55. «Мы пойдем другим путем». Тезисы о биографическом Ленине. Фактор Чернышевского

— В Институте истории шло длинное заседание, посвященное единственному вопросу: говорил Ленин «Мы пойдем другим путем» или не говорил? Часами обсуждали, пока я не убедил, что Ленин этой фразы сказать не мог.

Семья Ульяновых рожала парами: Александр с Аней, Оля с Володей, наконец, Маняша с Дмитрием. Говорю, представьте сцену: мать в Питере, дети узнают из местных симбирских газет о казни брата. Тогда еще была жива его сестра Оля Ульянова, яркая девочка. У Оли страшный истерический приступ — упала на пол, бьется и кричит про царя: «Я его убью!» А брат Володя, стоя над сестрой, декламирует: «Нет, мы пойдем другим путем!»

Я их спрашиваю — вы бы в этой роли как выглядели? Но чисто политически говоря, такое мог заявить тогда кто-то из двух: марксист либо либерал. Легко доказать, что в 1883-м Володя Ульянов марксистом не был — вам угодно, чтобы Ленин был либералом? Тут они мне: ладно, не будем этой фразы упоминать. Сейчас рассказать — посмеются, а ведь три часа обсуждали вопрос!

Теперь доказано, что это вообще написала не Мария Ильинична. Это ей в редакции «Пионерской правды» или журнала «Вожатый», забыл, поправили фразу, чтоб добавить риторического шика. Кстати, не думаю, что ошиблась, но ее память сдвинула событие во времени. Вероятно, это было позже, когда на судьбу брата наложилась судьба Федосеева, этического марксиста, который, будучи оскорблен товарищами, покончил с собой в Сибири. Его самоубийство сыграло роль и в выборе Лениным своей судьбы. Вот когда Ленин решил, что пора освободиться от нравственного диктата среды, он мог бы сказать нечто подобное.

— Слушаю тебя, и кажется, что в случае Ленина дело не в том, чтобы узнать о нем нечто новое, а забыть кое-что из того, что знаем! Как бы ты изложил вехи его биографии? Коротко и по пунктам — для невежды.

— С одной стороны, о Ленине известно все. Русские корни, что предшествует марксизму и что уже внутри его. Что предшествовало влиянию Плеханова, а что от Плеханова. На самом деле все не так — не одна родословная, а несколько, и все в сложном отношении друг с другом. Что Ленин наследует Марксу, нет сомнений, а что Маркс его предшественник, сказать уже слишком смело. Идейная родословная Ульянова строится на нескольких скрытых альтернативах: Маркс, который не мог быть осуществим в России, — и Чернышевский, наиболее утопичный как раз в наиболее им продуманной антропологии.

Тезисно: у Владимира Ульянова нет предваряющего политическую биографию этапа, демократического или либерального. Однажды в нем произошел перелом, встретились Маркс с Чернышевским, и с этого начался Ленин.

То, что Ленин вышел из Чернышевского, бесспорно, документировано и бьет в глаза. Но отношения его с Чернышевским неясны, как неясен сам Чернышевский. Чтобы нащупать тайну незапрограммированного преображения Ульянова в Ленина, надо коснуться непрочтенного Чернышевского. Выросший на рахметовском образе и традиции, Ленин не увидел в этом «Что делать?» криптограммы-завещания кончившего политическую жизнь Чернышевского — идеи добровольного ухода «новых людей». Сколько Ленин ни читал этот роман (видимо, перечитывал его не раз), этого он оттуда не вычитал.

Тезисно: не терять мысль о перенагнетении нравственности в мыслящем движении XIX века. Думаю, если в Ленине было нечто рахметовское, то было в нем и что-то ставрогинское, что еще надо пояснить и понять. В связи с этим тема «Бесов» должна быть конкретизирована.

Тезисно: к теме его имморализма. Я употребляю это слово не потому, что оно абстрактней «безнравственности». Безнравственность предполагает умысел, а имморализм Ленина — глубокое равнодушие к нравственной стороне, ввиду неприложимости ее к делу всей жизни. Тут чистое желание осчастливить людей — и помеха в виде моральных табу.

События начальной жизни превратили его из тургеневского юноши с копной белокурых волос, еще без выраженной азиатской раскосости в другого человека. В Ленине что-то обратилось, замкнулось и очерствело. Вошло прямым изгнанием из себя нравственных побуждений за ненадобностью, признанием их вредной помехой. И в той же степени как чтение «Капитала» и погружение в Чернышевского — две смерти, старшего брата и Федосеева, задают всю его последующую жизнь.

Тезисно: шел к себе, значит, обособлялся, отделял себя от чего-то и кого-то как чужого. Путь начинается с первых неудач, с поражений и их восприятия. Поражением Ленина стал петербургский «Союз борьбы», который у нас считают ленинским началом. Он начинает формировать партию в виде «Союза борьбы», а тот и название поменяет, пока Ульянов сидел в тюрьме.

Сразу ли пришло понимание поражений? Нет, с запозданием. И первая часть родословной — мостик ко второй. Поражение, ставящее вопрос, чем должна быть партия социал-демократов в России и для чего ему нужна партия, собственно говоря?

Перекрещиваются ссылка в Шушенское, идея партии и поездки за границу. Плеханов и те, кто вместе с ним уходил от народничества к марксизму, мыслили партию по образцу европейской, то есть немецкой социал-демократии. Но главные идеи насчет партии Ленину дал в 1895 году Аксельрод, во время заграничной его поездки. Тут становится ощутимо возвращение его к концепции «Народной воли».

И в завершение — «Развитие капитализма в России», где Ленин пытается ответить на вопрос, заданный Марксу Даниельсоном, не подозревая о существовании их переписки. А узнавши, уже не откликнется, что само по себе таинственно и симптоматично. Центральная в теме — Вера Засулич и внутренняя жизнь в свете этого. Наконец, его наброски 1900 года, очень важные и редкие у него.

Революция начинается раньше, чем он представлял и чем видел партию, им создаваемую, готовой к ней. Революция 1905 года начинается по внезапному для всех сценарию. Вся она сплошная импровизация: авторитарная революция, поменявшая все в прежних человеческих отношениях в России. По масштабу антропологического переворота в русском обществе 1905 год глубже 1917-го. Но почему от этой революции потом отреклись все, кто участвовал в ее развязывании?

Тезисно: революция 1905-го — революция вопреки эталону. Вопреки русскому представлению о «настоящей революции», она катилась непредсказуемо, пока большевики и Ленин занимались партией. Зато выросла фигура Троцкого — политика, в 1905 году оказавшегося к месту.

Опять Ленин уходит к себе, переваривая новый опыт. 4-й съезд РСДРП очень важен. Там был Плеханов и развернулся сильный, открытый политический бой. Ленину здесь впервые пришлось договаривать концепцию вслух, отвечая самому себе на трудные вопросы.

— Ленинский путь «к себе», похоже, и стал его окончательным уходом от своего внутреннего мира?

— Нет, потому что Ульянов еще только идет к себе. Уже и «Две тактики» им написаны, но что-то еще не завершено. В 1905 году для него равно важны революция и издание Каутским «Теорий прибавочной стоимости» Маркса — марксистски санкционировавших позицию Ленина по аграрному вопросу. Ленин избавился от мук подозрения себя в народничестве. Теперь Ленин целостен теоретически, политически и в отношениях с людьми.

Поражение первой русской революции означало глубочайший кризис первого большевизма. Нужна проработка опыта революции, которая ведет, как у Ленина указано, обратно вектору исторического пути России. Вот его идея, но что такое этот «обратный путь»?

Ленин зашел в тупик, где стало непонятным — партия создавалась для того, чтобы руководить Россией революционным способом, при свободном капитализме. А если свободного капитализма не будет, то для чего все нужно?

Наступает момент, где он как социал-демократ открыл для себя, что крепостничество в России — это не «пережитки»! Это коренные неустранимые материки рабства — тогда как капиталистическая Россия после революции экономически и политически ушла в отрыв. Его мысль стоит перед разрывом, этот им обнаруженный зазор, этот кризис мысли изолирует его от актуального политического процесса.

Столыпин для него — новая проблема: сила, ограждающая Россию от европейских сдвигов, которые несет новый глобальный капитализм. Столыпина Ленин воспринял как прямой вызов движению и себе. Как возможный крест на перспективе, которую он открыл. Теперь надо быть на острие. Кризис накопления трудностей готовит его к будущему себе. Мировая война, эта свалившаяся на людей беда, для Ленина обладала разрешающей концепционной силой.

Тезисно: вовсю идет империалистическая война, а Ленин только открывает империализм. Хотя его «Империализм» объявили шедевром вровень Марксову «Капиталу», это чепуха. Важен его ход мысли при обвале европейской социал-демократии. Это глубоко личное — Ленин верил во 2-й Интернационал. До войны Ленин был даже правее Каутского! Каутский поначалу сам поддерживал большевизм, считая, что для Германии тот не пригоден, а для России в самый раз.

— Где же внутренняя жизнь Ленина?

— Политик на грани потери себя, его деятельность свернута. Он сосредоточен на партии, подполье, на полицейских разгонах. Перепутье с риском потерять себя — и ему нужен выход из ситуации. Здесь его встреча с Гегелем.

Тезисно: зачем Гегель правоверному марксисту, который считает, что впитал уже все главное в Марксе, — чего ему не хватало? И что принесло чтение Гегеля? Воплощение проекта. Ленинское воплощение можно начинать 1916 годом. Концепция русско-всемирного начала революции уже прописывается им на полях контекста Гегеля и «Империализма» в 1916 году. С этой точки зрения можно идти к 1917 году и к тому, что будет потом.

Почему Ленин 1917 года оказался на этот раз подготовлен к развитию событий? И как ход событий раскрывает его подготовленность после Октября? Не обходя худших его моментов — разгона Учредительного собрания, например.

Тема ленинского воплощения доходит до осени 1921 года. Осень 1921 года — кульминация его мысли, но тут и Кронштадт, и уже начался уход. В сущности, уход начинается еще до нэпа, в сентябре 1920 года. Четкой хронологической грани нет, и так до самого конца.

— А нэп?

— Я не излагаю биографию и не стану сейчас излагать тему нэпа. У меня свой вопрос: отчего Ленин столько сопротивлялся этой идее? А ведь он долго сопротивлялся. Это как раз тот случай, где политика заплатит страшную цену за опоздание упрямившейся мысли. Ленин к тому времени уже почти весь заглотан военным коммунизмом. В нем появилось доктринальное, «плехановское» сопротивление новизне. В это сопротивление заложена догадка о масштабах предстоящего поворота. Нэп ведь в конечном счете перевернет его представление о социализме, о мире, о партии и обо всем.

Тезисно: Ленин преднэповский, а внутри него — три шага внутри нэпа. Первый — весной 1921-го с продналогом, затем на Третьем конгрессе Коминтерна, наконец — осенью 1921-го. Ленин отступает, всякий раз пугаясь последствий своего шага. Потому придет 1922-й — очень нехороший для Ленина год.

Мое рассуждение лишь схема попытки реконструировать ленинский внутренний мир. В той мере, в какой он присутствует в его мозговой деятельности и политических шагах. Но все-таки он остается его внутренним миром, где у Ленина всегда есть скрытый личный запасник. И от этого скрытого Ленина я не хочу уходить.

 

56. Молчаливый финал XIX века. Русское в советском

— Почему же Ленин так скучен и невнятен при очевидной доступности?

— Ленин выглядит самым скучным персонажем среди крупных фигур истории. А мне он открылся как интереснейшая историческая личность. Трагизм личности, вот что меня в нем занимало больше всего.

В биографии Ленина важны две точки и их столкновение. Первая: Ленин — единственный большевик, который до такой степени нес в себе русский XIX век. Отвергая и даже запрещая себе его, он никогда его не преодолел.

Вторая точка — конец жизни, эпоха ухода, кончившегося потерей речи. Заключительная полоса, когда в Ленине кусок за куском отрывается способность жить — писать, читать, думать вслух, решать и влиять, что причиняло страшные муки. Одновременно в нем шла тайная внутренняя перестройка. Он уходит в себя и заново выстраивает душевный мир, обращаясь к своей юности, XIX веку и людям, с которыми начинал.

Ленин осознавал свое поражение, а осознание поражения открывало в нем новый духовный мир. Его выдают обрывки мысли, жесты, разные мелочи — вроде этой новой его привычки в Горках снимать шапку, низко кланяясь каждому встречному. Непонятные вещи, которые окружение держало в тайне, поскольку те давали узнать Ильича другим.

Придя к молчаливому Ленину, я увидел советский мир как русский. И теперь я могу ответить на вопрос, от которого никто из таких, как я, не уйдет, — вопрос о нашей причастности. О том, почему до сих пор мы не смеем ни преодолеть прошлое, ни понять его, ни даже признать. В увиденном мной Ленине, в так открывшейся мне его личности, я нахожу силу и право дать ответ.

 

57. Грехи и грешники XIX века. Тайнопись этического самовыяснения

— «Ленин — человек XIX века» ты все повторяешь. Но то был век моралистов и моралистики. С какого конца его подойти к имморалисту Ленину?

— Есть у меня такая окольная ниточка: Пушкин — Чехов — Булгаков.

Чехов — возвращение к Пушкину, даже более, чем Толстой, который все-таки из того же корня дворянской культуры, а про Чехова уже так не скажешь. Вот Пушкин. Судьба — из события 14 декабря 1825-го. Вот Михаил Булгаков. Судьба от реальной сцены увиденного на мосту: петлюровец забивает еврея, и он, который этому не помешал, но не смог себе простить. Трагедия человеческой беспомощности перед неотвратимым пройдет у него сквозь все, до появления «Мастера и Маргариты».

Посередине Чехов. Корней Иванович Чуковский как-то спросил при мне — зачем Чехов поехал на Сахалин? Чего он там не видал? Он, к этому времени показавший Россию во всех ее разрядах, все пропустив сквозь себя и достигнув зрелости, когда ненужное уходит. Что ему, кровохаркающему, понадобилось на Сахалине — поглядеть на каторжан? То не рациональная цель, то потребность Чехова в поступке. Загладить грех, в котором нам уже трудно опознать грех, — грех восьмидесятника, уклонившегося от горькой доли других восьмидесятников. Грех удалого фельетониста, водившего дружбу с Сувориным, пока братья идут на каторгу. Есть тайнопись самовыяснения, которая делает этих трех поэтами.

 

58. XIX век как Родина. Этика поступка в XIX веке и диссидентстве. Общество всея Руси невозможно

— Не вписываешь ли ты себя диссидентского в XIX век? Этак мы всех там морально осовременим.

— Сквозная вещь — автобиографизм в отношении к истории, событиям которой я был причастен фактами моей жизни, или теми, которые не могу исключить из нее.

Для меня XIX век — неудобно это говорить, высокопарно, но он мое истинное отечество. Если б его не было, как я жил? На что бы опирался? Когда совершались мои превращения, не будь русского XIX-го, я бы, наверное, уехал. В нем у меня устойчивый духовный дом — близость, вхождение, личные встречи.

Дело в том, что диссидентство, по сжатому циклу и в переменившихся условиях, повторило нечто, ранее состоявшееся в русском XIX веке. Когда людей, одержимых желанием подвигнуть спущенный сверху прогресс, объявляли ненужными и лишними для дела. Более того, их признавали государственными преступниками. Самоорганизация ради самозащиты и продолжения деятельности вошла в конфликт с самим предметом прогресса. Который отчасти был внутри них, а большей частью вовне. В какой степени мы могли взять на себя и нести эту тяжесть? В какой степени вообще можно было повторить такой страшный цикл и что это даст? Было неясно.

Совершенно оправданно, что, защищая себя и продвигаясь вперед, диссиденты все чаще обращались за помощью к Западу. Широкой поддержки и защиты внутри они получить не могли, а западную защиту получали достаточно эффективную. Вопрос в том, было ли это оправданно? Вопрос открытый. Но главное в том, что страсть соучаствовать и императив сведения всего к этике поступка вошли в причудливые соотношения. Не говоря о том, что Движение стало раскалываться по всем линиям: национальным, религиозным, по степеням радикальности и так далее. В нем воскресла та проблема, которая мучительно не решалась, хотя и упорно ставилась в XIX веке. Власть разом единожды соорудилась в России, а не медленно прорастала из ее пор. Но так же соорудить общество — единожды разом — вот что России не удалось в XIX веке. И, как видим, не получается снова.

Общество Всея Руси невозможно. Это утопия. Она поднимает дух на высокую ступень, рождает нечто проводящее сквозь человека глубокий след образа, слова. И она же покинет его при столкновении с властью. Осложнения могут нравственно оцениваться так или этак, но отношения с властью сами по себе втягивают в тупик, где обществом не пахнет. Итоги «Поискам» в 1982 году обозначились не только вашими арестами. Что-то во мне прочерчивалось как итог, без ясного внутреннего продолжения. Без способности на возврат к профессиональной деятельности историка, пускай «в стол».

Я ощутил личную, физическую непомерность русской задачи. Тяжесть состояла не только в неосуществимости. То была тяжесть вопрошающей правомерности — немножко торжественно звучит, да?

Декабристы и постдекабризм для меня встали в новом свете. То, что происходило в Равелине, и даже казни в крепости летом 1826-го, — перестало быть для меня только расправой. Нет, это становилось Событием с большой буквы! Я начал видеть духовные события в том, что прежде трактовалось в духе цитат, извлеченных из следственного архива. Что, конечно, не перестану характеризовать как насилие и расправу.

Я лично заново проживал XIX век. В конечном счете процесс писания стал для меня процессом самосохранения. И в чем-то он меня подвиг не к примирению, а к уяснению природы закоренелого взаимного непонимания общества и власти в России. При странной исходной позиции, когда одни люди могли попасть в следователи, а другие шли в противную сторону, в XIX веке сохранялась еще животворная близость тех и этих — под кошмарной властью непонимания, природу которого я хочу постичь. Почему же в советском обществе, столь переуравненном, с многократно смешанными и передвинутыми классами, в силу чего в этом обществе засел вирус непонимания, переходящего в ненависть?

 

59. Короленко сопротивляется русским безумцам. Расклеенные и разошедшиеся частицы мозга

— Вот история Короленко. Короленко, хоть и вернулся из Сибири, настоящим революционером не был. В ссылку попал из-за наивной студенческой истории. Но ссылка ввела его в гущу жизни, обогатила наблюдениями, побудила писать. Встреча с Богдановичем побудила Короленко внутренне для себя отклонить сумасшедшие идеи русской экстремы.

Короленко — человек, следующий строго своим курсом, редкость в тогдашней России. Радикален в убеждениях и чужд экстреме. Уже ощущающий угрозу русского «мыслящего движения». Когда людей, не привлеченных к делам страны, вышибают в подполье, преследованиями в нем закупоривают, и те далее логикой самозащиты идут к центральному террору. Террор возведен в концепцию, тип поведения и взаимоотношений: вот трагедия поколения.

Короленко уходит от этого, но как уходит? Убили Александра II. Для Короленко здесь не его война, однако всем положено принести присягу новому царю Александру III. Люди, числящиеся в списках подозрительных, присягу приносили по особому списку. Встает принцип отказа: Короленко отказывается приносить присягу в качестве человека судимого неправедно. Его отец был судья-неудачник в жизни, и человек, после смерти оставивший свое семейство без всякого достатка, но, как он сам о нем говорит, — «преждевременно честный». Все это складывается, сын отказывается от присяги.

Мужественный поступок, реакция здорового человека, отклоняющего диктат. В результате — ссылка в ленскую глушь. Первобытный мир, и там в Короленко совершается глубокий переворот. Сопоставлю с судьбой Чернышевского, который в ссылке постепенно умирал, и его смерть растянулась на десятилетия. Короленко, напротив, приобщается к веществу жизни, к ее истокам. Он возвращается из ссылки полный наблюдений, с проснувшимся писательским даром. Отклоняя культ народа, как носителя высшей идеи, он в народе не изверился. Короленко вернулся с мыслью, что народ должно освободить, но перед тем нужен приуготовительный период. В больное движение он вошел тяжко здоровым человеком. И здесь повстречался с Чеховым.

У них был с Чеховым разговор о Гаршине, который, сойдя с ума, покончил с собой. Короленко не помнит, было это до смерти Гаршина или накануне, но ситуация в общем уже была ясна. Недавно вернувшийся из Сибири Короленко говорит Чехову: ах, если б Гаршин прикоснулся к сибирской первобытной природе, что-то в его душе сдвинулось и он бы нашел выход. Нет, отвечал Чехов, — нет! Когда частицы мозга разъединились, их уже не соединить. Мол, такое было и с Успенским. Который всю Россию изрыскал, где только не побывал, лишь бы уйти от душевной нескладехи, невозможности найти себя ни в чем. Но, говорит Чехов, — хоть распадались у него не частицы мозга, а легкого, мозг в этом поучаствовал также.

Моя мысль о том, что источником неутомимой правозащитной деятельности, которая питала Короленко и стала регулярной потребностью, были эти самые расклеенные и разошедшиеся частицы мозга. Ведь Короленко фактически изобрел русскую правозащитную работу. Все, что он делал для людей, было движимо идеей спасения духовного здоровья интеллигенции.

Я читал его тексты по знаменитому «мултанскому делу» — какая доскональность и какая при том любознательность! Деятельность легальная и открытая, но радикальная. С одной стороны, Короленко — «человек направления», с другой — человек, открытый любому. До конца редактирует народнический журнал «Русское богатство», ближе всех к Михайловскому того периода. И все же, в конце концов, частицы мозга разъединились — в России началась гражданская война. Всю жизнь за ним шел русский призрак безумия, которому Короленко стойко сопротивлялся. Но когда началась оргия убийств, безумные «ликвидации», у него не было уже готовности понимать, сохраняя себя как человека рядом с такими вещами.

Вот и я следом. И у меня после 4 октября разъединились частицы мозга. Что-то есть противоестественное в нас.

 

60. Портреты людей «мыслящего движения». Серно-Соловьевич, Александр Михайлов

— Твой рассказ о Короленко — отце русской правозащиты, просто портрет. Жаль, что на письме ты не портретист!

— Но во мне усилилась жажда портрета. Я вступил в более короткие отношения с людьми XIX века, хотевшими не более, чем пробудить энергию других. Не более чем сдвинуть русского мужика с места. Их там целая портретная галерея.

Был в России XIX века один замечательный человек, чистой души — Николай Серно-Соловьевич, его посадили в крепость. Из крепости он то ли в 1862-м, то ли в 1864 году, не помню, — послал несколько писем Александру II. В одном из них пишет царю: «Вы прекрасно начали, Ваше Величество, но не захотели, чтобы начатое вами стало уделом всего русского общества. Вы не захотели, чтобы мы вас продолжили, и не захотели, чтобы кто-то еще участвовал в деле освобождения. С нами, кончено, мы уйдем. Но следующие, кто придут за нами, будут террористами, страшней французских якобинцев в 1793-го. Ведь вы лишили их права человека на продолжение дела».

Я понял, как вызревал террор, — не по доктрине, не в чьих-то выкладках. Террор прорастал из движения судеб людей, что об убийстве и помыслить не могли поначалу. Люди, которые в итоге пришли к народовольческому поединку с царем, — это те самые люди, которые начинали как нравственники, антинечаевцы! Засулич одно время близка была к Нечаеву и от него ушла. Незадолго перед смертью она рассказала — это записал, по-моему, Дейч: «Меня отталкивала ненависть Нечаева к интеллигенции». Как они пришли к террору? Как решился Александр Соловьев пойти к Зимнему, чтоб подстеречь и убить царя? И откуда светлая фигура Александра Михайлова? Друг Соловьева, Михайлов о терроре не помышлял и не был его сторонником. Он издалека стерег Соловьева, который в одиночку пошел на царя и видел, как друга схватили на его глазах. Пережив беспомощность перед лицом чего-то чугунного, как человеку не ответить на этот вызов?

История, в чем-то не только не предрешенном, но даже и не показанном ей, пройдя сквозь сдвиг в человеческих душах, диктует вдруг непреложное.

— Ты думаешь, то диктат истории?

— Совесть диктует людям непреложно. Представь, до чего спрессована во времени эволюция людей, которые решили покончить с царем — и ведь не чтобы прийти к власти, нет! Участвуя в выборах на равных, дать народу возможность принять либо отклонить социалистический путь. Их ощущение братства внутри держалось недолго и распалось после кульминации 1 марта 1881 года. То была эволюция одного-единственного поколения, одного состава людей, антинечаевцев и чайковцев, замысливших некогда идти в народ. И российская странность, когда сумма неудачных попыток в сложении с неуловимостью окутала народовольцев славой всемогущества.

Движение было своеобразное. Его лидеры, «генералы террора», сами участвовали в акциях. Было правило, что на допросах показывают о себе как «агентах второго класса». С одной стороны, то была обманная тактика, с другой — нравственный момент. Этическим лицом народовольчества, конечно, был Александр Михайлов.

 

61. Александр Михайлов и кульминация «Народной воли». Казнь 1 марта 1881 года

— Александр Михайлов был потрясающий человек, пока его намеренно не доконали в Шлиссельбурге мокрой камерой. Богатырского сложения, он приобрел чахотку.

Ведь, собственно говоря, «Народная воля» тогда приостановила террор. После взрыва в Зимнем дворце установилась довольно либеральная администрация графа Лорис-Меликова, народовольцы террор приостановили. Как вдруг Лорис-Меликов устроил еще один процесс, который снова кончился смертной казнью. Вот тогда Александр Михайлов сказал: царь должен быть казнен.

Александра Михайлова погубили его твердые правила. Главное для него было сохранять память о товарищах. Была фотография в Петербурге, и ее фотограф делал для тюремного ведомства снимки приговоренных к смертной казни. А Михайлов установил правило, что самые опасные дела нельзя поручать тем, кто стоит ниже тебя в организации. (Кстати, и на это Владимир Ильич позже ответит: нет уж, мы пойдем другим путем.) И Михайлов сам отправился в фотографию. Фотограф догадался, кто перед ним, говорит — приходите завтра. А жена фотографа за спиной мужа жестами показывает Михайлову петлю на шее — мол, виселица тебе, если придешь! Тот с усталости решил, что ему погрезилось, что впадает в паранойю подпольщика. На следующий день он опять пошел туда, и его сцапали. Это была крупнейшая удача полиции.

Но последовало 1 марта, с фантастической сценой казни Александра II. Полоумный Рысаков кинул бомбу не глядя, и промахнулся. Толпа сбежалась, уже подошел полицмейстер, некоторые даже закурили. Ошеломленный царь зачем-то кружил по месту взрыва, пока вдруг не пошел сквозь толпу к ограде канала, прямо навстречу неподвижному Гриневицкому. Тот бомбы и не бросал, только уронил ее под ноги. Взорвав себя и царя.

Но был в запасе еще удар. Был подкоп, весьма умело устроенный на проезжаемой к дворцу дороге.

— Как же. Лавка купцов Кобозевых, знаменитая сырная лавка!

— Да, но им они не воспользовались, хоть могли. Полиция сперва на подкоп не вышла. И останься Александр Михайлов на свободе, он бы привел в действие подкоп, и великим князьям еще показал. Михайлов бы непременно отдал приказ, а Тихомиров не захотел. Одни женщины настаивали на новом взрыве — Софья Перовская, тогда еще не арестованная, с Верой Фигнер.

Петербург дрожал, великий был страх перед неведомой силой «Народной воли». В ее пользу работали даже ее неудачи — столько провалов, а они уходят неуловимые и наконец убивают царя. Мистика! Казалось тогда, революционеры могут все.

Лев Тихомиров написал от «Народной воли» письмо Александру III. Твердое, достойное, гениальное своей умеренностью. Но потом Тихомиров эмигрировал, и без него и Михайлова в «Народной воле» быстро пошло разложение.

 

62. Вера Засулич, Маша Коленкина и героические мужчины

— В архиве Веры Засулич я прочел все ее письма, включая последние, где она проклинает друзей по партии, меньшевиков, за бесхарактерность. Это женщина, когда-то преданная Ленину, преданная им в буквальном смысле, и чего ей стоил 2-й съезд РСДРП, где ее пытались вышвырнуть из ЦК. С Лениным связаны многие тайны ее жизни. Ее ранняя любовь к Плеханову. Читал ее переписку с народником Стефановичем, центральной фигурой «Чигиринского дела». Другом Дейча, а Дейч был муж Засулич. Когда-то в юности все они — Стефанович, Дейч и другие в ее глазах, еще ничем себя не проявившей девушки, отставшей от группы Нечаева, — были сказочные богатыри. Когда случилась история студента Боголюбова, которого секли под окнами женских камер, Вера с подружкой Машей Коленкиной ждали, что их героические мужчины отомстят. Но все нет и нет ничего. Тогда девочки бросили меж собой жребий, и мстить досталось Вере, а могло бы Маше. Потом знаменитый процесс с ее сенсационным оправданием, бегство от известности «той самой Засулич» — и вечный ужас перед своей всероссийской славой. И мое странное сближение в Ленинграде 1973 года с этой женщиной, которая столько всего переставила в России, не желая, и всю жизнь бежала от последствий. Удивительная судьба.

Стефанович был землеволец и противник террора, но после 1 марта 1881 года, как многие, ринулся в Россию. Тут его быстро схватили, и он частично раскололся. Не то чтобы кого-то оговорил, но дал основание подозревать, что оговорил, и этот шлейф за ним тянулся всю жизнь.

— Есть великолепное письмо Стефановича Дейчу о политическом компромиссе.

— Да, конечно! Потрясающее письмо. Первым в архиве его нашел я, а Рогинский с Лурье опубликовали. Есть его переписка с Засулич, где он считает свою жизнь проигранной, а Верину жизнь, наоборот, безупречной. День за днем я читал эту переписку, и вдруг обрыв: последнее письмо от Засулич, и Стефанович кончает с собой, оставив семью.

 

63. Поражение как мотив человека в истории. Вера Фигнер в эпоху затворничества

— Мы вышли на очень интересную тему — как человеку в России отстоять свое существование?

Движение поражением изначально в историческом человеке, но в нем же заключается ненормальность. Человек учился идти от поражения как мотива к чему-то иному.

Если поражение стало мотивом поступков, то и терпящий его становится заложником поступательности. Наращивая масштабы, поражение укореняется в человеческих свойствах и входит в «норму», не способное ею стать и не будучи вполне нормальным.

Вера Фигнер вспоминала, как вслед апогею 1 марта 1881-го для «Народной воли» настало затворничество. В затворничестве люди живут поражением. Они закупорены в состоянии поражения, живут в этом закупоренном мире и, дыша его воздухом, навязывают себя другим. Фигнер вспоминает, как куда-то ехала в таком подавленном состоянии, а в вагон вдруг ввалились молодые люди. Ядреные, краснощекие русские парни — плевали они на все! И Вера впервые почувствовала, что ее жизнь разошлась с ними. Теперь надо их Россию вывести на простор, и никакой террор для этого больше не нужен.

 

64. Валентинов о перепаханном Ленине. Явление лидера, не дающего совести собой руководить

— Есть запись Валентинова, сделанная со слов Ленина, о колоссальном действии, какое оказал на него Чернышевский романом «Что делать?». В этой записи слова, что, мол, он в четырнадцать-пятнадцать лет (кстати, я этой датировке не верю, дело было сильно поздней) прочел Чернышевского и был потрясен его силой мысли. Столкновение с Чернышевским переделало и, как он говорит, перепахало.

Здесь, собственно, и надо искать место, которое можно назвать исходным пунктом для личности Ленина.

Знаменитое чтение Лениным «Что делать?» Чернышевского было в дальнем истоке внутреннего решения, которое он примет и будет держаться всю жизнь, — не позволять, чтобы тобой управляла совесть! То был перелом в ходе русского мыслящего движения XIX века — выделение в нем лидера, который не даст более совести руководить его поступками. Легкое отношение Ленина к решениям — посадить, расстрелять — ничуть не месть за брата или за то, что царь революционеров сажал. Оно идет от «так верно и, следовательно, так быть должно». Этическая императивность разночинца не исчезла, но он ее переключил в новый, страшный регистр.

 

65. Ленинская непринужденность насилия — от любви к дворянским усадьбам до ВЧК

— Ты как хочешь, а мне в молодости читать Ленина мешала его стилистика — она отталкивающе негуманна. И твой Валентинов это подчеркивает.

— Еще бы! Вот советский еще сборник «Ленин и ВЧК». Издание заведомо избирательно, в него вошли не все документы, конечно, был отсев. Тем более впечатляет картина целого даже при искусственности состава документов. Впечатляет преобладание числа суровых и карательных распоряжений над записками, ограждающими судьбы отдельных людей, когда те выходили на свободу или сохраняли жизнь.

Но самое тяжкое впечатление производит нарастающая включенность Ленина в работу ВЧК, он явно привыкал ею распоряжаться. Если бы даже большинство его вмешательств были осторожны, результат не мог не быть плох. Это готовило почву для других людей, с другим стилем руководства — например, для Сталина. Но и это все-таки не главное.

Источник беды — в ленинском образе Мира. В усилиях Ленина непрерывно корректировать внутрироссийский процесс, соподчиняя его мировой цели. По ходу воплощения замысла множество социальных и иных задач было решено, многие люди включились в создание своей судьбы. Но это не отделить от трагически ниспадающего движения. Копились трещины, куда прорывалась темная воля. Эксплуатируя глобальный сверхаргумент, сперва в интересах класса, партии, группы и наконец — отдельной персоны.

Глубже всего трагедия развернется там, где мировая задача, поставленная в полную силу, оказывается непосильной решению. Осуществление сорванного политического замысла соподчиняют неосуществимой задаче — и все работают на беду. В истоке беды лежит именно непосильность замысла.

Добавлю к этому одну вещь, насчет которой в СССР умилялись, а сегодня приходят в содрогание. Ленин прост во всем — в том числе в страшном. Он шел на это без героического энтузиазма Льва Троцкого, но и без душевной дрожи, которая время от времени накатывалась даже на соратников. Естественность в добре и во зле тоже загадка и вводит нас в особый русский интеллигентский разночинский менталитет. Ленин загонял чувства вглубь, он намеренно дисциплинировал движения души. Это русское рахметовское в нем, по поводу чего можно говорить отдельно. Тем более его мир интересен: загнанный внутрь, он не переставал существовать.

— Валентинов вспоминает, как Ленин яростно исповедывался в любви к дворянским усадьбам — невозможно представить кого-то еще из социал-демократов с такими речами.

— Очень важным было для самого Ленина, что он единственный среди большевиков — человек из прошлого века. Все остальные уже из ХХ-го, вне зависимости от даты рождения, — будь то Троцкий или почти однолетка Троцкого Сталин. Они не от нуля шли, но у них была некая социал-демократическая заданность. Ленин же задан не был — он сам себя задал и задавал собою других. Этим он наследовал русский XIX-й — век русского Мира. Он его принимал и отталкивал. Всеми фибрами ощущал и вместе с тем, как противника, избывал.

 

66 Разночинские презумпции в русском мире без Кьеркегора. Окончательность поступка

— Все же согласись, что ленинское разночинство чаще было утрированно грубым. Даже по тем нравам оно смахивает на то, что в конце XIX века именовали «нигилистячиной».

— Ленин целиком перенял разночинскую презумпцию — право каждого на окончательность поступка, окончательность слова и действия во всякий данный момент. Россия Белинского, Герцена и Родиона Раскольникова это право отстрадала, и Ленину, выкормышу разночинства, уже незачем было ни его исповедовать, ни мучиться им, ни его отклонять. То было право, дарованное личности русской культурой конца XIX века.

Частая ошибка рассматривать большевизм как попытку все в России перестроить любой ценой. Ленин свято следовал Чернышевскому — вот и источник зла! (Хотя либерал Герцен ближе к радикальной тяге порешать в России все и разом, самому будучи цензором стихии на расстоянии.) Чернышевский же знает силу русской вовлеченности в рабство: раб не тот, кто лишен всего, — раб тот, кто целиком вовлечен в процесс властвования. Восприняв марксизм в сплаве с антропологией Чернышевского, Ленин именно антропологической его редакции придал страшную сущность. Потому что требование Чернышевского о добровольном уходе лидера в момент триумфа — политически утопичный императив.

Но что сказать в наши дни о человеке, который очевидным образом не читал ни великих эллинов, ни Спинозу? Который от рождения принадлежит Российской империи — чудовищному фрагменту Мира под властью, основанной на распорядительстве человеческой совестью? Русский марксизм в знаниях о человеке остается в рамках ранее пророщенного, в Мире, где еще нет Ницше и Кьеркегора. Ему не дано областей страдания мысли, предвещавших, что человек может не справиться с нагрузкой добра, взваленной на него культурой.

Человек, революцией поднятый на вершину, может в равной мере оказаться жертвой и палачом. Равность обеих возможностей — вот худшее, самое тяжкое из обвинений, которое я могу предъявить Ульянову.

И русский XIX век на Ленине оборвался, закончился. Обстоятельство, без которого сказать об интеллектуальной биографии Ленина просто нечего.

 

67. Личность ли Ленин? Плеханов и Федосеев в его судьбе. Русская идея цареубийства и макиавеллизм правого дела

— Любопытно, простил бы Пушкин Ленина за столь ценимую им личную крупность?

— Кстати, а Ленин — личность? Что если нет? Может быть, и он, как Петр, орудие всемирной истории в оболочке человека? И дьявольская игра истории в том, что она выбирает некоторых «нещастных», сказал бы Пушкин и, не давая им становиться личностями, предоставляет влиять на мировые дела? Что если Ленин задавил, погубил в себе личность Ульянова, благодаря чему и сыграл свою роль в истории?

Например, есть ли место в его интеллектуальной биографии старшему брату? По легенде, брат Александр приобщил Володю к марксизму, — совершенно неверно. Ни к чему его брат не приобщал, к революционным делам тот вообще не привлекал никого. Человек глубоко нравственный, взвалив свою ношу, он тащил ее в одиночестве. Даже прокурор на процессе отметил, что Александр Ульянов берет на себя чужую вину. Отношения братьев были сложными. Перед последним отъез дом Александра Ульянова из дома между братьями был конфликт, из-за отношения Владимира к матери. Этот кудрявый мальчик с золотистой головой, баловень семьи, которому все так легко давалось, получил затрещину от человека, который вскоре взошел на эшафот.

Могло это остаться без следа? Где след судьбы брата в его жизни? Мы этого не знаем. Судьба брата — первая загадка; вторая за ней — судьба Николая Федосеева, кумира и лидера поволжских марксистов. Ульянов уже вступил на дорожку, приведшую его к социал-демократии, когда этот человек, духовно опередивший и во многом определивший его выбор, покончил с собой, затравленный товарищами в сибирской ссылке.

Брат, взошедший на эшафот, взял на себя вину товарищей. Федосеев покончил с собой, не вынеся моральной травли товарищей. И еще одна, третья, судьба оставила, как мне думается, глубокую зарубку в его становлении.

Судьба Александра Михайлова — истинного вождя «Народной воли». О нем ему много рассказывал Плеханов при первой заграничной поездке Ленина в 1895 году. Плеханов тогда как раз подыскивал себе партнера, того, кто возьмет всю ношу по организации. Найдя такового в Ленине, он рассказал ему про удивительного Александра Михайлова — Дворника, это его кличка. Человек, построивший организацию «Народной воли» и ее моральный устав. Народовольцы — активно действующая когорта разночинской среды, из которой вышел Ленин. Для Александра Михайлова одним из главных был принцип: не вовлекать в дело более молодых и начинающих, если дело опасно. Все самое опасное делали «отцы-основатели». Оттого «Народная воля» так быстро погибла после успешно свершенного ею цареубийства.

Александр Михайлов считал важным спасти память обо всех. В его кодексе было сказано, что о ранних периодах движения, которые уже пройдены, на следствии можно говорить подробней, чтобы для истории остались дела погибших. Он собирал изображения погибших товарищей. Именно пытаясь добыть фотографии казненных народовольцев, он был схвачен и доведен в крепости до скоротечной чахотки. Итак, вот третья тень в судьбе Ленина.

Три нравственных примера — три ранние гибели: судьба брата, судьба Федосеева, судьба Александра Михайлова. По отношению к каждому Ульянову довелось самоопределиться. По «нутру» и типу поведения Ульянов разночинец. А разночинство — слой людей, который выдвинут началом раскрепощения 1860-х. Самоутверждение ради деятельности, предмет которой остается вне их среды, — вот коллизия разночинства. Им предстояло себя утвердить, принося пользу народной толще, многолико разбросанной по земле России — той среде, которую сами они покинули.

Смысл самоутверждения разночинца в том, чтобы осуществить нечто лежащее за пределами тебя самого — в качестве проблемы и замысла. И эта коллизия отражена в судьбе Ленина. Это его нравственная коллизия.

В Ленине происходит перелом. Наследуя разночинский нравственный максимализм, теперь он сам его расценивает как слабость. Он освобождает мыслящее движение от нравственной проблемы вообще, в этом истинная трагедия его и движения. Нравственный максимализм им забыт, но отныне соподчиняется историческому призванию. Из этого кокона взлет Ленина во власть. Его сильный, обдуманный имморализм.

— Однако в начале движения народовольцев еще есть развилка путей, еще была альтернатива. Были те, кто, как мой земляк Ковальский, решает — пуля в брюхо за оскорбление личности! — и те, кто наподобие Степняка-Кравчинского выбрал перо: обдумать опыт, пересказать его, расширить сознание народа. Кравчинский первым формирует в Европе позицию русского public intellectual.

— Эти две позиции всегда спорили внутри одного человека. От хождения в народ и до конца «Народной воли», моралисты, интеллектуалы и террористы — одни и те же люди. Путь к террору пройден внутри одних и тех же биографий. Твой Кравчинский, кстати, умело орудовал кинжалом, чтоб отомстить за казнь Ковальского. После убийства шефа жандармов он бежал за границу, но после 1 марта опять рвался в Россию продолжить дело «Народной воли» и полностью разделил ее террористический пафос. Даже Плеханов, идейный противник террора, говорил, что акция «Народной воли» 1 марта 1881-го остановила на себе зрачок Мира.

— Но зачем было устранять умеренного царя — только ради всемирного потрясения чувств?

— Их идея — дать народу разрешающую способность: это кстати, их собственный термин, а не метафора из физики ХХ века. Решать должен народ. Но чтобы он был способен решить, надо порвать связь между ним и властью, решающей за него. Цель — наделить народ разрешающей способностью, а самим — умалиться до рядовой силы будущего политического процесса.

Эти цареубийцы, они были последовательными демократами. В период подготовки теракта народовольцы занимались конституционными вопросами интенсивней, чем петербургские либералы. Они были либеральные политики и вместе с тем — террористы, они сами совершали свои акции и сами себя вели на эшафот. Но конечно, революция и нравственность не уживались, им следовало разойтись — и они стали расходиться в Ленине.

— Может, дело просто в том, что Ленин хотел политически эффективно действовать, а народовольцы убивали царей за, так сказать, «моральное несоответствие должности»?

— Весь русский XIX век надо рассмотреть под углом зрения соотношения личной нравственности и преобразующего действия. Вменяя народовольцам в вину цареубийство, забывают, что русская идея цареубийства стара, как Россия. Троих императоров за полвека ликвидировали по приказам из Зимнего дворца. Дворяне-революционеры, именуемые «декабристами», собирались покончить с царем так же хладнокровно, как Екатерина Великая с мужем. Суть в другом.

Либо нравственную тревогу оберегают и движение видит в ней политическую проблему, либо проблема потеряна. Движение сбросило ее со стола, вопроса нет — и верх берет безнравственность.

Задача не в том, чтобы движение руководствовалось моральным кодексом, а в том, чтобы оно всегда считало нравственность острой темой. Бесконечно возвращаясь к ней, отслеживая свои удачи и оценивая свои кадры под этим углом зрения. Тогда только можно говорить о нравственности мыслящего движения.

Гракх Бабеф в оправдание своих действий произнес любопытную фразу о том, что революционеру-коммунисту нужен макиавеллизм правого дела. Из тайного спора с нравственной драмой погибших товарищей Ленин вынес свой личный «макиавеллизм правого дела».

Здесь мы близки к сердцевине его биографии, но разъяснит ли она его? Задавленные им в себе чувства? Перечеркнутую глубокую страсть к Инессе Арманд, женщине, которая, вероятно, покончила с собой из-за этого? Любви разделенной, но оборванной им.

Замкнутый внутренний мир Ленина как сейф, шифр которого он унес с собой. Он грандиозного масштаба русский исторический деятель. Но в чем существование личности, которая изгоняла из себя все личностное? Нет, Пушкин бы с этим не справился.

 

68. Таинственная незагадочность Ленина

— Вот с этой точки зрения судьба человека Ленина, судьба, которой руководит его мысль, я думаю, беспокойно-существенна для нас. Вот что я готов утверждать: Ленин нас беспокоит. Он нас чем-то существенно нас касающимся беспокоит.

Но вот еще одна трудность: существует ли тайна Ленина, загадка Ленина? Ведь странная вещь: тайна Сталина есть! Пускай тайна нелюдя, изверга, как угодно его называй, — в нем есть тайна. Мы догадываемся о некоем подземелье его души. Что любая фраза, которую Сталин произносил вслух, находилась в странной и нарочито неполной связи с тем, что в этом подземелье было им пред-обдумано. Ленин, напротив, — закончен и весь как на ладони, весь выговорился и выписался. Тома сочинений, ленинских записок, ленинских сборников. Целая библиотека. Может быть, кроме этого ничего в нем и нет? Был человек, жил изнутри наружу, и что снаружи, — это весь он и есть? Нет. Я уверен, что это не так. Священные фигуры вообще часто выглядят незагадочными. А Ленина превратили в священную фигуру.

 

69. Как Чернышевский сделал Ленина политиком. Экзистенциальный разрыв со Струве в декабре 1900-го

— Чернышевский сделал Ленина политиком. Он сыграл решающую роль в критической точке, где Ленин, подростком потерявший себя, решал и не мог решить вопрос о назначении собственной жизни. Слово, вычитанное у Чернышевского, Ульяновым было услышано и решило судьбу. В двойном смысле судьбы русского человека, избравшего путь революции, и судьбы революционера, выбравшего марксизм. В этой внутренней встрече с книжным Чернышевским заложены не одни интеллектуальные основания ленинской личности, но и основания характера. Они далее сопутствуют Ленину до конца жизни. Обуздание им своих эмоций, подавление страстей тоже идет отсюда. И разгадывается нами с трудом, по ряду немногих признаний.

Чернышевский неизменно подспудно присутствует в Ленине, но догадаться об этом по его упоминаниям нельзя. Тексты Ленина о Чернышевском неинтересны и не слишком значительны. Для раннего периода у Ленина еще есть два порази тельных человеческих документа. Рассказ «О том, как чуть не потухла Искра», его отношениях с Плехановым. Или запись, сделанная ночью в декабре 1900 года о разрыве со Струве, к которому он еще очень был близок. Беглое упоминание Крупской в мемуарах о том, как сильно Ленин переживал раскол и расставание с бывшими товарищами на II съезде РСДРП. Как ночью дрожал, мучимый какой-то нервной лихорадкой. Эпизод лета 1917 года, когда стоял вопрос о его явке на суд, в условиях распространяемой о нем клеветы… Изредка вырываясь наружу, в нем клокочет постоянно подавляемая страсть. Но главное было подспудным, неявным. С подконтрольным миром сложных эмоций, с которыми Ленин научился справляться под властью Чернышевского. Хорошо это или плохо, но Ульянов не прятал эмоций — он их подавлял избирательно и за это расплачивался: иначе все пропало, движение прахом пойдет, будут лишние кровь и жертвы. Маккиавеллизм правого дела — страшная штука, но он станет его натурой, оттуда перейдя во власть.

 

70. Ульянов изобретает личность строителя партии. Любовь к партийному функционеру. Партия как внутренний оппонент революции

— Когда Ленин самоопределялся, на его пути встали две более, чем он тогда, значимые фигуры. Одна общеизвестна, другая известна среди марксистов волжского круга — Плеханов и Федосеев. Занимаясь этим периодом, я пришел к выводу, что Ленин для себя решал вопрос, как ему не стать ни Плехановым, ни Федосеевым. С точки зрения их модуса поведения, образа действий и отношения к окружающим.

Плеханов был уже европейская величина, ему склоки в эмиграции надоели. Вообще кто-то должен заняться организацией дела, раз Вера Засулич не хочет — а Аксельрод человек бедный, семейный, у него больная жена (он ей каждый день кефир ставил — у него было свое кефирное заведение). У Плеханова была идея, что такое мог бы сделать только Александр Михайлов. Когда Ленин выехал за границу и Аксельрод представил его Плеханову, Ленин ему очень понравился. Ленин стал для него на место Михайлова. Он его там многому выучил, очень многому.

На Ленина сильно подействовала эта поездка за границу и еще самоубийство Федосеева. Но сам Ленин, как я полагаю, именно на Федосееве покончил с собой-разночинцем.

Федосеев был Ленину явно ближе по возрасту, взгляду и характеру. Хотя они не встречались, он знал его по переписке и рассказам товарищей. Самоубийство Федосеева в сибирской ссылке — из-за мелкой, ничтожной эмигрантской склоки — Ленина глубоко ранило. Уже в конце жизни болея, в 1922 году, Ленин надиктовал маленькую статейку в сборник памяти Федосеева. И в ней, между прочим, говорит, что Федосеев принадлежал к революционерам старого типа. Что он имел в виду? Ведь Федосеев умер совсем молодым. Как и сам Ленин, он был социал-демократ, преодолевший народническое наследство. Этическая тревожность федосеевской натуры, его восприимчивость к нравственным ударам, незакаленность перед подлостью своих же товарищей — вот что Ленин относит к революционности «старого образца» и от чего сознательно уходит всю жизнь.

Так же он уходил и от плехановского олимпийства, профессорского пренебрежения Плеханова к рядовому социал-демократу — партийному функционеру. Функционер Ленину был очень близок, на него Ленин не только ориентировался, а прямо к нему обращался. Это рядовой социал-демократ, признав своим лидером автора «Что делать?», сделал Ульянова Лениным. Момент очень важный, переломный и тоже отличавший его от Плеханова.

Федосеев и Плеханов не были людьми партии в том смысле, как это понимал Ленин. А Ленин строил свою личность как личность строителя Партии. Это важный момент. Здесь момент решающего самоопределения Ульянова (Ленина) на всю или почти всю его жизнь.

— «Почти всю» — это и о его партии тоже?

— Ленин пытался напрямую сопрячь изменившийся взгляд на партию с кучкой близких ему людей, когда его настигло одиночество. Одиночество, впрочем, его не извиняет, да его и недостаточно, чтоб оценить непосильность задачи.

Этот человек готов был менять свой взгляд и не раз делал это. Но довести пересмотр до конца означало повторить то, что почти успел сделать предсмертный Маркс, — пересмотреть основания. На такую ревизию Ленин пойти не мог, хотя шел к ней. Но в особенности не мог другого: он не смел принести главной жертвы. Его новый взгляд на Мир — на этого многоукладного субъекта, с равноправностью его ипостасей, означал, что теперь надо было принести в жертву Партию. Такого он сделать не мог.

— Странное упорство: положим, в силу исторических обстоятельств партия стала монополией, но все-таки у Ленина должно было хватить ума, что ей нужен оппонент.

— Так Ленин же думал, что сама РКП(б) и есть такой оппонент!

Партия по Ленину — оппонент революции внутри революции, оппонент России от имени Мира, изнутри исторического процесса. Для Ленина Партия никогда не была монопартией в силу роли, которую он ей отводит в его концепции. В этом ядро его победившей утопии — отсчитывать от Партии весь исторический процесс. Почти бредовый ход мысли, сегодня этому можно лишь удивляться. Но у этого «бреда» корни вполне аристократические и уходят как минимум на сто лет в глубину.

 

71. Был ли Ульянов ставленником Чаадаева? Философская катастрофа польской войны. Мировая революция в одной стране

— Был человек, которого по требованию общества официально объявили сумасшедшим. Человек, который посмел в России, после победы над Наполеоном, Польшей и Турцией напечатать «Философические письма», пометив их как написанные в Некрополисе, городе мертвых. Этот человек Чаадаев, в том единственном из философических писем, которое ему удалось опубликовать, поставил страшный вопрос.

Вопрос Чаадаева внешне выглядит утверждением, и весьма категорическим: Россия находится вне истории. Ее положение срединно, не похожее ни на что на свете. Есть народы, которые путем долгих злоключений, войн, революций вошли в историю, сформировав ее самое как всемирную. Есть народы (полагал он, оглядываясь на Восток), которые в истории не нуждаются, — они вне ее и имеют на это право. И есть Россия, которая не принадлежит, утверждал Чаадаев, ни к Западу, ни к Востоку. Она не проделала тех мучительных возвышающих катаклизмов, которые сделали западные народы историческими. К Востоку она не принадлежит потому, что, будучи вне истории, ею больна. Те, что вне, здоровы, а Россия этим больна.

Как это вышло? Чаадаев, что естественно для человека западнического строя мысли, да и для русского мыслителя вообще, высоко ценил Петра Великого. Мысль его, однако, сводилась к следующему. Петр пытался стремительно, в самые уплотненные сроки втолкнуть Россию в историю. И то, что Россия сейчас вне истории и болеет этим состоянием, — результат того, как ее туда насильственно втягивали. Русская проблема, переформулируя ее вольно, как чаадаевский вопрос, в том, чтобы изнутри себя и в общении с другими народами, изменить способ вхождения России в историю. Высвободиться из пограничного состояния вне истории, приобщиться к ней самой.

Если вдуматься, Ленин задавался этим самым чаадаевским вопросом и попытался его решить. Правда, его при жизни не объявили сумасшедшим, как Чаадаева, но некоторое безумие в его проекте было. И его конец в Горках схож с положением запертого в «палате № 6».

Ленин весь состоит из апокрифов, легенд, полумифов всякого свойства. В их числе стойкая легенда о «ленинском завещании»: якобы, предчувствуя смерть, Ленин надиктовал нечто вроде завещания своим продолжателям. Притом, как утверждали даже лучшие из них — скажем, Бухарин в последнем докладе о Ленине апреля 1929 года, — ленинское завещание представляет якобы логически упорядоченное, стройное и законченное целое. Уверен, что это не так. Отличительная черта предуходных диктовок — незавершенность и незавершаемость. Не только несведенность ни к чему цельному, но и несводимость.

Собственно, на какой вопрос пытался ответить этот человек, уйдя в глубокую болезнь, но все еще думая перебороть свою смерть? Ленин полагал, что Россия призвана открыть собой эпоху мировой социальной революции. Это общее место, его незачем разъяснять. Даже в коротенькой речи на знаменитом броневике у Финляндского вокзала Ленин провозгласил здравицу в честь международной революции. Но человек, который в декабре 1922 года диктовал то, что, как считают, входит в его завещание, — этот человек уже понимал, что мировая революция по меньшей мере отсрочена! Но сказать так — значит мало сказать.

Была женщина, покойная Полина Семеновна Виноградская, — вдова знаменитого Преображенского, сотрудника Ленина и сподвижника Троцкого. Как-то мы с ней заговорили о Ленине, которого она близко знала, и она сказала: после 1920 года Владимир Ильич был уже не тот человек!

Ленин, который не дотянулся штыком до Варшавы, чтобы пробиться к Берлину с верой в европейскую революцию, стал терять себя самого. Метроном судьбы для него отсчитывал явственные удары. Да, после этого был нэп, было еще многое. Был 3-й конгресс Коминтерна, на котором Ленин говорил: уезжайте домой, оппортунисты! Тем не менее метроном в нем уже стучал. Ему стало ясным, что оттяжка в сроках революции, явно превышая срок его собственной жизни, стала фактором, меняющим государственный быт России. Ленин был близок к тому, чтоб понять — мировой революции вообще не будет. Та мировая революция, на которую он рассчитывал, идя к Октябрю, вокруг идеи которой собралось руководящее ядро интеллигентов, эмигрантов и подпольщиков, — мировая революция в той форме, которую ждали, состояться не может.

Как Ленин определял теперь место России в международной революции? Опять вернусь к чаадаевской теме: место России в Мире и место Мира внутри России. Ибо чаадаевский вопрос двузначен, и русская мысль двузначна в ее коренных интенциях. Двузначно и ленинское мышление. Всюду, где речь идет о месте России в Мире, встает встречный вопрос: а чем быть Миру внутри России? Вместим ли он в нее, и впустит ли его она? Что Россия сотворит с мировой универсальностью, когда та ворвется в нее — либо ее втеснят в Россию?

Ленину принадлежит крылатая фраза, емкая по сути. Он сказал однажды: тогда мы снова станем отсталыми. Фраза очень характерна. То есть Россия, раскачав маятник мировой революции, раскачает эту систему. Мы, большевики, работой внутри России — не одноактным взрывом, но все же сдвинем остальной Мир с места. А далее музыку станут заказывать другие — те, кто ушел вперед. Мир-Европа-Германия — вот кто поведет всех путем более цивилизованным, более отвечающим нормам европейского Мира и учению Маркса, как они его понимали и принимали.

Но ничего не вышло. Явным стало, что Европа не хочет идти этим путем. Немецкая революция, на которую Лениным делалась основная ставка, провалилась. Большинство бунтующих людей в Германии не пошли дальше общедемократических требований и не нуждались в социализме. Оказалось, те, кому наречено было «стать отсталыми», более нуждались в утопии, чем те, кто по всем показателям цивилизованности шел впереди.

Мировая революция не удалась — где же выход? Раз нельзя стать «законноотсталыми», то что же — России в одиночку проламываться вперед? Чаадаевский вопрос постучался в дверь к Ленину. Ответ Ленина на него, сокращая до телеграммы, можно выразить словами — мировая революция в одной стране. Формулой, настолько противоречивой, что она не поддается ни развертыванию, ни осуществлению.

Но Ленин рассчитывал, что ему удастся соединить две вещи — уходящий, он все еще на это рассчитывал. Что прорыв, совершенный в России, ее скоротечный и скоропостижный социализм, можно употребить для отвоевания, как он стал говорить, «элементарных предпосылок цивилизации».

— Тезис знаменитый, но как его понимать? Чего только не называют «цивилизацией»!

— Кстати, о словах. Ленин — человек много пишущий. У него, как у любого много пишущего, есть очень интересные статьи и есть неинтересные. Но Ленин всегда был строг при использовании терминов. Скажем, он ни разу в положительном смысле не употребил слово «патриотизм». Есть только одна маленькая запись, где, выступая на крестьянской фракции съезда Советов, он похвалил крестьян за «патриотическое поведение» в годы гражданской войны; но нет ни одного письменного текста в этом духе. Или другой пример. Когда Ленин пришел к мысли, что в России после революции 1905 года старую власть в ее новом виде самодержавием называть нельзя, он ни разу после этого не употребил слово «самодержавие».

К чему я это говорю? К тому, что Ленин и либеральный термин «цивилизация» тоже не употреблял до того в ответственном, категорийном смысле. А в конце жизни на это понятие стал делать главный акцент. Что такое будущее России? Строй цивилизованных кооператоров!

То есть мы куда-то прорвались, возможно, вперед, и теперь обратим свой прорыв в заботу о том, чего не имеем. На подходе могучий союзник — Азия. Сотни миллионов людей, которые впервые пробуждаются, как верил Ленин, к буржуазно-демократическим преобразованиям.

Утопия продлеваемого начала — вот ленинское последнее слово. Кто-то должен изнутри остановить далеко зашедший социализм, употребив его как цивилизующий инструмент и протянув руку Азии, где только приближаются к буржуазно-демократическим преобразованиям. Но чем это будет вместе?

Утопия продленного начала незавершаема. Кто именно превратит скороспелые завоевания военно-коммунистического социализма в основы будущей российской цивилизации — начальной, азбучной? Кто именно протянет руку народам, на самом старте буржуазно-демократических перемен в Азии?

Предмет будущего преобразования был нов и непонятен. О реализме его по сей день судить нелегко, хотя утопизм не означает чего-то запретного разумению и политическому действию. Только кто субъект утопии?

Кто тот могучий, отступая, вместе с тем опережающий время субъект-преобразователь, способный удержать Россию в Мире, — кто он? Насадить мировую цивилизацию внутри России, а затем и в Азии, — кто на это способен? Кому уходящий Ленин передаст свои мысли — партии? Но тогда представителем мирового процесса в России станет та самая РКП(б), что из малозаметной группы единодумцев превратилась в военно-бюрократического колосса, вкусившего власти, не собираясь ни с кем эту власть делить. «Военно-коммунистическая партия» настолько отождествила себя с властью, что уже не мыслит никакую власть без себя. Как она может осуществлять проект перезапуска мирового начала в России?

Перед последней чисткой в РКП(б) Ленин наперед давал указания: вычистить половину членов партии! Он не мыслил ее большой, видимо, соразмерив тяготу новой цели с многочисленностью и властолюбием партийного множества. Но вне партии — кто? Вне партии для Ленина ничего дееспособного в России не существовало.

— Ты начал с Ленина как мыслителя, идущего вслед Чаадаеву. И заканчиваешь его крахом в роли чаадаевского ставленника?

— Вообще говоря, не очевидно — можно ли считать Ленина мыслителем? Кто он по отношению к марксизму? Для меня Ленин олицетворяет неклассический марксизм, но что это? Долгий разговор. Для этого надо заглянуть вглубь того, что происходило с марксизмом с того самого времени, когда Маркс, объявив свой вопрос, заявил ответ.

У всякого большого духовного течения есть свои эпигоны и свои ревизионисты. Ревизионист и эпигон — понятия не ругательные. Из проповеди Иисуса прямо вытекала идея человечества, но не Иисус же сказал: нет ни эллина, ни иудея. Это сказал апостол Павел, христианский ревизионист. Христос не перешагнул за пределы еврейского Мира, хотя обращался к каждому в отдельности так, будто имеет дело с ним, как со всем человечеством. Но движение так не создашь — кто-то должен был людей в это русло подвинуть.

Люди исповедуют христианство потому, что человек Павел придумал организацию, которой люди могли войти в это русло. И если иметь в виду идею человечества, то полагаю, что без первой ревизии Павлом эта великая Иисусова идея потонула б в песках. Ревизия Маркса Лениным была мотивирована его желанием ответить на чаадаевский вопрос о России. Ленин на него не ответил, но в какой-то степени он этот вопрос снял.

 

72. Ленин внутри и вовне капитализма по Карлу Марксу. «Манифест коммунистической партии» отменяется

— Меня зря учили, что «ленинизм — это марксизм ХХ века»?

— Трафарет сопоставлений Ленина с Марксом исходно ложен. Ленин мог стать его продолжателем в ХХ веке, только ничем Маркса не повторяя. Вопрос о близости Ленина к Марксу лишь вопрос о профиле неповторения.

Конечно, люди они разные. Трудно представить себе Ленина читающим Шекспира в подлиннике, и невозможно вообразить Маркса с ружьецом на охоте. Образованность Маркса с образованностью Ленина несопоставима. Люди разного склада, они шли от разных традиций. Маркс — от древних, Гегеля и Шекспира, от европейской культуры в первоисточниках. Ленин классическую европейскую культуру знал фрагментарно, и только через русскую культуру. И русскую культуру воспринял в окоеме разночинца: сквозь Чернышевского, Писарева и считаных других.

Ленин не был догматиком, хотя крайне настороженно относился к отходу от Маркса. Я позволю себе назвать Ленина еретиком, не сознавшимся в своей истинной вере. Но что значила ленинская ересь антидогматизма по отношению к целостной теории, какую создал Маркс?

Антидогматизм относится к теории как к целому. Человек, движимый вопросами, на которые не находит ответа, пересоздает целое, даже если прямо так не ставит свою задачу. В этом смысле Ленин антидогматик. И главное отличие между ним и Марксом состоит в разных образах Мира. Для Маркса и для Ленина Мир был высшим критерием и единственным предметом мысли, но Мир они видели по-разному.

Есть вещи, эпатирующие марксоведа. Я подозреваю, что Маркс изучал не реальный капитализм, а нечто совершенно иное. Капитализм Маркса — это развернутая им на экономическом материале голограмма идеального. Поскольку Маркс рассматривает капитализм как обладающий идеальной способностью к самопреодолению на любом витке циклов своего восхождения, то, исследуя капитализм, он изучает нечто, находящееся за его пределами, но вместе с тем остающееся еще в пределах истории. Я беру такую его формулу: «всякий предел есть подлежащее преодолению ограничение» — Марксов капитализм действует по этому правилу. Здесь я ставлю вопрос: тогда само преодоление — беспредельно? Следовательно, и капитализм вечен.

Тогда под сомнение подпадает идея коммунистической революции и понятие пролетариата — в чем, собственно говоря, теперь состоит миссия пролетариата? Самопреодоление капитала идет в рамках мировой истории, и его преодоление в том, чтобы покончить с историей. Итак, коммунистической революции нужно выйти за пределы истории, однако всех остальных ей нужно заставить в эти пределы войти!

— Может быть, тут другая последовательность? Сначала заставим всех войти в дело, а потом выйдем за пределы, все вместе?

— Да, прекрасно. Но если так, возникает чудовищный логический переход. В том, что неисполнимое, подобно древнему идолу, нуждается в человеческих жертвах, оставаясь при этом все-таки неисполнимым, — что за безумная мысль!

— Но зачем же так сразу говорить про неисполнимость? Вот план: всех втягиваем в капитализм, подравниваем строй и идем дальше. Правда, не знаю, какое отношение к этому плану имеют коммунизм и социализм.

— Социализм для Маркса лишь заключительная фаза капитализма, если вдуматься. Но вопрос в том, что в Мире Маркса означает самопреодоление? Буржуазное общество или Мир как единое общество капитала, если логически довести до конца, — что такое тогда движение его самопреодоления? Капитализм при этом — уже не капитализм?

Тут личная трудность: самопреодоление — это прекрасно, однако и Маркс — автор «Коммунистического манифеста» никуда не ушел. «Пролетариат-могильщик», революция и всё прочее остаются.

В 1960-е годы любили говорить: гуманистический Маркс открыл отчуждение, а отчуждение бесчеловечно. Но что значит отчуждение по Марксу? Синоним прогресса. Человек отчуждается от непосредственных форм деятельности, он им уже не хозяин. Этой ценой он включается в универсальный процесс, охватывающий всех на земле. Чем масштабней отчуждение, тем выше универсальность включения каждого человека в процесс. И только на высоте отчуждения может произойти коммунистическое превращение во что-то, что будет принципиально отличаться от старой цивилизации, но чего Маркс, конечно, не знал. Поэтому выдумывал «черты коммунизма», о которых написана уйма макулатуры: что досуг будет занимать гигантское место, а человек будет то землепашцем, то композитором — чушь собачья! Просто его прижимали социалисты-агитаторы, и он им объяснял коммунизм на пальцах. Что, вообще говоря, Марксу не свойственно.

Вот Маркс открывает материалистическое понимание истории. Он уже не «молодой гуманистический» Маркс, а зрелый стоик. Он пишет свои исторические работы: дилогию «Классовая борьба во Франции» и «18-е брюмера Луи Бонапарта». С точки зрения того, что вообще называть марксистским видением истории, здесь его высшая точка. Как плоть понимания ничего нет выше «18-го брюмера», это шедевр. Зрелый Маркс во всей силе и славе своих открытий проверяет и доказывает их гениальным текстом. Казалось бы, вот Маркс зрелый и окончательный. Ему уже безразлична политэкономия, она ему не нужна. Как вдруг происходит нечто — и остаток жизни Маркс посвящает написанию «Капитала».

Почему? Политэкономия, безразличная ему до 1857–1859 годов, вдруг отодвинула прочее, заставив целиком сосредоточиться на ней. Поздний Маркс вступает в спор с Марксом — автором «Манифеста коммунистической партии».

Только тут мы начинаем входить в подлинную историю Маркса. Причем это страшно интересная история.

— История о написании «Капитала»?

— Нет, история о том, как рухнул в одночасье «Манифест» Карла Маркса. Хотя многое готовилось исподволь. К середине XIX века концепция «Манифеста» обросла необъяснимой конкретикой. Например, в мировые чемпионы развития вдруг вырвалась Англия — которая в «Манифесте» еще выглядит сгустком непримиримых противоречий.

— То есть конкретика плохо объясняла события? Какие именно?

— Вернемся к исходной Марксовой схеме революции, как она вытекает из «Манифеста». Капитализм сделал свою работу, и теперь он сам себе в тягость, он помеха собственному результату. Надо изъять у него этот универсальный результат, покончив с ним самим как с системой, — что и есть коммунистическая революция. Дальнейшее — вопрос конкретики: откуда она может начаться?

— Есть варианты?

— Возможна революционная война Европы против России при участии Англии. Возможен экономический кризис с развалом буржуазной власти и социальным отчаянием масс, переходящим в революцию. И тут как раз на подходе очередной кризис 1857 года! Маркс с Энгельсом просто помешались на этом кризисе. Энгельс извещает его о всех банкротствах, даже об актах разбоя: тоже хорошо — революция на подходе! Маркс даже завел журнал, куда всю эту белиберду заносил.

Нарастают приметы революционного Dies irae — банкротства, нападения, забастовки. Вот-вот всё пойдет согласно «Манифесту» — с поправками, которые Маркс внес за эти годы. А тут кризис вдруг взял и рассосался!

Казалось бы, что положено делать ортодоксу из коммунистической «палаты номер 6»? Вскричать: ура — готовимся к будущему кризису! Что бы сделала наша академик Панкратова? Испекла пирог в память ушедшего кризиса и дожидалась будущего. Но Энгельс растерян. Он спрашивает Маркса: ведь кризису надлежало перерасти в европейскую революцию, а это не сработало! Маркс отвечает ему письмом, столь же странным, как его истинно потрясающие «Тезисы о Фейербахе». Отвечает письмом, в итоге которого у него самого меняется всё.

Вывод Маркса — капитализм пережил свой «второй XVI век» и теперь начался сызнова. Значит, капитализм обладает неизвестным коммунистической теории ресурсом — за счет чего? За счет пространства планеты. Капитал распространяется вширь, его масштаб меняется. У Маркса появляется политически богатый вопрос: если даже социалистическая революция победит на «ничтожном клочке Европы», не будет ли та раздавлена восходящим развитием буржуазного общества других континентов?

Короче — «Манифест» отменяется! Встает другая задача: капитализм может быть преодолен только капитализмом же — и Маркс уходит заниматься политэкономией.

Для автора «Манифеста коммунистической партии» естественно было не интересоваться политэкономией богатства — раз капитализм уже выполнил историческую роль, почему я должен им заниматься? Но для человека, который понимает, что его роль теперь в чем-то другом, весь процесс видится иначе. Правда, встает вопрос: как быть с курсом на революцию пролетариата — не делать революции? Нет, и от этого Маркс отказаться не может.

— Смог себя всего пересмотреть, а через любимую идею переступить не смог?

— Разве Иисус смог?

 

73. История с «Всемирной историей»

— Решили издавать «Всемирную историю» — первую советскую и первую марксистскую; начали ее делать. Собрали лучших историков, по каждому региону мира, заказали тексты, сводим под один переплет. Как вдруг обнаружилось, что каждый пишет об «особенностях развития» своей группы стран. При сравнении оказывается, что никакие это не особенности, всюду то же самое — а вместе не лезет. Либо идти по странам, страна за страной — от Англии до Японии. В конце концов, когда я уже вышел из дела, они на этот путь встали. Но сперва мы искали концепционные рамки для истории всемирного целого.

Я занимался русской историей, и поначалу в редакции «Всемирной истории» был куратором истории России и СССР. Все настаивают — пусть русская история с самого начала излагается как история СССР. Я спрашиваю — это как? Раз Индия — колония Великобритании, то и в древней истории мы ее введем в английскую историю — и такую чушь назовем марксистской всемирной историей? Сделал доклад: понятие «формации» не подходит, нет синхронности. Нам нужны естественные синхронности, и для этого есть понятие эпохи.

Сопротивление было бешеное, Сталин тогда только умер, а я выглядел космополитом, который вдруг ожил и поднял голову. Пришлось утвердить инструкцию редакциям всех томов, за четырьмя подписями: вице-президент Академии наук, директор института, главный редактор «Всемирной истории» и я. Ею предписывалось, смешно сказать, что все части истории СССР в каждом томе должны находиться в историческом соответствии с тем, чем они были в данный отрезок времени.

Боже, какое озлобление! С каким неистовством одними утверждалось, что в Древнем Египте было рабство, а другими, что его там нет! Это же советская наша повадка: расстрелять или оставить в живых? Дать или не дать? — вопрос жизни и смерти. И когда я в роли модератора сказал: «Напишите просто, есть две точки зрения», — спорщики глядели на меня как на кретина! Как так — на одну историю две точки зрения?

 

74. Тайная переписка с народниками. Письмо Маркса Вере Засулич

— Помнишь, как в 1973-м ты размышлял на тему «континуума Маркса»? У тебя тогда начинался новый цикл рефлексий о Марксе и России.

— Ну как же. Был эпизодик, я о нем узнал в ленинградском Доме Плеханова. Борис Иванович Николаевский рассказал, как посредничал между издательством Гржебина и Рязановым. Встал вопрос об издании архива Аксельрода. Павел Борисович вытащил целую корзину документов, извиняясь, что порядка в бумагах нету, а Николаевский ему — вот и славно, что нет, приводить в порядок буду я! И на дне корзинки он обнаружил никому до тех пор не известное письмо Маркса Вере Засулич — то самое, знаменитое. Аксельрод был крайне смущен, что его скрывал, — видно, из-за слишком «правонароднической» интонации Маркса. Уже по следам открытого письма Рязанов рванул в Париж, в архив Ла Фарна за вариантами, где и нашел черновики.

То была интеллектуальная сенсация. Идея разнонаправленного развития у меня отсюда и появилась. «Искровское» начало Ленина для меня стало просматриваться сквозь ход событий, не зависящий от того, чьим поступком он начался. Я увидел Маркса актуальным участником русской истории, но не таким, как в тогдашней прогрессивной литературе, — с делением на раннего «гуманистического» и позднейшего «Маркса-экономиста».

 

75. Проект Маркса для России. Три круга развития

— Вот базовый тезис Маркса: от европейского локуса, где община уже распалась, универсализация идет экспансией локуса на планету. Первобытная община дуальна: в ней есть коллективное начало и собственническое. Устойчива она при балансе двух начал, но баланс распадается — собственническое начало всегда берет верх. Здесь первоисток западной цивилизации и Мира, каким Маркс его видел прежде. Не в том смысле, что весь Мир пойдет только этим путем, но когда часть Мира уже им пошла, она глобализирует существование остальных, невзирая на жертвы. Таков Мир Маркса в первой его редакции. Уже тогда автором была замечена трудность, задвинутая им надолго в интеллектуальный запасник, — конфликт разнонаправленных развитий. Он рано у Маркса наметился, но аксиоматика взяла верх.

А второй вариант тот, который им так замечательно назван в «Капитале», — органический строй.

Все незападное — это органический строй. Он может бесконечно себя переживать. Империи будут распадаться и возникать вновь, но их элементарная клеточка, община не меняется. Таков органический строй.

Русская община — на грани того и другого. Но есть Россия, в которую, с точки зрения Маркса, капитализм уже всажен. Эта гигантская крепостная махина поддалась капиталу благодаря тому, что буржуазный строй Запада достиг весьма высокой, с Марксовой точки зрения, — последней ступени развития. Появились железные дороги, банковский кредит и так далее. У России, говорит Маркс, есть новый шанс благодаря тому, что Запад достиг высокой фазы буржуазного развития. Есть Мир, который Запад вбирает и подчинит реально. А в России, где община не добита, а революция уже сильна, есть шанс двинуться по-иному, не приводя себя к единому западному основанию.

Как это Маркс себе представлял относительно России? Весьма любопытно.

В центре первого кольца — община. С одной стороны, в ней есть кой-какие коммунистические задатки (Маркс тут отчасти соглашался), с другой — вторгшийся в Россию буржуазный порядок может их расколотить. Русским надо задержать процесс общинной деструкции, одновременно поднимая общину на уровень цивилизации. Удержать общину от растаптывания монетизацией, а с другой стороны — ее цивилизовать.

Тут второй круг — народовольцы революционизирующейся России и образованные классы. Маркс, а вслед ему Энгельс в отношении России употребляют термин, который они никогда не станут употреблять в отношении Запада: образованные классы! Что за терминология? Они люди, вообще говоря, привередливые по части точности выражений!

Смысл в том, что русская революция создает второе кольцо, которое удержит общину в ее дуалистическом равновесии, вместе с тем ее цивилизует — каким образом? Поскольку революция, обращенная к этой цели, получает весь инструментарий уже привнесенный самодержавием в Россию: железные дороги, банки, кредит и прочее.

Но есть еще третий круг. Им станет социалистическая Европа, которая через второй круг действует на ядро — выступая первоисточником цивилизующей политики.

Кстати, картинка, которую Маркс рисовал народникам: община, второе кольцо и третье — не бессмысленна и теперь. Есть мир высоких цивилизаций, где новая Россия опять выполняет роль маргинала. И где цивилизованный Мир ради самосохранения должен сделать поприщем деятельности миллиарды землян. А внутри себя экономически и антропологически облегчить смену деятельности — чтобы все жили иначе, но жили как люди. Для этого из мира гигантских корпораций и гонки потребления надо как-то перейти в тот Мир, который уже на подходе. Либо погибнуть, что вовсе не исключено.

 

76. Аграрная проблема в России. Несносность существования и «черный передел»

— Чем было земельное устройство старой России? Дело не в том, много было земли у крестьянина или мало, — это нелепая постановка вопроса. Мало земли станет потом, а поначалу было не так уж мало, да и освободили крестьян не так плохо. Земли хватило, чтобы после раскрепощения в 1860-е годы в России произошел демографический взрыв. И промышленное развитие оторвалось от перенаселенной деревни. Страшное для общинного землеустройства, перенаселение в дальнейшем погубит столыпинский почин.

Не мнимый «дворянский грабеж» толкал крестьян в сторону бунта и новой пугачевщины. Совпали две вещи — во-первых, слишком высокие выкупные платежи, а отсюда денежный разор — в момент, когда крестьянин только-только встал на ноги и начал хозяйствовать на своей земле. Там такой расчет был, чтобы выкупные платежи взимать аж до 1930 года (занятное совпадение!). Но грянула первая революция, и крестьянские долги пришлось ликвидировать.

Община вынуждала всех и каждого в расходах участвовать. Нет денег? Иди зарабатывай в город. Но мужик хотел сам выкупить свою землю, он ради этого из последнего лез, русский крестьянин! Многие факторы делали положение для мужика не столько тяжелым, сколько несносным — это у людей совсем не одно и то же. Сохранение фактически старых разрядов на земле: удельные земли, царские, помещичьи, государственные и тому подобное. Чересполосица и чехарда в межевании земель после реформы, против чего еще Чернышевский мудро предупреждал: не давайте помещику соседствовать с мужиком — их надо развести! Добирая земли, крестьяне вынужденно шли в кабальные отношения. А отсюда в них исподволь нарастала утопия и потребность — обратить земледельческую мужицкую Россию в единое поле, всю и разом, снизу: черный передел.

 

77. Крестьяне Маркса на полях Михаила Бакунина. Осуществима ли не-унитарная революция?

— В логике Маркса есть землевладельцы, но нет места крестьянству. Крестьянство у Маркса появилось впервые только в пометках на полях бакунинской «Государственности и анархии». Бакунин заставил его признать, что существование крестьянства не рудимент, а нечто, требующее введения в предмет. И Маркс пишет на полях его книги, что будущая коммунистическая революция должна дать крестьянству не меньше, чем дала Великая французская. Раз должна дать, то и крестьянство для этого должно быть. А в логике «Капитала» крестьянству места не было. Хотя это большая часть земного населения.

«Теория прибавочной стоимости», которую Каутский опубликовал в 1905 году, утвердила Ленина в правоверности его взглядов и помогла избавиться от тайного комплекса: уж не народник ли он? Анна Михайловна рассказывала, что Бухарин, когда ездил осматривать архив Маркса, просмотрев рукопись третьего тома, горько вздохнул: эх, но что же ты недописал про крестьянство!

Марксу очень важно, что на подходе Россия. Но важны и трудности внутреннего движения «Капитала», где предмет заявлен как унитарно-планетарный. А планетарный оказывается не унитарен! Получается, что и коммунизм может быть унитарно-планетарен, а может быть глобален по-другому? Капкан предмета. И с этим Маркс уходит.

Тут аналогия с Гегелем: диалектика не срабатывает. Диалектика Гегеля — это, если угодно, форма экспансии европейского человечества. В гегелевской форме европейское человечество себя реализует универсально: это духовный аспект несостоявшейся глобальной формы европейского человечества. Но для Маркса новоевропейское человечество уже есть. Оно подразумевается понятием экономической формации общества («общественно-экономическая формация» лишь дурная советская калька).

Для Маркса вопрос о происхождении капитализма не слишком актуален. Уже есть экономическая формация, а прочие общества — он не случайно в «Капитале» употребляет выражение «органический строй» — могут быть представлены внутри нее как ступени ее движения. То ли ходом планетарной коммунистической революции, то ли ходом развития капитализма, в которое втянут весь земной шар. Поскольку движение идет в форме самопреодолевающего генезиса.

Маркс никогда не говорил, что азиатский способ производства несет в себе якобы эмбрионы капитализма, — все наоборот. Поскольку есть уже экономическая общественная формация, то остальные — которые имманентно едва ли бы к этому пришли — вынуждены стать ступенями к финальному состоянию капитала.

— Прости, а кто решил, где самое прогрессивное? То есть Маркс вывел из внутреннего объективного закона развития, что лучше для отсталых?

— Сперва он, как хороший ученик Гегеля, вывел это из природы Духа. Ведь чем занимается абсолютный Дух, в чем себя овнешняет? В народах-ступенях. Можешь это назвать расизмом и как угодно, но для Гегеля здесь тактика исхода из катастрофы Просвещения. Ему ясно, что Французской революцией Просвещение терпит катастрофу, и он отклоняет деление человеческой жизни на разумное — и неразумное, которое должно «вразумлять». Отклонив, он саму историю обращает в вразумляющее движение Духа. Вершины истории, ее падения, бездны — Гегелем всё включено; движение Абсолютного Духа уравнивает всех. Бездны и зло человеческого существа более не удалены за ограду разума. Но в негегелевском мире тут затруднение: может ли капитализм самореализоваться внутри себя? Или ему необходимы для этого некапиталистические общества?

Капкан внутреннего движения и капкан реализации в чем-то совпадают. Если первоначальная проблема не поддается решению в ее унитарной редакции (глобальность не может быть унитарной), то реализация тем более унитарной не может быть. Будучи планетарной, она не может быть унитарной — но какова же тогда эта самая не-унитарная революция?

 

78. Карл Маркс, заскучавший за «Капиталом». Конфликты всемирных альтернатив

Как рождалась идея «руководимой спонтанности»

— Вот вопрос конца жизни Маркса. Вот почему Маркс не смог кончить «Капитал» и стал искать решение в русской народнической революции и тому подобном. Здесь проблема конфликта разнонаправленных развитий между неумолимым движением к единству и неустранимыми различиями в типах и образах человеческой жизнедеятельности начинают передвигаться в центр мышления. Таков Маркс уходящий, Маркс последних лет жизни. Маркс, для которого аграрный вопрос, хотя бы в виде проблемы общины, приобрел фундаментальное значение, ибо в свете его он пересматривает исходную аксиоматику.

Когда я говорю, что у Маркса возникает проблематика конфликта разнонаправленных развитий, что я имею ввиду? Не просто, что одна сторона идет впереди, а другая от нее отстает. Та уже вошла в высшую фазу развития, а другая застряла в первоначальной фазе. Я имею в виду другое.

Все страны идут по такому пути развития, где капитализм, буржуазная цивилизация, буржуазное гражданское общество является непременным основным звеном. Оно — модель, куда втягивается мировая история, все наследство — культурное и материальное — этих обществ и из ресурсов которой в эмбриональной форме отрицания рождается коммунистическая цивилизация.

— Итак — одни достигли этой фазы, а другие ее не достигли или только начинают?

— Нет. Я думаю, что для этого последнего, условно «третьего», уходящего Маркса последних лет его жизни речь шла уже о другом. О том, что возможно другое развитие. Которое тоже является универсальным, но идет другим путем, имея другую магистраль, обладающую всеми признаками развития. Прежде для Маркса развитие было одно, в единственном числе для всего человеческого земного шара, а теперь возможны развития, во множественном числе. Тогда встает новая проблема того, как это другое развитие, идучи своим ходом и взаимодействуя с классическим буржуазным развитием, создаст собственный вход в коммунистическую цивилизацию? Ведь на промежуточных ступенях между ними возможны тяжкие конфликты развитий — в форме войн, ожесточенных столкновений. Здесь в смутной, первоначальной еще форме, присутствует многое из последующего, что мы переживали на нашем веку. Тогда есть не только развитие, а еще и неразвитие, предразвитие, недоразвитие, отставание и т. п.

Сама постановка вопроса о том, что развитие возможно во множественном числе — конечно, требовала ревизии всех первичных посылок. Обладал марксизм ресурсами изменения аксиоматики своих собственных посылок? Если бы речь шла только об ортодоксии II Интернационала, можно сказать, что не обладал. Но в этой связи возникает фигура Ленина, опыт Ленина, его место.

Можно показать, что Ленин, не зная о кризисе Маркса последних лет его жизни, специально уходил от этого знания. Характерный пример, очень симптоматичный. В 1908 году была впервые опубликована переписка Маркса с Даниельсоном. Переписка большой теоретической важности для Марксова взгляда на Россию, для понимания того, как он мыслил себе ее революционное развитие. Ленин, регулярно откликавшийся на публикации Каутским переписки Маркса с другими деятелями, на появление этой переписки не откликнулся никак.

Это можно объяснить случайностью, но я так не думаю. Думаю, тут был психологический барьер. Ленин боялся самому себе признаться в проблемном родстве с народничеством, в своей проблемной близости к нему. Хотя на самом деле он после Плеханова вернул русскую социал-демократию не к народничеству, а к его теоретической проблематике, которую Плеханов упразднил как предрассудок. Ленин интуитивно, а дальше сознательно понимал, что все обстоит не так. Что устойчивость, распространенность народничества, переход его из интеллигентского движения и публицистики в движение крестьянских низов 1905 года — когда крестьянин вдруг заговорил языком народников — все это требует объяснения и имеет отношение к фундаменту теории, а не к ее периферии. Однако Ленин до конца старался быть ортодоксом, даже в конце жизни, когда он диктовал свои последние мысли. Даже ставя риторический вопрос, означают ли огромные изменения, внесенные русской революцией, в то, как делается революция, в каком отношении находится ее начало к ее продолжению и т. д., — означает ли это изменение в ортодоксальном взгляде на мировой ход вещей? Нет, отвечает Ленин, — не означают!

Но на самом деле они означали. Проблема начала для Ленина имела первостепенное значение, какого для Маркса все-таки она не имела. Как политик, человек трезвого мышления, реалист Маркс понимал, что начинать «сразу со всего» нельзя. У революции есть движение во времени, есть свои первые шаги и последующие. Но я бы не сказал, чтоб проблема начала революции имела для него специальный философский интерес.

Ленин начинает как молодой марксист-ортодокс, но он ортодокс, у которого неясности там, где Плеханову все ясно. У Ленина, подобно Федосееву, за которым он шел вначале, были русские трудности. Для Плеханова падение крепостного права — исторический сюжет; было и прошло. Теперь Россия другая — буржуазная. Для Ленина эта история действует в настоящем, многое определяя собой на будущее. И хотя Ленин говорил о «пережитках», о «гигантских остатках крепостничества», эвристически у него неявным образом нарастал другой вопрос. Тот самый, какой ставил еще перед Марксом Даниельсон. Он говорит: «В России уже есть капитализм, он насажден государством, но что дальше — какова его судьба? Может ли он из привнесенного извне, из деспотически насаждаемого сверху абсолютистской властью, которая обладает возможностями вмешиваться во что угодно в России, — может ли такой рынок стать органикой? Естественный исторический процесс — любимое выражение Маркса. Так вот, спрашивал Даниельсон Маркса, который считал, что коммунизм может прийти только в результате естественно-исторического процесса, — совместим ли капитализм с органикой такого внедрения сверху?

Я не могу сказать, что Маркс дал на это исчерпывающий ответ. Но такой вопрос был вообще непонятен с точки зрения классического марксизма. Если есть буржуазное развитие, то оно тем самым уже обладает всеми ортодоксальными атрибутами: Мир — одно глобальное общество, оно же воплощение «естественного исторического процесса, который…».

Маркс выходил поначалу из положения так (в одном из писем Даниельсону): он говорил, что то, что является на Западе высшим продуктом буржуазного развития — железные дороги и банки, — эти конечные, венчающие буржуазное развитие Запада продукты материальной цивилизации выступают здесь как орудие дезинтеграции всех традиционных первоначальных форм. Процесс дезинтеграции — именно так у Маркса. Это неудачно переводят на русский язык как «разложение», а надо — дезинтеграция, то есть утрата прежней созданной русскими в XVI–XVIII веках целостности имперского крепостнического организма. Где товарно-денежные отношения всегда играли не последнюю роль. В России после реформы развитие капитализма шло вначале преимущественно не в сфере производства, а в сфере обращения. Комбинация железных дорог и банков была стартовой площадкой пореформенного развития. С самыми разными последствиями, причем развитие товарно-денежных отношений и крупной машинной индустрии было только одним из них. Другим последствием стала интенсификация крепостничества и докапиталистической ренты. То, что на Западе венчает инфраструктуру буржуазного развития, в России выступает как инструмент и орудие дезинтеграции. Открытый вопрос — каковой будет новая русская целостность? И будет ли она буржуазной? Может быть, из капиталистической дезинтеграции России, подразумевал Маркс, вырастет какой-то промежуточный ход в коммунистическую цивилизацию?

Хотя вопрос, который ставил Даниельсон, был с точки зрения классического марксизма нелеп, тем не менее Маркс его принял. По-своему его принял и Ленин, конечно, не соглашаясь с Даниельсоном. Когда Ленин пишет «Развитие капитализма в России», какую он проблему решает?

Нетрудно проследить, что одну из глав он написал позже других, и она выламывается из архитектоники его труда: это третья глава. В ней вводится представление о крепостническом помещичьем хозяйстве, которое дальше будет у Ленина развиваться и расти. В ней возникает тема, которая в будущем станет собственно ленинской: да, в России есть буржуазное развитие.

Капитализм в России уже есть, но есть ли капиталистическая, буржуазная Россия? Ленин отвечает — нет. Ее нет. Капитализм есть, а достроиться до новой целостности естественным путем Россия не сможет — это сделает революция.

Буржуазная революция в России не будет революцией по Плеханову — политической достройкой спонтанно победившего процесса буржуазного развития. Революция в России сделает возможным спонтанное буржуазное развитие в масштабах страны. Только она, доходя в этом до каждой деревни, до самого глухого угла России, создаст тем самым ее принципиально новую целостность. Поскольку это задача революции, то внутри ее самой это может сделать только революционная власть — рождаемая развитием революции и единственно способная сделать ее победоносной. Не только ради политической победы — свержения самодержавия и ликвидации абсолютизма, но и в социальном смысле, то есть ликвидируя российское полукрепостничество.

Понятие «полукрепостнической России» слабо выражает подтекст мысли Ленина — из России, не способной доразвиться до капиталистической целостности, превратить в способную к этому. Ленин постоянно говорит о капитализме свободной конкуренции как о том, к чему уже пришел Запад и к чему должна прийти Россия. Аграрный вопрос у него превращается в вопрос о ликвидации остатков крепостничества и превращается в вопрос о направлении развития и о его модели. О достройке России до целостности гражданского общества, буржуазной цивилизации. Эта совершенно новая буржуазная революция в России по Ленину (если брать революцию, как он говорил, «типа 1789-го или типа 1848 года»), во всемирно-историческом смысле идет на уровне Великой французской революции и в пределах человеческого массива Российской империи и той Азии, что облегает Россию. В евроазиатском масштабе русская революция выполняет роль классической буржуазной революции для неклассических условий развития.

Превращая аграрный вопрос в вопрос выбора типа развития, Ленин приходит к тому, что возникло в голове у Маркса конца его жизни.

У него возникает совершенно новая идея развития. Решение аграрного вопроса создает в ней исходную предпосылку спонтанного естественно-исторического развития России. Эта спонтанность своим ходом не может пробить себе путь — спонтанность вводится. Как капитализм в России первично вводим абсолютизмом, так и свободное буржуазное развитие вводится сверху революцией — в лице революционной власти, которая выступит демиургом спонтанного развития, творцом естественно-исторической эволюции.

В этом парадоксальном нововведении заключены все будущие коммунистические катастрофы — включая коллективизацию и эксперименты Мао. Когда власть, творимая революцией, выступает «демиургом спонтанности», то эта новация невольно может разойтись к своим полюсам. Одним из полюсов станет огромная утопия, питающая порыв миллионов крестьянских масс, а другим полюсом явится гипертрофия возникающей внутри революции власти. Которая из инструмента, предназначенного дать простор развитию, превращается в нечто иное.

Возникает распорядитель развития, который почти изначально, утратив свойство спонтанности, приобретает совершенно другие свойства.

Итак, вопрос о наследстве не может быть поставлен в манихейском стиле как вопрос о хорошем и плохом, о добре и зле. Худшее вырастало из великого, а отход Ленина от Маркса стал причиной того, что марксизм приобрел глобальную силу в соавторах нынешнего Мира. Учись у Тацита смотреть на всю сумму последствий, взятых в их внутренней связи, а не разложенными по плюсам и минусам.

 

79. 9 января 1905 года. Царский штандарт

— В параллель тому, как Ельцин то ходит на съезд, то не ходит, полезно вспомнить, как случилось в России 9 января 1905 года. Когда Гапон повел людей к Зимнему, он еще никаким агентом полиции не был. Есть подробность этого дела: царь Николай на всякий случай отъехал, и в Питере его не было. Царский штандарт над дворцом положено спускать, когда царь в отъезде — но его намеренно не спустили. Люди шли к царю, будучи уверены, что тот у себя во дворце. Царь поступил как трус и спровоцировал Кровавое воскресенье.

 

80. Первая русская интеллигентская революция. Историк как плохой лидер. Взлет и провал кадетов

— Не понимая хода событий, после декабря 1905 года Ленин ждал второго вооруженного восстания — полная нелепица! А революция пошла как горизонтальный взрыв. Мастеров, которые считались мерзавцами, рабочие гнали с фабрик. Люди осваивали поляны несовпадающих микрополитик, не соединимых ни во что общероссийское.

Психологический портрет первой русской революции невозможен без понимания того, что она восходила на местности «снизу». Ведь революция была поначалу кадетская, интеллигентская!

У Луначарского есть книжечка о революции 1905 года. О том, как Ленин не смотрелся на ее фоне и не нашел себе места. Ему мешала сосредоточенность на партии: сажают в тюрьму, надо воссоздавать комитет, а Ленину важно, кто там — большевики или меньшевики?

Вообще интересно написать трагедию кадетов. Возникла чистой воды партия русской интеллигенции, но имевшая несчастье взять историков в руководство. Не будь Милюкова, уже к 1917 году была бы сильная партия.

— Что если беда не в историках, а в Милюкове?

— Учти: Милюков выходец из младшего поколения государственной школы русской историографии, мощной и хорошо разработанной. Он был доктринер уже по концепции, самый настоящий, вровень Плеханову. Стал бы лидером Андрей Иванович Шингарев, да чересчур добрая душа. К тому же у кадетов было два ЦК — петербургский ЦК и московский одновременно. Об это разбились, так как их московский ЦК был гораздо левей столичного.

Трагично Выборгское воззвание в защиту разогнанной I Думы. Собрались в Выборге, кадеты, естественно, предводительствуют. Написали прокламацию радикальнейшего смысла — налогов не платить, рекрутов не давать. Два дня спустя кадеты отказываются, мол, не то написали — позор! Во время революции самоубийство отказываться от сделанного — для политики немыслимая вещь.

— Их на воззвании подловил Столыпин, всех лишив депутатства.

— Ну конечно. И все-таки ореол арестованных был, плюс было воззвание. Конечно, никого бы в стране оно уже не подняло. Но могло заставить двор призвать их к власти.

В верхах была очень интересная распасовка сил в конце ноября — декабре. Аграрные проекты, составлявшиеся в околоцарских, крайне правых кругах, радикальней кадетских! Как у нас Горбачев не понял природы национального вопроса, так кадеты не понимали природы земельного. Боялись рискнуть культурой землеобработки, хотели сохранить хотя бы часть рационально обустроенных земель. Но для такого варианта нужно как минимум крепкое полицейское государство. И вдруг все видят, что крестьяне-монархисты в земельном вопросе левей кадетов! Кадетский авторитет пошел под откос, правительство перестало с ними считаться как с лидерской силой революции. А у Милюкова теория. Он из всей русской истории вывел идею двух линий — пока волна революции нарастает, надо сдвигаться вправо, а когда правые усиливаются, надо быть с левыми. Тут как раз теракты пошли эсеровские. Милюков ездил в Лондон и говорил с Засулич — зачем выступаете против эсеров? Пускай взрывают! В таких глупых зигзагах кадеты прошляпили свою революцию.

Невероятная страна Россия, где в момент таких катастроф и пертурбаций умный человек вдруг оказывается слишком мелким. Ведь по европейским масштабам Милюков был очень крупной фигурой.

— В Европе его любили.

— Там и партия была популярна. Вот еще пример поведения кадетов, уже в третьей Думе. Выступает Родичев, говорит: то, что наши предки называли «муравьевскими воротниками», наши потомки назовут столыпинскими галстуками!

Невероятный скандал, все правительство поднимается и уходит. И на другой же день кадеты приносят извинения задним числом. А ведь взрослые политики.

— Нет — они извинились в тот же день, спустя несколько часов буквально. Столыпин очень оскорбился, они же как раз обсуждали идею кадетского правительства.

— Милюков не понял простой вещи, что политически неважно, сердит ли Столыпин. Тот довольно умен, чтоб наплевать на все, что о нем говорят. Но если покажешь ему свою слабость, он с тобой перестанет считаться.

 

81. Революция 1905 года — фиктивность любой возможности. Столыпин как палач-душеприказчик

— Что значила для России фактическая отмена самодержавия манифестом царя в 1905 году? Что власть отказывается решать все вопросы сама и готова делать это вместе с множеством людей, интересы которых не совпадают. Но что потом?

Самая могущественная сила в России, дворянство, не обладало никакими формами политической самоорганизации. В массе своей оно хотело сохранить прежнее положение вещей. Еще есть царь, двор и его окружение, внутри которого интересы также существенно не совпадают. Наконец, феноменальная сила — русская интеллигенция. Она и составила единственную легальную конституционно-демократическую партию. Левей кадетов — только силы, намеренные свергнуть власть.

Кадеты — оригинальная партия, в руководящем слое включала видных людей знания — профессоров, академиков, адвокатов, имеющих опыт политической деятельности в земствах. Но как согласовать свои действия со своим неожиданно сильным влиянием в Первой Думе?

Эти люди боялись находиться наедине с разбушевавшейся импровизационной народной стихией. Вместе с тем именно в качестве интеллигентов они люди, не могущие представлять свою адресную среду: как им быть с землевладельцами, банками, буржуазией? Некоторые из них сами крупные акционеры-землевладельцы. Но разве имеет значение, сколько сот тысяч десятин земли у академика Вернадского? Имущественное положение для него дело вторичное.

Итак, ни одна из групп общества не способна действовать в отдельности и не умеет действовать вместе — возникает роковой момент для партии умниц и самых амбициозных людей в России! Стать правительством, встав в ряд с другими, они не хотят — стать чем-то в отдельности не способны.

И тут вдруг опять проявляется роковое русское обстоятельство — оказалось, что всем нужен конфликт! А измерить, насколько далеко этот конфликт зайдет, никто не может. И верховная власть неспособна тоже.

Не забавно ли, что самая консервативная часть людей в окружении царя готова пойти по пути, который можно назвать революционным? С другой стороны, и они хотят для себя властных полномочий. Царь покинут дворянством на произвол судьбы. Самодержавие после Манифеста 17 октября 1905 года решило, что у него нет более надежного союзника, чем крестьянство. От этого заблуждения зависит многое в дальнейшем, вплоть до объявления войны в августе 1914 года. Народная стихия готова зайти далеко, но за кем — не знает и не может решиться. В России настал момент, когда многое возможно, но никто не в силах уточнить пределы политически возможного.

Вот ситуация, когда почти все возможно — и все возможности политически фиктивны. А нам теперь видится, если что-либо не произошло, тут замешан обдуманный саботаж или тайный заговор. Мы не умеем распознать той властной путаницы. Нам кажется, будто все было ясно и предопределено наперед.

Нарождается странная предопределенность, когда реально действовать могут только люди с крайних полюсов. Но именно с крайних позиций ничего прочного нельзя сделать. Одновременно являются слабые лидеры, как Милюков, ставший во главе кадетской партии, зная, что это не его путь. Тогда на сцену выходят несколько человек, от которых теперь странным образом зависит будущее России. Столыпин один из них — человек, который жестокость в отношении революции политически увязывает с крайне революционными мерами. Для чего ему необходимо самодержавие правительства, но не царя.

 

82. Почему Столыпин потерпел фиаско?

— Сейчас модно к месту и без места вспоминать Петра Аркадьевича Столыпина. Он у нас и в великомучениках, и в наставниках. Я не против. Но когда сегодня цитируют его слова, обычно бессмысленно, я бы советовал лучше задуматься над его поражением. Почему Столыпин потерпел в России фиаско?

Для меня поражение Столыпина отчасти сопоставимо с поражением нэповского Ленина. В конце концов, мы извлекаем уроки или мы их не извлекаем? Нам безразличен опыт русских людей, потерпевших поражение? Или мы настолько себя обеспечили, застраховали от будущей капитальной неудачи, что опыт поражений для нас уже бесполезен?

От демократов сегодня уходят не только люди, но и проблемы.

 

83. Столыпин как интеллектуальный оппонент ленинской концепции партии

— О столыпинщине и я писал в свое время весьма поверхностно. Потом понял, что Столыпин — это серьезно даже с точки зрения самого Ленина. Чем для Ленина был весьма умный Витте? Ничто, персона самодержавной политики. А Столыпин был его серьезный проблемный оппонент. Он мог переиграть, отняв у революции шанс. Оценка Ленина, что «Столыпин прогрессивней либералов», означала его признание сомасштабности Столыпина себе и своей концепции революции. Столыпин вышел на интеллектуальное поприще, которое ленинизм пытался отвоевать для мировой революции. Это было очень, очень серьезно.

 

84. Была ли столыпинская альтернатива осуществима?

— Ленин вовсе не исключал наперед успеха Столыпина. Он полагал, что экономически реформа Столыпина прогрессивнее кадетских аграрных проектов.

Позиция Ленина определялась двумя моментами теоретического порядка: во-первых, Столыпинская реформа означает такой рывок вперед, при котором уже бесполезно повторять старые лозунги. С этой точки зрения левые большевики с Богдановым стали для Ленина опасны, рискующими превращением социал-демократии в радикальную секту, оттесняемую на политическую обочину.

С другой стороны, и государственный строй империи катастрофически отставал от начатого Столыпиным. Столыпинская версия «модернизации по-прусски», делая сильные шаг по германскому пути в экономике, не могла их политически дополнить по-прусски. Решающее слово остается за царем, его окружением и консерваторами двора. Это заставляло Ленина отклонять «ликвидаторские» умонастроения партийцев, считавших, что шансов у революции больше нет. Ленин переопределяет повестку дня, оставляя в центре идею перехода России к «американскому пути» развития.

Надо заметить, что мировая война 1914 года станет и конкурсом моделей модернизации. Крах потерпели страны, которые далеко продвинулись по «прусскому пути», как Германия и Австро-Венгрия, либо только вступали на него, как Россия. Революция случилась только в странах прусской модели развития. Столыпин действовал смело, но внедрял в России неустойчивую модель. Его реформа стала последним шансом старой России, и она же дала новый шанс русской революции. Столыпин в конце концов сработал на Ленина.

Конечно, тут не было запрограммированной неудачи. У Ленина есть маленькая заметка, где он тонко замечает: равнодействующая пока неясна. В соотношении двух шансов — последнего шанса империи и шанса революции в империи — не было гарантированного результата. Активность малых групп приобретала большое значение — вплоть до роли отдельных людей. Разве убийство Столыпина — маловажный факт в группе фактов? Это существенно так же, как соотношение сил в революционном лагере, включая фигуру Ленина.

Важно и кто был против. С. Ю. Витте в это время был против Столыпина. Консервативные круги в Государственном совете были против, а Витте был лидером консервативного крыла Госсовета. Помимо личных амбиций играла роль и догадка, что столыпинская ломка не отдалит, а приблизит революцию. Умный Витте вполне мог так думать. И по замыслу, и по логике Столыпинская реформа рассчитана была на ограниченное во времени преобразование тотального масштаба. Решалась проблема, не решенная за четыре века исторического существования России! Но каким же путем решалась?

Скажем, из общины за годы реформы вывели полтора миллиона семей крестьян: это много или мало? Конечно, для нескольких лет это много. А то, что две трети семей остались в общине, много или мало? Весомы и полтора миллиона вышедших из общины, и не менее весомы две трети оставшихся, которые этому сопротивляются. Сами не вышли и противятся всем, кто хочет выйти.

Сопротивление крестьян фокусируется на землеотводе. Какого сорта земли и куда уводят? Пока есть община, она сама перераспределяет земли. Вот тебе в одном месте кусочек хорошей земли, в другом — кусочек похуже, в третьем месте совсем плохой, дальноземелье прибавляется.

Но выход из общины — это увод земель из нее. Даже при частичном выходе ты уводишь с собой землю, а увод земель деформирует всю общинную структуру. Тем более что реформа осуществлялась привычными административными ухватками. Крестьяне сопротивлялись не абстрактной концепции реформы — они противились уводу земель и нажиму, который оказывали на них власти. Резкие случаи протеста, вызвавшие подавление военной силой и расстрелы, связаны были с тем, что из общины не давали выйти желающим. Вот где было столкновение и конфликт. Я не говорю уже о грубых случаях: общины, где давно не было передела, одним законом прямо перевели под раздел — простым административным порядком.

Что Столыпин думал переменить? Административный строй России, а не политический. Он хотел переменить механизм управления. С этой точки зрения он и Думу рассматривал лояльно, как то, что должно теперь постоянно быть в управляемой России. Его газета «Россия» — собственный его, личный официоз — писала: раз нам нужна Дума, значит, в ней нужны правые, левые и центр — иначе какая же Дума? Столыпин хотел провести реформу местного управления, но наткнувшись на яростное сопротивление консервативного дворянского аппарата, потерпел полную неудачу.

Наконец, была его полная личная неудача с царем. Убийству Столыпина предшествовало внутреннее состоявшееся решение Николая о его отставке. Царь ведь не легко на все это пошел. Когда в правительстве обсуждали проект столыпинской реформы, кто-то из ее противников сослался на старую резолюцию Николая. Дело в том, что резолюции, которые накладывал царь на прочитанных им бумагах, в России имели юридическую силу директивы. Их покрывали лаком, сохраняя для руководства. И на одной бумаге 1902 года, где губернатор высказывался против общины, Николай II написал: «Да, это, вероятно, правильно, но я никогда не соглашусь на уничтожение общины».

Речь шла о краеугольных основах государственного мышления России. В государственной философии абсолютизма сохранение общинного строя стало социальным принципом. Фронт врагов Столыпинской реформы был так велик, что даже среди кадетов у нее были противники. А крестьяне отнеслись по-всякому. Среди монархических крестьян многие были решительно против реформы.

Столыпин не пытался менять политический строй, но управляемую Россию изменить попытался. Рядом с абсолютизмом царя он создал абсолютизм правительства и на этом пути потерпел финальную неудачу. Были столыпинские губернаторы, люди в администрации, которые понимали необходимость нововведений, но таких меньшинство. Достаточно посмотреть галерею лиц глав правительства после Столыпина и до конца существования монархии, чтоб понять, кто был империи «социально близким».

Машина империи продолжала вертеться на старом ходу. Во многих губерниях о Думе и не знали, люди на управлении сидели прежние — обновить административный аппарат Столыпин не смог.

 

85. Существовало ли государство в Российской империи? Казенная модернизация: организации или институты?

— То, что звалось «государством» в старой России — это очень своеобразная властная архаика. Открытая возможности использования любых новаций, иногда даже с опережением европейских. В России действовало громадное так называемое казенное хозяйство. Например, железные дороги рядом с частными. Хотя у Витте и частные были полуказенными — как все его «железнодорожное правительство», с типовой фигурой железнодорожного генерала.

На казенном деле зиждилась модернизация и индустриализация России. Заложенная с конца XIX века комбинация строительства железных дорог, гигантских займов и скороспелого создания отраслей промышленности, которые обеспечивали работой строительство. С успешным привлечением иностранных капиталов. Колоссальная социально-финансовая утопия — связать Империю путейскими обручами. И перестроить, не меняя уклада жизни в помещичьем хозяйстве, не конфликтуя с дворянством. В каждом месте страны распадается архаика — а сквозь глухомань и распад тянут Великий сибирский путь на вполне американском уровне. И во всем, что возникает — Донбасс с знаменитой Юзовкой, машиностроительные заводы, Баку, — как-то участвует казна. Во внешней экспансии закладывались оригинальные вещи. Скажем, в Манчжурии возникла комбинация из железной дороги и Русско-Китайского банка. В котором был французский капитал, но преобладали правительственные российские деньги.

Режим власти, который внутренне себя изжил, легко шел на новации. Другой вопрос: в какой степени те затрагивали фундамент повседневности и как на ней отражались? Все строилось на зыбкой фактически негосударственной основе.

Внутренние накопления шли на военно-административную машину и финансовую поддержку дворянства, особенно петербургского. Так называемый ипотечный кредит занимал непомерное место в российских финансах по сравнению с другими странами. Интерпретировать обращение России к иностранным биржам в терминах «полуколониальной зависимости» глупо — а на чьи деньги выросла Америка? Но все сильней затруднения в развитии внутренней производительности, которая дала бы возможность справляться с долгами. Вернуть долги предполагали путем колониальной экспансии в Азию.

— Тогда меняется знак вопроса — «насколько развитие проникало внутрь». Ведь можно счесть, что оно слишком уж проникало внутрь фундамента Империи, подтачивая ее и дестабилизируя. Разве нормально, чтоб при таких масштабных успехах возникло столь черное их отражение в публичном сознании? Даже в сознании самих же чиновников. Империя ведь была еще и культуртрегерская махина. Просвещение входило в ее программу как то, от чего она не могла отказаться.

— Это верно, конечно. Какие имперские амбиции без европейских связей! Я уже не говорю о династических узах, их переплетениях.

У нас неверно изображают упадок старой России и ее внутреннего вырождения. Он шел не плавным понижающим трендом — ниже, еще ниже… Он шел рывками, и конец XIX века — время, когда Россия вновь, причем успешно, притязала на роль мировой державы. Пока путейцы Витте связывали Империю, ее экспансия шла во все стороны: Персия, Китай. С доминирующей идеей — средствами дипломатии заготовить рынки для русского капитала и промышленности на будущее. Саму экономику при этом форсировали. Процесс был скоропостижный, а с конца XIX века стал обвально быстрым. Цель — успеть модернизировать производство, не останавливаясь ни перед какими займами, покуда крестьянин все терпит.

Грандиозный проект! Крещендо с невероятным промышленным бумом 1890-х го дов, вдруг оборвавшимся в кризис — первый для России всеобщий кризис. Империя входила в глобальные циклы, но именно по России и Штатам кризис 1900-го ударил сильнее, вызвав большую растерянность. Набрав успехов сверх меры, империя растерялась — начинания обернулись убытками. Все эти бесконечные ссуды Государственного банка грюндерским предприятиям, дворянство, привыкшее к легким деньгам из воздуха. С другой стороны, химерическая затея заготовки колоний «впрок» обернулась для России Англо-японским союзом и Русско-японской войной. Столкнув в революцию 1905-го, после которой процесс глобализации России надолго замер и ушел внутрь себя.

Столыпин был против внешней экспансии. Противился он и модернизации армии в крупных масштабах. Знал, что нужно выиграть время для переустройства России, бегом наперегонки с революцией. Азартная политика.

— Получается, что государство в России выполняло функцию корпорации — новаторского предприятия с глобальными функциями, отчасти даже негосударственными. Империя у тебя что — инструмент мировой конкуренции?

— Монархическая династийная власть, сугубо архаичная, унаследовала заложенную в нее Петром узурпацию хозяйственно-распорядительских функций. Включая инновации с их необходимыми ломками.

Сложная политика, где о правах человека и речи быть не могло, зато унижающего и несносного для крестьян было вдоволь. Протест не был протестом нищей страны, и власть воплощали не одни щедринские капитан-исправники. Русская власть вообще не сводима к единой форме. Организации в ней стали институтами. Но Ленину эти вещи станут понятны много позже.

Есть издание, ставшее библиографической редкостью, — архив «Земли и воли». В нем, между прочим, письмо Льва Тихомирова друзьям по руководству «Народной волей». В апогее террора, когда тот из единичных акций превратился в нечто систематическое и программное. Письмо как откровение: друзья, я открыл роль государственных учреждений! Меня поразило, с какой страстью Тихомиров пишет: учреждения, оказывается, играют в России важную роль. Это недооценено, по этому поводу у нас ничего толком не написано, я нигде не нашел, как это понимать! Вовлеченные в «центральный террор» и занятые в каждом его акте, лидеры народовольцев вместе с тем продвигались политически, осваивая нечто, прежде не входившее в их горизонт действий. По-своему это повторилось с Лениным: он тоже недооценивал вопрос об институтах.

— Он открыл для себя роль институтов? Как думаешь, это произошло с ним до Октября или после?

— Главным образом летом 1917-го. До 1915 года Ленин мыслил категориями капитализма свободной конкуренции, и проблема власти решалась им в связи с общей посылкой — своим ходом России к свободному капитализму не пробиться. Поэтому революция не высвобождает стесненные предпосылки, а творит предпосылки, недостающие России.

— Узнаю здесь нечто гайдаровское — о «введении рынка в России».

— Конечно! Саму ленинскую метафизику творения недостающих посылок они оставят, втянув ее в новый контекст. Проблема Ленина — как этот верхушечный, искусственный, лишь в малой степени низовой капитализм сделать нестесненно всероссийским, открытым конкуренции «американского типа»? Сделав это в ходе революции, средствами революционной власти. Однако в 1915-м посреди мировой войны Ленин откроет для себя, что капитализм свободной конкуренции — это уже, батенька, вчерашний день! Пройденный этап европейского человечества, которым Ленин все измерял и на которое сделал главную ставку.

 

86. Существовали ли в 1917 году небольшевистские альтернативы Ленину?

— Твоя любимая тема — исторические альтернативы развития России. Была у антиленинцев возможность остановить твоего опасного Ленина с его большевиками? Ведь те были все-таки в меньшинстве. Даже перехватив аграрную программу эсеров, на выборах в Учредительное собрание большинства они не взяли.

— Альтернатива — коренной вопрос 1917 года. Мало сказать, что большевики были в меньшинстве, — накануне мировой войны большевизму просто грозило исчезновение. Сам Ленин полагал, что успех Столыпинской реформы коренным образом меняет шансы радикальной демократической революции в большевистском ее смысле. Война не способствовала росту влияния большевиков. В условиях, когда наибольшим влиянием в России пользовались эсеры, это очевиднейший факт.

— Но вопрос об альтернативе не сводится к тому, кто был в большинстве или в меньшинстве.

— Вопрос об альтернативе осенью 1917-го уместно ставить в отношении к ходу мыслей лидера большевизма, полностью определявшего идеи дисциплинированной РСДРП(б). Вот идея Ленина: сомкнув две проблемы, мир и землю, завоевать на свою сторону «человека земли» — коренного человека России, как вооруженного, так и невооруженного. Тут важно, кто лучше использует обстановку распада власти, разрухи, аграрных погромов, нараставшего разрыва всех связей, грозящего параличом планетарному телу Российской империи.

Альтернатива означает, что нечто можно сделать иначе — как иначе? В голове Ленина проблема прекращения бойни связалась с шансом для крестьянина, ставшего солдатом, взять землю и, почувствовав в руках силу, провести черный передел — русскую мечту, которая не совпадала с собственной национализаторской концепцией Ленина.

— В конце ноября 1917 года РСДРП(б) получила в Учредительном собрании только 25 процентов. Демократические партии и левые интеллигенты имели абсолютное большинство. Если бы у них была воля защищать позиции большинства, которое их выбирало, то большевики не пережили бы разгона Учредительного собрания.

— Только в одном случае: если бы у демократов достало умения по-своему соединить те же две задачи — прекратить войну и дать землю. Причем в демократических рамках, упреждая октябрьский переворот. Но они еще прежде утратили эту возможность. Не дойдя даже до предальтернативы, демократы именно на предальтернативном поле и потерпели поражение.

К этому времени уже не было небольшевистской (тем более антибольшевистской) альтернативы Ленину. Трагично, но дело обстояло именно так.

Разгон Учредительного собрания предвосхитил многое в дальнейшем — вплоть до финального разгона СССР. Но предвосхищая, он все-таки не предопределяет. Из того, что двуединство мира и земли стало политическим джокером большевиков, не вытекает, что это демагогия. Нет, это большая стратегия, проект мирового класса. В сознании Ленина проект соединился с коренной идеей русских осуществиться как Мир, осуществиться в человечестве. Идея, которую он вынес из XIX века, будучи, пожалуй, единственным большевиком, который этот век нес в себе, всячески его подавляя.

По Ленину, Россия получила шанс неклассически осуществить универсальный проект Маркса. И в момент, когда октябрьские обстоятельства ему открыли «окно», он имел — в рамках своего замысла, конечно! — историческое право на инициативу действия.

— Хорошо, а если так: представим себе успех превентивной гражданской войны летом 1917-го? Корнилов, выступая перед казаками, не падает с роковой табуретки, и казаки берут Петроград?

— Ленин или Корнилов — не альтернатива. Люди в противном лагере были проницательные и во всяком случае не идиоты. Но их неспособность пойти навстречу солдатско-крестьянской массе в сцепке двух главных для того времени вопросов, войны и земли, обрекала на неудачу. Речь в 1917 году могла идти только о разных сценариях Гражданской войны, причем корниловский, я считаю, оказался бы более кровавым. Об альтернативе можно говорить в левом спектре — от Каменева до эсеров, ну и Мартова сюда же. Однако эсеры уже побывали после Февраля правящей партией. Единственной, которая смогла бы управлять Россией и в одиночку, так она была влиятельна.

Ключ во фразе Суханова (в «Записках о революции». — Г. П.), который рассуждал так: Россия — гигантская страна, разоренная, с прерванными путями сообщения, которой надо управлять. Администрация левым не подчинится, она подчинится цензовой буржуазии — а та отброшена революцией. Кому же управлять?

Вот где исток идеи государства Советов в ленинской интерпретации. Политическая альтернатива была не в методах взятия, а в методах удержания власти. Не случайно статья Ленина называется «Удержат ли большевики государственную власть?». Еще Дмитрий Толстой, весьма реакционный министр просвещения и после министр внутренних дел при Александре III, сказал: если в России падет монархия, то никакого в ней парламентаризма не будет, а будет «коммунизм в духе господина Маркса, умершего в прошлом году». Все-таки знающие тогда были люди.

— Но это произошло ценой отказа от элементов гражданского общества, которые к этому времени были в России. Безальтернативность октября 1917-го — января 1918-го для будущего советского общества стала учредительным моментом. Разгон Учредительного собрания — один из самых роковых дней русской истории.

— Да, безусловно. Но я бы в это внес несколько уточнений. Отказ от гражданского общества? По моему убеждению, в России его тогда не было. Могло ли вообще в нашей Евразии, в рамках ее уникальной внутренней империи, сложиться «общество всея России»? Пространство душило замысел, склоняя к безальтернативности разного типа и вида.

Советская расплата будущим действительно вытекает из безальтернативности. Была ли страна осуждена на большевистский монополизм? В какой-то степени протоальтернативой были февральские свободы и сама спонтанность 1917 года. Те же меньшевики и эсеры, внутри которых выделился левый фланг. Люди, подобные Каменеву, стойко оппонировавшему Ленину в течение всего 1917 года, которых я бы назвал правыми большевиками. Но эти силы, рвущиеся во все стороны, выражая себя разными голосами, в разных секторах, были разгорожены непримиримостью и глубоким непониманием. Могли ли протоальтернативные группы разных движений слиться в нечто, что было бы расслышано неграмотной нечитающей Россией и противостояло бы большевистскому монополизму? Пока мы этого вопроса не разберем, суждения о политике 1917-го сохраняют тавтологический вид. На фатализм с отрицательным знаком у нас и без того много желающих, иные уже в 1917-м «распознают» в Сталине будущего генералиссимуса.

— Тогда другой вопрос. Какой могла бы стать альтернативная политика после II съезда Советов?

— После прихода к власти большевиков? В условиях того, что они держатся за Декрет о земле и именем мировой революции идут на одностороннее прекращение войны — то есть навстречу огромной мужицкой массе? Я не нахожу ни энергии, ни интеллектуального потенциала у сил демократии 1918 года, чтобы дать небольшевистскую альтернативу этому, став силой, которая начнет строить иную Россию. Не империю и не республику Советов — но что именно?

Будем откровенны. Один из первых симптомов всего, к чему пришли мы под конец в СССР, действительно стал разгон Учредительного собрания. Именно разгон, а не роспуск или переформирование. Но что бы учредило Учредительное собрание, если б его не разогнали? Были у него силы отменить II съезд Советов? Или, отменив Декрет о земле, оно издало бы другой земельный закон? Вышло бы оно из войны более разумно и радикально, чем большевики? Путем односторонних мер — иначе было невозможно! Что бы оно вообще учредило в том его составе — составе людей, которые начиная с февраля целый год уступали позицию за позицией?

Рискую предположить: ни-че-го.