Дождь настиг Коннора, когда, пригнув голову, он бежал от конюшни к дому. Коннор успел вымокнуть до нитки еще до того, как он ворвался в кухню. Прошла, казалось, вечность, прежде чем ему удалось зажечь фонарь, потому что руки были мокрые и со шляпы тонкими струйками стекала вода, попадая на спички. Хорошо, что Софи осталась у дяди, не то промокла бы, еще, глядишь, простудилась. Так что его идиотское поведение имело свою положительную сторону.

Была пятница, день, когда миссис Болтон уходила ночевать к сыну. Разжигая огонь в плите и ставя чайник, Кон мог шуметь, не боясь разбудить ее. Он подумал было, не продолжить ли пить всю ночь или хотя бы до тех пор, пока жгучие воспоминания о вечере у Вэнстоунов не растворятся в пьяном тумане. Но утром они появятся снова, да еще в придачу будет трещать голова. К тому же отчасти из-за чрезмерного количества алкоголя он вел себя так отвратительно; не выпей он столько бренди у Вэнстоунов, не бросил бы Софи, как вздорный мальчишка. Окончательно остыв и коря себя, он положил ложку сахара в кружку с чаем и поднялся из кухни в гостиную.

В камине еще тлели головешки. Коннор раздул угли ручными мехами, подбросил щепы, а потом и поленьев. Стянув с себя мокрый пиджак, он развернул одеяло, которое Софи положила на валик дивана, и накинул на плечи. Кон решил посидеть, не зажигая лампы – достаточно света от огня в камине, – в тишине, нарушаемой лишь воем и воплями бури за стенами дома, и поразмышлять о своих прегрешениях. Чем больше он думал над своей выходкой, тем отчетливее понимал, что выглядит в этой ситуации малопривлекательно, потворствуя своим желаниям. Он вел себя как идиот и в качестве наказания за это, хотя бы частичного, должен взглянуть на себя трезво, без всяческих романтических глупостей. Поэтому он зажег масляную лампу на столе и свечи на каминной полке.

Почему он так поступил? Он простил себе то, что хотел ударить Кродди; то был благородный порыв, может, не столь возвышенный, но совершенно объяснимый. Но почему он накинулся на Софи? Чтобы отплатить за то, что ей было стыдно за него? Нет… он, конечно, не хотел обидеть ее. Но она унизила его своим замешательством, задела самое уязвимое место – его гордость. Поэтому он вспылил, как ребенок. Неужели так и будет повторяться всю жизнь? Как выйти из этого порочного круга? Конечно, надо уметь объясняться, но как этого достичь, если обоих охватывает такой безудержный гнев, такая жгучая обида, что они не в состоянии оставаться рассудительными?

Но сегодня вечером он поставил под угрозу не только их супружескую жизнь. Как он объяснит Иену Брайтуэйту, что его первая встреча с Ноултоном, человеком, в чьих руках находится его судьба как политика, окончилась полным крахом? Тот факт, что Кродди тоже не слишком отличился, служил небольшим утешением. Лично Коннор не стал бы осуждать Клайва Ноултона, если бы он посоветовал обоим партийным комитетам поискать новых кандидатов.

Но больше всего его волновала Софи. Даже если бы Ноултон возложил на его голову корону и обратился к нему «Ваше высочество», это не имело бы ровно никакого значения. Когда между ним и Софи возникает, размолвка, весь мир для него становится серым, безжизненным и неинтересным. Даже если бы ему представилась возможность пройти в парламент, без Софи его бы это уже не заботило.

Часы на каминной полке пробили без четверти одиннадцать. Потоки дождя струились по стеклам окон, ветер задувал дым обратно в трубу и дальше в комнату. Кон поднялся и пошел на кухню налить еще чая. Возвращаясь, он услышал какой-то звук. Как будто кто-то колотит в парадную дверь, но больше походило на стук сорвавшейся с петли ставни, что такому сильному ветру было вполне под силу. На всякий случай Кон пошел взглянуть, в чем дело.

Сперва он даже не узнал ее. В мокрой шали на голове, с прилипшими к лицу прядями волос, по которым струилась вода, Софи была похожа на бродяжку, на мокрую кошку. «Софи!» Ее ледяные руки не разгибались. Он втащил ее в холл, в гостиную – к огню. «Софи, неужели ты шла пешком!» Она не могла говорить; подбородок ее трясся, зубы выбивали громкую дробь. Ответ был и без того ясен. «До чего же ты у меня глупенькая!» – упрекнул он ее с грубоватой нежностью, скрывая страх.

С ее полинявшей от дождя юбки на пол тут же натекла голубоватая лужица. Кон сорвал с нее мокрую шаль и бросил ее на каминную решетку, повернул спиной и стал расстегивать платье. Влажная спина была ледяной и синевато-белой; он пытался растирать ее одной рукой, а другой продолжал снимать одежду: платье, шемизетку, корсет, туфли, чулки – все насквозь мокрое и тяжелое. «Оставайся тут», – велел он, заворачивая ее в одеяло и усаживая в кресло, которое придвинул ближе к огню. Подумав, он положил ее босые ноги на подушку и бросился к двери за горячим чаем, потом вспомнил о своей только что принесенной чашке. «Пей!» – приказал он, протягивая ей чай. Но окоченевшие пальцы не держали чашку. Он поднес ее к синеватым губам Софи, испуганно глядя, как ее сотрясает крупная дрожь. Он помог ей выпить весь чай, разворошил поленья в камине, так что пламя, вопреки случившемуся, весело вспыхнуло, разбрасывая искры. «Я принесу»ще одеяла", – озабоченно сказал он и торопливо направился к двери, но на полдороге остановился. «Нет! Нужно ванну, горячую ванну. Я согрею воду. Да, и бренди, принесу бутылку». На ее покрасневшем от ветра лице темнели огромные испуганные глаза. Она не произнесла еще ни слова, но в этом не было необходимости; он и так знал, о чем она думает. Его одолевала та же мысль, но он вышел из комнаты, так ничего, не сказав о ребенке.

В ванной комнате внизу стояла большая чугунная ванна, но он решил принести ванну поменьше, медную, и поставить ее на кухне, где было теплее. Он уложил ее так, что над водой оставались только голова и колени, и растирал ее негнущиеся руки и ноги, пока она наконец не перестала дрожать и все ее тело не порозовело. Потом растер ее полотенцами возле плиты и заставил надеть самую толстую фланелевую ночную рубашку.

– Я могу идти сама, – запротестовала Софи, когда он подхватил ее на руки. Коннор накрутил полотенце у нее на голове, как тюрбан, и она лежала у него на руках, как усталая расслабленная султанша.

– Знаю, что ты можешь идти сама, но я хочу тебя отнести.

Софи вздохнула, положила голову ему на плечо, и никто из них ни словом не обмолвился о том, что их больше всего тревожило: о ребенке.

Коннор заботливо уложил ее в постель и продолжал поить горячим чаем, пока она не взмолилась слабым жалобным голосом: «Хватит!» Софи казалась маленькой и хрупкой при неверном свете свечи, мерцавшей на столике возле кровати. Он натянул одеяла ей до подбородка и с любовью глядел на ее неподвижное лицо. Ему хотелось признаться: «Я люблю тебя, Софи, прости меня», но он только спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно, – прошептала она устало, не открывая глаз.

Он наклонился и коснулся щекой ее щеки.

– Спи, милая. Не беспокойся ни о чем. Все будет хорошо. – Она слабо кивнула, потом повернулась на бок и свернулась калачиком.

Он долго сидел рядом, слушая ее тихое дыхание. Постепенно напряжение отпустило его. Бешеный ветер стих, он даже не успел заметить, когда это произошло; страшный ливень перешел в обычный дождь, непрерывный, нудный. Он через одеяло погладил хрупкое плечо Софи. Сон ее был глубок и спокоен. С ней все должно быть хорошо.

* * *

Кровотечение началось перед самым рассветом. Она проспала всю ночь, видя тяжелые, неприятные сны, и проснулась в холодный серый предрассветный час, почувствовав потребность в ночной вазе. Темное пятно на белом фарфоре поначалу озадачило ее, но тело раньше разума поняло, что произошло, став ледяным. Софи зажала ладонями рот, чтобы не закричать. Мгновенно она осознала, что случилось и что будет дальше.

Прижав руки к животу, она осторожно вернулась в спальню.

– Кон! – позвала она слишком тихо, чтобы он услышал сквозь сон. Ей хотелось закричать в голос. Она легонько потрясла его за плечо:

– Коннор! – И он проснулся. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, он откинул одеяло и сел, протягивая к ней руки.

– Что случилось?

Он уже все понял, Софи видела это по его лицу.

– Мне кажется, что-то не так. – Скажи она это не шепотом, а громче, он услышал бы, как дрожит ее голос.

– Почему? В чем дело?

– У меня кровотечение, – выдавила она через силу.

Он побелел, как простыня, но тут же овладел собой, взял ее за руку и уложил в постель. Тепло его тела немного успокоило ее.

– Это может ничего не значить, – стараясь успокоить Софи, сказал Кон, склоняясь над ней.

– Знаю.

– Возможно, это пустяки.

Она кивнула. Ей хотелось вцепиться в его руку, но тогда он бы понял, как она испугана. Это может ничего не значить.

Он стал одеваться, быстро, но спокойно.

– Хочу съездить за доктором, Софи. Прежде чем уйти, разбужу Джека. Не пройдет и часа, как я вернусь.

– А нельзя послать Томаса?

– Будет быстрее, если я поеду сам.

Софи не хотела расставаться с мужем в этой непростой ситуации. Когда он подошел и сжал ее лицо ладонями, она схватилась за его запястья.

– О, Кон! – вырвалось у нее. – Ты нужен мне.

– Ну, ну, успокойся, – мягко сказал он и прижался к ней щекой. Ему не хотелось, чтобы она расплакалась. – Я постараюсь вернуться как можно быстрее. Тебе что-нибудь нужно?

– Нет.

– У тебя ничего не болит, Софи?

Она покачала головой и прошептала:

– Нет, нет… это, наверное, пустяки.

Они обнялись и долгую минуту молчали, затем он поцеловал ее и вышел.

Вскоре в дверь просунулась голова Джека.

– Софи?

Она слабо помахала ему и улыбнулась, едва шевельнув губами.

– Хочешь чаю? Я заварю, – сказал Джек и добавил, когда она собралась отказаться:

– Это я умею.

– Нет, Джек, иди ложись. Подождем, когда Коннор вернется. В любом случае скоро придет Марис.

Он вошел в комнату. Вид у него был заспанный, из-под длинной пижамы торчали босые ноги.

– Я могу сварить яйцо, если хочешь, или приготовить его как-нибудь по-другому, но сварить могу и с закрытыми глазами.

Когда она не смогла (не хватило сил) ответить на его нерешительную улыбку, он посерьезнел:

– Кон рассказал мне о том, что случилось ночью. Мне так жаль, Софи. Иногда он бывает жутко вспыльчив и упрям, как осел.

– В этом нет его вины. – Ей не хотелось говорить, особенно на эту тему. – Иди ложись, Джек. Я прекрасно себя чувствую… мне просто хочется спокойно полежать.

– Ну, тогда ладно. Крикни, если что понадобится, – озабоченно предложил он. Софи с готовностью кивнула, сомкнула веки и услышала, как дверь с легким стуком затворилась за ним.

Она лежала, глядя в потолок, и отчаянно молилась, когда начались схватки.

* * *

Коннор проходил по узкому коридору между комнатой Джека и детской, в это время дверь спальни отворилась и вышел доктор Гесселиус. Он скорбно посмотрел на Кона своими большими карими глазами сквозь стекла очков, но Коннор упрямо твердил себе, что это еще ничего не значит. У Гесселиуса вечно вид побитой собаки.

– Ну, что? – спросил он решительно, шагнув к доктору, остановившемуся у лестницы.

– Очень сожалею, но Софи потеряет ребенка.

Коннор яростно дернул головой. Говорить он не мог. Слова доктора отозвались в нем физической болью, хотя в глубине души он уже знал об этом. Он враждебно смотрел на доктора, который, как обычно, достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком. Коннору хотелось ударить его. Запах табака, витавший вокруг Гесселиуса, вызывал отвращение, и с вспыхнувшей на мгновение надеждой Коннор подумал, что доктор сам не знает, что говорит, что он не прав, что это какая-то ошибка.

– Плод мертв. Выкидыш может произойти через несколько часов или несколько дней. Софи…

– Откуда вам известно, что мертв? Можете вы чем-нибудь помочь?

Доктор скорбно покачал головой.

– Очень сожалею. Ребенок не подает признаков жизни, мистер Пендарвис. Я останусь с Софи, если она того пожелает, но при теперешнем положении вещей я мало чем могу ей помочь.

Коннор застыл на месте, растерянно моргая, пытаясь справиться с охватившим его отчаянием. Что же делать? Известие поразит Софи в самое сердце.

– Насколько это опасно для нее? Она будет сильно страдать от боли?

Гесселиус положил руку ему на плечо и, опустив глаза, сказал:

– Плоду почти четырнадцать недель. Софи придется потрудиться, но роды скорее всего произойдут намного быстрее, чем при нормальном сроке, и менее болезненно. – Он отпустил руку Коннора. – Мне очень жаль, но она оправится, и в дальнейшем нет причин волноваться, что она не сможет забеременеть и родить ребенка… по истечении определенного времени.

Софи лежала, свернувшись калачиком, на своей половине кровати. Марис находилась с ней, но, увидев вошедшего Коннора, сразу же встала со стула возле кровати и направилась к двери. Ее простое, доброе лицо было печально. Она ничего не сказала, но, проходя мимо, сочувственно покачала головой.

Коннор присел рядом с Софи на край кровати. Она не плакала, но, едва он взял ее за руку, глаза ее наполнились слезами, и подушка сделалась мокрой. Рукавом ночной рубашки она промокнула лицо и слегка повернулась, чтобы лучше видеть его. Она выглядела ужасно бледной и несчастной. Кон не знал, что сказать, чтобы утешить ее, чем помочь ей. Поделать ничего было нельзя.

– Прости меня. – Он должен был это сказать, но от произнесенных вслух слов ему стало еще хуже.

– Доктор говорит, никто в этом не виноват. Малыш… – она крепко зажмурилась, не в силах говорить. – Мы так и так могли ее потерять.

– Ее?

Голос Софи звучал хрипло, словно у нее саднило горло.

– Я всегда думала, что это девочка. Не знаю почему, но была почти уверена в этом.

Кон не думал о ребенке с такой определенностью. Для него тот еще не был реальным. Но теперь, когда они теряли его, все переменилось. Он уткнулся лбом в руку Софи.

Вдруг Софи заскрипела зубами, вся напряглась и выгнулась. Испуганный, Коннор судорожно соображал, чем ей помочь. «Софи!» Она больно вцепилась ему в руку. Это было похоже на родовые схватки; минуту спустя она расслабилась и лежала без движения, часто и тяжело дыша.

Так повторялось на протяжении нескольких часов. Гесселиус, верный своему слову, остался с ней, но помочь ничем не мог. Коннор, доктор, Марис и даже Джек, меняясь, несли тревожное дежурство у постели Софи. Она лежала молчаливая и словно безжизненная, не замечая сидящего у ее постели. После полудня схватки стали регулярнее и сильнее, и Гесселиус выслал всех из комнаты. Джек хотел остаться с Коннором, но тот больше не мог говорить о происходящем. Не мог и дальше изображать из себя сильного, спокойного и стойкого мужчину, ему не терпелось остаться одному.

Он вышел в сад. Ночной ураган завалил дорожки сломанными ветвями, сорванными листьями. Розы, вившиеся по кирпичной стене садового домика, распластались по земле. Повсюду виднелись следы разрушения; холодный сырой ветер шевелил вырванные из земли растения, шелестя мокрой палой листвой. Одинокий дрозд пел об ушедшем тепле в голом саду. Коннор попытался вспомнить, как сад выглядел летом, – веселый и благоухающий, в радуге цветов. Софи называла ему старинные сорта роз: «дамасская», «румянец девы», «Йорк», «Ланкастер». Они медленно прогуливались по дорожкам, и она опиралась на его руку. Они делали вид, что упражняют ее лодыжку, но на самом деле упивались близостью друг друга. В те недели и расцвела их любовь, именно здесь, среди цветов, и хотя тогда он назывался чужим именем и сам страдал от своей лжи, воспоминания о тех днях были дороги ему, ибо это были лучшие дни его жизни.

Плющ, густой и глянцевый летом, теперь цеплялся за каменную кладку дома, словно скрюченные костлявые почерневшие пальцы. Серый шифер крыши потемнел от дождя. Серый дым из труб. растворялся в таком же сером небе. Коннор посмотрел на окна спальни, где лежала Софи, но шторы на всех окнах дома, кроме окон Джека, были задернуты. Его пробирала дрожь – от холода и от пустоты в сердце. Из всех, кого он потерял за свою не столь долгую жизнь, потерю этого безликого, безымянного создания он переживал больше всего.

Дверь веранды скрипнула, на пороге показалась Марис и позвала: «Мистер Пендарвис!» По ее убитому голосу и лицу он понял, что все кончилось, и, медленно, тяжело ступая, пошел к дому, поднялся по ступенькам, шаркая, как старик.

Софи больше не плакала. Лицо ее было восковым, рука, когда он взял ее, – холодной и безжизненной. Она не отвечала на его вопросы, как он ни старался расшевелить ее, в ее глазах застыло отсутствующее выражение. Она позволила ему обнять себя, но оставалась безучастной. Внутри у него тоже был холод, и они не могли согреть друг друга.

Коннору необходимо было ощущать рядом присутствие Софи, поэтому он остался, даже когда она отвернулась и заснула. Ночью он несколько раз просыпался от внутреннего холода, но она по-прежнему была далека от него.

Проснувшись в очередной раз, он не обнаружил Софи рядом с собой и, встревоженный, встал – оказалось, что он лежал одетый. За дверью послышался слабый шум, похоже, звуки доносились из детской. Софи была там, сидела в качалке бледная и похожая на призрак.

– Софи, что с тобой?

Ее пустой взгляд смотрел сквозь него, словно он был бесплотным.

– Ты замерзнешь, – сказал он строго, властно. – Пойдем в постель.

Она не пошевелилась и, похоже, даже не слышала его. Кон наклонился, чтобы поднять ее на руки. Софи отпрянула, но была слишком слаба или безразлична ко всему, чтобы сопротивляться. Он легко поднял ее и отнес назад в спальню, уложил в постель, натянул одеяло до подбородка и стоял, глядя на нее с нарастающим беспокойством. Ее широко раскрытые невидящие глаза наконец сосредоточились на его лице, и она произнесла бесцветным голосом:

– Я видела ее.

Коннор подумал, что ослышался.

– Что? – переспросил он.

Зажмурившись, Софи прижала к ушам ладони и отвернулась. Сердце у него тревожно забилось. Он боялся прикоснуться к ней. Взяв еще одно одеяло, он завернулся в него и уселся в кресло возле окна. В комнате царила полная тишина; он даже не слышал дыхания Софи. Казалось, он погрузился в пустоту, что окружающий мир исчез. Он ударил себя кулаком по ноге, чтобы почувствовать хоть что-нибудь, пусть даже боль. Тишина, тьма, холод. Огонь в камине погас, но он даже не попытался разжечь его. Лучше от этого не станет.

Дорогой папочка, последнее время я так много думаю о тебе. Наверное, потому еще, что завтра Рождество. Я помню, как ты подарил мне санки, желтые с красными полозьями, они были такие чудесные, как раз какие я хотела. На «День подарков» выпал снег, и ты взбирался со мной на горку, выше и выше, а потом смотрел, как я мчусь вниз, и курил трубку. Я помню даже запах твоего пальто: оно пахло мокрой шерстью и табаком, и помню ощущение от шерстяной перчатки, когда держала тебя за руку.

Я помню тебя летом. Ты в саду, освещенный солнцем, делаешь вид, что пьешь чай из игрушечной чашечки среди кукол, что подарил мне. Я представляла, что мы муж и жена, а куклы – наши дети.

Мне так не хватает тебя, папа! Я не могу ни с кем поговорить. Как мне хочется, чтобы ты оказался со мной, тогда я кое-что рассказала бы тебе.

Это секрет. Только доктор Гесселиус знает об этом, но он не в счет. О, папа…я видела мою девочку, я видела ее! Она была такая маленькая, не больше моей ладони, и она свернулась, как хвост морского конька, а цветом она была как песок. У нее были такие изящные локотки и коленочки, а ноготки – как кончики травинок. И твои ушки. Глазки у нее были закрыты, и она как будто спала, так мирно. Она была настоящей! Я прикоснулась к ней пальцем, осторожно пошевелила ручку. О, папа, в душе я все время плачу и не могу остановиться. Никто не знает, как мне тяжело. Я не могу слышать, что люди говорят мне, потому что все это совершенно ничего не значит. Там, где она была во мне, там теперь пустота. Такое ощущение, будто я тоже умерла. Я так одинока! Мое одиночество как смерть, и оно невыносимо, невыносимо!

Софи покинула рождественскую службу, когда детский хор, которым вместо нее теперь руководила Маргарет Мэртон, запел «Колыбельную», как раз перед проповедью преподобного Моррелла. Коннор решил не ходить за ней, думая, что ей нужно немного побыть одной, что ей слишком больно слушать колыбельную и она вернется, когда пение закончится. Но Кристи взошел на кафедру и говорил уже пять минут, а ее все не было. Джек сидел рядом с братом на скамье, которую обычно занимала семья Дин. Это был его первый выход с тех пор, как он поселился в их доме. Братья обменялись обеспокоенными взглядами. Коннор тихо встал и отправился на поиски Софи.

Он нашел ее на церковном кладбище, идя по следам на легком снежке, первом в этом декабре. Ворота она оставила приоткрытыми, и он неслышно приблизился к ней в тот момент, когда она достала из кармана пальто что-то маленькое и белое – сложенный лист бумаги? – и сунула в сухую траву возле мраморного надгробия на могиле отца.

– Софи!

Она резко обернулась, глядя на него так, словно видела впервые. Потом отряхнула руки, выпрямилась и молча направилась мимо него к выходу с кладбища.

– Что ты тут делаешь?

– Ничего. – Софи пошла дальше, но он остановил ее, положив руку на плечо. Она спокойно ждала, что он скажет.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да.

– Я беспокоился о тебе. Почему ты ушла?

– Мне нужно было подышать свежим воздухом.

Щеки ее порозовели от холода. Она сильно похудела за последние дни; лицо заострилось, взгляд был отрешенным, а прежняя открытая улыбка больше не появлялась на ее губах. Этот взгляд и холодная, отчужденная манера как бы отгораживали ее от всего мира плотной стеной.

– Зачем ты пришла сюда? – Кон сделал другую попытку, встав перед ней, чтобы видеть ее глаза.

– Просто так. Подышать воздухом. Какое это имеет значение?

– Никакого. Просто я хотел знать.

Она ответила раздраженным смешком. Потом резко добавила:

– Тут нечего знать. – Она, дернув плечом, сбросила его руку. – Мне холодно, можем мы пойти домой?

* * *

В этот рождественский вечер они обедали у Вэнстоунов.

Юстас был необычайно нежен с Софи, и впервые со дня их встречи Коннор не испытывал к нему неприязни. Даже Онория вела себя прилично. Никто не заговаривал о ребенке, эту тему вообще никто из их знакомых не поднимал; ребенок словно никогда и не существовал, кроме как в сознании Коннора и Софи. По мере того как продвигался обед, ею овладевала какая-то нервная веселость. Коннор с болью смотрел на Софи, слушая ее деланный смех, резкий и дребезжащий, неестественно возбужденный голос.

Когда Софи с Онорией встали из-за стола и удалились в гостиную, Юстас откинулся на стуле и сказал, глядя в бокал, который вертел в руках:

– Племяннице очень трудно пришлось эти последние несколько недель. Очень трудно. Мне так хотелось помочь ей, как-то поддержать ее, подбодрить. Думаю… вам тоже.

Коннор промолчал.

– Я понял… – выдержка изменила Юстасу, голос его дрогнул. Он откашлялся и продолжил:

– Я рад, что вы все время находились с ней. Не предполагал, что со мной случится такое, но я почувствовал, что был несправедлив к вам, Пендарвис. И теперь хочу сказать, что сожалею об этом.

Коннор поднял бровь, стараясь скрыть легкую улыбку. Но неохотное извинение Вэнстоуна тронуло его; если это было предложение мира, он должен принять его с благодарностью.

– Поскольку нас с вами не объединяет ничего иного, – ответил он, тщательно подбирая слова, – полагаю, надежда на счастье Софи может сблизить нас. Потому что мы оба любим Софи. Вероятно, это может стать… основой для своего рода дружеских отношений.

Вэнстоун не отрывал глаз от бокала, его строгое лицо не изменило выражения. Так, в молчании, прошла минута.

– Думаю, может, – сдался наконец Вэнстоун.

По дороге домой, правя коляской, Коннор попробовал было рассказать Софи, что ее дядя предложил ему мир и он принял предложение. Но ее неестественная веселость прошла, и она вновь стала, как всегда в последнее время, молчаливой и отчужденной. Он не мог добиться от нее ни слова в ответ. Закутавшись в плащ и низко надвинув капюшон, она смотрела на черную землю, бегущую под колесами. Дома он сказал:

– Нам нужно поговорить.

– Я устала.

– Софи…

– Я устала, Кон, я так устала. Позволь, я пойду лягу.

Она выглядела бледной и измученной, вся неестественная живость бесследно исчезла. Он взял ее ладони и стал дышать на них, чтобы согреть. Голова ее была опущена, распущенные волосы плащом закрывали лицо. Он отвел их за уши и поднял ее голову за подбородок. Но прежде, чем успел поцеловать, она отвернулась.

– Покойной ночи, – бесстрастно сказала она и вошла в свою комнату.

– Веселого Рождества, – с тяжелым вздохом ответил Кон в закрывшуюся дверь.

* * *

Комитет снял комнату в Тэвистоке под свою контору, и Брайтуэйт вручил Коннору ключи. Коннор проводил там большую часть своего времени, встречаясь с людьми из комитета, работая над статьями и листовками, изо всех сил стараясь уйти с головой в работу. Однажды под вечер повалил густой снег, и он решил не возвращаться домой – можно было переночевать в кресле или, на худой конец, на полу. Бурана не было, просто сильный снегопад; Коннор мог, если бы захотел, без труда добраться до дому. На другой день, вернувшись домой, он нашел Софи в гостиной; она встретила его с каким-то апатичным замешательством, словно только теперь вспомнила о снегопаде и его ночном отсутствии.

Он-то уповал на большее. По правде говоря, возлагал определенную надежду, что беспокойство за него как следует встряхнет ее, выведет из состояния оцепенения. Они теперь совсем не прикасались друг к другу, почти не разговаривали; жили в одном доме, делили одну постель, и тем не менее их ничто не объединяло, даже боль, которую оба носили в себе, причем Коннор терзался не меньше, чем Софи. Но она не позволяла ему помочь себе и не могла помочь ему. Лучший друг покинул его.

В январе Софи вернулась на рудник. Он воспринял это как хороший признак, свидетельствующий о ее выздоровлении. Перед этим она было совсем опустилась, ходила в ночном халате, не мыла волосы, перестала следить за собой – поэтому видеть ее вновь ухоженной и тщательно одетой, как в прежние времена, было большим облегчением. Но однажды она не вернулась домой в обычное время, и по мере того, как шло время, беспокойство Коннора возрастало. Его не покидало тревожное предчувствие, даже когда Джек поднял его на смех, утверждая, что он беспокоится, как старая дева. Через два часа бесплодного ожидания Коннор оседлал лошадь и галопом помчался на «Калиновый».

Он успокоился, увидев Валентина, привязанного на обычном месте. Правда, Софи не было в конторе, и никто не мог сказать, где она. «Видел, как она шла к плавильне, – припомнил Эндрюсон, скребя в затылке, – но это давно было, когда смены менялись». «Рудничная девушка», оставшаяся поработать сверхурочно, вспомнила, что видела, как Софи направилась к тропинке, что вела в Линтон-холл. «Чего это миссис Пендарвис пошла туда?» – сказала я Джейн. Она еще тоже удивилась. Ну, и мы опять принялись за работу. Не видала, чтобы она возвратилась. А должна бы, потому как пошла без пальто".

Он нашел ее в полумиле от рудника, бредущую с потерянным видом вдоль тропы. Когда он догнал ее, то увидел у нее в руках букет сухой травы.

– Я хотела нарвать цветов для нее, – безжизненным голосом объяснила Софи, когда Кон поинтересовался, что она тут делает. – Но цветы уже завяли, это все, что я смогла найти.

Он укутал ее в свой сюртук и крепко прижал к себе; она дрожала от холода, но даже не замечала этого. Кон тихонько покачивал ее, успокаивая, так они и стояли в ледяных сумерках.

– О, Кон, – вдруг воскликнула она пронзительным шепотом, уткнувшись в его плечо, – у нее даже нет могилки!

У него перехватило горло; сердце его разрывалось.

Если бы это был кризис, если бы она выплакалась и возвратилась к нему, ища утешения, вся его боль и страх за нее были бы не напрасны. Но вырвавшееся наружу горе скоро опять сосредоточилось внутри, и она погрузилась в молчаливое оцепенение, словно ничто не прерывало его. Отвергнутый вновь, он почувствовал себя еще хуже; внутренний холод и пустота с новой силой навалились на него. Но на этот раз вынести это было еще труднее, потому что на какой-то миг Коннор соприкоснулся с душой прежней Софи.

После этого случая Софи бывала на «Калиновом» нерегулярно, но неизменно в день выплаты, потому что общение с шахтерами было для нее до некоторой степени облегчением. Дженкс, Эндрюсон и Дикон Пинни самостоятельно решали все текущие дела. Впервые после смерти отца рудник работал без нее.

Энни Моррелл часто наведывалась к ним, но ее посещения не могли развеселить Софи. Коннор задавался вопросом, не завидует ли она, пусть подсознательно, своей подруге, которая была счастлива, чья семья не знала болезней и соря. Кристи был самым старым и дорогим другом Софи, но даже ему не удавалось пробить брешь в ее отрешенности от внешнего мира. Софи оставалась безутешна.

В феврале Джек переехал. Коннор спорил с ним, пытался вразумить, кричал, наконец, но Джек не переменил решения. Ему стало лучше, в этом не было сомнений, но Коннор знал истинную причину, по которой Джек хотел снять комнату в Уикерли. Он верил, что его отсутствие каким-то образом поможет Коннору и Софи улучшить отношения. Если бы Коннор думал, что это возможно, он бы уже сам давно помог ему собрать вещи. Но он боялся, что теперь ничто не спасет их отношения, и был близок к отчаянию. Между ними больше не было близости. Он привык подолгу задерживаться за письменным столом в кабинете ее отца, потом укладывался на скрипучем кожаном диване, и в те ночи, когда кот устраивался у него под боком, считал, что ему повезло. Если Софи терзалась от горя, то Коннор погибал от одиночества. Они были как двое держащихся на плаву людей, потерпевших кораблекрушение, которые не могут протянуть друг другу руку и смотрят, как каждый из них идет ко дну.

В одно отвратительное мартовское утро, когда на улице шел снег с дождем, Коннор сидел в кабинете, уставясь в окно и пытаясь внушить себе, что жизнь и красота еще вернутся в пустынный сад роз. Неожиданно в дверь бесцеремонно постучали, и в кабинет ворвался Джек. Коннор навещал его в Уикерли, но сам он пришел к ним в первый раз после того, как съехал. Еще не встав с кресла, чтобы приветствовать его, Коннор учуял запах перегара и, пораженный, воскликнул:

– Да ты пьян! Будь я проклят, Джек, если ты не напился!

– Ничуть не бывало. Хотел было выпить, да не стал. Даже не пригубил.

– Так я тебе и поверил. Лучше сядь, пока не свалился. Как ты сюда попал?

– Пешком, конечно, как же еще? – Он рухнул в кресло, развалился в нем, выставив костлявые колени и безвольно свесив руки с подлокотников. – Я пришел, чтобы сообщить тебе, что уезжаю.

Коннор почувствовал еще больший холод в душе.

– Не будь ослом, – бросил он резко. – Ты не можешь уехать, ты болен. Зачем тебе уезжать? Да и где ты возьмешь деньги?

– Я надеялся, ты мне поможешь, подкинешь чего-нибудь, как я тебе помог в Эксетере, когда ты собрался венчаться с Софи. Много мне не нужно, и я верну тебе долг, как только устроюсь на работу. – Он хрипло засмеялся, но потом его смех перешел в кашель. – Ну, это, конечно, вранье, правда? Ничего я тебе не верну, и ты это отлично знаешь. Потому что даже не собираюсь искать работу.

– В чем дело, Джек? Что случилось?

Джек опять плохо выглядел, он стал худым и серым, а кашлял так, что Коннор не мог этого слышать.

Он откинул голову на спинку кресла и проговорил:

– Я ни на что не годен, Кон, в этом все дело.

– Что, черт возьми, ты хочешь этим сказать?

– Я благодарен тебе и Софи за то, что вы взяли меня к себе, ну и все такое прочее. Передай ей мою благодарность. И попрощайся за меня, ладно? Мне трудно это сделать самому.

– Джек…

– Не спорь со мной, Кон. Пожалуйста.

– Куда ты отправишься?

– Куда глаза глядят.

– Но… почему? Можешь ты мне по-человечески объяснить, почему это делаешь?

Джек снова резко, неприятно засмеялся.

– Посмотри на меня. Разве у тебя нет глаз? На кого я стал похож, а? Погляди на меня, кого я тебе напоминаю?

У Коннора язык не повернулся сказать правду. Изможденное, страшно худое лицо Джека напоминало их отца перед кончиной, но Коннор не отдавал себе в этом отчета, не подскажи ему Джек. Даже под страхом смерти он не признался бы в этом.

– Вот так-то, – мрачно протянул Джек. Он с усилием встал и оглядел кабинет. – Что у тебя есть выпить? Найдется капля спиртного для усталого гостя?

– Тебе не стоит пить.

– Какая теперь, к черту, разница, пить или не пить?

– Я скажу Марис, чтобы приготовила чай и…

– К черту чай! – рассердился Джек и поплелся к двери.

– Джек, погоди! – Коннор схватил его за рукав. – Позволь, я буду заботиться о тебе. Не уезжай вот так, сгоряча. Джек стоял, опустив голову и не глядя на него.

– Я сказал Сидони, что не люблю ее, – признался он тихо, – что никогда не любил, а хотел только воспользоваться ею. Она заплакала, Кон. Я думал, у меня сердце разорвется.

– Зачем ты ей так сказал?

– Чтобы она забыла меня. Когда я уеду, ей легче будет выйти замуж за Холиока. – Его голос понизился до шепота. – Два дня назад, вечером, она пришла ко мне. Мы легли в постель, но я ничего не смог. Потому что я теперь больше не мужчина.

– Джек…

– Не говори ничего, слышишь? Ни слова.

Они стояли, не глядя друг на друга; рука Коннора легко лежала на руке брата. Он чувствовал, как подступает то страшное одиночество, та черная зияющая пустота, которую он испытывал всякий раз, когда терял кого-нибудь.

– Не покидай меня, – пробормотал он чуть слышно. – О, Джек, зачем ты бросаешь меня?

Джек едва ощутимо дрожал.

– Если любишь меня, Кон, не проси, чтобы я остался.

– Я люблю тебя. И прошу: останься.

– Но я не могу.

– Пожалуйста, Джек.

Они оба плакали скупыми мужскими слезами, не в силах взглянуть друг на друга. Наконец Джек прерывисто вздохнул и отошел от Коннора.

– Пойди скажи миссис Болтон, пусть приготовит большую чашку этого чертова чая, да покрепче, ладно? Такого, чтоб и мертвого привел в чувство. А я еще не мертвый. А потом я, может, лягу на тот диван в гостиной, Кон. Я еще не отвык от него, мы с ним, похоже, сроднились, к тому же мне нужно поспать минуту-другую.

Ужасающая тьма отступила, рассеялась. Коннор испытал такое облегчение, что даже слегка закружилась голова. Братья были сдержанны на проявление чувств, но сейчас Коннор не смог удержаться и быстро и грубовато обнял Джека. Он ощутил под руками всю худобу брата, и радости у него поубавилось.

– Я мигом вернусь. Ты же промок, дурень, садись к огню и отдыхай. Я вернусь через пару минут.

Джек скорчил комичную физиономию и махнул ему: иди. Коннор вышел из кабинета с таким чувством облегчения, будто только что едва избежал катастрофы.

Миссис Болтон не было в ее привычных владениях на кухне, не было ее и ни в одной из комнат цокольного этажа; наконец он нашел ее в мансарде, где она разбиралась в сундуках с льняным бельем, готовясь к ежегодной весенней процедуре его проветривания. Он попросил приготовить чай и пошел сказать Марис, чтобы подготовила старую комнату Джека, потому что его брат снова будет жить у них. Наконец он вернулся, несколько позже, чем обещал.

Настолько позже, что Джек успел написать записку, которую оставил на его столе.

"Не ищи меня, Кон. Я как старая собака, которая прячется, чтобы умереть в одиночку. Я должен был уйти, и, думаю, в глубине души ты это понимаешь. Но ты навсегда останешься в моем сердце.

Твой любящий брат Джек".