее; возможно, чтобы показать, что она ничуть его не волнует… хотя он очень переживал из-за ее «предательства», ее внезапного охлаждения. Но он не смог найти ее, а когда поинтересовался в кузнице, пришла ли она сегодня на рудник, ему ответили, что не знают.

Под землей тоже никто ничего не знал. Когда кончилась смена, Коннор долго слонялся по рудничному двору, болтал с людьми из новой смены, то и дело поглядывая на дверь конторы. Он уже было собрался уходить, не видя больше причин оставаться во дворе, как дверь отворилась. Вышел горный мастер, и Коннор, пройдя мимо него деловой походкой, как бы между прочим спросил:

– Мистер Эндрюсон! Я не видел сегодня мисс Дин. А мы с Трэнтером Фоксом хотели бы поговорить с ней о нашей зарплате, – выдумывал он на ходу. – Мы спросили Дженкса, и он сказал, что только она…

– Ее сегодня не будет. Она дома, заболела.

– Заболела?

– Ну, не заболела, скорее ушиблась. Попала вчера в неприятную историю. Доктор говорит, что не знает, когда она вернется на работу. – Эндрюсон направился дальше. – Если есть вопросы по поводу оплаты, поговори с Диконом Пинни, он…

Коннор преградил Эндрюсону путь.

– Она сильно пострадала? Что все-таки случилось?

Мастер с любопытством посмотрел на него.

– Упала с коляски, когда поехала куда-то после обедни. Я слышал, она не может ходить. Разыщи мистера Пинни, он все разъяснит, если чего не ясно насчет зарплаты. – Эндрюсон снова сунул в рот трубку, кивнул Коннору и пошел по своим делам.

Стоун-хауз находился примерно в миле от рудника, к северу от Уикерли по тэвистокской дороге. Однажды Коннор уже проходил мимо заросшего травой поворота к особняку, когда направлялся в Тэвисток, но не отважился войти в старинную арку ворот, сложенную из кусков гранита, в которой давно не было самих ворот. Сейчас он быстро прошел к дому, удивляясь тому, как заросли травой обочины и сама усыпанная гравием подъездная дорожка, которая почти упиралась в дом и лишь в непосредственной близости от него круто сворачивала направо и скрывалась за домом среди густых ив. Ближний, восточный, торец дома был утыкан множеством печных труб. и до самой крыши зарос плющом. Затем дорожка сворачивала еще раз, и взору открывался более скромный фасад, выдававший изначальное предназначение дома служить обиталищем сельского помещика. Для Коннора это было неожиданностью.

Тонкие плитки шифера, покрывавшие остроконечную крышу, были стары и осыпались по краям, словно их обгрызло какое-то чудовище. Входом служило небольшое крылечко, имевшее гостеприимный вид, хотя оно было несравнимо скромнее величественных парадных дверей с противоположной стороны. Розы карабкались под самую крышу дома, сложенного из дартмурского камня, который от времени и непогоды из белого стал медово-желтым. Изящные строгие окна составляли странный контраст облику дома, непритязательного, массивного, с тяжелыми карнизами. Коннор полагал, что ее жилище будет современнее, может, что-нибудь вроде особняка ее дяди на Главной улице Уикерли, выстроенного в тюдоровском стиле. А этот старый дом… единственное слово, которое ему подходило, – уютный… не вполне вязался со сложившимся у него образом Софи Дин, владелицы рудника, деловой женщины и отъявленной модницы.

Парадная дверь была распахнута настежь. Он постучал и, когда никто не появился, постучал еще раз, громче. В другом конце узкого холла виднелись стертые за долгие годы ступени деревянной лестницы, которая, плавно сужаясь, вела на второй этаж. Он сделал несколько несмелых шагов по холлу. Справа находилась большая гостиная для приемов, слева – поменьше и поскромнее, но гораздо уютнее, которой, как было очевидно, пользовались постоянно; в глаза бросились почерневшие камни камина, старая удобная мебель, потертый ковер на полу. Полутемный коридор слева от лестницы вел в глубь дома; в нем виднелись светлые прямоугольники выходящих в него дверей. «Есть кто-нибудь дома?» – крикнул он, но ответа не получил. Однако откуда-то доносился запах готовящейся еды, который мешался с ароматом роз от букета на столике в холле.

Он вышел на крыльцо. Дорожка из потрескавшихся плит вела сквозь темный туннель, образованный разросшимися кустами, во двор позади дома. Он пошел по ней и оказался на полукруглой каменной террасе перед застекленным солярием. Со смущенным видом он заслонил ладонью глаза от солнца и всмотрелся сквозь стекла внутрь солярия. Пусто.

Здесь аромат роз ощущался сильнее. Он повернул в сторону сада – и тут, в тридцати футах от себя, увидел Софи. Она дремала на низком плетеном диванчике за высокими кустами боярышника, окаймлявшими старый яблоневый сад.

Две последние ступеньки с террасы скрипнули под его тяжелыми башмаками; еще громче зашуршал белый гравий дорожки, что вела к тому месту, где лежала Софи в лабиринте решетчатых шпалер и подпорок, увитых вездесущими розами. Смущенный, он остановился в шести футах от нее, спиной чувствуя дом и внимательные окна. Софи безмятежно спала, положив поврежденную ногу на свернутый плед. Юбка прикрывала больную ногу лишь до колена. Чулка на ней не было. Другая нога была без туфельки, только в тонком белом чулке. Он всю жизнь мог бы смотреть на эти длинные стройные ноги, изящные лодыжки и те ошеломительные четыре обнаженных дюйма от оборок на подоле юбки до повязки на лодыжке. Однако она вряд ли серьезно пострадала; одета она была как обычно, и на земле рядом с диванчиком лежало множество предметов, говоривших о том, как она проводит время, – газеты, корзинка для шитья, крошки хлеба и кусок недоеденного сыра на тарелке. Тут же стоял сложенный зонтик от солнца, прислоненный к диванчику; на груди Софи лежала раскрытая книга. Безвольные пальцы чудом удерживали за резинку соломенную шляпку без полей. Он подошел ближе.

Голубоватые веки казались невыносимо тонкими и беззащитными; они вздрогнули, словно Софи что-то снилось. Губы были чуть приоткрыты; он смотрел, как трепещут ее ноздри, как тихо и спокойно вздымается грудь. Она казалась бледнее, чем обычно, и более хрупкой. Волосы она собрала на макушке в небрежный узел, от которого почти ничего не осталось: кудри рассыпались по ее плечам, приобретя золотой цвет в лучах предвечернего солнца. Кон не мог заставить себя оторваться от этой дивной, тайком подсмотренной картины. Он шагнул еще ближе, и камешки громко хрустнули под ногой. Софи открыла глаза.

И улыбнулась. Устойчивый мир пошатнулся и накренился. Но синий взгляд Софи, спокойный, затуманенный дремотой и невыносимо прекрасный, вернул миру равновесие и притянул, захватил в плен Контора.

– Я смотрел, как вы спали, – заговорил он почти шепотом; она не двигалась, но взглядом и всем телом словно тянулась к нему. – Я не хотел будить вас, потому что тогда не мог бы любоваться вами. Вы… прекрасны, – с восхищением сказал он и смущенно улыбнулся, словно извиняясь за бессилие выразить словами свои чувства. – Мне хотелось к вам прикоснуться. Если б я был уверен, что мы одни, то поцеловал бы вас. Можно?

Она по-прежнему лежала не шевелясь. Невидимая сила, заставлявшая их не отрываясь смотреть друг на друга, загипнотизировала и ее. Наконец она прошептала:

– Я боюсь вас.

Он смутился. Они были в одинаковом положении, потому что он тоже боялся ее. Но она оказалась смелее и смогла признаться в этом, а он нет.

Он шагнул к диванчику и опустился коленями на траву.

– Вы сильно ушиблись, – мягко сказал он, – я так переживаю за вас.

Она покачала головой и коснулась пальцами своего лица. Он увидел синяк на щеке возле уха, а под сдвинувшимся рукавом – повязку почти до локтя.

– Пустяки, – ответила она хрипловатым от сна голосом. – Небольшая неприятность, только и всего. Поверьте, ничего серьезного. – Она, должно быть, почувствовала, как он встревожен.

– Боже мой, Софи! – вздохнул он. – Эндрюсон сказал, вы упали с коляски.

Она села, прижимая к груди книгу. Он забрал ее, чувствуя тепло страниц, нагретых ее телом.

– Нет, правда пустяки, – повторила она. – Я замечталась и проехала поворот, пришлось останавливаться и возвращаться. И возвращалась-то шагом. А тут громадный камень – не камень, настоящий утес. Не знаю, как я его не заметила. Я задела его одним колесом и вылетела из коляски, как мячик. – Она улыбнулась, но чуть страдальчески, и у него холодок пробежал по коже. – Хорошо еще вожжи выпустила, иначе поранила бы удилами Валентина.

Каким-то образом ему удалось сдержать острое желание обнять ее. Но его так и тянуло прикоснуться К ней, успокоить ее, успокоиться самому.

– Я упала в кювет и сначала подумала, что сломала лодыжку. Умница Вал вернулся, но я не могла забраться в коляску, поэтому пришлось выпрячь его, прыгая на одной ноге, – можете представить себе картину? – и с горем пополам влезть на него, встав на тот самый камень, на который налетела.

– Где это произошло?

– В том месте, где дорога кончается и превращается в каменный карьер, – ответила она с юмором.

– По пути в Эббекоом?

– Ну да, конечно, – удивилась она его вопросу. – Вы ведь ждали меня, не так ли?

Он кивнул, низко опустив голову и глядя на свои руки, боясь, что она поймет по его лицу все те горькие, несправедливые мысли, что лезли ему в голову, пока он дожидался ее.

– Хорошо, что, по крайней мере, дождя не было, – весело засмеялась она. – Ну, остальное не очень интересно. Я добралась до доктора Гесселиуса, он перевязал мне ногу и отвез домой в своей коляске.

– Что он сказал о лодыжке?

– Что перелома, по всей видимости, нет, только растяжение.

– По всей видимости?

Она беспечно махнула рукой.

– Может, небольшая трещина, «шириной с волосок», как он сказал, но он не уверен. Но, конечно, он большой перестраховщик; стоит человеку чихнуть, и он уже укладывает его в постель.

Коннор скептически взглянул на нее; ему была хорошо знакома эта манера рассуждать о серьезных вещах как о пустяках. Джек был на это большой мастер.

– Он говорит, мне нельзя будет ходить неделю, может, даже две. Это абсурд. Я попросила дядю найти мне костыли и, возможно, вернусь на работу дня через два.

Коннор промолчал; неуместно было сейчас спорить с нею. Или внушать, что нельзя быть такой легкомысленной.

– А как же это? – спросил он, легко касаясь повязки на руке. – И это? – Его пальцы едва дотронулись до припухшего синяка на ее щеке.

Софи на секунду прикрыла глаза.

– Это досадная мелочь, – прошептала она. – Меня беспокоит только лодыжка и то лишь, когда я шевелю ногой. Доктор Гесселиус дал лекарство, от которого никакого проку, только в сон вгоняет. Я перестала его принимать.

– Так вы еще и непослушный пациент.

– Вовсе нет. Я лучше знаю, как себя чувствую.

Коннор не мог сдержать улыбки – она вела себя и говорила прямо как Джек. Софи тоже улыбнулась, и на какое-то время он снова растерялся, не зная, что сказать.

Неожиданно лицо ее приняло озабоченное выражение.

– Меня должен навестить мистер Дженкс. Только сейчас вспомнила. Я просила его, прийти к пяти часам.

Чары встречи рассеялись. Коннор молча поднялся. Консчно, Дженкс не должен застать его здесь. Только сейчас он осознал, как выглядит – в грубой шахтерской робе, с грязными руками, грязными волосами, тяжелые башмаки в присохших комьях глины.

– Тогда я прощаюсь. Рад, что вы идете на поправку. Если могу чем-нибудь помочь… – Он неуверенно улыбнулся. – Это маловероятно, не так ли?

– Да, пожалуй. – Она, морщась от боли, села прямо и протянула ему руку. – Приходите навестить меня завтра. Если вам удобно. Я буду здесь же. – Ее чудесная манящая улыбка могла бы затмить сияние солнца. – Придете?

– Обязательно приду.

 

9

Коннор приходил каждый день, всегда за час до заката и всегда в розарий ее матери. С полудня Софи начинала беспокойно поглядывать на небо, потому что в дождь он не пришел бы. Таков был их молчаливый уговор, ибо они не обмолвились ни словом на этот счет. Марис и миссис Болтон она сказала, что он приходит «по делам рудника», и они верили этому, поскольку никакого иного повода и существовать не могло. Она устраивала так, что никто не мог посетить ее в это время, – кузину, дядю или тревожащихся о ней подруг приглашала на более раннее время, а Дженкса или Дикона Пинни просила прийти (действительно по делам рудника) попозже вечером.

Так что они были одни, насколько это возможно, находясь в саду, отлично просматриваемом из дома, и на глазах у проходящих слуг, а также Томаса, который жил в сторожке за каретным сараем. На второй день он явился в своей лучшей одежде, с волосами, еще влажными после мытья. Однажды она предложила ему бисквит; он отказался, и она поняла, что он голоден. С этих пор она следила, чтобы к его приходу Марис приносила тарелку с сандвичами и кувшин с апельсиновым чаем или лимонадом.

Они не прикасались друг к другу, просто разговаривали, сидя в плетеных креслах рядом с садовым домиком, стены которого были увиты розами, – она, положив больную ногу на табурет с подушкой, – и рассказывали о своих делах, которых у Софи с момента несчастного случая было немного. Сначала доминирующей темой была, естественно, добыча меди, предмет, представлявший для них обоюдный интерес. Но уже после второй их встречи, когда он ушел, Софи отметила, что большей частью говорит сама, и удивилась, как мало он для шахтера интересуется рудничным делом как таковым. Его больше заботят условия работы на руднике, второстепенные вещи вроде температуры в штольнях и качества воздуха, тогда как она всю жизнь ломала голову над тайнами рудных жил, горных разломов и богатых пластов, думала, как извлечь больше руды из бедных пород.

Однако постепенно круг тем их разговоров расширился и стал касаться предметов, познания в которых она никак не предполагала у него найти. Как он был умен для самоучки! Он всегда много читал, объяснил Коннор, когда она удивлялась этому, и ловко сменил тему разговора. Он редко говорил с ней о своей семье, и она задавалась вопросом, нет ли здесь какой-нибудь тайны, неприятной для него. Но, несмотря на снедавшее ее любопытство, Софи уважала его сдержанность и не пыталась настойчивыми расспросами вытянуть из него больше, чем он сам считал нужным поделиться. Вместо этого она рассказывала о собственном детстве, как близки они были с отцом и какую пустоту в душе она ощутила, когда он умер.

– Он должен был очень верить в вас, чтобы оставить на вас рудник, – задумчиво сказал однажды Джек, сидя рядом с ней под акацией и тайком скармливая коту маленькие кусочки ветчины.

– Да, очень верил. Он говорил, что меня ждут великие дела, и повторял это так часто, что я почти поверила ему. – На самом деле слово «почти» она добавила из скромности; она действительно верила в это. – Наверное, этим он испортил меня. Онория, во всяком случае, считает, что испортил. Он обходился со мной больше как с сыном, уверял, что у меня «мужской» склад ума, старался дать мне серьезное образование. Но знаете, я не представляла, что он намерен доверить мне рудник, до той самой ночи, когда он умер.

– Как это произошло?

– С ним случился удар, когда он сидел в конторе за своим столом. Его принесли домой, и через несколько часов он скончался. Сердце отказало. – Софи, не стыдясь, смахнула навернувшиеся слезы. – Он был в сознании до последней минуты. Думаю, он и сам не ожидал, что предложит мне стать хозяйкой «Калинового», – мы оба предполагали, что, если с ним что случится, рудник перейдет к дяде Юстасу. Когда я ответила согласием, он тут же изменил завещание в присутствии Кристи Моррелла.

Она достала платок, высморкалась, качая головой и улыбаясь сквозь слезы.

– А потом все это здорово помогло мне перенести потерю. Он всегда верил в меня, всегда гордился мною. Я не могла только предаваться горю, нужно было заниматься делами, думать о будущем, стараться, чтобы рудник был прибыльным. И я никогда не жалела о своем выборе. Если быть откровенной, я даже представить себе не могу иной жизни.

Здесь она опять чуть слукавила; как всякая женщина, Софи часто думала о замужестве и детях, о спокойной жизни, посвященной семье. Но все это рисовалось ей в туманном будущем, соблазнительном и чудесном, на которое сейчас у нее не было времени. Когда-нибудь все это будет и у нее, но не сейчас.

Тени удлинялись медленно, но неумолимо; скоро Джек должен был уйти. Она смотрела, как он, положив кота на колени, почесывает ему спину, а тот, развалившись, мурлычет в истоме.

– Этот кот только и знает, что спит, я прав?

– Да, он страшный лежебока.

Коннор улыбнулся, откидываясь в кресле. Сегодня он был спокоен, настроен больше слушать ее, чем говорить сам. В нем была какая-то тайна, что-то скрытое, недоговоренное. Но у нее не было ни страха, ни недоверия к нему, она чувствовала: что бы он ни таил в себе, это не может причинить ей зла. Софи была уверена в этом, а она всегда доверяла своей интуиции.

– Вы еще не готовы пройтись, Софи?

Позже они медленно, очень медленно прошлись по саду, и она одной рукой опиралась на тросточку, а другой – на его руку. Доктор Гесселиус, к ее удивлению, оказался прав: она серьезно повредила лодыжку, и ее смелые планы вернуться на работу через день-два теперь, когда прошло уже столько дней, казались ужасно легкомысленными.

Джек помог ей встать и подал трость, которую она предпочитала костылям, когда с ней были он или Марис. Энни Моррелл где-то раздобыла кресло на колесиках, и, когда Софи уставала, она передвигалась в нем по дому и саду. Она считала, что была в тягость окружающим, чувствовала себя дряхлой старухой, не способной двигаться самостоятельно, и потому все ее постоянно раздражало и вызывало недовольство.

И все же в глубине души ей хотелось, чтобы выздоровление продлилось как можно дольше. Иногда Софи убеждала себя, что хочет просто отдохнуть от рудника, ведь это был ее первый отдых за три последних года. Но дело, конечно, было в другом. Просто ей невыносима была сама мысль, что часы, которые она проводила с Джеком, могут кончиться. Она Re могла подобрать названия – определения – тому, что происходило с ними, но знала: все переменится, стоит ей вернуться к прежней, своей настоящей жизни. Теперешняя жизнь походила на идиллию, существовавшую вне времени, не вполне реальную и все же совершенно восхитительную. Ей хотелось продлить ее насколько возможно. Она обучала Кона различать сорта роз.

– Эглантерия, – пробовал угадать он, указывая на куст с бело-розовыми цветами на шпалере вдоль дорожки.

– Правильно. А эта?

– M-м… мускусная роза?

– Дамасская.

– Ага, дамасская, я так и знал. Цвет девичьего румянца.

– Да.

– А это – «Слава Дижона».

– «Слава Дижона».

– И «Генерал Джек Домино».

– «Генерал Жакомино», – смеялась она, уткнувшись лицом в его плечо. Как она могла отказаться от этих чудесных неторопливых прогулок? Ей нравилось опираться на его руку и ощущать сквозь мягкую ткань куртка твердость его мускулов. Ей нравился исходивший от него запах свежести и то, как он влюбленно смотрел на нее с высоты своего роста, и взгляд его серых глаз был нежен и улыбчив, не замечающий ничего, кроме нее. Если кто-нибудь, Марис, или Томас, или миссис Болтон, увидел бы их в такие минуты, то понял, что «дела рудника» – последнее, что их заботит. Наверное, о ней уже судачат в людских по всему городу. Но ее это почти не беспокоило. Она сомневалась, что новость успела распространиться на господские половины – у дяди Юстаса, например. А что, если это не так и он уже все знает? Она хорошо представляла себе, как он отреагирует. Но вот как поступит она сама? Бросит ли ему вызов ради Джека? На этот вопрос у Софи не было ответа. Риск был велик, и это придавало особую остроту их отношениям.

На сей раз они углубились в старый сад, который был разбит за аллеей боярышника.

– Обратно вам придется нести меня, – сказала она в шутку – и радостно взвизгнула, когда он наклонился и подхватил ее на руки.

– У меня нет никакого желания нести вас обратно, другое дело – вон туда, где можно будет вас поцеловать.

Они и без того почти целовались – их губы разделяло лишь горячее дыхание, на лицах застыла взволнованная улыбка.

– Туда?

– За те деревья.

– Нет, лучше за другие, вон за те, – прошептала она, махнув рукой в нужном направлении. – Там есть скамья… мы сможем сесть.

Оба давно ждали, что это случится, и лишь одно удивляло их: как они выдержали так долго. Софи обхватила его за шею и прижалась лбом к щеке, закрыв глаза и вся дрожа.

Было так ново ощущать, что тебя несут на руках – она уже почти забыла, как это приятно – подчиняться – безвольно, покорно. Он нашел старую железную, выкрашенную белой краской скамью, которой редко кто пользовался, и сел. Но не выпустил ее из рук, и она оказалась у него на коленях – подобной интимности Софи не ожидала. Но, взглянув в его смеющиеся глаза, успокоилась, и, когда он прижался лицом к ее шее и с шумом втянул носом воздух, произнеся на выдохе: «Ах!», словно никогда не вдыхал аромата слаще, она залилась вместе с ним счастливым смехом.

Ей захотелось погладить его волосы, темные и блестящие, как черный шелк. Сначала она несмело перебирала завитки над воротником, потом запустила пальцы в волосы на висках, испытывая чувственное наслаждение от прикосновения к прохладным, мягким, шелковистым прядям. Одной рукой он медленно поглаживал ее спину, другая тяжело лежала на ее бедре. Она точно почувствовала тот момент, когда Коннор понял, что на ней нет корсета – так было последние несколько дней, и она оправдывалась перед собой тем, что больна и может, для удобства, позволить себе некоторую вольность, тем более что находится у себя дома. Коннор непроизвольно напрягся, его рука замерла у нее на спине; он, не отрываясь, восторженно смотрел на нее. Они перешли границу безобидного флирта, но она не могла удержаться от озорной понимающей улыбки, когда его восхищенный взгляд нашел ее глаза. «Ах, Софи!» – чуть слышно прошептал он, словно в ответ на ее щедрый дар, и страстно поцеловал ее.

Воспоминания о прошлых поцелуях разом нахлынули на нее и накрыли сладостной волной. Ощущения, которые дарили его губы, были теперь знакомы, не столь ошеломляюще непривычны, как тогда, когда нервная дрожь почти не дала ей насладиться ими. Теперь она могла и позволяла себе упиваться разнообразием, всеми волнующими кровь тонкостями поцелуев – долгих и кратких, нежных и неистовых, с легким покусыванием и бесконечных, обжигающих, от которых перехватывало дыхание.

Это было нечто новое, неизведанное. Телом, не рассудком, Софи поняла, что это и есть наслаждение в чистом виде. «Я таю», – в изнеможении прошептала она, раскрывая губы навстречу его губам и позволяя ему творить с ними все, что он хочет. Мысли исчезли, во всем мире не осталось ничего, кроме чувства. Она вся пылала, тело ее жаждало ласки его рук, и трепещущий вздох вырвался из ее уст, когда его пальцы оторвались от ее щеки, скользнули по шее к груди, обнаженной над квадратным вырезом платья. «Джек, Джек!» – едва смогла выдохнуть она, и он оторвался от нее и прижал ее голову к своему плечу.

Постепенно дыхание ее выравнивалось. Бешеный стук сердца замедлялся. Софи сидела, упираясь рукой ему в грудь, ощущая ровное и мощное биение его сердца. От этих уверенных ударов Софи окончательно успокоилась. Над головой весело заливалась птица, не ведая, что происходит внизу, на скамье. Запах яблок мешался с ароматом его кожи и волос, с его теплым дыханием.

– Я разозлился тогда, когда ты не пришла в Эббекоом, – проговорил он неожиданно. Софи подняла голову и удивленно посмотрела на него. – Не знаю, почему мне вдруг захотелось признаться тебе. Я не намеревался этого делать.

– Разозлился на меня? Но за что?

– Да, думал, ты поразмыслила и решила больше со мной не встречаться.

– О нет, такого не могло быть.

– Я страдал, – сказал он просто, словно исповедуясь. – И плохо думал о тебе.

Она нежно улыбнулась ему.

– Мне кажется, с тех пор, как мы встретились, я потеряла рассудок.

Коннор перестал перебирать ее пальцы и посмотрел на нее.

– Да, – сказал он серьезно. – Похоже, это так.

– Так оно и есть. – Повинуясь внутреннему порыву и желая, чтобы он повеселел и не смотрел так тревожно, Софи страстно приникла к его губам, крепко прижавшись к нему. Ее словно пламенем обдало, тело стремилось к большему, но она заставила себя оторваться от него и прошептала:

– Что с нами будет, Джек?

– Не надо говорить об этом, Софи, не надо.

После этого всякий раз, как он приходил, они в конце концов забредали, будто ненароком, случайно, в благоухающий яблоневый сад. Но никакой случайности не было в том, что, едва они оказывались одни вдали от людских глаз, их с неумолимой силой бросало в объятия друг друга. Огонь желания снедал их. Когда Джека не было, Софи могла думать только о нем, а когда приходил – вообще теряла способность думать. По мере того как один за другим сменялись теплые летние дни, они все меньше разговаривали, все больше обнимались. Будущее казалось таким неопределенным и безнадежным не только из-за различного их положения в обществе. Тайна, которую хранил в себе Джек, тоже держала их на расстоянии, но только не физически. Они оба сознавали существование некоторой напряженности в их отношениях, потому что не могли говорить о том, что чувствовали. Для Софи это было одновременно и самое волнующее, и самое мучительное время в жизни.

Все кончилось в жаркий июльский день, неожиданно, без всякого предупреждения. Она не сразу обратила внимание на равномерное мягкое постукивание, донесшееся со стороны дома, и не догадалась, что это звук дядиной трости, пока! не стало слишком поздно. Она была чересчур занята, вплетая последний цветок клевера в венок для Джека. «Вылитый Юлий Цезарь», – засмеялась она, надев венок ему на голову и поправляя волнистые волосы. Она поцеловала его в лоб, потом в нос. «Нет, – передумала она, – не Цезарь, а Брут».

Он улыбнулся, такой довольный, что она не удержалась и рассмеялась в ответ.

– Дай-ка мне свое ушко, – ласково проговорил он и, нежно потянув губами мочку, стал игриво ее покусывать. У нее перехватило дыхание, а почувствовав прикосновение его языка, она зажмурилась от удовольствия. – Софи, – прошептал он таким голосом, что она затрепетала. – И ты тоже, Софи, – услышала она его шепот по-французски.

Она удивленно уставилась на него широко распахнутыми глазами, водя пальцем по его колючему подбородку.

– Откуда ты знаешь…

Она не договорила, прислушалась, и, прежде чем поняла, что шорох травы означает чьи-то шаги, громко и отчетливо, в опасной близости от них прозвучал голос дяди:

– Софи! Где ты? Софи!

Она вскочила, взмахнув юбками, с колотящимся сердцем, едва не плача. Торопливо поправила волосы, которые растрепал ей Джек, и бросилась к проходу в стене боярышника.

– Я здесь, дядя, сейчас иду!

Он был у садового домика и заглядывал внутрь. Услышав ее, он повернулся – высокая строгая фигура в черной паре и цилиндре, прямо сидящем на голове с прилизанными волосами, – и направился в ее сторону.

Она быстро оглянулась на Джека. Он смотрел на нее, ожидая, что она бросится навстречу дяде, чтобы тот не увидел его здесь. Выражение его лица, которое она только что гладила, глубоко ранило ее. Губы, минуту назад такие нежные, были решительно сжаты. В его глазах Софи прочла покорность судьбе и еще усмешку. Но что хуже всего, они говорили ей: «Прощай!»

– Я здесь, – снова крикнула она, хотя в этом не было необходимости, потому что дядя уже увидел ее. – Я здесь… с мистером Пендарвисом.

Сейчас все было иначе, чем в тот раз, когда она демонстративно выставляла напоказ дружбу с ним перед несносной своей кузиной, которая восприняла ее поведение как вызов или даже пощечину. В теперешнем жесте Софи была удалая бравада, что-то от непокорной девушки, отрицающей правила хорошего тона, условности, авторитет – все, что олицетворяла собой импозантная фигура Юстаса Вэнстоуна, владельца рудника, мирового судьи и городского мэра. Но в этот раз Коннор не мог бы рассердиться на нее, потому что в этом ее поступке не было снисходительности, одолжения ему, одна только смелость.

Но чего она добилась этим? Коннор поднял с земли камешек и с досады запустил им в пожелтевшую скошенную лужайку, примыкавшую к дорожке, на которой он стоял, переминаясь с ноги на ногу, наблюдая за физиономией приближающегося Вэнстоуна, появившегося вслед за Софи из яблоневого сада. Замешательство, подозрение, испуг и, наконец, ужасающая уверенность – все эти чувства, промелькнувшие на холодном, горделивом лице Вэнстоуна, читались легко, как вывеска на таверне.

– Мистер Пендарвис до сегодняшнего дня держал меня в курсе некоторых дел на руднике, – торопливо говорила Софи, но свидетельства противоположного красноречиво говорили сами за себя, а Вэнстоун был отнюдь не дурак. На ее юбке даже зеленели травяные пятна. К тому же она прихрамывала, но была без трости; Коннору пришлось подать ее, сознавая, что галстук его распущен, а пиджак расстегнут. Вид у обоих был виноватый.

Но при ее дяде Коннор не мог ничего ей сказать. Он медлил, пытаясь понять состояние Софи, понять, помогает он ей своим присутствием или, наоборот, лишь усугубляет чувство неловкости. В конце концов он решил, что верно последнее, но и уйти сразу было неприлично.

Хотя, конечно, ничего другого не оставалось. Просто удивительно, как они не попались раньше. Они играли с огнем как дети, и чем дольше это сходило им с рук, тем они становились беззаботнее и безрассуднее. Коннор во всем винил себя, потому что мог в любой момент прекратить навещать ее и тем уберечь от неприятностей. Софи была пассивной стороной, терпела его присутствие, потому что не видела другого выхода; может, она поощряла его визиты в какой-то степени ради забавы. Но он, как страус, спрятал голову в песок, не желая прислушаться к голосу разума, потерял ощущение нереальности происходящего, чувство здравого смысла изменило ему. Как это случилось? Как мог он забыть, хотя бы на время, о тех целях, которые поставил перед собой и которые всегда были поддержкой ему, не позволяя иллюзорным, неосуществимым мечтам взять власть над собой? Теперь он очнулся, спасибо Юстасу Вэнстоуну, и испытал жгучий стыд за себя.

Он с самого начала все делал не правильно. Лгал Софи, кто он такой. Лгал Радамантскому обществу, что нужно еще время – он мог закончить доклад о «Калиновом» неделю, две недели назад. Своим поведением он поставил себя в безвыходное положение. Если он признается Софи, что его даже зовут не Джек и что все рассказанное им о себе выдумка, не правда, ничего хорошего из этого не выйдет. От правды ей будет еще горше, чем от прежней лжи. Единственным достойным выходом из создавшегося невыносимого положения было уехать. Ей не понадобится много времени, чтобы воскресить свое плохое мнение о нем; она почувствует, что была слепа, но теперь прозрела, и вскоре забудет его, будет оглядываться назад и удивляться, что за затмение нашло на нее этим летом. Но он, он никогда не забудет ее.

Джек поджидал его, лежа на кровати, но не спал, а изучал потолок.

– Тебе опять письмо от радамантов, – сказал он, прервав свое задумчивое молчание, протянул руку к ночному столику и бросил письмо в изножье кровати. Он выглядел хуже, чем обычно: лицо серое, изможденное, к тому же он в последнее время опять начал худеть.

– Как ты себя чувствуешь, Джек?

Джек пожал плечами и привычно ответил:

– Почти нормально. Тебе не интересно, что они пишут?

– Я и так знаю. – Обществу требовался доклад о «Калиновом», причем немедленно. Несколько дней назад он отослал дополнение к так называемому предварительному докладу с извещением, что владелица рудника «энергично устанавливает подъемники» вместо опасной и устаревшей системы лестниц, прослуживших не менее четверти века. «Энергично устанавливает» – было, конечно, большим преувеличением, говорил он себе, но не прямой ложью. «Тебе стоит подумать над этим», – убеждал ее Коннор, когда они еще разговаривали о разных посторонних вещах вроде рудника, и он пытался обмануть себя, что приходит к ней ради того, чтобы просветить ее, тонко и ненавязчиво, насчет новейшей техники безопасности на рудниках. Но, услышав, во что обойдется установка подъемников, Софи не стала даже продолжать разговор на эту тему. «Все же ты подумай над моими словами», – настаивал он, и наконец она подняла руки и со смехом обещала подумать. После этого он решил, что почти вправе написать в докладе об «энергично устанавливаемых подъемниках».

– Чем ты занимался весь день? – спросил он брата, теребя его за штанину.

– Все больше валялся на твоей кровати и думал о прошлой ночи.

– А чем знаменательна прошлая ночь?

Джек заложил руки за голову.

– Я был с Сидони. Мы… короче говоря, это произошло. На лугу близ Линтон-холла, при лунном свете. Она была со мной почти до самого утра. Кон, она оказалась девушкой.

– Неужели? – Он взглянул на брата с любопытством. Джек был не из тех, кто хвастается победами, но и скромником тоже не был. Сейчас он не казался ни гордым, ни застенчивым, а… взволнованным. И смущенным. – Только не говори мне, что ты влюбился, – сказал он мягко.

– Влюбился! – фыркнул Джек, но взгляд у него был беспокойный. – Это для меня слишком большая роскошь. Я – и влюбился! О да!

– И как она, понравилась тебе?

Джек порывисто сел, кровь прилила к его лицу, так что на минуту он показался здоровым.

– Не говори так, не надо. Она не такая, понял, Кон?

– Хорошо.

– Она необыкновенная, тебе понятно?

– Да.

Джек сконфуженно отвел глаза и вновь небрежно развалился на кровати с таким видом, словно ничего общего не имел с тем парнем, который только что так рьяно защищал Сидони Тиммс.

– А ты как провел время с красоткой мисс Дин?

Но Коннор сделал вид, что его страшно интересует письмо, и вскрыл конверт.

– Ну, что там? О чем пишут?

Коннор поднял на него ошеломленный взгляд.

– Им нужен я.

– Что им нужно? – немедленно переспросил Джек.

– Они хотят, чтобы я приехал в Лондон и работал на них.

– Ну и ну!

– Шейверс не будет вносить свой законопроект на этой сессии парламента, так что вся моя работа над докладом пошла насмарку. Теперь они желают, чтобы я переехал и писал для них речи.

– В Лондон, говоришь?

– Да, писать речи для Шейверса, с которыми он будет выступать в рабочих клубах, а также статьи, листовки – мне будут платить за «обработку» членов парламента.

– О, Кон! Это замечательно.

– Похоже на то.

Это было решением всех проблем, он и мечтать не мог о таком повороте событий. Его «профессиональная» работа заканчивалась рудником в Уикерли, и после того, как Общество решило не финансировать исследований рудника в Бакфастли, он не знал, какое будущее ждет его или Джека, когда он покинет «Калиновый». У него было такое чувство, будто жизнь не движется, застыла на месте с того момента, как умер фалмутский адвокат, у которого он два года назад работал клерком. Теперь прерванная было нить вновь восстановлена, продвижение в карьере становилось видимым, возможным. Он должен был бы чувствовать облегчение, радость, однако на душе у него кошки скребли. Слишком высока будет цена, которую придется заплатить за продвижение в карьере.

– Мне придется уехать.

– Конечно, придется. Когда собираешься отправляться?

– Как можно скорее. Они пишут: немедленно. Ты ведь едешь со мной?

Джек водил пальцем по складке на своих плисовых брюках и с большим интересом разглядывал ее.

– Не знаю, Кон, не могу сказать. Дай подумать. Уж больно все неожиданно.

 

10

В пятницу утром было пасмурно. Сквозь стеклянные двери солярия Софи глядела на тоскливые серые тучи, несущиеся с юга, и настроение ее с каждой минутой падало. Ветер с Ла-Манша обычно предвещал ненастье. Если будет дождь, Джек не придет.

Вся терраса была усыпана лепестками роз, пунцовыми и розовыми, желтовато-белыми и кроваво-красными, которые порывистый ветер гнал по каменному полу, охапками швырял в стекла. Софи глядела на свое бледное, с опустошенными глазами отражение в стекле и, казалось, вопрошала: «Кто ты?» Она с трудом узнавала свое лицо – лицо незнакомки.

Он должен прийти. Не могут они расстаться вот так, не выяснив отношений, ведь это их последняя возможность. А завтра, завтра ей придется вернуться к прежней жизни… той, что была до встречи с ним. Она чуть было не подумала: «нормальной жизни», но нормальной теперь была для нее такая жизнь, в которой она могла ежедневно видеть Джека. Сегодня эта жизнь кончится – если он придет, – и завтра она уже будет принимать за чаем гостей, в воскресенье пойдет в церковь, а в понедельник вернется на рудник. А дальше?

Так далеко она не отваживалась заглянуть. Единственное, что она знала: Джек должен прийти, обязан. Вчера дядя Юстас ничем не оскорбил его, ни единым словом, но слова и не требовались. Всем своим видом он продемонстрировал, что возмущен присутствием Джека в ее доме и раздражен тем, что Софи поощряет его. Ей самой становилось больно при мысли о том, что должен был испытывать Джек. Теперь, лучше узнав его, она чувствовала его душевное состояние и понимала, как страдала его уязвленная гордость. Она жаждала увидеть его, утешить и сказать: все это не имеет никакого значения, она не такая, как ее дядя, и ничего не изменилось, они по-прежнему могут… могут…

«О боже!» – с отчаянием прошептала она, прижимаясь щекой к прохладному стеклу. Она распахнула дверь и подставила лицо сильному порыву ветра, принесшему запах дождя. «О боже!» – вновь прошептала она, и ветер подхватил и унес ее слова.

Около полудня ветер стих, тучи замедлили бег и постепенно поредели. К двум часам проглянуло солнце.

В пять Джека еще не было.

«Не придет», – безнадежно твердила она, уткнув лицо в ладони. Софи нервно ходила по саду, не желая, чтобы Ма-рис или миссис Болтон, если она им понадобится, увидели, что она разговаривает сама с собой. Она не находила себе места от волнения. Ей казалось, что, если проговаривать мучающие ее мысли вслух, становится немного легче. «Вот так, наверное, и сходят с ума», – пробормотала она в ладони. Что происходит с ней? Она безумно хотела видеть его, но не могла бы с уверенностью объяснить, зачем это нужно. На первый взгляд ничего не изменилось. Их застали вместе, но их встречи в саду и без того должны были прекратиться. Она испытывала необъяснимое, внушающее страх чувство, что теряет его, но не это было причиной странного, неистового желания видеть его. Она просто не готова была потерять его.

На террасе раздались шаги. Боясь надеяться, она медленно повернула голову, прогоняя с лица выражение тревоги и отчаяния.

Это он! Джек стоял на верхней ступеньке и выжидающе смотрел на нее, и сердце у нее затрепетало, как птица, душа возликовала. Слишком поздно притворяться или пытаться контролировать себя, свои слова. Все в нем было прекрасно для нее, и все это она теряла. И все же Софи не могла сдержать радостную, благодарную улыбку, которая была как раскрытая ладонь, как свеча в окне, чье мягкое сияние манит путника: «Ты желанный гость в этом доме».

Джек улыбнулся в ответ, но не сразу и притом грустно. Софи была слишком взвинчена, чтобы обратить на это внимание, и заторопилась ему навстречу. Ей нравилось смотреть, как он ходит, развернув сильные плечи, нравились его изящные руки, черные волнистые волосы. Она остановилась перед ним, подавляя желание обнять его.

– Я думала, ты не придешь, – взволнованно проговорила она, стиснув руки у подбородка. – Я так рада тебе.

– Я не собирался приходить.

– Знаю, – согласно кивнула она, не отдавая отчета в том, что говорит. – О боже, ну какое все это имеет значение? Джек, мне все равно, что думает дядя, правда все равно. Мне важно лишь видеть тебя!

– Софи, – прошептал он, протягивая и тут же опуская руку. – Мы можем сесть? Мне нужно кое-что сообщить тебе.

Она подумала, что он хочет пойти в сад, где никто не сможет помешать им. Там разговаривать было, конечно, удобнее, – но все же ее охватило чувство разочарования.

Они сели на обычном месте, у садового домика. Ей уже не нужен был табурет с подушкой для больной ноги; теперь она крайне редко пользовалась тростью. Странно, конечно, чувствовать сожаление, что ты почти выздоровела, и тем не менее это было так.

– Что произошло после того, как я ушел? – Коннор подался вперед и глядел на нее с участием.

– Ничего. Ты имеешь в виду, не устроил ли он мне сцену? Нет, ничего такого не было. Дядя мне не опекун, – она невесело рассмеялась, – а я не…

– Что он сказал тебе? Я хочу знать.

– Неважно, что он сказал. Мне совершенно безразлично, что он думает.

– Я хочу знать.

– Джек, можем мы сменить тему? Не желаю повторять то, что он говорил. Он не сказал ничего ужасного и, уверена, ничего такого, о чем ты сам не мог бы догадаться. Но не заставляй меня повторять его слова. Зачем портить наш последний день?

– Да, это действительно наш последний день, Софи, – согласился он тихо. – Но как ты узнала?

– Я не то имела в виду. Вовсе не обязательно. Но это… – Она махнула рукой в сторону сада, дома. – Возможно… Не знаю, как мы… – Она вспыхнула от замешательства и отчаяния. Она полюбила человека, которого даже не могла пригласить в дом.

– Нет. Нет, это наш последний день, – начала она снова, но Джек, наклонившись к ней, не дал ей договорить:

– Послушай. Существует организация, которая называется «Радамантское общество». Может быть, ты слышала о нем.

Она кивнула.

– Они социалисты, ведь так?

– Они реформаторы.

– Дядя утверждает, что они социалисты.

– Твой дядя и супруга королевы считает социалистом, – мрачно усмехнулся он. – Но не будем сейчас спорить об этом.

– Не будем. Какое они имеют отношение к тебе, Джек?

– Они предложили мне работать на них.

Она ошеломленно откинулась на спинку плетеного кресла.

– Они что?..

– Они считают, что я могу быть им полезен, – ответил он несколько высокопарно, – в их попытках улучшить условия труда на рудниках. Поскольку имею богатый опыт в этой области. Как шахтер.

– Но… как они узнали о тебе? Он отвел взгляд и засмеялся.

– Ну, я… написал им однажды письмо, это было очень давно. Они напечатали его в своей листовке. И с этого началась наша переписка.

– Ты никогда не говорил мне об этом.

– Как-то не было случая.

У нее мелькнула мысль, что он что-то недоговаривает, но ее тут же вытеснила другая, более тревожная.

– Но ведь это лондонская организация?

– Да.

– И тебе придется ехать туда?

– Придется.

Она невольно прижала руку к горлу.

– И ты поедешь? – чуть слышно спросила Софи.

– Думаю, что должен поехать.

– Когда?

– Не откладывая.

– Понимаю. Значит, ты пришел попрощаться?

– Софи!

Она встала и нетвердой походкой пошла прочь, прижимая ладони к пылающим щекам. Позади раздались его шаги, и она ускорила шаг. У выхода из сада она бесстрастно бросила через плечо:

– Не ходи за мной, Джек, пожалуйста…

Он не послушался. Ей не терпелось остаться одной, но, когда Джек остановил ее слепое бегство, обняв и прижав к себе, она с радостью повиновалась.

– Все хорошо, Джек, не беспокойся обо мне, – повторяла она, крепче прижимаясь к нему спиной. – Все хорошо. О, Джек. – Она повернула голову, чтобы поцеловать его, его волосы, висок. – Я не виню тебя. Это прекрасная возможность для тебя, и ты должен ею воспользоваться, я это знаю. – Она развернулась к нему. – Но… что, если попрошу тебя работать на меня? Не шахтером – в каком-нибудь другом качестве. Ты мог бы быть помощником Дженкса или Дикона Пинни. – И, когда он отрицательно замотал головой, добавила:

– Кем угодно… ты мог бы работать кем угодно, Джек, ты так умен…

– Нет, Софи, нет. Я не могу работать на тебя.

– Но почему? – чуть не плача, вскричала Софи.

– Не могу. Это невозможно. Не проси меня.

Его глаза и пальцы, сжимавшие ей плечи, убедили ее больше слов, что спорить бесполезно. Вместо того чтобы заплакать, она прижалась к нему и крепко обняла. Значит, он с самого начала знал, что это конец. Но терять его вот так, по-настоящему, и никогда больше не видеть – это невозможно!

– Не уезжай, – умоляла она, уткнувшись в отворот его пиджака. – Джек, неужели ничего нельзя придумать?

Он крепко, до боли, обнял ее.

– Софи, мы никогда не смогли бы быть вместе. Ты и я… как я могу остаться?

– Останься.

– Дорогая. – Он прижался щекой к ее щеке. – Не могу.

Софи вздохнула протяжно, безнадежно и отодвинулась, чтобы взглянуть на него. На его лице было написано то же страдание, те же муки, что испытывала она. Софи в отчаянии стиснула его ладонь.

– Тогда останься со мной хоть на эту ночь. Его брови сошлись у переносицы, и он очень ласково переспросил:

– Что ты сказала?

Она засмеялась. Ощущение было под стать тому, как если бы она нырнула в ледяную воду с большой высоты, – самый трудный момент был позади. Вот только дыхание перехватило.

– Приходи ко мне этой ночью, Джек. Ты ведь желаешь меня, правда?

– Я… – Слова не шли у него с языка.

– Ты не можешь покинуть меня вот так.

– Софи, нет.

– Да. Приходи. Моя домоправительница по пятницам ночует у сына, и я буду одна. Не считая Томаса, но он ничего не узнает – он никогда не заходит в дом после обеда. Ты можешь прийти, когда стемнеет.

Он хотел было снова возразить, но она поспешно прижала пальцы к его губам.

– Пожалуйста. Я так хочу. Больше я тебя ни о чем не прошу. Приходи, Джек, приходи, когда взойдет луна.

* * *

Ей не сиделось на месте. Дважды она устраивалась ждать его на софе в гостиной и оба раза, не выдержав и двух минут, вскакивала и принималась мерить комнату шагами. Она поправила книги на полке, смахнула пыль с подсвечников на столе, набросила носовой платок на сделанные в форме кристалла часы с восьмидневным заводом на каминной полке. Может, переодеться? Не будет ли это глупо? Ну зачем она так волнуется? Ей хотелось быть спокойной, уверенной в себе – а она металась, не находя себе места.

Может, выпить шерри? Или бренди; в шкафчике в кабинете отца еще стоит бутылка. Она направилась было в кабинет, но вовремя опомнилась. Какая нелепость. Искать смелость на дне бокала – сейчас это нужно было ей меньше всего.

Она опять принялась расхаживать по гостиной. Господи, что я натворила! Несколько часов назад все ей казалось таким ясным и простым, но теперь ее поступок выглядел полным безумием. Она вознамерилась вручить свою невинность шахтеру. Она могла влюбиться в него, и он мог быть самым умным из шахтеров, из всех, какие ей попадались, но он был не более чем шахтер и таким останется всю жизнь. Имеет ли это значение для нее?

Конечно, имеет. Она не могла лгать себе, как не могла перестать быть тем, кем являлась. В эксетерской школе она была членом клуба «Дочери Виктории», то есть – королевы Англии, и одна из заповедей, касающихся поведения истинной леди, гласила, что общение с людьми низших сословий допустимо только при совершении покупок или благотворительных акций. Мысль о том, что леди может быть владелицей рудника, конечно, не приходила в голову никому из девушек их клуба.

В парадную дверь тихо постучали. Сердце ее бешено заколотилось; она дрожащими руками в последний раз поправила волосы перед зеркалом, висящим над камином, с испугом увидев, как пылают у нее щеки и блестят глаза. Нервы совсем никуда не годятся. Он не должен увидеть ее такой, полной страхов и сомнений. Стук повторился. Она расправила юбки, распрямила плечи и пошла открывать. На пороге стоял… Роберт Кродди.

Глядя на него, одетого с иголочки, с желтым цветком в петлице, Софи чувствовала, как ее радостное волнение улетучивается.

– Роберт! Что вы здесь делаете? – выпалила она не слишком вежливо.

Вид у него был нелепый: стоя прямо, словно аршин проглотил, он согнутой в локте рукой прижимал к груди шляпу, и ей живо представилось, как он делает быстрое движение кистью, и шляпа летит, словно металлическое кольцо. Он улыбался плотно сжатыми губами.

– Могу я войти?

– Нет! – вырвалось у Софи, но тут же она опомнилась и попыталась тоже улыбнуться. – Ах, простите… я сегодня одна. Я пригласила бы вас войти, но при данных обстоятельствах это невозможно. Поэтому лучше не буду вас приглашать. – Она заглядывала ему через плечо, едва скрывая все возрастающее волнение, но ничего не видела, кроме блестящей черной коляски на дорожке у дома, не слышала ничего, кроме хруста гравия под копытами нетерпеливо переступавшей лошади. С потемневшего неба на нее глядел круглый платиновый лик луны.

– Ну, конечно, конечно. Простите меня, Софи, я не знал, что вы одна. – Он нахмурился. – А почему вы одна? Где слуги?

– Моя экономка часто уходит в пятницу вечером, – ответила она прохладно, надеясь, он поймет по ее тону, что его это не касается. – Вы что-нибудь хотите?

– Только выразить свое сожаление. Вижу, мне лучше было бы послать записку.

– Сожаление?

– Я не смогу быть у вас завтра.

– Завтра?

– Вы пригласили меня на чай, – чопорно напомнил он.

– О! Ну да, конечно, простите – я задремала над книгой, и вы меня разбудили; я еще не совсем проснулась.

Он откланялся.

– Не буду мешать вам.

В последний момент, когда он уже поворачивался, чтобы уйти, она вспомнила о приличиях.

– Очень жаль, что вы не сможете быть завтра у меня.

– Благодарю. Мне тоже жаль. Непредвиденные дела, увы.

Она подумала: какие могут быть у него дела? Но не стала спрашивать, иначе он проторчал бы на крыльце неведомо сколько времени. В любом случае Роберт не любил говорить о делах своего отца-пивовара или о том, что касалось его участия в руднике ее дяди. Он занимался торговлей, делом, как презрительно говорили в их кругу; но в отличие от Софи стеснялся этого.

Когда он уехал, она постояла у открытой двери, надеясь, что прохладная, тихая ночь успокоит ее. За ее спиной в холле горела на столике лампа. Она намеренно оставила ее, чтобы показать Джеку, что ждет его сегодня в доме, а не в саду. Из ночной тишины и тьмы, сгустившейся в кустах возле дорожки, неожиданно возникла мужская фигура. Софи замерла – но тут луна осветила голубоватым светом черные волосы Джека, облила серебром его плечи и длинные стройные ноги. Она улыбнулась. Все ее сомнения и страхи мгновенно отнесло в прошлое нахлынувшей волной радости, подобно тому как весенний поток уносит жухлые прошлогодние листья.

Джек в один присест преодолел ступени, и она прошла в дом, как бы приглашая его следовать за собой. От мысли, что сейчас он будет здесь, наедине с ней в ее доме, у нее перехватило дыхание. Прошла почти минута, пока она осознала, что он чем-то рассержен.

– Наверно, мне следовало прийти позже. – От его сухого тона трепетная радость исчезла, разлетелась вдребезги, как зеркало от удара камнем. – Не знал, что до меня ты будешь принимать другого мужчину.

– О, Джек! – Она схватила его за сжатую в кулак руку и держала, пока он не расслабился. Все выходило не так, как ей рисовалось, и так нелепо! – Войди, – позвала она и потянула его в гостиную. Он остановился посреди комнаты, оглядывая ее вещи, ее мебель; лицо его было отчужденным, не совсем понятно почему. – Это заходил Роберт, – заговорила она, – Роберт Кродди. Ты видел его раньше на…

– Я знаю, кто он.

– Он просто… он никогда не приходил сюда вот так, я имею в виду так поздно. Он хотел сообщить, что не сможет прийти ко мне завтра на чай. Он… он… – Она вдруг все поняла. – Джек, ты ревнуешь!

Неподдельное удивление, прозвучавшее в ее голосе, привело наконец его в чувство. Он словно оттаял, улыбнулся, глядя себе под ноги, потом виновато посмотрел на нее.

– Черт! Действительно ревную. Хочется засунуть его в пивную бочку и бросить в реку.

Софи счастливо засмеялась. Она все еще держала его за руку, поэтому оказалось очень просто перейти к объятию – нежному, непринужденному и сладостному. На душе стало легко и весело.

– Я прогнала его, – прошептала она, кладя ладони ему на грудь. – А какой завидный поклонник: богатый, красивый…

– Урод.

– Сильный.

– Толстый, – он поцеловал ее в губы. – Безмозглый.

– Но зато богатый.

– Не такой уж и богатый. Кто из нас держит тебя в объятиях?

Она прижалась щекой к его плечу. Роберт действительно был завидным поклонником, но она отослала его, чтобы принимать ухаживания бедного шахтера из Корнуолла. Она отдавала ему себя, а он еще ревновал. Если все откроется, она погибла. Погибла. Она рискует всем, а Джек ничем.

Внезапно ее охватил такой страх, что захотелось, чтобы все быстрее кончилось и они бы расстались. Она прижала ладони к его лицу и стала неистово целовать его, закрыв глаза и отчаянно желая забыться, не думать, только чувствовать. Он крепко прижал ее к себе и жадно приник к ее губам. Это было то, чего она желала, – покорно подчиниться его воле, его силе. Она попыталась выговорить его имя, но его ненасытные губы не допустили этого. Ее ладони скользнули ему под пиджак, ощущая выпуклые мышцы спины. Джек носил ремень, и она опустила под него сначала большие пальцы, а затем и ладони; под пальцами не ощущалось ничего, кроме рубашки, но собственная смелость разожгла ее воображение, опалив, как огнем. И его тоже – его руки опустились ниже, лаская ее сквозь платье. Ноги у нее ослабели; она вся дрожала и едва могла стоять. Она готова была упасть на пол прямо здесь и отдаться ему на старом узорном ковре ее матери. Но он крепко держал ее, продолжая целовать, а потом прошептал в ухо:

– Софи, любимая, давай куда-нибудь перейдем.

Они стояли пошатываясь и часто дыша. Она хотела только повиноваться, а не принимать решения, но опять приходилось что-то решать. Она попросила его прийти, и вот он здесь – разве этого не достаточно? Душа у нее всякий раз уходила в пятки, когда она пыталась представить себе ночь с Джеком, и потому она не думала, где это произойдет: здесь, в гостиной, или в ее комнате, в комнате отца, где кровать шире?

В конце концов она приняла самое естественное решение.

– Хочешь, пойдем в мою комнату? – спросила она, касаясь лбом его лба.

– Хочу. – Он поцеловал ее пальцы, каждый в отдельности. – Если ты еще не передумала.

Она ничего не сказала, просто повела его за собой – из гостиной, потом по полутемной лестнице наверх, это и был ее ответ.

Софи зажгла свечу от свечи, которую захватила с собой, и поставила обе на столик у кровати. Она попыталась взглянуть на комнату глазами Джека, и впервые та показалась ей комнатой девочки-подростка: непорочно-белое покрывало на кровати, на которой она спала двадцать лет, полка с учебниками и фотографиями школьных подруг, дипломы и грамоты в рамках. В Уикерли ее дважды выбирали королевой праздника на первое мая, в шестнадцать и в семнадцать лет, и до сих пор две дурацкие соломенные шляпы с лентами висели на стене. Она по-прежнему пользовалась туалетным столиком, что подарил отец, когда ей исполнилось десять лет, хотя стульчик уже давно стал ей мал и, чтобы увидеть себя в зеркале, приходилось складываться чуть ли не вдвое.

Джек стоял возле бюро, разглядывая портреты и фотографии. Она подошла к нему и протянула акварельную миниатюру в рамке.

– Это моя мама. Правда, она очень красива?

– Да. Ты похожа на нее.

– Спасибо. Другие тоже так говорят. Сама я этого не вижу. А это мои родители вместе. – Она дотронулась до другого портрета, написанного маслом. – Здесь они через месяц после свадьбы. Я люблю этот портрет, потому что на нем они такие счастливые.

– А это «Калиновый»? – Он показал на выцветший коричневатый дагерротип под стеклом.

– Да, пятнадцать лет назад, – кивнула она, – вскоре после того, как отец арендовал его. – Этот снимок она тоже любила, потому что запечатленный на нем рудник представлял собой лишь полуразвалившийся сарай, где стоял насос, да лестницу, торчавшую из отверстия в земле посреди огромного грязного двора. За те годы, что Толливер Дин являлся хозяином рудника, он превратил его в процветающее предприятие, и теперь она с гордостью шла по его стопам.

Софи вновь охватило беспокойство, и она прижалась к руке Джека. Она ждала, что он своими ласками и поцелуями унесет ее в пучину всепоглощающей страсти, где она утратит способность думать, рассуждать. Но у него не было намерения соблазнять ее, это было очевидно; он хотел, чтобы она по собственной воле прошла шаг за шагом весь путь до конца.

Что ж, пусть так. Она, преодолев себя, оторвалась от него, подошла к кровати, наклонилась и задула обе свечи на столике. Но она забыла, что стояла полная луна и в комнате было не слишком темно. Глубоко вздохнув, она решилась на более отчаянный шаг и начала раздеваться.

Сначала Софи испугалась, что он не подойдет, а будет стоять и смотреть – и она не вынесет этого. К своему великому облегчению, Софи увидела, что Джек медленно двинулся к ней в полумраке, и его теплые и уверенные руки оказались у нее за спиной и принялись расстегивать пуговицы. Платье соскользнуло к ногам, и она почувствовала на обнаженных плечах его щекочущее и взволнованное дыхание.

– Прости, Софи, – почудился ей его шепот. – Не могу сдержаться.

Она повернулась к нему.

– Я не хочу, чтобы ты просил прощения. Не хочу, чтобы ты сдерживался. – Она поцеловала его, желая преодолеть остатки того внутреннего сопротивления, которое ощущала в напряженности его тела, его голоса. Если они действительно решились, то она хочет, чтобы это было праздником для обоих. Но как добиться этого? Он отдаляется от меня! Надо ничего не слышать, ни о чем не думать. Слава богу, она верила ему. Если они больше никогда не встретятся, она ни о чем не будет жалеть. Она сберегла себя для него, Джека Пендарвиса, и то, что он не мог остаться и жениться на ней, быть ее вечным возлюбленным, трагично, но в то же время не имеет отношения к происходящему.

– Все хорошо, Джек, все хорошо, – успокаивая его, прошептала она, всем сердцем веря, что так оно и есть.

Ее уверенность освободила его от скованности. Даже когда она называла его именем его брата, это не охладило Коннора. Слишком поздно; у него не осталось иного выбора, как поверить ей и любить ее, отдать ей все то лучшее, что было в нем.

– Ах, Софи! – тихо и хрипло вырвалось у него из глубины души.

Под лифом на ней была легкая шемизетка; он спустил ее к талии, открыв изящный белый мягкий корсет без уса.

– Ты всегда так прелестно одета. Я не знаю другой женщины, которая одевалась бы не хуже тебя.

Судя по улыбке, комплимент ей понравился. Предстояло еще расстегнуть длинный ряд маленьких перламутровых пуговок спереди на корсете. Коннор склонился над ней, расстегивая одну пуговку за другой, и она, положив руки ему на шею, нежно поглаживала его и целовала в волосы. Лунный свет серебрил ее кожу, и обнаженная грудь казалась прохладной и изваянной из мрамора, как у ожившей статуи. Но нет, это был не мрамор, но дивная плоть. Софи стояла не дыша, а его руки ласкали ее грудь, оказавшуюся теплой и шелковисто-нежной, оживающей, трепещущей под его ладонями. Коннор не мог поверить, что ласкает ее, мисс Софи Дин, предмет постоянного восхищения шахтеров и грубоватых, но добродушных намеков.

– Шахтеры говорят о «Калиновом» как о женщине, – улыбнулся он, помогая одежке соскользнуть с ее бедер. – Как о яхте: «Она сегодня страсть какая горячая» или «Ну и измотала она нас нынче ночью».

– Правда? – Софи с улыбкой потянула за конец его галстука.

– Иногда у меня такое чувство, будто они говорят о тебе. – Он сосредоточенно возился с ее поясом, ища застежку. – «Как она сегодня?» – спрашивает меня сменщик, спускаясь в забой, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не ответить: «Сегодня она еще прекраснее, чем вчера».

Софи тихо засмеялась, потом вздохнула и положила голову ему на плечо. Он наконец справился с застежкой. Теперь на ней ничего не было, кроме чулок, – туфельки она уже сбросила. Он чуть отстранился, любуясь ею; волна дрожи прошла по ее телу, но она устояла, не стала прикрываться руками.

– Тебе холодно?

Она отрицательно покачала головой.

– Софи, ты прекрасна, – изменившимся голосом чуть слышно сказал он, сожалея, что у него не хватает слов выразить всю силу его восхищения. Она была само совершенство, точно такая, какой он ее себе представлял. – Прекрасна. Но ты знаешь это.

– Нет, не знаю, Джек.

Замирающий, прерывающийся голос выдал ее страх. Каким идиотом он был, что не понял этого раньше. Его руки обвились вокруг ее стана и нежно, кончиками пальцев, прошлись по спине, лаская, успокаивая.

– Не волнуйся, все будет чудесно.

Она постепенно расслабилась, и тело ее стало соблазнительно податливым. Не отрываясь от ее губ и обнимая одной рукой за талию, он другой стал сбрасывать с себя пиджак, расстегивать рубашку. Софи повернулась, чтобы откинуть покрывало, потом села на край кровати, робко, но с любопытством глядя, как он снимает брюки. Он намеревался помочь ей избавиться от чулок: но смотреть, как она сама это делает, медленно, с затуманенным взором, почти бессознательно, оказалось куда приятнее.

Она подвинулась, давая ему место, и они легли, деля единственную подушку. Узкая кровать была слегка продавлена посередине, и они скатились в объятия друг друга.

– Я думала об этом моменте, – чуть слышно призналась она, осторожно касаясь пальцами белого шрама на его боку. – Я хотела этого, Джек, я думала о тебе все время.

– Я тоже постоянно думаю о тебе, – прошептал он. – С того дня, как увидел тебя впервые. Ты тоже помнишь тот день? Мне показалось, я в жизни не видел никого прекраснее. Я хочу сказать, дело не только в дивном теле, лице, волосах, – Софи, у тебя самые красивые волосы на свете. Они как солнечный свет, как желтые цветы…

– О, Джек! – Она замерла, упиваясь его похвалой и одновременно смущаясь.

Он нежно коснулся губами ее лба. Лаская ее грудь, он говорил:

– Да, не только тело, лицо, волосы. Я был в тот день с братом, и мы оба почувствовали это.

– Что?

– Трудно объяснить. То, как ты обращалась с детьми: благожелательно, ласково. Софи, ты… такая славная.

– Не всегда. – С сосредоточенной улыбкой она прислушивалась к своим ощущениям, в то время как Джек поглаживал средним пальцем розовый бутон ее соска.

– Так тебе нравится? – прошептал он, хотя и без того ясно было, что нравится – поскольку, закусив нижнюю губу, она тихо застонала.

– А так? – Палец сменили сначала губы, а потом язык. От ее постанываний его словно огнем обдало, и он вновь подумал, какое это чудо – оказаться с ней в ее девичьей кровати, касаться ее, заставляя сладко стонать.

– Это долго?.. – выдохнула она и замолчала, смущенная.

– Что «долго»?

Она коснулась его щеки.

– Это долго будет… перед тем, как… по-настоящему?

– Столько, сколько захочешь.

– О! Я думала… даже не представляла, что так бывает. Все так делают?

– M-м, не знаю. – Он ласкал ее мягкий живот. – А как, ты думала, делают другие?

– Я думала… все делают только одно. Даже не знала, что сначала можно ласкать вот так. Ведь это чудесно, правда?

– Правда. – Его пальцы скользнули ниже. Она спрятала лицо, уткнувшись ему в шею, и хватала воздух широко открытым ртом, чувствуя обжигающе-нежное прикосновение его пальцев.

– Джек?

– Да?

– Ты сказал, столько, сколько захочу.

– Угу!

– Сейчас… я хочу сейчас…

Коннор накрыл ее своим телом и поцеловал, шепча:

– Раскрой ноги, Софи.

Она по-прежнему не решалась к нему прикасаться; ему пришлось помочь себе рукой. Такой женщины у него никогда еще не было, он не знал, чего от нее ждать, В последнюю секунду он прошептал:

– Скажи мне, если будет больно.

Ответом ему послужил полный недоумения взгляд. Он понял, что свалял дурака.

– Прости меня, Софи.

– За что, Джек?

Может, все-таки стоит ее предупредить?

– За то, что я должен сделать вот так.

Весь сжавшись, как стальная пружина, он проник в нее одним ударом. Она ахнула и испуганно вскрикнула.

– Вот и все, – успокоил он ее, когда дар речи вернулся к нему после пережитого немыслимо острого наслаждения.

– Все? – разочарованно протянула Софи. Коннор не удержался от улыбки.

– Больше не будет больно, – объяснил он, обхватив ее лицо ладонями и целуя снова и снова. – Все остальное тебе понравится, вот увидишь. Я обещаю.

 

11

Бренди в полночь – поистине порочное наслаждение. И его крепость, привкус дымка – лишь часть удовольствия, главное же в том, что пьешь его маленькими глоточками, когда на тебе лишь ночная рубашка и ты только что провела возлюбленного по дому, показывая ему, как ты живешь.

– Это моя детская, – объявила Софи, прислонившись к его плечу, чтобы чувствовать его близость, и подняла свечу выше, освещая просторную комнату, оклеенную голубыми с желтым обоями. – Не мешало бы вытереть пыль, – заметила она. А заодно и проветрить; в комнате стоял запах сырости. Заполненные игрушками полки вызвали волну воспоминаний. – Вот эта кукла, Нора, была у меня самой любимой. – Она показала на желтоволосую фарфоровую куклу в голубом парчовом платье, восседающую на миниатюрном кожаном кресле в самом центре кукольного мирка.

– Она похожа на тебя.

– Услышь я это, когда мне было семь лет, я была бы в восторге.

Коннор нежно обнял ее за талию и привлек к себе.

– О, я вижу, у тебя был деревянный конь!

– Его зовут Миднайт. Какие скачки мы с ним устраивали!

– Нору вы брали с собой?

– Иногда. Повар клал мне с собой завтрак в коробку, и я съедала его, не слезая с Миднайта, воображая себя американским ковбоем, скачущим по обширному пастбищу. – Джек улыбнулся. – Я, наверное, была избалованным ребенком. По сравнению с другими детьми. – По сравнению с ним, подумала она. У нее были сотни игрушек; большинство их пылилось в этой комнате – книжки и головоломки, кубики, игры, мелки и краски, куклы из папье-маше, стереоскопы. Она подумала о книге, которую учитель подарил Джеку, – книге о мальчике, который мог становиться невидимым. Его братья высмеяли эту книгу, но у него, по крайней мере, были братья. И никакое обилие игрушек не в состоянии заменить ребенку живое человеческое общение.

Похоже, она была ненамного счастливее Джека. Тот хотя бы не был одинок в детстве.

– В этой комнате жила миссис Тернер, – показала Софи другую комнату. – Она была моей няней. А это – спальня отца. – Она невольно понизила голос, как всегда, когда входила в эту комнату. Большую часть его одежды она отдала церковному приходу, но сама просторная, строгая спальня выглядела так, как в ту ночь, когда он умер. Тяжелый темно-красный полог кровати был задернут, и порой – теперь не так часто – ей казалось, стоит его отвести в сторону, и она увидит спящего отца; вот она приносит ему чай или газеты, и он, зевая и потягиваясь, говорит, как обычно: «Доброе утро, солнышко».

Джек нежно поцеловал ее в макушку.

– Тебе по-прежнему не хватает его.

– Да. Хочешь увидеть его кабинет? Или… тебе неинтересно, Джек? Это ничего, мы можем не…

– Нет, интересно.

– Правда?

– Конечно.

Она взяла его за руку, и они спустились вниз, держа в руках свечи и стаканы с бренди. Софи была босиком. Джек – в брюках и жилете на голое тело. Ей было весело и легко сейчас, и она гордилась своим домом.

– Я люблю этот старый скрипучий дом, – призналась она. – Мне давно хотелось показать его тебе.

– Замечательный дом, – согласился он, к ее радости. – Он подходит тебе. Но не одиноко ли тебе жить здесь совсем одной?

– О нет. Хотя да – иногда. Но я не совсем одна здесь, у меня есть миссис Болтон. И Марис, и, конечно, Томас. В кабинете отца она передала Джеку свечу и подошла к окнам задернуть шторы – комната находилась в задней части дома, и она опасалась, что Томас может увидеть свет в окнах и встревожиться. Она вернулась к Джеку, заглянула ему в глаза, ставшие задумчивыми.

– Дом выглядит немного запущенным, – сказала она, оправдываясь. – Онория все время пилит меня, что я совсем не занимаюсь им, ну, знаешь, не привожу в порядок, не прихорашиваю.

– Ты не хочешь им заниматься?

– Я бы не прочь. Но все, что приносит мне «Калиновый», я в него же и вкладываю. У меня совсем ничего не остается, не на что приводить дом в порядок. – Она провела рукой по потрескавшейся коже отцовского кресла возле большого письменного стола. Доски пола скрипели, а ковровая дорожка от двери до стола была вытерта посередине почти до основы. Но Софи все нравилось в отцовском кабинете, особенно полки по обеим сторонам двери, от пола до потолка забитые книгами.

– И ты все это прочитала? – Джек поднял свечу, чтобы разглядеть корешки книг.

– Не все, конечно, но большую часть. Эти книги – главным образом о рудном деле. – Джек усмехнулся и покачал головой, и Софи вообразила, что он подумал, какая она все-таки странная.

– Как ты любишь рудник! – сказал он, смеясь, подошел к ней и сел на край стола.

Она устроилась рядом.

– Конечно. Это моя жизнь.

– Почему ты так любишь его?

– Ну… потому что отец его любил. – Ответ звучал странно, но это была правда. – И… мне нравится делать что-то как следует. Чтобы это было серьезное дело, не пустяки. Нравится испытывать чувство гордости за хорошо проделанную работу.

– Понимаю, – сказал он, кивнув. Это было ему близко.

– Отец говорил, я могу стать, кем хочу, потому что у меня голова работает не хуже, чем у мужчин. – Она смущенно улыбнулась, стараясь придать лицу скромное выражение, словно сама не верила утверждениям отца. Но, конечно, она была согласна с ним. – Мы были партнерами. Это было… нашей тайной. Мы – против остального мира. Когда я лишилась отца, рудник спас меня. – Она мяла в пальцах поясок шелкового халата и думала, как легко и приятно рассказывать Джеку о себе. Конечно, теперь они любовники, но она не предполагала, что он станет после случившегося настолько близким другом. – Тебе нравится быть шахтером? – Все-таки странно, что прежде она никогда не спрашивала его об этом прямо.

– Нет, ненавижу эту работу.

Резкость его ответа напугала ее. Но секундой позже она почувствовала радость.

– Но тогда почему ты не бросишь ее? – Этот вопрос она уже задавала ему прежде, и каждый раз он уходил от ответа, меняя тему разговора. Но теперь все было иначе, это несомненно; возникшие интимные отношения и должны были все изменить.

– Почему, Джек? Я никогда не понимала этого, с самого начала. Ты способен на большее, ты мог бы…

– Почему это так тебя волнует?

– Почему? Разве ты не знаешь? О, Джек…

– Оставим сейчас этот разговор. – Он положил руку ей на бедро и мягко сказал:

– Мы поговорим об этом в другой раз. Я не против, но только не сегодня.

– Хорошо. – Она взяла его ладонь, и пальцы их переплелись. – Но скажи мне, почему ты ненавидишь ее. Скажи хотя бы это.

Он бросил на нее скептический взгляд.

– Софи, ты когда-нибудь спускалась вниз? Спускалась под землю по лестницам, как другие шахтеры?

– Ну конечно. – Но, надо признать, это было лишь однажды. Ей тогда исполнилось девятнадцать. Она лет пять уговаривала отца позволить ей спуститься вниз, и на ее день рождения он наконец сделал ей такой подарок.

– Тебе понравилось там?

– Не знаю. Пожалуй, да, – подумав, решила она. – Да, я получила удовольствие. – Но вряд ли уместно говорить об удовольствии, касаясь того случая; ей просто хотелось знать, на что похож рудник под землей. Дженкс показал ей двадцатый уровень, и она наблюдала, как бригада шахтеров пробивалась на двадцать пятый. Все увиденное совершенно околдовало ее.

Джек пристально смотрел на нее.

– Понравилось? Что, если бы тебе пришлось спускаться туда каждый день? Подумай над этим, припомни, как это было. Каждый день, Софи, каждый… о, черт! Я сказал, что поговорим об этом позже. Не сейчас, не сегодня.

– Прекрасно.

Они спустились в кухню, ощущая легкую отчужденность, которая, впрочем, исчезла, когда они принялись искать, чем утолить прорезавшийся голод. Куда более интересные проблемы волновали их: что, например, масло или горчица, больше подойдет к ломтикам ветчины на толстом куске испеченного миссис Болтон хлеба. Они сидели рядышком на скамье за старым, испещренным следами от ножа кухонным столом, с завидным аппетитом уминали сандвичи и запивали их чаем и бренди. Болтали о том, какую еду любят больше всего и какую ненавидят, о самых вкусных вещах, какие им доводилось отведать, и о том, что английская кухня незаслуженно получила репутацию худшей в мире. Софи ощущала необыкновенную свободу, смеясь вместе с ним, толкая его плечом, болтая о всяких пустяках. Кроме того интересного факта, что их теперь связывали интимные отношения и они только что восхитительно и страстно любили друг друга, оказывается, с Джеком можно общаться как с лучшим другом, которому можно доверять. Она обнаружила, что не существует ничего, что она не могла бы рассказать ему о себе, и больше, чем всегда, ей захотелось все узнать о нем. Бренди подействовало на нее, голова слегка кружилась, и она спросила, напивался ли он когда-нибудь допьяна.

– По-настоящему? Только однажды. Мне тогда исполнилось шестнадцать, и братья взяли меня в Редрут, чтобы отметить мое возмужание.

– Постой. Мне обязательно слушать всю историю до конца?

– Ты сама попросила.

– Учти, у меня нежные уши.

– Знаю. – Он отвел волосы и громко чмокнул в ушко, так что она взвизгнула. В ответ она ущипнула его с внутренней стороны бедра, место, как она теперь знала, очень у него чувствительное.

– Итак, продолжаю. Они привели меня в таверну под названием «Черный бык». Это я помню. Дальнейшее покрыто туманом, переходящим в сплошной мрак.

– Боже! Что ты пил?

– Дешевый джин. Жуткая дрянь. – Он комично передернулся. – С тех пор я его на дух не переношу.

– Что чувствуешь, когда напьешься?

– Не что, а как – погано себя чувствуешь.

– Да, но это после. А когда только начинаешь?

– Поначалу весело. Ты когда-нибудь напивалась?

– Никогда, естественно.

– Никогда?

– Конечно. Даже если б я и захотела напиться, не смогла бы, потому что кузина не оставляет меня одну всякий раз, когда появляется такая возможность.

– Ну и жизнь у тебя!

– Да, тяжело. Ты видел ее, Джек. Мог бы ты позволить себе веселиться, находясь под бдительным оком Онории? Вот так и живу, не имея возможности напиться.

– Интересная постановка вопроса.

Оба пребывали в отличном настроении, доедая поздний ужин.

Неожиданно Софи посерьезнела и положила руку на его обнаженное плечо.

– Какие мы разные, – задумчиво произнесла она. – Тебе тоже приходило это в голову? Какие мы непохожие?

– Да.

Они замолчали, думая каждый о своем. Софи помыла тарелки и поставила на место, чтобы Марис утром ничего не заподозрила. Держась за руки, они поднялись наверх и прошли на застекленную веранду, чтобы полюбоваться луной.

– Как она сияет. Светло почти как днем.

– Можно пойти в сад, – предложил Джек. – Ты не против?

– Не против, но лучше не ходить. Если Томас проснется, то может увидеть нас.

– Или услышать.

Она отрицательно покачала головой:

– Он глухой.

Внизу, вдоль веранды, сияли в лунном свете цветы; белая наперстянка, кентерберийские колокольчики и высокие белые лилии. В воздухе плыл аромат роз; где-то поблизости ухала сова; над яблонями неровными зигзагами, как тени, метались летучие мыши. Рука Джека лежала на плече Софи, тяжелая и такая реальная, и все же она не могла избавиться от мысли, что недостаточно знает его, что в чем-то, может, в самом главном, он далек от нее. Мужчина и женщина, впервые испытавшие физическую близость, почти непередаваемое блаженство, как могли они знать, что в каждом из них настоящее, а что лишь их фантазии, рожденные желанием видеть их в предмете своей любви? Быстрая любовь как лихорадка – лишает способности критически мыслить, кружит голову. Джек был так волнующе незнаком, так не похож на нее, что все возрастающее желание узнать его и его тайны просто преследовало ее, не давая покоя. Невозможно было сказать, являются ли они полной противоположностью друг другу, как это казалось ей сейчас. Она надеялась, что нет, но только время покажет, права она или нет. Есть ли у них это время?

– Мне страшно, Джек.

– Почему?

– Потому что я боюсь потерять тебя. – Она прильнула к нему и крепко обняла, чуть дрожа, и он шептал ей на ухо нежные слова, успокаивая и поглаживая по спине. – Все в порядке. Я знаю, тебе необходимо ехать. – Она стиснула его еще сильнее и, охваченная отчаянием, сказала правду:

– Как же я ошибалась! Я думала, проведу с тобой ночь и потом распрощаюсь. О боже, Джек…

Он приник к ее губам, целуя медленно и нежно, заглушая рвущийся наружу крик души, и она поняла, что ему тоже тяжело, но он не хочет говорить об этом, и, может быть, так даже лучще. Какой теперь смысл рвать на себе волосы и ругать себя? К чему спрашивать, зачем открыла сердце для боли и тоски, когда он еще с ней, когда он целует ее, когда такое невыносимое блаженство доставляют ей его слова и ласки? Провести с ним эту ночь, познать его – любая боль стоит этого, потому что она любит его.

– Иди сюда, Софи.

Он уложил ее на покрытый тростниковой циновкой шезлонг у окна. При воспоминании о том, чем они занимались раньше, сердце у нее забилось учащенно, а дыхание перехватило, словно в комнате не хватало воздуха. Сам он встал на колени рядом с шезлонгом, и это ее немного удивило.

– Тут есть место и для тебя, – прошептала она, напряженно улыбаясь.

– Пока еще нет.

Его темный силуэт, казавшийся грозным на фоне яркой лунной ночи, навис над ней. На его лице она различала одни лишь глаза, горящие напряженным вниманием. Вот он дернул кушак у нее на поясе… Его теплая рука скользнула внутрь, но он ее не поцеловал, только погладил по животу. Потом распахнул полу халата и обнажил одну грудь.

Пальцы ног у нее невольно сжимались сами собой, пока она ждала его, а он все дразнил ее, прочерчивая крошечные круги у нее на коже и слегка пощипывая кончиками пальцев. Она закрыла лицо рукой, чтобы он не смотрел на нее… чтобы все это выдержать… чтобы еще больше сосредоточиться на своих ощущениях. Вот его губы… срывают легкие поцелуи, щекочут ее, заставляя подняться выше. Потом она почувствовала ласку его языка и наконец зубы. Она задохнулась от почти невыносимого наслаждения. Он сжал рукой ее вторую грудь, а ей уже хотелось большего, хотелось почувствовать каждую клеточку его тела.

Он отвел ее руку от лица и начал целовать глубоко и страстно. Она тонула в этих голодных и жадных поцелуях, они прожигали ее насквозь, лишали сил. Вцепившись одной рукой ей в волосы, он просунул другую у нее между ног и принялся сильными, почти грубыми движениями тискать нежную кожу с внутренней стороны бедра, пустив в ход даже ногти. Она закричала, и собственный голос показался ей чужим, когда она позвала его по имени. Новым горячим и сочным поцелуем он заставил ее замолчать, не отрывая губ, развел ей ноги и проник в глубь шелковистой и влажной, трепещущей в ожидании плоти.

Ее глаза были накрепко зажмурены, она содрогалась, чувствуя, что близится завершение. Джек согнул палец у нее внутри, и она взлетела над ним и над собой, взмывая все выше и выше на волне истого блаженства. Как ей пережить этот миг? Ощущение было слишком острым, просто нестерпимым… но оно постепенно ослабело, отпустило ее на волю, и она медленно поплыла обратно, а когда коснулась земли, ей захотелось все испытать заново.

Легкими покусывающими движениями он целовал кожу у нее на ребрах, подбираясь к груди снизу. Ей опять стало щекотно.

– Хорошо, что Томас глух, – пробормотал он, не отрываясь от своего занятия, и, когда до нее дошло, что он имеет в виду, она зажала себе рот рукой, а щеки у нее стали малиновыми.

Она даже не заметила, когда он успел сбросить жилет. Теперь он выпрямился и снял брюки. Она следила за ним как завороженная. Ей пришло в голову, что если бы она не знала его близко, если бы не знала, каким он может быть заботливым и ласковым, то, наверное, испугалась бы его крупного и мощного мужского тела. Даже сейчас ей все-таки было немного страшно, но этот сладкий страх придавал взволнованному ожиданию еще больше остроты.

Софи выпрямилась в шезлонге и повела плечами, чтобы сбросить халат. Его горящий взгляд обжег ей кожу. Он взял протянутую ему руку и сбоку оперся коленом на шезлонг.

Она хотела подвинуться и дать ему место рядом с собой, но он с улыбкой опустился прямо сверху.

– О, – вздохнула она, радуясь, что ждать не придется, и обвила его ногами.

Ее тонкие лодыжки скользнули по жестковатым завиткам волос у него на ногах.

– Мне это нравится, – прошептала она.

Ей хотелось чувствовать его всем телом, она уже изголодалась по этому чудесному ощущению. Желание целовать его стало для нее наваждением, ненасытной жаждой. Все, что они делали, было правильно, все было хорошо и не стыдно.

Ее голова откинулась назад, когда он вошел в нее. К глубине этого интимного проникновения она так и не смогла привыкнуть. Вот она ощутила его губы у себя на груди, и глубокие содрогания, предупреждающие о грядущем взрыве, потрясли ее тело. Хотя ей очень понравилось, как это получилось в первый раз, сейчас все было еще лучше. Гораздо лучше. Она больше не была новичком, теперь у нее был опыт. Она уже знала, чем все кончится.

Приближение конца она почувствовала, когда он подсунул руку ей под спину и привлек ее к себе. Удерживаясь на локте, он проникал в нее все глубже и глубже, и она потеряла голову, забыла обо всем. Притираясь к нему бедрами, выгибаясь вперед всем телом, как туго натянутый лук, она без конца повторяла: «Джек! Боже!» – и еще какие-то бессвязные, бессмысленные слова. Освобождение все никак не наступало, она долго и мучительно балансировала на грани, спрашивая себя: «Это оно? Уже оно?» И вдруг «оно» настигло ее, и она слепо, не дыша, отдалась волне, накрывшей ее с головой. Откуда-то издалека доносился чей-то хриплый голос, чьи-то захлебывающиеся стоны, и она поверить не могла, что они исторгаются из ее собственной груди. Она вся была проникнута наслаждением, в ее теле не осталось ни единой клеточки, где оно не отзывалось бы пульсирующими толчками крови.

Из груди Коннора вырвалось хриплое гортанное ворчанье. Все его мышцы были напряжены до предела. Софи уцепилась за него, но он отпрянул. Она почувствовала, что он выскальзывает из нее, и протестующе застонала.

– О нет, Джек…

Но он обхватил ее обеими руками, привлек к себе, и она поняла, в чем дело, ощутив его мощный прорыв, неудержимый натиск бедер. Что-то горячее и влажное выплеснулось ей на живот. Софи услышала, как он скрипнул зубами, и улыбнулась при мысли о том, что ей совершенно точно известно, что именно он испытывает в этот бесконечный миг.

– Дорогой, – прошептала она, крепко прижимая к себе его обессилевшее тело и покрывая вспотевший лоб поцелуями. – О, Джек, я люблю тебя. Видит бог, люблю.

Он вскинул голову.

– Я люблю тебя, Софи. Клянусь тебе.

Его слова прозвучали так, словно он не думал, что она ему поверит, и старался ее убедить. Но разве она могла усомниться? Это было не в ее природе. Как можно не верить Джеку? Она понятия не имела, что будет дальше, и знала только одно: никогда, ни за что на свете она не пожалеет об этой ночи.

* * *

Решение пришло к нему, когда он наблюдал, как потолок в спальне Софи из темно-серого становится голубоватым, потом белым.

Чем больше светлело, тем громче становился щебет просыпающихся птиц, и ему было приятно, что вместе со светом и птицами принятое им решение приобретает все большую определенность и ясность. Ну, конечно. Как все просто! Почему ему раньше не приходило это в голову?

Софи зашевелилась и прижалась щекой к его плечу. Коннор улыбнулся от переполнявшего его ощущения счастья и повернул голову на подушке, чтобы поцеловать ее, просто нежно прикоснуться губами к ее лбу. Она вздохнула, не просыпаясь. Коннор шепнул: «Люблю тебя» – и мог поклясться, что она улыбнулась.

Ему следует сказать ей, кто он на самом деле, и попросить подождать, пока он не добьется более солидного положения. Тогда они смогут пожениться.

Она подождет. Обязательно. Она любит его… любит. Она сказала это наконец, сказала первая, продемонстрировав, что куда смелее его. А он-то считал, что спасает ее, защищает от чего-то, не признаваясь в любви. Глупец! Любовь – слишком большая драгоценность, чтобы скрывать ее, независимо от того, какие благородные побуждения заставляют человека идти на это. Он признается ей в своем обмане, и она непременно поймет его и простит – он представлял, как и что скажет ей, – а потом уедет в Лондон и приложит все силы, чтобы добиться успеха, воспользовавшись счастливым поворотом судьбы. Радамантское общество станет хорошим стартом, они помогут ему на первых порах, к тому же он с удовольствием будет писать для них, помогать формулировать прогрессивную политику в отношении рабочих. Но главное, он сможет скопить достаточно денег, чтобы закончить свои исследования, а затем вернуться к изучению юриспруденции – своей первой любви, мечты его юности. Мечты его семьи, видевшей его адвокатом. Сколько лет уйдет у него на это – три года, четыре? Трудно ждать столь долго, но Софи будет ждать, и ее вера в него облегчит ожидание.

Он лежал с блаженно-радостным ощущением, которое вызвало в нем принятое решение, и думал, как примется сейчас же целовать ее, пока она не проснется, и тогда все расскажет ей. Хранить в себе тайну делалось все невыносимее, чем ближе надвигался момент, когда он откроется ей. Когда снова станет самим собой, когда Софи назовет его «Коннор» – простые радости, которых он не будет больше себя лишать.

Но она спала так сладко. А то, что он должен ей открыть, было таким сложным. Лучше поговорить попозже утром, на свежую голову.

Или нет?

Да. Ему необходима трезвая голова, в этом он был совершенно уверен. Можно сказать Софи то, что он хочет, когда она будет сонной, расслабленной. Но говорить придется вещи трудные для нее, это неизбежно, и ему потребуется ясная голова, чтобы найти подходящие слова.

Он соскользнул с подушки, чтобы лечь пониже, и согнул колени, когда ноги уперлись в спинку кровати. Лежать было неудобно, но ему хотелось, чтобы голова была на одном уровне с головой Софи. Хотелось ощущать на щеке ее теплое дыхание. Он не насытился ею, и ему невыносима была мысль о расставании. Завтра – скорее всего уже сегодня, – если все сделает правильно, он еще увидится с нею.

* * *

Но они проспали.

Посторонний звук разбудил их одновременно, и сперва Коннор думал только о том, как прекрасны ее волосы в солнечном свете, заливавшем подушку, которую он делил с нею. Они улыбнулись, глядя в глаза друг другу. Звук, похожий на удар деревяшки о деревяшку, повторился, и Софи подпрыгнула в постели.

– Марис!

Они выскочили из-под одеяла, оба нагие, и замерли, глядя друг на друга в немой панике. Он не знал, кто из них засмеялся первым, но вот уже оба зажимали ладонями рот, чтобы не захохотать во все горло. «Ш-ш! Ш-ш!» – шикали они друг на друга, но без особого успеха. Софи, фыркая, обежала кровать, щеки ее горели от сдерживаемого смеха.

– Одевайся! – громким шепотом велела она. – Я скажу, чтобы она спустилась в кухню и приготовила мне кофе. Сейчас она на лестнице, подметает, она делает это каждое утро. Быстрее, одевайся! – Она подобрала с полу его рубаху и бросила ему, нашла халат, просунула руки в рукава, туго затянула пояс и выскочила из комнаты.

Когда Софи вернулась, он заканчивал шнуровать ботинки. Она уже справилась с истерическим смехом и была серьезна. Коннор тоже успокоился.

– Марис ушла в кухню. Выходи через парадную дверь, Джек, и она тебя не заметит. Но нужно идти прямо сейчас.

– Нам необходимо поговорить.

– Да, но не теперь!

Он выпрямился, подошел к ней.

– Когда? – Вид у нее был озадаченный. – Сегодня днем. В саду, – решил за нее Коннор.

– Да-да, хорошо.

– В два часа?

Она согласно кивнула, потом неожиданно затрясла головой.

– Нет, совсем забыла, днем у меня собираются гости на чай!

– Черт! Тогда вечером.

– Да, вечером. О, Джек, пожалуйста, уходи поскорее.

Такое расставание было ему не по душе. Не было времени даже поцеловать ее. Софи проводила его до лестничной площадки и остановилась, опершись спиной о колонну. На ее прекрасном лице одновременно читались волнение, тревога, нежность. Коннор торопливо привлек ее к себе и стиснул в объятиях; так много он хотел ей сказать: о будущем, о прошлом, о том, как сильно любит ее и как много эта ночь значила для него. Но на это не было времени. «До вечера», – прошептал он, и она ответила: «До вечера».

Всего шесть ступенек вели вниз, но они скрипели так пронзительно, словно он шесть раз наступил на хвост кошке. Коннор оглянулся через плечо. Софи стояла и смотрела на него – глаза в пол-лица, ладони прижаты к пылающим щекам. Как тут удалиться чинно, с достоинством.

В дверях он не удержался и бросил последний взгляд назад. Софи сидела на верхней ступеньке, обхватив руками колени и наклонившись, чтобы видеть его. Она что-то сказала одними губами и послала ему воздушный поцелуй. Уже на улице, когда он бежал по усыпанной гравием подъездной дороге к воротам, до него дошло, что она говорила: «Я люблю тебя, Джек!»

 

12

– Мы были правы, вот уже и накрапывает.

– Что? – Софи подняла голову от чайных ложечек, которые протирала последние несколько минут, и постаралась сосредоточиться. – Что, Марис?

Служанка вздохнула.

– Третий раз говорю – хорошо, что вы решили накрыть в доме, потому как вон тучи какие, и дождик начинается.

– О! – Софи посмотрела на окно гостиной. Все утро небо было голубым и безоблачным, а теперь по нему неслись темные тучи, и первые крупные капли дождя горохом застучали в стекло. – Хорошенькая новость! – Она вернулась к ложкам, не обращая внимания на Марис, которая изумленно таращила на нее глаза.

– Да что это с вами? – недоумевала служанка. – Вы будто за тысячу миль отсюда. Плохо спалось ночью?

Софи опустила голову и, пряча глаза, ответила, что спала прекрасно.

– Ну, я пошла ставить в печь бисквиты, которые вы так любите. Миссис Болтон придет с минуты на минуту, так что успеет приготовить айвовый пирог и что там еще нужно. А вы срежете цветы, хорошо?

– Что?

– Мисс Софи!

– Да?

Марис уперла руки в боки.

– Ради бога, пошли бы вы наверх и прилегли на полчасика. Послушайтесь меня, это вам будет на пользу.

Софи наконец покончила с ложками и принялась за вилки.

– Я вовсе не устала. Я слышала, что ты сказала: ты занимаешься бисквитами, я – цветами. Можно не спешить; у нас еще полтора часа до прихода гостей.

– Не забудьте, вам еще нужно одеться.

Она взглянула на свой халат, потом на Марис.

– Не забуду.

Когда Марис отправилась на кухню, Софи подошла к окну посмотреть на дождь. Еще могло разгуляться; день был из тех, когда погода поминутно менялась: только что был дождь, и вот уже опять солнечно. Как бы ей хотелось, чтобы гости собрались в любой другой день, только не сегодня. Разве может она в таком состоянии занимать гостей? Серебро-то не могла толком почистить.

Что, если сделать Джека совладельцем рудника? Или… просто передать рудник ему в полное владение? Это легко осуществить, выйдя за него замуж: женщина лишается права на все свое имущество с того момента, как произносит: «Согласна». Это кажется безумием, передать ему рудник, но тогда он наверняка останется. Не из-за денег – они для него ничего не значат, – а из-за ответственности, которая ляжет на его плечи. Он хотел сделать карьеру, добиться положения в обществе. Это сотрудничество с Радамантским обществом, или как оно там называется, – лишь одна из возможностей добиться желаемого. Она может предложить ему другую, более надежную. Ему не придется спускаться под землю, если он так ненавидит это занятие. Он будет только управлять рудником совместно с ней. Он может даже делать что-то для улучшения условий работы шахтеров, о чем постоянно твердит: заменить лестницы на подъемник, установить новые вентиляторы и прочее.

Дождь прекратился. Софи отвернулась от окна и вышла в холл. Несколько минут она простояла, глядя назад, в гостиную, ничего не видя перед собой. Что-то нужно было сделать, вспомнила она. Ах да, цветы. Но она еще не закончила с серебром, и грязное полотенце, которым она протирала ложки и вилки, брошено на столе, да и стол еще не накрыт.

Вдруг ее точно током ударило; она остановилась, прижала ладони к щекам и зажмурилась. Выйти замуж за Джека? Это невозможно, невозможно; даже думать об этом – чистое безумие.

Может быть, ее сомнения не делают ей чести, но по крайней мере она отдавала себе в этом отчет. Если она станет женой Джека Пендарвиса, то потеряет свое положение в обществе, которое занимала всю жизнь по праву рождения, таланта, красоты и ума. Уикерли – небольшая провинциальная деревушка, но она выросла здесь, и для нее весь мир сосредоточился в ней. По правде говоря, она привыкла к своему положению, являясь одной из трех-четырех дам, находящихся на вершине социальной пирамиды. Кузина Онория, может, и не согласится, но Софи ставила выше себя только Энни Моррелл и Рэйчел Верлен. Если она вступит в брак с Джеком Пендарвисом, то лишится всего. Она станет никем, меньше чем никем, потому что упадет с такой большой высоты. Это немыслимо.

Что же остается? Любовная связь? Она в отчаянии прислонилась к наклонному торцу арки. Она не из тех, кто способен иметь двойную жизнь. Если они с Джеком продолжат тайные свидания – даже если допустить, что он согласится, хотя это весьма сомнительно, – она не выдержит напряжения, вызванного постоянной необходимостью скрывать свои чувства от всех. Это или убьет их любовь, или вынудит ее совершить ошибку и выдать себя.

Это будет катастрофа. Она станет падшей женщиной, и тогда придется уезжать из этих мест куда-нибудь, где ее никто не знает. Она опорочит память отца. Выход только один: нужно бросить его.

Не в состоянии больше ни о чем думать, она прошла через террасу, затем по сырой дорожке к садовому домику. Надев фартук, вооружившись садовыми ножницами и прихватив корзинку, Софи направилась в дальний конец сада. Китайские астры будут хорошо смотреться на столе. Настурции можно поставить на буфет, левкои – в высокую вазу в холле. Сильный аромат срезанных левкоев щекотал ноздри, пальцы стали липкие от их сока.

Может, составить букеты для дам – потом они унесут их с собой и поставят у себя дома. Бродя среди клумб с многолетниками, она срезала цветы: розы Уильямса, амаранты, дельфиниумы и гвоздики, желтофиоль, левкои и кентерберийские колокольчики. Цветы клонили отяжелевшие от дождя головки; сырой воздух пропитался их ароматом. Не срезать ли еще и делий для вазы на лестнице? Корзинка была полна; она должна… должна…

Софи очнулась и с ужасом поняла, что стоит на коленях на размокшей земле, загребая пальцами грязь. Слезы бежали по ее щекам, и она никак не могла их остановить. Она здорово испугалась; настолько потерять контроль над собой – такого с ней еще не случалось. Слезы душили ее, застилали глаза. Звук собственных рыданий потряс ее до глубины души, но в конце концов она справилась с собой. Она еще беззвучно вздрагивала, но решение уже пришло, окончательное и бесповоротное.

Она не может бросить его. Последствия не имеют значения. Ничто не имеет значения. Она потеряна для него, но вынесет все, чего бы ей это ни стоило, ради того, чтобы вновь обрести его. Она любит его и никогда от него не откажется.

Буря чувств, разразившаяся в ее душе, миновала, принеся покой. Она вытерла руки о фартук, поднялась с земли. Столько времени прошло; теперь нужно спешить – до прихода гостей осталось меньше часа. Очень хорошо, чем раньше они придут, тем скорее распрощаются, и тогда она увидит Джека. Торопливо шагая по дорожке к дому, она придумывала способы, как заставить миссис Болтон оставить ее одну и на сегодняшнюю ночь.

* * *

Коннор в этот день не вышел на работу; эта часть его жизни была закончена. Он не знал, куда себя девать. И хотя усталость давала о себе знать, он не мог уснуть. Джек чувствовал себя неважно и остался в постели, так что поговорить было не с кем. Промежуток времени с утра до шести вечера простирался перед ним томительной дорогой, выжженной и безликой, тянущейся по пустыне на тысячи миль. Ничто не давалось ему труднее, чем бесцельная трата времени, но когда он пытался использовать эти пустые часы, строя планы на будущее, в голове начинался полный сумбур. Ясными и отчетливыми были только воспоминания о Софи, о прошедшей ночи.

Слишком поздно теперь задаваться вопросом, правильно или нет он поступил, пойдя на близость с Софи. Что имело значение, так это последствия. То, что Софи стала его возлюбленной, скажется на его жизни, притом самым непредсказуемым образом. Его решение выложить о себе всю правду, которое казалось таким привлекательным в предрассветный час, выглядело не таким блестящим в беспощадном свете дня. Однако ничего не поделаешь, другого пути у него нет. Прежде чем что-то еще произойдет между ними, он должен выполнить эту чрезвычайно неприятную задачу. Он не мог представить себе возможность неудачи. Софи обладает нежной и доброй душой; следует положиться на это ее достоинство, как и на ее снисходительность и ум, и в конце концов она простит его. Ему не терпелось покончить с этим. И насколько он страшился разговора с ней, настолько жаждал признаться во всем, чтобы их отношения могли начаться с чистой страницы – уже без тайн друг от друга.

Но больше всего ему хотелось просто видеть ее. Оставалось ждать еще пять часов – целая вечность. Любовь – необыкновенное чувство, в котором переплелись восторг и мучительная тревога.

В дверь постучали. Это не Джек, тот всегда сперва открывает дверь, а потом уже стучится. Коннор поднялся с кровати и босиком, застегивая пуговицы на рубашке, пошел открывать.

Девушка, стоявшая в полутемном коридоре, казалась знакомой, но он не узнал ее, пока она не сняла с головы широкополую соломенную шляпу. Она была маленькой и похожей на эльфа; вьющиеся черные волосы почти скрывали лицо.

– Мистер Пендарвис? – спросила она нежным голоском. – Я Силон и Тиммс. Я принесла письмо, оно лежало в почтовом ящике снаружи.

Удивленный, Коннор взял письмо, мысленно отметив, что на конверте нет адреса отправителя. Должно быть, от радамантов.

– Благодарю вас.

Она зарделась и опустила глаза, теребя тонкими пальчиками ленту на шляпе. Несколько секунд прошло в молчании.

– Не хотите ли войти?

У нее была ослепительная улыбка, в чем он убедился, когда она благодарно улыбнулась и сделала несколько шажков в комнату. Он жестом предложил ей сесть на единственный в комнате стул, но она покачала головой и тихо сказала:

– Нет, спасибо. – Сидони вновь принялась теребить ленту, потом взглянула ему в глаза. – Простите, что надоедаю вам, но нельзя ли мне спросить вас кое о чем? Это касается Коннора.

Он провел рукой по лицу. Как все связано. Ему впервые пришло в голову, что, раскрывая себя, он раскроет и брата.

– Так о чем вы хотите спросить?

– О, сэр, я так беспокоюсь о нем, – торопливо заговорила Сидони. – Я знаю, он болен, но он никогда не говорит об этом; а когда я спрашиваю прямо, он отмахивается или злится. Но я должна знать. Я люблю его, мистер Пендарвис, – сказала она просто. – И хочу знать, он действительно серьезно болен?

Ее напряженная фигурка со стиснутыми кулачками и тревожными глазами была так трогательна, и это невольно заставило его осознать, что ложь Софи не единственный, пусть и совершенный из благих побуждений обман, который, как видно, оставит после себя боль в невинных сердцах женщин Уикерли. Стараясь, чтобы его слова звучали как можно мягче, он решил сказать ей правду.

– Вы знаете, что до прошлого года он работал шахтером. – Она кивнула. – И, как это часто случается с шахтерами, заболел туберкулезом легких. С тех пор он не в состоянии работать. Он был у двух врачей, и оба сказали, что не знают, чего ему ожидать. То есть выздоровеет он или нет, – объяснил он, увидев, как она побледнела.

– Но это серьезно? – спросила Сидони и, сделав над собой усилие, прошептала:

– Он может умереть?

– Это серьезно. Я молю бога, чтобы он не умер.

Она опустила голову. Он хотел взять ее за руку, чтобы успокоить, сказать, что им одинаково больно. Она взглянула на него и спросила запинаясь:

– Он говорил вам обо мне?

Он откашлялся и промямлил, не зная, что ответить:

– Он… ну… он…

– Простите, – вспыхнув, выпалила она, быстро повернулась и пошла к двери.

– Подождите, мисс Тиммс…

– Благодарю, что уделили мне время!

– Подождите.

Но она, не оглядываясь, выскочила из комнаты; он не побежал за ней, не желая смущать ее еще больше.

Коннор снова остался один, на душе стало еще тяжелее и гаже от усилившегося чувства вины. Он надорвал конверт от Радамантского общества и высыпал его содержимое на кровать. Краткое письмо председателя, оказавшееся сверху, озадачило его; он перечитал письмо дважды, прежде чем его смысл дошел до него. В письме говорилось: «Как вам известно, время для представления законопроекта ушло, однако мы решили начать задолго до новой сессии парламента кампанию в его поддержку и распространить ваш доклад. Еще раз выражаем вам благодарность за добросовестный и подвижнический труди надеемся, что наше сотрудничество в скором времени станет еще теснее».

В конверте лежала толстая брошюра в дешевой бумажной обложке с тисненным золотом логотипом Общества и заглавием внизу: «Журнал Радамантского общества, № 11, 1857». С замирающим сердцем Коннор раскрыл брошюру и нашел в ней свой доклад. Он озаглавил его: «Исследование условий труда на рудниках Корнуолла и Девоншира». Но Общество дало другое название докладу: «Англичане в опасности: свидетельства очевидца о плачевном состоянии медных рудников». Из трех рудников, на которых работал и которые описал Коннор, рудник, принадлежавший Софи, был на втором месте по опасности работы на нем. Упомянуто было все: и ужасающая жара под землей, и дряхлые лестницы, и плохой воздух, и не соответствующее требованиям врачебное обслуживание. Был даже намек на сговор между Софи и ее дядей с целью получения финансовой выгоды, поскольку его лавка была единственной на всю округу, где шахтеры могли приобрести вещи, необходимые им для работы. Этого Коннор не писал, и кое-какие слова и фразы в остальном тексте не принадлежали ему. Они взяли основные факты, раздули и драматизировали их, придав докладу тон морального осуждения Они даже упрекали викария, не называя его имени, в том, что он допустил, чтобы «подобные прискорбные факты имели место» в его приходе. Коннор упомянул социальный состав и количество населения в приходе и прочее в том же роде, включая и то, что в нем имеются две церкви, англиканская и методистская. Редакторы журнала, все как один методисты, рьяные последователи Уэсли, ухватились за это, но не удосужились упомянуть о том, что методистский священник тоже «не предпринимал шагов» против опасных условий на руднике. Они выбросили и его рассказ о том случае два года назад, когда Кристи Моррелл спустился один в забой и спас жизнь Трэнтеру Фоксу.

Как ни ужасался Коннор, он вынужден был признать, что статья получилась впечатляющей. Даже убийственной. Она произведет именно тот эффект, на который рассчитывало Радамантское общество, – возбудит еще больше гнев рабочих и в то же время склонит наиболее неуступчивых членов палаты общин в пользу реформаторского законопроекта, который Шейверс предложит на следующей сессии.

По справедливости, Коннор должен был бы испытывать радость, ощущение победы. Он нанес удар по алчности и равнодушию, по тем безымянным владельцам предприятий и проходимцам, которых можно будет наконец (благодаря его усилиям) считать ответственными за смерть тысяч людей, включая его отца и двух братьев. Но вместо этого он чувствовал холодный страх.

* * *

– Все хорошо, Софи, не так ли?

– Конечно, все прекрасно. Почему ты спрашиваешь?

Энни Моррелл приняла из рук Софи бокал мадеры, отказалась от предложенных бисквитов и, пожав плечами, с улыбкой сказала:

– Не знаю. Так, без причины.

Но Софи было трудно обмануть. Голос ее проницательной подруги звучал вкрадчиво, и свой вопрос она задала, дождавшись, когда они отошли в сторону, чтобы никто их не слышал. Конечно, Энни заметила, что глаза у Софи припухли и в ее поведении сквозит какая-то рассеянность, хотя она и героически старалась сосредоточиться на том, что говорят ей гости. Но как бы ни были они близки, как бы ни доверяла она Энни, она не могла поделиться с подругой своей тайной, и не только потому, что обстоятельства препятствовали этому. В настоящий момент она решала самый важный и трудный вопрос своей жизни, и, пока не найдет окончательного решения, необходимо хранить молчание.

– Интересно, что задержало Онорию? – раздался за спиной голос Лили Гесселиус, да так неожиданно, что Софи вздрогнула. – Не дождь, это точно. В конце концов, мы могли бы пить чай и в саду, мисс Дин. – Лили имела привычку хихикать, как юная девица, что далеко не всегда было уместно. Она сравнительно недавно появилась в Уикерли, была значительно моложе своего супруга доктора, и злые языки поговаривали, что Лили обожает флиртовать, особенно с друзьями доктора.

– Дождь еще может пойти, – возразила Энни. – Когда ветер гонит облака с юга, можно ожидать любых неожиданностей.

Софи улыбнулась про себя тому, как Энни защищает ее, и ее тону специалиста по погоде в Девоншире, хотя Энни жила в деревне еще меньше, чем Лили.

– О нет, так не пойдет. – Три дамы обернулись на голос преподобного Моррелла, который направлялся к ним из другого конца гостиной. – Мы не желаем, чтобы дамы уединялись в уголке пошептаться о своих секретах, заставляя мужчин скучать одних. Я послан просить вас вернуться в наше общество.

Женщины заулыбались, понимая, что он шутит, но тем не менее присоединились к остальным гостям. В этом – весь Кристи, подумала Софи. Ему даже не нужно делать усилий, чтобы поднять людям настроение: он добивался этого одним своим присутствием. Софи украдкой взглянула на Энни и не обманулась в своих ожиданиях: у Энни в глазах появилось выражение глубокой нежности, как всегда, когда муж оказывался рядом. Софи никогда никому не завидовала, единственно, кто мог вызвать в ней это бессмысленное и мучительное чувство, так это чета Морреллов. Их счастье было необыкновенным и безусловным; весь городок видел это.

Они присоединились к капитану Карноку с супругой, доктору Гесселиусу, Маргарет Мэртон и ее родителям. Лили вновь подивилась, какая причина могла задержать Онорию и ее отца, и Карнок ответил, что, насколько ему известно, сегодня нет заседания в суде – он и дядя Юстас, как и Себастьян Верден, были мировыми судьями.

Миссис Джессика Карнок выглядела очень модно в элегантном зеленом платье и шелковой мантилье, небрежно накинутой на плечи. Софи вспомнила, что они с мужем недавно вернулись из Саутгемптона, куда ездили отдохнуть и развлечься; в программу, конечно, входили и походы Джесси по магазинам. Она, как обычно, ловила каждое слово мужа, несмотря на то, что сейчас он мучил доктора Гесселиуса воспоминаниями о военной кампании 1846 года. Доктор, человек со сдержанными манерами, лысый, в очках с толстыми стеклами, которые скрывали проницательный взгляд карих глаз, выдававший острый и живой ум, посылал жене улыбку, сопровождая ее незаметным жестом – поглаживая диван рядом с собой, призывая присоединиться к нему или, возможно, спасти от разговорчивого Карнока. Лили не видела или предпочитала не замечать его сигналы; так или иначе она проигнорировала его и принялась рассказывать Энни о каком-то необыкновенном столе, который заказала краснодеревщику в Бейте.

Софи кивала и улыбалась, что-то отвечала, когда к ней обращались, разливала чай и помогала Марис передавать тарелки. Стрелки часов на каминной полке, казалось, застыли на месте; она дважды сверяла их с маленькими часиками, приколотыми к ее лифу. Она поймала себя на том, что смотрит на гостей – друзей и соседей, многих из которых знала всю жизнь, – отрешенным взглядом, представляя их реакцию, узнай они всю правду о ней и Джеке, и как повели бы себя в первый момент, как поступили бы потом. Шокированы были бы все без исключения, многие посчитали бы ее поведение возмутительным и позорным; кое-кто счел бы себя обязанным порвать с ней все отношения. Смогла бы она вынести это? Да, если бы пришлось. Но она молила бога, чтобы до этого не дошло.

Софи услышала звук подъехавшего экипажа и увидела в западное окно, как Томас идет к парадному крыльцу. Дядя Юстас и Онория наконец прибыли. Она изобразила приветливую улыбку, но в душе чуть ли не проклинала их: из-за их опоздания прием затянется как минимум еще на час.

В холле раздались быстрые громкие шаги. Софи, пристроившись на подлокотнике кресла, на котором сидела Энни, не успела встать, как дядя появился в дверях гостиной. Разговоры внезапно стихли, все обернулись к нему. На его красивом лице выступили багровые пятна, глаза пылали. В одной руке он держал трость, в другой – свернутую в трубку тонкую брошюру в бумажной обложке и нервно постукивал ею себя по бедру. Он знает, пронеслось в голове Софи. Он знает о Джеке. Софи охватило нехорошее предчувствие.

Юстас глядел на собравшихся, словно не узнавая их, словно забыв, что был приглашен к ней на чай.

– Дядя, что стряслось? – отважилась спросить Софи, сделав несколько шагов ему навстречу.

Он остановил на ней яростный взгляд, и она замерла на месте.

– Надеюсь, теперь ты удовлетворена.

В гостиную торопливо вошла Онория.

– Ты сказал ей? – требовательно спросила она отца; ее черные глаза горели от возбуждения.

– Господи, да что случилось? – не выдержала Софи. – Несчастье на руднике?

– Могла бы догадаться сама.

Значит, дело в другом. Тем не менее паника не покидала ее.

– Кто-нибудь пострадал?

– Прочти вот это! – прогремел дядя, сунув ей в руку брошюру.

Она взглянула на обложку с золотой эмблемой, прочитала название: «Журнал Радамантского общества», и ее вновь охватило дурное предчувствие. Негнущимися пальцами она нашла оглавление и прочитала заголовок первой статьи: «Англичане в опасности: свидетельства очевидца…»

– Это написал Пендарвис! – прорычал дядя. – Читай, читай!

– Джек? – переспросила она, оцепенев. – Джек это написал?

– Джек! – Казалось, мэра Вэнстоуна сейчас хватит удар. – Ты зовешь его Джеком?

Кристи Моррелл молча встал рядом с ней, готовый в любую минуту броситься на ее защиту. Она почувствовала благодарность к нему: ей не приходилось слышать, чтобы дядя прибегал к физическому насилию, но сейчас, судя по виду, он готов был на все.

– Вы тоже попали в этот пасквиль, преподобный отец. Он не называет вас прямо, но порочит, делая прозрачные намеки. Прочти это, Софи, черт возьми! Самое интересное начинается на десятой странице – там он пишет о твоем руднике.

Она сделала над собой усилие, чтобы овладеть голосом.

– Почему вы считаете, что это написал мистер Пендарвис?

– Он сам говорит об этом. Кого ты взяла на работу двенадцатого июня? Прочитай сама.

Она уже начала читать: «Я приступил к работе как сдельщик на руднике „Калиновый“ в Уикерли, приход св. Джайлса, графство Девоншир, 12 июня 1857 года. Владелица рудника, мисс Дин, предложила мне по 5 фунтов за шесть кубометров вынутого грунта и 2 фунта аванса в счет зарплаты, которые я вернул 30 июля из второго недельного заработка…» Она продолжала листать страницы, едва в состоянии понимать написанное. Все плыло перед глазами, изредка выхватывавшими ужасные фразы: «…жара, отнимающая силы, люди падают в обморок чуть ли не ежедневно… туберкулез шахтеров является прямым следствием тяжелого, нездорового воздуха в забоях… полное равнодушие даже к минимальным удобствам для работающих на поверхности, например: отсутствие кипятка в обеденное время зимой». Резкий голос дяди отдалился, стал нечетким. Она не помнила, как очутилась в кресле, но увидела тревожное лицо Энни Моррелл, склонившейся над ней.

– Это ошибка, – услышала Софи свой собственный голос, – он не мог сделать такого. Это кто-то другой. Как у вас оказалась эта брошюра?

– Мне дал ее Клайв Ноултон, – раздраженно ответил Юстас. – Каждый член палаты общин получил этот пасквиль, так что они будут знать, как голосовать, когда Радамантское общество, – он презрительно скривил губы, – примется на следующей сессии размахивать этим рупором своих социалистических идей, чтобы протолкнуть законопроекте реформе на рудниках. Они разослали доклад и в газеты. К понедельнику вся страна сможет прочитать его!

Ей стало плохо. Перед глазами плыли слова: «опасно», «невыносимо», «бесчеловечно». Она стиснула пальцами виски.

– Что тебе известно о нем? – требовательно спросил Юстас, нависая над ней. Софи не знала, что ответить. – Ты взяла его на работу. Кто он? Разве ты не знала, что он мошенник?

– Он не мошенник. Он тот, за кого себя выдавал.

– А ты пыталась это проверить? Потребовала хоть каких-нибудь доказательств того, что он…

– Да! Я написала в «Карн-Барра», и они ответили, что знают его. Он был болен, полгода не работал. Все, что он сказал мне о себе, оказалось правдой. – Она встала. – Тут явная ошибка, это, должно быть, кто-то другой. Я знаю его, – сказала она отважно. – Он не поступил бы так со мной. С нами. – Позади нее охнула шокированная Онория. Софи не обратила на нее внимания и сказала не слишком уверенно:

– Если на «Калиновом» и был шпион… то это не Джек Пендарвис.

– Нет, это не Джек Пендарвис.

Единый удивленный возглас вырвался из груди каждого, когда они повернулись на голос и увидели на пороге гостиной человека, смотревшего на них прямым и твердым взглядом. Софи с трудом удержалась, чтобы не броситься ему навстречу. Она прижала руки к груди, почувствовав неимоверное облегчение. Ноги едва держали ее. Она не произносила ни слова, но глаза ее, устремленные на Джека, говорили: я это знала.

– Доклад написал я, – сказал он хриплым от волнения голосом, глядя только На нее. – Я Коннор Пендарвис. Я воспользовался именем моего брата, чтобы получить работу на вашем руднике.

Время остановилось. Софи не могла понять, что он говорит, и сначала пыталась найти в его словах какой-то иной смысл.

– Нет, Джек, – прошептала она, качая головой. – Не говори так. О нет, Джек.

Коннор не видел никого и ничего, кроме нее. Он смотрел, как ее бледное лицо начинает пылать по мере того, как до нее доходит правда. До этого ее глаза были испуганными, теперь ее взгляд стал пустым, невидящим. На губах появилась неестественная, застывшая улыбка; она нервно качала головой и пристально смотрела на него, не моргая, не плача. Коннор не мог подойти к ней, не мог и продолжать стоять в дверях, видя, что происходит с ней.

– Софи, прости меня.

Он не увидел трости, только услышал, как она рассекла воздух за миг до того, как белая, слепящая боль обожгла щеку; раздался женский крик. Другой удар пришелся по руке, заставив его пошатнуться. Он увидел, как Кристи Моррелл резким движением вырвал трость из руки Вэнстоуна.

Коннор занес руку, чтобы обрушить на Вэнстоуна ответный удар, но какой-то человек встал между ним и Юстасом. Коннор выругался, чувствуя, как горячая струя крови бежит по лицу и шее за воротник. Моррелл оттолкнул его.

– Убирайся! – вопил Вэнстоун, пытаясь наскочить на Коннора, а незнакомый мужчина сдерживал его, схватив за руки. – Убирайся!

Софи стояла не двигаясь. Лицо – застывшая маска, в распахнутых глазах потрясение. Медленно, очень медленно она повернулась к нему спиной. Видно было, как она вся дрожит. Коннор с болью смотрел на ее поникшие плечи, хрупкую шею и с ужасом понимал, что между ними все кончено.

* * *

– Ее нет дома.

Служанка Софи надежно загородила собою дверь, высокая, как дерево, злая, как бультерьер. Марис, так ее звали. Коннору она всегда нравилась. Он любил обмениваться с ней шутками, когда она приносила ему в сад стакан чаю или тарелку с сандвичами. У нее было удлиненное неинтересное лицо и добрые глаза, долговязая тощая фигура и удивительно изящные кисти рук. Преданность – прекрасное качество, если говорить абстрактно; преданность Марис хозяйке была, на взгляд Коннора, невыносима.

– Она дома, – возразил он. – Я вижу свет в ее окне. – Мысленно он в мельчайших подробностях видел ее комнату.

Служанка не шелохнулась.

– Ее нет дома.

– Ты передала мое письмо?

– Передала.

– Она прочитала его? – Он покраснел, разгневанный и смущенный оттого, что опустился до такого – выведывать у служанки подробности о хозяйке.

– Ну, уж этого я не знаю. – Она взялась за створки, готовясь закрыть дверь у него перед носом – в третий уже раз. Он стиснул зубы, стараясь сдержаться, не вспылить, помня, как несдержанность не раз ставила его в затруднительные положения.

– Передай ей, что я не уйду. – Он просунул ногу в дверь, не давая закрыть ее, к черту сдержанность. – Передай, я не двинусь с места, пока она не спустится и не поговорит со мной. Тебе все понятно? – Он подался вперед и зло улыбнулся. – Скажи, что я пришел и останусь здесь, черт побери, хоть до зимы.

Марис побелела, но осталась стоять на месте. Он видел ее колебания: дверь она закрыть не могла, мешала его нога, но если она покинет свой пост и пойдет передать хозяйке его слова, он может ворваться в дом. Отлично, ему давно следовало так поступить.

– Говорю же, нельзя вам сюда, – повысила голос Марис. – Она не желает вас видеть. – Он не отступал. – Я позову Томаса, – пригрозила Марис. – Не глядите, что он такой неказистый, силой его бог не обидел, так что лучше вам уйти.

– Ладно, Марис, впусти его.

Служанка обернулась на голос хозяйки, и Коннор воспользовался моментом, чтобы распахнуть дверь настежь. Софи стояла на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж. Весь его гнев улетучился, когда Коннор увидел, как она бледна. Она была одета как для выхода, тщательно причесана, но покрасневшие веки красноречиво говорили, что она недавно плакала. Сердце у него забилось от волнения.

Марис стояла в нерешительности, покусывая губы.

– Вы уверены, мисс Софи? Я могу сбегать за Томасом. Между нами…

– Нет, не надо. Я поговорю с мистером Пендарвисом в комнате, где мы принимаем гостей.

Еще позапрошлой ночью это была просто «гостиная». Коннор боялся, что в «комнате для приемов» его позиция будет более уязвимой.

Он смотрел, как Софи пересекает холл, не глядя на него, а когда последовал за ней в гостиную, она встала подальше, чтобы он не мог прикоснуться к ней. Софи притворила двери, повернулась к нему и заложила руки за спину. Вид у нее был измученный и неприступный.

Последние двадцать четыре часа Коннор думал о том, что скажет ей, какие подберет слова. Но, оказавшись наедине с ней, он не мог сказать ни единого слова в свое оправдание. Что ж, потеря невелика; все эти слова звучали глупо и эгоистично. Внезапная мысль, что проступок его не может быть оправдан, привела его в ужас; Коннор растерялся, не зная, что предпринять.

– Софи, я виноват перед тобой.

Никакого результата. Она продолжала пристально смотреть на него, ожидая, что еще остроумного он скажет. Он принялся нервно расхаживать по гостиной, машинально беря в руки безделушки и вновь ставя их на место. Она по-прежнему стояла как каменная, и ее молчание было невыносимо. Он заставил себя остановиться перед ней и сказал:

– Я лгал тебе, лгал хладнокровно, и в этом мне нет оправдания. Что-то в статье написано мною, но не все. Кроме того, Общество опубликовало лишь предварительный доклад. Они не имели права так поступать, и я порвал с ними.

Он взъерошил волосы, нервничая оттого, что она молчит, никак не реагирует на его слова.

– Прошлой ночью я собирался признаться тебе во всем. Я заставил тебя страдать, но клянусь, я сделал это не намеренно. Я думал, что еще успею все объяснить тебе и ты поймешь меня, но, к сожалению, опоздал, и ты узнала обо всем не от меня.

Он шагнул к ней. Софи вся сжалась и, глядя на него округлившимися глазами, судорожно принялась шарить позади себя, ища ручку двери.

– Ради бога, Софи! Неужели ты не хочешь мне ничего сказать?

– Ты закончил?

Коннор не сводил с нее глаз.

– Да.

– Тогда можешь идти.

Ее ледяное спокойствие было лишь маской, но он по-настоящему испугался.

– Прекрати! – грубо воскликнул он. – Не делай этого.

– Я хочу, чтобы ты ушел.

– Уйду, но не раньше, чем мы поговорим. Скажи что-нибудь, Софи, скажи, что ты думаешь.

– Убирайся из моего дома. – Она повернулась, и он, подумав, что она уходит, схватил ее за руку. Софи вырвалась и неистово замахала на него руками.

– Не прикасайся ко мне, – произнесла она замогильным шепотом. – Мне становится дурно от одного твоего прикосновения.

Ее лицо было совершенно чужим – невозможно смотреть. Он перевел взгляд на золотой медальон на цепочке, уходящей под золотистые волосы, которые падали на шею.

– Не говори так. Все… Софи, все остальное не было ложью, только…

– Все было ложью.

– Нет.

– Ты был моим любовником. Ты лежал со мной в кровати и позволял называть тебя «Джек».

Софи была права.

– Я…

– В такие минуты! Ты допустил, чтобы я называла тебя именем другого человека. Ты трус и лжец. Я буду ненавидеть тебя за это всю жизнь.

Все, что она говорила, было справедливо. Кон не признался ей, потому что боялся ее потерять, следовательно, проявил малодушие. Ему было так стыдно и горько, что он почувствовал злость.

– Что изменилось от того, что я назвался другим именем? Я говорил тебе то, что думал и чувствовал сам. Ты тоже мне кое-что говорила. Если твои слова были правдой, ты не можешь так просто отвергнуть меня. Это гордость твоя пострадала, а не чувства.

– Ты прав, – вспыхнула она, – но ты продолжаешь лгать. Все, чего ты добивался, это соблазнить меня.

Он протянул к ней руку, но вновь бессильно опустил.

– Ты сама не веришь в то, что говоришь.

Но Софи не слушала его.

– Небольшое летнее приключение. Кого еще тебе удалось обольстить? Как жаль, что владельцы рудников в Трегурте и Лоо, где ты работал до этого, не женщины, иначе и они стали бы твоими жертвами.

– Ты заблуждаешься, – резко возразил Кон. – Вспомни, Софи. Кто просил меня прийти сюда ночью? «Приходи, когда взойдет луна», – сказала ты. Я никогда не обольщал тебя, и ты это знаешь.

– Голодранец! Мне стыдно, что я вообще связалась с тобой. Знаешь… я себя ненавижу больше, чем тебя, потому что ты показал мне, сколь низко я пала. Всю свою жизнь я буду каяться – как грешник в веригах. Ты был ниспослан мне в наказание. Я совершила ужасный грех, согрешила с таким ничтожеством, как ты, и настолько унижена, что даже не могу исповедаться священнику.

Взор ему словно застил туман; он едва различал ее силуэт.

– Мое первое впечатление о тебе было правильным. Ты пуста, тщеславна и самонадеянна, типичная представительница буржуазии. Статья в журнале еще слишком безобидна – ты представляешь собой худший вид капиталиста, потому что лицемерно пытаешься успокоить свою совесть пустяками вроде церковного хора, чтений раз в неделю так называемой «литературы» перед горсткой сонных, обожающих свою Софи бюргерш, веришь, что ты – сама леди Щедрость, в то время как ни черта не делаешь, чтобы люди на твоем руднике не теряли жизнь и здоровье. А ты могла бы это пресечь, если бы попыталась, если бы для тебя важна была забота о людях, а не желание быть первой красоткой этой захудалой, провинциальной, безмозглой деревушки, которой ты так чертовски гордишься…

Она ударила его по лицу. Коннор отшатнулся, потому что удар пришелся по не зажившей еще ране, нанесенной ее дядей. Он не предполагал, что она может побелеть еще больше, но это было именно так.

– Убирайся, – прошептала Софи, отступая, потрясенная своим поступком.

Коннор не в силах был дольше оставаться в ее доме, не в силах говорить с нею, хотя знал, что больше они не встретятся. Слишком больно было смотреть на ее лицо. Он толкнул дверь и вышел.

 

13

Несчастный случай на руднике вернул Софи к жизни, или к видимости ее. Потом она задавалась вопросом, как долго оставалась дома, не появляясь на руднике под тем предлогом, что вновь повредила ногу, и никого не принимала? Слишком апатичная, она была не в состоянии одеться и привести себя в порядок, не выходила даже в сад, поскольку там ей становилось невыносимо от воспоминаний. Но Муни Донну едва не снесло голову взрывом. Хотя он оправился и обрушившаяся в результате взрыва порода больше никого не задела, происшествие показало Софи, что ее уединение не может длиться вечно.

К тому же потрясение, которое поначалу убило в ней все чувства, стало понемногу проходить. С каждым днем ей все труднее становилось не думать о том, что, возможно, она ошибалась относительно себя и на деле не такая замечательная, какой себя считала. Чтобы окончательно не увидеть в себе чудовища, она с радостью прекратила затворничество и вернулась на «Калиновый».

Но к прежнему не было возврата. Когда однажды несчастье принесло ей горе, рудник помог пережить трагедию. На сей раз было иначе. Прошло несколько дней, пока Софи поняла, почему этого не происходит, и открытие привело ее в еще большее отчаяние. С детских лет она глядела на «Калиновый» глазами отца, но теперь она видела его глазами Джека Пендарвиса.

Это все изменило. Она сопротивлялась, как мученик, подвергаемый пыткам, но не была слепа и не могла отрицать того, что видели ее глаза. Или того, что слышали ее уши: она спрашивала людей – не тех, кто работал в конторе, а самих шахтеров, – насколько тяжело им приходится, и, когда они отделывались бодрыми, уклончивыми фразами, не отставала от них, стараясь добиться правды, не удовлетворяясь вежливыми отговорками или неловкими оправданиями. Естественно, никто не хотел показаться жалобщиком; это она могла понять. Иногда, правда, у нее возникало малоприятное чувство, что некоторые шахтеры просто щадят ее и, как галантные кавалеры, не говорят правды, чтобы не огорчать ее. Все больше ее смущало, что она спускалась под землю один-единственный раз, и то как туристка.

Поэтому она решила повторить спуск. Дженкс, едва скрывая неодобрение, играл роль провожатого. Они спустились на двадцатый уровень, Дженкс провел ее по двум галереям и приготовился было подниматься наверх. Когда она объяснила, что хочет спуститься ниже, до шестидесятого уровня, и все увидеть своими глазами, он не сдержался.

– Вы вся перепачкаетесь, – запротестовал он, поднимая свечу повыше и показывая на ее одежду. В ответ она язвительно сообщила, что прекрасно знает, как грязно на рудниках, и что сегодня утром забыла надеть бальное платье. – Вы устанете, – попробовал Дженкс другой довод, – вам не хватит воздуха, чтобы подняться обратно наверх. Чтобы все посмотреть, понадобится несколько часов – и зачем вам это, в конце концов, нужно? – Его отношение к ее затее разозлило Софи не потому, что было проявлением дерзости с его стороны, а потому, что она сама еще недавно думала почти точно так же, как он. Теперь, поняв это, она поразилась тогдашнему своему равнодушию и высокомерию. Поэтому Софи сдержанно, но твердо произнесла:

– Я бы хотела спуститься ниже, мистер Дженкс.

И дородный горный мастер фыркнул, пожал плечами и полез по очередной лестнице вниз.

Увиденное не было, конечно, откровением. Она представляла, каково в самом низу. Но одно дело смотреть на карту рудных жил или схему подземных галерей, слушать рассказы шахтера о том, как он неделю копает глинистый сланец, чтобы добраться до медной руды, и совсем другое – самой всеми пятью чувствами ощутить темное, сырое, задымленное, грохочущее взрывами нутро рудника. В этом смысле увиденное явилось для нее откровением, и у нее было более чем достаточно времени поразмыслить над этим, пока она, превозмогая усталость, карабкалась по отвесным, скользким от грязи, опасным лестницам, отдыхая на каждой площадке, а Дженкс, на почтительном расстоянии в десять ступенек от нее, глядел в стену, отворачивая багровое лицо, на котором было написано: «Я же предупреждал, нечего было вам делать внизу».

Спустя два бесконечных дня и три бессонные ночи Софи приняла решение. Дженкс прочитал о нем в меморандуме, который она вручила ему, Эндрюсону и Дикону Пинни.

Среди прочего в меморандуме говорилось, что управление рудника (в лице Софи) намерено привлечь средства, используемые при финансировании разведочных работ, для устройства подъемников, которые заменят наиболее длинные лестницы, и для установки новой вентиляционной системы на самых глубоких уровнях. С ноября по март каждый желающий может в обеденное время получать на поверхности горячий суп по цене три пенни за порцию. Для тех, кто работает наверху, будет устроено зимнее обогреваемое помещение, а душевая будет расширена и переоборудована. Кроме того, она санкционирует создание комитета из шести человек (из которых трое простые шахтеры), призванного изучить условия труда и оценить степень безопасности на руднике, включая возможность несчастных случаев, и в трехнедельный срок подготовить доклад с рекомендациями по улучшению положения на руднике.

Новость распространилась по деревне с быстротой молнии Утренняя смена еще не успела закончиться, как Софи увидела в пыльное окно кабинета дядю Юстаса, въехавшего на рудничный двор на своей крупной гнедой кобыле. Софи было совершенно ясно, что он не одобрит перемен, которые она собиралась произвести на руднике, но не предполагала, насколько яростным будет его неприятие.

– Ты лишилась рассудка, – объявил он не терпящим возражения тоном, расхаживая, как тигр, по ее кабинету, настолько возбужденный, что даже забыл снять цилиндр. – Если собираешься прогореть, то лучшего способа ускорить этот процесс нельзя и придумать. Капитал нельзя использовать таким образом – он должен первым делом быть вновь вложен в производство, по крайней мере, пока ты не будешь крепко стоять на ногах. Никогда не думал, что придется говорить тебе такие прописные истины. «Калиновый»…

– Вам не нужно ничего мне говорить…

– «Калиновый» всего два года как стал приносить доход. Еще всякое может случиться. Если завтра жилы, которые ты разрабатываешь, иссякнут, где ты возьмешь деньги для разведочных работ? Какой будет толк от твоих подъемников, если они станут опускать людей в пустые забои? То, как поставлено дело у тебя сейчас, отвечает требованиям закона, и никто в мире не может заставить тебя начать работы по улучшению условий труда.

Она от греха подальше осталась сидеть за своим рабочим столом и отвечала со всем спокойствием, на какое была способна:

– Простите, но я не согласна с вами. Я считаю, что сейчас самое время для усовершенствований, пока цены на медь и добыча руды стабильны. Если в дальнейшем добыча начнет падать, по крайней мере, фундамент производства – его безопасность и сносные условия работы, не будут вызывать беспокойства, и я смогу сконцентрировать усилия целиком на разведке новых рудных жил.

– Ты хотя бы представляешь, во сколько обойдется новое оборудование?

– Думаю, это будет недешево.

– Сотни… тысячи фунтов!

– На «Фауни-консолс» установили подобное оборудование, и вложения окупили себя через год. Еще и принесли прибыль.

– «Фауни-консолс» вдесятеро больше «Калинового»!

– Знаю. Я не могу сделать всего сразу; оборудование для подъемников и вентиляторы будут устанавливаться постепенно. Тем не менее придется вложить определенные средства – не слишком большие, полагаю, но ради того, чтобы предупредить несчастные случаи, стоит…

– Ты не можешь предупредить несчастных случаев, – загремел он, стукнув об пол тростью, словно дубинкой. – Подумай своей головой, Софи. Что Пинни говорит обо всем этом?

– Он… обдумывает. Хочет еще раз обсудить все вопросы. – Дикон Пинни, ее агент, был слишком ошеломлен ее решением, чтобы составить свое мнение.

– Ага! Уверен, он пришел в восторг, узнав, что ты расшаркиваешься перед шахтерами.

– Это всего лишь…

– Что дальше? Учредишь профсоюз? Будешь делиться прибылью с «рудничными девушками»?

– Вы знаете, я…

– Ты не только себя гробишь. Я мог бы стоять в стороне и смотреть, как ты погибаешь, если это произойдет, – но то, что ты намерена сделать, отзовется на каждом владельце рудника в округе.

– Вот и прекрасно, – мрачно согласилась Софи. – Все эти меры давно пора было принять. Это вопрос не только здравого смысла, но и обычной порядочности.

– Ты заблуждаешься.

– Как давно вы спускались в собственный рудник последний раз? – осмелилась спросить Софи.

Вэнстоун стукнул ладонью по столу и приблизил к ней красное от гнева лицо.

– Я слышал об этом. Все в графстве только и говорят об этой твоей экскурсии. И ты еще смеешь мне напоминать о порядочности.

– О чем вы, дядя? Что я такого сделала, что…

– Хочу тебе сказать, что мне безумно стыдно за тебя.

Она стиснула руки под столом, отчаянно стараясь совладать с собой.

– Извините, но я думаю, вы сердитесь потому, что я не посоветовалась с вами, прежде чем принять решение. Скажу вам правду, я не попросила вашего совета, потому что знала, что вы скажете. Простите, если это оскорбит вас, но «Калиновый» принадлежит мне, и я делаю то, что, по моему разумению, принесет ему пользу. А также мне и людям, которые на меня работают.

Его холодная, сдерживаемая ярость была несравненно хуже прежнего нескрываемого гнева.

– Я знаю, кто виноват во всем этом, – бросил Вэнстоун язвительно. – Не считай меня глупцом, Софи.

Она встала из-за стола.

– Не желаю продолжать наш разговор.

– Этот иуда соблазнил тебя. – Сердце у Софи упало, а он гневно продолжал:

– Он отравил твое сознание своими социалистическими бреднями. Я могу понять, как это случилось. Ты – женщина, чувства у тебя на первом месте, ты не можешь видеть действительность так, как ее видит мужчина.

– Это самое нелепое…

– Я был против, чтобы Толливер оставлял рудник на тебя, о чем, уверен, тебе известно, и за эти годы ничто не смогло изменить моего мнения. Скорее напротив, я еще больше убедился в своей правоте.

– Значит, мы становимся врагами?

– Врагами? – Он недоуменно нахмурился. – Нет, конечно же, нет. Думаю, ты совершаешь непростительную глупость, Софи, которая повлечет за собой ужасные последствия для всего графства. Но ты все же моя племянница, – закончил он, будто этим все было сказано.

Ей нечего было ответить ему. Они холодно расстались, и Софи долго сидела в кресле, приходя в себя после неприятного разговора. Постепенно сумбур в голове улегся, и она смогла рассуждать трезво. Худшее, как можно было надеяться, осталось позади. Решение было принято; она сделала свой первый бесповоротный шаг, чтобы совершить перемены, которые в душе считала правильными. Больше не имело значения, что мысль об этом в нее заронил Джек… нет, скорее Коннор. Сейчас она чувствовала себя лучше, чем во все предыдущие дни. Может быть, она сможет хотя бы думать о нем спокойно, и это поможет постепенно забыть его.

Вечером Марис постучалась к ней в кабинет, где она сидела над новым бюджетом, пытаясь взглядом воздействовать на неумолимые цифры расходных статей.

– Там кое-кто хочет видеть вас, я провела ее в малую гостиную.

– Кто это, Марис?

– Да та девица Тиммс.

– Кто?

– Сидони Тиммс, из Линтон-холла.

Испытывая непонятный страх, Софи вышла к поздней посетительнице.

Разговор длился недолго. Сидони, хорошенькая и робкая, пришла с единственным вопросом.

– Я подумала, мэм, может быть, вы случайно знаете, где теперь живет мистер Джек Пендарвис.

Софи стоило больших усилий ответить спокойно.

– Нет, я этого не знаю.

– Ох! – девушка повесила голову. – Я надеялась, вы знаете, потому что его брат работал у вас.

– Нет, не знаю.

– Кон… то есть Джек, – вспыхнув, поправилась она, – сказал, что напишет, когда устроится на новом месте. Но еще не написал, и я… я… – Ее черные глаза наполнились слезами.

Софи было искренне жаль и девушку, и себя. Неловко гладя ее по плечу, она думала, что обе они, хозяйка рудника и молочница, оказались в одинаковом положении. Если Коннор Пендарвис хотел унизить ее, ему это прекрасно удалось.

– Я не знаю, куда они уехали, Сидони, – мягко сказала Софи. – Если… если услышу что-нибудь о мистере Пендарвисе, – добавила она с кривой улыбкой, очень сомневаясь в том, что это случится, – я обязательно сообщу тебе.

– Спасибо, мэм. Я бы не стала вас беспокоить, если бы не подумала, что вы можете что-то знать. Кон… – она скривилась, – Джек обещал, что напишет. Ведь он очень болен, и я думала, что ему, может, стало хуже, может, даже… – Она закрыла лицо руками и расплакалась.

Софи не знала, что ей делать.

– Мне так жаль, – сказала она беспомощно. – Я думала… простите, но я считала, что вы и Уильям Холиок… что вы… – она смущенно замолчала.

Сидони подняла заплаканное лицо.

– Я знаю, знаю, в том-то все и дело, это все осложняет. Уильям – лучший мой друг, и, пока я не повстречала Джека, я думала, мы поженимся. Ох, я совсем запуталась, – прошептала она с несчастным видом, утирая слезы. – Я принесла столько горя Уильяму, а теперь и Джек уехал, и я даже не знаю куда. Перед отъездом он сказал, что недостаточно хорош для меня и что мне лучше забыть его. Но я не могу, даже если бы и захотела. – Она достала платочек из кармана платья и громко высморкалась. Она была очень мила: хрупкая, с длинными черными волосами, которые в свете лампы отличали синим блеском. Софи вспомнила, как на день Иоанна Крестителя Сидони краснела и смеялась, когда брат Коннора что-то нашептывал ей на ушко. Отдала ли она Джеку все, что должна беречь девушка? Интуиция подсказывала Софи, что отдала. Братья Пендарвис добивались того, чего хотели, каждый своим способом, но оба способа были убийственно эффективны.

Сидони ушла вскоре после того, как Софи вторично и так же неискренне пообещала, что сообщит ей все, что сможет узнать о местопребывании Джека. Оставшись одна, она долго размышляла над тем, что старший Пендарвис, какие бы ни были у него недостатки, по крайней мере, поступил относительно порядочно, сказав женщине, которую использовал, что она слишком хороша для него. Его лживый, вероломный брат оказался не способен на такой благородный поступок.

* * *

– Хочу выставить свою кандидатуру на дополнительных выборах на место, которое сейчас занимает Клайв Ноултон, – сообщил Софи Роберт Кродди как-то вечером неделю спустя после ее затворничества. Они стояли в холле ее дома, куда он привез ее в своей коляске, когда кончился наконец тоскливый, безрадостный обед у дяди Юстаса в Уикхаузе.

Новость удивила ее.

– Клайв Ноултон подает в отставку? Но почему? В любом случае он ведь либерал, – наивно удивилась она. – А ты по убеждениям консерватор, разве не так, Роберт?

Он снисходительно улыбнулся.

– Главное, что я член либеральной партии. Ноултон уходит в отставку, чтобы принять духовный сан, и он вправе назвать своего преемника. Если я заручусь его поддержкой, никакие выборы не понадобятся.

– Понимаю, – сказала Софи задумчиво. – И ты думаешь, он предпочтет тебя? – Ноултон, один из двух членов парламента от тэвистокского округа, был богатым, влиятельным и уважаемым человеком, который неизменно избирался в палату общин с тех пор, как Софи помнила себя. То, что он назовет своим преемником Роберта Кродди, казалось… гм… мало-вероятным. Не то чтобы Роберт был совсем неподходящей фигурой. Но все же. Он придвинулся ближе и понизил голос:

– То, что я сказал тебе, Софи, должно оставаться между нами. Только несколько человеке знают, что Ноултон собирается в отставку. Так что сейчас поле свободно, и я во что бы то ни стало намерен этим воспользоваться.

– Ясно. Что же, конечно, я желаю тебе удачи.

– Твой дядя поддерживает меня.

– Неужели? – Это было понятно. Дядя Юстас голосовал за либералов, потому что в их округе это было политически выгодно, но сам он всей душой принадлежал к консерваторам, во всяком случае, так всегда считала Софи. – Тогда у тебя действительно очень большие шансы занять место Ноултона.

– Да, я тоже так думаю.

– Ну, хорошо, – сказала она, когда несколько секунд прошло в молчании, но Роберт, видно, не собирался уходить. – Спасибо, что проводил меня. Когда мы снова… – Она не договорила. Роберт положил руку ей на плечо. Никогда прежде он не прикасался к ней. Она вздрогнула, поняв, что он хочет поцеловать ее. – Роберт… – Он неловко ткнулся губами; она не сопротивлялась, не отталкивала его. Это был сухой, без намека на нежность, деловитый поцелуй, не сказать чтобы совсем неприятный. Когда он оторвался от ее губ, она осознала, что ничего не почувствовала. Совершенно ничего.

Но Роберт чувствовал что-то.

– Софи, выходи за меня замуж.

– О! – только и могла воскликнуть ошеломленная Софи. – О!

– Ты не пожалеешь. Дело моего отца отойдет в свое время ко мне, и тогда я стану по-настоящему человеком с положением. Место в парламенте только упрочит его. Пивоварню я продам и вложу капитал в какое-нибудь уважаемое предприятие. Я на подъеме, Софи. Выходи за меня, и я приложу все силы, чтобы ты гордилась мной.

Она знала, что он не кривит душой, потому что оговорился и назвал дело своего отца «пивоварней», каким оно, по сути, и было; прежде он всегда называл ее фирмой, иногда – «семейным предприятием».

– Роберт, – запинаясь, проговорила Софи, – я… я не знаю, что ответить тебе.

– Ответь «да».

– Нет… нет. Это так… – она чуть не сказала: так неожиданно. Но не имело никакого смысла подавать ему ложную надежду или притворяться, что со временем она может изменить свое решение. – Я чрезвычайно польщена твоим предложением и тронута тем, как ты ко мне относишься. Но…

– Не говори «но», Софи. Просто выходи за меня. Я очень тебя люблю.

Возможно ли, чтобы это было правдой? Она всмотрелась в него новым взглядом, проницательность которому придавал ее горький опыт. Софи видела его крепкую фигуру, застывшую в ожидании, обычно спокойное знакомое лицо сейчас выражало, пожалуй, не более чем… беспокойство. Нет-нет, это не может быть правдой. Какое облегчение; значит, ее отказ не разобьет ему сердца.

– Ты оказываешь мне большую честь, – скромно потупившись, проговорила Софи. – Пожалуйста, пойми меня, дело не в тебе – ты мне очень симпатичен, Роберт. Я, разумеется, отношусь к тебе с чрезвычайным уважением, и наша дружба много значит для меня. – Как бы не перестараться, подумалось ей, пора его охладить. – Но не думаю, что я вообще выйду замуж. Я уже определилась в своем жизненном пути, и из меня получилась бы никудышная жена. Особенно для тебя.

– Почему? Почему «особенно» для меня?

Потому что он будет слишком многого ожидать от нее – захочет, чтобы она жила в его тени. Иного он не представляет. Она была уверена в этом, почему – и сама не знала.

– Потому, что ты заслуживаешь лучшего. Я предчувствую, что, если мы поженимся, ты скоро пожалеешь об этом. Я ничуть не сомневаюсь, что ты все сделаешь ради того, чтобы я была счастлива, Роберт, но я совершенно уверена, что сделаю тебя несчастным. Пожалуйста, пусть мой отказ не помешает нашей дружбе.

Его желтоватые глаза сузились, и она подумала, что он злится. Но он просто размышлял, как повести себя в сложившейся ситуации.

– Хорошо, – согласился он почти бодро и уж точно не испытывая сердечной боли. – Оставим пока все так, как есть, если хочешь.

– Нет, что я хочу, так…

– Но я буду просить твоей руки снова и снова. Ты именно та женщина, которая нужна мне, Софи. И ты ошибаешься насчет нас – я нужен тебе. Но если ты сейчас этого не понимаешь, хорошо, я могу подождать.

Она улыбнулась и покачала головой, но ничего больше не сказала, потому что было бы жестоко спорить с ним. Они попрощались с большей теплотой, чем, как ей казалось, было допустимо, учитывая новые обстоятельства, и она поднялась к себе, чтобы обдумать происшедшее.

Она могла бы ответить согласием. Было бы это так уж ужасно? Может, он был прав и они подходят друг другу? Что из того, что они не влюблены друг в друга? Любовь – только помеха. Лишнее беспокойство. От нее одни неприятности.

Прежде она никогда не думала о любви так цинично. За это тоже надо благодарить Контора, вернее, винить его. Тот факт, что она могла теперь вообще думать о нем, должен был свидетельствовать о начале выздоровления. Это спокойствие, это онемение души помогло ей оглянуться назад, на последние недели, включая трудные часы, проведенные под землей, когда она спускалась в забои «Калинового». Предложение Роберта… как бы распахнуло дверь, впуская воспоминания о Конноре. Сегодня вечером она поверила, что сможет вынести их.

Весь фокус состоял в том, чтобы взглянуть на историю их любви со стороны, как на приключившуюся с кем-то другим, и попытаться извлечь из нее урок. Превратить из мучительного, разрушительного эпизода своей жизни в нечто позитивное. Она сумела пережить эту неприятную историю. Ей удалось сохранить свое общественное лицо, что явилось настоящим чудом; вспоминая риск, которому подвергалась, Софи понимала, что легко могла сойти с ума. Теперь она смотрела на случившееся как на болезнь, период помутнения разума, когда она настолько ослепла, что не видела опасности разоблачения, – и все это ради человека, который не стоил ее.

Конечно, у нее много недостатков, и благодаря Коннору она ясно увидела в себе немало новых. Но он гораздо хуже. Он лгал ей со дня их первой встречи. Если быть честной, он не соблазнял, но, безусловно, предал ее. Пойдя на то, чтобы выдать себя за другого, допустив, что подобный маскарад может быть морально оправдан, – хотя одного этого более чем достаточно, мрачно подумала она, – он еще совершил ужасный грех, позволив развиться их интимным отношениям. Может, не устояв, она тоже согрешила, но по крайней мере с ее стороны это была подлинная любовь, подлинная страсть. Она принесла в жертву все, включая добродетель и незапятнанную репутацию, потому что считала, что действительно любит его. У него не было такого оправдания, ибо им руководили вожделение и коварство, и она никогда не сможет простить его. Она постарается больше не думать о нем – только о горьком уроке, который он ей преподал: не доверять мужчинам, не отдаваться им ни на каких условиях, кроме заключения брака. Будь живы ее мать или отец, она, может, знала бы об этом раньше. Ей следовало догадаться самой, ведь ей уже двадцать три. Но теперь она научена горьким опытом.

Она долго лежала без слез, но с печалью в душе, следя за игрой теней на потолке. Может, предложение Роберта повернет ее жизнь в новом направлении. Пора попытаться опять стать счастливой. Но как это сделать? Она уже не такая легкомысленная и даже уже не девушка. Коннор Пендарвис украл у нее юность и сделал ее осторожной и подозрительной женщиной. Печальной женщиной, хотя она всеми силами старалась не поддаваться грусти. Она чувствовала себя старой и усталой, душа была опустошена, и приходилось постоянно быть начеку, чтобы не дать воли воспоминаниям, которые то и дело прорывали ее слабую защиту и переносили в прошлое. Она видела его в саду роз, сидящего с котом на коленях и гладящего его лоснящуюся черную шерстку. Видела улыбку, освещавшую его лицо, когда она говорила что-то забавное. Однажды он рассказал ей дурацкий анекдот о корнуолльце, валлийце и шотландце, и они оба смеялись до слез. Это были коварные воспоминания, они разрывали сердце и заставляли плакать.

Как ей освободиться от гнета печали и сожалений? Когда боль наконец утихнет и сможет ли она жить как прежде? Временами Софи помогала ненависть к нему; как за спасательный круг ухватилась она за убеждение, что он – чудовище, и отвергала даже самое слабое желание увидеть в его поступках хоть что-нибудь, оправдывающее его. Это был единственный выход из положения. Истина не имела значения; главное было выжить. В данный момент она находила силы в том, что делала из Коннора смертельного врага. Демонизировала его. Это не очень у нее получалось, но в этом было сейчас ее единственное спасение.

На другой день было воскресенье. Она опоздала в церковь и потому села в задних рядах, а не на привычном месте впереди у окна. Для конца августа было чересчур жарко и душно; проповедь, которую читал Кристи, была превосходна, но затянута. Уже потом она сообразила, что признаки этого появились раньше, признаки, которые она должна была бы заметить и обратить на них внимание. Но тогда она отмахнулась от них, целиком погруженная в мучительные переживания.

От дурноты, которую она почувствовала в церкви, было не отмахнуться.

Только теперь до нее дошло, что она беременна.

* * *

Какой ужас! Страх сковал ее душу ледяными щупальцами, лишив способности думать и даже двигаться. Когда служба закончилась и она пришла в себя от обморока, случившегося у всех на глазах, Софи поплелась на кладбище и опустилась на колени у могилы отца. Она погрузила руки в прохладную траву на могиле, инстинктивно ища у него защиты, в отчаянной немой просьбе спасти ее. Если бы он только мог! Она не заметила, что плачет, пока не почувствовала, как на плечи ей легли ладони подошедшей Энни Моррелл.

– Прости меня, Софи… ты ничего не рассказываешь, но тот человек, который делает тебя такой несчастной, не мистер ли это Пендарвис?

Софи с таким пылом принялась это отрицать, что Энни перестала ее расспрашивать.

– Позову-ка я Кристи, – с беспокойством сказала Энни, поднимаясь с земли, но Софи потянула ее обратно.

– Пожалуйста, не надо! Просто побудь со мной. – Она не могла сейчас говорить ни с ним, ни с нею. Они были лучшими ее друзьями, но не было сил делиться с ними своим горем, так мучителен и глубок был ее стыд.

На другой день она пришла на рудник, и обычная рутина мелких дел и забот несколько отвлекла ее от безрадостных мыслей; помогло и самовнушение, что ничего особенного не случилось. Но, разговаривая с людьми – Дженксом, Диконом Пинни, кузнецом, с каждым из них, – она спрашивала себя; что он подумает, когда узнает? Осудит ли меня? Замолвит ли за меня доброе слово? На следующий день она опять едва не упала в обморок; хорошо еще, что она была одна в своем кабинете и быстро пришла в себя, посидев, уткнувшись головою в стол. Но она заметила, что ничего не может есть, совсем ничего, и сама мысль о еде вызывает у нее отвращение. Нормально ли это? Совета ни у кого нельзя было спросить, даже у доктора Гесселиуса. Во всяком случае, пока. Она была напугана, просто в панике, не могла заглянуть в будущее, ощущая лишь ужас настоящего мгновения. На другой день она была не в силах поехать на рудник.

Мысль о ребенке, такая невероятная поначалу, начала посещать ее, робкая, неуверенная, что ее тут же не прогонят. Софи всегда любила детей, всегда хотела, чтобы у нее они были… когда-нибудь. Но, боже, только не так! Должна быть радость, восторженное ожидание, смиренная уверенность, что создатель благословил тебя, – но единственное, что чувствовала Софи, это непреходящий ужас от сознания, что теперь-то наверняка погибла.

Насмешливое замечание Коннора, что ее заботит только одно: быть «первой красоткой этой захудалой, провинциальной, безмозглой деревушки», преследовало ее. Это было не совсем так, но и недалеко от правды, и в теперешнем ее состоянии она не могла ни отрицать этого, ни попытаться найти себе оправдание. «Леди Щедрость», так он назвал ее. Да, иногда она чувствовала себя такой. И ей нравилось, что все ее любят; иногда ее даже забавляло, что ей завидуют. Но неужели грех ее столь тяжек, что расплатой за гордыню и глупость должен стать крах всей ее жизни? Она знала правила поведения и с детства понимала, как всякая девочка, какое наказание ждет «падшую» женщину. Конечно, это было несправедливо, что она тоже понимала, – как всякая девочка, – но какое это имеет значение? Общественная мораль была похожей на огромную безликую машину, перемалывающую всех нарушивших установленные порядки – раскаивающихся или упорствующих, простодушных или лукавых, – карая всех с равной безжалостностью и равнодушием. Что она думает теперь о своей «захудалой» деревушке? Из бездны, в которую она упала, она казалась совсем не такой, какой виделась, когда она была наверху. Кому ей доверять? Кто не осудит ее? Как она сможет оставаться здесь? Что с нею будет?

Она чувствовала себя измученной, больной. Вьющиеся розы еще цвели и будут цвести до самых морозов, но большинство других цветов уже завяли. Томас срезал поникшие головки, сгребал их и относил в дальний угол сада, и сухие цветы лежали бурыми кучками вдоль дорожек – первые унылые признаки близящейся осени. Софи сидела в кресле, глядя на дом, заброшенный сад и старый розарий, который так любила ее мать. Она вспоминала ту ночь, когда водила Коннора по дому, с гордостью показывая ему отцовский кабинет, свою детскую, и признавалась, как любит свой «скрипучий старый дом». «Он подходит тебе», – сказал тогда Коннор. Да, это так. Если б только она могла вернуть то время, снова стать той беззаботной девушкой. Как невинна она была и как довольна собой и жизнью. Она не понимала, что имела, пока не лишилась этого.

Слезы опять навернулись на глаза. Жалость к себе легко могла войти в привычку. Она вытерла слезы платочком и отвернулась от дома, услышав шаги на террасе. Если Марис увидит, то…

– Софи!

Это не Марис. Роберт Кродди!

Софи вскочила и стала отряхивать юбки, воображая, на кого похожа в таком виде. Она весело помахала ему, и он, тяжело сбежав по ступенькам, направился к ней. Роберт не очень-то походил на члена парламента, какими она представляла их себе, во всяком случае, элегантностью он не мог похвастаться – слишком полный и ростом не вышел. Больше похож на шерифа, с которым лучше не сталкиваться.

Бодрая улыбка не помогла ей: первое, что она услышала, было встревоженное:

– Что с тобой, Софи?

– Да ничего! Вот, сижу бездельничаю, только и всего. Утром почувствовала небольшую усталость и решила побаловать себя.

– На руднике сказали, что ты больна.

– Ты был на «Калиновом»? Зачем ты искал меня?

– Хотел пригласить на ленч. Заехал за тобой на новой коляске. Пойдем, посмотришь на нее, она у парадного подъезда, – с гордостью заявил Роберт, но, взглянув на лицо Софи, поторопился добавить:

– Какой я дурак, прости, пожалуйста, посмотришь в другой раз. А сейчас сядь посиди.

– Я прекрасно себя чувствую.

– Садись. – Он взял ее за руку и заботливо и решительно усадил обратно в кресло, подвинул себе другое и сел рядом. – Это все следствие того твоего падения с коляски; ты так до конца и не оправилась. Слишком рано вышла на работу, а теперь вот рецидив.

Интересный диагноз. Неверный, но заманчивый. Она удивилась, когда он вновь взял ее за руку, но лицо его выражало такое искреннее сочувствие, что она едва не призналась ему во всем, себе на погибель. Она проглотила комок, стоявший в горле, и тихо сказала:

– Роберт, я действительно хорошо себя чувствую. Я рада тебе… надоело сидеть одной. – Это было почти правдой; ей нужно было слышать чей-то голос, а чужие заботы на время вытесняли собственные. – Расскажи мне о своей новой коляске. Какая она? Ты купил ее в Девенпорте?

– Нет, в Плимуте. Она ярко-синяя, под цвет твоих глаз, я специально выбрал такую.

Она слабо рассмеялась и села поглубже в кресло.

– Думаешь, я шучу? Это правда. Я представлял, как мы с тобой будем ездить в ней супружеской парой.

– О, Роберт.

– Хорошо-хорошо, не надо ничего говорить. Это не новое предложение руки и сердца, а просто повторение прежнего. – Он улыбнулся, не разжимая губ, чтобы успокоить ее. Софи была тронута его кротостью и несвойственной ему деликатностью. Роберт принялся взахлеб рассказывать о новой коляске, о том, как продвигаются дела с выставлением его кандидатуры на выборы в парламент и что ее дядя говорит о его шансах на успех. Она не слушала его; мысли ее мешались, внезапный холод пробежал по спине, ладони стали влажными. Она вскочила, прервав на полуслове его рассуждения, кажется, об избирательной кампании. – Софи? – Он тоже встал. – Что случилось?

– Ничего. Ничего, – она заставила себя улыбнуться. В ушах звенело. Неужели опять с ней случится обморок? Она бросилась к садовому домику, вбежала внутрь и с облегчением прислонилась спиной к теплой выбеленной кирпичной стене. Роберт медленно приближался, и его полная фигура, казалась, росла, увеличивалась, пока все не заслонила собой. Выражение озабоченности успокоило ее, помогло прийти в себя. – Роберт, – произнесла она так тихо, что ему пришлось подойти почти вплотную. – Ты действительно?.. – Нет, она не могла спросить, любит ли он ее. Она не верила в это и не хотела, чтобы он повторял те свои слова, ей стало бы неловко за него. – Ты действительно хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж, стала твоей женой?

Его полное лицо застыло от удивления.

– Софи! – только и мог выговорить он.

– Хочешь?

– Моя дорогая девочка. – Он вновь потянулся взять ее за руку, но она спрятала руки за спиной. – Ты же знаешь, что хочу.

Софи облизала пересохшие губы. Как сказать ему? Как найти слова для признания? Она почти решила отказаться от своего намерения, представляя, как бежит от него – в дом, сад, куда угодно. Она обхватила себя руками за плечи, колени у нее дрожали, и казалась себе солдатом, стоящим у стены, под дулами расстрельной команды. Из груди вырвался мучительный, жуткий смех. Роберт озабоченно нахмурился.

– Я выйду за тебя, если ты все еще будешь хотеть этого после того, что я сейчас скажу тебе.

– Так ты выйдешь за меня?

– Сначала я должна кое в чем признаться.

– Что ты такое говоришь?

Она не отрываясь смотрела на него, колеблясь, набираясь мужества; риск был велик, страшен, но в случае удачи ее кошмар кончится. Дальше она не заглядывала.

– В чем ты хочешь признаться?

Она раскрыла рот… нет, простая неприкрашенная правда здесь не годится. Нельзя бросаться головой в омут, нужно попробовать как-то иначе.

– Роберт, если бы ты узнал, что я совершила неблагородный поступок. Нечто, за что ты меня не похвалишь. Станешь презирать. Думаешь ли ты, что смог бы простить меня?

Он не мог ничего ответить… ну, конечно, не мог. Стоял и, недоуменно моргая, взирал на нее.

– Роберт, я совершила ужасную ошибку. Опозорила себя и свою семью. Но обещаю, что буду тебе хорошей женой, если простишь меня. Если, несмотря ни на что, захочешь жениться на мне. И… никто никогда не будет знать о моей ошибке, кроме тебя. И меня.

Вид у него стал испуганный.

– Что ты такого натворила?

Поздно идти на попятный, но предчувствие беды заставило ее похолодеть.

– Я беременна. Отец будущего ребенка – Коннор Пендарвис. Мы были вместе всего один раз. Мне казалось, что я его любила.

Вот и все. Даже если теперь он с презрением оттолкнет ее, та часть ее, что ненавидела ложь и криводушие, вздохнула с облегчением. Она всегда страдала, когда бывала вынуждена лгать, почти так же, как когда приходилось что-то скрывать.

Она видела, как кровь отхлынула от его лица. Потом вновь прилила, и его толстые щеки приобрели красновато-бронзовый оттенок. Софи, никогда не видевшая его в такой ярости, испугалась, что он может ударить ее, и посмотрела поверх его широкого сильного плеча: в саду никого, дом так далеко. Над его верхней губой проступила белая полоска, и он процедил сквозь зубы:

– Коннор Пендарвис? Ты говоришь об этом шахтере? Этом рудокопе? О человеке, который работал на твоем руднике?

Она низко опустила голову. Во рту ощущался привкус поражения, и он был солоноват.

– Коннор не был шахтером. Он… вор, а не шахтер.

– Ты была с ним в интимных отношениях?

Он не выкрикнул эти слова, а проговорил обычным голосом, но они ударили, словно камни, и она отшатнулась к кирпичной стене.

– Я уже сказала тебе. Только один раз. И теперь я беременна. Роберт, – она протянула руку не с тем, чтобы умолять его, но предложить мир, – возьмешь ты меня в жены? Я сделаю тебя счастливым… постараюсь сделать. Возьмешь?

– О боже! – прошептал он и повернулся к ней спиной.

Рука ее бессильно опустилась. Это был конец.

Ей почудилось, что Роберт снова пробормотал: «Боже!», но он вдруг круто повернулся и с недоуменным видом прошипел:

– Шлюха! Отдалась какому-то шахтеру. – Съежившись, она отшатнулась от него. – Ты шлюха, так ведь? Самая настоящая шлюха!

– Не надо, Роберт. Уходи. Не нужно мне было… – Софи не могла говорить.

– И ты думаешь, я захочу жениться на тебе? Взять тебя в жены? А я-то… – Он поднял лицо к небу и невесело засмеялся, – я-то считал тебя совершенством. Совершенством!

– Уходи. Это так… больно. Уходи немедленно, умоляю.

Злобное выражение, появившееся в его желтых глазах, было ей незнакомо, но не очень удивило.

– Так вот чего ты хотела. Так-так. Теперь я все понял. Какой я был дурак. – Он решительно шагнул к ней. Охваченная страхом, она закричала:

– Томас! Сюда, Томас, пожалуйста!

Роберт замер на месте, его кулаки разжались. Вид у него был ошеломленный, словно он сам поразился тому порыву ярости, что ослепил его.

– Не нужно звать на помощь, – хрипло сказал он. – Не бойся, теперь я не дотронусь до тебя, даже если станешь умолять.

Деревянной, какой-то дергающейся и в то же время непостижимым образом величественной походкой он направился к террасе, потом вышел на дорожку, ведущую вокруг дома к парадному подъезду. «Мне следовало выйти за него замуж», – думала она, глядя на его удаляющуюся спину, обтянутую дорогим твидом, на решительные взмахи рук. «Расставить сети и поймать его несколько лет назад. Тогда я была бы в безопасности».

Ужас настоящего вновь обрушился на нее.

– Роберт!

Он остановился и обернулся с леденящей медлительностью – смехотворной медлительностью, подумала бы она в другое время, но не теперь. Он вопросительно поднял соломенного цвета брови.

Софи сделала несколько шагов к нему, ломая руки – отчасти играя, чтобы произвести на него впечатление, отчасти действительно ужасно волнуясь.

– Несмотря ни на что… даже если ты… могу я… – Он, пожалуй, не уронил своего достоинства, но она свое растоптала. Она собралась с духом и мужественно закончила:

– Я всегда верила в твою порядочность. Ты рассержен сейчас, и ты прав. Но можешь ли ты мне обещать, что, когда успокоишься, все происшедшее здесь… признание, которое я сделала, всецело доверяя тебе, останется тайной, которую будем знать только мы двое? – Что за неповоротливые, допотопные фразы, думала она, прямо какое-то средневековье, но и ситуация, в которой она оказалась, стара как мир.

Он только презрительно фыркнул. Как она могла даже думать, что когда-нибудь полюбит его… будет хотя бы просто хорошо к нему относиться!

– Не беспокойтесь, мисс Дин. Ваша грязная тайна так противна мне, что, уверяю вас, у меня язык не повернется говорить о ней с кем-нибудь. Она заставляет меня стыдиться тех надежд, что я питал в отношении вас. Заставляет чувствовать себя полным дураком. – Он медленно и насмешливо поклонился. Нельзя было отрицать, что его уход был эффектен.

– Скатертью дорога! – буркнула она, вся дрожа, и обессиленно опустилась в кресло. Она скорее согласилась бы быть прикованной к позорному столбу или побитой камнями за адюльтер, чем связать свою жизнь с этим человеком.

Но теперь ее положение стало еще отчаяннее. Как она не подумала о возможных последствиях? Хватит ли у него порядочности? Можно ли положиться на его сдержанность? Софи чувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Сквозь сгущающийся туман страха и отчаяния она видела последнюю ниточку, за которую еще можно было попытаться ухватиться. Если и это не удастся, все будет потеряно окончательно. Но если и получится, цена спасения может оказаться непомерной.

 

14

– Вот конец с-сорок четвертой г-главы. Н-нужно п-переписать ее к у-у…

– Утру.

Седые кустистые брови Энгуста Макдугала сошлись над тонким крючковатым носом. Когда ему помогали закончить очередную спотыкающуюся, запинающуюся, невразумительную фразу, это вызывало у него отнюдь не благодарность, но злость. Коннор уже понял это по опыту общения с ним за последние несколько недель, что работал у адвоката, но ничего не мог с собой поделать. Своим заиканием шеф доводил его до белого каления.

– Да, к у-утру, – намеренно повторил рассерженный шотландец и, чтобы отплатить Коннору, решил поговорить еще. – М-мне не п-понравилось, как вы с-сделали п-последнюю работу, м-мистер Пендарвис. В г-главе с-сорок третьей ч-чернильные п-пятна на п-полях, есть н-неразборчивые с-слова.

– Простите, сэр. Сорок четвертую главу постараюсь переписать лучше.

– П-посмотрим, к-как это у вас п-получится. – Макдугал положил на край стола, за которым сидел Коннор, белый конверт. – З-забыл п-передать вам это п-письмо. П-пришло со вчерашней по-по…

– Почтой. – Коннор покаянно опустил голову и безнадежно махнул рукой, больно ударившись при этом пальцем о край стола.

– Да, почтой, – холодно подтвердил Макдугал и извлек из кармана обсыпанного трубочным пеплом жилета ключ. – За-закроете в ше-шесть, до-до-говорились?

– Хорошо, сэр. – Коннор каждый вечер запирал кабинет, и каждое утро Макдугал забирал у него ключ, чтобы снова вручить в конце дня.

– Ни м-минутой раньше, – предупредил шеф, помахав костлявым пальцем перед лицом Коннора. Мелочная придирчивость не была свойственна его характеру, но он подражал диккенсовскому образу въедливого и эксцентричного стряпчего, своими причудами и манерами раздражающего окружающих. Заикание и сильный шотландский акцент были далеко не единственными недостатками этого человека. Он, например, забывал вовремя выплачивать жалованье. Впрочем, он это делал не намеренно, просто бережливость была у него в крови: Макдугал с трудом расставался с деньгами.

Коннор видел в грязное окно тощую фигуру Макдугала в черном пальто, вышедшего из дверей и растворившегося в сумраке дождливого вечера. День выдался длинный и утомительный, и Коннор не намеревался следовать предупреждению старого адвоката и сидеть до последней минуты.

В конверте, переданном Макдугалом, лежала коротенькая записка, нацарапанная на клочке дешевой бумаги. Коннор пробежал ее глазами: «Пишу второпях и, может, неразборчиво, поскольку нахожусь в поезде. Хочу еще раз напомнить, что мы с мистером Текером будем рады, если вы отобедаете с нами в четверг вечером. Обещаю, что мы с вами увидимся в самое ближайшее время. Ваш… Иен Брайтуэйт».

Загадочная по меньшей мере записка. Столь же загадочной была и встреча с ними на прошлой неделе, неожиданная и непредвиденная. Брайтуэйт был представителем одного из отделений либеральной партии. Он и его помощник Текер прочли статью Коннора в ежеквартальнике Радамантского общества, и, по их уверениям, она произвела на них сильное впечатление. Они приехали из Плимута явно с единственной целью – пригласить его на обед. Мужчины долго и пространно говорили о политике и реформах, но Коннор так и не понял, чего они хотят от него. «Думали вы когда-нибудь о том, чтобы занять государственную должность, мистер Пендарвис?» – поинтересовался Брайтуэйт за сигарами и портвейном. Но после того, как Коннор признался, что никогда не помышлял о подобных вещах, разговор перешел на другие темы. Если целью визита Брайтуэйта и было разузнать о планах Коннора, то он больше не возвращался к интересующему его вопросу, и Коннор выбросил этот случай из головы.

По крайней мере, он бесплатно пообедал, не такой уж и пустяк в эти дни. К тому же катастрофа в Уикерли, как ни удивительно, сослужила ему хорошую службу. Что за печальная ирония; в то время как личная жизнь потерпела полный крах, его профессиональная репутация, известная пусть и в узких кругах реформаторов, никогда не была столь высока, как сейчас.

«Я служу в Эксетере клерком у адвоката, – сказал он Брайтуэйту, – временно, пока не решу, какое из множества предложений принять». Неопределенная фаза: не полная ложь, но близко к тому. Зато звучит много лучше, чем такое, например, признание: «Я занят тем, что переписываю бредовые, написанные корявым почерком сочинения бывшего адвоката за квартиру, стол и одиннадцать шиллингов в неделю, пытаясь прийти в себя после любовной трагедии».

Он потер усталые глаза, расправил ноющие плечи. В тесном кабинете становилось сумрачно. Скоро шесть; даже если бы он и захотел остаться после шести, а он, конечно, не намерен расходовать свое время таким образом, скаредный Макдугал запрещает это, не желая тратиться на масло для лампы, которую приходилось жечь с наступлением темноты.

Стук в дверь заставил его подскочить на стуле от неожиданности. Макдугал не назначал на сегодня никаких встреч, о поздних клиентах ему тоже ничего не было известно. Кто бы это мог быть? Женщина – сквозь матовое стекло двери он видел ее силуэт. Он схватил пиджак, висевший на спинке стула, и шагнул к двери.

Коннор узнал ее сразу. Два дня назад она приходила просить Макдугала оформить должным образом завещание покойного мужа.

– Добрый вечер, миссис… – он запнулся, забыв, как ее зовут.

Женщина одарила его сдержанной, хитроватой улыбкой, приоткрыв мелкие зубы, и многозначительно посмотрела на него.

– Ирен Вейбурн. Добрый вечер, мистер Пендарвис. – Она тщательно выговорила его имя, как бы легко упрекая в забывчивости. Стянув перчатки, она протянула ему руку. – Могу я войти?

Он озадаченно заморгал.

– Конечно, хотя мистера Макдугала нет, он недавно ушел. Вы буквально разминулись с ним.

– Какая жалость.

Коннор распахнул дверь шире, и она прошла в комнату, коснувшись его плечом.

От нее пахло дождем и духами. Убожество тесного, заваленного книгами и бумагами кабинета привело его в уныние, когда он попытался представить, как выглядит в глазах постороннего человека. Кроме его стула за обшарпанным столом, в кабинете был только еще один, у стены. Он придвинул его и предложил посетительнице сесть.

– О… – она задумчиво коснулась пальцами щеки, – благодарю, но, думаю, я не задержусь.

– Чем могу служить, миссис Вейбурн?

На ее губах появилась лисья улыбка, и на сей раз он вынужден был улыбнуться в ответ.

– Я принесла кое-какие документы, которые мистер Макдугал просил меня отыскать в бумагах мужа. Вот они. – Она достала из ридикюля тонкий конверт и протянула ему.

– Я прослежу, чтобы он занялся ими с утра.

– Спасибо. – Сложив руки на животе, она без тени смущения окинула его оценивающим взглядом.

Черты лица у нее были грубоваты, зато кожа замечательная белая той молочной, почти эфемерной белизной, что бывает у монашенок. Среднего роста, с полной грудью и бедрами, она выставляла напоказ свои прелести, как новое платье, которым хотела похвастать. Всегда ли она вела себя так, задавался он вопросом, или кончина мистера Вейбурна дала ей такую свободу?

– Со времени нашей первой беседы с мистером Макдугалом мне в голову пришло кое-что, – сказала она. Голос у нее был приятный, опускающийся до низких, интимных ноток. – Кое-что об умственном состоянии мужа, когда он составлял завещание. Я не уверена, важно ли это, но мне кажется, следует поделиться этими соображениями с… вами.

– Со мной?

– Ну да, с кем-нибудь. С вами, как помощником мистера Макдугала. Я подумала, может, мы отобедаем вместе и обсудим этот деликатный вопрос. Дело, мне кажется, не терпит отлагательств. – Она вопросительно изогнула бровь.

Коннор потер подбородок, потом уголок рта, чтобы скрыть усмешку, одновременно глядя на нее таким же откровенным, прямым взглядом. Она была очень соблазнительна. Почему бы не пойти с нею? Потом не будет никаких сложностей, проблем, никаких сентиментальных сожалений, когда они расстанутся. То, что она предлагала, было просто, быстро и без лишних затей. Почему бы и нет?

– Я не смогу.

– Жаль, – она надула губки. – Вы уверены?

– Да. Очень сожалею, – ответил он искренне. – Я с огромным удовольствием отобедал бы с вами, но это невозможно.

– Что поделать, – она подавила вздох сожаления. – Может быть, в другой раз. – Она деловито закрыла ридикюль и, обойдя его, направилась к двери. – Не забудьте передать мистеру Макдугалу бумаги, мистер… э…

– Пендарвис. Непременно передам.

Они последний раз обменялись улыбками, и она вышла.

Несколько минут после ее ухода Коннор сожалел о своем решении. Почему он отказался от подарка, который предлагала вдова Вейбурн? Ради кого, черт возьми, он блюдет себя? Разве каждый день женщины вешаются ему на шею? Или, может, они стаями вьются вокруг него? И все же нет – сердцеедом у них в семье всегда был Джек. Так было всегда, и Коннор не мог вообразить, чтобы было иначе. Он даже не хотел, чтобы было иначе.

Но Джек уехал, отправился в Эксминстер, подрядившись работать косцом на жатве, так что теперь брат не «висел у него на шее». Ни разговоры, ни уговоры, ни, в конце концов, ругань не помогли. Он не болен, защищался Джек, напротив, заболеет, если будет продолжать вести такую жизнь.

Не жизнь, а бесполезное существование. Ему надоело быть Коннору помехой и обузой. Ему необходимо работать, необходимо самому что-то зарабатывать, потому что гордость не позволяет быть нахлебником. Коннор понимал его, но все равно оставил бы при себе, если мог. Но с Джеком бесполезно было спорить. В семье его называли не иначе как упрямцем. У двух последних братьев Пендарвис было много общего.

Часы на башне кафедрального собора пробили шесть. Адвокатская контора Макдугала выходила во внутренний двор прекрасного собора, но сам дом, в котором она располагалась, больше походил на женскую исправительную тюрьму или похоронные бюро, унитаристское и еврейское, в нескольких кварталах от него. Коннор жил в кемнатке над конторой, куда добирался по наружной деревянной шаткой лестнице. Он ненавидел эту тесную комнатушку, эту бездушную работу, эту однообразную жизнь. Он подумал было, не пройтись ли по городу или по берегу Экса, прежде чем забираться на ночь в свою конуру, но нудный дождь и быстро сгущавшаяся темнота отбили всякую охоту к вечерней прогулке, к тому же в его теперешнем состоянии, близком к глубокой депрессии, одна только мысль что-то делать сверх необходимого вызывала отвращение.

Заперев дверь ключом Макдугала, Коннор поднялся к себе и зажег сальные свечи – иного освещения он не мог себе позволить. Он ненавидел их вонь, их тусклый свет, от которого при чтении быстро уставали глаза, но, по крайней мере, полутьма, царившая в комнате, немного скрадывала ее убожество. Ложем ему служил продавленный диван, втиснутый под скошенный с одной стороны потолок. Сосновый стол на шатких ножках служил и как рабочий, и как обеденный. Ни шкафа, ни комода в каморке не было, и одежду он держал в коробке в изножий дивана или вешал на гвоздь, вбитый в дверь. Единственное никогда не мывшееся окно не открывалось, да и вид из него на другие дома, выходившие на мощенный булыжником двор, был столь уныл, что лучше и не смотреть. По крайней мере, сегодня хоть соседи вели себя тихо – не слышно их ругани, и не дрались собаки.

Он отмыл перепачканные чернилами руки в умывальнике, снял сюртук и галстук, расстегнул пуговицы на жилете.

Коннор долго с тоской глядел на свое отражение в рябом зеркале. Кто он, что собой представляет? Он был уверен, что знает, или это только казалось ему? Прежде он ответил бы: серьезный человек, с принципами, с твердыми убеждениями, с целью в жизни, целью, которая много значит для него. Ему так часто повторяли, что он – надежда семьи, гордость их деревушки, что он в конце концов поверил сам. Адвокат или журналист – именно эти две профессии, решил он, дадут ему возможность достичь высшей цели, а высшей его целью были, ни много ни мало, реформы и социальная справедливость для всех рабочих людей. Коннор увидел, как отражение в зеркале криво, отвратительно усмехнулось. Что за высокопарные слова! Если цель оправдывает средства, он, можно сказать, преуспел. Но она их не оправдывает. Вместо того чтобы с чистой совестью идти к высокой цели, он совершил крупнейшую ошибку в жизни, моральный проступок, который ничем нельзя оправдать. Он не может избавиться от гнетущего чувства вины и сейчас так же не находит оправдания тому, как обошелся с Софи, как и шесть недель назад. Все кончено, все позади, постоянно повторял он себе; если он не может простить себя, то хотя бы может забыть этот отвратительный случай. Надо жить дальше. Но забыть никак не удавалось.

Странным было то, что он все еще злился на нее. Вся вина за случившееся полностью лежала на нем, и все же всякий раз, как Коннор вспоминал в запальчивости сказанные ею слова при их последней встрече, его бросало в жар. Гнев и обида вскипали в нем, словно это было только вчера или час назад. «Ты показал мне, как низко я пала. Всю свою жизнь я буду каяться». Возможно, он заслужил такие слова… да, конечно, заслужил… но тон, каким они были произнесены, отвращение к нему по-прежнему приводили его в бешенство. Софи показала себя высокомерной, кичливой, и Коннор внушил себе, что не было такого момента в их встречах, даже той ночью, когда они любили друг друга на ее узкой кровати, чтобы она не считала его плебеем, недостойным ее. Он сам был далеко не безгрешен, но такого отношения к себе простить не мог.

Обед его состоял из черствого куска пирога с бараниной, купленного два дня назад в лавке на соседней улице. Он съел его холодным, поскольку печки в его комнате не было, а если бы и была, все равно он не мог позволить себе тратиться на уголь. Поев, Коннор сел за статью для журнала Ливерпульской ассоциации рабочих, над которой корпел последние шесть вечеров. В ней он разбирал закон о детском труде. Он уткнулся в страницу, но буквы начали расплываться перед глазами. Он был измучен, в глазах ощущалась резь, голова болела – но дело было в другом. Он утратил ту созидательную злость, ту яростную энергию, которая поддерживала его во время учебы в университете, а потом, при изучении юриспруденции, помогала выносить ужасающую нищету. Его доклад для Радамантского общества должен был влить в него новые силы. Он слышал от нескольких человек, что достиг желаемой цели; если на следующей сессии парламента законопроект Шейверса будет одобрен, он сможет честно сказать себе, что немалая заслуга в этом принадлежит ему, что он помог спасти жизнь многим. И все-таки радость, которую он испытал, не слишком трогала душу. Он казался себе лицемерным монахом. В этой голой келье-комнате он не жил даже, а прозябал в ожидании чего-то значительного, откладывая гроши в почти безнадежной мечте когда-нибудь вернуться к изучению законов. Коннор был сам себе противен. Надо было пойти с веселой вдовой, Ирен, так, кажется, ее зовут. Лучше напиться, удариться в разгул, распутство, притвориться, что он живет полнокровной жизнью, – все, что угодно, и то будет лучше, чем это жалкое, тоскливое существование.

Но, вопреки своим мыслям, он взял перо и придвинул единственную свечу поближе к стопке бумаги. От старых привычек так просто не избавишься.

Должно быть, он задремал. Ему приснилось, что Ирен снова постучалась к нему, и на этот раз он встретил ее на дороге, поцеловал и поднял на руки. Во сне она весила, наверное, целую тонну; он зашатался под ее тяжестью и проснулся. Ничего не понимая спросонья, он несколько секунд слушал стук, пока не понял, что стучат в его дверь. Так-так, подумал он, не иначе как вдова пожаловала, больше некому. Скрипнув стулом, он бросился открывать, пока она не ушла, схватился за круглую ручку, резко распахнул дверь.

Неужели снова сон?

Но нет. Перед ним стояла Софи.

Онемев от неожиданности и удивления, он мог лишь во все глаза разглядывать ее. Ему казалось, что от нее исходит тепло, которое согревает не только его тело, но и растапливает лед в душе. Словно Коннор приблизился к пылающему огню. Коннор едва мог разглядеть ее лицо, поскольку капюшон ее длинного черного плаща был надвинут низко на глаза. Нежные, неулыбающиеся губы вызвали целый поток запретных, старательно отгонявшихся воспоминаний. Он прошептал ее имя. Она здесь… он вновь видит ее… все иное мгновенно потеряло значение; существовал только этот миг.

– Софи…

– Можно мне войти?

Ее голос, ледяной и враждебный, тут же развеял возродившиеся было глупые надежды. Лицо его приняло каменное выражение. Он распахнул дверь шире и жестом пригласил ее войти.

Видеть ее здесь, в этом убогом жилище, было невыносимо. Он смотрел на ее прямую спину, напряженные плечи, надменный поворот головы, когда она вошла в тесную, темную, нищенски обставленную комнату, и ему захотелось исчезнуть, или выскочить в дверь, или разнести всю эту рухлядь на куски. Когда она наконец повернулась к нему, в нем уже вовсю кипела злость, и он готов был сражаться. Именно ей, Софи Дин, он обязан тем-, что оказался в этом ужасном, унизительном месте, и сейчас он ненавидел ее за это.

– Вижу, это не деловой визит. С чем изволили прийти? Я задолжал вам?

Даже в тусклом свете сальной свечи он увидел, что она побледнела, и у него болезненно кольнуло сердце. Раньше Софи никогда не выглядела столь уязвимой, как сейчас, на секунду он даже подумал, не больна ли она.

Если он и был прав, то она удивительно быстро пришла в себя. С показным отвращением оглянувшись вокруг, Софи сказала:

– К счастью, я пришла не затем, чтобы полюбоваться, как вы живете. Не видно, чтобы вы встали на ноги, Коннор. Это больше похоже на то, что вы заслуживаете.

Он скрестил руки на груди и неприязненно улыбнулся.

– У меня нет времени выслушивать подобные колкости. Что вам угодно от меня?

Софи пошатнулась, схватилась рукой за ворот, словно собираясь расстегнуть верхнюю пуговицу на плаще, и отвернулась. Когда она снова повернула к нему голову, ее лицо почти полностью скрывал еще ниже опущенный капюшон.

– Можно попросить у вас воды? – едва слышно спросила Софи.

– Извините, не держу. – Он озабоченно посмотрел на ее застывший профиль. – Могу предложить безалкогольный эль, он мне заменяет воду. – У него было две кружки, одна, по счастью, оказалась чистой. Он налил в нее тепловатый выдохшийся эль из глиняного кувшина, который наполнил вчера в таверне по соседству. Чтобы заставить Софи взглянуть на него, он встал с кружкой сбоку от нее и ждал, когда она повернется.

– Спасибо. – Она сделала маленький глоток и поставила кружку на стол. – Пишете очередной трактат? – Софи оглядела разбросанные по столу исписанные листы в чернильных кляксах. – Или вы в самом деле адвокат, когда не изображаете шахтера?

Он намеренно сел на край дивана, проявляя неучтивость по отношению к ней.

– Я не юрист, – сказал он и, сам не зная почему, добавил:

– Меня отдавали в ученики к адвокату, давным-давно, в беззаботной юности. Но он умер. А потом иные обстоятельства помешали мне получить юридическое образование. – Она ничего не сказала на это, только внимательно смотрела на него. – Как вы отыскали меня?

– Ваш брат упомянул адрес в письме к… одному человеку, которого я знаю.

– Кто это?

Губы ее дрогнули.

– Сидони Тиммс.

Он поставил ногу на край дивана и обхватил колено руками. Она дошла до того, что расспрашивала молочницу, девушку Джека, чтобы выяснить, где он. Он должен был бы испытывать некоторое удовлетворение, но ничего подобного не ощутил. Любопытство его возросло. Неужели это правда, и она здесь, в его комнате, пришла одна, поздно вечером?

– Что привело вас, Софи?

На стене над умывальником висела дешевая олеография в плохонькой рамке, изображавшая пейзаж, – он обычно и не вспоминал о ней. Но Софи рассматривала ее, словно шедевр в Лувре. Она никак не могла заставить себя объяснить причину своего появления здесь, а в нем вновь зашевелилась глупая, бессмысленная надежда. Бессмысленная, жалкая, но не желавшая сдаваться, как поверженный боксер, который не хочет падать, хотя ноги не держат его.

– У меня назначена встреча, – солгал он после томительно долгой минуты молчания. – Скоро я вынужден буду уйти, так что если вы могли бы приступить к делу…

Она повернулась к нему, опершись о хлипкую вешалку. Выражение ее лица заставило его замолчать, не договорив.

– Я все сделала бы для того, чтобы не приходить сюда, – сказала она еле слышно. – Поверьте…

– Вполне верю, – вспыхнул он. – Тогда почему же вы все-таки пришли?

Она проглотила комок, глаза ее перебегали с предмета на предмет, лишь бы не смотреть на него. Она плохо себя чувствует, потому что… его как обухом ударило по голове.

– Я… я выяснила… – ей пришлось закрыть глаза, чтобы выговорить роковое слово, – что я беременна.

Он не мог двинуться с места. Поднятая нога соскочила с дивана и громко стукнула об пол, словно восклицательный знак в конце ее фразы, тихой, произнесенной дрожащим голосом.

– Что ж, – она отвернулась. – Я ждала от вас чего-то большего, не знаю почему. Мне следовало бы знать, что вы не способны на простую порядочность, на…

Коннор наконец встал с дивана. Все в его голове смешалось.

– Вы говорите мне это потому, – громко спросил он, чтобы прервать ее, – что считаете меня отцом будущего ребенка? – Она как-то сразу поникла, и ему стало стыдно своих слов. Почему они стараются сделать друг другу больно? – Простите, я не то хотел сказать.

– Подите к черту.

Он нервно взъерошил волосы, боясь приблизиться к ней и в то же время испытывая желание коснуться ее или хотя бы увидеть ее лицо.

– Что вы теперь намерены делать?

Она повернулась, и он с большим облегчением увидел, что она вновь овладела собой.

– Кроме того, что уже сделала: пришла к вам, чтобы поставить вас в известность, это вы имеете в виду? Остальное вас, думаю, никоим образом не касается.

– Ну-ну. Вы ждете, что я заявлю о своей любви и тут же попрошу вашей руки, я прав?

– В отношении второго – да. Но прошу вас, ни в коем случае не пытайтесь говорить со мной о любви. Последние дни меня достаточно часто тошнит, и я не хочу, чтобы это случилось опять.

Глаза его сверкнули, но Софи не знала, были ли причиной тому ее слова. Коннор выглядел непривычно – одетый как джентльмен и в окружении предметов, свидетельствующих о его профессии: ручек, бумаг, книг, разбросанных по крохотной, неубранной комнате. Он пользовался очками; они лежали возле чернильницы. За недели, что она не видела его, он порядком оброс. Коннор был похож на нищего преподавателя, который живет своим колледжем и книгами, перебивается на одних сухарях. Коннор. Ему шло это имя.

– Давайте говорить начистоту. – Он подошел ближе. – Вы ждете от меня ребенка и хотите, чтобы я женился на вас.

Она собралась было сказать что-нибудь язвительное по поводу слова «хотите». Но потом напомнила себе, что не в том она сейчас положении, когда может позволить себе такое удовольствие. Если он хотел увидеть ее униженной, его желание, безусловно, Исполнилось: «леди Щедрость» валялась у него в ногах.

– Если бы у меня был иной выбор, я бы воспользовалась им. Я не испытываю иллюзий относительно вашего мнения обо мне; это вы дали мне понять при нашей последней встрече. Если бы дело было только во мне, я вынесла бы все, что угодно, лишь бы не обращаться к вам с этой просьбой. Но речь идет о ребенке, о нем я должна думать в первую очередь.

Он молчал. Если он откажет… она вся сжалась при мысли о том, что будет дальше. Может быть, он уже связан обязательствами, с отчаянием подумала она, вспомнив привлекательную женщину, которая недавно вышла из его конторы. Она видела ее, когда пряталась в темной подворотне напротив, собираясь с мужеством, чтобы постучать в его дверь.

– Вам не обязательно жить со мной, – охрипшим голосом продолжала Софи, страшась все больше его молчания. – Оставайтесь здесь и продолжайте столь важные для вас попытки реформировать… – она запнулась, вновь подавляя в себе желание оскорбить его своим сарказмом. – Я прошу только имени для ребенка. Женитесь на мне – и больше можете никогда меня не видеть, если это вас устраивает.

– Устраивает ли это вас?

Софи сделала слишком большую паузу, прежде чем ответить, и ее голос дрогнул:

– Да.

Коннор снова ничего не сказал. Молчание становилось невыносимым, и она была вынуждена отвернуться.

– Предлагаю вам деньги, – тихо, но отчетливо сказала она, вконец измученная. – Ежегодную стипендию, если угодно, которую буду выплачивать каждый месяц, если вы…

Он резко схватил ее за руку и повернул лицом к себе.

– Насколько же вы ненавидите меня? Неужели настолько, чтобы думать, что я возьму за это деньги?

– Я не хотела оскорбить вас. Я ничего о вас не знаю. Меня учили ничего не принимать на веру. – Его пальцы ослабли; он выпустил ее руку, и Софи увидела в его глазах раскаяние. – Так вы женитесь на мне? – поспешила она воспользоваться тем, что он смягчился.

Мгновение он смотрел на нее.

– Я дам вам знать. Это серьезный шаг, и мне надо подумать, – сказал он и улыбнулся негодованию, которое она не сумела скрыть. – Где вы остановились?

Ей хотелось вцепиться в него, плюнуть ему в глаза. Невероятным усилием воли она сдержалась и назвала маленькую скромную гостиницу на Фрейз-уок, где зарезервировала номер.

– Фрейз-уок, – повторил он, делая вид, что адрес произвел на него впечатление. – Значит, вы можете ждать ответ, не испытывая неудобств, не так ли?

Софи обошла его и направилась к двери, на ходу плотнее запахивая плащ. Она боялась, что если останется здесь хотя бы еще на минуту, то ударит его.

Ее поспешный уход застал его врасплох. Она была уже на лестнице, когда он спохватился и окликнул ее:

– Софи, подождите. Я провожу вас.

– Не утруждайтесь, – бросила она, не оглядываясь, и, держась за перила, торопливо застучала каблучками по деревянным ступенькам.

– Подождите!

Она уже бежала по двору.

– Вы знаете, где я остановилась. Пришлите мне записку, потому что я не хочу вас видеть!

Туман и темнота были на ее стороне и быстро поглотили ее. Она шла обратно в гостиницу, ничего не боясь, лишь испытывая радость оттого, что осталась одна и что объяснение, которое так ужасало ее, состоялось. Худшего быть уже не может. Конечно же, не может.

На другой день посыльный принес письмо от Коннора.

"Дорогая Софи, я согласен. Принимаю Ваше предложение о свободе действий, как наш девиз, что касается остального, оставляю все на Ваше усмотрение. Не желаете ли скрыться пока здесь, в Эксетере, чтобы застенчивой молодой парой вернуться в Уикерли после того, как «тайный брак» станет свершившимся фактом? Я в Вашем распоряжении; дайте только знать, и я сделаю все возможное, чтобы исполнить Ваши желания.

Ваш покорный слуга Коннор Пендарвис".

 

15

Кристи с головой ушел в книгу, которую читал при свете свечи, принеся ее из алтаря и поставив на кафедру. Софи завидовала его способности целиком погрузиться в чтение, а больше всего его спокойствию. Сама она не могла усидеть на месте. Всякий раз, как она пробовала сесть и спокойно посидеть, она через полминуты вскакивала и принималась ходить взад и вперед, стараясь успокоить нервы. Если ее монотонные шаги по истертому каменному полу церкви и раздражали преподобного Моррелла, он не показывал виду.

Софи думала о том, что он самый добрый из людей, которых она знала. И конечно, ей было легко признаться ему во всем. Она думала о сочувствии, которое он проявил, когда она рассказала, в каком положении оказалась, о его нежелании морализировать или осуждать ее. Он обратился с прошением к архидьякону обойтись, в качестве исключения, без оглашения, так что бракосочетание можно было совершить без промедления. Он не пошел на подлог и не вписал в церковную книгу более раннюю дату бракосочетания, но сделал все возможное, чтобы оно прошло тайно. Назначил церемонию на десять вечера, а чтобы никто не смог им помешать, отослал дьякона и церковного служку по каким-то делам в дальние концы прихода.

Кристи оторвался от книги, взглянул на нее и улыбнулся; Софи улыбнулась в ответ, поневоле успокаиваясь. Они заговорили и разговаривали долго, пока не обсудили все, что можно, и снова принялись ждать жениха.

Она верила, что Коннор приедет, хотя он не ответил на письмо, которое она отправила ему из Уикерли, сообщая день и час их «тайного брака». Если он не сдержит слова, если все его обещания – ложь, если он буквально бросит ее у алтаря… Она повернулась на каблуках и снова принялась расхаживать по церкви.

Софи даже не знала, что произойдет после церемонии. Уедет ли он сразу? Может быть, это последний раз, когда они увидятся, – если он вообще приедет. Или он останется на несколько дней, а потом уедет под каким-нибудь благовидным предлогом, который они заранее обсудят? И как она объяснит рождение ребенка всего через семь с половиной месяцев после свадьбы? Кристи посоветовал не беспокоиться о вещах, которые от нее не зависят, но сказать легко, а выполнить почти невозможно. Энни добавила, что всякого, кто отвернется от нее или будет о ней сплетничать, надо просто послать к черту. Но о таком вызове обществу тоже хорошо было только рассуждать. Софи была не такой решительной, как Энни. Для нее имеет и всегда имело значение, что люди думают о ней. Она поначалу даже не осмеливалась признаться Энни, боясь потерять ее дружбу.

Но ее страхи оказались напрасными. «Я могла бы рассказать о себе такое, что даже ты в твоем положении была бы шокирована, – ответила Энни ей в утешение. – Но не стану, потому что это не только моя тайна. Но ты же не сможешь плохо относиться ко мне, Софи, и не сможешь заставить меня перестать тебя любить или желать твоей дружбы».

Дано ли было когда-нибудь бедной, несчастной девушке иметь более добрых друзей?

Она смотрела на изображение крестного пути Христа, тонувшее в полумраке церкви, когда услышала донесшийся с улицы стук колес подъехавшей коляски. Софи стремительно обернулась и увидела, как Кристи поднял голову от книги. Значит, не послышалось, действительно коляска. Благодарю тебя, господи, мысленно произнесла она, но тут же укорила себя. Кристи сказал, что бог простил ее, но ей недоставало его оптимистической веры. Она не могла молиться с тех пор, как узнала, что беременна.

На церковном крыльце раздались шаги. Кристи подошел к ней в боковой придел и встал рядом; она благодарно сжала его руку и устремила взволнованный взгляд на двери.

Когда Коннор вошел, Софи едва его разглядела, видя лишь бледное лицо и белое пятно рубашки в темноте у дверей, и на один ужасный миг испугалась, что он кого-то прислал вместо себя, свое доверенное лицо. Но это был Коннор, с непроницаемым выражением шагающий к ней обычной походкой по боковому приделу. Он остановился перед ним, поклонился Софи и протянул руку Морреллу. Мужчины церемонно пожали руки, и Коннор сказал:

– Преподобный Моррелл, прежде чем мы начнем, я бы хотел поговорить с вами наедине.

– Я сам собирался предложить вам это, – мягко ответил Кристи. Они извинились и направились к ризнице, оставив Софи одну.

Софи ужасно волновалась, не зная, о чем они говорят, уединившись в ризнице. Но она испытала такое облегчение после долгого нервного ожидания, что почувствовала слабость и вынуждена была сесть. Ее била дрожь, в голову лезли глупые мысли: не растрепались ли волосы, обратил ли он внимание на ее платье?

Вернулись мужчины. Софи поднялась, заметив, что вид у Коннора стал умиротворенный.

– Я только схожу за Энни. Через минуту вернусь, – предупредил Кристи и вновь зашагал к ризнице.

Чтобы нарушить гнетущее молчание, Софи быстро заговорила:

– Энни будет свидетелем… Кристи сказал, что достаточно одного. Она сейчас с Элизабет, ее маленькой дочкой. Она простудилась, я имею в виду, Элизабет простудилась, поэтому Энни сейчас с ней. Если бы не это… – она глубоко вздохнула, – если бы не это, она была бы здесь. Энни, я имею в виду. Ждала бы вместе со мной. – Нет, подумала она, лучше помолчать.

– Ты очень красива, Софи.

У нее дрогнуло сердце, и она самым глупым образом покраснела.

– Спасибо. – Не глядя на него, она смущенно разгладила юбку простого зеленого платья. – Как доехал?

– Я сел на поезд до Плимута, а там взял коляску, правил сам.

– Понимаю.

– Как ты себя чувствуешь, Софи? Я не спросил тебя тогда, в Эксетере.

Она поняла, что он интересуется ее состоянием, благополучно ли протекает ее беременность.

– Я чувствую себя прекрасно.

– Я рад.

Она искоса взглянула на него. Коннор сидел, сунув руки в карманы, – ни малейшей напряженности или отчужденности во всем облике. На нем был темный костюм, дешевый, но совершенно новый. Волосы подстрижены, и это почему-то тронуло ее.

– Спасибо, что приехал, – вырвалось у нее.

– Неужели ты думала, что я могу не приехать?

– Нет, но…

– Но тем не менее беспокоилась.

– Последнее время это у меня получается лучше всего.

Они почти улыбнулись друг другу.

– Я приехал бы раньше, но не знал, нужен ли тебе. Я хочу сказать, чтобы помочь в чем-то. Были ли у тебя затруднения… может, кто-нибудь…

– Нет-нет, – поспешила уверить его Софи, – никаких затруднений не возникло. Никто ничего не знает, так что… – Она замолчала, потом добавила:

– Но все равно спасибо.

– Не стоит благодарности. Вновь воцарилось молчание.

– Что ты сказал Кристи? – полюбопытствовала Софи, чтобы прервать затянувшуюся паузу. – Если только это не что-то личное. Извини, ты не обязан…

– Нет, это не личное. Я принес ему извинения за то место в статье, где упоминалось о нем. Я не писал его. – Он провел рукой по волосам. Этот жест, выдававший волнение или сомнения, нравился ей все больше. – Нет, я, конечно, написал о нем, но кто-то добавил еще несколько строк с намеком на его безответственность. Я объяснил, что у меня в мыслях не было писать подобное. Он принял извинения.

– Конечно. Иначе и быть не могло.

– Знаешь, что он сказал мне?

Она спокойно взглянула на него.

– Могу предположить.

– Наверное, можешь. Это в основном был разговор о чести и долге и моих намерениях в отношении невесты. Он довольно легко простил меня, принял во внимание все обстоятельства.

Софи не могла понять, над кем он иронизирует, над собой или над Кристи. Прежде чем она нашлась, что ответить, появились Морреллы, всем семейством. Элизабет сладко спала, прильнув к материнскому плечу. Энни, не раздумывая, подошла к Софи и Коннору и остановилась перед ними.

– Мы еще официально не представлены, – сказала она не без вызова. – Я Энни Моррелл, Кристи – мой муж, а Софи – подруга.

Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять: она бросила ему перчатку. Коннор обезоружил ее тем, что протянул руку, и Энни ничего не оставалось, как пожать ее.

– Да, мы с вами незнакомы. Но вот с вашей дочерью я познакомился в первый же день, как прибыл в Уикерли. И я не мог решить, кто очаровательнее, Элизабет или Софи. Я до сих пор этого не знаю.

– Гм! – хмыкнула Энни, поняв, что он перехватил у нее инициативу. – Софи предупреждала насчет вас, но вы, оказывается, еще хуже.

– Намного хуже, – согласился он с улыбкой.

Энни покачала головой и бросила на Софи нарочито многозначительный взгляд, одновременно веселый и обеспокоенный, полный женской снисходительности к недостаткам мужчин.

Кристи зажег свечи на алтаре и кашлянул, давая понять, что пора приступать. Приближаясь к алтарю, Софи с грустью подумала о контрасте между этой церемонией и той, что рисовалась ей в девичьих мечтах: церковь Всех Святых полна друзей, цветов и солнца, а сама она, об руку с отцом, улыбающаяся, вызывающая у всех зависть, медленно идет к своему безымянному принцу. Сегодняшняя церемония, совершавшаяся тайком в тихой пустой церкви глубокой ночью, словно была наказанием ей за ее гордыню. За одно она только благодарила бога: что отец не видит ее.

Коннор стоял справа от нее, Энни – слева, нежно баюкая Лиззи, которая начала капризничать. Низкий волнующий голос Кристи вызвал в душе Софи благоговейный трепет, сердце ее забилось учащенно. «Мы предстали здесь пред лицом господа нашего, – начал он, – чтобы свидетельствовать и благословить соединение этого мужчины и этой женщины священными узами брака». Она отважилась взглянуть на Коннора. Никакие чувства не отражались на его словно каменном лице, но, когда он коснулся ее, взял ее руку, чтобы принести клятву верности, она почувствовала, что он тоже взволнован – рука его дрожит. Это заставило ее взглянуть на происходящее по-иному. Софи впервые попыталась поставить себя на его место. Под тихие подсказки Кристи Коннор произнес брачный обет: «Пред лицом господа нашего я, Коннор, беру тебя, Софи, в жены… отныне и навсегда… в горе и в радости, в богатстве и бедности… любить и заботиться, пока смерть не разлучит нас. Даю в том торжественный обет».

Колец не было. Прежде чем Софи успела это понять, Кристи объявил их мужем и женой, предусмотрительно опустив фразу: «Теперь можете поцеловать новобрачную», – и церемония была закончена. Тут же, в алтаре, они расписались в книге, и Энни предложила пойти к ним с Кристи отметить событие бокалом вина с кексами. Софи замялась. Коннор промолчал, и Софи пришлось отказаться, отговорившись тем, что уже поздно и все устали. Настоящей же причиной было то, что она не имела представления о дальнейшем. Не уедет ли Коннор сразу обратно в Эксетер? Или, может, он сделает это завтра? А может, останется с ней и будет ей мужем? Эта неопределенность была унизительна; она пошла бы на что угодно, лишь бы не говорить Энни – Кристи уже знал об этом, – что ей ничего не известно о планах мужа относительно нее.

Последовали прощальные объятия и рукопожатия; Энни тайком всплакнула. Коннор взял Софи под руку, и они вышли из церкви на улицу, где их не встречала пожеланиями счастья и пригоршнями риса восторженная толпа, не было жаждущих поймать букетик новобрачной, ни самого букетика. Ночь была туманной, сырой, тихой. Мгновение спустя она заметила привязанный к столбу маленький кабриолет, запряженный одной лошадью, на котором приехал Коннор. Он стоял рядом с ее коляской. Ей стало не до смеха. Неужели они сейчас разъедутся в разные стороны, чтобы больше никогда не увидеться?

Коннор нахмурился, глядя на их коляски.

– Подожди секунду.

Он выпустил ее руку, сбежал по ступенькам, завернул за угол церкви и исчез из виду.

Софи осталась ждать.

Через две минуты Коннор вернулся, задыхаясь от быстрого бега, дождался, пока она сойдет по ступенькам вниз, и сообщил:

– Кристи предложил оставить твоего пони у себя на эту ночь. – Он помог ей сесть в кабриолет и поднял верх. – Я сказал, что заеду за ним утром и отвезу к тебе.

Что ж, по крайней мере, он едет к ней.

Дорога до Стоун-хауза прошла в полном молчании – после первых, ничего не значащих фраз разговор сам собою оборвался. Она почувствовала, что его не блещущие оригинальностью замечания о погоде и состоянии дороги показались ему столь же нелепыми, как и ей – собственные ответы на них, после чего ни один из них не отваживался заговорить.

Приехав в Стоун-хауз, Коннор принялся распрягать наемную коляску, Софи прошла в дом, недоумевая, что делать дальше. Был двенадцатый час ночи; миссис Болтон она сказала, чтобы ее не ждали. Домоправительница привыкла не задавать лишних вопросов; если поздняя отлучка Софи встревожила или удивила ее, она ничем не выдала своего удивления.

Как вести себя с Коннором? – размышляла Софи. Следует ли предложить мужу выпить? Или поесть, может быть, он голоден? Она обычно не держала в доме крепких напитков, но в кладовой стояло несколько бутылок вина. Она принесла вино в гостиную и как раз наполняла бокал, когда на крыльце послышались его шаги. Интересно, постучит ли он в дверь? Нет, вошел без стука и направился через холл в гостиную, словно давно тут жил. Софи постаралась взять себя в руки, и, когда он появился в дверях и подошел к ней, ничто не выдало охватившего ее волнения.

– А себе не хочешь налить? – спросил Кон, когда она протянула ему бокал.

Софи покачала головой.

– Ребенок… я подумала, что это может повредить ему. Или ей. Не знаю кому. – Продолжать дальше у нее не хватило сил. Она подошла к камину и зажгла свечи, дрожащими руками перевела стрелки часов. В зеркало было видно, что Коннор наблюдает за ней. Наконец она повернулась и спросила прямо:

– Как ты намерен жить дальше?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты останешься на ночь?

Лицо его было непроницаемым.

– Останусь ли на ночь? – Коннор явно тянул с ответом.

– Ну да. Я не знаю твоих планов, – кивнула Софи, стараясь всеми силами скрыть снедавшее ее волнение. – Относительно всего. Настоящий ли это брак? Останешься ли ты? Или уедешь? – Она перевела дыхание и чуть ли не с мольбой попросила:

– Пожалуйста, давай не будем сегодня ссориться, Коннор. – Она первый раз произнесла его имя без тени сарказма, а скорее застенчиво. – Моя домоправительница спит внизу. Я бы хотела, чтобы наши разногласия остались между нами, если это возможно.

Он осторожно поставил бокал на низенький столик.

– Мне самому не хочется ссориться сегодня. Ты хочешь знать, каковы мои планы. Удивлен, что ты не заметила в коляске мой чемодан. Думаю, за остальными вещами можно будет послать позже. Да их не так и много.

– Позже? Значит, ты остаешься? Со мной?

– Если ты не против. Мне кажется, так обычно и происходит, когда люди женятся.

Софи отвела глаза. Последнее время она сама не всегда могла разобраться в своих чувствах – из-за беременности, полагала она. Софи вдруг расплакалась, сама не зная почему. Она слышала, как Коннор подошел к ней, и ощутила на плечах его осторожные руки.

– Почему ты плачешь?

– Не знаю.

– Ты хочешь, чтобы я уехал?

– Нет. Не понимаю, что со мной происходит. Но я не хочу, чтобы ты уезжал. – Его руки скользнули вниз и сжали – так до боли знакомо – ее ладони. В какое-то мгновение она почувствовала, что сейчас может произойти все, что угодно. Но Коннор вдруг выпустил ее руки и поспешно отошел.

– Уже поздно.

Софи повернулась к нему.

– Да. Ты, должно быть, устал с дороги. – Ею вновь овладело беспокойство. На сей раз она не спрашивала, но сказала просто:

– Можешь лечь в кабинете отца, там все приготовлено.

– Спасибо. Я знаю, где он находится, так что не надо меня провожать, поднимайся к себе. У тебя был трудный день. А я немного посижу здесь, внизу, если ты не возражаешь.

Она не сводила с него глаз. Все было так, как она хотела, откуда же эти чувства разочарования и неловкости?

– Покойной ночи.

– Покойной ночи.

В дверях она остановилась.

– Коннор!

– Да?

Она беспомощно улыбнулась.

– Благодарю тебя.

– За то, что поступаю порядочно?

Она промолчала. Кон поднял бокал, приветствуя ее, и снова она не могла понять, над кем он смеется, над ней или над собой. В целом, говорила она себе, поднимаясь по лестнице, все прошло хорошо. Более того, замечательно. Она с трудом преодолевала ступеньки, словно туфельки ее были отлиты из чистого свинца. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой несчастной.

* * *

Уик-хауз, претенциозный, в тюдоровском стиле, особняк Вэнстоунов на городской площади, был окружен кованой железной оградой, отделявшей его крохотный, отлично ухоженный садик от булыжной мостовой, а сам особняк – от прохожих, не редких на Главной улице. Исключая Линтон-грейт-холл, это был самый внушительный особняк в округе, и Коннор никогда не думал, что будет когда-нибудь шагать по аккуратной дорожке к его парадному крыльцу, тем более под руку с Софи Дин – отныне Софи Пендарвис, именно так. Этим утром, пока в комнате не было домоправительницы и служанки, под всяческими предлогами норовивших зайти в столовую поглазеть на него, Софи сказала как бы вскользь, что было бы лучше сразу объявить об их женитьбе ее родственникам, пока их не опередил кто-нибудь другой, и с притворной небрежностью поинтересовалась, не трудно ли ему будет сопровождать ее к дяде примерно через час. «Разумеется, не трудно», – солгал Кон, и наградой ему было ее видимое облегчение и скрываемая, но тем не менее явная благодарность. Ему было безразлично, что всякое проявление порядочности или элементарной цивилизованности с его стороны все еще являлось откровением для нее.

Софи постучала в крашенную черной краской дверь и отступила на шаг – плечи развернуты, подбородок гордо поднят – ну точно еретик, бросающий вызов суду инквизиции. Она намеренно оделась так, чтобы выглядеть и торжественно, и скромно простое платье из голубовато-серого шелка с широкими белыми манжетами, что заставило Коннора вспомнить строгий облик пуритан. Однако Софи не смогла удержаться и не дополнить свой наряд пестрой шалью с бахромой и шляпой, лихо надвинутой на один глаз. Что до Коннора, то на нем была все та же, что и вчера в церкви, темно-синяя пара, которую он приобрел на остатки своих ничтожных сбережений. Галстук пришлось позаимствовать у Джека, как и деньги на поезд и наемную коляску. Что сказала бы молодая жена, узнав, что все его состояние не достигает и двадцати четырех шиллингов?

Никто не отозвался на стук, и Софи постучала снова, уже громче, и мрачно улыбнулась Коннору. Она была прекрасна, прекрасна, как всегда, но вид у нее был усталый словно этой ночью она спала так же мало, как и он. А он долгие часы ворочался без сна, думая о ней, чья комната находилась через холл от его. Коннор терзал себя мыслями о том, что будет с ними. Думал об их ребенке. Будущее представлялось ему погруженным в густой туман, сквозь который он ничего не мог разглядеть.

Наконец внутри послышался шорох, и дверь открыли.

– Доброе утро, Фэй! – приветливо поздоровалась Софи с девушкой в форменном платье, которая, увидев их, присела в реверансе. – Дядя дома?

– Да, мэм, он в своем кабинете. Мне доложить?

– Нет-нет, хочу сделать ему сюрприз. Мы пройдем прямо к нему.

Она взяла Коннора за руку – он ощутил испарину на ее ладони и понял, как она волнуется, – и повела вокруг нарядной лестницы по длинному коридору в глубь дома. Они остановились перед неплотно прикрытой дверью, и Софи постучала, заглядывая в щель.

– Дядя Юстас!

– Софи! – раздался удивленный голос за дверью. – Входи. Какая неожиданность!

Коннор услышал, как она набрала в грудь побольше воздуха, стиснув его руку, и они вместе вошли в кабинет.

Вэнстоун вставал из-за стола, когда вдруг увидел Коннора. Он замер в полусогнутом положении, комично отставив зад, и смотрел на них округлившимися глазами, не в силах поверить в происходящее.

– Что это значит? – нахмурился он, выпрямляясь. – Что это значит? – Даже работая у себя дома, в кабинете, он был одет как для деловой встречи – сюртук, брюки со штрипками и атласный жилет. У него был пронизывающий, жесткий взгляд, и, как и при первой встрече, Коннор подумал, что не хотел бы иметь его своим врагом. Но сейчас на щеке Коннора красовался шрам, который красноречиво говорил, что слишком поздно завязывать дружбу с Юстасом.

Софи вымученно улыбнулась.

– Дядя Юстас, мы пришли сказать вам кое-что. Думаю, вы будете очень удивлены. Надеюсь, удивлены приятно. – Она запнулась, нервно теребя шаль и изо всех сил стараясь удержать на лице улыбку, больше похожую на гримасу. – Мистер Пендарвис… Коннор… и я, мы… поженились.

– Вы… что?

– Да, это случилось так внезапно, мы, честно говоря, обвенчались вчера вечером. Кристи обвенчал нас. Тайный брак, так, думаю, вы бы это назвали, только… мы никуда не убегали, чтобы тайно венчаться, в Шотландию там или еще куда. – Она нервно засмеялась. – И вот мы пришли к вам за благословением.

Онемев от напряжения, он в ужасе воззрился на них, пытаясь поверить, что Софи говорит правду. Коннор чувствовал, что она вся дрожит, хотя они стояли, не касаясь друг друга. Коннор даже не представлял, как много значит для нее доброе отношение дяди, и задавался вопросом: а понимала ли это она сама до настоящей минуты?

– Почему? – удалось наконец выдавить Вэнстоуну.

– Почему? – повторила за ним Софи, словно не понимая, о чем ее спрашивают.

– Почему, скажи, ради бога, ты вышла за него?!

– Почему? Потому что… – она не знала, что ответить, – мы… я…

– Причина проста, – вмешался Коннор. – Потому что мы любим друг друга. Мы переписывались все это время, как я покинул Уикерли. Я настойчиво просил ее руки, и наконец она ответила согласием.

Вэнстоун мерзко выругался, и Софи побледнела еще больше.

– Пожалуйста, дядя, я знаю, в прошлом были неприятности…

– Неприятности? Этот человек – иуда. Ты не можешь быть его женой.

– Я уже его жена, и прошу вас…

– Ты забыла, что он сделал? Совсем рехнулась?

Коннор заскрипел зубами, но промолчал. Он понял знак, который подала ему Софи, и постарался сдержать гнев. Все-таки они явились сюда выказать почтение.

– Прошу вас, попытайтесь забыть прошлое, – обратилась Софи к дяде звенящим от напряжения голосом. – Это было… недоразумение, и я о нем уже не вспоминаю. Мы хотим начать новую совместную жизнь с благословения людей, которых любим. Пожалуйста, неужели вы не пожелаете нам счастья?

– Нет, не могу, – покачал головой Вэнстоун, и Коннор не мог не отдать должное его прямоте. – Но могу дать совет, хотя сомневаюсь, что ты воспользуешься им: найди сегодня же юриста и аннулируй этот брак. – Софи только страдальчески взглянула на него, и он наконец снизошел до того, что вышел из-за стола и даже сел на его краешек, сцепив пальцы на колене. – Что вы собираетесь делать? – раздраженно спросил он Коннора. – Будете работать или жить на деньги моей племянницы?

Софи собралась было ответить, но Коннор жестом остановил ее.

– Я еще не решил, – с вызовом ответил он, и Вэнстоун фыркнул. – У меня университетское образование. Три года я изучал юриспруденцию, работал помощником адвоката; через два года я буду иметь право держать экзамен название адвоката. Деньги моей жены – это и мои деньги, – воинственно говорил Коннор, – и если я решу воспользоваться какой-то их частью, чтобы закончить образование, я так и сделаю. Я говорю все это ради Софи. Вас же, полагаю, это не касается.

Вэнстоун нахмурил брови и, ничего не ответив, стал поглаживать серебряные кончики усов. Это лишь подстегнуло Коннора.

– Для меня неважно, признаете вы меня или нет, но…

– Не признаю.

– Но Софи просила вашего благословения. Она хочет его получить. Для нее это важно. Так можете вы благословить ее?

После долгой паузы Вэнстоун ответил:

– Нет.

Софи опустила голову, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

– Но могу выразить свои пожелания. Софи, надеюсь, ты будешь счастлива. Прости, но вынужден сказать, что я в этом сомневаюсь. Думаю, придет время, когда тебе понадобится моя помощь. Я сделаю все, что будет в моих силах, и обещаю, что очень постараюсь не напоминать, что я был прав.

Софи попыталась улыбнуться.

– Благодарю вас хотя бы за это. – Она стискивала пальцы, беспомощно оглядывалась, словно ища предлог задержаться в кабинете. Ей не хотелось уходить, добившись столь малого, но Вэнстоун не делал попыток помочь ей. – Что ж, – обреченно сказала она и неуверенно подошла к нему. Он встал и подставил ей щеку для поцелуя. На Коннора он лишь взглянул и не подал руку на прощанье.

Направляясь к выходу, Коннор размышлял, что им сегодня дважды повезло: во-первых, никто никого не ударил, и, во-вторых, не пришлось разговаривать с Онорией. Большая удача.

Но события этого утра еще не кончились. Едва служанка закрыла за ними дверь, как Софи неожиданно пробормотала: «О господи!» и – повернулась спиной к улице.

– Что случилось? – спросил Коннор встревоженно. От железной калитки к ним по дорожке важно шагал Роберт Кродди.

– Он знает.

– Что знает?

– О ребенке.

– Как он может знать?

– Я сказала ему.

– Ты… – он не успел договорить. Она рассказала этому… болвану об их ребенке? Он не мог поверить.

– Так ты все-таки вернулся, – хмыкнул Кродди и остановился, загораживая им дорогу. Он гляделся щеголем: в визитке, шелковом галстуке и цилиндре, явно стараясь заставить всех забыть свое неджентльменское происхождение. – Не думал, что у вас хватит наглости вновь показаться здесь, Пендарвис. Он надоедает тебе, Софи?

Она рассмеялась почти в истерике.

– Нет. Он…

Не дав ей договорить, Коннор шагнул вперед. С него было достаточно.

– Это ты надоедаешь мне, – мрачно сказал он, идя грудью на Кродди и вынуждая его отступать. – Прочь с дороги, торгаш, от тебя пивом разит. И держись подальше от моей жены.

– Жены? – Кродди в изумлении посмотрел через плечо Коннора на Софи. И тут он сделал роковую ошибку: засмеялся.

Его квадратный подбородок являл собой слишком соблазнительную мишень, и Коннор с наслаждением впечатал в него свой кулак. Да с такой силой, что удар отозвался болью в руке. Он видел, как Кродди отлетел назад, перебирая ногами, и шлепнулся задом на землю.

– Не надо! – закричала Софи, пытаясь схватить Коннора за руку. С улицы через калитку на них, разинув рты, пялились мужчина и женщина; другие прохожие тоже останавливались посмотреть, что происходит. Кродди не собирался вступать в драку; он сидел на каменных плитах дорожки, держась за челюсть; его глаза словно остекленели. Софи пошла было к нему, но Коннор схватил ее за руку, обошел Кродди, и они оказались на улице.

Не обращая внимания на зевак, он усадил Софи в коляску, запряженную пони, и вспрыгнул на сиденье рядом с ней. Она оглянулась на Кродди, но тут Коннор дернул вожжи, пони резво взял с места, и ей пришлось ухватиться за сиденье, чтобы не вылететь на мостовую.

Кон настегивал пони, который пустился вскачь – небывалое зрелище для сонной Уикерли. Прохожие и утки кидались врассыпную от мчащейся коляски. Он продолжал погонять и когда они выехали на тэвистокскую дорогу.

– Зачем, – крикнул он, перекрывая стук копыт и грохот колес, – зачем ты рассказала этой лошадиной заднице о ребенке?

Софи еще раньше сняла шляпу и держала ее в руках, чтобы не унесло ветром. Глядя прямо перед собой, она ответила сквозь зубы:

– Мне казалось, надо быть порядочной с человеком, за которого я собралась было выйти замуж.

Перед глазами у него поплыли красные круги. Он не мог вымолвить ни слова, не находил достаточно сильных ругательств выразить ярость. Когда он взглянул на Софи, она настороженно, почти со страхом смотрела на него, но он был слишком взбешен, чтобы радоваться этому.

– Куда ты летишь сломя голову? – поинтересовалась Софи, клацая зубами на каждой выбоине дороги.

– Куда спешу? – крикнул он. – Домой, чтобы собраться в дорогу. Мы отправляемся в свадебное путешествие.

– Что? Куда мы отправляемся?

Он взмахнул вожжами и звучно хлестнул бедного Вала по крупу.

– В Корнуолл, – с удовольствием ответил он. – Я познакомился с твоей семьей, теперь тебе надо познакомиться с моей.

 

16

Из семьи Пендарвис в живых остались лишь сам Коннор да его брат Джек.

Софи узнала об этом только на третий день их долгого пути в корнуоллскую деревушку Тревитил. Они выехали по южной дороге и, к ее радости, обогнули стороной унылые вересковые пустоши; настроение у нее и без того было довольно мрачное. Они тащились черепашьим шагом – в первый день добрались только до Лискерда, – и ей пришло в голову, что Коннор старается везти ее осторожнее из-за ее теперешнего положения. Если так, его забота несколько запоздала. Но она не расспрашивала его о тех людях, к кому они ехали, а он не заводил об этом разговора. Они дулись друг на друга, но предпочли на сей раз выразить обиду не криком, а молчанием.

В Лискерде они выяснили, что ни поезда, ни дилижансов не будет до понедельника. Ничего не оставалось, как провести остаток дня в прогулках по городу. Они осмотрели витражи церкви Св. Неода и башню Св. Мартина, прошлись по парку вокруг старого замка. Этим немногочисленные достопримечательности Лискерда исчерпывались. Больше делать было нечего. Слава богу, они поселились в разных номерах. Софи и не представляла, насколько тяжело ходить по городу в сопровождении человека, с которым не разговариваешь. Вскоре после ленча она, сославшись на усталость, что было недалеко от истины, уединилась в своей комнате до утра.

В дилижансе они добрались до Лостуисзитела, соседнего с Лискердом городка, и там сели на поезд до Труро. Здесь настроение Софи еще больше испортилось. Во-первых, в приличной гостинице, которую они нашли неподалеку от вокзала, им могли предложить лишь однокомнатный номер, и Коннор, не колеблясь и не посоветовавшись с ней, согласился. До сих пор, по крайней мере, можно было не тревожиться, что их свадебное путешествие будет в полном смысле слова свадебным. Теперь же ее не оставляло беспокойство (хотя она переживала молча, не желая доставлять ему удовольствие своей нервозностью), и весь остаток дня она не находила себе места. Во-вторых, встал вопрос о деньгах. Уикерли они покинули в ужасной спешке; Софи успела сунуть в чемоданы лишь малую часть одежды – на ее, во всяком случае, взгляд. Молодой же муж выразил удивление, увидев, сколько чемоданов она сумела упаковать всего за час. А о том, что ей гораздо удобнее путешествовать со служанкой, ему даже в голову не приходило. Софи прихватила все деньги, что оказались в доме, но их было немного, и не задумываясь отдала Коннору. В Труро, оставшись с ней наедине в маленькой комнатке гостиницы, он объявил ей с непонятной резкостью, что у них кончились деньги, и, если она хочет, чтобы он оплачивал еду, гостиницу и оставшуюся часть пути, придется или ему устраиваться на работу, или ей связаться с банком в Тэвистоке на предмет высылки им наличных. Сначала она никак не могла понять причину его неожиданного гнева, пока не догадалась второй раз за последнее время поставить себя на его место. Тогда ей стало ясно: дело было в его гордости.

Они отправили телеграфный запрос и вскоре получили ответ, что перевод придет на следующее же утро. Дивясь в душе чудесам современной техники, остаток дня они гуляли по городу.

Софи захотелось посмотреть здешнюю биржу и сравнить ее с тэвистокской. Приди они на час раньше, то смогли бы наблюдать за торгами, на которых владельцы местных рудников сбывали оловянную и медную руду крупным металлургическим компаниям графства. А так они лишь осмотрели здание, которое нашли более просторным и новым, чем тэвистокская биржа, куда она дважды в месяц отправляла Дикона Пинни.

День был прохладный, солнце садилось за гаванью, обмелевшей в часы отлива настолько, что большие пароходы становились на якорь в трех милях от берега. В мрачном настроении они возвращались в гостиницу, погруженные каждый в свои мысли, почти не разговаривая. Софи не могла заглянуть в будущее дальше этой минуты, представить их жизнь друг без друга. Ее преследовали воспоминания: ослепительные картины счастливых дней, проведенных с ним в ее саду, той ночи в ее девической комнате, и очень редко она вспоминала, за что полюбила его. Но в то же время они были такими разными. При других обстоятельствах они бы никогда не выбрали друг друга и, уж конечно, не поженились. Они могли бы увлечься друг другом, но здравый смысл и чувство самосохранения не позволили бы им заключить брачный союз.

И все же это произошло, и вот теперь каждый из них старается взглянуть правде в лицо и не убить другого своей холодностью. Ужасается ли он так же, как она? Или таит в сердце надежду, что когда-нибудь, вопреки логике и пропасти, разделяющей их в глазах общества, они сумеют сделать так, что брак их станет настоящим?

Они обедали в гостинице, в отдельном кабинете. Софи проголодалась, еда была замечательной, но, по мере того как приближалась ночь, разговор их, и без того не слишком оживленный, становился все более отрывистым и напряженным. Софи поймала на себе его взгляд, и он не понравился ей своей задумчивостью. Коннор чего-то ждал, и ей не составило большого труда догадаться, чего именно. К концу обеда ее нервы были натянуты до предела, но она не вставала из-за стола, а сидела, потягивая разбавленное вино, и думала, как бы затянуть этот момент до бесконечности. Что-то в выражении его лица убедило ее, что он чувствует ее беспокойство, и это его забавляет.

– Мое слово тоже имеет значение! – неожиданно взорвалась Софи.

– Только в первый раз, – парировал Кон, прекрасно поняв, что она имеет в виду.

– Потому что теперь ты мой господин и хозяин?

– Ты уловила суть.

– Не дождешься!

Оба вскочили, оттолкнув стулья, с видом дуэлянтов, готовых поднять пистолеты.

– Если ты намерен продолжать обсуждение, думаю, лучше сделать это в номере, подальше от чужих глаз и ушей.

– Ты сама вынудила меня отвечать тебе.

Позже, неподвижно замерев на своей половине кровати, разделенной посередине невидимой, но непреодолимой чертой, и притворяясь спящей, Софи предавалась невеселым мыслям о пирровых победах. Совершит ли она большую ошибку, отдавшись ему? Они женаты; неприятность – хотя ей не нравилось думать об их ребенке как о «неприятности» – уже случилась. Что из того, что они не любят друг друга? Миллионы супружеских пар живут, не испытывая любви, и не считают, что это плохо. Не пытается ли она наказать его? Да, пожалуй, но это с одной, стороны. С другой – дело в ее чувстве, в нежелании интимной близости с человеком, который сначала воспользовался ею, а после предал. Но что хорошего сулит ей подобная обидчивость в долгой супружеской жизни? Не лучше ли терпеть притворство обычного брака и надеяться, что когда-нибудь со временем, хотя бы в силу привычки, если не чего-то иного, видимость любви станет реальной любовью?

Кроме того, Софи больше не думала, как раньше, что он «воспользовался ею, а потом предал». Слова эти потеряли свою остроту, ибо она слишком часто повторяла их. Видя Коннора, не расставаясь с ним ни на один день, а теперь и ни на одну ночь, она постепенно меняла мнение о нем. Из бессовестного соблазнителя он начал превращаться в довольно привлекательного мужчину.

Она могла бы поклясться, что всю Ночь ни на миг не сомкнула глаз, если бы не настойчиво повторяемые слова Коннора: «Софи, проснись». Коннор осторожно тряс ее за плечо. Она повернулась на другой бок, чтобы взглянуть на него.

– Который час? – пробормотала она, сонно моргая.

– Еще очень рано.

– Ты уже одет.

– Пора в дорогу. Вставай и одевайся, а я пока найму коляску.

– Куда мы едем?

– Домой.

– Домой?

Он улыбнулся, но взгляд его был печален.

– Ко мне домой. В Тревитил.

* * *

Могилы шестерых Пендарвисов находились в углу заросшего, неухоженного кладбища у церкви Св. Данстона, под голым узловатым кленом: Мэри и Эгдон, должно быть, родители, судя по датам рождения и смерти, Джуд и Диггори, возлюбленные сыновья, умершие в один год, и крохотный холмик маленького Неда, «усопшего при рождении». Самой свежей была могила одиннадцатилетней Кэтрин, которая умерла через год после смерти Неда.

Коннор отошел от жены и встал по другую сторону могил с тонкими гранитными надгробными плитами, иначе Софи непременно взяла бы его за руку.

– Как они умерли? – тихо спросила она.

– Отец – от туберкулеза шахтеров, – ответил он, не глядя на нее. – Под Джудом обломилась прогнившая лестница на семидесятом уровне. Диггори утонул, когда затопило рудник. Мать… она просто умерла. От горя, так мы говорили. Но смерть была благословением для нее, потому что она не увидела, как тает Кэти. У нее было слабое сердце.

Потрясенная Софи прижала к губам руку в перчатке. Она чувствовала его боль, несмотря на свое стремление отгородиться от нее. Не хотела прощать или понимать его, но жалость и сочувствие оказались сильнее.

– Значит, – сказала она, – остались лишь ты и Джек?

– Только Джек и я.

И Джека точила изнутри та же болезнь, что унесла в могилу его отца. Она подошла к Коннору, обняла его, хотел он этого или нет – она повиновалась порыву души, – но он опустился на колени и принялся сгребать с ближайшей могилы опавшие листья. Поколебавшись, Софи присела рядом с ним и принялась делать то же самое.

Они работали молча, и, когда привели в порядок все могилы, он не сказал ни слова, лишь недолго постоял, опустив голову, потом круто повернулся и пошел к выходу с кладбища.

Она нагнала его перед узкой улочкой в ухабах и лужах, загаженной собаками и лошадьми, по сторонам которой стояла горстка накренившихся домишек. Как потом выяснилось, это была главная улица Тревитила. Он смотрел из-под ладони влево, и, проследив за его взглядом, она поняла, что Коннор смотрит на последний дом на этой улице.

– В этом доме я вырос, – с грустью сказал он, указывая на дом, вернее, домишко: маленький, уродливый, крытый камышом и сложенный из серого камня. Без сада и даже без палисадника. Низенькая дверь выходила прямо на улицу. Он посмотрел на Софи, словно ожидая от нее каких-то слов, и ей не понравилось то, как он скривил губы, когда она промолчала.

Навстречу им, постукивая палкой, семенила старушка в черном платье. Софи решила, что она слепая. Голова старушки была опущена, и она так и прошла бы мимо, не окликни вдруг Коннор ее.

– Миссис Грегг?

Она остановилась.

– Что такое? – спросила она, хмуро посмотрев на него. – Кто вы?

– Я Коннор Пендарвис. Помните вы меня?

– Коннор? – Старушка оказалась не слепая. Ее морщинистое лицо неожиданно расплылось в приятной улыбке. – Малыш Кон, умница Кон. Ну, конечно, помню. Мой Малком научил тебя всему, что знал сам, а потом ты уехал. Скажи, пошла тебе на пользу его наука?

Коннор смущенно засмеялся.

– Нет, не очень.

– Малком-то умер, слыхал? Уж восемь лет прошло.

– Знаю. Я очень сожалел, когда узнал, миссис Грегг.

Она кивнула.

– Никого не прислали на его место. Приезжает священник из Труро каждое второе воскресенье, читать проповедь. Дом викария обветшал, совсем не годится для жилья. Пришлось мне с племянником поселиться там.

Он пробормотал что-то сочувственное. Софи связала услышанное с тем, что когда-то рассказывал Коннор, и поняла, что старушка – вдова того священника, что научил Коннора читать и писать, кто подарил ему книгу о чудесном мальчике.

– Слыхал, рудник закрыли? Коннор кивнул.

– Джек мне рассказывал.

– Заодно поставили крест и на деревне. Ничего от нее не осталось, не то что прежде. Мы все ждем, покуда не перемрем. Кто это с тобой? – спросила она без паузы и повернулась взглянуть на Софи.

– Простите, не познакомил вас. Это моя жена.

Софи взяла сухую старческую руку в обе ладони и пробормотала, что рада встрече с ней.

– И мне очень приятно. – Миссис Грегг строго посмотрела на Коннора. – А ты говоришь, что все твое учение ничего не дало.

– Я был не прав, – признал Коннор, улыбаясь.

– Так зачем ты приехал сюда? – спросила она. – Проведать могилы? – Он кивнул. – Да, а больше тебе и нечего здесь делать. В твоем доме никто не живет, совсем никто. Ты правильно сделал, что уехал, малыш Кон. Ты выглядишь как джентльмен и женился на такой красивой молодой леди. А теперь правильно сделаешь, если уедешь из Тревитила и не оглянешься, потому что с ней все кончено.

Старушка неожиданно распрощалась с ними – чтобы не расплакаться, как предположила Софи, – и они смотрели вслед маленькой темной фигурке, ковылявшей по улице, пока она не скрылась за углом. В подавленном настроении они вернулись к коляске, которую оставили возле старой запущенной церкви. Коннор помог Софи сесть, и они неторопливо выехали из деревни и повернули на север.

– Давай не будем возвращаться в Труро, – внезапно предложила Софи.

– Что?

– Поедем на юг, Кон. Я хочу увидеть побережье.

В эту минуту они подъехали к перекрестку. Почему-то именно сейчас она подумала, что не помнит, когда Кон последний раз улыбался.

– Так и сделаем, – кивнул он и свернул на дорогу, ведущую к морю.

* * *

Они прибыли в Лизард, самую южную точку графства. И всей страны тоже, сказал ей Коннор с гордостью уроженца Корнуолла, а она притворялась, что слышит об этом впервые. Крохотная гостиница называлась «У Кроула» – по имени владельца, как их уверили, в противовес распространенной моде называть единственную гостиницу так же, как городок. Разместив багаж в номере, чьим единственным достоинством был балкон, с которого открывался чудесный вид на Ла-Манш, они, по обоюдному согласию, пошли погулять на утесы. Свежий сильный ветер, дувший с запада, бодрил, наполнял новыми силами. Софи стояла на краю мыса над бухтой Кайнанс, а ветер трепал ее юбки и волосы, вышибал слезу. Она закрыла глаза и представила, что он уносит все ее печали и сожаления, все ее несчастья. Если бы они могли все начать заново! Она так часто повторяла эти слова, что они превратились в заклинание. Но беды не уходят по одному нашему желанию, да еще мешало то, что она ничего не могла забыть.

И все же она не отняла руку после того, как Коннор помог ей перелезть через камни, завалившие тропу. Всякий, кто увидел бы их сейчас, решил, что они – двое влюбленных. Принял бы их за молодоженов, проводящих медовый месяц у моря. Правда, мало кто мог видеть их; путешественников, что приезжали сюда полюбоваться разноцветными прожилками на скальных откосах или полазить по пещерам, почти не было, поскольку лето кончилось. Но они оказались в проигрыше, потому что на подветренной стороне скал солнце палило, как в июле.

Было время отлива. Они обнаружили бухточку, защищенную от ветра грядой черных скал, торчащих из моря, как кривые зубы, и уселись на мягком теплом песке, любуясь набегавшими волнами. Пышные облака проплывали по небу, такому же пронзительно синему, как море. Коннор лежал на боку, подперев рукой голову. Его неподвижность и отрешенный взгляд не давали Софи наслаждаться великолепием окружающего пейзажа, потому что его печаль она переживала как свою. Ей хотелось оградить его от скорбных мыслей, развеять их, но как это сделать, она не знала. Безумием было даже желать этого.

– Расскажи мне о своей семье, – попросила она, боясь услышать в ответ отповедь. Но вместо этого он улыбнулся.

– Что ты хочешь узнать?

– Расскажи о своем детстве. Был ли ты счастлив тогда?

– Временами был.

– Братья были добры к тебе?

– Иногда.

– А родители?

– Всегда.

У нее отлегло от сердца.

– Из-за чего ты чувствовал себя несчастным – иногда?

Коннор испытующе посмотрел на нее из-под длинных ресниц, пытаясь понять, насколько искренен ее интерес. Потом сел и стал пересыпать песок в ладонях.

– Из-за того, что от меня многого ждали.

Он опустил голову, но Софи успела заметить, как насмешливо скривились его губы.

– Чего же от тебя ждали?

– Великих свершений.

Снова наступило молчание. Она вздохнула. Она не собирается по слову вытягивать его историю; если он захочет рассказать о себе, то пусть расскажет сам. Обхватив руками колени, она смотрела на белые барашки волн.

– Мы жили бедно, – наконец заговорил он вновь. – Ты видела Тревитил и теперь можешь себе представить, что это значит. – Он бросил на нее быстрый взгляд, и Софи поняла, что он подумал то же, что и она: даже после увиденного она не в состоянии представить всех тягот и испытаний, выпавших на долю семьи Пендарвис. – Практически все в деревне работали на оловянном руднике, включая женщин и детей. Моя семья не была исключением. Когда цена на руду поднималась, мы жили хорошо, когда падала – голодали.

– Ты работал на руднике?

– Нет, я не работал. Я говорил тебе, что был особым ребенком. Младшим в семье, любимчиком. Я ходил в школу, а не на рудник. А когда денег на школу не было, преподобный Грегг учил меня бесплатно. Ты видела сегодня его жену, вернее, вдову.

Она кивнула.

– Ты не возненавидел школу? – вырвалось у нее помимо воли. – Из-за того, что тебе не позволяли делать того же, что всем?

– И нет, и да. Я любил читать, любил учиться, но стыдился этого. Я старался подавить в себе чувство радости, которое испытывал от учебы, и относиться к ней как к тяжкому бремени. Так я чувствовал себя менее виноватым оттого, что не помогал семье.

– Кем они хотели тебя видеть?

– Джентльменом и ученым человеком. – Он издал короткий смешок. – Я, конечно, шучу. Мои родители были мечтатели, но не сумасшедшие. Они никогда ничего не говорили о том, кем хотели бы меня видеть. Но каждый знал, что я – их надежда на лучшее будущее. Предполагалось, что я приобрету профессию – юриста, политика, журналиста, – которая даст мне достаточно влияния, чтобы изменить порядок вещей.

Она смотрела, как он ложится, закидывает руки за голову и закрывает глаза.

– Итак, – спросила она, боясь, что он заснет, – что же дальше? Ты сказал моему дяде, что учился в университете. Откуда у тебя взялись средства на это?

– Я получал стипендию. Небольшую, да и это заведение не очень походило на университет.

– Где ты учился? И где находилось это заведение?

– В Манчестере, но сейчас оно закрылось. А потом не стало денег, чтобы продолжать учебу в какой-нибудь из корпораций адвокатов, так что ничего не оставалось, как пойти в ученики к юристу на пять лет, по истечении которых я бы стал только поверенным, а не адвокатом. Это было большим разочарованием для меня, но я сказал себе, что все равно добьюсь своего.

– Ты хотел стать адвокатом?

– Больше всего на свете.

– Что же произошло дальше?

– Три года спустя человек, которому я был отдан в учение, умер. – Он стал тереть лоб, чтобы она не видела его глаз. – Сразу после этого умерла моя мать. Она была последней, больше никого не осталось, кроме Кэти.

– И Джека.

– И Джека. Но Кэти была больна, а Джек не мог ухаживать за ней и одновременно зарабатывать на жизнь. Так что я вернулся в Труро. Я пошел работать клерком в юридическую контору. Платили гроши, но это было лучше, чем ничего чем то, что я получал раньше.

– Ничего?

– Жилье и еду, это все, что получают ученики. А потом… потом Кэти умерла. Ей было одиннадцать лет. – Он закрыл лицо локтем, и она видела только его закушенные губы. – Это было тяжелее всего. Тяжелее, чем когда умирали другие. Намного тяжелее. Потому что она была почти еще ребенок. Джек и я… – Он замолчал, и на сей раз она не просила его продолжать рассказ. Она легко коснулась его рукава, затем убрала руку, не уверенная, что он почувствовал ее прикосновение.

Она смотрела на кружившихся в небе чаек, чьи пронзительные крики нарушали мерный шум прибоя, и думала об отце и о том, какое горе принесла ей его смерть. Каково же Коннору было терять одного за другим дорогих его сердцу людей, которых он любил так же, как она своего отца? Это ужасно. Она вообразить не могла такого.

Он сел на песке.

– Если ты не хочешь…

– Нет, я хочу докончить, – твердо сказал он, глядя на море. – Я обязан рассказать тебе историю моей жизни. Такой, как она есть.

– Тогда продолжай.

– Это не займет много времени. Я остался, как говорится, у разбитого корыта. Работа клерком ничего не давала, в действительности она была невыносима. Жизнь потеряла всякий смысл. У Джека появились первые признаки болезни, но он продолжал работу на «Карн-Барра». Он познакомил меня с некоторыми людьми – реформистами, агитаторами. Мне нравилось, что они выступали за перемены, но не методы, какими они хотели их совершить.

– При помощи насилия? – предположила она.

– Да, кое-кто был за это. Потом я познакомился с человеком из Радамантского общества…

– Извини, но что означает это название, само это слово «радамантский»? Почему они так назвали свое общество?

– Как же так, Софи? – укоризненно спросил он. – Я считал, что образованная леди вроде тебя должна помнить, откуда это. – Она лишь терпеливо подняла бровь. – Радамант был один из трех судей мертвых в Аиде, – объяснил он. – Разве ты не помнишь этот персонаж «Энеиды»?

– Нет. Но как замечательно: они назвали свое общество по мифическому персонажу, который отправляет души в рай или ад по своему усмотрению. Ты не находишь, что это несколько самоуверенно? Несколько самовластно? Несколько…

– Нахожу, – прервал он ее. – И прежде находил, но в отличие от тебя я достаточно терпим, чтобы ставить им в вину название их общества прежде, чем узнаю, чего они добиваются.

Она склонила голову, изображая притворное раскаяние.

– Чего же они добиваются?

– Перемен, как и другие. Только они действуют разумно, мирными средствами, пытаясь изменить систему изнутри, воздействуя на правительство. Шейверс – один из них. Ты и твой дядя презираете их, но, по крайней мере, они не призывают поджигать господские дома или устраивать забастовки. – Она знала, что Кон сказал о забастовках умышленно, чтобы его доводы подействовали на нее.

– Ты продолжаешь работать на них?

– Нет, я тебе уже говорил, что отошел от них. Доклад по «Калиновому», что они опубликовали, был только предварительным; они знали это и все равно напечатали.

– Но ты написал его, – сказала Софи холодно. – Предварительный или нет, но это ведь твоя работа.

– Не совсем.

– Не совсем?

– Я описал факты, а они превратили их в обвинительное заключение. Они изменили тон доклада.

– Ах, какая важность! Разница, по-моему, невелика.

– Ты так считаешь?

– Не знаю. – Она отвернулась. – Я не хочу воевать с тобой, Коннор. Но дело в любом случае не в этом, так ведь? Не это…

– Не это ты не можешь мне простить.

Долгий тягостный миг она смотрела на него, спрашивая себя, заговорят они сейчас или нет о его поступке. В конце концов она вскочила на ноги и отряхнула песок с юбок.

– Пойду-ка я пройдусь, пожалуй, – решила она и оставила его одного.

Софи отошла недалеко; грот был небольшим и опоясан непроходимым нагромождением камней. Он видел, как она наклонилась, чтобы снять туфельки, потом приподняла юбки, желая поплескать ногой, затянутой в чулок, в белой пене прибоя. В этот миг порыв ветра сорвал с ее головы шляпу; она выпустила юбки, ловя ее, но тут плеснувшая волна окатила ее подол. Ему показалось, что он слышит, как она звонко смеется, убегая от брызг.

Иногда Софи казалась ему длинноногим красивым диким пони, чем застигала врасплох, ибо обычно являла себя миру совершенно иной – уравновешенной, сдержанной деловой женщиной. Он любил в ней это сочетание двух разных ипостасей, всю очаровательную противоречивость ее натуры, и его охватывал восторг при мысли, что она принадлежит ему. Ему одному. Прелестная женщина, что бежала сейчас вдогонку за крачкой, – эта женщина принадлежит ему. Размолвка не имеет значения. Она его – в горе и в счастье.

Коннор испытывал облегчение оттого, что наконец рассказал всю правду о себе. Его опасения, что его прошлое еще больше отдалит их друг от друга, оказались напрасными; она выслушала его спокойно и без видимого ужаса. Теперь она знала все, и не будет никаких неприятных неожиданностей, по крайней мере, в том, что касается его прежней жизни. Что до будущего… он вдруг понял, что ждет его с нетерпением. Может быть, с сегодняшнего дня, раз уж они наконец начали избавляться от гордыни, начнется их настоящее супружество. Они словно бы сделали первый шаг на долгом пути, оставив позади прежних себя до того, как все окончательно погибло, и впереди у них нечто новое, неизведанное и прекрасное. Он надеялся на это.

Коннор не мог сидеть один, вдали от нее, встал и пошел к ней, утопая в мягком песке. Софи у кромки воды рассматривала кусок дерева, который выбросило на берег прибоем, водя ладонью по его гладким бокам, и не видела Коннора, пока он не подошел вплотную. Она улыбнулась – глаза цвета моря, золотистые волосы полощутся на ветру.

– Смотри, – показала она ему свою находку. – Правда, похоже на птицу? – Он согласился с ней и сунул руки в карманы, подавляя желание обнять ее. Вода сверкала, словно синяя глазурь, исчерченная длинными бурунами, степенно катящимися к берегу. Солнце на горизонте садилось в разноцветные полосы облаков, светло-лиловых и золотых, желтых и розовых. Свежело; тепло дня уходило вместе с солнцем. Это хорошо, думал он, желая, чтобы скорее наступила ночь.

– Ты не голодна?

Софи энергично кивнула и широко раскрыла глаза, словно Коннор сказал что-то необычайно умное. Смахнув песок с подошв, она сунула ноги в туфельки. Тесемки шляпки были завязаны узлом под подбородком; он помог распустить узелок, вспоминая их первую встречу на лугу и спрашивая себя, помнит ли она тот день. Держась за руки, они направились в гостиницу.

* * *

Софи говорила не переставая.

Она надевала ночную рубашку за узкой ширмой, и сквозь ее непрерывную болтовню Кон слышал шелест снимаемого платья, щелканье застежек, стук сбрасываемых туфелек. И еще какой-то звук: щетки по волосам? От погоды она наконец перешла к обеду и принялась обсуждать блюда, которые им только что подавали в ресторане по соседству, как будто он не сидел с нею за одним столом. Это морской воздух виноват, что она была голодна как волк, обычно она ест очень мало и, уж во всяком случае, не набрасывается на еду, как сегодня. Но она всегда заказывает рыбу, когда бывает у моря, любые блюда из морских продуктов, хотя больше всего любит моллюсков, особенно креветки и мидии. Всегда следует есть много рыбы, бывая у моря, конечно, потому, что тут она всегда свежая, но еще потому, что это обогащает впечатления, не правда ли, дает ощущение… единства с океаном и… Она замолчала, и он представил, как она краснеет. Он согнал с лица улыбку, когда она вышла из-за ширмы – рубашка завязана под горлом, чудесные переливающиеся волосы распущены по плечам. Она с облегчением увидела, что он уже в постели и его почти полностью обнаженное тело целомудренно укрыто одеялом.

– Закрыть ставни? – спросила Софи, неуверенно направляясь к балкону.

– Если хочешь.

– Тебе не холодно?

– Нет. А тебе?

– Нет. Ветер западный, а у нас, должно быть, южная сторона. Или он переменился. Во всяком случае, в окна не дует. Чувствуешь, как пахнут цветы? Это изумительно – фуксии цветут здесь круглый год. Камелии тоже. Луны не видно – наверное, дождь пойдет.

Софи вновь замолчала; ничего не оставалось, как ложиться. Она села спиной к нему на край кровати, чтобы снять халат, который только что накинула. Он услужливо откинул одеяло, и она быстро юркнула в постель.

– Не гаси лампу, – попросил он, когда она потянулась к ночному столику.

Она повернулась, вопросительно глядя на него.

– Тебе не хочется спать?

– Не очень. Еще рано.

– А я все время хожу сонная.

– И голодная. И это не только от морского воздуха.

Она застенчиво улыбнулась и приложила руку к животу.

– Да, не только.

Он положил руку поверх ее руки.

– Мы никогда не говорим об этом. О малыше. Как ты себя чувствуешь, Софи?

– Прекрасно.

– Это хорошо. На что это похоже? Что ты ощущаешь?

– Сначала было ужасно, – с чувством призналась она, глаза ее увлажнились.

– Было плохо?

– Да, очень.

– Прости меня. – Он сжал ее ладонь.

– Но теперь… я думаю, в жизни не была здоровее. Я чувствую себя очень сильной и бодрой – когда не сплю…

– Ты рада будущему ребенку?

– Ох… – вздохнула она. – Не знаю. Да, рада, иногда. Даже испытываю восторг. А иногда…

– Не очень рада.

– Иногда мне становится страшно.

– Понимаю. – Он убрал ее руку, чтобы чувствовать под ладонью ее живот. – Я совсем ничего не ощущаю.

– Это потому, что я лежу на спине. Я иногда слышу толчки. И толстеть уже начала.

– Ну-ка, посмотрим, – засмеялся он, откинул одеяло и провел ладонью по ее животу под тонкой рубашкой. – О, очень потолстела, – пробормотал он, продолжая гладить ее. От тишины, объявшей их, перехватило дыхание. Только сейчас Коннор осознал, что весь день с нетерпением ждал этого мгновения. – Это случилось в ту ночь, когда мы любили друг друга, – сказал он. Софи тихо вздохнула, неподвижная, ожидающая. – После первого раза я старался быть осторожным.

– Знаю. Но… я слышала, и одного раза достаточно.

– Софи. – Он нежно, едва касаясь, круговыми движениями поглаживал ей живот. – Можно тебя поцеловать?

Она тревожно посмотрела ему в глаза. Прошлой ночью она отказала ему, но сегодня все может быть иначе.

– Ты ведь не только этого хочешь от меня, Коннор. Не только поцелуя, да?

– Не только, – ответил он откровенно, потому что время, когда они могли обманывать друг друга, осталось в прошлом.

– Но ничего не изменилось, все наши проблемы с нами.

Он тронул кружева, пришитые вдоль пуговиц ее рубашки; глаза его были опущены.

– А я считал по-другому. Мне казалось, что сегодня кое-что изменилось в наших отношениях. – Она ничего не ответила, но Кон почувствовал ее нерешительность и страх. Расстегнув верхнюю пуговку, он ласково погладил теплую шею. – Не знаю, что будет дальше, Софи, но думаю, когда-нибудь мы должны сделать первый шаг. – Ласково прижав ладонь к ее щеке, он большим пальцем поглаживал ее вздрагивающие губы. – Должны прийти друг к другу.

Она что-то прошептала – он не разобрал что – и, закинув руку, заслонила локтем глаза.

– Это будет больше, чем прийти друг к другу.

Соглашаясь, он позволил себе улыбнуться, потому что она не могла его видеть. Слова сейчас были не самыми лучшими помощниками, поэтому Кон медленно склонился над ней, ниже, еще ниже, пока ее губы не оказались совсем близко. Она почувствовала его теплое дыхание и убрала руку. В ее глазах еще читалось сомнение. Она пока не могла сказать ему «да», но и не хотела говорить «нет». Его губы блуждали по ее губам, легко касаясь их. Он чувствовал, как они постепенно становятся мягче, слаще.

Но когда он попытался разомкнуть их языком, она отвернулась.

– Прости, Коннор. Я еще не могу.

Секунду он пристально смотрел на нее, затем откинулся на свою подушку.

– Покойной ночи, – сказала она мягко.

– Покойной ночи, Софи.

Он услышал, как она задувает лампу, шелестит простыней. Взбив подушку, Софи улеглась на своей половине постели и затихла. Она, возможно, и уснула, но к нему сон не шел. Софи оказалась права, предсказав дождь. Коннор еще долго лежал, прислушиваясь к бурчащему морю и монотонному шуму ливня.

* * *

Дождь внезапно кончился после полуночи, но луна по-прежнему пряталась за плотными облаками. Где-то на берегу не стихал звук колокола: дин-дон, дин-дон, слабый, но настойчивый, предупреждая корабли о скалах в густом тумане. Непроницаемая тьма обступила балкон. Софи обхватила себя руками и пыталась разглядеть звезду или огонек в Ла-Манше, однако тьма была непроглядная, без единого проблеска. Она положила руку на скользкие мокрые перила в надежде, что холодное дерево успокоит ее, вернет уверенность в себе. Ее вновь охватила дрожь, потому что чувство одиночества, обрушившееся на нее, было глубоким и бездонным, как эта черная ночь.

Тихо ступая босыми ногами, Софи вернулась в кровать. Коннор спал на животе, вытянув руку на ее половину; черноволосая голова темнела на подушке. Юркнув под одеяло, она ненароком коснулась его – и прикосновение к теплому телу заставило остро ощутить всю ее тоску и подавляемую страсть.

– Кон, – прошептала она, и он проснулся. Она скользнула в его теплые объятия.

– Какая ты холодная, – удивился он.

– Согрей меня.

Они поцеловались, и она заставила его лечь на себя, крепко обнимая его обнаженные плечи.

– Софи…

– Не надо ничего говорить. – Она крепко зажмурила глаза, чтобы не видеть его, даже его темный силуэт. Она хотела, чтобы это было как сон, хотела безвольного забвения и чтобы ее возлюбленный был молчалив и невидим, нереален.

Она безумно желала его – сейчас, немедленно, поэтому отвернулась от его долгих, медленных поцелуев, пробормотав: «Нет», И подняла рубашку, открыв себя для него.

Она не хотела нежности, проникновенных ласк. «Не надо», – прошептала она, когда он принялся, покусывая, целовать ее шею, плечи, а когда он вошел в нее, крепко обхватила его бедрами, впилась зубами в мускулистое плечо. Ногти ее оставляли следы на его спине; она сама задавала ритм: быстрее, сильнее, и крепко прижималась к нему, не позволяя останавливаться. И тогда остановилось само время. Она вскричала – дико и нечленораздельно, – сообщая ему о цветке, который взорвался внутри ее. Она чувствовала, как страстно-алые лепестки раскрываются все шире, шире, и содрогнулась, растворившись во вспышке алого, ослепительного блаженства.

Потом она лежала, неподвижная и безвольная, без единой мысли, опустошенная, не отвечая на нежные, медленные ласки Коннора. Он вопросительно произнес ее имя, но она не отозвалась.

– Что-нибудь не так? – прошептал он.

– Все так. Ты ведь этого хотел, не правда ли? – Она притворно зевнула, прикрывшись ладонью, и, повернувшись на бок, отвернулась от него и пробормотала:

– Покойной ночи.

Он не ответил.

Разгоряченное тело быстро остыло. Она укуталась в одеяло, свернулась калачиком, натянув рубашку на колени. Но теплее не стало, возможно, из-за того, что душа еще не оттаяла.

 

17

Потекли ничем не примечательные будни, спокойные, тусклые и безрадостные, зато мирные. Софи вернулась на рудник, Коннор оставался дома, и за обедом они рассказывали друг другу, как прошел день. Это были дни, когда оборотная сторона их соглашения проявилась с наибольшей очевидностью. Если бы Коннор наслаждался жизнью, если бы его усердное корпение над сводами законов и статьями для политических журналов забирало всю его энергию и талант, тогда можно было бы считать, что, по крайней мере, в одном отношении их жизнь удалась. Но она чувствовала, что на душе у него неспокойно, хотя он старался это скрывать, и его беспокойство исподволь подтачивало безмятежность их отношений.

– Как прошел день, дорогая? – спросил он однажды за обедом неделю спустя после их возвращения из Корнуолла, спросил тем ироничным тоном, который выбрал, изображая заботливого супруга.

Продолжая есть, она принялась рассказывать о том, насколько успешно проходит разработка новых пластов, о последних слухах с биржи, ценах на медь, о том, что на руднике начали продлевать северо-западную штольню на тридцатом уровне. Он вежливо слушал, подливая себе вина из графина, который поставила для него Марис.

– Сегодня ко мне заходил Трэнтер Фокс, – продолжала она, пытаясь найти тему, которая заинтересовала бы его. Лицо Коннора просветлело.

– Правда? Как он сейчас?

– Все такой же. У него новый напарник, Тэд, брат Мартина Берра. В этом месяце выработка у них несколько снизилась, и Трэнтер пришел сказать мне, что это потому, что его сердце разбито и он потерял всякий интерес к работе.

– Мошенник, – ухмыльнувшись, с нежностью пробормотал Коннор.

– Он по-прежнему зовет тебя Джеком. Говорит: «Кабы знал, что этот молокосос Джек уведет у меня девушку из-под носа, в первый же день спихнул бы его с лестницы на восьмидесятом уровне».

Софи не поняла, что именно: слова ли Трэнтера или его корнуоллский акцент, переданный ею очень похоже, развеселило Коннора, но он запрокинул голову и громко захохотал. Она почувствовала себя счастливой и засмеялась вместе с ним.

– Как он, по-твоему, теперь относится ко мне? – спросил Кон минуту спустя, гоняя вилкой по тарелке кусочек рыбы. – Он и остальные. Не считают ли они, что я их предал?

– Нет, ничего подобного не слышала.

– Но сама ты так считаешь, не правда ли?

– Ты удивился бы тому, что я слышала о тебе, – уверила она.

– И все же сомневаюсь, чтобы твои рабочие сказали, что считают твоего мужа изменником.

– Неужели так важно, что они думают?

– Для меня важно, – сказал он упрямо. – Они были мне друзьями.

– Да, конечно. Но правда, я не верю, что в их отношении к тебе есть хоть доля враждебности. Трэнтер все-таки шутил, а так он постоянно спрашивает о тебе, интересуется.

– Ну, это только один человек, есть и другие.

– Да, но у него сотня друзей. Все его любят, и он по-своему влиятельный человек. Ты был его напарником. Если он не зол на тебя, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь испытывал бы к тебе иные чувства. – Кроме того, подумала она, не их, не шахтеров, он предал, а владелицу рудника. Но вслух ничего не сказала, не желая новой ссоры.

– А как ты, Софи? Как твои отношения с Дженксом, Эндрюсоном и другими?

Она молча вертела ложку на скатерти, потом сказала:

– Никаких трудностей не возникает, правда. Они, конечно, удивились…

– Удивились?

Софи улыбнулась столь же скептически.

– Ну хорошо, они были шокированы. Изумлены, если ты настаиваешь. Думаю, – проговорила она медленно, не сводя глаз с ложки, – Роберт Кродди сдержал слово. – Они старательно избегали говорить о Кродди с того самого дня, как Коннор ударил его возле дома ее дяди. – Если бы он проговорился кому-нибудь, то сейчас все бы только это и обсуждали: каждый мужчина, женщина или ребенок в графстве. А так и Дженкс, и другие думают обо мне только, что я очаровательная женщина, полная удивительных причуд. Им казалось, они понимают меня, но теперь пересматривают свое сложившееся представление обо мне.

Ее беззаботный тон не произвел должного впечатления. Коннор продолжал мрачно разглядывать свой бокал и наконец спросил:

– Все же почему ты призналась Кродди, что беременна, Софи? О чем, черт возьми, ты думала?

Ей очень хотелось избежать разговора на эту тему и неизбежной ссоры, но вопрос Коннора разозлил ее.

– А что еще, черт возьми, мне оставалось делать, как ты полагаешь? – ответила она, понизив голос до шепота, потому что нельзя было угадать, когда Марис может войти в столовую. – Я даже не знала, где ты. У меня не было выбора. Если ты сердишься потому, что думаешь, я испытывала какие-то чувства к Роберту, то заблуждаешься. Он ничто для меня, пустое место. Выйти замуж за него означало бы конец для меня, Коннор. Я знала это, но все равно просила его об этом, потому что была в отчаянии и потому что он сам предлагал мне руку за несколько недель до этого. Коннор тихо выругался.

– И этот сукин сын отказал тебе?

– Категорически.

– Почему я не разбил ему тогда башку? – спросил он недоуменно. – Почему вообще не убил его?

Софи устало прикрыла глаза.

– Не надо, Кон. Пожалуйста, давай оставим этот разговор, ладно?

– Хорошо, – согласился он и, помолчав, добавил:

– Прости меня. За все.

– Давай не будем больше возвращаться к этому. – Есть ей больше не хотелось. Они молча сидели, пока Марис не принесла кофе. – Ну, – сказала Софи, чтобы Марис не заметила их напряженности, – а как прошел день у тебя… дорогой?

Он невольно усмехнулся.

– Думаю, я делаю успехи. Миссис Б. по-прежнему не выносит меня, но Марис, могу доложить, понемногу смягчается.

– Гм! – хмыкнула Марис, сдерживаясь, чтобы не расплыться в улыбке.

– О да! Уверен, так оно и есть. Сегодня днем она сама, без просьбы с моей стороны, принесла мне бисквиты и чай. А утром не ворчала, какой беспорядок я оставил в ванной. Такое случилось с ней впервые.

Марис не выдержала и громко рассмеялась.

– Хотела бы я знать, – весело сказала она, подбоченившись, – как это получается, что в доме появился еще один человек, а у бедной служанки стало вдесятеро больше работы. Вот что мне интересно знать. – С довольной ухмылкой она поставила поднос на стол и убежала.

– В субботу день святого Михаила, в Тэвистоке, будет ярмарка, – напомнила Софи.

– Хочешь поехать? – спросил Кон, все еще улыбаясь.

– А ты?

– Только если и ты поедешь.

– Не знаю. Не особенно хочется.

– Тогда давай не поедем.

– Хорошо.

Правда заключалась в том, что они еще не чувствовали себя готовыми предстать перед всем миром вместе. Софи никогда не призналась бы, что они прячутся; просто им нужно было еще немного времени, чтобы самим привыкнуть к тому, что они муж и жена, прежде чем доказать это другим.

Неожиданно она вспомнила, о чем уже несколько недель хотела рассказать ему. Сейчас был подходящий момент.

– Помнишь, что ты писал в своем докладе Радамантскому обществу о плачевном состоянии лестниц на «Калиновом»?

Он настороженно взглянул на нее.

– Помню.

– Ты писал, что человек упал с лестницы на тридцатом уровне и сломал себе ноги.

– Правильно. Об этом мне рассказал Трэнтер. Это был его напарник.

– Да. А рассказал ли он тебе, что этот человек был тогда пьян в стельку?

– Что?

Выражение его лица сказало ей, что Кон не знал об этом, и она почувствовала облегчение.

– Этот Мартин Берр на ногах не держался. После, когда он выздоровел, я его уволила.

Он откинулся на стуле.

– Нет, этого я не знал. Клянусь тебе.

– Верю.

– Но…

Софи знала, что он собирается сказать дальше.

– Но что? – подбодрила она его. Теперь уже он не хотел начинать ссору.

– Но по-настоящему это ничего не меняет, – с неохотой сказал Кон. – Система лестниц все равно устарела и опасна для жизни.

Она подавила вздох.

– Полагаю, ты прав. – Он с изумлением посмотрел на нее. – Почему бы тебе не прийти на днях на рудник? – спокойно предложила Софи.

– Прийти к тебе на рудник? Зачем?

– О!.. Тебе это может показаться интересным. Заодно прогуляешься, а то сидишь все время дома.

* * *

Коннор появился на руднике на другой же день.

Софи сидела у себя в кабинете за столом, делая вид, что работает, а на самом деле думая о нем, об их совместной жизни. Иногда, несмотря на их затворничество, она находила странное удовольствие в такой жизни. Они учились узнавать привычки и особенности друг друга, предпочтения и предубеждения. Так, Коннор брился вечером, а не утром. Это казалось ей чрезвычайно странным, хотя что она знала о других мужчинах? Она могла сравнивать его только со своим отцом. Коннор поднимался рано и долго гулял в одиночестве. Он разговаривал с котом, когда думал, что его никто не видит. Он, к счастью, не храпел, однако спал беспокойно и однажды угодил ей в подбородок, отчего оба проснулись. Он никогда долго не сидел в ванне, что было хорошо, потому что она могла нежиться часами. Так, по крайней мере, он говорил. И еще он не мог понять, зачем одной женщине столько платьев, или шляп, или туфель. Он любил смотреть, как она расчесывает волосы. Она предпочитала спать с приоткрытым на два дюйма окном. Коннору нравилось ездить верхом, а не в коляске, запряженной пони. Пил он немного, не курил, не нюхал табак; по сути, она не могла найти у него никаких дурных привычек. И еще ему нравился ее дом – она это знала, потому что он сам откровенно сказал ей об этом. Вернее, их дом. Но пока было непохоже, чтобы ее дом стал и его домом. Станет ли когда-нибудь?

– Ты хорошо смотришься.

Софи вздрогнула от неожиданности и улыбнулась. Кон стоял в дверях, красивый, улыбающийся. Она поднялась ему навстречу и радостно сказала:

– Ты пришел!

– Соскучился по тебе. Ты занята?

– Нет. – Она обошла стол и остановилась перед ним – А ты? Побудешь со мной недолго?

– Столько, сколько пожелаешь.

– Ах, понятно, – протянула она, притворяясь разочарованной. – Ты пришел только потому, что надоело сидеть над статьей?

– Ты права, надоело, – признался он. – Но все равно, я соскучился по тебе.

Сердце у нее забилось быстрее, и не только от его комплиментов.

– Почему бы тебе не спуститься в забой повидаться с Трэнтером? Он на сороковом уровне, роет разведочный шурф.

Коннор поморщился.

– Я не затем пришел, чтобы навещать Трэнтера.

– Конечно, но… представь, как он удивится, увидев тебя. Неужели тебе самому не хочется спуститься? Жалко хорошие ботинки? Я могу подыскать тебе подходящую обувь, если хочешь, и что-нибудь на голову.

Он смутился.

– Но я не хочу видеть Трэнтера, по крайней мере, под землей, Софи. Я пришел к тебе.

– Черт побери! – пробормотала она, не зная, то ли как следует встряхнуть его, то ли рассмеяться. – Тогда я сама спущусь с тобой, прямо сейчас. – Чувствуя на себе его изумленный взгляд, она скинула туфельки и влезла в грязные сапоги, которые держала за дверью. – Где мой шлем, кто его взял? Ах, вот он. – Она схватила шахтерский шлем, висевший на вешалке под шалью, нахлобучила на голову и хмуро посмотрела на розовое платье, которое было на ней. – Почему не надела сегодня что-нибудь темное, что-нибудь практичное? – И, взяв Коннора за руку, развернула его к двери. – Ну, пойдем. Сейчас как раз подходящий момент, кончается первая смена, и ты увидишь и тех, кто поднимается наверх, и вторую смену.

– Софи, что…

– Пошли. Тебе понравится то, что ты увидишь, обещаю. – Она потащила его по двору ко входу в рудник.

Она не ошиблась: ему понравилось. А она просто не могла ждать, когда представится другой случай показать ему свои достижения. Целую неделю она обдумывала, как лучше поступить: чтобы он узнал о переменах, произведенных ею, ничего не рассказывая ему заранее, или чтобы он обнаружил их сам, когда ее даже не будет на руднике. Ложная скромность, конечно, вперемешку с несвойственной ей застенчивостью. Но сегодня он был здесь, и она не смогла удержаться; давно она так не нервничала.

Они спустились по двадцатифутовым лестницам на восемьдесят метров, с этого уровня уже были установлены первые новые чудесные машины. Спускаясь впереди него, она все думала, слышит он гул моторов или нет. Она надеялась, что не слышит, иначе все поймет и эффект будет не тот. Ей хотелось попросить его закрыть глаза и так спускаться, но это было невозможно на скользких, облепленных глиной ступенях. Поэтому она просто остановилась на твердой поверхности последней площади и дождалась его, внешне спокойная, не выдавая, что вся дрожит от предвкушения увидеть, как он будет поражен.

Пока у нее хватило времени и средств, чтобы установить подъемники для шахтеров на отрезке от восьмидесяти до ста двадцати метров. В конечном счете она намеревалась пустить подъемник на всю глубину рудника, от самого нижнего уровня до поверхности. На это требовалось время, а пока она заменяла самые старые и длинные лестницы.

Софи отступила в сторону, чтобы Коннор мог видеть с площадки открывшееся глазам чудо, и наблюдала за его лицом, когда до него наконец дошло, что она сумела сделать за это время на руднике. Глупо так близко к сердцу принимать его реакцию, словно от этого зависела сама ее жизнь. Но она ничего не могла с собой поделать. И Коннор сполна оправдал ее надежды; глаза у него расширились, лицо расплылось в мягкой, недоверчивой и одновременно восторженной улыбке, красноречиво свидетельствовавшей о том, что он чувствует, и заставившей ее сердце радостно забиться.

Время было выбрано очень удачно, чтобы продемонстрировать подъемник в действии. Все было так просто, так умно. Человек делал шаг с неподвижной платформы на движущуюся, которая плавно поднимала его на двенадцать футов до следующей неподвижной платформы. Он ступал на нее и тут же переходил на другую движущуюся платформу. Спускающиеся шахтеры проделывали то же самое, только в обратном порядке. Это было завораживающее зрелище: люди друг за другом ступали на платформы, которые с удивительной четкостью сновали вверх и вниз. Софи не уставала смотреть на работающий подъемник и каждые несколько дней спускалась под землю, чтобы полюбоваться им. Вот уж действительно они жили в век чудес.

Коннор обрел наконец дар речи.

– О, Софи! – услышала она его восхищенное восклицание сквозь шум насосов и паровых машин. Он хотел взять ее за руку, но тут раздался грубоватый голос:

– Привет, Джек! Это ты? – в тусклом свете трудно было разглядеть лицо человека, который стоял на поднимавшейся платформе.

– Привет! – откликнулся он и помахал рукой. – Муни?

– Нет, Рой! – крикнул человек и снял шлем, чтобы Джек узнал его. – Что скажешь о нашем новом подъемнике?

– Отличный подъемник! – успел выкрикнуть Коннор, прежде чем Рой Донн, махнув шлемом, исчез из виду.

После него другие шахтеры один за другим приветствовали Коннора – с удивлением и явной радостью, и Софи не могла сдержать веселой улыбки, когда они окликали его: «Джек, ох, Коннор… ох, мистер Пендарвис!» или ее: «Мисс Ди… ох, Пендарвис!» Люди, которых он хорошо знал, большинство из первой смены, поднимавшиеся наверх, начали собираться в проходе, снимая шлемы и приветствуя ее, пожимая руку Коннору или крепко хлопая его по спине. Им нравился подъемник, и они хотели показать ему это, выказывая таким способом признательность за то, что это благодаря ему появился новый подъемник. А еще они хотели просто взглянуть на него. Коннор спрашивал Софи, что думают о нем шахтеры, и теперь он убедился: они чувствуют не обиду или враждебность, а любопытство. Что представляет собой человек, который работал с ними бок о бок, написал разоблачительную статью о руднике, исчез на месяц, а потом объявился опять уже мужем владелицы рудника? Они не испытывали к нему недоверия; просто они хотели разобраться в нем.

Софи оставила их за этим занятием. Никто из мужчин, включая Коннора, даже не заметил, как плавное движение новой машины унесло ее наверх. Оказавшись у себя в кабинете, она постояла, глядя на образцы пород, попробовала произвести кое-какие вычисления на большой схеме рудника, затем оставила тщетные попытки заняться делом и встала у окна, поджидая Коннора. Вскоре она увидела его; он отделился от группы шахтеров и направился через двор к конторе, на ходу приветствуя встречных. Она было хотела быстро усесться за стол и сделать вид, что работает, но подумала: зачем? Когда дверь распахнулась и он появился на пороге, она повернулась к нему и улыбнулась.

– Куда ты пропала? Не успел я оглянуться, а тебя уже и след простыл.

– Никто не обращал на меня внимания, – Софи скорчила наигранно обиженную рожицу. – Мое самолюбие страдало, вот я и ушла.

Он засмеялся и захлопнул дверь.

– Софи! – Кон подошел к ней, положил руки на плечи и с необычным выражением заглянул в глаза. – Почему ты мне ничего не сказала о новшествах на руднике?

– Не знаю. Наверное, из ложной скромности. А еще, – это было главной причиной, – мне не хотелось, чтобы ты рассматривал это как свою победу. Ведь я сделала это не ради тебя, Коннор.

– Знаю.

– Я поступила так потому, что в этом действительно назрела необходимость.

– Знаю.

– И с точки зрения бизнеса, это тоже оправданный шаг, – воинственно сказала она, выставив вперед подбородок. – На это ушло немало средств, но, когда вся система заработает, производительность труда, а значит, и мои доходы возрастут. Через три года система окупит себя, а на четвертый начнет приносить прибыль. Так что не думай…

– Что ты сделала это потому, что у тебя доброе сердце?

– Правильно, я думала о своей выгоде.

– Да такое мне никогда не пришло бы в голову.

– Вот-вот. Я деловая женщина, а не филантропка. Не целуй меня, – Софи попыталась увернуться от его губ. – Я не нуждаюсь в поощрении. Говорю тебе, я сделала это…

– Стой спокойно. Тише, тише. – Он запечатал ее уста нежным поцелуем и не отрывался от нее, пока она не забыла обо всем на свете. Закрыв глаза, она обвила его шею руками, удивленная, счастливая. Это был их первый поцелуй со времени размолвки, причем поцелуй не как прелюдия к физической близости. И он был ей лучшей наградой.

– Я слышал и об остальных новшествах. О вентиляторе. О комитете. О…

– Коннор, повторяю, это…

– Да-да, знаю. Софи, ничего из этого я не ставлю себе в заслугу. Я понимаю, что ты все это сделала не ради меня, и ни в малейшей степени не чувствую себя «победителем», а тебя «побежденной», или что ты пошла мне на уступки. Я просто радуюсь. Могу я позволить себе это? И я просто хочу тебя поцеловать.

– Ну, хорошо, тогда целуй, я не возражаю. – Она погрузила пальцы в его шелковистые волосы, притянула голову, и их улыбки слились. Сладостный вздох вырвался у нее, потому что это было восхитительно. Как чудесно, как соблазнительно было прикасаться к нему вот так, не в постели, а в ее кабинете, одетыми. Ведь это значит, что они любят друг друга? А она так соскучилась по любви. – О, Кон, – вздохнула она и положила голову ему на грудь, чтобы услышать, как стучит его сердце. – Кон…

Кто-то нарочито громко откашлялся у двери, и она отскочила от Коннора, точно вспугнутый заяц, а он тихо выругался.

– Я постучал, – удрученно сказал Трэнтер Фокс от порога. – Целых два раза.

– Мог бы понять, раз никто не отвечает, – процедил Коннор, пряча усмешку.

– Я и понял, что надо войти, раз никто не слышит, как я стучу, и не кричит мне «Войди!».

Софи рассмеялась, поправила волосы и приложила ладони к пылающим щекам.

– Услышал, что ты тут, мистер Пендарвис, – сказал Трэнтер, подчеркивая слово «мистер», – и подумал, надо зайти взглянуть.

– Как ты тут, Трэнтер, черт тебя дери? – открыто ухмыльнулся наконец Коннор; к нему вновь вернулось хорошее настроение. Они трясли друг другу руки, хлопали по спине, короче, старались показать взаимное расположение тем странным способом, какой принят у мужчин.

– Я просто убит, уничтожен. Посмотри, что от меня осталось: кожа да кости. Ах, бедное мое сердце, оно так страдает. Как ты мог, Джек? Или как там тебя зовут. Ты не только меня обскакал, нет, не только. А всех, кто положил глаз на нашу прекрасную мисс Дин. Змей ты коварный, вот ты кто, и у тебя есть только один способ загладить вину.

– Какой же?

Трэнтер довольно ухмыльнулся.

– Поставить всем нам выпивку у «Святого Георгия», какой же еще?

Коннор громко захохотал, чем доставил Трэнтеру особое удовольствие.

– Вижу, у меня нет выбора, – сказал Кон Софи, шутливо поднимая руки, – сдаюсь. Придется реабилитировать себя.

– Конечно, нужно себя реаб… реаб… литировать. Пошли, Джек. – Он взял Коннора за рукав и потянул к двери. – Чего время терять. Не откладывай дела в долгий ящик. Время не ждет. Ложка хороша к обеду.

– Я могу вернуться поздно, – предупредил Коннор Софи, стоя в дверях. Не обращая внимания на Трэнтера, он мягко добавил:

– Будешь меня ждать?

Она медленно кивнула: буду очень ждать, и наградой ей была такая нежная улыбка, что у нее сердце окончательно оттаяло.

* * *

Кабинет отца Софи был прекрасным подарком Коннору. После долгих уговоров он согласился принять от нее эту жертву и теперь посиживал в удобном старом кожаном кресле Толливера Дина за широким кленовым рабочим столом, поцарапанным и в чернильных пятнах, вертя в пальцах толстую гладкую ручку из тикового дерева. Эту ручку вместе с такой же чернильницей, карандашом и пресс-папье Софи подарила отцу на пятидесятилетие, ровно за год до его смерти. Иногда Коннор думал, что недостоин такой чести, потому что отец для Софи был чуть ли не кумиром и трудно было соперничать с его авторитетом; но в другое время он чувствовал себя очень комфортно среди книг Толливера и прочих его вещей, они даже действовали на него умиротворяюще. Кон с удовольствием познакомился бы с ним, будь это возможно.

Но сейчас Коннор испытывал раздражение. Был не очень поздний вечер среды; Софи после обеда занялась хозяйством – ушла к миссис Болтон, чтобы обсудить с ней домашние дела, в общем, это был тот женский мир, куда его, естественно, не допускали. Он, конечно, был доволен, но это означало, что ему тоже следовало заняться полезным делом или хотя бы сделать вид, что работает. Но, сидя часами в этом удобном кабинете, особенно трудно было не признаться себе, что работа, которой он занимался последние несколько дней, до смерти ему надоела.

Какая ужасная ирония. Именно теперь, когда он, как никогда, полон честолюбивых устремлений, юриспруденция все меньше привлекала его. Он уже час сидел, уставившись на груду книг перед ним, пытаясь почувствовать нить, прежде связывавшую его с ними, ту спокойную уверенность, внушаемую сознанием цели и желанием ее достичь, что помогала переносить все лишения и тяготы на протяжении многих лет безденежья и безнадежности. А теперь, когда появилась надежда, ибо он обрел новый стимул для движения вперед – желание, чтобы Софи могла гордиться им, – его профессиональная будущность казалась чем-то вроде огромной черной дыры. Софи, сама того не подозревая, оказывала на него более сильное влияние, чем когда-то его семья, и тем не менее он не мог заставить себя увлечься сухими положениями о гражданских правонарушениях и предварительном судопроизводстве, противостоянии статутного и общего права, процессуальных отводах и правилах истребования дела вышестоящим судом из производства суда нижестоящего. Конечно, он заставлял себя изучать все это и внушал себе, какой он счастливчик, что имеет возможность заниматься без помех. Но появившееся в последнее время равнодушие пугало его. Он не признавался в нем, успокаивал себя, что это временно, ругал за то, что вообще обращает на это внимание. Но чувство неудовлетворенности не проходило, и в голову лезла непрошеная мысль: зачем он всем этим занимается?

Что ж, жизнь состоит из противоречий, и сейчас та ее часть, что была связана с его профессией, не слишком радовала. В остальном же… Кон отодвинул кресло, положил ноги на край стола, сцепил пальцы на животе и вздохнул. В остальном все прекрасно. Или если не совсем прекрасно, то настолько близко к этому, как он никогда и не мечтал. Это началось в тот день, когда он увидел новшества, которые Софи произвела на руднике. Она смущалась говорить об этом, и ему пришлось сдерживать свое удивление и чувство благодарности, но он был тогда глубоко потрясен. После этого все изменилось и наконец-то стало возможным вспомнить, почему они полюбили друг друга. Какое это было облегчение, не передать словами.

Разительные перемены произошли в их интимной жизни. Они вновь, как прежде, получали радость от обладания друг другом, только еще добавился веселый смех, сопровождавший их любовные изыскания, и невероятная нежность. Иногда, после любовного упоения, Софи от переполнявших ее эмоций начинала плакать, и он никогда не спрашивал почему; если бы мужчине было не зазорно плакать, он присоединился бы к ней. Ни он, ни она по-прежнему не могли разговаривать о любви – осколки горького прошлого еще устилали их дорогу. Но они, по крайней мере, шли по ней рука об руку и, что важно, в одну сторону.

Будущий ребенок тоже сблизил их. Они проводили часы (обычно в постели), придумывая ему имя. Если это будет мальчик, Софи хотела назвать его в честь своего отца, но Коннор был не в восторге от имени Толливер.

– Мы можем звать его Толли, – предложила Софи, но он заметил, что, когда мальчик вырастет, это будет не слишком прилично звучать. – Зато это лучше, чем Эгдон, – парировала она, и, конечно, ему нечего было возразить, – у его отца имя было еще хуже. Если родится девочка, с именем для нее будет проще, можно будет назвать ее или Мэри, в честь его матери, или Мартой – в честь ее, однако и эти имена им не слишком нравились. Они начали составлять список имен, и чем дольше длился среди ночи их спор, тем нелепее становились предложения. Иногда они спохватывались и вспоминали о миссис Болтон, спавшей внизу, беспокоясь, что она подумает, слыша в столь поздний час их громкий смех.

– Коннор?

Его размышления прервала Софи, его красавица жена, заглянувшая в дверь кабинета. Прекрасный повод отложить занятия. Он снял очки, обрадованно и с облегчением, и улыбнулся ей.

– Входи, Софи, я как раз…

– К тебе посетитель, – прервала она суховато, чтобы он не сказал что-нибудь касающееся только их двоих.

– Ко мне?

Она распахнула дверь шире, чтобы он мог видеть человека, стоявшего позади нее.

– Это мистер Брайтуэйт.

– Иен! – воскликнул он и вскочил из-за стола. Они обменялись рукопожатиями. – Какая приятная неожиданность! – искренне сказал Коннор. – Очень рад видеть вас.

На тонком умном лице Брайтуэйта появилась застенчивая улыбка.

– Простите, что побеспокоил вас так поздно и без предупреждения. Я был тут по соседству, – стараясь скрыть смущение, сказал он, кашлянув в ладонь, – и подумал, что мы могли бы с вами немного поболтать. Но если я выбрал неудачное время, могу зайти в другой раз.

– Нет-нет. Вы ничуть не помешали. Вы знакомы с Софи?

– Да, имел такое удовольствие.

– Иен мой друг, – вежливо объяснил Коннор улыбающейся Софи, выбрав слово «друг» за неимением более подходящего. По правде говоря, ему больше подходило определение «коллега», хотя и это было не совсем точно. Коннор плохо представлял, чем занимается Иен. Они встречались только однажды, тем вечером в Эксетере, когда Брайтуэйт и его приятель Текер пригласили его отобедать с ними.

– Что-нибудь выпьете, мистер Брайтуэйт? – любезно спросила Софи. – Кофе или бокал вина?

– Нет-нет, благодарю вас, я только что из-за стола. – Он замолчал, тактично давая Софи понять, чего от нее ждут. Ей хватило и полсекунды.

– Тогда я оставляю вас наедине, чтобы вы могли поболтать без помех, – сказала она мягко и направилась к двери. За маской вежливости Коннор уловил тщательно скрываемое жгучее любопытство, но только потому, что так хорошо знал ее. Прежде чем она успела закрыть дверь, он послал ей знак – приподнял брови, – означавший: не имею ни малейшего понятия, зачем он явился. Таким вот умением понимать друг друга без слов и проверяется подлинная близость супругов, подумал он. Замечательная все-таки вещь – брак.

Он придвинул к столу другое кресло и жестом пригласил Иена сесть.

– Как насчет коньяка? Я держу бутылочку в столе.

– Не откажусь, – с готовностью откликнулся Иен, подтвердив тем самым, что он отклонил подобное предложение Софи, чтобы побыстрее спровадить ее. Любопытство Коннора возрастало. Он плеснул бренди в два стакана и протянул один гостю, который поднял его со словами «Ваше здоровье», а затем приступил к делу.

– Я, конечно, не был здесь по соседству.

– Нет?

Иен поправил очки в серебряной оправе, положил ногу на ногу и продолжил:

– Я приехал из Плимута специально, чтобы поговорить с вами. Текер собирался приехать тоже, но его жена рожает. Как раз… сейчас, – добавил он, бросив взгляд на карманные часы. Он оглядел удобный кабинет, многочисленные полки с книгами, стены, отделанные деревянными панелями и увешанные фотографиями. – Мы слышали, что вы венчались с мисс Дин, – обронил он как бы мимоходом. – Примите мои поздравления. Ваша жена – само очарование.

– Благодарю. Но кто это «мы»?

– Я имел в виду нашу партийную организацию.

Коннор нахмурился, не понимая, куда клонит Иен. Какое дело плимутским дружкам Брайтуэйта из либеральной партии до его личной жизни? Джек всегда говорил, что он слишком скор на обиду, когда никто не собирается его оскорблять; однако Коннор не мог избавиться от подозрения, что Брайтуэйт, должно быть, сравнил дом Софи с его нищенской комнатушкой в Эксетере, где они впервые встретились, и если это так, то наверняка думает, что Коннор сумел неплохо устроиться. Коннор внутренне ощетинился. Но Иен все же нравился ему, и потому он заставил себя успокоиться и не позволил, чтобы в голосе звучало недоверие, когда спросил:

– Вы приехали с каким-то особым сообщением?

– Нет, я приехал с особой просьбой. – Он снова кашлянул – привычка, выдававшая волнение, – и остановил взгляд умных карих глаз на Конноре. – От лица предвыборного комитета партии я уполномочен выяснить, не желаете ли вы выставить на дополнительных выборах свою кандидатуру на место выбывающего Клайва Ноултона?

Целых десять секунд Коннор ошарашенно молчал, не в состоянии произнести ни слова. Он попробовал рассмеяться, ожидая, что Брайтуэйт присоединится к нему, но тот лишь внимательно следил за Коном из-за стекол очков.

– На место Клайва Ноултона? – выдавил наконец Коннор. – От тэвистокского округа? В палату общин?

– Совершенно верно.

– Но… что значит на дополнительных выборах? Ноултон уходит?

– Да.

– Почему? Это было его прямо-таки пожизненное место.

– Правильно. Но он потерял жену в прошлом году, и после этого несчастья весь запал в нем иссяк. Он говорит, что желает стать священником. Наш разговор, конечно, строго конфиденциален. Партии известно о желании Ноултона, но сам он не хочет объявлять об уходе в отставку еще несколько недель, пока парламент не соберется на очередную сессию, что произойдет, как вы знаете, в ноябре.

Коннор молчал, не зная, что сказать; в голове у него царил полный сумбур. Он изучающе смотрел на Брайтуэйта, пытаясь понять, не шутит ли, не хитрит ли он, но нет, на это было не похоже. У Йена был вид человека честного, серьезного – один пробор посередине чего стоил.

– Вообще-то консервативное крыло партии уже выставило кандидатуру на это место, – продолжал Иен. – Вы, может быть, знаете его, это Роберт Кродди.

Ну и чудеса!

– Я знаю Кродди.

– В таком случае вы, наверное, понимаете, почему мы ищем кого-то другого.

Коннор усмехнулся.

– Но… почему я?

– Вы подходите партии. Судя по вашим статьям и по нашему разговору с вами в Эксетере, вы на нашей стороне. Как и вы, мы стоим за всеобщие выборы, тайное голосование, ежегодное переизбрание парламента, так же, как и за постепенное – именно постепенное – реформирование условий труда для низших классов.

Коннор почувствовал необходимость встать.

– Но я здесь новый человек, – неуверенно возразил он, подходя к столу, чтобы налить себе еще бренди. – Меня здесь не знают.

– Напротив, вы очень даже известны.

– Но то, чем я прославился… поможет ли это делу?

– Мы считаем, что поможет. Округ находится в состоянии спячки. Перемены давно назрели, и люди начинают это осознавать.

– Но главная проблема не выборы, бороться предстоит за поддержку самого Ноултона. Иными словами, место это все равно останется за нами; оно принадлежит вигам последние полстолетия. Так что кого выставят, того и выберут.

– Значит, кого Ноултон предпочтет видеть своим преемником…

– Тот, вероятнее всего, и станет новым членом парламента. Кродди, естественно, фаворит, и он уже стартовал, опередив нас. Кроме того, за ним стоит сильная организация.

– А за мной – нет.

– Пока нет, – весело поправил его Брайтуэйт. – Но у нас еще достаточно времени впереди, а поскольку сложение Ноултоном полномочий официально еще является тайной, у Кродди связаны руки. Итак, – сказал он, тоже вставая, – а теперь вопрос, ради которого я проделал весь этот путь; заинтересовало ли вас наше предложение?

Может быть, потрясение еще не прошло, может, безрассудство было у него в характере, а может, это было глубоко запрятанное чувство удовлетворения оттого, что впервые в жизни все так удачно складывалось. Или он просто потерял на мгновение способность соображать. Так или иначе, Коннор, не задумываясь и не колеблясь, ответил: «Да, заинтересовало». Но едва он это произнес, как почувствовал, что колени у него предательски задрожали, и он поспешил допить свой бренди в надежде скрыть охватившее его волнение.

Иен довольно засмеялся.

– Отлично. Это именно то, что я надеялся от вас услышать.

– Вы имеете в виду, что уже все решено? Так?

– Ну, – протянул Иен, – не совсем. Я – доверенное лицо партии, но есть еще несколько человек, которые хотят взглянуть на вас, прежде чем принять окончательное решение. Человека два-три, не больше. Я постараюсь, чтобы все было как можно более непринужденно. Устроим обед, так что вы не будете чувствовать себя школьником на экзаменах.

Коннор взъерошил волосы. Он уже начал нервничать.

– Я в этом новичок, – сказал он доверительно в ответ на явно дружелюбное отношение Брайтуэйта. – И все же не могу никак понять, почему вы остановили выбор на мне.

– Неужели не можете? Похоже, вы себя недооцениваете. Я не говорю, что вам нужно оставить все то, чем вы сейчас занимаетесь. Но война в Крыму окончена, восстание сипаев в Индии идет на убыль. Так что, собственно говоря, наступают мирные времена. Идея реформ витает в воздухе, люди – избиратели – настроены на перемены. И вы, – закончил он, сверкая очками, – будете олицетворением этих перемен.

– Выпьем за это, – пробормотал Коннор. Однако бутылка была пуста, а кроме того, он не хотел, чтобы Иен подумал, что он неравнодушен к алкоголю.

– Надеюсь, вас не обидит, если я признаюсь, что недавняя женитьба сделала вашу кандидатуру более привлекательной для нас, – сказал Брайтуэйт, беря шляпу со стола. – Она добавила вам, как бы точнее выразиться, респектабельности и еще сослужит вам хорошую службу, когда вы познакомитесь с Ноултоном, который весьма консервативен во всем, что касается личной жизни. Да, кстати, доходы вашей жены от ее собственности превышают триста фунтов в год, не так ли?

– Простите, не понял?

– Дело в имущественном цензе – это еще одна проблема, которую мы намерены отменить. Человек, претендующий на место в палате общин, должен иметь – сам или его супруга – ежегодный доход в триста фунтов. Мы решили, что вы отвечаете этому условию.

– Не могу ничего сказать, – холодно ответил Коннор. – Я женился недавно и не имею ни малейшего понятия о том, каков доход жены.

– В самом деле? Так узнайте, хорошо? Проблем здесь не должно возникнуть, но нам нужно знать заранее. Ну, мне пора. – Он протянул руку на прощанье. – Рад, что вы согласились. Очень приятно было снова встретиться.

– Мне тоже, – ответил Коннор, вновь испытывая искреннее расположение к Иену. – Так ли уж вам нужно ехать сейчас? Останьтесь, как раз и поговорите с Софи… останьтесь на ночь. Уже поздно…

– Нет, не могу. По правде сказать, я сегодня же ночью еду обратно в Плимут. Дел, как вы сами понимаете, очень много. Так что покидаю вас, но все равно спасибо за предложение. Вы услышите обо мне в самом ближайшем будущем, возможно, через день или два. Если все пойдет хорошо, мы будем встречаться с вами так часто, что я вам еще до смерти надоем.

Коннор проводил его к выходу, посмотрел, как он выезжает трусцой со двора на наемной гнедой кобыле, и отправился искать жену.

Наверху ее не было. Он сбежал по ступенькам вниз, зовя ее. Но и здесь ни в одной из комнат, включая крохотную комнатку для рукоделия рядом с террасой, он ее не нашел. Она наверняка на кухне. Он мысленно обругал себя болваном, что сразу об этом не догадался.

И точно. Она сидела за столом, читала книгу при свете двух свечей и ела. На сей раз это было оставшееся от обеда холодное картофельное пюре, обильно посыпанное перцем. Прошлым вечером Кон обнаружил ее здесь же, когда она прямо руками отправляла в рот спаржу с холодным мясным пудингом. Поразительно!

Софи смутилась при его появлении, пробормотала что-то с полным ртом, вытирая пальцы о фартук. Прожевав, она коснулась губ полотенцем.

– Хочешь есть? Тут еще много, – чувствуя себя неловко, сказала она, поднимаясь со стула. – Я…

Положив руки ей на плечи, Кон заставил ее снова сесть и поцеловал. На губах Софи заиграла радостная и удивленная улыбка, которая растрогала Коннора, и он поцеловал ее еще.

– Софи, произошло что-то потрясающее.

– Что?

Коннор придвинул стул и сел рядом.

– Этот человек, Брайтуэйт, доверенное лицо плимутского отделения либеральной партии.

– Это в котором состоит Роберт?

– Нет, те находятся в Девенпорте, – возразил он, смеясь. – Реакционное крыло.

Софи засмеялась вместе с ним.

– Я думала, они предпочитают другое слово: консервативный.

– Пусть будет так. – Он сделал глубокий вдох. – Хорошо, что ты сидишь. А то как бы тебе в твоем положении не лишиться сознания от того, что я сейчас скажу.

– Что такое? – вскричала заинтригованная Софи.

– Брайтуэйт и его коллеги хотят, чтобы я баллотировался на место Ноултона на дополнительных выборах.

– На место Ноултона? – ошарашенно переспросила она. – В палату общин?

– Да.

– От Тэвистока?

– Да.

– Место, на которое нацелился Роберт?

– Да. – Так, значит, Софи знала о намерениях Роберта, с досадой подумал он, однако не собирался позволить Кродди испортить радость этого момента.

– Но… этого не может быть! Я не могу поверить. Кон не собирался обижаться на ее недоверие. В конце концов, он сам только что был в таком же положении.

– Это еще не окончательно. Члены избирательной комиссии хотят встретиться со мной, посмотреть на меня, убедиться, что я не плюю на пол, что у меня не три глаза.

– Но у меня в голове не укладывается, почему они предложили это именно тебе?

– Благодарю, дорогая. – Он постарался, чтобы в его голосе не было сарказма. – Твоя вера в меня очень вдохновляет.

– Я не шучу, Коннор.

– Я тоже.

Софи виновато опустила голову.

– Я имела в виду, почему они думают, что ты можешь победить? Тебя здесь совсем не знают.

– Брайтуэйт считает, что знают.

– Но это…

– Дурная слава? Очевидно, репутация у меня не так сильно подмочена, как ты полагаешь.

– Я этого не говорила. Я только предположила всего-навсего.

– Значит, ты считаешь, что из меня не может получиться хороший член парламента?

Прищурившись, Софи внимательно смотрела на мужа. Он задал вопрос в шутку, но она действительно так думала.

– Не знаю, – неуверенно проговорила она. – Мне кажется, выдержка не входит в число твоих достоинств, и поэтому тебя может постичь разочарование. И… Я сомневаюсь, что ты способен на компромиссы.

Коннор порывисто встал, неприятно пораженный ее непрошеной прямотой.

– Ну, – сказал он резко, – может, еще ничего и не получится. Брайтуэйт, похоже, сумасшедший, да наверняка, раз решил, что я могу победить на выборах. И, как ты любезно напомнила, никто обо мне здесь не слышал. Может быть, все это вообще шутка твоего приятеля Кродди.

– Ты злишься.

– Ничуть. Я отдаю должное твоей объективности, дорогая. Где бы я был без тебя?

– Коннор…

– Сколько у тебя денег, Софи?

– Сколько… прости, не поняла?

– Ха, то же самое сказал и я, когда Иен задал мне этот вопрос. Ты должна иметь доход не меньше трехсот фунтов в год, иначе я не могу претендовать на это место. «Калиновый» ведь приносит тебе столько, не так ли?

Она оттолкнула стул и медленно встала, не сводя с него настороженных глаз.

– Ты встречался с ним прежде? Ты знал его?

– Иена? Да, мы однажды виделись в Эксетере. Он и еще один человек пригласили меня на обед. Разговаривали о политике.

– Разговаривали о политике. – Сверкнув глазами, Софи повернулась к нему спиной. Теперь надулась она, но он не мог понять почему.

– А что было бы, – неприязненно спросила она, – если бы ты не женился на мне?

– Что?

– Что было бы с твоими политическими амбициями, если бы ты не женился на женщине, имеющей ежегодный доход в триста фунтов?

Он взял ее за руку и развернул к себе лицом.

– О чем, черт возьми, ты говоришь? Полгода назад у меня не было никаких политических амбиций!

– Неужели не было? Может, ты думал об этом подспудно? Ну признайся – все равно ты уже женат на мне, так какая разница?

Он онемел от ярости.

– Я не утверждаю, что ты женился на мне только по этой причине, – заметив его состояние, торопливо добавила Софи. – Но согласись, разве тебе не стало чуточку легче решиться на брак, когда ты понял, что получаешь в жены не только честную женщину, но заодно решаешь проблему с имущественным цензом?

– Будь ты проклята! – Если бы она плюнула ему в лицо, это не было бы большим оскорблением, если бы вонзила кинжал в грудь, ему было бы не так больно. – Будь ты проклята, Софи! – прошептал он и вышел из кухни.

 

18

Несколько дней они избегали друг друга. Им казалось недостойным взрослых людей играть в молчанку, поэтому они обменивались кое-какими необходимыми фразами: «Я собираюсь выйти из дома», «Передай соль, пожалуйста», «Покойной ночи». В некотором смысле это было хуже той враждебности, какой было отмечено начало их супружества, поскольку тогда хоть случались периоды относительного мира, сейчас же они знали, что брак их терпит неудачу, и хуже всего было то, что теперь оба знали, что теряют. Но ни один не мог переступить через уязвленную гордость и новое недоверие.

Софи с раннего утра уезжала на рудник и оставалась там до самого вечера, хотя необходимости в ее постоянном присутствии в конторе не было. Просто ей хотелось подольше не видеть Коннора. Они не зашли настолько далеко, чтобы спать в разных комнатах, но старались ложиться в разное время, так что кто-то из них уже спал или притворялся спящим, когда другой ложился в постель. При таком образе жизни они имели возможность совсем не разговаривать друг с другом, а интимные отношения, и без того непрочные, вообще исключались.

Встреча Коннора с коллегами Иена Брайтуэйта прошла исключительно успешно. Он испытывал неимоверное облегчение, даже ликовал в душе, но разделить триумф было не с кем. Его пригласили на обед в дом Джорджа Текера в Плимуте, где присутствовали еще три человека, влиятельные лица в партии. Все желали знать, почему он явился один, без миссис Пендарвис, и он солгал, что она простудилась и врач запретил ей выходить из дома. Хорошо, с удовольствием познакомимся с ней в другой раз, решили они, и Коннор с радостью воспринял их слова, поскольку это означало, что будут и другие встречи, и одновременно с досадой, потому что, возможно, опять придется идти без Софи. Их размолвка была так некстати. Не то чтобы Софи отказалась пойти с ним. На самом деле Кон даже не просил ее об этом. Он бы скорее отрезал себе язык. Если она действительно верит, что он женился на ней из-за каких-то несчастных денег, пусть чахнет дома, ему наплевать, он обойдется и без нее, воспользуется своим шансом самостоятельно.

Толчком к окончанию войны, или, по крайней мере, к перемирию, послужило неожиданное письмо от Джека. Коннор сколько мог оттягивал разговор о нем с Софи, останавливаемый мыслью, что неизбежно придется поднимать вопрос о деньгах. Но когда уже откладывать разговор далее стало невозможно, Коннор вечером поднялся к ней в комнату, куда Софи ушла после обеда, и решительно начал:

– Мне срочно нужно десять фунтов. И завтра я еду в Эксетер.

Софи сидела за туалетным столиком и расчесывала перед сном волосы. Медленно повернувшись к нему, она, не опуская руку со щеткой, спросила:

– Зачем?

– Я должен отчитываться, куда трачу деньги? Может, проще будет давать мне какую-то сумму на карманные расходы, раз в неделю или в месяц, как тебе удобнее, – с раздражением ответил Коннор.

– Я хотела узнать, – ответила она холодно, – зачем ты едешь в Эксетер? А что касается денег, то все деньги теперь твои; вряд ли есть необходимость просить их у меня.

Он заставил себя быть благоразумным и не кипятиться. Повод к теперешним натянутым отношениям дал он сам, даже ему это было ясно. Кон присел на край кровати. Софи демонстративно отвернулась к зеркалу и уставилась на свое отражение. Беременность ничуть не портила ее, она была все так же очаровательна. Откровенно говоря, Софи всегда казалась ему особенно красивой, когда готовилась ко сну, расчесывая волосы за старым туалетным столиком, принадлежавшим еще ее матери. Он прижался виском к деревянному столбику кровати, чувствуя, как его захлестывает волна острого желания. Но ничего не оставалось делать, как ждать, уже не в первый раз, когда он успокоится.

– Я должен ехать в Эксетер, чтобы увидеть брата. Деньги нужны для него. Он совсем слег и не может сам позаботиться о себе.

Софи снова повернулась к нему.

– Привези его сюда.

– Что?

– Ты не можешь должным образом ухаживать за ним, если он будет в Эксетере. Привези его сюда. Поместим его в моей старой комнате. Днем здесь – Марис, ночью – миссис Болтон. Да и мы двое. Нас четверо, так что нетрудно будет ухаживать за ним.

Он встал, хотел сказать что-то, но все слова казались сейчас такими банальными.

– Опять с легкими? Туберкулез?

Он кивнул.

– У доктора Гесселиуса есть опыт лечения туберкулеза. Где-то в Сомерсете существует клиника, забыла – где, кажется, в Бате. В прошлом году он проходил там какой-то курс обучения, честно говоря, не знаю деталей. Во всяком случае, он имеет представление о лечении туберкулеза, так что в отношении медицины твой брат не будет здесь как в глухой дыре. Хорошо? – спросила она, не дождавшись ответа.

– Я так и сделаю, поеду завтра и привезу его домой. – Он шагнул к ней. – Софи!

– Да?

– Спасибо тебе.

Она опустила голову, вертя в руках щетку.

– Пустяки.

– Нет, далеко не пустяки. – Он протянул руку и провел пальцами по ее щеке. Этим движением он как бы разрушил преграду, разделяющую воюющие стороны, сделал первые робкие шаги по вражеской территории. Ее ресницы затрепетали. Кон увидел выражение одиночества и тоски на ее застывшем лице, и это придало ему смелости, чтобы признаться:

– Софи, мне не хватает тебя.

– Ненавижу, когда мы ссоримся, – ответила она, и Кон потянул ее за руки, поднял и обнял. Когда они прервали поцелуй, чтобы взглянуть друг на друга, Софи быстро заговорила:

– Прости меня за те слова. На самом деле я не думаю, что ты женился на мне из-за денег, и с моей стороны било бестактно и глупо обвинять тебя в этом.

– Забудем об этом.

– Не знаю, что на меня нашло! Я вдруг так разозлилась. А потом, даже когда поняла, что не права, не могла переступить через себя и признаться тебе в этом, не могла заставить себя просить прощения. Потому что ты был так зол, и это только… подливало масло в огонь. О, Кон, давай больше не будем ссориться. Это так невыносимо.

– Давай заведем правило, – предложил Коннор, сжимая ее ладони, – при очередной ссоре дуться, как дети, будем только двадцать четыре часа. После этого, хочется или не хочется, прекращаем молчанку. Будем опять говорить, или кричать, или швырять друг в друга тарелки – все, что угодно, только не молчать.

Он ослепительно улыбнулся.

– Мне нравится такое правило. Особенно насчет тарелок. Жду не дождусь, когда мы опять поссоримся.

Веселый смех был таким же лекарством, как щедро расточаемые поцелуи и нежные прикосновения. Они оказались возле кровати и утонули в перинах, не выпуская друг друга из объятий. После ванны от нее пахло лавандой, и он зарылся лицом в ее душистые мягкие волосы, погрузил в них пальцы, бормоча, что ему так недоставало ее, что он так соскучился по ее ласкам.

– Но мы не договорили, – нерешительно запротестовала она, а ее руки сами собой уже скользнули ему под рубашку, – не договорили о Джеке.

– К этой теме мы вернемся чуть позже. – Он поцеловал ее обнаженное плечо, соблазнительно манившее его, по мере того как он спускал ниже ночную рубашку и думал: какое это чудо, снова прикасаться к жене. Софи села, отрешенно и покорно улыбаясь, когда его ладони заскользили по ее рукам, животу, бедрам, а когда Кон принялся ласкать ее восхитительные груди, откинула голову назад и блаженно и протяжно вздохнула.

– Нам надо поговорить о месте, – Софи предприняла еще одну слабую попытку начать разговор, когда он целовал ее нежную бархатистую шею.

– Место? – не понял он.

– Место Ноултона. Я хочу, чтобы ты победил на выборах.

– Благодарю, дорогая, – тихо засмеялся он, поднял ее и снял с нее рубашку. – Но давай поговорим о политике потом, м-м?

Она стояла перед ним обнаженная, полная желания.

– Ладно, поговорим потом, – хрипловато согласилась она, торопливо помогая ему расстегнуть пуговицы на рубахе. – Но я хочу, чтобы ты знал: я буду голосовать за тебя, если, конечно, смогу к тому времени. – Они опять упали на постель; Софи оказалась сверху и, покрывая его лицо поцелуями, шептала:

– Желанный мой, мы никогда не будем ссориться, никогда, до конца жизни.

– Никогда, – пообещал Кон. Но ее глаза сказали, ему, что она не верит в долговечность их взаимных обещаний.

Она поцеловала его ладони, потом прижала их к своей груди.

– Какая прелесть, – прошептал Коннор, имея в виду все сразу, но особенно ее лицо вот в такие минуты, когда он доставлял ей наслаждение.

Софи улыбалась, склонив голову набок и полузакрыв глаза, золотистые волосы рассыпались у нее по плечам. Она тихонько, почти беззвучно напевала что-то себе под нос, а потом провела языком по губам, и он сказал «иди сюда», чувствуя, что должен поцеловать ее безотлагательно.

Пока они целовались, она придвинулась ближе, коленом заставила его развести ноги, прижалась животом к его животу. Схватив его за оба запястья, она завела их ему за голову, но он высвободил одну руку и начал поглаживать ее длинную грациозную спину. Она играла с его волосами: подняла их наверх и веером распушила по подушке. Результат заставил ее рассмеяться вслух, и Коннор охотно рассмеялся вместе с ней, понимая, что выглядит полнейшим дураком. Ему было все равно.

Они начали кататься по постели, поминутно меняясь местами. Он поднял ее, подхватив одной рукой за талию, и вошел в нее одним стремительным и плавным движением.

– Кон, – шепнула она, приветствуя его, сжимая ладонями его лицо.

Она не могла признаться в этом вслух, но он знал, что она любит его, – он видел правду в ее лице так же ясно, как различил бы цветные камешки в чистой прозрачной воде. Он осторожно привлек ее к себе.

– Мы оба внутри тебя, Софи, – проговорил он, не отрываясь от ее губ. – Ребенок и я, мы оба сейчас внутри тебя.

Эти слова вызвали у нее слезы, и он со всей возможной нежностью осушил их поцелуями.

Они перевернулись на бок, чтобы удобнее было обниматься. Он подтянул кверху ее колено и заставил ее перекинуть ногу себе через бедро, беспрерывно двигаясь в размеренном ритме, пока не почувствовал, что она выгибает спину, и не услыхал ее стон. Они поцеловались, а потом он отодвинулся, чтобы понаблюдать за ней. Она испустила тихий протяжный крик – отчаянный, неописуемый, тот самый, который он так любил, – и закусила губы. Она смаковала свою радость, крепко закрыв глаза, тихонько причитая про себя, сжимая и разжимая руки у него на плечах. Острота ее переживания и его толкнула за грань. Крепче притянув ее к себе, он успел прошептать «О боже, Софи!», прежде чем шторм потряс его, швыряя, как щепку, в стремительном водовороте чувств. Вот ее руки обвились вокруг его шеи, вот до него донеслось ее прерывистое дыхание – эхо его собственного. Это было слишком, он не мог больше вынести, не мог терпеть… И в эту минуту, подобно раскату грома и вспышке молнии, пришло освобождение – спасительный благословенный ливень. Потом он замер – выброшенный на берег, утонувший в ее объятиях счастливый покойник.

Они немного отдохнули. Свечи догорели, взошла луна. В комнате стало холодно, и они забрались под одеяло.

– Мы слишком похожи, – вздохнула Софи, крепче прижимаясь к нему. – В этом все дело, Кон. Мы с тобой совершенно одинаковые.

– Подарок судьбы или проклятье…

С этими словами он наклонил голову и лениво лизнул языком нежную розовую вершину холма. Просто от нечего делать. Она тихонько взвизгнула от удивления, но этот звук быстро перешел в полный затаенного ожидания напев без слов.

– Характер у нас с тобой одинаковый, – продолжала Софи. – Мы оба горды. Раздражаемся по одним и тем же поводам.

Она придвинулась еще ближе, зарылась носом ему в волосы.

– А главное, оба мы с тобой снобы, только наоборот.

Он слушал, но его внимание было в равной степени поделено между ее словами и отвердевшим, напрягшимся соском, которого он касался губами.

– Иногда ты делаешь страшные глупости, – нежно шептала Софи, – и это приводит меня в ярость. Но потом я говорю себе: «Да ведь я сама поступила бы точно так же!» И тогда гнев проходит. Иногда.

– Иногда.

Коннор проложил легкую дорожку поцелуев от ее груди к животу и принялся щекотать ее, пока она не зашлась от смеха. Установившаяся между ними нежная близость придала ему смелости.

– Мне кажется, ты влюблена в меня, Софи. Не успела она согласиться или возразить, как он добавил:

– Но ты не всегда меня одобряешь, хотя для меня это очень важно. Мне это необходимо.

– Кон…

– Ничего не говори, милая. Я просто хотел, чтобы ты знала.

– Я чувствую то же самое, – прошептала она, раз за разом проводя рукой по его виску. – Знаю, ты бы на мне не женился, если бы у тебя был выбор. Ты выбрал бы другую женщину, не такую, как я. Нет-нет, я точно знаю, – настойчиво повторила она, когда он попытался возразить. – Ты бы выбрал кого-нибудь поумнее…

– Это невозможно!

– …и с более широкими взглядами. Кого-нибудь из среды социалистов, например.

– Это не так-то просто. В жизни не встречал социалистов среди женщин.

– Коннор, я не шучу.

– Вот разве что у Карла Маркса есть сестра?

– Кого-нибудь с гражданским сознанием. Женщину, склонную к филантропии… Альтруистку!

Его пальцы проникли в треугольник шелковистых волос у нее между ног и начали выбивать тихую дробь в самом чувствительном месте. У них шел шутливый разговор, но счастливый утопленник между тем начал оживать.

– Я стараюсь заслужить твое уважение, – проговорила она тонким взволнованным голосом, зажав его руку между ног, – но не могу… измениться полностью. Я…

– Не надо тебе меняться. Я этого не хочу.

– Нет, хочешь.

– Нет, не хочу.

С захватывающей душу медлительностью он просунул средний палец внутрь.

– Ты бесподобна. Посмотри на себя. Ты та, кого я выбрал, все остальное не имеет значения. С ребенком нам дважды повезло: если бы не он, мы бы так ничего и не поняли. Мы оба были слишком глупы.

– Да, – согласилась она с глубоким вздохом. Его ожившее естество пульсировало возле ее бедра. Софи нашла его на ощупь.

– Давай опять займемся любовью, – предложила она, словно эта мысль только что пришла ей в голову.

– Это можно, – отозвался он, как бы обдумывая предложение.

У нее было больше сил. Она легла сверху, и их тела вновь слились. Но на этот раз все было по-другому: очень неспешно и нежно. Мечтательно. Она двигалась над ним, как вода, текучая и теплая, ее голос журчал, осыпая его словами любви. Он обнял ее, отыскивая самые чувствительные к ласкам места на ее теле. Границы между ними размылись и исчезли. Ее кожа, его кожа – все было едино. Он больше не думал о том, что их ждет, ему хотелось только одного: чтобы она была рядом.

Но вскоре все изменилось. Вода превратилась в огонь – мерцающее пламя, превратившее его тело в жертвенный костер. Раздуваемый ее учащенным дыханием огонь разгорался все жарче. Дрожа от страсти, она без конца повторяла его имя. Они поцеловались в последний раз, и пламя поглотило их обоих. В очистительном пожаре сгорело все – пространство, время, сознание. Коннору почудилось, будто его тело – это «римская свеча», выбрасывающая снопы ослепительных искр в ночное небо. Небом была Софи. Его стал разбирать радостный смех: видение было таким прекрасным, таким величественным!

– Ты это видела? – спросил он, прижимая к себе ее ослабевшее, влажное от испарины тело, сдувая с лица легкие пряди ее волос. – Ты видела огонь, Софи?

Ее усталую улыбку он ощутил кожей.

– Огонь? Угу…

– Нет, я серьезно, что ты видела, что было в конце? Фейерверк. Пиротехника. Я был шутихой, а ты… Это трудно было объяснить.

– А я была спичкой. Нет, я тоже была шутихой. Огненным колесом.

Ему это понравилось. Он снова засмеялся, и она прильнула к нему, обняла его одной рукой и натянула одеяло повыше. Ему хотелось поговорить, но она зевала, устраиваясь поудобнее в гнезде его рук. Ее тело отяжелело от усталости. Он просунул руку ей под локоть, потер большим пальцем нежную кожу на сгибе, потом поцеловал макушку, и она пробормотала в ответ что-то ласковое и невнятное.

– Софи, – окликнул он шепотом. Никакого ответа.

– Я люблю тебя, Софи.

Она осталась недвижима, только ресницы затрепетали. Он понял, что она уснула.

* * *

– Я сама отнесу, Марис, – предложила Софи, и служанка передала ей покрытый салфеткой поднос, который принесла снизу, из кухни.

– Как он сегодня? – поинтересовалась Марис негромко, чтобы не потревожить больного, Дверь в комнату которого была закрыта неплотно.

– Думаю, все так же. Доктор придет через несколько минут.

– Мне показалось, вчера он уже выглядел получше. Не как живой скелет. – Это выражение Марис услышала от самого Джека.

– Коннор сказал, что все равно Джек спал плохо и ужин вчера не смог осилить.

Женщины сокрушенно покачали головами, и Софи, оставив служанку в коридоре, вошла к Джеку.

Коннор, который ухаживал за братом лучше любой сиделки, уже помог ему умыться и теперь укладывал в постель: взбил подушку и поправил простыню на костлявой груди. Джек уже неделю жил в доме, но Софи никак не могла привыкнуть, войдя в свою старую комнату, видеть в постели мужчину. Она убрала почти все свои вещи, но все равно это была женская комната, ее комната, и Джек всегда выглядел бы здесь странно среди обитых веселеньким ситцем кресел и занавесок с оборками.

Джек первый заметил ее через плечо Коннора и приветливо улыбнулся, отчего у нее защемило сердце, как всегда, когда она "Видела его улыбку, которая из-за ужасающей худобы была похожа на оскал скелета. Кое-кто называл болезнь Джека «чахоткой», и точность этого названия, происходящего от слова «чахнуть», поразила ее в тот день, когда он появился у них. Дорога в коляске из Эксетера отняла у него последние силы, и Коннору с Томасом пришлось нести его на руках до комнаты. Джек едва мог говорить – болезнь поразила и гортань, – а судорожный кашель довел до полного изнеможения. Он и без того был худ, когда Софи впервые увидела его в июне, а за прошедшие месяцы от него остались только кожа и кости. Когда он спал, страшная худоба и землистый цвет кожи делал и его похожим на мертвеца.

– Доброе утро, – бодро сказала Софи, ставя поднос на столик возле кровати. – Сегодня такая чудесная погода. Скоро солнышко проглянет, а ветер не то что вчера, совсем не сырой. – Она слегка покраснела.

Что за глупости она говорит, единственное, чем хорош этот ужасный, день, это тем, что не идет дождь. Солнце и сухой воздух были необходимы Джеку, но осень в Девоншире редко баловала такими деньками. Она сама была простужена и вчера не поехала на рудник из-за мелкого, непрекращающегося дождя.

– Доброе утро, – хрипло ответил Джек, игнорируя распоряжение доктора, запретившего ему говорить, чтобы не беспокоить больное горло. – Что за гадость наварила мне сегодня эта ведьма?

– Не разговаривай, – одновременно шикнули на него Софи и Коннор. – Клянусь, я тебе кляп вставлю, чтобы ты молчал, – пригрозил Коннор, – если будешь распускать язык. В жизни не встречал такого болтуна, как ты, Джек.

– Сегодня у нас овсянка, – быстро сказала Софи, предупреждая готовую начаться перепалку, – чашечка говяжьего бульона и сырое яйцо.

Джек было засмеялся, но тут же замолчал под строгим взглядом Коннора. Софи могла только посочувствовать больному, чья диета в лучшем случае не повышала аппетит, в худшем – вызывала отвращение. Ему даже приходилось трижды в день глотать рыбий жир для лучшего пищеварения. Джек называл миссис Болтон «ведьмой», хотя та лишь точно следовала инструкциям доктора Гесселиуса.

Коннор поставил поднос брату на колени.

– Покормить тебя?

Джек состроил кислую мину и взял ложку. Софи могла бы пожалеть его, если бы вчера не застала за тем, что он скармливал завтрак – свежую рыбу – коту, который совершенно не случайно обосновался у него в комнате.

Коннор обнял жену за талию и чмокнул в щеку. Они принялись слишком заинтересованно обмениваться мнениями о пустяках, чтобы у Джека не создалось впечатления, что они контролируют его, пока он ест свой завтрак.

– Овсянка еще не остыла? – поинтересовалась Софи. – Миссис Б. добавила в нее сахару, чтобы было вкуснее.

Скоро Джек откинулся на подушку и прикрыл глаза. Они уже научились не настаивать, чтобы он ел больше, чем может, иначе его просто начинало тошнить и становилось хуже прежнего. Наконец Софи заметила, что он отложил яйцо, и забрала поднос.

На лестнице раздались тяжелые размеренные шаги.

– Должно быть, доктор, – предположила она, и Джек комично застонал и закатил глаза.

Доктор Гесселиус выглядел, как всегда, усталым. У него была обширная практика и молодая вертихвостка-жена, между которыми он разрывался. Но с пациентами он был неизменно терпелив и добр, больше слушал, чем говорил, и этим главным образом снискал популярность среди больных.

– Ну, как ты, Джек? – спросил он тоном, в котором не было ни напускной бодрости, ни похоронных ноток, а только заботливость.

– Он мало спит, почти ничего не ест и слишком много разговаривает, – ответил за Джека Коннор, не в силах скрыть раздражение. Но Софи было не так просто ввести в заблуждение, она, как никто другой, знала, как болит у него сердце за брата.

Софи коснулась руки Коннора.

– Я буду в комнате напротив, – сказала она тихо и, извинившись, вышла, чтобы доктор мог без помех осмотреть Джека.

Она заглянула в свою бывшую детскую. Ее беременность все еще оставалась тайной для всех, поэтому она не могла вплотную заняться приготовлениями к появлению ребенка. Это вынужденное ожидание убивало ее. У нее были такие грандиозные планы! Она хотела оклеить комнату новыми веселенькими обоями, а все деревянные части перекрасить в ярко-желтый цвет; Онория умрет от зависти, когда увидит новые занавески в цветочек, в тон им обивку на диване у окна, сверкающий свежей белизной потолок, прелестный пушистый ковер на полу и новый матрасик в колыбельке, игрушки и погремушки, креслице-качалку, которое не будет скрипеть, более вместительный комод для пеленок и платьиц…

Софи обхватила себя за плечи, слегка дрожа от нетерпения и радости. Как она только выдержит еще шесть месяцев томительного ожидания? Она панически боялась предстоящего и в то же время хотела, чтобы это случилось скорее, прямо сейчас. Ничего подобного она никогда не испытывала. Ей даже казалось, что это неестественно, с такой страстью желать ребенка. Коннор тоже хотел его, но его желание было более сдержанным, без эйфории, совершенно не то, что у нее. Сможет ли она стать хорошей матерью? О, разве может быть иначе, если она с таким нетерпением ждет ребенка? Она смахнула навернувшиеся на глаза слезы, ничуть не удивленная этим обстоятельством. В последнее время все чувства ее были обострены, и она почти не замечала своих слез. Как говорил доктор Гесселиус, утешая ее, повышенная чувствительность совершенно естественное явление в ее положении. Коннор тоже рад был это слышать – значит, с его женой все в порядке.

– Вот ты где! – Его улыбка, нежная и снисходительно-веселая, сказала ей, что он догадывается, о чем она думает. Она бросилась бы к нему и расцеловала, если бы в дверях за ним не появился доктор Гесселиус.

– Как Джек? – спросила она.

– Я настроен оптимистично, – ответил доктор, входя в комнату. От него всегда пахло табаком, а из кармана неизменно торчали минимум две трубки.

– Сегодня хрипы в легких впервые ослабли. Он говорит, что горло болит меньше, а это хороший признак.

– Но как быть с кашлем? Здесь улучшений нет, по-прежнему в мокроте появляются прожилки крови.

Доктор Гесселиус взял ее запястья, извлек из жилетного кармашка часы и, считая пульс, пустился в пространные объяснения:

– Гемофизис, или кровохарканье, не так опасен при туберкулезе, как некоторые другие симптомы. Конечно, говорить о таких вещах не слишком приятно, но фатальный исход от кровотечения при туберкулезе практически исключен.

Она с беспокойством взглянула на Коннора, хмурого, но не испуганного, и решила, что слова доктора Гесселиуса можно воспринимать с оптимизмом.

– А как ваше самочувствие, Софи? Больше нет слабости, головокружений?

– Нет, все прошло.

– Аппетит хороший?

– Прекрасный.

– Ее аппетит не знает границ, – фыркнул Коннор. Она состроила ему гримаску, а доктор довольно хмыкнул. Они вышли в коридор.

– Ваш пульс несколько учащен; совсем немного, поэтому можно не беспокоиться. Вы простужены?

– Обычный насморк, ничего серьезного.

– M-м, желательно, чтобы вы оставались дома дня два. Постельный режим необязателен, просто все делайте не торопясь, спокойно.

– Хорошо, доктор, но сегодня утром мне непременно нужно побывать на «Калиновом».

– Зачем? – требовательно спросил Коннор.

– Сегодня день выплаты. Вчера же я выходила…

– Тем не менее я считаю…

– А кто-нибудь другой может выдать шахтерам зарплату? – перебил доктора Коннор. – Дженкс или Пинни? Почему обязательно ты должна это делать?

– Необязательно, чтобы это была я, – сказала она сердито. – Но никто не сможет открыть сейф, потому что я заперла ключ от него в моем столе, а это значит…

– Это значит, что на рудник поеду я, – объявил он безапелляционно, тоном, в котором так и слышалось: не-думай-спорить-со-мной-ибо-это-бесполезно. – Где ключ?

– У меня в сумочке, – сухо ответила она, поджав губы. – Внизу, на столике в холле.

– Пойдемте, доктор, заодно провожу вас. – И без лишних слов он положил руку на плечо доктору Гесселиусу и повел к лестнице.

Прислонившись к двери комнаты Джека, Софи с улыбкой прошептала:

– Ох, и натворит же он дел в парламенте!

* * *

Известие, что в Стоун-хаузе поселился брат мистера Пен-дарвиса, мгновенно облетело всю округу, и несколько дней спустя в дверь робко постучался посетитель, вернее, посетительница. Даже проливной дождь не смог остановить Сидони Тиммс. Старенький зонтик служил плохой защитой, и она вымокла до нитки, подол платья был забрызган грязью, но лицо ее сияло от радости и теплившейся надежды. Софи проводила ее в гостиную к пылавшему камину и велела Марис просушить мокрый плащ девушки на кухне. Сидони отказалась от горячего чая, но по настойчивой просьбе Софи присела на диван, стискивая на коленях свои маленькие ладошки.

– У меня только две минутки, мэм, правда, мне не следовало бы приходить и беспокоить вас и все такое, но… я должна была узнать, как Джек. Я слышала, он очень плох, и не могла не прийти.

– Это правда, Сидони. Боюсь, он серьезно болен.

– Ему даже хуже, чем раньше?

– Да.

– О! – Голова ее скорбно поникла, и блестящие волосы, завившиеся от дождя в мелкие кудряшки, упали ей на лицо. Маленькая, сгорбившаяся на диване, она была похожа на горюющего ребенка.

– Не хотите ли увидеть его? Конечно, только на минутку.

Девушка вскинула голову, и ее огромные глаза вновь радостно вспыхнули.

– О, мэм! Вы думаете, это ему не повредит?

Софи встала.

– Ну, если вы пробудете у него не больше минуты. Он, наверное, сейчас проснулся; он вообще почти не спит. Вы ни в коем случае не должны позволять ему говорить – это вредно для его горла и очень утомляет его.

Они поднялись наверх, и Софи просунула голову в открытую дверь комнаты Джека. Как она и предполагала, он не спал, а сидел, подложив под спину подушку, и глядел в окно на непрекращающийся дождь. Джек устало улыбнулся Софи, но, увидев, кто пришел с ней, просиял такой радостью и нежностью, таким благодарным удивлением, что у Софи сжалось сердце. Проглотив комок в горле, она сказала:

– Смотри, кто пришел, Джек.

– Сидони! – прохрипел он и схватился рукой за горло.

– Привет! – сказала девушка, сделав робкий шажок от двери. – Я пришла навестить тебя.

Софи поняла, что ее присутствие нежелательно.

– Только несколько минут, – напомнила она Сидони и исчезла, деликатно прикрыв за собой дверь.

Сойдя вниз, Софи поворошила поленья в камине и уставилась на огонь, видя перед собой восторженные лица Джека и Сидони и то, как они жадно смотрели друг на друга. Они были влюблены – всякий, имеющий глаза, понял бы это. Почему же это стало откровением для нее? Она видела Сидони прежде, когда та приходила узнать у Софи, куда уехал Джек. Она так страдала, но Софи была поглощена собственными переживаниями, охвачена испепеляющей гордыней и не обратила на это внимания. Ей стало стыдно: ее мечты исполнились – у нее был любимый мужчина и ребенок, который скоро родится, у Сидони же – лишь безнадежно больной возлюбленный и горе впереди.

Софи услышала шаги на лестнице и направилась к двери, чтобы встретить девушку. Сидони заметила Софи и попыталась выдавить из себя улыбку, но в ту же секунду лицо ее сморщилось, и она разразилась безудержными рыданиями. Не задумываясь, Софи обняла ее. Они стояли в полутемном коридоре, Софи успокаивающе гладила девушку по плечу.

– Он так ужасно выглядит, – всхлипнула Сидони сквозь слезы, – я не могла вынести этого, пришлось уйти.

– И все же, Сидони, доктор говорит, что ему становится лучше. Меньше хрипов в легких.

Сидони достала платочек и высморкалась.

– Миссис Пендарвис, можно мне будет приходить иногда? Я не стану долго задерживаться, только на…

– Ну, конечно. Приходи в любое время.

– Благодарю вас, мэм. Я думаю, Джек захочет, чтобы я пришла еще.

– Я знаю, что захочет. Ты действуешь на него лучше всяких лекарств, – сказала она, и Сидони благодарно улыбнулась сквозь слезы.

Теперь девушка приходила через день, всегда под вечер, между пятичасовым чаем и обедом, чтобы не помешать заведенному в доме распорядку. Она никогда не задерживалась долго. Софи оставляла их одних – черт с ними, с приличиями. Сидони и правда действовала на Джека благотворнее, чем что бы то ни было.

Мало-помалу он пошел на поправку. Благодаря прописанным доктором Гесселиусом полосканиям и таблеткам горло Джека перестало болеть, и вскоре он мог говорить, не прилагая слишком много усилий, хотя по-прежнему ему было предписано не увлекаться разговором, чтобы уменьшить нагрузку на гортань и легкие. Лихорадочный пот, от которого он просыпался по ночам, стал мучить его реже, и он мог спать дольше. В результате он стал выглядеть лучше, не таким серым и изможденным, а от новой диеты начал прибавлять в весе. Теперь после полудня Джек спускался вниз и проводил время в гостиной, где жарче пылал камин и окна были обращены на запад. Свет и свежий воздух были необходимы ему, и он следовал за солнцем (не слишком ярким в ноябре, но все же), переходя из комнаты в комнату, надеясь, что слабые бледные лучи исцелят его. Когда Коннор бывал занят, компанию ему составляла Марис, а там и Софи стала пораньше возвращаться с рудника – часа в два – и играла с ним в криббидж, прежде чем подняться к себе поспать часок. Ее беременность еще не бросалась в глаза и по-прежнему оставалась тайной для знакомых. Ей казалось, что на руднике считают, что она уходит раньше, потому что спешит к молодому мужу, и они были не слишком далеки от истины.

– Хотелось бы мне, чтобы дядя увидел меня сейчас, – как-то, сидя с Джеком в гостиной, сказала она. Коннор уехал в Тэвисток на встречу с членами партийного комитета, у Марис был выходной.

– Зачем? – с любопытством взглянул на нее Джек, оторвавшись от пасьянса, который раскладывал на подносе, держа его на коленях.

– Потому что он всегда хотел, чтобы я занималась «женским делом». Посмотри на меня, Джек. Что может быть женственнее, чем вязание пинеток?

Он хихикнул.

– Да, ты выглядишь как образцовая мамаша, это точно. Что ж, появится младенец, и перестанешь быть деловой женщиной?

Она откинула голову на спинку кресла.

– Думаю, да. Хотя мне, знаешь ли, нравится мое дело, оно… придает жизни смысл, значительность. А это важно для меня, – серьезно добавила она.

– Может, ты будешь такой же хорошей матерью. Материнство тоже придает, так сказать, смысл и значительность жизни.

Она согласно кивнула.

– А «Калиновый» по-прежнему будет моим. Мистер Эндрюсон станет заниматься текущими делами рудника, но владеть им все равно буду я. У меня большие планы насчет него.

– Что ж, у тебя есть все, что ты могла бы себе пожелать.

Она с нежностью улыбнулась ему. Он был более грубой копией своего брата, и уже за одно это она любила его, не говоря о других достоинствах, присущих ему. Он был так же горд, как Коннор, и ему не удавалось этого скрывать, несмотря на то, что он постоянно поддразнивал Коннора, величая «достопочтенным мистером Пендарвисом» и другими, куда менее лестными титулами. Он любил рассказывать об их с Коннором детстве, и хотя она знала, что оно было тяжелым, не могла заставить себя прервать волновавшие их обоих воспоминания. Трагедия семьи Пендарвис глубоко печалила ее, но были в их жизни и светлые моменты, и она любила слушать истории о Мэри, Эгдоне и их детях и открывать для себя, что любовь, царившая в их нищем доме, торжествовала над бедностью.

Они вздрогнули от громкого стука в парадную дверь и вопросительно переглянулись. Сидони сегодня не должна была прийти, доктора они ждали не раньше завтрашнего дня. Софи вышла в холл и крикнула вниз, в кухню:

– Я открою, миссис Болтон!

Это был Уильям Холиок, одетый в синий воскресный костюм с черной бабочкой на шее. На мгновение Софи испугалась, что забыла о какой-нибудь из своих церковных обязанностей – она и Уильям пели во взрослом хоре, вдобавок Уильям недавно стал членом церковного совета. Он снял шляпу и несколько натянуто улыбнулся – крупный мужчина, некрасивый и чересчур прямолинейный.

– Добрый день, мистер Холиок. Милости прошу, – радушно пригласила она, отступила назад и шире распахнула дверь.

Он замялся.

– Я пришел спросить, не могу ли я поговорить с мистером Джеком Пендарвисом? Я всего на минуту.

– А! – Она улыбнулась, охваченная недобрым предчувствием, мгновенно поняв, что он пришел поговорить о Сидони. Она разрывалась между желанием защитить ее и Джека и правилами гостеприимства. – Входите, пожалуйста.

Нагнувшись, чтобы не задеть головой притолоку – такой он был высокий, – Уильям вошел в холл. Если бы Джек был у себя наверху, у Софи была бы возможность предупредить его, чтобы он внутренне подготовился к встрече. А так Уильяму стоило повернуть голову, чтобы увидеть его.

– Джек! – позвала она бодрым голосом. – К тебе посетитель. Мистер Холиок.

– Не вставай, – поспешно сказал Уильям, когда Джек хотел откинуть одеяло. – Я не займу много времени. – Он казался еще более смущенным, чем Джек, и более встревоженным, словно не ожидал увидеть своего противника в таком плачевном состоянии. Софи показалось, что она уловила сочувствие в его глазах, прежде чем Уильям опустил их и уставился на шляпу, которую вертел в огромных сильных руках.

– С вашего позволения, – сказала Софи решительно, – я удалюсь, мне нужно дать кое-какие распоряжения миссис Болтон.

Миссис Болтон готовила начинку из свежей селедки для пирога к ужину. Все в доме не терпели селедку, особенно Джек, но доктор Гесселиус утверждал, что в его теперешнем положении она необходима ему, поэтому все ели ее, чтобы составить Джеку компанию. Усевшись на скамью у длинного кухонного стола, Софи взяла нож и принялась чистить и нарезать айву для начинки, болтая с домоправительницей о разных пустяках и поглядывая на часы над плитой. Прошло десять минут, потом еще пять, тогда Софи встала, решив, что у мужчин было достаточно времени для выяснения отношений, и поднялась наверх.

Двери в гостиную была распахнуты, и она поспешила войти. Взгляд Джека был устремлен в окна позади дивана. Он повернулся к ней, и она быстро направилась к нему, увидев печаль на его вытянутом худом лице.

– Джек! Как ты, хорошо себя чувствуешь? – Он молча кивнул. – Не хочешь сыграть в карты? – поколебавшись секунду, деликатно спросила Софи на тот случай, если он вдруг предпочтет сделать вид, что ничего не произошло.

– Вы знаете его? – спросил он хриплым голосом.

– Уильяма? Конечно, я знаю его всю жизнь.

– Что вы о нем думаете?

– Он… он хороший человек, – подумав, ответила Софи. Джек наклонил голову.

– Да, вы правы.

– Он… – Она подошла к кушетке, на которой лежал Джек, и присела на краешек. Тот, удивленный, подвинулся, давая ей место. – Он очень долго был влюблен в Сидони, – сказала она прямо.

Джек кивнул.

– Можешь догадаться, Софи, что он хотел от меня. Хотел узнать, каковы мои намерения. Если честные, сказал он, то он не будет стоять у меня на пути. Это в том случае, если Сидони выберет меня, – добавил он несчастным голосом. – Ведь он богат?

– Нет, конечно, нет, он… – Холиок был управляющим в Линтон-холл-фарм, но внезапно до нее дошло, что по сравнению с Джеком тот, конечно, мог считаться богатым. – Что ты собираешься делать?

Его землистое лицо чуть порозовело от волнения.

– Если б я выздоровел, – прошептал он, – то смог бы работать. Клянусь, я отниму у него Сидони и никогда не отпущу от себя.

Она взяла его руку. Если не принимать во внимание ее бледность, его рука была в точности как у Коннора: крупная, с длинными пальцами.

– Сидони счастливая женщина, если за ней ухаживают два столь достойных джентльмена.

Джек слабо улыбнулся ей и снова отвернулся к окну.

 

19

– Хорошо, что мы наконец решились рассказать о скором прибавлении в нашем семействе, – бросила Софи через плечо вышедшему из ванной комнаты Коннору, который даже издалека благоухал лавровым мылом. Приложив ладони к животу, обтянутому темным шелковым платьем, она критически оглядела себя в зеркале платяного шкафа. Может, стоит надеть другое, желтовато-коричневое парчовое – бархатная отделка на нем прикроет талию. Ох, да что беспокоиться! После сегодняшнего вечера о ее беременности станет известно всей деревне, и можно толстеть сколько хочется, ничуть не заботясь о разговорах.

Софи обернулась к Коннору, который стоял у комода с зеркалом, повязывал галстук.

– О! – вырвалось у нее. – Ты собираешься пойти в этом костюме?

Он оглядел свою темно-синюю скромную пару, в которой был на их бракосочетании.

– Да, хотел. А чем он плох?

– Ничем, просто… я думала, сегодня, поскольку это особый случай и там будет Ноултон… – Почему она должна что-то объяснять? Сегодня их первое официальное появление в свете как супругов. Дядя пригласил их на прием, устроенный в честь Клайва Ноултона по случаю его ухода в отставку. Он пригласил также и Роберта Кродци, и эта встреча послужит началом негласного соперничества Роберта и Коннора за благосклонность Ноултона. Кроме того, Софи решила именно на этом вечере сообщить, что они ждут ребенка. Тут же заработают досужие языки, моментально будут сосчитаны месяцы их супружества. Все, кто удивлялся, почему первая красавица Уикерли сбежала темной ночью с корнуоллским шахтером, получат подтверждение своим самым худшим догадкам. Софи будет высоко держать голову и игнорировать шепотки за спиной, но в ее ушах они будут звучать воплями осуждения.

Сказать, что это важнейший для Пендарвисов вечер, все равно что не сказать ничего. Ее ладони уже были влажны от волнения. Она накричала на бедную Марис, которая не так ее причесала, а теперь вот Коннор надел синий костюм вместо черного смокинга, да еще повязал этот жуткий галстук. Софи еле сдержалась, чтобы не вырвать его из рук Коннора.

– Это мой лучший костюм, – сказал он, стараясь не злиться. – Первый раз слышу, что он плох. Что же мне, по-твоему, надеть?

Она стиснула зубы; они опоздают, если придется одеваться самой и одевать его.

– Я говорила тебе, что одежда моего отца – это твоя одежда. Почему бы тебе не посмотреть в его шкафу другой галстук, может, более… подходящий к случаю. Что-нибудь не в желтую крапинку, как твой, – уточнила она.

Коннор медленно отвернулся, так что она успела заметить, как помрачнело его лицо. Она забыла, что на свете есть только один человек с более обостренным чувством собственного достоинства, чем у нее, и этот человек – Коннор. Какое, должно быть, это испытание для гордости, быть ее мужем.

– Прости, – быстро сказала Софи. – Я просто очень нервничаю. Мне хочется, чтобы все сегодня прошло по высшему разряду. – Он буркнул что-то примирительное, и она осмелилась добавить:

– Дядя был так добр, что пригласил нас, поскольку пригласил и Роберта тоже. Он не обязан был делать этого и мог дать возможность Роберту весь вечер обхаживать Клайва Ноултона. Я думаю, это жест примирения с его стороны, Кон. Новое начало для нас.

Он саркастически усмехнулся.

– Думай, как тебе нравится.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Дорогой дядюшка Юстас пригласил нас не потому, что такой добрый. Он видит в этом отличную возможность продемонстрировать Ноултону, насколько обходительнее и воспитаннее его протеже, чем какой-то неотесанный корнуоллец, который женился на его племяннице из-за денег.

– Ты не видишь никаких положительных качеств у моего дяди, не так ли? Он всегда будет выглядеть в твоих глазах негодяем.

– Может быть. Всякий раз, как я начинаю забывать о том, что собой представляет твой дядя, вот это лучше всяких слов напоминает мне о его «Доброте». – Кон дотронулся до шрама на щеке и посмотрел на нее сверкающим взором. – Какие ни на есть, но это мои костюм и галстук, Софи, и если они смущают тебя, очень плохо.

Вечер после этого покатился под откос.

* * *

Софи ошиблась: не было ни перешептывания, ни удивленно поднятых бровей, как она ожидала, когда сообщила – не во всеуслышание, а приватно, каждому в отдельности, – о том, что ждет ребенка. Все, казалось, были искренне рады за нее, а если бы кто и таил в душе сомнения по поводу ее новости, болезненная чувствительность тут же предупредила бы ее, в этом она не сомневалась. Никто, даже Онория, не оказался столь бестактным, чтобы спросить, к какому сроку ожидается появление младенца на свет. Но если бы такое случилось, у нее наготове был ответ: в июне. Так что, когда ребенок родится в середине апреля, у нее будет основание объявить роды преждевременными и тем пресечь пересуды.

На «скромный ужин в тесном кругу» в доме Юстаса собралось шестнадцать человек. Среди приглашенных преобладали мужчины. Из чего вытекало, что, составляя список гостей, хозяин руководствовался политическими соображениями, и Софи начала подумывать, что Коннор был прав, когда говорил о цели вечера. Роберт Кродди привел с собой двух коллег по консервативному крылу, мистера Фолкнера и мистера Торнбулла, которые исполняли при нем ту же роль, что Иен при Конноре. Коннор оказался в меньшинстве: один против троих, даже четверых, учитывая дядю Юстаса. Тайный сговор?

Софи встречалась с Клайвом Ноултоном только однажды. Это было несколько лет назад, на балу, куда она была приглашена с отцом. Сейчас она сомневалась, что узнала бы Ноултона, случись им встретиться на улице, так разительно он переменился. Голова стала совсем белой, и сам он весь как-то усох, стал по крайней мере на два дюйма ниже ростом. Ей говорили, что он не болен, что так на нем сказалась потеря жены, умершей год или два назад. Ее чувствительное сердце преисполнилось сострадания к нему. Ноултон говорил мало, но внимательно прислушивался к разговорам вокруг, и она видела, сколь проницателен взгляд его печальных карих глаз за толстыми стеклами очков.

Онория усадила ее между Карноками, как можно дальше от Клайва Ноултона, и она, посмеиваясь в душе, подумала, что кузина находит ее чары опасными и потому помещает, так сказать, в карантин. Коннора же, наоборот, посадили напротив парламентария, и это подтверждало его слова, что тайная цель вечера – поставить его в затруднительное положение и тем уничтожить как конкурента. Ха, улыбнулась она про себя, они очень скоро поймут, что недооценивали Кона. Вот только… жаль, что он надел этот безвкусный галстук.

Обед был на высоте: восемь перемен, в том числе два вида супа, палтус под соусом из омара, бараньи отбивные, жаркое из барашка, паштет из мозгов со спаржей и горошком, гусята, салат с огурцами, садовым цикорием и анчоусами, сбитые сливки и мараскиновое желе, компот, каштаны и кофе. Коннор превосходно управлялся за столом (хотя разок оплошал: она увидела, как он режет рыбу ножом, но надеялась, что никто больше этого не заметил), что должно было бесконечно раздражать Онорию – Софи злорадно надеялась на это. Разговор за столом касался только местной политики и был общим и добродушным. Себастьян Верлен, лорд Мортон, делился планами об усовершенствованиях в своих домах, которые сдавал в аренду; Кристи Моррелл говорил о прекрасном урожае, собранном в этом году, часть которого распределялась среди бедняков. Когда разговор естественным образом коснулся налогов и низких расценок на руду, леди Мортон мягко перевела его в более безопасное русло. Софи послала ей благодарный взгляд. Рэйчел Верлен вдвойне была рада услышать о беременности Софи, потому что сама, как сообщила ей по секрету, ждала ребенка. Они с Себастьяном никому еще ничего не говорили, но как было устоять и не поделиться новостью с Софи. Рэйчел была красива, безмятежна, как Мадонна, и никогда еще не казалась Софи такой счастливой. Может, их дети родятся в одно время. Как это было бы чудесно. Они бы играли вместе, стали друзьями. Коннор обвинял ее в снобизме, но кому не будет приятно, если его ребенок подружится с сыном или дочерью графини?

Погрузившись в свои мысли, Софи не замечала, что происходит вокруг, и очень удивилась, когда Онория неожиданно поднялась и знаком показала дамам, что им пора удалиться. Если Коннор оказался прав, сейчас должно было начаться то, ради чего затевался этот ужин. Она ободряюще улыбнулась ему и, проходя позади его кресла, украдкой пожала ему плечо.

Коннор проводил взглядом последнее разноцветное платье, исчезнувшее за дверями столовой, вслушался, как затихают в глубине дома оживленные женские голоса. Слуга, встав за его креслом, налил портвейн в его бокал и предложил выбрать сигару из ящичка тикового дерева.

Когда всем разлили вино, Вэнстоун провозгласил:

– Джентльмены! – Мужчины последовали его примеру и подняли бокалы. – Предлагаю выпить за того, кто верой и правдой беззаветно служил нам двадцать семь лет, кого мы почитаем за мудрость и неподкупность. Мы благодарим вас и смиренно признаем, что человека таких высочайших достоинств больше не найти. Мы от всего сердца желаем вам заслуженного счастья и удовлетворения на новом поприще.

Со всех сторон раздалось: «Правильно! Хорошо сказано! Присоединяемся!» Мужчины осушили бокалы, и Клайв Ноултон ответил улыбкой, в которой были удовлетворение, грусть и врожденная скромность, последняя и принесла ему заслуженную любовь жителей округи.

– Речь! – выкрикнул Роберт Кродди. Ноултон бросил на него проницательный взгляд из-под седых бровей и коротко ответил:

– Спасибо, джентльмены. Я не буду произносить речей, а лишь хочу выразить благодарность хозяину дома и всем вам за теплые слова в мой адрес. – Он замолчал и взял сигару.

Лорд Мортон, которого Коннор как-то видел на празднике, но с которым не был знаком до сегодняшнего вечера, был больше похож на светского повесу, чем на графа. Чтобы разрядить атмосферу, он пошутил, что Ноултон единственный, насколько ему известно, член парламента, который не воспользовался возможностью произнести речь. Все с благодарностью откликнулись на эту шутку, весело рассмеявшись, и в столовой вновь воцарились непринужденность и доброжелательность.

Вэнстоун начал разговор о политике – о кризисе в Китае, о реформировании армии после Крымской войны. Постепенно разговор от глобальных тем перешел к делам домашним, более близким сердцу англичанина, и Фолкнер, один из политических консультантов Кродди, исподволь затронул вопрос об имущественном цензе для членов парламента. Атмосфера в столовой мгновенно изменилась, но столь незаметно, что Коннор сомневался, почувствовал ли это кто-нибудь, кроме него и Кродди с помощниками.

– А какой позиции придерживаетесь вы, мистер Пендарвис? – с невинным видом спросил Фолкнер. Это был тучный круглолицый человек с седыми висками и выцветшими голубыми глазками на младенчески-розовом лице среди складок жира. Несмотря на кажущуюся из-за полноты добродушность, он обладал острым хищным взглядом. Фолкнер выполнял ту же роль, что Иен, но не было на свете людей более непохожих.

Фолкнер знал мнение Коннора относительно имущественного ценза, поскольку статья, появившаяся в тэвистокском «Голосе» две недели назад, давала общее представление о его позиции по этому и полудюжине других злободневных вопросов.

– Я против него, – коротко сказал Коннор, водя дымящимся кончиком сигары по краю тяжелой хрустальной пепельницы.

Кродди откашлялся и с готовностью заговорил:

– А я одобряю. Я считаю, что его отмена – это покушение на конституцию. Те, кто в 1710 году принимал положение о цензе, знали, что делали. Тогда, так же как сейчас, обладать состоянием значило быть независимым. Это доказательство неподкупности.

Если до этого момента Коннор не догадывался об их планах, то теперь понял: люди Кродди намерены нанести ему удар в самое уязвимое место и навязать спор по вопросу об имущественном цензе. И Клайв Ноултон, для которого его гипотетический преемник устраивал этот спектакль, должен увидеть поражение неопытного, неподготовленного выскочки из Корнуолла.

Девять джентльменов, сидевших за столом, выжидающе смотрели на Коннора. Он решил принять вызов, не в его правилах было уступать кому бы то ни было, тем более Кродди.

– Те, кто принимал этот закон, хотели добиться одного: перекрыть протестантам дорогу к английскому трону. А также не дать представителям купечества попасть в палату общин. Но со времен королевы Анны купечество как класс окрепло и играет огромную роль во всем мире, теперь его не удержать имущественными препонами. Этот закон устарел.

– Чепуха, – с довольной ухмылкой возразил Кродди. – Вы, пожалуй, еще станете утверждать, что устарело такое качество, как неподкупность. Я не говорю, что бедность непременно делает человека бесчестным, но достаток является залогом его достойного поведения. Это свидетельство того, что он независим и способен противостоять искушениям. Откройте палату общин для тех, у кого ни гроша за душой, и в нее хлынут должники, люди, промотавшие свое состояние, и бедняки – под Крылышко закона о неприкосновенности парламентариев, если только вы не намерены заодно отменить законы, защищающие от ареста за долги. Или именно этого вы желаете, сэр?

– Со всем уважением к вам, мистер Кродди, должен, однако, заметить, что ваши слова не более чем дымовая завеса. Не верю, что честность и ум людей зависят от их достатка. Но уверен, что до тех пор, пока трезвомыслящих людей из низших классов, чьим трудом создается богатство страны, не будут допускать к разработке законов, рабочему человеку не дождаться справедливости.

Фолкнер громко фыркнул, Торнбулл откровенно засмеялся. Карнок, единственный консерватор среди собравшихся или, по крайней мере, единственный, кто был достаточно честен, чтобы признаться в этом, произнес: «Фу ты!» – и налил себе портвейн.

– Вы говорите «дымовая завеса»! – воскликнул Кродди с наигранной веселостью. – Дело в том, что закон препятствует избранию в палату людей, не имеющих средств, потому что члены парламента должны посвящать все свое время законотворческой работе. Измените этот порядок, и вы измените сам характер палаты общин.

– Как раз это и необходимо сделать. Перемены в парламенте давно назрели.

– Надеюсь, это не относится к теперешней избирательной кампании, сэр, – заметил Ноултон с огоньком в глазах. Коннор любезно улыбнулся ему.

– Вы вовремя подали в отставку, сэр, – засмеялся Кродди. – Если в парламенте оказались бы люди, подобные Пендарвису, видит бог, вы не захотели бы там дольше оставаться.

Коннор откинулся на спинку кресла и выпустил кольцо дыма. Сопернику не удастся так легко выбить его из седла.

– Полагаю, вы на стороне реформистов, – продолжал Кродди с нескрываемой неприязнью. – Согласитесь, что на этом вы не остановитесь. Вероятно, вы и вам подобные – чартисты и радикалы, надевшие маску либералов, так я вас называю, – будете последовательны и замахнетесь на отмену имущественного ценза для избирателей.

– Я бы непременно попытался.

Карнок был явно шокирован, но доктор Гесселиус одобрительно кивнул лысой головой, хотя Коннор не имел представления, каких политических взглядов он придерживается. Лорд Мортон, поглаживая подбородок, с живым интересом смотрел на Коннора. Клайв Ноултон по-прежнему был невозмутим и молчалив, как сфинкс.

– Вы удивляете меня, сэр. Люди, подобные вам, обычно не настолько простодушны, чтобы открыто объявлять об этом. По мне, это опасно, – театрально заявил Кродди, бросив быстрый взгляд на Ноултона. – Есть какая-нибудь статья в Хартии, против которой вы выступаете? Хоть какая-нибудь? Я осуждаю подобные радикальные взгляды. Наступление демократии должно быть остановлено. Я говорю: всеобщее избирательное право – последний шаг на пути к анархии.

– Я готов в любое время поговорить с вами о демократии, – спокойно ответил Коннор, стряхивая пепел с сигары, – но давайте сначала закончим наш спор. Как вы помните, речь шла об имущественном цензе. – Кродди засопел, раздувая ноздри. – Я убежден, что быть членом палаты общин – это ответственное дело, требующее врожденных способностей, а не нажитого богатства. Состоятельность парламентария не является гарантией его ума и неподкупности. Настоящая гарантия – в свободном волеизъявлении избирателей. Почему…

– Пфф!

– Почему человек, унаследовавший отцовский особняк, непременно должен быть лучшим законодателем, чем тот, кто зарабатывает на жизнь, строя такие особняки? Что касается меня, то я предпочел бы видеть в палате общин умных людей, а не бездельников. – Кродди многозначительно фыркнул. – Если мы выбираем себе архитектора, или генерала, или капитана корабля по его профессиональным достоинствам, почему не избирать законодателями людей, которые способны создавать закон? Я утверждаю, что таких людей можно найти где угодно, и среди людей с достатком, и без такового.

– Уверен, вас бы это устроило, будь это так. И даже очень устроило.

– Джентльмены, прошу…

– Вы на что-то намекаете? – холодно спросил Коннор, медленно ставя на стол бокал.

– Я ни на что не намекаю. Я говорю то, что знает каждый из присутствующих, – вы преодолели имущественный барьер благодаря вашей жене.

– Роберт!..

– И вряд ли я единственный, кто считает, что вы и женились на ней ради этого.

Коннор вскочил, отшвырнул стул, который ударился о стену, не в силах сдерживать обуявшие его эмоции. Другие тоже оказались на ногах. Поднялся и Кродди – стиснув кулаки и выставив вперед подбородок. Себастьян Верлен встал между ними, спиной к Кродди. «Спокойно», – тихо сказал он Коннору и медленно и твердо сжал его руку. Решительность в его строгом взгляде достаточно охладила пыл Коннора, чтобы желание разбить Кродди нос стало менее жгучим, чем секунду назад.

– Думаю, пора нам присоединиться к дамам, как вы считаете? – предложил Ноултон хозяину. Вэнстоун изящно поднялся и повел гостей из комнаты.

«Черт бы вас всех подрал», – выругался про себя Коннор, беря стакан с бренди с подноса, который поднес ему один из вездесущих слуг Вэнстоуна. Софи с другого конца комнаты старалась поймать его взгляд. Но он, раз посмотрев на ее обеспокоенное лицо, избегал встречаться с ней глазами. Она всегда могла понять, когда с ним творилось что-то неладное, и Кон представлял себе, какой угрюмый сейчас у него вид. Пусть подождет, пока он не расскажет ей, как Роберт Кродди едва не довел его до бешенства в первой схватке в столовой. Ей это понравится. В три обжигающих глотка он осушил стакан и, когда мимо проходил слуга с подносом, потянулся за другим. Ублюдки!

Дамы вели беседу об опере, но ему потребовалось несколько минут, чтобы понять, о чем идет речь. Его смутили названия «Лукреция Борджиа», «Марта» и «Норма», но когда кто-то произнес: «Женитьба Фигаро», тут ему все стало ясно. Себастьян Верлен с удовольствием принял участие в беседе; оказалось, он был большим любителем оперы.

– Были вы на «Риголетто»? – без задней мысли спросил он Коннора, стоявшего рядом.

– К сожалению, нет.

– Я был на премьере в Венеции лет семь назад. Восхитительно. Вы знаете Верди: «Травиата», «Трубадур»?

Коннор покачал головой.

– Я плохо знаю оперу.

Его услышал Кродди.

– В самом деле? Что же вы тогда делаете, бывая в Лондоне? – спросил он с невинным видом, словно забыл, что пять минут назад они едва не подрались.

Коннор весь подобрался. Будь он проклят, если солжет.

– По правде говоря, я никогда не был в Лондоне.

В комнате воцарилась звенящая тишина.

– Господи! – произнесла после невыносимо затянувшейся паузы Лили Гесселиус, ветреная жена доктора.

– Я была там лишь однажды, – мягко сказала добросердечная миссис Карнок.

– Вы не много потеряли, – доброжелательно поддержал ее преподобный Моррелл.

Коннор почувствовал, как его лицо багровеет. Он с болью отметил, как напряглась Софи, силясь разглядеть что-то несуществующее на дне бокала с шерри.

Кродди вскинул голову и переглянулся с Фолкнером. Они нашли, что искали, – брешь в защите противника.

– Но я думал, вы учились в университете, – с притворным удивлением сказал Кродди.

– Если вы имеете в виду Оксфорд или Кембридж, то, боюсь, разочарую вас.

– Тогда где же, разрешите узнать?

– Я посещал Рабочий университетский колледж Брюса Пеннона в Манчестере. – Реакция была известна заранее. Одно упоминание о Манчестере, центре пролетарского радикализма в последние пятьдесят лет, заставило нежные буржуазные сердца испуганно забиться.

– Я и не знал, что существует такой колледж, – задумчиво проговорил Вэнстоун.

– Я слышал о нем, – сказал Кродди, с трудом скрывая ликование. – Он уже закрыт, не так ли?

Коннор медленно кивнул.

– Да, – ответил он, потом решился и не без вызова добавил:

– Я учился там на стипендию.

– О, конечно!

– Потому что моя семья не имела возможности платить за мою учебу. Мой отец работал на руднике шахтером. Как и все мои братья, что хуже всего, мистер Кродди.

Прежняя неловкая тишина была ничто по сравнению с той, что повисла сейчас. Все, кроме Кродди, отвели глаза. Даже когда Энни Моррелл, спасая положение, завела разговор на другую тему, Софи продолжала с особым вниманием разглядывать рисунок на своем лаковом веере. Но заставить исчезнуть предательские алые пятна со своих щек она была бессильна. Ей было неловко за него. Стыдно. Посмотри на меня, мысленно приказал он ей, когда вокруг вновь возобновилась непринужденная пустая болтовня. Но она даже не шевельнулась.

В груди Коннора разгорался огонь; так, прожженный искрой, вспыхивает сухой лист бумаги. До сих пор он думал, что она поддерживает его: Коннор и Софи против всего света, вместе. Какой он был дурак! Понадобилось совсем немного, чтобы она отмежевалась от него. Да и была ли она когда-нибудь его союзницей?

А может, это бренди распаляет его обиду? Коннор увидел, что Софи смеется, слушая, что дядя говорит ей на ухо. Коннор подошел к столу с напитками и наполнил себе высокий стакан.

Он расхаживал среди гостей, которые разбились на маленькие группки и оживленно болтали, но не присоединялся ни к одной. Софи нашла его, погруженного в раздумья, у окна, за которым чернел поздний вечер.

– Ты слишком много пьешь, – тихо сказала она, стоя спиной к залу и еле шевеля губами.

– Ты так считаешь? – Он посмотрел на свой стакан, в котором коньяка осталось на донышке, залпом допил его, прежде чем она успела забрать стакан, и с преувеличенным удовольствием причмокнул. То, как нервно передернулось его лицо, немного улучшило ее настроение.

– Боюсь, я вновь тебя смущаю, дорогая, не так ли?

– Говори потише, – зашипела она, стараясь загородить его собой от любопытных глаз, – Что с тобой происходит? Почему ты так много пьешь?

– Не знаю. – Он со стуком поставил пустой стакан. – Это, конечно, ни черта не поможет. Софи, мы уходим.

– Что? Нет, это невозможно… слишком рано!

– Я сказал: мы уходим, – угрюмо повторил Коннор.

– Но мы не можем взять и уйти, это неприлично.

– Тогда оставайся, я уйду один.

Он достаточно выпил для того, чтобы паника, вспыхнувшая в ее глазах, показалась ему смешной. Отстранив ее, он направился к двери. «Рад был встрече с вами», – сказал он, проходя мимо Ноултона, вздрогнувшего от неожиданности, и крепко пожал ему руку. Онория была хозяйкой вечера, поэтому он подошел к ней, сидевшей в двойном кресле с женой доктора, проговорил: «Благодарю за ужин», и зашагал дальше.

– Коннор! – если возможно кричать шепотом, то Софи крикнула именно так. Он услышал позади ее шаги. Выйдя за ним в холл, она схватила его за пиджак, чтобы остановить.

– Так ты идешь? – спросил Кон, прежде чем она успела открыть рот.

По ее глазам видно было, какая в ней происходит борьба. Наконец Софи решила бросить ему вызов.

– Нет.

– Тогда оставайся со своими дружками, раз они тебе важнее собственного мужа. Оставайся здесь всю ночь, почему бы и нет? Уверен, дядя рад будет приютить тебя. Вы с Онорией можете спать вместе. – Он круто повернулся на каблуках и зашагал прочь. Удивленный дворецкий издали увидел его и стал открывать дверь, но Коннор, не дождавшись, оттолкнул его.

Холодный влажный ветер слегка привел его в чувство. Он свернул на мощеную дорожку. В дверях показалась Софи, и ее золотистые волосы, освещенные сзади, полыхали как нимб.

– Идем со мной, – повторил Коннор, на сей раз как просьбу, а не приказ.

– Черт возьми! – воскликнула Софи. Гордость ее была оскорблена. – Возвращайся назад, Кон, немедленно! Неужели не понимаешь, что они именно этого и ждут?

– Так ты идешь со мной?

– Нет.

– Тогда я приеду за тобой утром, – бросил он через плечо. – Или можешь попросить Кродди отвезти тебя домой. Как в прежние времена. – Кон отвязал вожжи и вскочил в коляску. Вал радостно заржал, и в ответ ему, словно выстрел, хлопнула закрывшаяся дверь.

– Коннор неважно себя почувствовал, – объявила Софи с порога гостиной. – Он… просил меня извиниться, что вынужден был покинуть вас столь поспешно. До свидания… дядя, Онория, спасибо за чудесный вечер. Нет, не провожайте, он ждет меня… оставайтесь с гостями. До свидания… до свидания!

Все смотрели на нее озадаченно и неуверенно, особенно Энни, но, слава богу, она настояла, чтобы ее не провожали, и после того, как дворецкий с каменным лицом помог ей накинуть шаль на плечи и распахнул перед ней дверь, она плотно закрыла ее за собой перед носом этого ненужного свидетеля. Ведь если кто-нибудь узнает правду, что Коннор, разозлившись, уехал домой, бросив ее одну, она этого не переживет.

Луны почти не было видно за торопливыми тучами, гонимыми сильным холодным ветром, который трепал ее волосы и не давал выйти из ворот. Ругаясь вполголоса, она пригнула голову и пошла вперед, с трудом преодолевая напор ветра, радуясь, что хотя бы улица пустынна и никто не видит ее одинокой фигуры.

Дорога была едва различима в темноте, и несколько раз она натыкалась на черный колючий кустарник, росший вдоль обочины. Опавшие листья, поднятые в воздух вихрем, били ее по лицу, цеплялись за бахрому шелковой шали. Трещали и скрипели деревья, жутко выл ветер. Он принес запах моря, пробуждая в душе знакомый восторг перед бурей, Перед дикой и необузданной стихией. Сильный порыв ветра заставил ее еще ниже пригнуть голову и чуть не сорвал шаль с плеч. «Дьявол!» – крикнула она, но ветер мгновенно унес ее слова. Она проходила эти две мили до дому сотни, если не тысячи, раз, но никогда ей не приходилось оказываться на дороге такой непроглядной, ветреной ночью, в тонком платье и легких туфельках, без плаща с капюшоном. Ярость подгоняла ее. Она не могла дождаться, когда окажется дома и изольет ее на мужа.

Неожиданно хлынул дождь.

Софи мгновенно вымокла до нитки. Полдороги было уже позади, так что возвращаться не имело никакого смысла. С таким бешеным ветром ей еще не приходилось сталкиваться. Она обмотала голову шалью и попыталась передвигаться задом наперед, повернувшись к ветру спиной, стиснув зубы и смахивая слезы, пока ветер вдруг не переменился и вновь ударил ее в лицо. Она споткнулась об огромный сук, отломившийся от дерева, и упала на четвереньки, больно ободрав ладони об острый щебень и испачкав юбку. Поднималась она медленно и осторожно. Вся злость мгновенно прошла, уступив место липкому холодному страху. Как это все скажется на мне? – пришла в голову запоздалая мысль. Как это отразится на ребенке? О боже!

Пошатываясь, она побрела дальше под нескончаемым ливнем, пока сплошная стена ледяной воды, хлеставшей сбоку, не заставила ее укрыться в зарослях облетевшего боярышника на обочине. Конечно, голые ветки были не в состоянии защитить ее от дождя и порывистого ветра, но Софи остановилась, съежившись и дрожа от холода, стуча зубами, проклиная Коннора и умоляя его спасти ее. Но он не появлялся, и, когда ливень немного ослабел, она нашла в себе силы и, с трудом переставляя ноги, поплелась вперед, терзаемая ветром.

 

20

Дождь настиг Коннора, когда, пригнув голову, он бежал от конюшни к дому. Коннор успел вымокнуть до нитки еще до того, как он ворвался в кухню. Прошла, казалось, вечность, прежде чем ему удалось зажечь фонарь, потому что руки были мокрые и со шляпы тонкими струйками стекала вода, попадая на спички. Хорошо, что Софи осталась у дяди, не то промокла бы, еще, глядишь, простудилась. Так что его идиотское поведение имело свою положительную сторону.

Была пятница, день, когда миссис Болтон уходила ночевать к сыну. Разжигая огонь в плите и ставя чайник, Кон мог шуметь, не боясь разбудить ее. Он подумал было, не продолжить ли пить всю ночь или хотя бы до тех пор, пока жгучие воспоминания о вечере у Вэнстоунов не растворятся в пьяном тумане. Но утром они появятся снова, да еще в придачу будет трещать голова. К тому же отчасти из-за чрезмерного количества алкоголя он вел себя так отвратительно; не выпей он столько бренди у Вэнстоунов, не бросил бы Софи, как вздорный мальчишка. Окончательно остыв и коря себя, он положил ложку сахара в кружку с чаем и поднялся из кухни в гостиную.

В камине еще тлели головешки. Коннор раздул угли ручными мехами, подбросил щепы, а потом и поленьев. Стянув с себя мокрый пиджак, он развернул одеяло, которое Софи положила на валик дивана, и накинул на плечи. Кон решил посидеть, не зажигая лампы – достаточно света от огня в камине, – в тишине, нарушаемой лишь воем и воплями бури за стенами дома, и поразмышлять о своих прегрешениях. Чем больше он думал над своей выходкой, тем отчетливее понимал, что выглядит в этой ситуации малопривлекательно, потворствуя своим желаниям. Он вел себя как идиот и в качестве наказания за это, хотя бы частичного, должен взглянуть на себя трезво, без всяческих романтических глупостей. Поэтому он зажег масляную лампу на столе и свечи на каминной полке.

Почему он так поступил? Он простил себе то, что хотел ударить Кродди; то был благородный порыв, может, не столь возвышенный, но совершенно объяснимый. Но почему он накинулся на Софи? Чтобы отплатить за то, что ей было стыдно за него? Нет… он, конечно, не хотел обидеть ее. Но она унизила его своим замешательством, задела самое уязвимое место – его гордость. Поэтому он вспылил, как ребенок. Неужели так и будет повторяться всю жизнь? Как выйти из этого порочного круга? Конечно, надо уметь объясняться, но как этого достичь, если обоих охватывает такой безудержный гнев, такая жгучая обида, что они не в состоянии оставаться рассудительными?

Но сегодня вечером он поставил под угрозу не только их супружескую жизнь. Как он объяснит Иену Брайтуэйту, что его первая встреча с Ноултоном, человеком, в чьих руках находится его судьба как политика, окончилась полным крахом? Тот факт, что Кродди тоже не слишком отличился, служил небольшим утешением. Лично Коннор не стал бы осуждать Клайва Ноултона, если бы он посоветовал обоим партийным комитетам поискать новых кандидатов.

Но больше всего его волновала Софи. Даже если бы Ноултон возложил на его голову корону и обратился к нему «Ваше высочество», это не имело бы ровно никакого значения. Когда между ним и Софи возникает, размолвка, весь мир для него становится серым, безжизненным и неинтересным. Даже если бы ему представилась возможность пройти в парламент, без Софи его бы это уже не заботило.

Часы на каминной полке пробили без четверти одиннадцать. Потоки дождя струились по стеклам окон, ветер задувал дым обратно в трубу и дальше в комнату. Кон поднялся и пошел на кухню налить еще чая. Возвращаясь, он услышал какой-то звук. Как будто кто-то колотит в парадную дверь, но больше походило на стук сорвавшейся с петли ставни, что такому сильному ветру было вполне под силу. На всякий случай Кон пошел взглянуть, в чем дело.

Сперва он даже не узнал ее. В мокрой шали на голове, с прилипшими к лицу прядями волос, по которым струилась вода, Софи была похожа на бродяжку, на мокрую кошку. «Софи!» Ее ледяные руки не разгибались. Он втащил ее в холл, в гостиную – к огню. «Софи, неужели ты шла пешком!» Она не могла говорить; подбородок ее трясся, зубы выбивали громкую дробь. Ответ был и без того ясен. «До чего же ты у меня глупенькая!» – упрекнул он ее с грубоватой нежностью, скрывая страх.

С ее полинявшей от дождя юбки на пол тут же натекла голубоватая лужица. Кон сорвал с нее мокрую шаль и бросил ее на каминную решетку, повернул спиной и стал расстегивать платье. Влажная спина была ледяной и синевато-белой; он пытался растирать ее одной рукой, а другой продолжал снимать одежду: платье, шемизетку, корсет, туфли, чулки – все насквозь мокрое и тяжелое. «Оставайся тут», – велел он, заворачивая ее в одеяло и усаживая в кресло, которое придвинул ближе к огню. Подумав, он положил ее босые ноги на подушку и бросился к двери за горячим чаем, потом вспомнил о своей только что принесенной чашке. «Пей!» – приказал он, протягивая ей чай. Но окоченевшие пальцы не держали чашку. Он поднес ее к синеватым губам Софи, испуганно глядя, как ее сотрясает крупная дрожь. Он помог ей выпить весь чай, разворошил поленья в камине, так что пламя, вопреки случившемуся, весело вспыхнуло, разбрасывая искры. «Я принесу»ще одеяла", – озабоченно сказал он и торопливо направился к двери, но на полдороге остановился. «Нет! Нужно ванну, горячую ванну. Я согрею воду. Да, и бренди, принесу бутылку». На ее покрасневшем от ветра лице темнели огромные испуганные глаза. Она не произнесла еще ни слова, но в этом не было необходимости; он и так знал, о чем она думает. Его одолевала та же мысль, но он вышел из комнаты, так ничего, не сказав о ребенке.

В ванной комнате внизу стояла большая чугунная ванна, но он решил принести ванну поменьше, медную, и поставить ее на кухне, где было теплее. Он уложил ее так, что над водой оставались только голова и колени, и растирал ее негнущиеся руки и ноги, пока она наконец не перестала дрожать и все ее тело не порозовело. Потом растер ее полотенцами возле плиты и заставил надеть самую толстую фланелевую ночную рубашку.

– Я могу идти сама, – запротестовала Софи, когда он подхватил ее на руки. Коннор накрутил полотенце у нее на голове, как тюрбан, и она лежала у него на руках, как усталая расслабленная султанша.

– Знаю, что ты можешь идти сама, но я хочу тебя отнести.

Софи вздохнула, положила голову ему на плечо, и никто из них ни словом не обмолвился о том, что их больше всего тревожило: о ребенке.

Коннор заботливо уложил ее в постель и продолжал поить горячим чаем, пока она не взмолилась слабым жалобным голосом: «Хватит!» Софи казалась маленькой и хрупкой при неверном свете свечи, мерцавшей на столике возле кровати. Он натянул одеяла ей до подбородка и с любовью глядел на ее неподвижное лицо. Ему хотелось признаться: «Я люблю тебя, Софи, прости меня», но он только спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно, – прошептала она устало, не открывая глаз.

Он наклонился и коснулся щекой ее щеки.

– Спи, милая. Не беспокойся ни о чем. Все будет хорошо. – Она слабо кивнула, потом повернулась на бок и свернулась калачиком.

Он долго сидел рядом, слушая ее тихое дыхание. Постепенно напряжение отпустило его. Бешеный ветер стих, он даже не успел заметить, когда это произошло; страшный ливень перешел в обычный дождь, непрерывный, нудный. Он через одеяло погладил хрупкое плечо Софи. Сон ее был глубок и спокоен. С ней все должно быть хорошо.

* * *

Кровотечение началось перед самым рассветом. Она проспала всю ночь, видя тяжелые, неприятные сны, и проснулась в холодный серый предрассветный час, почувствовав потребность в ночной вазе. Темное пятно на белом фарфоре поначалу озадачило ее, но тело раньше разума поняло, что произошло, став ледяным. Софи зажала ладонями рот, чтобы не закричать. Мгновенно она осознала, что случилось и что будет дальше.

Прижав руки к животу, она осторожно вернулась в спальню.

– Кон! – позвала она слишком тихо, чтобы он услышал сквозь сон. Ей хотелось закричать в голос. Она легонько потрясла его за плечо:

– Коннор! – И он проснулся. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, он откинул одеяло и сел, протягивая к ней руки.

– Что случилось?

Он уже все понял, Софи видела это по его лицу.

– Мне кажется, что-то не так. – Скажи она это не шепотом, а громче, он услышал бы, как дрожит ее голос.

– Почему? В чем дело?

– У меня кровотечение, – выдавила она через силу.

Он побелел, как простыня, но тут же овладел собой, взял ее за руку и уложил в постель. Тепло его тела немного успокоило ее.

– Это может ничего не значить, – стараясь успокоить Софи, сказал Кон, склоняясь над ней.

– Знаю.

– Возможно, это пустяки.

Она кивнула. Ей хотелось вцепиться в его руку, но тогда он бы понял, как она испугана. Это может ничего не значить.

Он стал одеваться, быстро, но спокойно.

– Хочу съездить за доктором, Софи. Прежде чем уйти, разбужу Джека. Не пройдет и часа, как я вернусь.

– А нельзя послать Томаса?

– Будет быстрее, если я поеду сам.

Софи не хотела расставаться с мужем в этой непростой ситуации. Когда он подошел и сжал ее лицо ладонями, она схватилась за его запястья.

– О, Кон! – вырвалось у нее. – Ты нужен мне.

– Ну, ну, успокойся, – мягко сказал он и прижался к ней щекой. Ему не хотелось, чтобы она расплакалась. – Я постараюсь вернуться как можно быстрее. Тебе что-нибудь нужно?

– Нет.

– У тебя ничего не болит, Софи?

Она покачала головой и прошептала:

– Нет, нет… это, наверное, пустяки.

Они обнялись и долгую минуту молчали, затем он поцеловал ее и вышел.

Вскоре в дверь просунулась голова Джека.

– Софи?

Она слабо помахала ему и улыбнулась, едва шевельнув губами.

– Хочешь чаю? Я заварю, – сказал Джек и добавил, когда она собралась отказаться:

– Это я умею.

– Нет, Джек, иди ложись. Подождем, когда Коннор вернется. В любом случае скоро придет Марис.

Он вошел в комнату. Вид у него был заспанный, из-под длинной пижамы торчали босые ноги.

– Я могу сварить яйцо, если хочешь, или приготовить его как-нибудь по-другому, но сварить могу и с закрытыми глазами.

Когда она не смогла (не хватило сил) ответить на его нерешительную улыбку, он посерьезнел:

– Кон рассказал мне о том, что случилось ночью. Мне так жаль, Софи. Иногда он бывает жутко вспыльчив и упрям, как осел.

– В этом нет его вины. – Ей не хотелось говорить, особенно на эту тему. – Иди ложись, Джек. Я прекрасно себя чувствую… мне просто хочется спокойно полежать.

– Ну, тогда ладно. Крикни, если что понадобится, – озабоченно предложил он. Софи с готовностью кивнула, сомкнула веки и услышала, как дверь с легким стуком затворилась за ним.

Она лежала, глядя в потолок, и отчаянно молилась, когда начались схватки.

* * *

Коннор проходил по узкому коридору между комнатой Джека и детской, в это время дверь спальни отворилась и вышел доктор Гесселиус. Он скорбно посмотрел на Кона своими большими карими глазами сквозь стекла очков, но Коннор упрямо твердил себе, что это еще ничего не значит. У Гесселиуса вечно вид побитой собаки.

– Ну, что? – спросил он решительно, шагнув к доктору, остановившемуся у лестницы.

– Очень сожалею, но Софи потеряет ребенка.

Коннор яростно дернул головой. Говорить он не мог. Слова доктора отозвались в нем физической болью, хотя в глубине души он уже знал об этом. Он враждебно смотрел на доктора, который, как обычно, достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком. Коннору хотелось ударить его. Запах табака, витавший вокруг Гесселиуса, вызывал отвращение, и с вспыхнувшей на мгновение надеждой Коннор подумал, что доктор сам не знает, что говорит, что он не прав, что это какая-то ошибка.

– Плод мертв. Выкидыш может произойти через несколько часов или несколько дней. Софи…

– Откуда вам известно, что мертв? Можете вы чем-нибудь помочь?

Доктор скорбно покачал головой.

– Очень сожалею. Ребенок не подает признаков жизни, мистер Пендарвис. Я останусь с Софи, если она того пожелает, но при теперешнем положении вещей я мало чем могу ей помочь.

Коннор застыл на месте, растерянно моргая, пытаясь справиться с охватившим его отчаянием. Что же делать? Известие поразит Софи в самое сердце.

– Насколько это опасно для нее? Она будет сильно страдать от боли?

Гесселиус положил руку ему на плечо и, опустив глаза, сказал:

– Плоду почти четырнадцать недель. Софи придется потрудиться, но роды скорее всего произойдут намного быстрее, чем при нормальном сроке, и менее болезненно. – Он отпустил руку Коннора. – Мне очень жаль, но она оправится, и в дальнейшем нет причин волноваться, что она не сможет забеременеть и родить ребенка… по истечении определенного времени.

Софи лежала, свернувшись калачиком, на своей половине кровати. Марис находилась с ней, но, увидев вошедшего Коннора, сразу же встала со стула возле кровати и направилась к двери. Ее простое, доброе лицо было печально. Она ничего не сказала, но, проходя мимо, сочувственно покачала головой.

Коннор присел рядом с Софи на край кровати. Она не плакала, но, едва он взял ее за руку, глаза ее наполнились слезами, и подушка сделалась мокрой. Рукавом ночной рубашки она промокнула лицо и слегка повернулась, чтобы лучше видеть его. Она выглядела ужасно бледной и несчастной. Кон не знал, что сказать, чтобы утешить ее, чем помочь ей. Поделать ничего было нельзя.

– Прости меня. – Он должен был это сказать, но от произнесенных вслух слов ему стало еще хуже.

– Доктор говорит, никто в этом не виноват. Малыш… – она крепко зажмурилась, не в силах говорить. – Мы так и так могли ее потерять.

– Ее?

Голос Софи звучал хрипло, словно у нее саднило горло.

– Я всегда думала, что это девочка. Не знаю почему, но была почти уверена в этом.

Кон не думал о ребенке с такой определенностью. Для него тот еще не был реальным. Но теперь, когда они теряли его, все переменилось. Он уткнулся лбом в руку Софи.

Вдруг Софи заскрипела зубами, вся напряглась и выгнулась. Испуганный, Коннор судорожно соображал, чем ей помочь. «Софи!» Она больно вцепилась ему в руку. Это было похоже на родовые схватки; минуту спустя она расслабилась и лежала без движения, часто и тяжело дыша.

Так повторялось на протяжении нескольких часов. Гесселиус, верный своему слову, остался с ней, но помочь ничем не мог. Коннор, доктор, Марис и даже Джек, меняясь, несли тревожное дежурство у постели Софи. Она лежала молчаливая и словно безжизненная, не замечая сидящего у ее постели. После полудня схватки стали регулярнее и сильнее, и Гесселиус выслал всех из комнаты. Джек хотел остаться с Коннором, но тот больше не мог говорить о происходящем. Не мог и дальше изображать из себя сильного, спокойного и стойкого мужчину, ему не терпелось остаться одному.

Он вышел в сад. Ночной ураган завалил дорожки сломанными ветвями, сорванными листьями. Розы, вившиеся по кирпичной стене садового домика, распластались по земле. Повсюду виднелись следы разрушения; холодный сырой ветер шевелил вырванные из земли растения, шелестя мокрой палой листвой. Одинокий дрозд пел об ушедшем тепле в голом саду. Коннор попытался вспомнить, как сад выглядел летом, – веселый и благоухающий, в радуге цветов. Софи называла ему старинные сорта роз: «дамасская», «румянец девы», «Йорк», «Ланкастер». Они медленно прогуливались по дорожкам, и она опиралась на его руку. Они делали вид, что упражняют ее лодыжку, но на самом деле упивались близостью друг друга. В те недели и расцвела их любовь, именно здесь, среди цветов, и хотя тогда он назывался чужим именем и сам страдал от своей лжи, воспоминания о тех днях были дороги ему, ибо это были лучшие дни его жизни.

Плющ, густой и глянцевый летом, теперь цеплялся за каменную кладку дома, словно скрюченные костлявые почерневшие пальцы. Серый шифер крыши потемнел от дождя. Серый дым из труб. растворялся в таком же сером небе. Коннор посмотрел на окна спальни, где лежала Софи, но шторы на всех окнах дома, кроме окон Джека, были задернуты. Его пробирала дрожь – от холода и от пустоты в сердце. Из всех, кого он потерял за свою не столь долгую жизнь, потерю этого безликого, безымянного создания он переживал больше всего.

Дверь веранды скрипнула, на пороге показалась Марис и позвала: «Мистер Пендарвис!» По ее убитому голосу и лицу он понял, что все кончилось, и, медленно, тяжело ступая, пошел к дому, поднялся по ступенькам, шаркая, как старик.

Софи больше не плакала. Лицо ее было восковым, рука, когда он взял ее, – холодной и безжизненной. Она не отвечала на его вопросы, как он ни старался расшевелить ее, в ее глазах застыло отсутствующее выражение. Она позволила ему обнять себя, но оставалась безучастной. Внутри у него тоже был холод, и они не могли согреть друг друга.

Коннору необходимо было ощущать рядом присутствие Софи, поэтому он остался, даже когда она отвернулась и заснула. Ночью он несколько раз просыпался от внутреннего холода, но она по-прежнему была далека от него.

Проснувшись в очередной раз, он не обнаружил Софи рядом с собой и, встревоженный, встал – оказалось, что он лежал одетый. За дверью послышался слабый шум, похоже, звуки доносились из детской. Софи была там, сидела в качалке бледная и похожая на призрак.

– Софи, что с тобой?

Ее пустой взгляд смотрел сквозь него, словно он был бесплотным.

– Ты замерзнешь, – сказал он строго, властно. – Пойдем в постель.

Она не пошевелилась и, похоже, даже не слышала его. Кон наклонился, чтобы поднять ее на руки. Софи отпрянула, но была слишком слаба или безразлична ко всему, чтобы сопротивляться. Он легко поднял ее и отнес назад в спальню, уложил в постель, натянул одеяло до подбородка и стоял, глядя на нее с нарастающим беспокойством. Ее широко раскрытые невидящие глаза наконец сосредоточились на его лице, и она произнесла бесцветным голосом:

– Я видела ее.

Коннор подумал, что ослышался.

– Что? – переспросил он.

Зажмурившись, Софи прижала к ушам ладони и отвернулась. Сердце у него тревожно забилось. Он боялся прикоснуться к ней. Взяв еще одно одеяло, он завернулся в него и уселся в кресло возле окна. В комнате царила полная тишина; он даже не слышал дыхания Софи. Казалось, он погрузился в пустоту, что окружающий мир исчез. Он ударил себя кулаком по ноге, чтобы почувствовать хоть что-нибудь, пусть даже боль. Тишина, тьма, холод. Огонь в камине погас, но он даже не попытался разжечь его. Лучше от этого не станет.

Дорогой папочка, последнее время я так много думаю о тебе. Наверное, потому еще, что завтра Рождество. Я помню, как ты подарил мне санки, желтые с красными полозьями, они были такие чудесные, как раз какие я хотела. На «День подарков» выпал снег, и ты взбирался со мной на горку, выше и выше, а потом смотрел, как я мчусь вниз, и курил трубку. Я помню даже запах твоего пальто: оно пахло мокрой шерстью и табаком, и помню ощущение от шерстяной перчатки, когда держала тебя за руку.

Я помню тебя летом. Ты в саду, освещенный солнцем, делаешь вид, что пьешь чай из игрушечной чашечки среди кукол, что подарил мне. Я представляла, что мы муж и жена, а куклы – наши дети.

Мне так не хватает тебя, папа! Я не могу ни с кем поговорить. Как мне хочется, чтобы ты оказался со мной, тогда я кое-что рассказала бы тебе.

Это секрет. Только доктор Гесселиус знает об этом, но он не в счет. О, папа…я видела мою девочку, я видела ее! Она была такая маленькая, не больше моей ладони, и она свернулась, как хвост морского конька, а цветом она была как песок. У нее были такие изящные локотки и коленочки, а ноготки – как кончики травинок. И твои ушки. Глазки у нее были закрыты, и она как будто спала, так мирно. Она была настоящей! Я прикоснулась к ней пальцем, осторожно пошевелила ручку. О, папа, в душе я все время плачу и не могу остановиться. Никто не знает, как мне тяжело. Я не могу слышать, что люди говорят мне, потому что все это совершенно ничего не значит. Там, где она была во мне, там теперь пустота. Такое ощущение, будто я тоже умерла. Я так одинока! Мое одиночество как смерть, и оно невыносимо, невыносимо!

Софи покинула рождественскую службу, когда детский хор, которым вместо нее теперь руководила Маргарет Мэртон, запел «Колыбельную», как раз перед проповедью преподобного Моррелла. Коннор решил не ходить за ней, думая, что ей нужно немного побыть одной, что ей слишком больно слушать колыбельную и она вернется, когда пение закончится. Но Кристи взошел на кафедру и говорил уже пять минут, а ее все не было. Джек сидел рядом с братом на скамье, которую обычно занимала семья Дин. Это был его первый выход с тех пор, как он поселился в их доме. Братья обменялись обеспокоенными взглядами. Коннор тихо встал и отправился на поиски Софи.

Он нашел ее на церковном кладбище, идя по следам на легком снежке, первом в этом декабре. Ворота она оставила приоткрытыми, и он неслышно приблизился к ней в тот момент, когда она достала из кармана пальто что-то маленькое и белое – сложенный лист бумаги? – и сунула в сухую траву возле мраморного надгробия на могиле отца.

– Софи!

Она резко обернулась, глядя на него так, словно видела впервые. Потом отряхнула руки, выпрямилась и молча направилась мимо него к выходу с кладбища.

– Что ты тут делаешь?

– Ничего. – Софи пошла дальше, но он остановил ее, положив руку на плечо. Она спокойно ждала, что он скажет.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да.

– Я беспокоился о тебе. Почему ты ушла?

– Мне нужно было подышать свежим воздухом.

Щеки ее порозовели от холода. Она сильно похудела за последние дни; лицо заострилось, взгляд был отрешенным, а прежняя открытая улыбка больше не появлялась на ее губах. Этот взгляд и холодная, отчужденная манера как бы отгораживали ее от всего мира плотной стеной.

– Зачем ты пришла сюда? – Кон сделал другую попытку, встав перед ней, чтобы видеть ее глаза.

– Просто так. Подышать воздухом. Какое это имеет значение?

– Никакого. Просто я хотел знать.

Она ответила раздраженным смешком. Потом резко добавила:

– Тут нечего знать. – Она, дернув плечом, сбросила его руку. – Мне холодно, можем мы пойти домой?

* * *

В этот рождественский вечер они обедали у Вэнстоунов.

Юстас был необычайно нежен с Софи, и впервые со дня их встречи Коннор не испытывал к нему неприязни. Даже Онория вела себя прилично. Никто не заговаривал о ребенке, эту тему вообще никто из их знакомых не поднимал; ребенок словно никогда и не существовал, кроме как в сознании Коннора и Софи. По мере того как продвигался обед, ею овладевала какая-то нервная веселость. Коннор с болью смотрел на Софи, слушая ее деланный смех, резкий и дребезжащий, неестественно возбужденный голос.

Когда Софи с Онорией встали из-за стола и удалились в гостиную, Юстас откинулся на стуле и сказал, глядя в бокал, который вертел в руках:

– Племяннице очень трудно пришлось эти последние несколько недель. Очень трудно. Мне так хотелось помочь ей, как-то поддержать ее, подбодрить. Думаю… вам тоже.

Коннор промолчал.

– Я понял… – выдержка изменила Юстасу, голос его дрогнул. Он откашлялся и продолжил:

– Я рад, что вы все время находились с ней. Не предполагал, что со мной случится такое, но я почувствовал, что был несправедлив к вам, Пендарвис. И теперь хочу сказать, что сожалею об этом.

Коннор поднял бровь, стараясь скрыть легкую улыбку. Но неохотное извинение Вэнстоуна тронуло его; если это было предложение мира, он должен принять его с благодарностью.

– Поскольку нас с вами не объединяет ничего иного, – ответил он, тщательно подбирая слова, – полагаю, надежда на счастье Софи может сблизить нас. Потому что мы оба любим Софи. Вероятно, это может стать… основой для своего рода дружеских отношений.

Вэнстоун не отрывал глаз от бокала, его строгое лицо не изменило выражения. Так, в молчании, прошла минута.

– Думаю, может, – сдался наконец Вэнстоун.

По дороге домой, правя коляской, Коннор попробовал было рассказать Софи, что ее дядя предложил ему мир и он принял предложение. Но ее неестественная веселость прошла, и она вновь стала, как всегда в последнее время, молчаливой и отчужденной. Он не мог добиться от нее ни слова в ответ. Закутавшись в плащ и низко надвинув капюшон, она смотрела на черную землю, бегущую под колесами. Дома он сказал:

– Нам нужно поговорить.

– Я устала.

– Софи…

– Я устала, Кон, я так устала. Позволь, я пойду лягу.

Она выглядела бледной и измученной, вся неестественная живость бесследно исчезла. Он взял ее ладони и стал дышать на них, чтобы согреть. Голова ее была опущена, распущенные волосы плащом закрывали лицо. Он отвел их за уши и поднял ее голову за подбородок. Но прежде, чем успел поцеловать, она отвернулась.

– Покойной ночи, – бесстрастно сказала она и вошла в свою комнату.

– Веселого Рождества, – с тяжелым вздохом ответил Кон в закрывшуюся дверь.

* * *

Комитет снял комнату в Тэвистоке под свою контору, и Брайтуэйт вручил Коннору ключи. Коннор проводил там большую часть своего времени, встречаясь с людьми из комитета, работая над статьями и листовками, изо всех сил стараясь уйти с головой в работу. Однажды под вечер повалил густой снег, и он решил не возвращаться домой – можно было переночевать в кресле или, на худой конец, на полу. Бурана не было, просто сильный снегопад; Коннор мог, если бы захотел, без труда добраться до дому. На другой день, вернувшись домой, он нашел Софи в гостиной; она встретила его с каким-то апатичным замешательством, словно только теперь вспомнила о снегопаде и его ночном отсутствии.

Он-то уповал на большее. По правде говоря, возлагал определенную надежду, что беспокойство за него как следует встряхнет ее, выведет из состояния оцепенения. Они теперь совсем не прикасались друг к другу, почти не разговаривали; жили в одном доме, делили одну постель, и тем не менее их ничто не объединяло, даже боль, которую оба носили в себе, причем Коннор терзался не меньше, чем Софи. Но она не позволяла ему помочь себе и не могла помочь ему. Лучший друг покинул его.

В январе Софи вернулась на рудник. Он воспринял это как хороший признак, свидетельствующий о ее выздоровлении. Перед этим она было совсем опустилась, ходила в ночном халате, не мыла волосы, перестала следить за собой – поэтому видеть ее вновь ухоженной и тщательно одетой, как в прежние времена, было большим облегчением. Но однажды она не вернулась домой в обычное время, и по мере того, как шло время, беспокойство Коннора возрастало. Его не покидало тревожное предчувствие, даже когда Джек поднял его на смех, утверждая, что он беспокоится, как старая дева. Через два часа бесплодного ожидания Коннор оседлал лошадь и галопом помчался на «Калиновый».

Он успокоился, увидев Валентина, привязанного на обычном месте. Правда, Софи не было в конторе, и никто не мог сказать, где она. «Видел, как она шла к плавильне, – припомнил Эндрюсон, скребя в затылке, – но это давно было, когда смены менялись». «Рудничная девушка», оставшаяся поработать сверхурочно, вспомнила, что видела, как Софи направилась к тропинке, что вела в Линтон-холл. «Чего это миссис Пендарвис пошла туда?» – сказала я Джейн. Она еще тоже удивилась. Ну, и мы опять принялись за работу. Не видала, чтобы она возвратилась. А должна бы, потому как пошла без пальто".

Он нашел ее в полумиле от рудника, бредущую с потерянным видом вдоль тропы. Когда он догнал ее, то увидел у нее в руках букет сухой травы.

– Я хотела нарвать цветов для нее, – безжизненным голосом объяснила Софи, когда Кон поинтересовался, что она тут делает. – Но цветы уже завяли, это все, что я смогла найти.

Он укутал ее в свой сюртук и крепко прижал к себе; она дрожала от холода, но даже не замечала этого. Кон тихонько покачивал ее, успокаивая, так они и стояли в ледяных сумерках.

– О, Кон, – вдруг воскликнула она пронзительным шепотом, уткнувшись в его плечо, – у нее даже нет могилки!

У него перехватило горло; сердце его разрывалось.

Если бы это был кризис, если бы она выплакалась и возвратилась к нему, ища утешения, вся его боль и страх за нее были бы не напрасны. Но вырвавшееся наружу горе скоро опять сосредоточилось внутри, и она погрузилась в молчаливое оцепенение, словно ничто не прерывало его. Отвергнутый вновь, он почувствовал себя еще хуже; внутренний холод и пустота с новой силой навалились на него. Но на этот раз вынести это было еще труднее, потому что на какой-то миг Коннор соприкоснулся с душой прежней Софи.

После этого случая Софи бывала на «Калиновом» нерегулярно, но неизменно в день выплаты, потому что общение с шахтерами было для нее до некоторой степени облегчением. Дженкс, Эндрюсон и Дикон Пинни самостоятельно решали все текущие дела. Впервые после смерти отца рудник работал без нее.

Энни Моррелл часто наведывалась к ним, но ее посещения не могли развеселить Софи. Коннор задавался вопросом, не завидует ли она, пусть подсознательно, своей подруге, которая была счастлива, чья семья не знала болезней и соря. Кристи был самым старым и дорогим другом Софи, но даже ему не удавалось пробить брешь в ее отрешенности от внешнего мира. Софи оставалась безутешна.

В феврале Джек переехал. Коннор спорил с ним, пытался вразумить, кричал, наконец, но Джек не переменил решения. Ему стало лучше, в этом не было сомнений, но Коннор знал истинную причину, по которой Джек хотел снять комнату в Уикерли. Он верил, что его отсутствие каким-то образом поможет Коннору и Софи улучшить отношения. Если бы Коннор думал, что это возможно, он бы уже сам давно помог ему собрать вещи. Но он боялся, что теперь ничто не спасет их отношения, и был близок к отчаянию. Между ними больше не было близости. Он привык подолгу задерживаться за письменным столом в кабинете ее отца, потом укладывался на скрипучем кожаном диване, и в те ночи, когда кот устраивался у него под боком, считал, что ему повезло. Если Софи терзалась от горя, то Коннор погибал от одиночества. Они были как двое держащихся на плаву людей, потерпевших кораблекрушение, которые не могут протянуть друг другу руку и смотрят, как каждый из них идет ко дну.

В одно отвратительное мартовское утро, когда на улице шел снег с дождем, Коннор сидел в кабинете, уставясь в окно и пытаясь внушить себе, что жизнь и красота еще вернутся в пустынный сад роз. Неожиданно в дверь бесцеремонно постучали, и в кабинет ворвался Джек. Коннор навещал его в Уикерли, но сам он пришел к ним в первый раз после того, как съехал. Еще не встав с кресла, чтобы приветствовать его, Коннор учуял запах перегара и, пораженный, воскликнул:

– Да ты пьян! Будь я проклят, Джек, если ты не напился!

– Ничуть не бывало. Хотел было выпить, да не стал. Даже не пригубил.

– Так я тебе и поверил. Лучше сядь, пока не свалился. Как ты сюда попал?

– Пешком, конечно, как же еще? – Он рухнул в кресло, развалился в нем, выставив костлявые колени и безвольно свесив руки с подлокотников. – Я пришел, чтобы сообщить тебе, что уезжаю.

Коннор почувствовал еще больший холод в душе.

– Не будь ослом, – бросил он резко. – Ты не можешь уехать, ты болен. Зачем тебе уезжать? Да и где ты возьмешь деньги?

– Я надеялся, ты мне поможешь, подкинешь чего-нибудь, как я тебе помог в Эксетере, когда ты собрался венчаться с Софи. Много мне не нужно, и я верну тебе долг, как только устроюсь на работу. – Он хрипло засмеялся, но потом его смех перешел в кашель. – Ну, это, конечно, вранье, правда? Ничего я тебе не верну, и ты это отлично знаешь. Потому что даже не собираюсь искать работу.

– В чем дело, Джек? Что случилось?

Джек опять плохо выглядел, он стал худым и серым, а кашлял так, что Коннор не мог этого слышать.

Он откинул голову на спинку кресла и проговорил:

– Я ни на что не годен, Кон, в этом все дело.

– Что, черт возьми, ты хочешь этим сказать?

– Я благодарен тебе и Софи за то, что вы взяли меня к себе, ну и все такое прочее. Передай ей мою благодарность. И попрощайся за меня, ладно? Мне трудно это сделать самому.

– Джек…

– Не спорь со мной, Кон. Пожалуйста.

– Куда ты отправишься?

– Куда глаза глядят.

– Но… почему? Можешь ты мне по-человечески объяснить, почему это делаешь?

Джек снова резко, неприятно засмеялся.

– Посмотри на меня. Разве у тебя нет глаз? На кого я стал похож, а? Погляди на меня, кого я тебе напоминаю?

У Коннора язык не повернулся сказать правду. Изможденное, страшно худое лицо Джека напоминало их отца перед кончиной, но Коннор не отдавал себе в этом отчета, не подскажи ему Джек. Даже под страхом смерти он не признался бы в этом.

– Вот так-то, – мрачно протянул Джек. Он с усилием встал и оглядел кабинет. – Что у тебя есть выпить? Найдется капля спиртного для усталого гостя?

– Тебе не стоит пить.

– Какая теперь, к черту, разница, пить или не пить?

– Я скажу Марис, чтобы приготовила чай и…

– К черту чай! – рассердился Джек и поплелся к двери.

– Джек, погоди! – Коннор схватил его за рукав. – Позволь, я буду заботиться о тебе. Не уезжай вот так, сгоряча. Джек стоял, опустив голову и не глядя на него.

– Я сказал Сидони, что не люблю ее, – признался он тихо, – что никогда не любил, а хотел только воспользоваться ею. Она заплакала, Кон. Я думал, у меня сердце разорвется.

– Зачем ты ей так сказал?

– Чтобы она забыла меня. Когда я уеду, ей легче будет выйти замуж за Холиока. – Его голос понизился до шепота. – Два дня назад, вечером, она пришла ко мне. Мы легли в постель, но я ничего не смог. Потому что я теперь больше не мужчина.

– Джек…

– Не говори ничего, слышишь? Ни слова.

Они стояли, не глядя друг на друга; рука Коннора легко лежала на руке брата. Он чувствовал, как подступает то страшное одиночество, та черная зияющая пустота, которую он испытывал всякий раз, когда терял кого-нибудь.

– Не покидай меня, – пробормотал он чуть слышно. – О, Джек, зачем ты бросаешь меня?

Джек едва ощутимо дрожал.

– Если любишь меня, Кон, не проси, чтобы я остался.

– Я люблю тебя. И прошу: останься.

– Но я не могу.

– Пожалуйста, Джек.

Они оба плакали скупыми мужскими слезами, не в силах взглянуть друг на друга. Наконец Джек прерывисто вздохнул и отошел от Коннора.

– Пойди скажи миссис Болтон, пусть приготовит большую чашку этого чертова чая, да покрепче, ладно? Такого, чтоб и мертвого привел в чувство. А я еще не мертвый. А потом я, может, лягу на тот диван в гостиной, Кон. Я еще не отвык от него, мы с ним, похоже, сроднились, к тому же мне нужно поспать минуту-другую.

Ужасающая тьма отступила, рассеялась. Коннор испытал такое облегчение, что даже слегка закружилась голова. Братья были сдержанны на проявление чувств, но сейчас Коннор не смог удержаться и быстро и грубовато обнял Джека. Он ощутил под руками всю худобу брата, и радости у него поубавилось.

– Я мигом вернусь. Ты же промок, дурень, садись к огню и отдыхай. Я вернусь через пару минут.

Джек скорчил комичную физиономию и махнул ему: иди. Коннор вышел из кабинета с таким чувством облегчения, будто только что едва избежал катастрофы.

Миссис Болтон не было в ее привычных владениях на кухне, не было ее и ни в одной из комнат цокольного этажа; наконец он нашел ее в мансарде, где она разбиралась в сундуках с льняным бельем, готовясь к ежегодной весенней процедуре его проветривания. Он попросил приготовить чай и пошел сказать Марис, чтобы подготовила старую комнату Джека, потому что его брат снова будет жить у них. Наконец он вернулся, несколько позже, чем обещал.

Настолько позже, что Джек успел написать записку, которую оставил на его столе.

"Не ищи меня, Кон. Я как старая собака, которая прячется, чтобы умереть в одиночку. Я должен был уйти, и, думаю, в глубине души ты это понимаешь. Но ты навсегда останешься в моем сердце.

Твой любящий брат Джек".

 

21

Софи была у себя в комнате. Потребность поделиться горем, слишком сильная, чтобы сопротивляться ей, влекла Коннора к ней, хотя уже столько раз надежда на то, что она чем-то поможет ему, терпела крах. Софи лежала поверх одеяла, еще не одетая. Рядом, на подносе, остывал недоеденный завтрак. На убранной постели валялась нераскрытая книга и корзинка с принадлежностями для вышивания. Софи чуть повернула голову, когда он вошел и встал в изножье кровати.

– Приходил Джек. Он плохо выглядит. Гораздо хуже, чем прежде. – Софи смотрела на него безо всякого выражения. – Я не смог удержать его. Он сказал, сказал… что уходит умирать. Я даже не знаю, куда он ушел. – Последние слова он произнес шепотом, боясь, что прослезится у нее на глазах. И все же Коннору хотелось, чтобы Софи знала, как ему больно.

Софи полулежала на боку, опершись на локоть. Теперь она повернулась на спину и сквозь полуопущенные веки смотрела на одеяло. Его сообщение только прибавило ей печали, но глубоко не тронуло.

– Он умирает, ты слышишь? Он последний, последний, кто у меня остался, а скоро и его не станет, Софи. Джек умирает!

Софи сложила руки на груди, по-прежнему безжизненно глядя перед собой. Она пребывала в своем собственном замкнутом мире, настолько полная отчаяния, что даже не замечала его.

Боль и ярость захлестнули Коннора. Он ударил ботинком по ножке кровати раз, другой, рванул на себя одеяло с простыней из-под ее безучастного тела, задев столик, отчего поднос с грохотом полетел на пол. Звук бьющейся посуды заставил ее съежиться. Он обрушил на нее всю свою ярость, выкрикивая в лицо проклятия и обвинения, отдавая отчет в своем отчаянии и ее катастрофическом бессилии. Он боялся прикоснуться к ней, чтобы, взяв за безвольные плечи, не начать трясти, как куклу. Но все было напрасно: она так и не проронила ни слова, он даже не смог заставить ее заплакать. Он оглушил ее, ошеломил, но не достучался до ее души; она по-прежнему была мертва для него. Бросив последние оскорбления, уже не ожидая от нее никакой реакции, он выскочил из комнаты.

В комнате воцарилась тишина. Софи медленно встала, дотащилась до окна, стараясь не наступать на осколки битой посуды, усеявшие пол. Она прислонилась щекой к ледяной оконной раме и замерла, слушая, как крупинки снега стучат по стеклу; за снежной пеленой ничего невозможно было разглядеть.

Как называется смешное животное с такими твердыми пластинами по всему туловищу?.. Сейчас она ощущала себя им. Медлительная и неуклюжая, но надежно защищенная чешуйчатой броней. А, броненосец. Бедный Коннор. Он пробовал пробить ее броню своим горем и гневом, но не смог. Ей хотелось, чтобы это ему удалось. Хотелось, чтобы он взял нож и отодрал чешуи, что покрывали ее с ног до головы. Тогда, может быть, она смогла бы что-нибудь почувствовать.

Софи удивилась, когда он вернулся, и еще больше тому, что он взял ее за руку, отвел к кровати, заставил сесть и сам сел рядом. Она попыталась отнять руку – такую странную, чужую в его руке, – но он не позволил.

– Выслушай меня, Софи, – серьезно и спокойно сказал Кон. – Ты слушаешь? – Она кивнула. – Дорогая, я больше не могу так жить. Это слишком мучительно. Если бы я думал, что в состоянии помочь тебе, находясь рядом, я бы остался. Но тебе со мной еще хуже.

Он склонился к ее руке, и Софи невольно обратила внимание, как блестят его черные волосы. Это рождало какое-то воспоминание, но ей не хотелось делать усилия и напрягать память.

– Ты собираешься уехать? – спросила она, с удивлением вслушиваясь в звук собственного голоса. – Ты покидаешь меня? – Это помогло; слова заставили ее почувствовать что-то. Одиночество?

Кон посмотрел на нее, и бездонное горе в его глазах наконец ранило ее. Она провела рукой по его лицу и с печалью увидела, как по его щеке скатилась слеза.

– Я думал, мы сможем это преодолеть, – с болью сказал он. – Столь многое было против нас, но я все же верил, что мы будем вместе, не расстанемся. Но теперь всему конец.

– Да, – механически согласилась она, вздохнув и касаясь щекой его щеки.

– Я не осуждаю тебя за то, что ты ненавидишь меня. Ты никогда этого не говорила, но знаю, что вина за смерть ребенка лежит на мне.

– О нет! О нет, Кон! Я не испытываю к тебе ненависти. Ты не виноват, я никогда так не думала. – Он ничего не ответил. Она нашла в себе силы и бесстрастно добавила:

– Просто я ничего не чувствую. Внутри пустота. Пустота.

– Софи, я останусь, если хочешь. Только скажи. Я останусь.

Ее словно поразила немота.

Они долго сидели, не говоря ни слова. Он достал платок, и она отвернулась, пока он вытирал глаза.

– Сделаем все так, как тебя устраивает, Софи. Можно оформить развод, можно просто жить раздельно. Как ты хочешь. Я найду адвоката, чтобы он составил документ о том, что «Калиновый» принадлежит тебе.

Тьма, гуще и мрачнее прежней, навалилась на нее.

– Куда ты уходишь?

– Не знаю, куда-нибудь. – Он мотнул головой. – Я дам тебе знать. На тот случай, если понадоблюсь тебе. Она взялась рукой за горло. – Мне так жаль, так жаль. Я хочу…

– Я хочу… – повторил он чуть слышно. Потом встал, достал из платяного шкафа свой старый дорожный чемодан и стал складывать в него немногочисленную одежду. Она смотрела на него, стараясь стряхнуть с себя апатию, но не смогла. У нее было такое ощущение, будто она парализована и не может двинуться с места, не может заставить себя сказать хоть слово, чтобы удержать его.

Сборы не заняли много времени. Поставив чемодан у двери, Кон вернулся к Софи. Они попытались улыбнуться друг другу. Он положил руки ей на плечи и долгим взглядом посмотрел на ее волосы, лицо, словно стараясь получше запомнить ее черты. Она почти не различала его за тьмой, что опустилась между нею и окружающим миром. Когда Коннор поцеловал ее, Софи на мгновение ощутила тепло его губ, и это было так сладко, так неожиданно, что она потянулась вслед за его руками, которые соскользнули с ее плеч. Но Кон уже отвернулся, не заметив ее движения, и она не смогла дотронуться до него, и ее желание вновь угасло под прессом инерции.

– Прощай! – тихо сказал он. – Я люблю тебя.

– Я люблю тебя, Коннор. – Удержит ли это его? Нет, не удержало – но он улыбнулся перед тем, как повернуться и выйти из комнаты.

Софи прислушалась к звуку шагов, затихающих на, лестнице, а потом и вовсе смолкших. Наступила тишина, словно Кон остановился и ожидал чего-то в холле. Через несколько секунд она услышала звук открывающейся, а затем глухой стук захлопнувшейся парадной двери. И опять наступила тишина.

Мертвая тишина. Часы остановились, снег прекратился и не шелестел за окном. Она словно очутилась в гробу, засыпанная землей, – такая давящая тишина царила вокруг. Софи легла навзничь, свесив ноги с кровати, и прислушивалась к медленному, бесстрастному стуку своего сердца. Чем отличается такое состояние от смерти? Почти ничем. Смутное беспокойство заставило ее сесть, а потом встать с кровати. Она вышла в коридор, дошла до лестницы и впервые за долгое время крикнула вниз:

– Марис! Марис, где ты?

Тут же внизу возникла служанка с грязной скатертью в руках.

– Здесь я. – Она выжидающе посмотрела наверх. – Что-нибудь хотите?

Софи бессильно облокотилась о перила, в голове – ни одной мысли.

– Нет.

– Точно? Может, поедите что-нибудь?

– Который час?

– Время ленча. Хотите немного супа?

– Нет.

– Мистер ушел, да? Он вернется к обеду?

Она отрицательно покачала головой.

– Как так?

– Он больше не вернется.

– Ох!

Они смотрели друг на друга; на простодушном лице Марис явно читалась озабоченность. Софи хотелось задержать ее. Почему-то ее начало страшить одиночество, в котором она пребывала уже несколько месяцев.

– Ну, я тогда пойду дальше убираться. Извините, – сказала Марис, сверля Софи тревожным взглядом.

Софи хотелось крикнуть: поговори со мной, Марис, не уходи. Но слова не шли у нее с языка, и Марис наконец повернулась и исчезла из поля зрения.

Надо одеться, подумала Софи. Только посмотри на себя. Нужно принять ванну, причесаться. Она пошла обратно, но, когда дошла до двери спальни, вся ее решимость исчезла. Ноги сами понесли ее к испытанному другу – кровати. Она продрогла и слегка дрожала, забираясь под одеяло. Небо очистилось, и в комнате сделалось светлее. Если засияет солнце, это будет просто насмешкой; ее настроению больше соответствует тусклый свет пасмурного утра, неустойчивая весенняя погода. Вчера Марис поставила ей в комнату вазу с пушистыми веточками ивы и кислицей, но она заставила унести ее, почувствовав себя совершенно разбитой от свежего, легкого, почти неуловимого аромата.

Софи лежала, уставившись в стену и думая о том, что ощущение слишком большого горя похоже на ощущение страха. Она не боялась – ведь не боялась же? – но переживания были совершенно такими же. Ей как будто нечем было дышать: она хватала воздух ртом, зевала, стараясь сосредоточиться на каких-то обыденных мелочах. Почему же она не чувствует покоя, удовлетворения? Она заставила наконец Коннора уйти. Теперь она по-настоящему одна. Разве не этого она желала? Это странное ощущение, какая-то внутренняя дрожь скоро пройдут, непременно; Софи просто не привыкла к одиночеству, поэтому ей и не по себе.

Софи клонило в сон. Слава богу, что существует сон. Он как платок, который можно накинуть на клетку с шумной, беспокойной птицей. Она закрыла глаза – неожиданно увидела лицо Коннора, его слезы. Ему повезло, он может плакать. Ей этого не дано. Надо быть живым внутри, чтобы плакать.

Софи приснились похороны. Она видела Кристи Моррелла, но кладбищем был розовый сад ее матери. Был поздний вечер. Люди, она всех их знала – Уильям Холиок, мисс Пайн и миссис Тороугуд, Трэнтер Фокс, – собрались у свежей могилы и молча плакали. Сама она и была там, и не была – то видела себя среди плачущих, то витала над ними, – свидетельница, но не участница похорон. Но чьи это были похороны? Она ощущала острый запах темной сырой земли. Кристи что-то достал из складок своей сутаны, маленькую, обитую бархатом удлиненную коробочку, похожую на футляр для драгоценностей. Какое-то мгновение Кристи держит коробочку на вытянутой ладони над могилой. Софи чувствует только нежную грусть, мягкую, почти утешную Потом Кристи отпускает коробочку, и, когда та медленно-медленно падает в глубокую черную яму, она вдруг понимает, что маленькая коробочка – это гробик ее дочери. О нет, кричит она, а чьи-то руки оттаскивают ее от скользкого края могилы. Волосы ее за что-то зацепились, но она не видит за что. Может, это Бэрди? И никак не повернуть голову, чтобы посмотреть назад.

Собравшиеся начинают бросать в могилу комья мокрой земли, и она кричит им: «Остановитесь, перестаньте, она же задохнется!» Но ее не слышат, и скоро яма оказывается полностью засыпанной, от нее не осталось и следа; все заросло травой. Ее охватывает паника. Она на четвереньках, плача и причитая, ищет могильный холмик в густой зеленой траве, призывает: «Помогите мне», а люди уходят все дальше, дальше. Она видит среди них Коннора. «Не уходи! Помоги мне! Кон!» Но он не видит ее, потому что глаза у него полны слез. Она идет за ним, пытается догнать, но он уходит все дальше, и, как она ни старается, расстояние между ними все увеличивается.

Открыв глаза, она не могла сказать, что было сном, а что – реальностью. Софи плакала во сне и продолжала плакать сейчас, и собственные горькие рыдания испугали ее своим отчаянием. Прежде она не могла выдавить из себя ни слезинки, теперь же не могла остановить их безудержный поток. Она плакала по дочери и мужу, по своей наивности – детской уверенности, что жизнь будет гладкой и счастливой, без горьких дней, как бесконечная череда радостных событий. Слезы душили ее; она никак не могла излить их до конца. Марис вбежала в комнату и обняла ее в ужасной тревоге. Софи хотела сказать, что не нуждается в помощи и в утешении, но не могла вымолвить ни слова. Ее слезы не были выражением страдания, достойного жалости, как думала Марис. Даже когда ее сотрясали мучительные рыдания, она чувствовала, как начинает успокаиваться ее душа, как слабеют тиски, сковывавшие все это время ее бедное сердце. Не значили ли эти беспрестанные слезы, что период засухи в душе кончился? Она могла бы скорбеть по потерянному ребенку до конца дней, но теперь она оживала, в кромешной тьме, окружавшей ее все эти долгие месяцы, наметился просвет, и появилась надежда на то, что – пусть и не в ближайшее время – иссохшая ее душа расцветет вновь.

После душевной бури она чувствовала себя расслабленной, усталой. Она забылась тяжелым сном без сновидений и проснулась, лишь когда Марис принесла кофе и известие, что ее дядя желает немедленно видеть ее.

– Зачем? – спросила она, ничего не соображая спросонья. Казалось, она проспала вечность.

– Не знаю, но он ужас какой нервный. Говорит, что хочет подняться и говорить с вами здесь.

– Здесь? – Она взглянула на свою помятую ночную рубашку, провела рукой по спутанным волосам. По крайней мере, хоть в комнате порядок, должно быть, пока она спала, Марис убрала осколки разбитой посуды.

– Хотите одеться и сойти вниз или мне привести его сюда?

Она глотнула горячего кофе, чтобы в голове прояснилось.

– Все равно. Пожалуй, веди его наверх. Что ему могло понадобиться?

Марис пожала плечами и протянула Софи бархатный халат.

– Наденьте-ка вот это, – предложила она, и Софи рассеянно поблагодарила ее, продевая руки в рукава. – Так-то лучше, – добродушно проворчала Марис. – Причесываться будете? Дать щетку?

– Нет, пошли его сюда. Если он говорит, что это важно, значит, что-то случилось на руднике.

Софи вылезла из постели, сунула ноги в домашние туфли. Занавеси на окнах были задернуты, но часы тикали и показывали верное время (наверное, Марис завела их и подвела стрелки), и она ахнула, увидев, что уже почти десять утра. Боже правый! Бросив тоскливый взгляд в зеркало, она ужаснулась своему виду. Но было слишком поздно об этом думать: не прошло и двух секунд, как в комнату ворвался дядя – багровый, с растрепанными волосами и таким тревожным лицом, какого она никогда у него не видела.

Заметив ее, он остановился как вкопанный.

– Господи, Софи! Что это с тобой?

– Да ничего, просто я только что встала. Что случилось? Что-то произошло на «Калиновом»?

Он повернулся, чтобы закрыть дверь.

– Да, тебя ограбили.

– Ограбили?!

– Кто-то этой ночью взломал сейф и забрал все деньги, предназначавшиеся для выплаты шахтерам, всего около двухсот фунтов. Грабитель нанес удар Эндрюсону по голове, и тот пролежал без сознания, пока его не обнаружила утренняя смена.

– Ох, он ранен?

– Нет, с ним все в порядке. Это он час назад прискакал ко мне и рассказал, что случилось.

– К вам? Но… почему не ко мне?

Дядя Юстас смущенно потер пальцем за ухом. Впервые с момента появления он заколебался.

– Эндрюсон говорит… – Юстас отвел глаза. – Прости, Софи, но Эндрюсон утверждает, что человек, который ударил его, – это твой муж.

– Что за нелепость! – засмеялась она.

– Я тоже так подумал, – кивнул Юстас с видимым облегчением, потому что самое худшее было сказано. – Но Эндрюсон стоит на своем. Божится, что это был Коннор, и никто не может его переубедить.

– Но такого просто не могло быть.

– Боюсь, это еще не все. Когда пришел Эндрюсон, у меня был Роберт Кродди – я пригласил его на деловой завтрак.

– О боже!..

Юстас мрачно кивнул.

– Я не знал, с чем явился Эндрюсон, и велел говорить при Роберте. Это была ошибка.

Она похолодела.

– И что сделал Роберт?

– Он настаивал, чтобы я немедленно распорядился арестовать Коннора. Я отговорил его, убедив, что пока нет достаточных доказательств. Но не мог остановить или помешать ему отправиться прямо к Клайву Ноултону с этим известием.

– Что?!

– Марис сказала мне, что Коннора нет дома и не было всю ночь. Где он? – Она смотрела на дядю широко раскрытыми глазами. В голове у нее все перемешалось. – Скажи мне. Разве ты не понимаешь, что мы должны предупредить его. Кродди хочет уничтожить Коннора. Где он?

– Он ушел.

– Ушел?!

Она порывисто схватила дядю за рукав.

– Коннор никогда не смог бы украсть деньги, никогда, это абсурд! Но… прошлой ночью он… мы…

– Что произошло?

– Он ушел от меня. В этом нет его вины, мы не поссорились, он просто… ушел.

– Где он сейчас?

– Не знаю.

Юстас в сердцах хотел было выругаться, но она остановила его, заговорив:

– Скорее всего он отправился в Тэвисток. У него там контора, вернее, не у него, а у Брайтуэйта. На Теймар-стрит. Он там остается…

– Я знаю, где это, и сейчас же еду туда. Если его там нет, отправлюсь к Ноултону и попытаюсь опередить Кродди. – Он сжал ей руку. – Постарайся не волноваться. – Он с сомнением оглядел ее. – Знаешь, у тебя ужасный вид.

Юстас уже открывал дверь, когда Софи остановила его вопросом, искренне озадаченная:

– Почему вы помогаете ему? Разве неприятности Коннора не на руку вам и вашему кандидату?

Его тонкие брови сошлись у переносицы.

– Это разные вещи, – ответил он сухо. – Речь идет о чести семьи.

– Спасибо, дядя, – только и сказала Софи, но он уже не слышал ее, ибо в этот момент торопливо спускался по лестнице.

Какое-то время после ухода Юстаса она расхаживала по комнате, размышляя. Потом раздернула шторы и с удивлением обнаружила, что за окном ярко светит солнце, поют птицы, жужжат пчелы, копошатся возле плюща белки. Какой сегодня день? Четверг? Она даже забыла, какое сегодня число. Меряя шагами комнату, она пыталась представить реакцию Коннора, когда он узнает от ее дяди, что Роберт Кродди считает его вором. А если Кон решит, что она поверила этому? Да нет, такого не может быть, ведь он знает ее отношение к нему. Обвинять его в воровстве денег смешно, но что, если Ноултон поверит? Роберт может быть убедительным, когда захочет, а прошлое Коннора легко выставить в невыгодном свете. Что, если его опорочат?

Она обхватила себя руками, пытаясь унять нервную дрожь. «Марис!» Не отвечает. Она выбежала из комнаты и на весь дом закричала: «Марис!»

– Иду, мэм, – донесся из цокольного этажа отдаленный голос, и на лестнице застучали башмаки.

– Я хочу принять ванну, прямо сейчас, как можно быстрее. Коннор уехал в коляске или верхом?

– Что? – Марис, хлопая глазами, непонимающе смотрела на нее с первого этажа.

– Мой муж взял коляску, когда уезжал вчера вечером?

– Я не… нет, наверняка нет, потому как Томас нынче утром ругал Вала, что он так изгваздался и нужно его чистить, а потом…

– Вели Томасу, чтобы коляска была готова через сорок минут, – оборвала она служанку. – Приготовь мне во что одеться, пока я буду принимать ванну, а потом поможешь причесаться.

Служанка сделала такие глаза, что Софи сверху были видны ее белки.

– Лечу, мэм! – обрадованно воскликнула Марис. – А куда вы собрались?

– В Тэвисток. Нанести визит Клайву Ноултону.

* * *

Ей пришлось спрашивать дорогу к дому Ноултона. Двухэтажный особняк с узким фасадом в старой части города поразил Софи своей скромностью, даже неказистостью, совсем не то, она ожидала увидеть, но, подумав, она решила, что именно такой дом подходит ему: скромный дом скромного человека. У слуги, открывшего ей дверь, был скрипучий голос, седые волосы и почтенный вид; Софи так не хотелось быть с ним невежливой.

– Но я должна увидеть его, это очень срочно. Он знает меня. Если вы только назовете ему мое имя, уверена, он велит впустить меня.

– Очень и очень сожалею, мадам, но мистер Ноултон занят, у него важная встреча, и он просил, чтобы его не беспокоили.

– У него Роберт Кродди? Да? Пожалуйста, скажите мне.

Ее взволнованная настойчивость пробила напускную невозмутимость слуги.

– Мистер Кродди присутствует на встрече вместе с другими джентльменами.

Джентльменами! Значит ли это, что дядя тоже там? И Коннор?

– Простите, но я вынуждена пройти, – решительно сказала она изумленному слуге, наступая на него, пока тот не посторонился. – Где они?

– Мадам, в самом деле, я настаиваю…

Она услышала мужские голоса, доносившиеся откуда-то сверху, и без колебаний устремилась к лестнице. Придерживая одной рукой юбки и держась другой за перила, она пошла наверх, а бедный старый слуга семенил позади.

Четверо мужчин, находившихся в простом, скромно обставленном кабинете, удивленно воззрились на нее.

– Софи! – воскликнул дядя Юстас, поднимаясь с парчового канапе.

Стоявший у окна Коннор бросился к ней, напряженное выражение на его лице сменилось тревогой.

– Софи, что случилось? Как ты себя чувствуешь?

Их руки соприкоснулись в легком ободряющем пожатии лишь на секунду, но тепло его ладони всколыхнуло ее. «Прекрасно», – ответила Софи тихо и повернулась к хозяину кабинета. Ноултон поднялся с кресла возле простого кирпичного камина, в котором не было огня; она направилась к нему, демонстративно повернувшись спиной к Роберту Кродди, который тоже встал при ее появлении, и протянула руку хозяину дома.

– Надеюсь, вы простите меня за столь бесцеремонное вторжение, но я просто не могла не прийти. Боюсь, я не слишком вежливо обошлась с вашим слугой, когда он не впускал меня, приношу свои извинения…

– Не стоит извиняться, моя дорогая, – сказал Ноултон добродушно, но его печальные глаза смотрели очень внимательно. – Не соизволите ли сесть? Уоллес, принесите чай миссис Пендарвис.

– О, нет, пожалуйста, не беспокойтесь. – Она не могла сидеть, слишком напряжены были нервы. – Думаю, нет смысла делать вид, что я пришла со светским визитом. Дядя рассказал мне, что прошлой ночью из кассы «Калинового» были похищены деньги. Права ли я, допуская, что мистер Кродди явился сюда, чтобы обвинить моего мужа в причастности к этому преступлению?

Все разом заговорили, и по их речам ей стало понятно, что Коннор, дядя Юстас и Роберт Кродди очень хотят, чтобы она ушла. Ни за что на свете, мрачно подумала она, усаживаясь на кресло с прямой спинкой из уважения к пожилому хозяину дома, который не сел бы, останься она стоять.

– Мистер Кродди, – начал Ноултон, и его голос, низкий и внушительный, перекрыл голоса остальных, – известил меня о серьезных обвинениях, выдвинутых против вашего мужа, а также высказал соображения иного рода относительно него. Соображения, можно сказать, этического порядка, которые могут поставить под сомнение возможность участия мистера Пендарвиса в общественной деятельности.

Софи едва сдержалась, чтобы не взорваться.

– Если Роберт обвиняет моего мужа в воровстве, то это полный абсурд, – не терпящим возражений тоном заявила она, – совершенная нелепость. Глупость, граничащая с идиотизмом. «Калиновый» и так принадлежит ему, так зачем ему грабить собственный рудник? В любом случае, если Коннор даже будет умирать с голода, он не возьмет и шиллинга, который не принадлежит ему. Нет человека более честного… – Кродди фыркнул, перебив ее. Ей противен был один его вид, но она заставила себя взглянуть ему в лицо. – Что еще вы сказали? Ну? Какую еще ложь о Конноре чувствовали морально обязанным сообщить мистеру Ноултону?

Роберт скрестил на груди толстые руки и сказал с таким выражением, словно ему было жалко ее:

– Софи, отправляйтесь домой.

Она повернулась к Ноултону.

– Может быть, он сказал вам, что мой муж поступил на работу на «Калиновый» под чужим именем? Это правда. Он взял имя своего брата и работал простым шахтером на руднике два месяца. Он сделал это ради того, чтобы обратить внимание всех и мое в том числе, – сначала убедившись на собственном опыте, – сколь тяжелы были условия на «Калиновом» с тех пор, как мой отец арендовал его шестнадцать лет назад.

– Софи, не надо, – тихо попросил Коннор. Дядя Юстас в другом углу комнаты провел рукой по блестящим серебряным волосам и пробурчал что-то невнятное.

Не обращая на них внимания, Софи решительно продолжала:

– Коннор открыл мне глаза на многие недочеты. Благодаря ему на руднике наконец произошли перемены, несколько облегчившие труд многих шахтеров, сделавшие условия пребывания под землей более человечными. Конечно, сделано не слишком много для того, чтобы их работа из невыносимой стала терпимой, но это уже кое-что, и продиктовано это было здравым смыслом и искренним желанием перемен. Коннор убедил меня в необходимости улучшений условий труда, и мое глубочайшее желание – чтобы изменения, подобные тем, какие я произвела на «Калиновом», были осуществлены на других рудниках Девоншира – начиная с «Салема», – с ударением произнесла она, глядя на дядю. Тот закинул ногу на ногу и с безнадежным видом смотрел в окно.

– Браво! – зааплодировал Роберт и изобразил непринужденный смех. – Все это звучит прекрасно, но едва ли имеет отношение к делу.

Не в силах усидеть на месте, Софи вскочила, жестом показав Ноултону, чтобы он оставался сидеть.

– Не говорил ли мистер Кродди, что Коннор использовал меня в своих целях? Так знайте, это ложь. – Она почувствовала, что щеки у нее начинают гореть от смущения, но продолжала говорить:

– Он никогда не делал ничего такого, чего бы я не хотела, с чем не была бы согласна или о чем не попросила первой. Я – взрослая женщина, а не ребенок, мистер Ноултон. Мой муж не использовал меня, и он женился на мне не ради денег или имущественного ценза, необходимого для того, чтобы баллотироваться в палату общин. Такое предположение омерзительно и абсурдно и говорит больше о самом мистере Кродди.

– Я в высшей степени возмущен, – побагровев, не выдержал Роберт и заговорил срывающимся голосом. – Этот… этот… образец добродетели, о котором так красноречиво говорит миссис Пендарвис, грубый насильник, который ударил меня на улице безо всякого повода!

– Это правда? – спросил шокированный Ноултон. Коннор хотел было ответить, но Софи его опередила:

– Правда то, что Коннор ударил его. Однако то, что Коннор не был спровоцирован, – чистая ложь. Я тогда только что сказала мужу… кое-что относительно Роберта. – Она остановилась, не зная, как объяснить причину, по которой произошел тот случай.

Кродди поспешил перехватить инициативу:

– Она, должно быть, сказала ему, что я отверг ее, когда она просила меня жениться на ней, – объявил он, с трудом скрывая торжество.

Софи не сомневалась, что Роберт умирает от нетерпения выложить эту отвратительную подробность, и вот сама же оплошала, предоставив ему отличную возможность сделать это. Инстинкт заставил ее в три быстрых шага пересечь комнату и схватить Коннора за руку.

– Не надо, – прошептала она. Но Коннор был так разгневан, что не слышал ее. Она дернула его за руку, чтобы он обратил на нее внимание. – Коннор, я прошу тебя, не надо.

– Что вы сказали? – рявкнул у нее за спиной дядя Юстас.

– Это правда, – со злорадством ответил Роберт. – Этот образец чести сделал ребенка мисс Софи Дин прежде, чем его самозванство было раскрыто, и ему пришлось убраться из Уикерли. Вот какой человек займет ваше место в парламенте, мистер Ноултон, если вы поддержите его!

– Будьте вы прокляты, сэр! – вскричал Юстас. – Я требую сатисфакции!

– Нет, сперва я с ним рассчитаюсь! – прорычал Коннор. Он пытался избавиться от Софи, которая вцепилась в него что есть силы, загораживая собой от Роберта.

– Мистер Кродди, думаю, самое лучшее для вас – это немедленно покинуть мой дом, – произнес, поднявшись, Клайв Ноултон. Его совет прозвучал спокойно, но столько властности было в его голосе, что все замолчали. – Эти джентльмены, как видно, намерены дать волю кулакам, и, должен вам сказать со всей откровенностью, я пальцем не пошевелю, чтобы помешать им.

Роберт побледнел, поняв, что совершил непростительную ошибку. Он низко, раболепно поклонился Ноултону.

– Прошу прощения, сэр. Пожалуйста, поймите, мне это самому чрезвычайно неприятно, я не собирался компрометировать миссис Пендарвис, пока…

– Пока не увидели возможность избавиться от политического противника, – с негодованием бросил Вэнстоун.

Кродди метнул недоуменный и одновременно злой взгляд на своего бывшего союзника. Но раньше, чем их глаза встретились, он осознал всю катастрофичность своей ошибки. Повернувшись к Ноултону, он протянул к нему руки и обратился с мольбой в голосе:

– Не торопитесь выносить суждение, это все, о чем прошу. Вспомните, что вы узнали о мистере Пендарвисе, эти вещи никто из присутствующих не оспаривает. Вспомните, что он лгал Софи и всей Уикерли. Он соблазнил ее…

– Ложь! – трепеща от гнева, выкрикнула Софи.

– …предал и бросил ее, и женился на ней только потому, что увидел выгоду для себя. Я лично могу подтвердить тот факт, что он имеет склонность к насилию; кроме того, свидетель поклялся, что он вор. И все это не имеет отношения к политике.

– Прощайте, мистер Кродди.

– Сэр, он социалист уэслианского толка… радикал… анархист… – Роберт внезапно смолк, словно поняв наконец тщетность попыток опорочить соперника.

Прошло несколько тягостных мгновений. Роберт повернулся, чтобы уйти, и в это время Ноултон холодно сказал:

– Я совершенно уверен, что ничто из сказанного здесь не выйдет за пределы этой комнаты. Никто из присутствующих не проговорится ни словом. Никому. Я прав в своем предположении, мистер Кродди? Ибо, если ошибаюсь, узнать виновника не составит труда. И хотя я только бывший член парламента и не обладаю теперь большой властью, я все же имею некоторое влияние в определенных кругах. Особенно в местных деловых. Я не колеблясь использую его против того, кто распустит язык, причинив тем самым хотя бы незначительный вред этой даме. Вы поняли меня, сэр?

Лицо Кродди было красным, как кусок говядины. «Я прекрасно вас понял», – процедил он сквозь зубы, поклонился, дернув головой, как заводной солдатик, и неслышно вышел из кабинета.

Софи облегченно вздохнула, довольная тем, что Роберт ушел, а Коннор не ударил его. Больше всего ей сейчас хотелось обнять мужа и долго-долго не отпускать. Вместо этого она решила отойти от него подальше, приказав себе быть до конца сильной и держаться с подобающим достоинством, пока – уже скоро – они не окажутся наконец одни. Но Кон удивил ее тем, что прижался щекой к ее щеке, и эта его мимолетная ласка была так трогательна, что глаза ее наполнились слезами. Софи услышала за спиной смущенное покашливание дяди, но прежде, чем Коннор отпустил ее, шепнула ему на ухо: «Люблю тебя». Она не видела выражения его глаз за опущенными ресницами, но нежная улыбка на его губах сказала ей, что все теперь будет хорошо.

Мистер Ноултон вновь занял свое место и принялся невозмутимо раскуривать сигару. Софи попыталась понять его настроение по выражению лица, но Ноултон был превосходный дипломат: никогда не показывал того, чего не хотел показать. Был ли он рассержен? Чувствовал ли отвращение? Он только что выставил Роберта из своего дома, но это вовсе не означало, что он непременно считает оставшуюся компанию более приятной.

– Вы молчали все это время, – многозначительно сказал он, глядя на Коннора из-под седых бровей. – Могу спросить, что вы сами думаете обо всем этом?

Софи решила было, что сейчас Контор попросит ее уйти, чтобы говорить со своим потенциальным патроном свободно, поскольку кто-то мог счесть человека, на людях проявившего нежность к жене, неблагородным, или не соблюдающим приличия, или слабым. Но Коннор, продолжая обнимать Софи за талию, ответил:

– Я думаю, что многие годы, проведенные в парламенте, сделали вас столь терпеливым, мистер Ноултон. Будь я на вашем месте, я давно бы всех нас вышвырнул.

Ноултон загадочно хмыкнул и выпустил кольцо дыма.

– Что-нибудь еще?

– Кое-что из сказанного Кродди обо мне – правда. – Софи замотала головой, не соглашаясь с ним. – И есть кое-что еще, что он не сказал только потому, что не знает об этом, но чем я не особенно горжусь. Возможно, я не совсем тот кандидат в члены парламента, какого вы, предполагаю, ищете. Я не смею просить вас поддержать меня и, откровенно, гсворя, не знаю, зачем вам это делать.

Софи не могла долее сдерживаться.

– Я знаю… – начала она, но Коннор сжал ее талию, чтобы она замолчала.

– Несмотря на все сказанное, я тем не менее признаюсь, что по-прежнему хочу служить в палате общин. А если совсем откровенно, то очень хочу. Но скажу вам вот что. Если вы решите, что не сможете поддержать мою кандидатуру, мистер Ноултон, этот день и этот час останутся в моей памяти как самые счастливые в жизни, что бы ни случилось в дальнейшем, потому что сегодня я вновь обрел жену. – Он улыбнулся Софи, которая не сводила с него сияющих глаз. – Можете предложить мне пост премьер-министра, сэр, и, честно вам скажу, он ничто по сравнению с этим событием.

Сквозь слезы, застилавшие глаза, Софи показалось, что на спокойном задумчивом лице Ноултона мелькнула тень печали. Наверное, Коннор тоже заметил это. Голосом негромким и мягким он сказал:

– Не смеем далее отнимать у вас время, сэр. Хочу сказать, что я благодарен вам за терпимость по отношению к нам. И за доброту, – добавил он, вспомнив обещание держать язык за зубами, которое Ноултон вынудил дать Кродди.

Софи пролепетала что-то маловразумительное о переполнявших ее чувствах, поглядывая на дядю, сидевшего с чрезвычайно растроганным видом, что было на него не похоже.

Ноултон встал.

– Я против того, чтобы покровительствовать кому бы то ни было, – грубовато сказал он. – И не желаю брать на себя ответственность за выбор собственного преемника. Это должно быть делом избирателей, и если я предпочту вас, мистер Пендарвис, надеюсь, вы приложите все силы к тому, чтобы подобный порядок был утвержден законом.

– Я приложу все силы, сэр, – ответил удивленный Коннор.

– Я не говорю, что останавливаю свой выбор на вас, – продолжал Ноултон, раздраженно пыхнув сигарой. – Кродди вам больше не соперник, но его дружки, без сомнения, выставят кого-нибудь другого. И если этот кандидат окажется гением или святым, я поддержу его.

– И правильно сделаете, сэр.

– Приходите ко мне на будущей неделе, – неожиданно предложил Ноултон. – Не приводите с собой тех, кто вас выдвигает, приходите один. Приглашаю вас к обеду. Мы с вами поговорим.

– Благодарю за приглашение, сэр, – ответил Коннор, совершенно сбитый с толку.

– Думаю, Кродди кое в чем прав: вы настроены слишком радикально. Но я предпочитаю сам составлять мнение о людях. Так или иначе, в одном я могу согласиться с вами сразу. Не власть, которой человек добился, не состояние, которое он сколотил, не заслуженная слава дают ему удовлетворение, когда в конце жизни он удаляется на покой. Но те, кого он любил. Кто любил его. Ничто и отдаленно не сравнится с этим. В вашем возрасте я не догадывался об этом. То, что вы это поняли, говорит в вашу пользу. – Он улыбнулся, и лицо его словно помолодело. – Смотрите не забывайте этой истины.

– Никогда не забуду, – искренне пообещал Коннор без тени улыбки.

 

22

Они отправились в контору на Теймар-стрит, где Коннор провел эту ночь, за дорожным чемоданом, который он оставил там, когда Вэнстоун заехал за ним, чтобы отвезти к Ноултону. «Так вот куда ты уезжал каждый день». Софи с интересом осматривала скромную обстановку, стоя посредине маленькой комнаты, в которой царил хаос. Это была ничем не примечательная комната, деловым своим видом свидетельствовавшая, что здесь хозяйничает мужчина, но Софи разглядывала ее как зачарованная. Всю дорогу от дома Ноултона она во все глаза смотрела на мелькавшие мимо дома и людей, словно давным-давно не видела ничего подобного. Она так долго пребывала в спячке и теперь наконец проснулась. Коннор нежно обнимал ее, благодаря бога за то чудо, каким была его жена.

– О, хлеб! – восторженно воскликнула она, увидев полуприкрытые исписанными бумагами остатки вчерашнего ужина. – Как чудесно. Умираю с голода.

– Сделай одолжение, съешь.

– На этом ты спал? – удивилась Софи с полным ртом, показывая на заваленную узкую кушетку у дальней стены.

– Да. Иен подарил, когда узнал, что я остаюсь здесь на ночь.

– Ужасная кушетка, правда?

– Поэтому, наверно, его жена и позволила забрать ее.

Софи убрала с кушетки стопки книг и бумаг, одеяло, которым он укрывался прошлой ночью. Коннор озадаченно смотрел, как она уселась на освободившееся место и жестом пригласила сесть рядом.

– Что ты задумала?

Она ослепительно улыбнулась.

– Жду, когда ты меня как следует поцелуешь.

Рубашка, которую он складывал в этот момент, выпала у него из рук, а выражение лица было таким забавным, что Софи засмеялась. Кон засмеялся тоже – от радости, что обнимает ее, свою Софи, и поклялся, прежде чем поцеловать, что больше никогда не отпустит ее.

– И я тебя, Кон, – пообещала она, крепко прижимая его к себе. – Никогда. Ничто нас не разлучит.

– Отныне…

– …и навсегда. Что бы ни случилось.

Прежде они много раз давали друг другу необдуманные обещания: никогда не ссориться, например, но сегодняшнее обещание они сдержат, он это чувствовал.

– Софи, слава богу, что ты вернулась ко мне. У меня все из рук валилось, как подумаю, что потерял тебя. – Он обвел рукой комнату с разбросанными повсюду книгами и бумагами. – Все это осточертело, ни выборы были не нужны, ни поддержка Ноултона. Я продолжал по инерции работать, из-за Иена и других, но потерял всякий интерес. Даже если бы победил на выборах…

– Ты победишь.

– …с кем бы я разделил радость победы? Не было бы никакого удовлетворения. Просто началась бы долгая трудная работа.

– Прости меня за все. Я была ужасной женой. Нет, позволь мне сказать. Потеря ребенка – самое страшное испытание, которое выпало мне в жизни, Кон. Я словно провалилась в бездну и никак не могла оттуда выбраться. Я даже рада, что ты оставил меня. Слава богу, что ты решился на такой шаг, потому что это пробудило меня! Иначе я никогда не перестала бы скорбеть о ребенке, которого мы потеряли, но теперь я жива и снова могу все чувствовать, и ты так нужен мне. Думаю, я тогда еще не совсем распрощалась с детством – не знала, чем мужья и жены должны быть друг для друга, или забыла об этом. Ты мой любимый, Кон, мой лучший друг, и всегда останешься им. Пожалуйста, скажи, что прощаешь меня за то, что я отвернулась от тебя. Но я просто… не могла…

– Софи, Софи! – Он целовал ее и не мог остановиться, хотя каждое ее слово было как бальзам на его истерзанную душу. – Я так счастлив, дорогая. Боже, не могу дождаться, когда мы окажемся дома. – Ее лицо все еще хранило следы вчерашних бурных слез, но она казалась ему прекраснее, чем всегда.

– Знаю, – с некоторым смущением прошептала она. – Потому что тоже не могу дождаться. – Неожиданно она широко распахнула глаза. – Но, Кон… зачем ждать?

Та же мысль одновременно пришла в голову и ему.

– Зачем ждать? – эхом откликнулся он, и столько чувства оба вложили в эти слова, словно только что изобрели паровой двигатель или открыли путь в Индию.

– И считать эту кушетку ужасной? – недоуменно продолжала Софи, обвив руками его шею и притягивая к себе. – Ах, как я соскучилась, соскучилась, соскучилась по тебе, – ворковала она, прерывая слова нежными поцелуями. – Быстрее, быстрее. – На ней был короткий черный жакет поверх кремовой блузки, и он просунул руку между их телами, чтобы помочь расстегнуть черепаховые пуговицы, не спеша, с наслаждением касаясь губами ее растянутых в улыбке губ. – Подумать только, это так порочно, – выдохнула она, откидываясь на спину и ероша ему волосы, – заниматься любовью здесь, а не дома в постели! Ты не считаешь, что это ужасно?

– M-м… кошмарно, – пробормотал он, продолжая раздевать ее. Он восхищенно смотрел на ее полную белую грудь, такую прекрасную и такую манящую. – О, Софи, взгляни, как ты красива! – Он подложил ей подушку под голову, чтобы ей было удобнее, когда станет ласкать ее.

– Хочу сразу, – прошептала она.

– Не говори ничего, закрой глаза.

– Нет, я хочу видеть тебя.

– Сегодня все будет по-другому. Я заставлю тебя закрыть глаза. – Он наклонился и прильнул губами к ее возбужденно вздымающейся груди. Ее прерывистое, беспомощное дыхание еще больше возбудило его. Он поднял голову, любуясь ею: губы полураскрыты, густые ресницы сомкнуты, щеки порозовели от жара желания. – Я люблю, когда ты такая, Софи.

– Нет, это ты прекрасен, – возразила она, пытаясь вытащить наружу заправленные в брюки концы рубашки. – А ты любил бы меня, если бы я была уродиной?

– Да, – отозвался он не раздумывая. – Но…

– Но?

– У меня ушло бы больше времени на то, чтобы узнать тебя поближе.

Подсунув руку ей под колени, Коннор перебросил ее ноги через свои.

– Вот ты и попалась! – торжествующе воскликнул он. – Ну-ка посмотрим на эти ножки.

Она взвизгнула, когда он одним движением задрал ей юбки, накрывшие ее чуть ли не с головой, чтобы полюбоваться длинными и стройными ногами в белых, туго натянутых шелковых чулочках. От восторга он что-то замычал себе под нос и принялся щекотать ее под коленкой, потом перенес свое внимание на теплую полоску обнаженной кожи под завязкой. И все это время он не отрывал глаз от ее лица.

Она затаила дух, выжидая. Когда он заставил ее слегка раздвинуть ноги, у нее вырвался еще один судорожный вздох, а затем и стон нетерпения и досады. Медленно, оставляя за собой огненный след неутоленного желания, он провел ладонью по внутренней стороне бедра к самому средоточию ее естества и замер. Теперь ее глаза были закрыты, шея напряженно вытянулась. Она ждала. «Дотронься до меня», – молило все ее тело. У него мелькнула мысль, что стоит подождать, пока она не скажет это вслух, но искушение было слишком велико.

– Бесстыдница, – шепнул он на ухо Софи и дал ей то, чего она хотела.

Она вскрикнула, ощутив первое легкое прикосновение его пальцев, и он ослабил натиск, награждая ее неторопливыми глубокими ласками, ни на минуту не переставая прислушиваться к ее тихим вздохам и следить за прихотливой игрой чувств на ее подвижном и выразительном лице. О, она была прелестна, как ангел, и вся целиком принадлежала ему. «Чем я это заслужил?» – думал Коннор. Тут Софи ухватилась за его колено и выгнула спину.

– Кон, – прошептала она еле слышно и, повернув голову, спрятала лицо в подушку.

Тайная буря настигла ее в один миг. Коннор почувствовал, как глубокие содрогания сотрясают ее тело и мучительно медленно затихают. Когда все кончилось, она, запыхавшись, склонилась к нему на грудь, как увядший цветок, обессиленная и опустошенная. И ему захотелось все начать сначала.

Она лежала неподвижно; минуты в промежутке блаженного затишья между двумя любовными атаками, когда одна уже стала воспоминанием, а другая еще была обещанием, текли мирно и незаметно. Он погладил ее живот, спину, ложбинку между грудей. Праздные мысли лениво ворочались у него в голове. Например, что мягче: кожа Софи или атласная подушка? Но мечтательная дымка у нее в глазах постепенно таяла. Вот она выпрямилась, села на диване, и он понял, что она вернулась к жизни.

– Почему это я раздета? – чуть приоткрыв глаза, удивилась Софи, и ее руки скользнули ему под жилет. Кон начал стаскивать пиджак. – Я сама сниму, – предложила Софи, и он с радостью поднял руки. Однако не мог сдержаться и целовал ее сосредоточенное лицо, пока она расстегивала пуговицы на его рубашке и распускала ремень. – Что это? – удивленно пробормотала она, держа в руках его пиджак. Кон не обратил внимания на ее вопрос. – Что это такое?

Он слишком поздно увидел, что именно она обнаружила во внутреннем кармане пиджака. Он сделал неловкое движение, пытаясь выхватить то, что Софи зажала в кулаке, но она быстро отвела руку и соскочила с его колен.

– Коннор… Коннор…

Она не могла говорить. В вытянутой руке она держала небольшой мешочек из серой фланели, туго набитый банкнотами, и гневно сверкала глазами то на него, то на растерянное лицо Коннора.

Он сидел на потертой кушетке, ссутулив плечи и потирая колени. Ему хотелось горько засмеяться, но во рту было солоно от крови, так он прикусил себе язык. Он медленно переводил взгляд с потолка на Софи и ждал, когда упадет топор.

Но вдруг выражение ее лица изменилось. По ее глазам он увидел, что она все поняла.

– Джек! Это был Джек! – Она посмотрела на мешочек с деньгами в своей руке, качая головой, и печальная покорная гримаса скривила ее губы, выдав то, что она чувствовала. – Это был Джек, ведь так?

Он мог бы солгать, чтобы защитить его, как солгал Вэнстоуну и Ноултону. Но он не мог обмануть Софи. Особенно теперь.

– Джек приходил к нам вчера, я говорил тебе, помнишь? Он был пьян, болен. Он сказал, что уходит, чтобы умереть, и я не смог его остановить.

– О, Кон! – Она шагнула ему навстречу, когда он поднялся с кушетки, обвила его нагими руками и крепко прижалась к нему.

– Сегодня утром он пришел сюда – уж не знаю, как он меня разыскал, – и признался во всем. Вчера он вынул ключ от твоего стола из сумочки в холле, зная, что ты держишь его там. Помнишь, ты как-то говорила об этом несколько месяцев назад? Он намеревался взять деньги и скрыться, вернее, уехать куда-нибудь умирать, так он сказал, чтобы никто, кого он любит, не мучился, ухаживая за ним и видя, как он угасает. Утром он был в ужасном состоянии – сгорал со стыда, был в панике. Не знал, что ему делать. Он отдал мне деньги, и я обещал, что все устрою, придумаю что-нибудь, а он пусть возвращается домой и ни о чем не беспокоится.

– О боже! – скорбно вздохнула Софи, положив голову ему на плечо. – Коннор, как же нам поступить? Мы могли бы положить деньги обратно, но тогда…

– Тогда все поймут, что это сделала ты ради меня. И по-прежнему будут думать, что это я украл их.

– Я могу сказать, что ведомости не было… нет, Дженкс видел, как я составляла ее во вторник. Так что этот вариант не годится.

– Кроме того, у Эндрюсона шишка на голове. Как ее объяснишь?

– Джек действительно ударил его? И сильно?

– Сильно, так, что он сознание потерял.

– О господи! – Она прижалась щекой к его щеке. – Кон, мне так жалко. Я имею в виду, Джека жалко, потому что он болен. Я его тоже люблю.

– Знаю. – Как ему не терпелось услышать это от нее вчера. Но Кон услышал это сегодня и простил ее, как она простила, и почитал себя счастливейшим из мужчин. – Софи, я хочу любить тебя.

– Я давно этого жду.

Она крепко прижалась к нему. Сердца их наконец бились в унисон, свободные от тайн, от гордыни. Они откинулись на старую кушетку, и тела их сплелись в порыве страсти. Ощущение единения друг с другом было столь полным, столь новым, совершенно непохожим на то, что они переживали прежде. Они поднялись на новую высоту любви, и было страшно и восхитительно думать, что они будут восходить все выше и выше по ступеням близости, и это восхождение не кончится никогда, потому что в любви не бывает конца, не бывает предела.

* * *

Они не спеша катили домой в коляске, запряженной пони, изумленные буйством девонширской весны, сознавая, что только теперь, когда их сердца свободны от переживаний, способны оценить всю ее красоту и все же не в состоянии полностью отдаться этому ощущению весны, ибо еще слишком полны были друг другом. Когда они свернули к дому, из ворот выехал Трэнтер Фокс верхом на ослике, являя собой забавное зрелище. Он едва успел свернуть к обочине, чтобы не столкнуться с Валентином.

– Тпру-у! – крикнул испуганный Трэнтер ослику и, увидев в коляске Софи и Коннора, кинулся к ним:

– Хвала господу, вернулись наконец! Я трижды посылал сообщить вам, что на «Калиновом» ужасное несчастье!

Софи ухватилась одной рукой за сиденье, другой – за Коннора, который натягивал вожжи, успокаивая Вала.

– Какое несчастье?

– Пожар на сороковом уровне. Никто не признается, чья это вина, но кто-то повесил лампу слишком близко от крепежной стойки, и она загорелась. Чарльз Олден и двое его напарников были далеко в южном штреке и не учуяли дыма, пока не стало слишком поздно. Теперь они отрезаны.

Не говоря ни слова, Коннор повернул пони и хлестнул его так, что он понесся галопом к руднику. Трэнтер трясся позади, выкрикивая подробности происшествия на руднике. Софи вцепилась в сиденье подпрыгивавшей на ухабах коляски, так что побелели пальцы, и старалась не дать страху овладеть ею.

Опоры в начале штольни прогорели, и кровля рухнула, завалив вход тоннами породы. Завал погасил огонь, но он также перекрыл выработку, по которой в штольню подавался свежий воздух. Шахтеры принялись лихорадочно расчищать проход с другой стороны завала, но угроза нового обвала заставила их умерить рвение, а потом и вовсе прекратить работу. На деле, как стало ясно из рассказа Трэнтера, Дженкс еще полчаса назад приказал им остановиться, пока не поставят новую крепь, чтобы защитить их. Тем временем Олден, Рой Донн и Ролли Коучмен задыхались от недостатка воздуха. "Шахтеры говорят: «Мы их слышим. Они легли на землю там, где не так жарко, чтобы экономить силы! Но все понимают, что им, наверное, конец», – кричал позади Трэнтер.

Двор «Калинового» был запружен народом; казалось, здесь собралась половина жителей Уикерли, ожидая и молясь за троих людей, замурованных под землей. Толпа расступилась, пропуская коляску, но прежде, чем они подъехали к конторе, оттуда выскочили Эндрюсон с Дженксом и бросились им навстречу, Софи старалась не терять самообладания, но тут ее пронзило воспоминание о другом случае, три года назад, когда завалило Трэнтера и они едва не потеряли его.

Дженкс подал ей руку и помог выйти из коляски.

– Софи, слава богу, что вы приехали! – с облегчением пробормотал он. Никогда до этого он не называл ее по имени, а она никогда не видела у него столь мрачного выражения лица. Она ждала, что он встретит ее новыми ужасными известиями, и, когда этого не произошло, сохраняя самообладание, спросила:

– Мистер Дженкс, как обстоят дела на теперешний момент? Они все еще отрезаны? Вы используете мулов для расчистки завала? Сколько людей у вас сейчас на сороковом уровне?

Он поскреб черную бороду и отвел глаза.

– Давайте пройдем в контору, мне надо кое-что сказать вам и вашему мужу.

О боже! Значит, они мертвы. Почувствовав что-то неладное, она резко обернулась к Коннору и увидела его белое, как бумага, лицо.

– Коннор! Кон! – закричала она. – Что случилось? – Отпустив руку Дженкса, она бросилась к нему. Говоривший с Коннором Эндрюсон понуро отошел в сторону.

Она схватила Коннора за руки, которые оказались ледяными, и увидела, как ее паника отразилась в его глазах.

– Джек! – проговорил он хрипло.

– Джек?

– Эндрюсон говорит, что он спустился вниз. Нужен был человек, чтобы загружать обломками клеть, которую мулы поднимают наверх, но никто не хотел рисковать. Потому что очень опасно – слишком близко надо подходить к обрушившейся кровле. Джек вызвался пойти, и никто не остановил его! – Она вздрогнула, и он отнял руки, повернулся с каменным лицом ко входу в рудник и сказал:

– Я спущусь вниз, чтобы вытащить его.

– Что? – Она попыталась удержать его, но рукав его сюртука выскользнул из пальцев. Тогда она схватила его за плечо и дернула. – Коннор… нет… – Он пошел дальше. Ей пришлось, спотыкаясь, обежать его, чтобы загородить дорогу. – Не смей…

– Софи, я должен.

– Нет! – Когда он прошел мимо нее, она крепко схватила его за руку и не отпускала. Он продолжал идти, таща ее за собой и стараясь освободиться. – Черт побери, Кон, не смей. Это мой рудник, и я запрещаю тебе спускаться в него. Остановись!

Он остановился, но только затем, чтобы взять ее за плечи и легонько встряхнуть.

– Ты меня не остановишь. Ничего со мной не случится, я должен вытащить его.

– Прекрасно, тогда я иду с тобой. – Она отвернулась, чтобы не видеть испуга на его лице. – Мистер Дженкс, принесите мой шлем и сапоги, я хочу спуститься вниз!

– Черт бы тебя побрал! – выругался Коннор. – Не зли меня, Софи, не делай глупостей.

– Это не глупости. Ты можешь выслушать меня? Тогда послушай Дженкса, ведь ты не знаешь, что там, внизу. И я не знаю, а это безумие, спускаться, когда не знаешь, сможешь помочь или нет и какая там ситуация…

Он заставил ее замолчать, обняв так крепко, что у нее затрещали ребра.

– Софи, ты отлично понимаешь, что я должен идти. Джек – мой единственный брат.

Кон отпустил ее, и Софи разрыдалась. Правильно ли она поступает, позволив ему спуститься? Или это безумие? Она так и не смогла ничего решить, поэтому побежала за ним и настигла, когда он уже ступил на лестницу.

– Погоди, Кон, надень шлем… не спускайся один, возьми с собой Дженкса и Трэнтера, пожалуйста, ну, пожалуйста, не делай глупостей…

Снизу из отверстия рудничного ствола беззвучно показался человек, поднимавшийся на платформе подъемника. На черном от грязи лице Боба Даутуэйта, а это был именно он, белели одни глаза. За ним показался Гектор Хардвей.

– Они вышли! – радостно завопил Боб. Софи, Коннор, Дженкс, Трэнтер и еще дюжина человек окружили двух шахтеров. – Корнуоллец все-таки сделал это, расчистил дыру, и они вышли. У них даже ни царапины нет!

Громкие вопли ликования оглушили ее. Софи увидела, как Коннор, подойдя к Бобу, кричит ему на ухо, спрашивая о чем-то. Она протиснулась к ним сквозь толпу как раз в тот момент, когда Даутуэйт кричал в ответ:

– Нет, с ним ничего не случилось… обвалов больше не было. Но он потом ослабел… не мог идти, не мог встать… Его устраивают в бадье, чтобы поднять наверх.

* * *

Ожидание, когда Джека поднимут наверх, было недолгим, но томительным. Доктор Гесселиус оставался на руднике все утро, и сейчас он стоял рядом с Софи и Коннором, готовый в любой момент оказать помощь. Кристи Моррелла не было, он уехал в Эксетер на встречу с епископом, но в толпе был другой священник, из Тотнеса, который ожидал, не понадобятся ли его услуги. Трое спасенных шахтеров уже выбрались наверх, навстречу слезам и объятиям семей и друзей. Драма завершилась благополучно, но почти никто не ушел домой; все ждали появления последнего человека, обессилевшего героя, которого они едва знали. Вчера он спьяну ограбил их (они уже знали правду, Джек во всем признался Эндрюсону и другим перед тем, как спуститься под землю), а сегодня с риском для жизни спас троих из них. Вокруг Софи, негромко переговариваясь, стояли соседи, друзья, шахтеры; у всех на лицах читалось нетерпение. Но для нее существовал только Коннор, чье безумное напряжение она ощущала как свое, словно они были близнецами или их соединяли невидимые провода, по которым чувства и мысли одного мгновенно передавались другому.

Наконец, перекрывая низкий ритмичный шум паровых насосов, раздался звон колокола, и огромное колесо подъемника начало медленно вращаться. Толстая цепь с грохотом наматывалась на деревянный вал. Казалось, прошла вечность, прежде чем появился край железной бадьи, тут же целиком вынырнувшей на поверхность; ее высокие, в рост человека, борта, облепленные грязью, скрывали находящихся в ней людей. Донн вылез из бадьи на платформу, другие передали ему обвисшее безвольное тело Джека.

Его положили на одеяло, расстеленное на земле. Коннор опустился рядом на колени, держа его за руку; с другого бока доктор нащупывал пульс и прикладывал ухо к груди Джека. Он был в сознании, но до того ослаб, что Коннору пришлось наклониться к самым его губам, чтобы разобрать хриплый шепот.

– Опять я все напортил, – едва слышно прохрипел Джек и попытался усмехнуться. – Видно, не способен я ничего делать по-человечески.

– Помолчи, Джек.

В это мгновение доктор Гесселиус, поднявшись, стал отдавать распоряжения:

– Подгоните ближе тот фургон. Мне понадобятся четыре человека, чтобы поднять его. И принесите еще одеяла.

– Повезете его в больницу в Тэвисток? – тихо спросила Софи.

Доктор отрицательно помотал головой.

– Бесполезно, я уже ничем не могу помочь ему. Отвезите его домой, Софи. Устройте поудобнее. Это все, что можно сделать. – Его скорбный взгляд сказал остальное.

Сидони Тиммс заняла место доктора возле Джека. Прекрасная и трогательная, со слезами, струящимися по щекам, она держала его за руку и говорила, что гордится им.

– Как отважно ты поступил, Джек, правда. Когда поправишься, мы это отпразднуем. Подумай, ведь ты можешь получить медаль! – Она не могла больше говорить и отвернулась, утирая рукавом ручьем текущие слезы.

Джек посмотрел через ее плечо и, слабо улыбаясь, кивнул кому-то головой. Софи и не заметила, что позади Сидони стоял Уильям Холиок, который сейчас опустился на колени рядом с Сидони.

– Хорошенько заботься о ней, – прохрипел Джек. – Она выбрала достойного человека, но, если услышу, что ты плохо с ней обращаешься, смотри, вернусь и рассчитаюсь с тобой, мистер Холиок.

– Я буду добр к ней, как вы только можете пожелать, мистер Пендарвис, клянусь вам, – серьезно сказал он, спокойно и терпеливо наблюдая, как Сидони припала к серой щеке Джека нежным долгим поцелуем.

Коннор помог уложить его в фургон.

– Поезжай осторожно и не торопись, – велел он Трэнтеру Фоксу, который, как он знал, умел обращаться с лошадьми. – Я сяду с ним. Смотри за колдобинами, Трэнтер, и, пожалуйста, помедленнее.

– Не беспокойся, – откликнулся коротышка шахтер, вскакивая на козлы и подбирая вожжи.

– Ты поедешь в коляске, Софи?

За его внешним спокойствием Софи чувствовала, как он страдает и тревожится за судьбу брата, и, тронув его за руку, прошептала, стараясь, чтобы голос звучал убедительно:

– Не может он умереть, Кон. Не может!

– Нет, не может, – касаясь губами ее волос, согласился он тихо и решительно. – Быстрее поезжай, Софи. Ты нужна мне.

Софи смотрела, как Кон взбирается в фургон и усаживается возле брата. Джек лежал с закрытыми глазами. С другой стороны сидел священник, преподобный Юэл, с молитвенником в руке и, склонившись над Джеком, негромко читал молитвы. Трэнтер дернул вожжи, и громадные битюги легко покатили фургон с рудничного двора.

 

23

В этом году на день Иоанна Крестителя разыгрывалась пьеска на тот же, что и в прошлом году, сюжет; святой Петр у небесных врат, но на сей раз она была вдвое длиннее, главным образом за счет целых двадцати, вместо одного, стихотворений мисс Маргарет Мэртон, для которых Софи пришлось сочинять музыку. Дирижируя детским хором из-за кулис, которыми служил раскидистый тенистый дуб, чьи ветви частично скрывали ее от публики, Софи не могла избавиться от мысли, что мисс Мэртон, затеяв эту мини-оперу, переоценила свои таланты, не говоря уже о возможностях хора.

Томми Вутен получил в этом году желанную роль святого Петра. Сюжет строился вокруг того, кого он решит пропустить в рай сквозь небесные врата (представлявшие собой внушительное сооружение из папье-маше, покрытое побелкой, чтобы казалось «перламутровым»), а кого отправить в ад. Дети выстроились парами, мальчик с девочкой, в длинную очередь, ожидая «приговора» без особого волнения. Во избежание излишнего драматизма все было определено заранее, и грешников, обреченных на ад, нарядили в темное, а будущих ангелочков – в платьица и рубашки пастельных тонов. Святой Петр задавал каждому вновь прибывшему на небеса несколько вопросов, после чего хор исполнял коротенькую песенку о том, какую хорошую или какую плохую жизнь вел этот ребенок на земле, и Петр объявлял решение. Последней выступала Птичка. В течение нескольких недель до выступления девочка никак не могла определиться, кем хочет быть, святой или грешницей. Выбор целиком зависел от решения, какое платьице ей больше к лицу – темное или светлое. Наконец она остановилась на темно-синем, которое очень ей шло. Но долгие сомнения не прошли бесследно. Вместо того чтобы выучить обе роли – тех, кого пропустят в рай и кого отправят в ад, – она не выучила толком ни одной, и Софи поэтому нервничала.

Тук, тук, тук. (Папье-маше не издавало того резкого громкого звука, какой предписывался сценарием, и Джедди Найнуэйс должен был за ярким экраном, изображавшим рай, стучать молотком по деревяшке точно в тот момент, когда кулачок Птички колотил по воздуху.)

– Кто там? – спросил святой Петр, держа врата обеими руками и глядя через них на пришедшего.

– Флоренс.

(Детям разрешили выбрать себе имена, а кумиром Птички в этом году была Флоренс Найтингейл.)

– Флоренс, вела ли ты праведную жизнь?

– Да.

Вид у святого Петра стал озадаченный, потому что Птичке полагалось ответить отрицательно.

– Кем ты была на земле?

– Безделицей.

Святой Петр переступил с ноги на ногу и украдкой взглянул на мисс Мэртон, которая тоже стояла за «кулисами» – другим дубом. Софи прикусила губу, чтобы не рассмеяться, и почувствовала удовлетворение: она не раз говорила Маргарет, что Птичка не запомнит слова «бездельница» и нужно разрешить ей сказать «лентяйка».

– Всегда ли ты учила уроки?

– Не всегда.

– Убирала ли постель каждое утро?

– Нет.

– Следила ли, чтобы твоя одежда была всегда чистой и отутюженной?

– Да.

Святой Петр громко сглотнул. Ясно было, что Птичка не способна солгать, даже во имя искусства.

– Находила ли ты время, чтобы накормить голодных, помочь нуждающимся и дать одежду тем, у кого ее нет?

(Томми было десять лет, ион ужасно смущался произносить слово «нагим».)

– Да, я всегда даю сестре свой леденец, когда надоедает его сосать.

Святой Петр что-то зашептал.

– Нет, ничего этого я не делаю, – послушно повторила Птичка.

– Тогда я не могу пустить тебя в Небесное царство. Несчастная бездельница, твое место в Аиде.

Теперь Птичка должна была повернуться к зрителям и пропеть песенку. Она повернулась, но стояла молча, забыв начало.

«Ах», – тихо напела Софи, надеясь, что это поможет.

Лицо девочки прояснилось, и она запела:

Ах, если бы не забывала

Я молиться каждое утро,

Я б на небо сейчас восходила

По той лестнице из перламутра

(показывает рукой).

Если бы слушалась папу и маму,

Не предавалась бы лени,

Я была бы сейчас с Иисусом,

А не с чертями в геенне.

И дальше еще два куплета. Может, стишки мисс Мэртон не слишком вдохновляли, зато они всегда были по существу. Птичка допела песенку и никак не могла удержаться – принялась раскланиваться и приседать перед аплодирующей публикой, хотя мисс Мэртон особо предупреждала детей относительно подобного выражения признательности маленькими артистами. Дети выстроились по обе стороны небесных врат – святые справа, грешники слева, – чтобы исполнить заключительную песенку. Софи вышла из своего укрытия, чтобы не издали, а стоя рядом дирижировать ими, поскольку песенка была сложнее и длиннее предыдущих. Потом святой Петр выступил вперед и произнес финальную речь, короткую и нравоучительную, и спектакль был окончен.

В задних рядах зрителей, чьи бурные аплодисменты обрадовали ее и несколько развеяли печальные мысли, Софи увидела смеющегося Коннора. Он весело помахал ей рукой и поспешил обратно к игрокам, метавшим кольца, которых оставил на время, чтобы послушать маленьких артистов. Ей приятна была его похвала, и она стала раскланиваться вместе с детьми, делая вид, что смеется, обрадованная восторженной реакцией публики, а не молчаливой – мужа.

– Очаровательно! – похвалила Рэйчел Верлен Софи; глаза ее блестели от удовольствия. – Нет, в самом деле, – уверила она ее. Должно быть, выражение лица Софи было довольно скептическим. – Я в восторге, не могу дождаться, когда мой Уильям подрастет и будет петь в вашем хоре. – Они посмотрели на видневшееся среди пышных кружев личико двухмесячного Уильяма, который сладко посапывал на руках матери.

Софи подумала, что он очень похож на отца – рисунком губ, надменно выгнутыми бровками.

– Ну, если он будет столь же музыкален, как лорд Мор-тон, то я тоже буду ждать этого с нетерпением. – К своему удивлению, Софи обнаружила, что Себастьян великолепный пианист. На прошлой неделе в Линтон-грейт-холле, после обеда, он почти час играл гостям, очень артистично и все по памяти.

– Хочу посмотреть Уильяма! Хочу посмотреть Уильяма! – ныла светловолосая Элизабет Моррелл, дергая за юбку Рэйчел. Следом за ней появилась запыхавшаяся мать. Три женщины прошли под густую тень деревьев, и Рэйчел опустила Уильяма на мягкую траву, развернула фланелевое одеяльце, и, под присмотром трех пар внимательных глаз, Лиззи принялась играть с малышом.

– Все-таки я не устояла и купила на благотворительном базаре камеру твоей кузины, – сообщила Энни, подбирая растрепавшиеся рыжеватые волосы и закалывая их шпильками.

– Я слышала. Ты хотя бы поторговалась?

– Это было бесполезно. Она не пожелала уступить ни пенни. Очень некрасиво с ее стороны.

– Но ведь выручка идет на благотворительные цели.

– Да, но дело не в этом. На таких распродажах всегда делают уступки, это всем известно. Онория просто скряга, и я ей так и сказала.

Софи и Рэйчел весело переглянулись. Вот тебе и на! Кто бы подумал, что Энни не любит расставаться с деньгами?

– Но Лиззи так быстро растет, и я хочу начать ее фотографировать, пока она не стала совсем большой. – Эйни улыбнулась дочери, которая целовала пухлые щечки Уильяма, щекотала его под подбородком, отчего малыш весело смеялся. Софи ждала, что сейчас боль вновь пронзит ее сердце, как это иногда случалось, стоило ей только забыться. Но на сей раз этого не произошло.

Часы на церкви пробили два раза.

– Когда собираются открывать памятную доску, Софи? – поинтересовалась Рэйчел.

– Думаю, скоро.

Городской совет единогласно решил установить бронзовый знак на лугу против церкви в честь отважного поступка Джека Пендарвиса.

– Кто произнесет речь? Коннор?

– Нет, дядя Юстас. Он сам пожелал. – Они с Энни обменялись многозначительными взглядами. Перемена в отношении дяди к Коннору по-прежнему изумляла их. Он отрекся от Роберта Кродди и все свое влияние, политическое и личное, употреблял на поддержку мужа племянницы. Роберт, отчаянно старавшийся вернуть расположение Юстаса, пригласил Онорию на бал морских офицеров – событие сезона в Девенпорте. Но Онория отвергла приглашение, назвав его в лицо «честолюбивым сынком пивовара».

– Взгляните на новобрачных, – тихо проговорила Рэйчел и приветливо помахала рукой. Софи и Энни обернулись и увидели Сидони и Уильяма Холиок, которые, взявшись за руки, шли через луг. – Правда, у них счастливый вид?

– Очень счастливый, – согласилась Энни, улыбаясь, и тоже помахала им.

Софи машинально улыбнулась. Она рада была за Уильяма и Сидони – и кто бы не порадовался? – но к этой радости примешивалась грусть, и она полагала, что так будет всегда. Но молодоженов переполняло счастье, и это было прекрасно. Они его заслужили.

– А правда, что они поселились в доме прежнего смотрителя? – полюбопытствовала Энни.

– Да, – ответила Рэйчел. – Себастьян велел заново выкрасить и обставить его для них. Комнаты Уильяма в нашем доме слишком малы для двоих.

– Уж я полагаю! – проронила Энни с мечтательным и задумчивым выражением в глазах, и Софи спросила себя: какие мысли бродят сейчас в ее голове?

В этот момент маленький Уильям заплакал оттого, что Элизабет слишком сильно прижала его к себе. Не успела Рэйчел взять его на руки, чтобы успокоить, как невесть откуда появился ее муж, подхватил сына и, ласково приговаривая, высоко поднял на вытянутых руках. Теперь, в свою очередь, захныкала Лиззи. Энни наклонилась к ней, но тут так же неожиданно как из-под земли возник Кристи и взял дочь на руки. Дети мгновенно затихли.

Отцы, разгоряченные, с растрепанными волосами, пришли с крикетной площадки, где, как с нескрываемым торжеством объявил Кристи, его команда одержала победу. Кроме крикета, мужчин объединяло увлечение лошадьми, и Софи радовалась, видя, как крепнет эта необыкновенная дружба между любящим мирские радости изысканным графом и простым священником. Но они были не какие-нибудь банальные граф и провинциальный священник. Кристи на самом деле был не так прост, а Себастьян Верлен – не пресыщенный «бездельник», как еще совсем недавно его называли некоторые жители Уикерли. Сейчас они выглядели как обыкновенные гордые отцы, и притом самодовольные, словно внезапное ангельское поведение детей целиком было их заслугой.

– Извините, миссис Пендарвис. – Трэнтер Фокс, стащив с головы кепку, кланялся всем, как заправский придворный. – Не ругайте, что я мешаю таким важным господам.

– В чем дело, Трэнтер?

– Мэм, ваша команда опять выиграла, и они ждут вас, чтобы подарить победное кольцо. И с ними ваш муж, наш друг и новый лидер, так сказать. Истинно-достопочтенный джентльмен.

Под смех и поздравления Софи попрощалась с друзьями и пошла с Трэнтером к игровой площадке.

Игроки с «Калинового» хотели, чтобы торжественную речь произнес Коннор, заранее видя в нем члена парламента. Но он скромно отказался от такой чести и настоял, чтобы слово дали капитану команды Рою Донну.

– Миссис Пендарвис, мне доставляет огромную радость преподнести…

– И счастье, – бесцеремонно поправил его Трэнтер. – Радость и счастье.

– Огромную радость и счастье преподнести вам…

– Как и в прошлом году.

Сбитый с мысли, Рой сделал долгую паузу.

– Как и в прошлом году, – медленно повторил он. – Радость и счастье преподнести вам это…

– Скажи: любимой хозяйке нашего рудника.

– Черт! Кто речь говорит, я или ты? – закричал капитан, и никто не осудил его за вспыльчивость.

– Конечно, я, если ты двух слов сказать не можешь, – ответил Трэнтер, выхватил железное кольцо из его рук и оттеснил плечом здоровяка капитана. – Миссис Пендарвис, я и вся наша команда испытываем величайшую гордость, радость, и счастье, и восторг, преподнося вам, любимой хозяйке рудника и нашему лидеру, без коего мы были бы просто толпой шахтеров, ищущих работу, которая, даже если б мы где и нашли другую, не была бы так хороша, как эта, когда вы руководите нами, будучи честнейшим и справедливейшим из, так сказать, патронов, какого только может пожелать всякий шахтер – а шахтерам подавай самонаилучшего, потому как они народ скверный, все им не по нутру, вы можете сами… – Оглушительный хохот заставил его вернуться к предмету речи. – Как бы там ни было, вот ваше кольцо, мэм, которое мы преподносим вам со всей нашей почтительностью и благодарностью за вашу необычайную доброту, красоту и всяческое совершенство. Мы, команда «Калинового», остаемся вашими верными слугами во всем. Аминь.

Трудно было сохранить серьезность, когда стоявший неподалеку Коннор заразительно засмеялся. Софи произнесла ответную речь, правда, не столь витиеватую, и не забыла вставить слова о бесплатной выпивке у «Святого Георгия» для игроков и их друзей, что всегда гарантировало шумный успех любой речи.

– У Трэнтера новая подружка, – сообщил Коннор по секрету, когда церемония закончилась. – Посмотри.

– Ой, не могу! – Она отвернулась и спрятала смеющееся лицо за широким плечом Коннора. – Роза? Роза из «Святого Георгия»?

– Он говорит, они созданы друг для друга.

Они исподтишка наблюдали за забавной парочкой, которая удалялась, держась за руки. Роза была миловидной девушкой, но крупной и чуть ли не вдвое выше Трэнтера. Со спины они походили на мать с маленьким сынишкой на прогулке.

– Ты знаешь, что у Джека прошлым летом был роман с Розой? – спросил Коннор, взял Софи за руку и повел в другую сторону.

– Нет, не знаю! И что же случилось? Они серьезно увлеклись друг другом?

– Вряд ли. Да это недолго и продолжалось. У Джека такие увлечения всегда быстро проходили.

– Но Сидони он действительно любил, – мягко возразила она.

Коннор сжал ее ладонь.

– Да, любил.

– Я видела ее сегодня с Уильямом.

– Я тоже. Они производят впечатление счастливой пары.

Она согласно кивнула. Так оно и было, и это замечательно. И все же ей стало немного грустно.

– Хочешь булочку? – задорно спросил Коннор, чтобы отвлечь ее от печальных мыслей.

– Ты покупал мне булочки в прошлом году, помнишь? – улыбнулась Софи.

– Конечно. Я помню все, что было в тот день. На тебе было желтое платье.

– А на тебе – синяя рубашка без воротничка и подтяжки.

Кон засмеялся, запрокинув лицо к яркому голубому небу.

– Ты тогда скормила все булочки уткам, – Коннор постарался изобразить обиду.

– Ты казался мне самым красивым мужчиной на свете.

– А ты была самой хорошенькой девушкой. И сейчас ты такая же.

– Ты позволил мне говорить об отце.

– А ты мне позволила поцеловать тебя на кладбище.

Они остановились. Иногда его взгляд заставлял Софи забывать обо всем.

– Как бы мне хотелось поцеловать тебя прямо сейчас, – прошептала она. – И не только поцеловать.

Глаза Коннора загорелись, он наклонился к ней, незаметно поглаживая пальцем ее ладонь.

– А что еще?

– Гм, лучше не буду говорить тебе сейчас.

– Скажи.

– Это тебя слишком возбудит. Не говоря уже о том, что ты можешь сделать.

– О, пожалуйста, скажи.

Она едва не призналась, уже решившись на это, но тут от дома священника к ним подошла Джессика Карнок и напомнила, что пора приступать к церемонии открытия памятной доски. Коннор шутливо скрипнул зубами – Софи надеялась, что Джесси этого не услышала, – и на его лице появилась улыбка, которую Софи назвала про себя парламентской. Это была его обычная улыбка, ласковая и одновременно мужественная. Но теперь, когда он был избран членом палаты общин от Тэвистока, Софи пыталась взглянуть на него со стороны, как его видят другие. Она старалась быть беспристрастной, но так трудно было представить, что кто-то мог думать иначе, чем она, видевшая в нем воплощенное совершенство. Мужчиной из мужчин. Особенно когда выбирала ему одежду в магазине.

– Джеку нужна помощь? – заботливо спросила миссис Карнок, когда они направились к толпе, которая уже собиралась на северной стороне луга. После торжественной церемонии доску должны были укрепить на огромном гранитном камне недалеко от «майского дерева».

– Не думаю, – ответила Софи, – с ним Марис. – Она помахала Карноку, который поджидал их вместе с другими главными лицами города: мэром, викарием и его женой, лордом и леди Верлен и членами церковного совета. Сердце Софи преисполнилось гордости при мысли о том, что она и Коннор, особенно Коннор, по праву занимают место среди них, и в душе поклялась, что, в благодарность милосердному господу и удаче, никогда не будет впредь судить о людях по их происхождению.

– Ты иди вперед, Софи, – сказал Коннор, приотстав, – а я помогу Марис, они уже вышли из дома священника.

– Нет, я подожду тебя.

Марис с Джеком медленно переходили улицу. Джек был ужасно худ, но выглядел щеголем – в красном галстуке, голубой рубашке и новых башмаках. Он еще не очень твердо держался на ногах и сейчас шел, опираясь одной рукой на трость, а другой – на руку Марис, но, во всяком случае, шел самостоятельно. Весь май и половину июня он не вставал с постели, а потом передвигался главным образом в инвалидной коляске. Однако сегодня был особый день, и доктор Гесселиус разрешил ему пойти на церемонию открытия доски в его честь с условием, что потом он останется ночевать в Уикерли, и Морреллы немедленно предложили ему воспользоваться комнатой для гостей в своем особняке. Марис, конечно, будет при нем – она повсюду следовала за ним словно тень.

Софи смотрела на них с нежной улыбкой и думала, что они выглядят так же странно, как Трэнтер и Роза. Марис была не такой высокой, как Джек, но, наверное, вдвое сильнее. Софи видела, как она легко поднимала Джека. Она и купала, и кормила Джека, обхаживала и развлекала. Он легко раздражался, она бывала язвительной, но они стали неразлучны. Может, Марис с самого начала была влюблена в Джека? Сейчас она точно любила его, этого не мог видеть разве что слепой. Что до него… Софи не была уверена. Джек не был человеком, который влюбляется с первого взгляда, да к тому же боялся строить дальние планы и заглядывать слишком далеко в будущее. Но Марис была упорна и медленно, исподволь старалась завоевать его сердце. Будь Софи азартным игроком, она поставила бы все деньги на Марис и непременно выиграла пари.

Ожидалось, что собравшиеся выразят свое одобрение, когда с доски упадет покрывало, но, едва завидев Джека, ковыляющего к ним, собравшиеся разразились бурными аплодисментами. Он продолжал идти, глядя себе под ноги, и лишь румянец, появившийся на его впалых щеках, выдавал его волнение. Он был гордым человеком, грубым и резким, когда защищал свое достоинство, и Софи училась уважать это его чувство, и не только потому, что этим он напоминал ей своего брата, более сдержанного и культурного.

Джек занял место в центре полукруга почетных граждан Уикерли, между Коннором и Юстасом Вэнстоуном, деревенским мэром. Юстас откашлялся, готовясь произнести речь. Наступила тишина.

– Друзья, сограждане! Много лет подряд я произносил перед вами речи, стоя на этом самом месте. Чаще всего это были длинные речи. Но сегодня я буду краток, ибо то, что я хочу сказать вам, очень просто.

Все мы знаем, зачем собрались здесь и кого собираемся чествовать. Мистер Джек Пендарвис появился среди нас год назад. Его доброе, отзывчивое сердце быстро завоевало ему много друзей. Затем он уехал. Многим не хватало его, но никто из нас не догадывался, что он обладал качествами великого человека или что однажды трое людей будут обязаны ему жизнью.

Двадцатого апреля Джек Пендарвис, проявил мужество и отвагу. Он единственный решился спуститься под землю и, рискуя жизнью, спас Чарльза Олдена, Роя Донна и Роланда Коучмена. Благодаря ему эти люди находятся сегодня с нами. И мы испытываем к нему глубокую благодарность, я в том числе, хотя двое из спасенных помогли нынче победить команду «Салемских драконов» второй год подряд.

Софи удивленно засмеялась вместе с остальными. Дядя Юстас шутил очень редко и, как правило, неудачно, но в этот раз шутка оказалась смешной.

– Сегодня мы открываем памятную доску не только в честь Джека, но и в честь идеалов отваги, беззаветности и героизма. Смелость может проявиться в самое неожиданное время и в ком угодно. Это счастье, что она в нужный момент родилась в сердце Джека Пендарвиса. Сегодня мы благодарим его со всею искренностью и почтительностью и открываем в его честь этот памятный знак, который будет служить свидетельством его подвига еще долго после того, как уйдет последний из нас. Благодарим тебя, Джек. И да хранит тебя бог.

Коннор целую неделю приставал к Джеку, чтобы тот подготовил ответную речь, а Джек с насмешкой отмахивался, говоря, что ограничится двумя словами: «Благодарю вас». Но когда стихли восторженные крики и аплодисменты, Джек выступил вперед и произнес речь, несколько длиннее, чем намеревался. Его хриплый голос был слаб, и, чтобы услышать его, все: мужчины, женщины и дети, собравшиеся на городском лугу, затаили дыхание.

– Благодарю вас, мэр. Спасибо, что не упомянули о худшем, о проступке, который тем не менее известен всем и который мучает мою совесть. То, что я совершил, я совершил не потому, что такой отважный, а чтобы искупить свою вину. Сегодня я хочу сказать спасибо всем вам, а также тем, кто был мне добрым другом в тяжелые моменты моей жизни. Благодаря вам я почувствовал себя здесь как дома, и ваше отношение для меня даже важнее, чем эта шикарная доска, на которую, думаю, я буду приходить любоваться по крайней мере раз в день еще год или два. В любом случае спасибо. Лучше мне не сказать, но я говорю это от чистого сердца. И не забудьте проголосовать за моего брата на следующих выборах.

Толпа разразилась восторженными аплодисментами и одобрительными криками; на некоторых лицах Софи заметила слезы. Всем хотелось обнять героя или пожать ему руку, и она видела смятение в глазах людей, когда они, подойдя близко к Джеку, обнаруживали, насколько он в действительности болен и слаб. Коннор нашел ее в толчее и привлек к себе, обняв за талию. Лицо его было озабоченным. Она читала на нем гордость, глубокое волнение и тень страха, который неотступно преследовал его последние недели.

– Не беспокойся за него, Кон. Теперь его дела пойдут на поправку, я уверена.

– Да, – энергично кивнул он, стараясь не думать о худшем.

Несколько минут спустя Джек и Марис присоединились к ним.

– Слава богу, церемония закончилась! – пробормотал Джек с деланным облегчением, но было видно, как он доволен, особенно теперь, когда все было позади. – Восемь шахтеров пригласили меня к «Святому Георгию» выпить, а мне и глоточка нельзя пропустить, представляете? И еще на обед в дом, где шесть сестер красоток. Предложили три разных должности, а у меня на одну-то нет сил.

– Это сейчас нет, – с улыбкой заметила Софи.

– Поздравляю, – сказал Коннор, обнимая брата. – По-моему, ты произнес прекрасную речь.

– Ты так считаешь? Наверно, это у нас семейное.

– Надеюсь, что так.

– Ха. Теперь уже скоро ты будешь стоять перед этими важными шишками в палате общин и произносить речи. Кон, я чертовски горжусь тобой.

– А я тобой, Джек.

Они улыбались, обмениваясь похвалами, но в их словах не было и доли иронии. Глазами, затуманившимися от слез, Софи смотрела, как они обнимаются. У нее защемило в груди, когда она увидела, с какой нежностью Коннор прижимает к себе брата.

– Не хватит ли с вас на сегодня пожатий да объятий, мистер Великий Герой? – проворчала Марис, скрывая за грубоватой насмешкой обуревавшие ее чувства. – Пойдемте-ка обратно в дом, пора принять лекарства да вздремнуть немного.

Джек вполголоса чертыхнулся. Но он и правда устал, это было видно по его лицу и опустившимся плечам. Они попрощались, и, ворча больше по привычке, он позволил Марис увести себя.

День постепенно клонился к вечеру. Позднее предполагались танцы для взрослых вокруг костра и фейерверк для детей. Но когда Софи вместе с Энни и другими женщинами из приходского совета закончили наводить порядок после благотворительного базара, Коннор, разговаривавший с несколькими мужчинами о налогах, поймал на себе ее взгляд, и они без слов поняли друг друга: пора домой.

Кон видел, как Софи направилась к мосту, облокотилась о перила и, поджидая его, стала смотреть на уток. На ней было легкое желтоватое платье, яркое, как летний день. В первую их встречу она тоже была в светлом. Высокая, тонкая, как тростинка, Софи в глазах Коннора выглядела воплощением изящества. Он извинился перед собеседниками, но не попрощался, оставив их думать, что еще вернется, и поспешил к жене.

Спрятавшись за ним, чтобы вся деревня не стала свидетелем неподобающего проявления нежности, Софи поднесла к губам его руки и поцеловала, медленно и мечтательно.

– Давай уйдем, Кон. Чтобы со всеми попрощаться, понадобится вечность. А так никто и не заметит нашего отсутствия.

Он не стал спорить. Когда Софи смотрела на него таким нежным, влюбленным, многообещающим взглядом, Коннор ни в чем не мог ей отказать. Они пошли по пустынной улице, мимо опустевшей первой и единственной таверны в городке, мимо кузницы Суона. Крытые камышом чистенькие разноцветные домики кончались у перекрестка: направо – Плимут, налево – Тэвисток и вересковые пустоши, прямо – Линтон-грейт-холл. Повернув налево, на север, они взялись за руки и зашагали по узкой красноватой дороге, затененной деревьями и полосой высокого благоухающего кустарника. Птицы в ветвях заходились в трелях, стараясь успеть выразить радость от солнечного дня до темноты. Мягкий вечерний воздух был напоен ароматом жимолости. Они замедлили шаг, очарованные красотой предзакатного неба и пением птиц, чудом девонширских сумерек.

Дорога взбежала на пригорок; по левую руку простирался свежескошенный луг, по правую темнела сосновая роща. Они остановились и одновременно оглянулись назад, туда, где осталась Уикерли, любуясь солнцем, которое медленно опускалось за вершины деревьев.

– Ты вечером будешь работать над речью? – спросила Софи, прильнув к мужу.

– Возможно. – Коннор победил на дополнительных выборах, состоявшихся три недели назад, и намеревался в следующем месяце ехать в Лондон, чтобы, занять свое место в парламенте. В августе палата общин расходилась на каникулы, и у него оставалось мало времени, чтобы успеть подготовить речь, полагавшуюся произнести при вступлении в должность парламентария. Спикер мог вообще не принять его в расчет, и тогда придется ждать и волноваться до самого ноября.

– Должно быть, это ужасно, не знать, когда состоится твое первое выступление перед тремя или четырьмя сотнями новых коллег. Ты волнуешься?

– Волнуюсь? Какое там, просто умираю со страха!

– Ну что ты, ты будешь великолепен, я уверена. Я хочу присутствовать на заседании, когда ты поднимешься, чтобы произнести речь.

– Не вижу, каким образом тебе это удастся, дорогая, разве только ты пробудешь в Лондоне все лето.

– Знаю, – вздохнула она. – По крайней мере, я буду там в первый твой день. Буду смотреть на тебя сверху, с балкона для публики. О, Кон, Кон, я так буду гордиться тобой! Надеюсь, что не заплачу.

– Надеюсь, не засмеешься.

– Глупости! – Она обвила его руками. – Ты будешь великолепен. Ты изменишь мир. Англия никогда уже не будет прежней.

Он хмыкнул, но ответил серьезно:

– Реформы происходят слишком медленно. Завтра королева подписывает законопроект, который покончит наконец с имущественным цензом, Софи. Знаешь, сколько чартисты боролись за это? Больше тридцати лет.

– Но изменения и должны осуществляться медленно. Медленно и разумно. Это и делает нашу монархию великой.

– Ты говоришь как истинный консерватор.

– Вовсе нет. Просто я считаю, что нельзя изменить все сразу.

– Такая опасность нам не грозит. Меня беспокоит другое: важнейшая задача на сегодня – увеличить население графства. Я со своей стороны считаю, что именно этим мы и должны немедленно заняться дома. Софи, я обожаю тебя! – Счастливый смех сопровождал его слова.

Как она любила, когда он смеялся!