Возвращаясь назад, Афер выбрал другую дорогу, немного южнее. Пустыня там была такой же каменистой, но она принадлежала Десятиградью, государству десяти городов. Его более восьмидесяти лет назад создал Помпей, чтобы освободить жителей неиудейского происхождения, которых там было большинство, от владычества иудейских правителей и священнослужителей. И чтобы крепче привязать эту местность к Риму.

Сначала центурион ехал по песчаным пустошам, долинам и полным камней ущельям, по которым когда-то в незапамятные времена текли ручьи. Полагаясь на интуицию и сведения из карт, оставшиеся в памяти, он придерживался границы, утвержденной политиками и отрешенными от мира сего комнатными географами. Это была линия, существовавшая только на папирусе и в головах людей, придумавших ее. Мнимая граница, которой на практике ничего не соответствовало. Но она отделяла эллинизированные области от царства Филиппа на севере и от королевства набатеев на юге. Последние, однако, не признавали ее границей.

Сидя на лошади, которая несла его дальше, Афер размышлял о странных отношениях между правителями разных государств. Иудейские государственные мужи ревностно заботились о том, чтобы ни один из них не стал слишком могущественным. Они следили друг за другом, так что Риму не было нужды вмешиваться непосредственно. У набатеев были постоянные трения с арабами. С Римом они оказались так тесно связаны, что вынуждены были терпеть присутствие римского гарнизона и таможенников в своей важнейшей гавани, Леуке Коме. В обмен на гостеприимство римляне закрывали глаза на то, что деревни на юге Десятиградья вдруг становились набатейскими. Пусть лучше так, чем если бы они попали в руки тех, кто не принадлежал к империи. Например, арабов, которые были удачливыми торговцами, великолепными караванщиками, а также превосходными разбойниками.

Из всех людей, которые жили между Сирией и Египтом на границе империи, Аферу больше всего нравились жители Десятиградья. Они были самыми слабыми и не могли противостоять напору набатеев. Десять городов и многочисленные деревни Десятиградья не имели правителя, который мог бы послать своих подданных на войну. У них не было верховных жрецов, которые обычно подстрекали своих верующих к убийству людей, поклоняющихся другим, но таким же, как и у всех, невидимым богам. Городские собрания этого не совсем обычного государства издавали законы, переняв и видоизменив афинское или римское право. Десять городов, в каждом из которых жили более тридцати тысяч человек, имели своих служителей закона, судей и пожарных. Как и повсюду, там случались поджоги, ссоры и убийства.

Их отличие состояло в том, что у них не было воинов и они не нападали на соседей. Практически беззащитные перед внешними врагами, жители Десятиградья постоянно подвергались риску быть уничтоженными. Кроме того, там нашли приют люди, которых не стали бы терпеть ни в одном государстве. Нигде Афер не видел столько провокаторов, беглых каторжников и разыскиваемых убийц, сколько их было в этой местности.

Мерно раскачиваясь в седле, Афер незаметно погрузился в приятную дрему, но мысли о таких вещах, как отсутствие правителя или наличие беспорядка, не оставляли его. В Десятиградье римские и парфянские шпионы могли обмениваться информацией, арабские и египетские конские барышники беспрепятственно соревновались в умении надуть покупателя. А если и были такие места, где Гектор и Ахилл могли бы мирно и спокойно посидеть в перерыве между боями, так это в каком-нибудь трактире в Гадаре или в публичном доме в Герасе.

Другой берег реки Иордан. Когда-то давно к нему относились иначе. Придя сюда из Египта после долгих странствий, евреи услышали из уст своего предводителя, что «по ту сторону реки Иордан» лежит Земля Обетованная. Позже, как рассказывали Аферу, это выражение стало обозначать рай, и тех, кто переходил Иордан, считали возвратившимися в лоно господне.

Теперь же, когда люди в Иудее говорили: «Он перешел через Иордан», все понимали, что речь идет о человеке, который променял послушание и добропорядочность на свободу беззакония. Через Иордан, в Десятиградье. И не имело значения, что часть этой страны находилась на западном берегу реки Иордан, что совет и судьи старались строго следить за соблюдением законов в городах. Кто туда уходил, тот становился мертвым и больше не существовал для тех, кто не мыслил себе жизни вне общины.

Вечером первого дня Афер из каменистой пустыни въехал в долину, покрытую зарослями искривленных колючих кустарников. Немного южнее от нее начиналась обработанная земля. Там лежали поля, пастбища и деревни Десятиградья. Но Афер предпочел остаться в одиночестве, решив не проводить ночь в гостинице или в каком-нибудь крестьянском сарае. Напоив и накормив лошадей, он снова связал им передние ноги и лег отдыхать в кустарнике. Он съел немного хлеба и вяленого мяса, попил воды и стал считать звезды. Их было неизмеримо больше, чем тех форм государственного устройства, которые ему были известны. Звезды были далеки и величественны и, вероятно, очень холодны. Афер подумал, что если существовали боги, то эти недосягаемые фонари были созданы ими. В отличие от государств, созданных людьми. Ушедшая в прошлое римская республика, принципат, древняя афинская демократия, деспотия восточных правителей, чудовищная, на его взгляд, жизнь со множеством ограничений под властью иудейских грамотеев и прочих теократов. Все это нагромождение всевозможных и невероятных форм совместного проживания в условиях жары и взаимного отвращения…

У него не оставалось ничего, кроме надежды, что после выполнения своего долга его повысят по службе. Переведут куда-нибудь в более высокие слои все той же жаркой, бурлящей, убийственной суеты. Продвижение и притеснение. Служба для Рима или для Ирода Антипы. И только после этого, возможно, служба в Риме. Но действительно ли Рим лучше, чем пустыня, Десятиградье, иудейское царство или — почему бы и нет — римская провинция Иудея?

Он спал очень тревожно и не мог понять причину своего беспокойства. Стояла тишина. Не было слышно ни шороха ночных насекомых, ни громких криков животных. На месте, которое он выбрал для сна, не было острых камней. Тем не менее он все время просыпался, смотрел на освещенные лунным светом кустарники и погружался в мрачную бездну своих мыслей.

Его сон был как одеяло с заплатами и прорехами. Забравшись под него и глядя в одну из дыр, он видел обрывки странных снов. В череде коротких сновидений появилось лицо женщины, и Афер едва успел узнать ее, потому что и этот сон был столь же мимолетен, как и другие. Женщина из Магдалы.

В последний раз он проезжал через эту покрытую кустарником долину приблизительно полтора года назад. Она находилась восточнее озера, которое Ирод Антипа и другие друзья римлян называли Тибериас, в честь императора. Остальным оно было известно как озеро Геннесар.

В одной из гостиниц неподалеку от Гиппоса он решил провести ночь. Людей было мало, никаких караванов, только несколько торговцев со своими помощниками. Хозяин, которого он знал давно, не показывался. Раб, две проститутки и еще одна женщина обслуживали постояльцев. Эта женщина, здешняя повариха, приготовила простое, но очень вкусное блюдо из пшена, лука, чечевицы и кусочков жареного мяса. Афер поел, выпил жидкого кисловатого пива, перебросился парой слов с рабом о погоде, о времени года, о последнем караване и вежливо отклонил предложение одной из проституток провести с ней время.

Он устал, но спать не хотелось. Афер решил записать свои наблюдения, сделанные в поездке, чтобы потом ничего не забыть в своих отчетах. То есть заняться скучным делом, чтобы легче было заснуть.

По его просьбе раб принес ему большую масляную лампу, потому что свет факелов на стенах был слишком тусклым, чтобы при нем можно было писать. Железным штифтом он выцарапывал на своих покрытых воском табличках непонятные для окружающих каракули. Афер отвлекся от своего занятия, когда один из гостей, торговец из Герасы, громко свистнул и на греческом языке сказал что-то насчет жарких бедер ночи.

Эти слова подвыпивший гость адресовал женщине, которая вышла из кухни. Как показалось Аферу, в ее ответной улыбке была легкая презрительность. Она скрестила на груди руки и сказала:

— Работа у кухонного огня достаточно жаркая, для того чтобы из любой степи сделать болото, будь то бедра или что иное. Вы хотите еще есть? — Она бегло говорила по-гречески, однако, по-видимому, ее родным языком был арамейский.

— Мы не хотим есть, мы хотим в твое болото.

— Ты из него не выберешься и утонешь. — Она кивнула торговцам и через все помещение направилась к Аферу.

Он смотрел на женщину, восхищаясь ее роскошными черными волосами и думая о том, что она делает в этой гостинице.

— Ты сыт? — спросила она, остановившись возле его стола.

— Кто бывает когда-либо сытым? Но я уже и не голоден. — Он улыбнулся и указал на свою чашу. — Могу ли я пригласить тебя на прохладительный напиток?

Она посмотрела на него оценивающим взглядом, и в это мгновение в ее темных глазах он увидел боль. А может быть, ему это только показалось. «Боль, — подумал он, — глубокая боль, она сидит в ней как заноза, как крючок». На смену этой мысли пришла другая: «Какое мне дело до этой женщины?» И все же он протянул руку и тихо сказал по-арамейски:

— Ты хочешь вернуться домой, не так ли? Куда?

Женщина внимательно посмотрела на него. В глазах ее стояли слезы. Она хотела что-то ответить, но опустила голову и провела рукой по лицу.

Когда Афер снова увидел ее глаза, они были сухие и настороженные.

— Кто ты? — спросила она.

— Один из тех, кто научился видеть человека насквозь, — пошутил он.

Она опустила веки и замерла, будто прислушиваясь к себе.

— Твой арамейский… Ты римлянин? — Потом она взмахнула кистями рук, как маленькая птичка, стряхивающая с крыльев воду и пытающаяся взлететь. — Римлянин или нет, — продолжала она, — человек и сын человека. — Женщина опустилась на табурет и положила руки на стол ладонями кверху, слегка согнув пальцы.

Теперь, незадолго до рассвета, когда было еще темно, он лежал в этом кустарнике на границе и вспоминал свой сон. Лицо женщины и… руки на столе. Во сне они превратились в когти птицы. Но не в острые когти хищной птицы. Когда он расположил обрывки сна в правильном порядке, то оказалось, что это ласковые когти раненой птицы, которая хотела бы взлететь, но у нее не было сил для первого взмаха. Для начала полета домой.

— Как тебе пришло в голову, что я хочу вернуться домой? — спросила она.

— Я увидел это в твоих глазах.

— Чтобы увидеть чужую боль, нужно быть очень зорким. Или пережить то же самое. А может, ты сам хочешь вернуться домой?

Вероятно, он улыбнулся. Сейчас он этого уже не помнил. В памяти осталось только то, что заговорил он не сразу, а подождал, пока раб принес две чаши освежающего пива и удалился.

— Разве все мы не хотим вернуться домой?

— Если у нас есть родина. — Она сделала глоток…

Он встрепенулся и открыл глаза, стараясь не засыпать. Нахлынувшие воспоминания о недавнем прошлом заставили его вновь пережить их. Казалось, будто все произошло только вчера. Кое-что отозвалось болью. Ему не хотелось это вспоминать.

— У вас, кажется, есть пословица, — сказала она. — Или поговорка. Где тебе хорошо, там и твой дом.

— Ubi bene, ibi patria. Да, но где нам хорошо?

— Там, где человек себя хорошо чувствует.

— А где человек чувствует себя хорошо? Что для этого нужно?

Пока чаши не были пусты, они беседовали о жизни, о том, что у разных людей разные потребности.

— Я из Магдалы.

Он закрыл глаза и снова как наяву услышал странное звучание ее голоса, когда она произносила название своего родного города.

— Это твоя родина?

— Родина там, куда человек стремится. Магдала — это место, откуда я сбежала.

Строгие родители, которые рано умерли, и еще более строгие родственники. Она стала нечистой из-за прикосновения одного чужеземца, воина. Грек, направлявшийся в какой-то римский опорный пункт, по пути чуть не умер от жажды в летнюю жару. Он хотел напиться из солоноватого озера, но она дала ему пресной воды. Его дыхание коснулось ее, его пальцы коснулись ее руки. Прикосновение к нечистому, к язычнику. Чтобы не подвергаться длительным и унизительным церемониям очищения, она сбежала.

— В моем теле было семь демонов. Шестерых из них я… отработала. — На ее лице появилась ироническая и в то же время печальная улыбка. То ли она сожалела о том, что демонов больше нет, то ли о том, что когда-то они завладели ею.

— А седьмой?

— Седьмого демона я хочу пока оставить при себе. Я думаю, он покинет меня, когда кое-что произойдет.

— Что же? То, что его прогонит?

— Что-то достаточно большое, хорошее и важное. Оно сможет занять его место, да и место остальных шестерых.

Афер смеялся, слушая ее объяснение.

— Ты ждешь, что тебя посетит бог? Или придет старость и все грехи забудутся? Не так ли?

— Поговорим о тебе. Где твоя родина?

— У меня нет родины. Дома, где я вырос, больше нет. Нового я еще не нашел.

— Нет жены? Нет детей?

— Разве воины, которыми командуешь, это дети? Разве дом, где живешь с одним слугой, это дом? Разве случайная проститутка — жена?

— Женщина, но не жена.

Он все еще не был уверен, что ему хочется иметь семью, жену, свой дом. О детях он вообще не думал. И если бы его через несколько лет действительно перевели в Рим, то жить там с римлянкой, местной, было бы, без сомнения, проще.

Первые предвестники утра появились на восточном горизонте. Афер накормил и напоил лошадей, съел остатки черствого хлеба и выпил немного воды. Он не выспался и чувствовал себя скверно. Головная боль напоминала о неприятных ночных размышлениях.

Его давно не посещали воспоминания о женщине из Магдалы. Он не хотел о ней думать. Тогда утром она ушла с ним. Последнего демона она надеялась победить на новом месте, и Кафар Нахум показался ей вполне подходящим для этого. Кроме того, ему нужна была повариха. Вернее, он убедил себя, что ему нужна повариха. В действительности же он просто воспылал страстью к этой красивой, самостоятельной, восстающей против всего еврейке. Дальше страсти дело не пошло. Через два дня после прибытия в Кафар Нахум она покинула его с сыном плотника, раввином Йегошуа.

Он поехал дальше через холмы на запад, к озеру, все время возвращаясь в мыслях к своим путаным снам. Почему именно в эту ночь ему приснилась женщина из Магдалы? Какова ее дальнейшая судьба? Раввин Йегошуа обычно останавливался поблизости от Кафар Нахума, но еврейские проповедники не входили в круг интересов и задач Афера. Кроме тех случаев, когда они подстрекали к беспорядкам, настраивали людей против царя или против римлян. Йегошуа этого не делал. Он вступал в споры с еврейскими учителями и священниками, но не был важной фигурой для Афера. Поэтому центурион не обращал внимания на него и его сторонников.

Продолжая свой путь, он решил думать о тех вещах, о которых ему положено было думать. О том, что происходит в крепости-оазисе Ао Хидис, о юном Хикаре и о старых князьях, о заботах Ирода Антипы, касающихся козней царя Филиппа… Но его мысли все время путались и возвращались к женщине, которую он желал, но которой никогда не обладал. Усмехнувшись про себя, он вдруг подумал, что она, возможно, овладела им и один из ее демонов посетил его этой ночью, чтобы напомнить ему об этом.

В Вифсаиде он решил немного отдохнуть. Хозяин гостиницы, который иногда поставлял ему сведения, ничего нового не сообщил. На северном берегу озера центурион перебросился парой слов с пограничниками Филиппа. Они знали друг друга, но им ничего не было известно ни о службе Афера, ни о его задачах, ни даже откуда он. Кафар Нахум находился недалеко отсюда. Афер достаточно часто пересекал границу, чтобы выпить с одним из военачальников Филиппа и обменяться сведениями о зачинщиках беспорядков, опасных для обеих сторон. Пограничники, наверное, думали, что он пересекал границу, когда на дежурстве была другая смена. В Кафар Нахуме он сначала поехал в крепость, чтобы оставить лошадей и разузнать, не произошло ли чего-нибудь важного в его отсутствие.

— Ничего значительного, — доложил Ксантипп. Долговязый сухощавый спартанец, заместитель Афера, как раз торговался с купцом, который привез слитки железа для крепостной оружейной кузницы. — Ничего, кроме этого пса, который хочет получить хорошее серебро за свое плохое железо.

Афер окинул взглядом повозку и сложенные на ней железные слитки.

— Пусть оружейный мастер проверит качество, — приказал он.

Ксантипп уперся руками в бедра.

— Как ты думаешь, что там сейчас происходит? — Он указал подбородком в сторону крепостной кузницы. Зловонный столб дыма поднимался над каменным зданием и портил вид вечернего неба.

— Чего ты тогда причитаешь?

— Я не причитаю. Я пытаюсь уговорить торговца быть терпеливым и подождать.

— Господин, — обратился к Аферу торговец. — Уже поздно, а у меня еще нет места для ночлега. Я не хочу стоять здесь и ждать, пока ваш кузнец соизволит что-то сказать.

— У нас есть место?

Ксантипп пожал плечами.

— За небольшую скидку мы могли бы разместить его в конюшне.

— Позаботься об этом. — Афер собрался уходить. — Если другого выхода нет…

— Подожди. — Ксантипп задержал его. — Тебя ждет посланец царя.

— Кто это?

— А ты как думаешь?

Афер вздохнул. Так как Ксантипп не стал называть имя гостя, он понял, что явился Никиас, старый критянин, отвечавший за сбор посланий и новостей, которые не должны были передаваться дальше.

— Где он?

— Сегодня его можно найти только в какой-нибудь пивной. Я думаю, ты можешь подождать до завтра.

— Ты знаешь, о чем идет речь?

Ксантипп сморщил нос.

— Слышишь, ты, — позвал он торговца железом. — Веди свою лошадь с телегой вон туда. — Он указал в сторону конюшни, рядом с которой с внутренней стороны крепостной стены стояли сараи и другие помещения.

Когда торговец с повозкой удалился, спартанец тихо сказал:

— Я думаю, древесина и то, что из нее получается. И можно ли сжечь результаты.

Афер втянул воздух через передние зубы.

— Может, поговорить с ним сейчас? Нет… лучше завтра.

Он сделал крюк, чтобы не идти мимо одной из пивных, которую особенно любил Никиас. Он снова размышлял о своих странных снах, о женщине из Магдалы и ее учителе.

Может быть, это был пророческий сон… «Древесиной» и «тем, что из нее получается» они называли сына плотника и его проповеди. «Сжечь результаты»?..

Он тихо присвистнул. Насколько он знал, Ирод Антипа находился в данный момент в крепости Махерос, восточнее Мертвого моря, где год назад он приказал обезглавить крестителя Иоанна. Как поговаривали в народе, для удовольствия своей дочери и, как хорошо знал Афер, на радость священникам и грамотеям. Если Никиас приехал по этому делу, то вполне возможно, что фарисеи снова сильно досаждали царю, требуя очередной казни непокорного. Например, бродячего проповедника, который несколько иначе толковал слова их бога. Йегошуа говорил, что суббота существует для людей, а не люди для субботы. Это было кощунством для тех, кто претендовал на монополию в толковании Священного писания. Афер подумал, что Йегошуа вполне может сказать, что бог существует для людей, а не люди для бога. Еще более страшное кощунство.

— О боги, — пробормотал он, почти подъезжая к своему дому. — Не могли бы вы избавить нас от богов?

«Еще более страшное кощунство», — повторил он про себя. В этой стране, как, впрочем, и в других областях империи, уже многие были казнены за гораздо меньшие провинности. Забиты камнями, посажены на кол, распяты на кресте, просверлены копьями.

Он был немного удивлен, что его не приветствует слуга. Тисхахар, с которым он дружил, хотя тот и был рабом, отличался хорошим слухом. Он сразу узнавал шаги Афера. Сейчас он должен был бы стоять в дверях и принимать его с влажным полотенцем и чашей, наполненной наполовину водой, наполовину вином. После этого принести тазик с водой для пыльных и измученных ног.

Афер вошел в дом. Пахло… по-другому. Это был запах болезни. Он позвал Тисхахара. В ответ послышался стон.

Его раб и друг, человек, которому он доверял, лежал во второй комнате на циновке, на полу. Даже не прикоснувшись к нему, Афер понял, что у вавилонца высокая температура.

— Господин, — чуть слышно пробормотал больной. — Я не могу двигаться.