Незадолго до захода солнца писарь сообщил Аферу, что прокуратор примет его к четырем часам на следующее утро. После этого они с Тисхахаром отправились в город, чтобы где-нибудь перекусить.

— Тебе не по вкусу стряпня поваров когорты, господин? — спросил слуга, когда они вышли из крепости.

— Если бы это можно было есть, мы бы довольствовались тем, что нам предложили. Но разве это еда?

Тисхахар рассмеялся.

— Я бы с удовольствием тебе что-нибудь приготовил, но наверху не разрешают разводить огонь.

— Ладно. Мы что-нибудь найдем.

Однако очень скоро Афер понял, что переоценил возможности закусочных Иерусалима. Город кишел местными и паломниками. К ним добавились воины Ирода Антипы и обе когорты из Кесарии, почти полностью переброшенные в Иерусалим. Пивные были переполнены, а на площадях, возле немногочисленных мест для разведения костров, толпились голодные люди. С трудом они нашли два места за столиком, стоявшим перед закусочной, но хозяин недружелюбно предупредил их, что эти места приготовлены для других гостей, которые вот-вот должны подойти.

— Кроме того, прошу прощения, господин, здесь едят только правоверные.

— Но мы ведь не входим внутрь помещения, значит, не оскверняем воздух, которым они дышат.

— Достаточно вашего присутствия здесь, чтобы сделать для них все нечистым.

Афер кивнул.

— Для тебя тоже?

Мужчина развел руками.

— Нет, господин. Я не отношусь к ортодоксам. Но согласно предписаниям, я должен очиститься, если меня коснется твоя рука или твое дыхание. Тогда я не смогу прикоснуться ни к еде, ни к посуде, чтобы обслужить других гостей.

— А они бы это заметили?

Хозяин вымученно улыбнулся.

— Есть правоверные, господин, которые косо смотрят даже на осла, который несколько дней назад получил корм из рук язычника. Попробуйте все-таки поискать что-нибудь перед воротами города. Там есть пивные и закусочные для иностранцев.

Обычно после захода солнца ворота закрывались, но Афер надеялся, что он, как командующий воинами Ирода Антипы, в случае необходимости мог приказать открыть их. Оказалось, что в эти дни ворота все время стояли открытыми.

Далеко за пределами города, по другую сторону от шатров, в которых жили паломники, они наконец нашли несколько деревянных заведений, в которых готовили еду для приезжих. В одной из них эллин из Тарента обслуживал несколько человек из первой когорты прокуратора. Все они были греками. Другая закусочная, которую содержал перс, была забита купцами и погонщиками из разных провинций Востока. Кроме них, были сирийские, арабские, даже иллирийские закусочные. Афер предпочел отдаленную и поэтому более свободную забегаловку, которая принадлежала выходцу с острова Родос. Они ели жаркое из мяса молодого барашка, капусту, хлеб и фрукты и запивали родосским вином.

Под конец трапезы Тисхахар вдруг спросил:

— Как долго ты пробудешь в Иерусалиме, господин?

— Точно не знаю. Это будет зависеть от приказа, который я получу от прокуратора и царя. А почему ты спрашиваешь?

— Недалеко отсюда, почти сразу за Эммаусом…

— Догадываюсь. Твой брат, не так ли?

— Он выкупил себя и работает там на одного критского торговца лошадьми. Я бы с удовольствием его повидал.

Афер наморщил лоб.

— В общем-то, в ближайшие дни ты мне не нужен. Если меня пошлют в длительное путешествие, я тебя с собой не возьму.

— Ты знаешь, я твой раб.

— Прежде всего ты мой друг. Сколько тебе понадобится времени, чтобы проведать брата?

— День туда, день назад, десять дней там. Или это слишком много?

Афер покачал головой.

— Пойдет. Вероятно, я буду уже не здесь. Возьмешь свою лошадь и поедешь из Эммауса прямо в Кафар Нахум. Когда ты собираешься выезжать?

— Завтра утром, если тебя это устроит.

— Хорошо.

Четвертый час уже давно начался, а Афер все еще сидел вместе с двумя дюжинами других мужчин на каменной скамье в небольшом помещении, которое служило приемной прокуратора. Писарь, устроившийся за столом, записал на папирусе их имена, указав, по каким делам они пришли. Среди присутствующих были просители, жалобщики, торговцы. Большинство говорили с писарем так тихо, что из-за болтовни остальных и шума, доносившегося со двора крепости, можно было разобрать лишь обрывки фраз. К моменту появления Афера в приемной уже было по меньшей мере пятнадцать человек. Когда другой писарь, или помощник, вне очереди вызвал его к прокуратору, остальные проводили его злыми взглядами.

Понтий Пилат сидел в кресле на небольшом подиуме. Перед ним стоял стол, на котором было полно свитков и табличек. Слева от него пристроился писарь, державший на коленях пульт, а справа пожилой мужчина. Аферу пришлось перебрать в памяти несколько имен, прежде чем он вспомнил его: Публий Квинктилий Колумелла, главный советник прокуратора. Человек, с которым Никиас обсуждал все важные вопросы, которые следовало согласовывать между службами царя и прокуратора.

— Аве Сагабиане Афер, — сказал Пилат. Потом кивнул ему, слегка улыбнувшись, и указал на стул перед подиумом. — Садись. Я надеюсь, ты в добром здравии.

Афер ответил на приветствие и прижал правую руку к груди, прежде чем сесть.

— Давай без предисловий о богах и здоровье императора, а перейдем сразу к делу. К нескольким делам. — Пилат бросил в сторону один свиток, внимательно посмотрел на какую-то табличку, отодвинул и ее, взял другой папирус и, развернув его, пробормотал: — Мелочи. Это все ты можешь обсудить с Колумеллой, позже. Может быть, сегодня вечером? — Он повернулся к советнику.

Колумелла скривился.

— Лучше завтра. Это срочно?

— Как всегда. Но завтра, вероятно, еще будет не поздно. — Пилат сухо улыбнулся. — Мы с тобой должны обсудить две проблемы, Афер. Этот бродячий проповедник, всем известный Йегошуа, и, конечно же, наши неспокойные друзья в пустыне.

— С чего ты хотел бы начать, господин?

— С Йегошуа. Наверное, это будет быстрее.

Афер кивнул.

— Он праведник, господин, — сказал он. — Я наблюдал за Йегошуа и говорил с ним и его единомышленниками. Ничего, что могло бы касаться Рима или беспокоить Рим.

Лицо Пилата оставалось бесстрастным.

— Дай-ка я еще раз прочту, — пробормотал он, — что тут пишет Кайафа.

Пока прокуратор перечитывал папирус, Афер обменялся взглядами с Колумеллой. Советник заморгал, опустил глаза и стал разглядывать свои ногти. Афер подавил улыбку, снова посмотрел на прокуратора и стал ждать.

Пилат почти не изменился с прошлого года. Его крепкую коренастую фигуру плотно облегала туника. На правом плече был все тот же серебряный браслет. Пурпурная кайма прокураторской тоги немного поблекла. «Слишком часто стирают», — подумал Афер. Он, как и прежде, не придавал никакого значения своему внешнему виду. У Колумеллы был золотой браслет с небольшими драгоценными камнями, а пурпурная кайма тоги была свежей и яркой.

Читая, Пилат так шевелил губами, будто беззвучно жевал слова. Мощный подбородок со шрамом двигался вверх-вниз.

Прокуратор принадлежал к высшему сословию. Афер знал, что он прошел обычный карьерный путь: служил в храмах, администрации, легионах. Пятьдесят три года назад один из его предков, верховный главнокомандующий самнитов, победил римлян и заставил их подписать Каудиумский договор. Другой Понтий был другом Цицерона. «Старинное семейство воинов и администраторов, — подумал Афер, — которые привыкли утверждать мечом римское влияние и в случае необходимости отстаивать с мечом римское право. В том числе и против евреев». Афер не знал, как бы он повел себя, если бы стал прокуратором. Может быть, он воздержался бы от изображений Тиберия во дворце Ирода, потому что иудеи, вернее фанатичные верующие среди них, не терпят изображений людей вообще. После многодневного противостояния Пилату пришлось убрать их из дворца, и он, должно быть, воспринимал это как поражение, тогда как иудеи считали это победой своего всемогущего бога.

На следующий год прокуратор предпринял меры, к которым Афер относился одобрительно. Чтобы построить водопровод, который должен был наконец обеспечить Иерусалим необходимым количеством чистой питьевой воды, Пилат приказал конфисковать деньги. Те самые серебряные монеты без изображения, которые иудеи со всей ойкумены собирали раз в год и отправляли в храм на религиозные нужды. Последовавшие волнения Пилат потопил в крови. После двух лет строительства водопровод в прошлом году был готов, и, насколько Аферу было известно, жители Иерусалима отнюдь не отказывались пользоваться этой водой.

Но с самого начала отношения между прокуратором и первосвященником Кайафой были натянутыми, неприятными для обоих. Когда Пилат приезжал в Иерусалим, его всегда сопровождали две когорты, более тысячи человек, эллины и самаритяне, возглавляемые римскими центурионами. Афер думал о том, как бы он чувствовал себя, если бы на него была возложена задача руководить провинцией, жители которой в большинстве своем были враждебно настроены к империи? Руководить так, чтобы сохранялся пусть и хрупкий, но мир. Чтобы Рим не посылал деньги и воинов, а собирал бы налоги.

Пилат свернул папирус и оперся подбородком на сложенные руки.

— Я ненавижу их, — негромко произнес он. — Они ненавидят меня. А эти послания Кайафы про Йегошуа… Либо он считает меня легковерным болваном, либо он действительно верит, что этот проповедник намеревается свергнуть империю.

Афер молчал. Он решил, что реплики с его стороны в данной ситуации неуместны.

— Пусть ненавидят, пока боятся. — Пилат поморщился. — Но ведь у них даже нет страха. Или у нас создается впечатление, что они боятся? Императора, империи, легионов, меня, чего там еще?

— Они боятся только своего бога, — сказал Колумелла. — Может быть, перейдем к делу?

— Мы и так говорим о деле. — Голос прокуратора прозвучал жестко. — Единственный бог, которого даже нельзя называть по имени… Разве это не ужасно? В Риме, Афинах, Александрии, даже в былые времена в таких исчезнувших городах, как Персеполис и древний Вавилон, в Карфагене — везде и всегда были талантливые люди, мудрецы. Они издавали законы и толковали их. Они наблюдали за природой, изучали мир и людей. Они писали стихи и трагедии. Они рисовали картины и создавали статуи, строили дома. А что делают эти? Стихов они не пишут. Городов не строят. Новые земли не исследуют. Кто ничего не делает, тот здесь считается мудрецом. Он только толкует старинные писания. А потом его последователь толкует его высказывания. А еще один возражает против объяснения этого толкования. И все. Они строят дороги? Они производят что-нибудь, чем стоило бы торговать? Если у них запрещены картины, то есть ли у них хотя бы музыка? И я должен ими управлять?

Афер осмелился слегка улыбнуться.

— Строгие ортодоксы сейчас, наверное, сказали бы, что ты этого делать не должен. Ими управляют слова их бога, которые несколько столетий назад записал какой-то человек. Пусть же римляне уходят домой, им здесь делать нечего.

Колумелла ухмыльнулся.

— А потом?! — воскликнул Пилат. — Они были слугами египтян, ассирийцев и персов, после этого македонцев и селевкидов. А когда стали свободными, то воспользовались свободой, чтобы нападать друг на друга. А чем занимаемся мы? Мы защищаем их от внешних врагов. Мы строим дороги и водопроводы. Мы заботимся о том, чтобы они даже в годы шаббата, когда им, согласно предписаниям их бога, нельзя сеять, не страдали от голода. Мы привозим в страну врачей, перерезаем глотки уличным грабителям и обеспечиваем им свободный проезд отсюда до Галлии и обратно, чтобы они не натыкались через каждые две мили на новый закон и новую таможню. При этом мы уважаем их обычаи и воздерживаемся входить в их храмы. А если Кайафа желает со мной поговорить, то я встречаюсь с ним не в его доме, который я осквернил бы. Я, представитель Тиберия Августа! И не в моем доме, в котором он чувствует себя оскверненным. Мы встречаемся под открытым небом и стоим достаточно далеко друг от друга, чтобы мое дыхание не сделало его нечистым. И он ведет себя со мной так, будто я… червь, недочеловек, клочок пены. В то время как я уважаю его предписания и толкования, а также требования относительно чистоты и осквернения. Я даже не имею права в моем зале, в моей крепости установить алтарь для поклонения Юпитеру или портрет императора! Я уже говорил, что я их ненавижу?

— Говорил. — Колумелла тяжело вздохнул. — Но ты не должен забывать, что строгие ортодоксы — это еще не весь народ.

— Но они определяют все!

— Если существует только один бог и он охватывает все, то все ему и принадлежит. А что ему не принадлежит, например римляне, то не представляет собой никакой ценности, то есть хуже, чем дерьмо. Вернее… является просто ничем. И сегодня мы ничего изменить не можем. У нас есть только один выход: молить всех богов, чтобы они позаботились об обществе, где никому больше не придет в голову мысль, что существует только один-единственный бог, которому все принадлежит. А сейчас нам следует заботиться о людях.

Пилат вдруг рассмеялся.

— А ведь ты прав. У нас много работы. Но все это взаимосвязано. Кайафа пишет ерунду. С одной стороны, он утверждает, что Йегошуа хочет стать царем евреев и прогнать римлян. С другой, он пишет, что Йегошуа нарушает спокойствие тем, что порочит иудейскую веру. Вот, где это было? — Он снова развернул папирус, нашел нужное место, фыркнул и прочел вслух: «Чтобы его испытать, ему показали динарий с изображением Тиберия, который благоверному иудею нельзя даже рассматривать, а не то что прикасаться к нему. Он взял его в руку и сказал, что на нем изображение императора и что его следует использовать для уплаты налогов императору. Мол, кесарю кесарево, а богу богово. Но если такое отношение утвердится, то священники и толкователи потеряют все свое влияние. А если я, Кайафа, потеряю все свое влияние, то я не смогу больше обеспечивать мир и спокойствие». — Пилат снова свернул папирус. — Поскольку все принадлежит богу, то ничто не должно принадлежать человеку. И тем более божественному Августу, спокойствие которого он может охранять только в том случае, когда объявит его дерьмом. Вот уж когда мне трудно провести грань между тем, кто одержим богом, и обычным сумасшедшим.

Колумелла откашлялся.

— Мне доставляет удовольствие слушать твои понятные и разумные высказывания, друг мой. Но Афер здесь с другой целью, а в приемной много посетителей…

Пилат поднял руку.

— Ладно, хорошо. Больше не отклоняемся. Афер, что там с Йегошуа?

— Как я уже сказал, он праведник. — Афер покачал головой. — Я даже не знаю, как описать Йегошуа и охарактеризовать его… его учение. Он проповедует любовь, взаимопонимание…

— Один из этих мечтателей, — пробурчал Пилат.

— … и братство. Но не мятеж. История с монетой, о которой ты только что прочитал, напомнила мне одну его фразу. Он ведь лечит больных и делает это даже по субботам.

— А, — с досадой произнес Пилат, — и у него ничего не получается, не так ли? Лучше умереть, чем быть вылеченным в субботу? Лучше загнуться, чем разрешить прикоснуться к себе языческому врачу, осквернить себя?

— Когда его стали упрекать, он ответил приблизительно следующее: «Суббота существует для людей или люди для субботы?»

— Это не похоже на призыв к великому восстанию против Рима. — Пилат скрестил руки на затылке и уставился в потолок зала. — Я, конечно, вижу, что он мешает священникам и толкователям писания. Должен мешать. Они претендуют на полноту власти, почти царской власти, при толковании слова божьего. И если кто-то осмеливается преподносить людям божьи откровения по-иному, то он угрожает их власти. Так?

— Я думаю, что так.

— Значит, ты не считаешь его бунтовщиком? Одним из тех людей с кинжалами, которые все время приходят из Галилеи? Или одним из тех, кто может накликать бурю, как этот… как его там звали, которого Антипа в прошлом году велел казнить? Ио… Иоанн?

— Креститель? — Афер сделал губы трубочкой. — Йегошуа тоже крестит, но он не накличет бурю. Нет, господин. Я не считаю его бунтовщиком. Он праведник, который хочет обновить иудейскую веру, чтобы она служила людям, а не толкователям писания.

Пилат посмотрел на Колумеллу.

— Каково твое мнение?

— Я думаю, Афер прав. — Колумелла указал на заваленный свитками стол прокуратора. — Некоторые из твоих людей сообщили подобные сведения. Они пишут также, что количество его последователей невелико.

— Ну ладно. — Пилат отодвинул свиток на край стола. Я не верю в любовь и братство между мной и первосвященником. Вся эта история выглядит так, будто они делают из мухи слона, чтобы иметь возможность пожаловаться, что им угрожают. Перейдем к действительно важным вещам. — Он повернулся к писарю. — Ты пока свободен. Иди в соседнюю комнату и напиши ответ первосвященнику. Как обычно: почтение, сожаление, дружба, ожидание и тому подобное. Ты знаешь.

Писарь взял пульт, поклонился и пошел к маленькой двери, за которой через мгновение скрылся.

— Ао Хидис. — Пилат нахмурил брови. — Как обстоят дела с подготовкой?

— Люди из Сирии уже в пути. — Афер коротко рассказал о передвижениях в пустыне и о сообщениях своих разведчиков. Потом доложил: — Молодой человек, которого мы нашли и продвигаем, стал уже начальником личной охраны Бельхадада и, значит, его заместителем по военным вопросам. Не хватает только двух вещей. Твоей когорты, господин, и имени человека, которого я должен встретить и все ему передать.

Пилат внимательно посмотрел на него и вполголоса спросил:

— И ты считаешь, что все удастся как запланировано? А если столица Бельхадада слишком сильно укреплена?

— Если брать ее штурмом, то все получится. Долговременная осада была бы трудной.

— Почему? Из-за подвоза продовольствия?

Афер наморщил лоб.

— Да, и это, наверное, тоже. Но прежде всего из-за обеспечения водой. В Ао Хидисе есть вода, а за его пределами нет. Бельхадад может выставить десять тысяч бойцов…

— Больше, — сказал Колумелла.

— Как? Откуда ты это знаешь? — Пилат был поражен.

— Если у него десять тысяч воинов, то у них десять тысяч жен. Насколько я знаю арабов, их женщины в случае крайней опасности берутся за оружие. И поверь, они умеют обращаться с оружием так же хорошо, как и мужчины. Добавь сюда еще боеспособных подростков и крепких стариков.

— Значит, двадцать тысяч, а может, и больше?

— Предположительно.

— Это что-нибудь меняет, Афер?

— Если план удастся, то это ничего не меняет. Если он провалится, это тоже ничего не меняет. — Он мрачно улыбнулся и пояснил: — Тогда все мы погибнем. Все участники. А для мертвых не важно, были ли они убиты десятью или двадцатью тысячами врагов.

— Если дойдет до этого, — сказал Колумелла, — лучше проткните себя своими мечами. Говорят, что их женщины получают удовольствие, когда медленно разрезают пленных. Очень медленно.

— Давайте не будем говорить о провале. — Пилат наклонился вперед и потер подбородок. — На окраине империи нельзя допускать провалов. Что касается остального — ты получишь первую когорту, греков. Люди из Самарии нужны мне здесь. Они очень любят евреев, и их лучше принимают в Иерусалиме. И мне спокойнее, когда они рядом. Для выступления первой когорты все подготовлено?

Колумелла закрыл глаза. Монотонным голосом, будто считывая слова с внутренней стороны век, он сказал:

— Как только ты отдашь приказ, люди отправятся в путь. На лошадях. Небольшими группами, чтобы это не бросалось в глаза. Нам известны три или четыре шпиона Бельхадада. Вероятно, их еще больше.

— Скоро их обезвредят.

— Это будет потом, но не сейчас. Мы не хотим, чтобы они что-нибудь заметили. Поэтому воины будут покидать город постепенно. Они соберутся на востоке Десятиградья, северо-восточнее Адраа. Там есть долина с источниками.

— И ее легко запереть, господин. — Афер поднял руку. — Люди из Сирии уже совсем близко.

— Что делает Ирод Антипа? Если он вообще для разнообразия что-нибудь делает? — спросил Пилат.

— Мы пообещали ему, что он получит несколько лакомых кусочков того, что когда-то было южным Десятиградьем, а теперь является северной частью страны набатеев. — Колумелла скорчил гримасу. — В знак благодарности за это он не будет мешать Ники-асу послать туда тысячу воинов. Точнее, взять их с собой. Никиас хочет сам командовать ими. Они позаботятся о том, чтобы Аретас сидел тихо. Иначе набатеи подумают, что они должны помочь Бельхададу.

— Это все, что они должны сделать? — спросил Афер.

— Нет. Они окажут вам поддержку и привезут с собой немного осадных приспособлений. Но есть еще кое-что.

Пилат вздохнул.

— Разве этого мало? Что еще?

— Ты разговаривал с Клавдией?

— Мы ехали вместе. Я не видел ее со вчерашнего утра. А что?

Колумелла криво усмехнулся.

— Я думал, она сама скажет тебе об этом. Поэтому до сих пор молчал.

— О чем, во имя богов Гадеса?

— Вчера прибыла одна женщина с несколькими спутниками. Она говорит, что у нее есть важные новости об Ао Хидисе.

— Может быть, позовем ее на наше совещание? — Пилат ухмыльнулся.

— Это мы сделаем позже. И пригласим Афера. Если, конечно, ты не захочешь поговорить с ней наедине.

Пилат с недоумением посмотрел на советника.

— Почему это вдруг у меня появится желание поговорить с ней наедине? Кто она такая?

— Она представилась мне и твоей супруге как Клеопатра из Александрии.

— А… — Пилат закатил глаза. Потом на его лице появилась сдержанная улыбка, будто он был охвачен приятными воспоминаниями. — Ну и как? — спросил он. — Это действительно она?

— Если судить по тому, как ты ее описал, то это, наверное, она.

— А Клавдия была в восторге?

— Она вела себя… официально.

— Хорошо. Как и подобает супруге прокуратора. Значит, Клеопатра… Мы пригласим ее сюда позже. Когда отпустим всех остальных, кто еще ждет в приемной. Афер, ты должен быть под рукой.

— Да, господин. Но…

— Что такое?

— Где я встречусь с человеком, который должен всем руководить? И как его зовут?

— Ах да! — Пилат кивнул. — Мы чуть не забыли. Он присоединится к вам с группой отборных убийц в Адраа. Люди Сейана, из специального отряда. А зовут его Валерий Руфус.